Уже после того, как нас провезли по всей Барселоне и мы побывали даже на самой ее верхней точке, той, где сейчас военный музей, а раньше, при Франко, была тюрьма (но и до Франко там тоже была тюрьма), и я насладился потрясающим видом на барселонский порт, где, чуть подернутые туманом, стояли у причалов несколько огромных океанских лайнеров, один из которых внезапно разродился басовитым и наглым гудком, отчего у меня к горлу внезапно подкатил ком и отчаянно защемило сердце, впрочем, как это всегда бывает у меня при виде таких вот океанских лайнеров, пусть даже они молча проходят мимо где-то по линии горизонта, так вот после всего этого автобус отвез нас в самый центр, к площади Каталония, и нам предоставили личное время.

Два с половиной часа.

Через два с половиной часа мы должны были опять сесть в автобус и поехать в сторону побережья, в милейший городок Бланес, где на улице Родоредо находится тот самый ресторанчик «Mar Vent», в котором я и пишу сейчас — мысленно пишу — эти записки.

То есть описываю свой средиземноморский роман, постоянно ловя себя на той мысли, что до главного — того, о чем всерьез задумался поздним летом високосного двухтысячного года, гуляя со своим далматином по зачуханному уральскому пригородному леску — еще и не добрался.

До мысли о том, почему мне плохо в том месте, где я живу всю свою жизнь и почему я чувствую себя здесь чужим.

Яснее не скажешь.

А пока все же лучше опять перейти к кофе.

Оставшись вне автобуса, пробежав в поисках туалета и найдя его, хотя и не без труда, то ли на втором, то ли на третьем этаже фешенебельного торгового центра со странным названием «Английский дворик», вновь оказавшись на обочине площади Каталония, миновав знаменитое на весь мир — оно было самым первым в мире и ныне ему уже тридцать лет — «Hard Rock Cafe», подойдя к самому началу самого экстравагантного барселонского бульвара Рамбла, идя по которому можно было упереться в памятник Колумбу, за которым и был тот самый порт, на который я до комка в горле и щемления в сердце любовался у подножия военно-морского музея каких-то сорок минут назад и где меня ждали (буду надеяться, что ждали) целых три огромных океанских лайнера, я вдруг понял, что ни жена, ни дочь идти по Рамбле к порту совсем не хотят.

Им захотелось на шопинг, и мне ничего не оставалось, как понуро побрести за ними.

В сторону бульвара Ангелов, который чуть в стороне от Рамблы, а там по какой-то улочке, по обе стороны которой шли нескончаемые обувные магазины.

Ибо дочери была нужна обувь, и лучше из Барселоны.

Я впал в ярость, голову заклинило, глаза налились кровью, я немногим отличался от картинки быка с ближайшей афиши, возвещающей о грядущей корриде.

То ли на седьмом, то ли на восьмом магазине меня прорвало и я заявил, что больше никуда не хочу. Что лягу сейчас под ближайшей стеной и там и буду лежать оставшиеся — уже сколько? полтора? — так вот, оставшиеся полтора часа. Я рыл барселонский асфальт копытами, я бил хвостом, я хотел всадить хоть в кого свои острые бычьи рога.

— Он сумасшедший! — сказала дочь.

— Ты сумасшедший! — заявила жена.

Я повернулся и влетел в незаметную дверь по соседству.

И в нос мне ударил абсолютно божественный запах.

Запомните этот адрес: улица Портаферисса, дом 22. Магазинчик, называющийся «Jamaica coffee shop», естественно, что чек я сохранил так же, как и свой первый счет из ресторанчика Мануэля.

Было это 27 июня, в пятнадцать часов ноль ноль минут двадцать две секунды барселонского времени. То есть, в 15:00:22. Как раз в это время полноватая и смуглая девица за стойкой протянула мне малюсенькую чашечку с таким потрясающе крепким кофе, какого я не пил, по-моему, еще никогда. Это был сорт арабики «Коста-Рика», и первый же глоток убил во мне разъяренного быка, вокруг было прохладно, обжигающее солнце осталось там, на улице Портаферисса, где остались многочисленные обувные (и не только) магазины, мои жена и дочь, толпы ошалевших от дневной жары прохожих, а здесь было прохладно, здесь было темно, и я пил крепчайший кофе, который делал мою кровь еще горячее, и мне казалось, что я могу просидеть здесь, вот за этой стойкой и за этой малюсенькой чашечкой кофе, еще очень много лет.

Может быть, что и до конца жизни.

Ибо мне было хорошо, мне было очень хорошо.

Я сделал последний глоток и вдруг понял, что в моей жизни начался тот роман, у которого нет конца, если, конечно, не считать концом смерть.

Я встал из-за стойки, улыбнулся, сказал «мучас грасиоз» и вышел обратно на раскаленную улицу Портаферисса, где жена и дочь уже поджидали меня у входа в очередной обувной магазин.