Ей снились маленькие золотые рыбки с бриллиантовыми глазами. Они не были живыми, каждая чешуйка странно оттопыривалась, под некоторыми таинственно мерцали маленькие аккуратные жемчужины, отчего возникало ощущение, что тело рыбки усеяно множеством серебристо-матовых шариков, те же глаза, но поменьше. Не рыбка, а прибор ночного видения, лоцман очередного кошмара, вот сейчас они поплывут, и тогда она сможет увидеть все, что творится там, где солнце и день, хотя Марина уже потеряла счет часам и минутам. Время застыло, до сих пор до нее не доходил смысл этой фразы, но за те дни, что она здесь, ей удалось научиться чувствовать каждое мгновение, надо было лишь прислушиваться к биению собственного сердца.

Только оно говорило, что жизнь продолжается, все остальное настаивало на ином. Подвернутая при падении нога не давала нормально двигаться, любое передвижение давалось с трудом, хотелось кричать от боли. Налипшая на тело грязь раздражала кожу, казалось, что по ней кто-то ползает, жучки, паучки, прочие мерзкие твари. Есть женщины, которые спокойно относятся к насекомым, в отеле она сама видела супружескую пару, восторженно разглядывающую большущего жука, случайно заползшего в ресторан, на носу у него был рог, и из-под панциря выдавались три ряда крепких, мохнатых ножек. Ее же тогда чуть не вытошнило, пришлось срочно идти к себе в комнату и долго стоять под душем, пока это ощущение встречи с чем-то отвратительным и мерзким не исчезло, смытое горячей водой.

Стук сердца — это единственное, что отмеряет здесь время. Да еще звук капающей воды. С этим ей повезло, по крайней мере, она может пить, пусть вода просто стекает по стенке пещеры тоненькой струйкой и не видно, какая она. Скорее всего не очень чистая, в ней полно всякой гадости, которая начинает пожирать ее изнутри, но это вода, можно набрать немного в ладонь, поднести ко рту, протереть лицо, почувствовать, что ты еще жива.

Во всем остальном движение времени остановилось. Хотя так и должно было произойти, если ты начинаешь бежать, то остановка неизбежна, опять эти золотые рыбки, кто сказал, что они красивые? Намного страшнее жуков и прочих ползающих многоногих гадов, в предыдущих снах у них не было зубов, сейчас же они появились, тоже бриллиантовые, как и глаза, пасть открыта, это уже не золотые рыбки, а пираньи. Как-то она смотрела фильм про них, еще дома, вместе с отцом, мать была в командировке, в Москве, а они коротали время вдвоем. За окном мело, стояли жуткие морозы, на экране телевизора было жаркое тропическое лето, летали огромные бабочки, которых можно было не бояться, а потом показали реку, кишащую этими прожорливыми тварями. Тогда она и подумала, что хорошо бы уехать туда, где лето долгое и жаркое, но чтобы не было пираний и прочих неприятностей. Кто мог знать, что произойдет все это, и время остановится, и она будет лежать на дне пещеры, а вокруг начнут мельтешить странные создания, напоминающие то ли золотых игрушечных рыбок, то ли отвратительных созданий с множеством острых и неприятных зубов.

Если бы она не увидела в то утро Озтюрка, то ничего бы этого не произошло. Еще вечером все шло иначе, он улыбался ей, они танцевали в диско-баре, что рядом с отелем, а потом он позвал ее с собой в Бодрум. У нее не было выходного, и она опять нарушила правила, но ничего поделать с собой не могла. Поехали они на такси, платил Озтюрк, побыли в одном клубе, затем в другом, опять танцевали, курили кальян, а потом целовались у моря, она была готова уже на все, но Озтюрк сказал, что еще не время, и улыбнулся как-то очень нежно, она гладила его руки, ей никогда еще не хотелось так, как сейчас, но ведь действительно, не на пляже этим заниматься, чтобы потом вычищать отовсюду песок. — Ты меня любишь? — спросила она. Он ничего не ответил, ни «ашкым», ни «севгилим», просто улыбнулся, взял ее за руки и повел в сторону bus station, по-турецки они называют ее смешно, «гараж».

Долмушики уже ходили, скоро наступит рассвет.

Ночной охранник у входа в «Конкордию» сделал вид, что их не заметил, лишь подмигнул им и отвернулся. Они проскользнули в ворота, скоро она уже спала, а проснулась с каким-то идиотским чувством, будто все кончено и больше уже никогда и ничего не будет. Ее ломало от недосыпа, надо было идти на завтрак и потом приступать к этим ежедневным играм с отдыхающими, улыбаться, разговаривать, опять улыбаться, хотя хотелось одного, остаться в постели, повернуться на живот, обнять подушку, уткнуться в нее и зареветь.

Но пришлось встать и пойти.

Лучше бы она этого не делала. После завтрака, когда настала ее очередь идти на пляж и обходить загорающих и ленивых постояльцев, отмахивающихся от нее в этот предполуденный час, как от мухи, что мешает наслаждаться всеми прелестями отдыха у моря, Марина вдруг увидела Озтюрка. На нем висла крашеная белобрысая девица из Красноярска, приехавшая в отель всего пару дней назад в компании с еще одной девицей, только уже черненькой.

До этого они не отползали от бассейна, разве что делали несколько шагов в сторону бара. Кокетничая и посмеиваясь, брали у Махмуда, красивого бармена в белой рубашке и черных брюках, по очередному коктейлю, да так и проводили время. Лишь во время обеда оставляли свои лежаки, но потом появлялись опять, жирно намазанные кремом от загара и уже хорошо поддатые, плюхались в бассейн, опять пили коктейли, в общем, отдыхали, как и большинство соотечественниц и соотечественников.

Марина насмотрелась на им подобных. Иногда ей становилось стыдно, но потом она вспоминала родину, и стыд исчезал, все было естественно, иначе и быть не могло, вырвавшись из всех этих богом забытых городов, сложно не пойти в отрыв, даже жители столиц, и те сходят с ума, а что остается другим?

Порою ей было неловко, что остальные над русскими посмеивались, хотя не над всеми. Были нормальные, иногда даже улыбающиеся и говорящие на английском или французском, но таких было мало, сейчас же она просто была готова убить любую русскую, да и любого турка.

Первым нельзя верить, она знала это еще с тех пор, как лучшая подруга переспала с ее парнем, хотя в родном городке мужиков много, а вот нормальных парней нет, нефтяники ищут там другое, не женщин, а деньги. Больше всего ее поразила реакция подруги, когда, войдя в комнату, Марина увидела их в одной постели.

— Ну и что? — сказала та.

А потом вдруг добавила:

— Если хочешь, присоединяйся к нам!

С тех пор они не виделась. Подруга, как и тот Маринин парень, давно числились под графой «бывшие», но осадок, горькая мерзость во рту, ощущение нечистоплотности остались. Может, именно от этого она и сбежала сюда, в райское место, когда-то именовавшееся Мюсгеби?

Туркам верить тоже нельзя. Они лживы, она убедилась в этом сама сегодня. Кто заставлял Озтюрка говорить ей вчера нежные слова, танцевать с ней, чувствовать себе королевой?

В Марину как бес вселился, такого с ней еще никогда не было. Если мир похож на зеркало, то сейчас оно расколото. С неба падают блестящие осколки, только амальгама покрыта множеством мельчайших трещинок, и, как ни вглядывайся, невозможно увидеть истинную картину того, что было вчера, все изменилось, стало другим, даже лицо Озтюрка выглядит ужасно, не говоря уже о его спутнице с размалеванными глазами вампирши и выпирающими изо рта клыками.

У подруги тоже были такие. Когда Марина смотрела, как они бесстыдно лежат на кровати, даже не натянув на себя одеяла, то под ослепительным электрическим светом вдруг разглядела, что из уголков рта у нее выступают длинные, желтоватые клыки, с которых капает кровь. И рот весь был в крови, как у волчицы после охоты. А у него на шее был хорошо заметен след укуса, и был он какой-то другой, с отсутствующим лицом мертвенно бледного цвета, то ли жертва, то ли сообщник, трудно вспомнить сейчас.

На шее Озтюрка тоже заметны следы, она это хорошо видит. Если поднять с земли осколок с не успевшей потемнеть амальгамой и поймать в него луч солнца, то она может ослепить их и проскользнуть невидимой. Вот чего она хочет больше всего, стать невидимой, исчезнуть, проникнуть за разбитое зеркало, где можно пересидеть, переждать нагрянувшее унижение. Хорошо, что он сам отказался вчера от ее тела, сейчас бы она не смогла пережить этого, пусть и звучит подобное смешно.

А так лишь исчезнуть, скрыться, сбежать.

Через час она была в Бодруме. Город, который обычно вызывал восторг, стал вдруг чужим, наполненным обидой и слезами. Уже наступила жара, хотя безумные отдыхающие лениво бродили вдоль набережной, сидели в кафе и ресторанчиках, толпились у входа в замок, который всегда казался Марине чем-то таким, что скрывает в себе множество тайн. От этого ей становилось не по себе, каменные стены будто пришли из зазеркалья, принеся с собой напоминание об иных временах, намного более жестоких, чем то, в котором ей выпало жить.

Она ни разу не осмелилась пройти сквозь его ворота. Да и не было времени. Оно появилось сейчас, но зеркало ведь уже разбилось, а значит, мир стал другим. Можно, конечно, пойти по лавкам и найти новое, у нее есть с собой деньги, должно хватить, но как правильно задать вопрос продавцу, который еле-еле говорит по-английски, скажите, у вас тут нет такого зеркала, в котором я могла бы увидеть свою другую жизнь?

Опять слезы, сегодня она плачет и плачет. Проходящий мимо пожилой турок что-то ласково говорит ей, но она ненавидит и его. Нет, она зря остановила свой бег, надо продолжать, вот море, в нем острова, добраться и затеряться, и чтобы ее никто и никогда не нашел!

Катера ходят весь день, проще всего добраться до Черного острова. Марина встает в очередь у пристани, впереди пара смешливых англичан, позади то ли французы, то ли бельгийцы, они живут все еще там, за зеркалом, в другом мире, где солнце и жара, ветер с моря несет прохладу и все кажется восхитительным, как и ей прошедшей ночью.

Внезапно она понимает, что больше не может плакать.

Брызги морской воды попадают на лицо, неужели они заменяют ей слезы?

На катере до острова всего минут десять, ну, может, пятнадцать. Вот они уже у пирса, она поднимается по качающемуся трапу и думает, что все же она жуткая трусиха, вдруг трап сейчас сломается и она упадет в воду?

А может, правильно это называть не трап, а сходни? С отцом они часто играли в слова, если она не вернется, то трудно представить, что с ним будет, хотя и мать тоже будет реветь белугой, почему так говорят, что это значит?

Белуга реветь не может, ведь это рыба, если бы она была сейчас дома, то спросила бы об этом отца, он точно знает, он всегда знает ответы на все вопросы, но если спрашивать, то о другом.

О зеркале, можно ли склеить его обратно и что она в нем увидит.

Хотя она знает, что он ответит. Зеркал много, если разбилось одно, то это, конечно, плохо, но не стоит отчаиваться, надо просто найти другое и посмотреть в него. Там тоже целый мир, и навряд ли хуже, чем исчезнувший.

Приехавшие с ней смешливые англичане пошли смотреть на пещеру, где, по преданию, в маленьком озерке купалась Клеопатра. Она потащилась за ними. Заходить в воду нельзя, можно только смотреть. Наверное, во времена Клеопатры вода эта и отличалась какими-то волшебными свойствами, но сейчас просто подсыхающая лужица, от которой еще и странно пахнет, наверное, какой-то газ, тут неподалеку источники, если надышаться, то можно потерять сознание, впрочем, она и так его уже потеряла.

Англичане возвращаются на том же катере, на котором они все вместе сюда приплыли. А ей не хочется, лучше уйти от всех, дальше по берегу. Хорошо, что она надела джинсы, пока спускалась к морю, попала в заросли колючего кустарника, исцарапала все руки, зато ноги остались целы.

Берег покрыт камнями, иногда вода подходит прямо к скалам и приходится идти по дну, аккуратно переставляя ноги, удерживая равновесие, чтобы не упасть и не переломать их.

Наверное, стоило вернуться вместе с этими парнями на катере, но ее что-то будто подталкивает в спину. Марина не может остановиться, слезы давно высохли, но разбитое и помутневшее зеркало все не дает покоя.

А потом это и произошло. Она дошла до маленькой бухточки, которая показалась такой милой и уютной, ноги болели, ей ведь не в привычку так много ходить, перепрыгивая с камня на камень. Хорошо бы развести костер и подсушить джинсы, но у нее нет с собой спичек, да и солнце еще палит вовсю, обсохнет и так, а потом пойдет обратно. Гнев, ярость, ненависть, все это куда-то сгинуло, хотя обида осталась, но она все последние годы живет с обидой, так что одной больше, одной меньше, какая разница!

Тут она и задремала, сидя прямо на гальке, прислонившись к каменистому обрыву, почти вертикально уходящему вверх. А проснулась уже тогда, когда солнце почти подошло к горизонту, море было спокойным, не вода, зеркало, в котором, наверное, и стоило поискать отражение нового мира, если он, конечно, возможен.

Марина встала, ноги болели, лезть по склону было нельзя, а идти обратно по морю не получится, совсем скоро станет темно, и она просто не дойдет до причала.

Придется остаться здесь, хотя это и страшно.

Она огляделась по сторонам. В нескольких метрах от нее, прямо в стене, виднелось черное отверстие, вход в пещеру. Там должно быть тепло и сухо, подумала она, если не заходить далеко, то можно переждать до утра, дура, что с меня взять, устроила развлечение, черт бы побрал Озтюрка с этой крашеной девицей, сидят сейчас в отеле и смеются над ней, а она тут на берегу, и неизвестно, когда доберется обратно.

В пещере оказалось не очень тепло и совсем не сухо, но было все равно уютнее, чем на берегу, где уже стало совсем темно и казалось, что вот-вот из моря на берег полезет всякая нечисть.

Ей пришло в голову, что если пройти еще несколько метров, то там может быть посуше. Шла она аккуратно, стараясь не упасть, но тут кто-то пролетел прямо над ее головой. Марина испугалась, поскользнулась, внезапно правую ногу пронзила резкая боль чуть повыше щиколотки, и она упала.

И кубарем покатилась куда-то вперед и вниз, пока не ударилась о стену и не потеряла сознание.

Придя в себя несколько часов спустя, попыталась встать, вскрикнула от боли и снова опустилась на землю. Свернулась клубочком и заплакала.

Она действительно сбежала так, что ее никто никогда не найдет. Разве что спустя много лет кто-нибудь забредет сюда и обнаружит кучку костей и череп. И осколки разбитого зеркала, которые она так и не смогла собрать. Как не смогла добыть себе нового, с ясной и ничем не замутненной амальгамой.