Дороги из Бодрума до Гюмюшлюка минут сорок, если ехать на долмушике. Вначале мимо холмов, поросших оливами, затем слева начинаются лимонные и мандариновые сады, а справа продолжаются оливковые рощи. Одна сторона дороги серебристая, разве что иногда попадаются тусклые проплешины обгоревшей земли, а другая радостно-оранжевая и восхитительно-желтая. Мандариновые нравятся мне больше лимонных. Иногда я думаю, что если бы родился в этих краях не в прошлом перерождении, а в этом, то перед домом у меня обязательно росло бы старое, узловатое дерево, покрытое не только листвой, но и маленькими оранжевыми мячиками, как елка из моего детства. Почему-то было положено вешать рядом с игрушками и мандарины, делала это бабушка, а я стоял рядом и заворожено смотрел, как между зелеными колючими лапами покачиваются на ниточках воспоминания о чужом и замерзшем лете, казалось бы, навсегда погребенном под метровым слоем снега, засыпавшим двор и улицу.

Мандарины бывали всегда только в Новый год, а морозы всю зиму. И чем я становился старше, тем они мягчали. Наконец исчезли январские сиреневые сумерки, окна больше не покрывались льдистым узором, да и не стало куржака на ветвях деревьев, что росли во дворе.

И двора того не стало, как и бабушки с дедом. Мне сорок два, за окнами долмушика слева уже не мандариновые и лимонные сады, а Эгейское море, не голубое здесь, и не жемчужно-розовое, а глубокого синего цвета, до дома несколько тысяч километров, хотя где он, мой дом?

В России? Как бы я ни пытался забыть о ней, все равно не получается, и дело не в призраках, что никак не отпускают меня, преследуют постоянно, нагоняя то в одном месте, то в другом.

Что им от меня надо? Чтобы я покаялся и вернулся? Попросил прощения? У кого?

— Приехали, — говорит Дениз, — Гюмюшлюк!

Когда я пригласил ее в ресторан на наградные, полученные от Арнольда, она сама выбрала это место. Турки любят бывать в нем, отчего-то считая, что лучших рыбных ресторанчиков не найти по всему бодрумскому побережью. Что же касается Арнольда, то тому так понравилось быть спасителем, что он не поскупился на оплату, забыв про так и не найденные сокровища госпитальеров. У него брали интервью, его снимало турецкое телевидение. Маринины родители, каким-то образом прослышав про чудесное спасение дочери, собрались прилететь за ней, так Арнольд оплатил им билеты туда и обратно, хотя я абсолютно не верил в такое великодушие. Это просто тешило его самолюбие и давало преференции в каких-то неведомых мне играх, которые он вел там, дома, в стране, из которой я сбежал, чтобы избавиться от морока, преследующего меня долгие годы. Но и сейчас он накрывал меня здесь, на пасторальных холмах Гюмюшлюка, рядом с женщиной, которая могла бы стать для меня избавлением от этой напасти, если, конечно, наши судьбы сложились бы иначе и меня окружали бы не порождения тьмы, пусть даже некогда близкие и родные, а ангелы света, хотя кто и когда их видел, мне вот не довелось.

В ту ночь, когда мы нашли Марину и капитан вызвал по рации полицию и врачей, Дениз не отходила от нее до того момента, пока быстроходный катер не унесся обратно в сторону Бодрума, увозя завернутую в одеяла несчастную аниматоршу, все еще не осознавшую чудесного мига спасения.

А на следующий день, когда пришлось давать показания, Дениз уверенно рассказала о том, как ВИП-клиент из России со своим приятелем, то есть со мной, решил пройтись вдоль побережья Черного острова и, увидев вход в пещеру, надумал совершить туда экскурсию, которая известно чем закончилась, очередной миф, рождающийся прямо на глазах.

Когда мы уходили из больницы, где приходила в себя от шока и переохлаждения Марина, нам встретился Озтюрк с большим букетом цветов. Мне еще подумалось, что хоть у какой-то истории в этом мире должен быть счастливый конец, после этого я и пригласил Дениз в ресторан, будто чувствуя, что и самому мне надо делать выбор.

Ресторанчики находились на берегу, до них надо было идти пешком от местной остановки такси и долмушиков, которым въезд к морю был запрещен. Ничем особым от тех, что были в Бодруме или в Ортакенте, они не отличались, разве что пляж возле них был не галечным, а песчаным, и терпко пахло морской травой, выброшенной на него, по всей видимости, последним штормом.

Напротив был маленький островок, до которого можно было дойти, едва замочив ноги. Дениз улыбнулась и вдруг направилась к морю, не оборачиваясь, будучи уверенной, что я последую за ней.

Что я и сделал, только снял на всякий случай сандалии и джинсы да положил их в сумку. Дениз сбросила юбку, но оставила топ, и так мы и пошли по воде, стараясь не поскользнуться и не упасть в воду.

— Заячий остров! — сказала она, когда мы выбрались на сушу.

И пошла вверх, к вершине, по одной из многочисленных узеньких тропинок, пересекающих островок повсеместно.

Было еще жарко, солнце лишь недавно начало клониться к закату. Под кустами действительно сидели зайцы, их было много, они были толстыми и ленивыми, а еще напуганными. Скорее всего, встречей с нами. Прижимали уши, косили глазами. Но так и не покидали своих убежищ, стараясь врасти в жухлую, выгоревшую траву, слиться с кустарником, превратиться в камни, которых здесь было нагромождено множество.

Мы добрались до вершины, за островом было открытое море. Суденышки рыбаков начинали возвращаться с уловом. Я обнял Дениз за плечи, она не сопротивлялась, но и не прижималась ко мне с нежностью и страстью, чего мне бы хотелось. Просто стояла и позволяла защищать себя от сильного ветра, который мог подхватить ее, сорвать с места и унести с этой вершины, в море, с каждой минутой становящееся все темнее и темнее.

— Пойдем! — сказала она и отодвинулась от меня.

Обратный путь занял минут пятнадцать, чувственная пауза, возникшая на вершине, исчезла, у самой воды Дениз вдруг поскользнулась и чуть не упала, я поймал ее и вновь почувствовал магическое тепло ее тела, манящее меня все больше и больше.

И тут опять на меня нашел морок. Я вспомнил нашу последнюю встречу с Лерой, хотя слово «вспомнил» лишь жалкое подобие того, что мне довелось ощутить.

Мы уже не жили вместе, она съехала к тому, с кем живет и сейчас.

Но у меня оставались еще ее некоторые вещи, и она, предварительно позвонив, пришла после работы и даже согласилась поужинать.

Я достал бутылку белого сухого вина, разговор вяло переходил с одного на другое, старательно обходя все опасные рифы, на которые мог наткнуться. Мне ведь так и не было понятно, что случилось и отчего, причем второе намного важнее, с первым еще понятно, женщина может уйти, решив, что с другим ей будет лучше, но вот отчего?

А потом мы вдруг начали вспоминать какие-то милые моменты из нашей прошлой жизни, было их ведь немало, Лера выпила один бокал, другой, в глазах ее я увидел опять те самые искорки, что всегда предвещали в нашей прежней жизни тот момент, после которого она была готова раздеться. И я не выдержал, как она ни отбивалась, я заграбастал ее и унес в спальню. Это было почти изнасилованием, лишь когда я, с силой раздвинув ей ноги, вошел в нее, она вдруг замерла и так и лежала подо мной, равнодушная и безучастная.

Потом сходила в душ, собрала вещи и ушла, не сказав мне ни слова.

Я допил бутылку один, потом нашел початый коньяк и влил в себя лошадиную порцию, от чего рухнул на кровать не раздевшись, уткнувшись лицом в простыни, которые еще пахли Лерой.

Не знаю, отчего эти две женщины сейчас вдруг стали чем-то единым. Дениз похожа на Леру, Лера напоминает мне Дениз. Морок опять улетучивается, ресторанчики на берегу заполняются народом.

Мы выбираем тот, что подальше, в самом конце пляжа, небольшой, над ним гордо развевается турецкий флаг, а при входе в глаза сразу бросается огромный, в полстены, портрет Ататюрка.

Садимся за столик на двоих, улыбающийся официант с телом молодого фавна приносит меню.

Когда-то я тоже был похож на фавна, с кудрями и мускулистым торсом, только вот давно это было, иногда я чувствую себя намного старше, чем мне лет, да и сколько жизней я уже прожил там, дома?

Опять появляется фавн, он откладывает свирель, и берет блокнот с ручкой.

— Ты пробовал салат из осьминогов? — спрашивает меня Дениз.

Фавн подмигивает, в его кудрях заметны листочки, которые он так и не удосужился убрать, вернувшись из леса. Наверное, гонялся за молодыми нимфами, занимался с ними любовью под лесным пологом, с одной ли, с двумя, с тремя, фавново это дело, не мое.

— Салат из осьминогов? — переспрашивает официант и одобрительно качает головой.

А еще кальмары, жаренные во фритюре, и креветки, тоже жареные, одну порцию или две?

Мы остаемся вдвоем, Дениз вдруг протягивает мне ладонь и говорит:

— Посмотри, какая линия жизни!

Мне хочется взять ее руку и прижать к губам, но что-то не дает сделать этого, чем больше эта женщина овладевает моим сердцем, тем больше я понимаю бессмысленность происходящего, ведь ни призраки, ни тени не оставят меня в покое и прошлое постоянно будет рядом.

— Ты был женат? — спрашивает вдруг Дениз.

Я смотрю на тарелку, заполненную салатом из осьминогов, только что принесенную и поставленную передо мной фавном. Розоватые кусочки мяса, овощи, и все это полито уксусом и оливковым маслом. Когда я пробую первый кусочек, то нёбо ощущает вкус той самой забытой нежности, что исчезла из моей жизни много веков назад, это не оговорка, наверное, с момента еще первого прихода в этот мир мне не было так уютно, нежно и хорошо, как сейчас.

— Был, — отвечаю я, — она ушла, этому уже много лет.

— А дети? — продолжает Дениз.

Я смотрю на нее и вижу, что в глазах у нее печаль.

«Интересно, какие бы у нас могли быть дети?» — думаю я, понимая, что об этом ее никогда не спрошу.

— Мне бы хотелось детей, — говорит она, — может, и будут!

А потом вдруг начинает читать стихи. Это даже не турецкий, ее язык я уже начал немного понимать. Тягучие слова скатываются с ее язык одно за другим, я смотрю на ее полные губы, которые шевелятся так, будто произносят то ли молитву, то ли заклинание. Внезапно до меня начинает доходить смысл тех слов, что я слышу сейчас. Без перевода, он не нужен, я могу повторить каждое четверостишие вслед за Дениз, с той же певучей, пришедшей из иного мира интонацией, но я молчу, не перебиваю ее, и лишь когда доходит черед до последней строфы, то подхватываю ее и произношу, но уже по-русски, вместе с ней:

— Ваши цари писали стихи? — вдруг спрашивает, немного помолчав, Дениз.

Фавн уносит пустые тарелки из-под салата с осьминогами и обещает, что сейчас мы насладимся сказочным блюдом из креветок, таких больших ловят только здесь, в районе Гюмюшлюка.

— Не знаю, — честно отвечаю я.

— А наши султаны писали, это вот одно из лучших у Сулеймана Кануни, я его с детства знаю.

Солнце скрылось, пора бы фавну зажечь свечи.

Мы допиваем вино, от креветок давно осталась лишь кучка мусора.

— Я сама проверю счет, — говорит Дениз, — чтобы тебя не обманули.

— Почему ты не захотела рыбы? — спрашиваю я.

Она не отвечает, только улыбается, ставит на стол пустую чашку из-под кофе и начинает красить губы.

У меня сжимается сердце.

Вот сейчас мы поедем обратно, и весь этот день станет прошлым. Как череда других, иногда не таких счастливых, временами же наполненных жизнью до краев. Но сегодня день особенный, хотя ничего вроде бы и не произошло.

Просто я провел его с женщиной, которую люблю. Или хочу полюбить. Не знаю. Мы с ней как те два путника, что идут вместе по одной дороге, но никак не могут оказаться рядом, между ними стена, и ни дверей, ни ворот поблизости.

Я плачу по счету, чаевые уже включены, фавн может быть спокоен и опять идти в свой лес, к нимфам.

Как там у Сулеймана Великолепного?

Обратно мы едем в такси, Дениз склонила голову мне на плечо и задремала. Водитель даже выключил музыку, хотя для местных таксистов это нарушение устойчивого миропорядка. Я опять обнимал ее за плечи, прекрасно понимая, что больше это в моей жизни не повторится.

Нельзя зависнуть между двумя мирами, как невозможно одновременно жить в прошлом и настоящем. И как бы чудесно ни было проснуться завтра утром с Дениз в одной постели, этого не произойдет. Простит ли мне она отказ? Не знаю, но на ее вопрос, не зайду ли я к ней выпить перед сном, отвечаю «нет», хотя один Бог ведает, как мне этого хочется.