Я стоял на мосту и смотрел, как счастливые люди удят рыбу. У них точно был смысл жизни: выловить в этой вонючей воде, покрытой переливающимися мазутными, бензиновыми и нефтяными пятнами, нечто живое, с плавниками, жабрами и хвостом.
Именно что живое. Рыбами назвать этих мутантов трудно, хотя на первый взгляд внешнее сходство полное. Но мне почему-то кажется, что в реке, протекающей по нашему городу, если кого и можно выловить, то лишь абсолютно непригодных в пищу маленьких монстров. По мосту за моей спиной проезжали трамваи. Машины толклись в постоянно возникающей пробке. Люди с удочками внизу пусть и занимались странным делом, но пребывали в каком-то другом измерении. Освещенные солнцем деревья, желтая, красная, восхитительная в своей осенней ущербности листва. Воздух необыкновенно прозрачен, ни следа от тумана, что висел над городом два дня подряд.
А еще через пару дней начнутся дожди. Потом снег. Река покроется льдом, мутанты зароются в ил.
— Твоя беда, что ты не позитивен! — сказал мне полчаса назад Влад, провожая меня до дверей своего кабинета. — Тебе надо побольше положительных эмоций, сходи хоть в парк, погуляй, это рядом!
Влад — врач.
Он слишком фактурен для своей специализации. Рост под два метра, вес под сто килограммов, такие бывают или хирургами, или патологоанатомами, а Влад всего лишь психотерапевт.
Мы познакомились с ним на площадке для выгула собак. Поначалу, пока наши кобели были юны, мы выходили в одно и то же время и мило общались, если, конечно, не было проливного дождя. Потом, когда псы подросли и начали грызться, мы просто начали время от времени ходить друг к другу в гости. Потом наши псы оставили нас, но мы давно уже дружили сами по себе, и вчера, промаявшись очередную бессонную ночь до самого утра, я позвонил ему и попросился на прием.
Я рассказал ему, что перестал спать и что мне кажется, будто живу за замерзшим стеклом. Независимо от того, что на улице: лето, зима, весна, осень.
— Оно все время замерзшее, знаешь, как в самые лютые морозы! — сказал я. А потом вдруг вспомнил ощущение неприснившегося сна и преследующих меня призраков пса и матери. Шторы в кабинете были плотно задернуты, Влад разлил по малюсеньким чашечкам какой-то экзотический восточный чай.
— Ты живешь в иллюзорном мире! — сказал он мне. — Эти твои тени, призраки, будущие сны… Проще говоря, у тебя нет мотивации.
— Не понял, — честно ответил я.
— Все просто. — Влад утопил чашечку в своей здоровущей ладони и продолжил: — Ты потерял смысл жизни.
Я засмеялся. В первый раз за долгое время. На самом деле: сидят два взрослых мужчины, обоим уже за сорок, и один с умным видом объясняет другому, что тот потерял смысл жизни. Видимо, сейчас меня станут учить, как его найти.
— Ты когда дочитал в последний раз хоть один роман до конца? Ты вообще давно открывал книгу? — внезапно спросил Влад.
Я задумался.
Если понимать под словом «книга» не что-то функциональное или развлекающее, а всерьез заставляющее тебя сопереживать героям и жить их жизнью, то очень давно. И дело не в том, что мне некогда. Не хочется. Любая хорошая книга, как сейчас принято говорить, «грузит», а мне хватает и своих внутренних заморочек.
— А какой фильм ты смотрел вчера?
Игра становится увлекательной. Вчера я смотрел какой-то сериал. Лежал на диване и пялился в телевизор. Я не помню ни названия, ни актеров. Могу лишь сказать, что там стреляли, но сейчас стреляют в половине сериалов. Во второй половине рыдают, те я не смотрю.
Влад рисует на листе бумаге, лежащем перед ним. Он допил свой чай, пустая чашечка стоит перед ним на столе.
Мне хочется рассказать ему про хюзюн, про это томящее и не отпускающее где-то в самой глубине тебя чувство, когда кажется, что некогда ты знал что-то очень важное, наполняющее все вокруг щедростью, любовью и состраданием. Но внезапно это исчезло, остались выжженная пустыня, поваленный лес, все те же руины, по которым гулко разносятся твои шаги.
Я делаю последний глоток из чашечки-наперстка, странный, горьковатый привкус, освежающий душу и нёбо.
— Музыка… — продолжает Влад, все так же терзая лист бумаги формата A4. — Ты слушаешь музыку?
Было время, когда я слушал ее часами. Более того, жизнь определялась исполнителями и мелодиями. До сих пор у меня пылится множество дисков, остались даже виниловые, хотя сам проигрыватель давно упокоился на ближайшей помойке. Иногда я беру с полки какой-нибудь из них, смотрю на обложку и пытаюсь вспомнить, что мне говорят картинка и название. Но память безмолвствует, она не хочет просыпаться.
— На работе…
— На работе все в порядке! — бодро рапортую я, с тоской думая, что завтра мне надо снова тащиться в офис. А если начальник опять придет с телефоном, где звонком поставлен государственный гимн, то мне захочется написать заявление и положить ему на стол, хотя понятно, что я этого не сделаю.
— Вот я и говорю, — продолжает Влад, смотря куда-то на стену поверх моей головы, — смысл… Ты утратил смысл…
— Только не советуй мне взять отпуск и отдохнуть, — внезапно взрываюсь я, — это не поможет!
— Не поможет, — соглашается Влад, — хотя мне вот помогает!
Я знаю, что ему это помогает. У Влада есть своя слабость, раз, а то и дважды в год он ездит в Юго-Восточную Азию. Отключает все телефоны, забывает про всех пациентов. Ныряет в океане, ездит по джунглям. Может, что делает еще, меня он не уведомляет, но я знаю, что ему там хорошо. Это его рецепт. Он как-то сказал мне, что там он счастлив как нигде.
Замечательное слово, «нигде». Я вот счастлив именно что нигде, хотя я и не был именно что нигде, пара выездов на невнятные курорты не в счет, но мне и не хочется…
— Тебе надо избавиться от прошлого! — внезапно очень уверенно говорит Влад. — Убежать от себя, в конце концов, ты можешь влюбиться…
Я опять начинаю смеяться. Влюбиться? В мои сорок два? Когда жизнь если и не подходит к концу, то явно перевалила за половину и кто знает, сколько вообще осталось?
— Смени образ жизни, — продолжает Влад, — не сиди дома, ты в гости к кому ходишь?
— К тебе, — отвечаю я, — вот сейчас зашел…
— Сходи к Аэропортовым, — говорит Влад, — они тебя любят…
— Они всех любят!
— Они позитивны, то, что тебе и надо…
Сложно общаться с врачом, который знает не только тебя, но и твоих друзей. Такому доктору не то чтобы не веришь, просто делаешь поправку: можно верить, а можно и нет.
— Все будет хорошо, вот увидишь, — говорит Влад, провожая меня до дверей, — а пока сходи в парк, тут ведь рядом, погода вон какая стоит!
В приемной уже другой пациент, мой час подошел к концу. Бесплатный час, а надо и зарабатывать, скоро Владу опять в Таиланд, ведь здесь уже ляжет снег и задуют промозглые ветра с севера.
За спиной надрывается очередной трамвай, я решаю спуститься вниз, к деревьям, может, подойду к рыбакам и посмотрю на ловлю мутантов.
Напротив моста, на берегу, прямо у воды, стоит одинокое дерево с еще не облетевшими листьями. Если я начну спускаться вниз, то выйду к нему. Но сейчас туда нельзя. По крайней мере, еще несколько минут.
У дерева обнимается парочка. Женщина стоит спиной к дереву, мне виден лишь силуэт, а мужчину я могу разглядеть. Он не моложе меня, может, и постарше. Они целуются, солнце слепит мужчине глаза, и ему не видно, что я подсматриваю.
Внезапно он замирает. Женский силуэт пропадает, явно, что сейчас она опустилась на колени. Мужчина опирается руками о дерево, мне надо бы отвести глаза, но я этого не делаю. За сколько они успеют? В интервале между двумя трамваями?
По рельсам громыхает второй трамвай, женщина уже стоит рядом с мужчиной, мне не видно ее лица, видно лишь, как она вытирает рот рукой. Я направляюсь вниз, к тропинке, что ведет на берег реки. И оказываюсь рядом с поднимающейся вверх парочкой.
Женщина не юна, даже не молода, ей точно больше тридцати. Но она счастлива. Наверное, вечером она будет проклинать себя за внезапно нашедшее помутнение и за этот минет, которым она наградила своего попутчика. Я ведь не могу точно сказать, партнер ли это был, возлюбленный, так что слово «попутчик» здесь вернее всего.
Но это будет вечером, а сейчас у нее счастливые глаза и бесстыдно припухшие губы. Может, после сегодняшнего для кого-то она тоже станет тенью, не исключено, что для своего же напарника по этой прогулке в городском дендрарии. Решит, что позволила себе недопустимую слабость, вдруг он женат или, наоборот, она замужем. Или они оба не свободны. Хотя мне-то что, я могу допустить и другой вариант: они счастливые любовники, и это была просто обычная прогулка, закончившаяся объятиями и ласками. Парк ведь располагает, несмотря на то что он небольшой, в нем много уединенных местечек.
Я знаю, о чем говорю. В этом парке когда-то я впервые объяснился в любви. Неподалеку от этого самого дерева.
Лера стояла на берегу у переката, на котором сейчас счастливые люди удят рыбу.
Внезапно вспомнилось, что в те годы ее так и называли: Рыба. Тень опять мелькнула за деревьями, я вновь стал преследуемым. Если бы я до сих пор сидел в кабинете у Влада, то мог бы даже назвать ему песню, что играла в тот день у меня в голове. Очень старую, но записанную уже после моего рождения. Я услышал ее предыдущим вечером по радио, по «Голосу Америки». Дедушка с бабушкой ночевали в саду, мать пребывала в своем призрачном, пусть и живом тогда мире. Взяв дедушкин приемник, я пошел на кухню и начал искать музыку. Работали имперские глушилки, они утробно выли, иногда сквозь вой доносились плохо различимые слова. Внезапно будто кто-то отключил кнопку, эфир стал прозрачным, пусть и потрескивающим. «А сейчас старая песня, друзья, очень старая…» — услышал я в динамике фразу, запомнившуюся почему-то навсегда. «Зажги мой огонь… Light My Fire… Одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год…»
Может, подумал я, мне был всего годик, когда эту песню впервые услышал мир. Хотя навряд ли. Скорее всего, я думал о Лере и о том, что завтра ее увижу, мы договорились пойти в этот самый дендрарий, в котором тогда было больше деревьев и стояли скамейки, на которых сидели такие же юные, как и мы, ставшие сейчас, скорее всего, такими же тенями.
Мы встретились днем, был самый конец мая, удили ли тогда рыбаки на реке?
Не помню, да это и неважно.
Лера спустилась к воде. Завороженно кричала какая-то мелкая птица. Вчерашняя песня все крутилась и крутилась в моей голове. «Comon’ babe, light my fire…».
— Я тебя люблю! — внезапно сказал я ей.
Рыба обернулась. У нее было очень серьезное лицо. Странно, почему только сейчас я вспомнил это ее прозвище? Может, для этого Влад и отправил меня в дендрарий, будто зная, что для того, чтобы избавиться от прошлого, надо дойти, доползти до самых его глубин? До каких-то вроде бы незначительных вещей, о самом существовании которых успел напрочь забыть за долгие и томительные годы?
Слишком много вопросов. У ближайшего ко мне рыбака клюет. Серебристая плотвичка размером с детскую ладошку. В рыбке ничего от мутанта, глаза, жабры, плавники. Но ведь и я со стороны нормальный сорокалетний мужик, которому явно не до борьбы с тенями и призраками и уж точно не до бредовых воспоминаний и поисков смысла жизни.
— И я тебя… Вроде бы… — ответила мне тогда Лера.
Это «вроде бы» проскочило у меня мимо ушей, первая фраза, казалось, значит намного больше, откуда я мог знать тогда, что все наоборот!
Я протянул ей руку и помог подняться от реки на берег. Мы встали у этого самого дерева, оно тогда было моложе, кора еще не ссохлась и была не темно-коричневой, а зеленоватой, лишь местами будто тронутой темной краской.
Мне захотелось помочиться, я расстегнул ширинку и пустил струю прямо на то место, где совсем недавно женщина с мужчиной занимались оральным сексом. И где много лет назад я впервые долго и упоенно целовался с Лерой, еще не зная того, что это за исчадия ада — тени, преследующие тебя сутками напролет.
Счастливые люди начали сворачивать удочки. В аллее, ведущей от центрального входа к берегу, появилась очередная парочка. Моложе предыдущей, но так же решительно настроенная. Я посмотрел на мокрое пятно на стволе и почему-то подумал, что навряд ли стану звонить сегодня Аэропортовым.
Им не понять, что такое хюзюн. Влад на это способен, в конце концов, он может сделать вид, что понимает, такова его профессия. Но Веня и Клава…
Парочка остановилась напротив меня и стала обниматься. Я развернулся и пошел, но не по аллее, а прямо под деревьями, ступая по нападавшей листве. Рыбаки шли следом за мной.