Семнадцатилетние

Матвеев Герман Иванович

Часть первая

#i_001.png

 

 

Следы войны

В школе стояла тишина. Уроки начались.

Директор школы работала в своем кабинете, когда раздался стук в дверь.

— Войдите! — не поднимая головы, сказала она. На столе лежало расписание занятий на 1947/48 учебный год. Левой рукой Наталья Захаровна держала перед глазами старомодное пенсне, а правой водила карандашом по расписанию: директор составляла календарный план посещения уроков. Мельком взглянув на вошедшего мужчину, она указала карандашом на стул:

— Садитесь, пожалуйста. Я сейчас…

Опираясь на палку, вошедший опустился на стул, достал из кармана сложенную бумажку, развернул ее и, в ожидании разговора, стал разглядывать висевший на стене портрет Ленина. Он сразу понял, что портрет сделан неопытной, но очень талантливой рукой. Особенно поражали глаза. Была ли то случайная удача, или результат большой работы, но глаза были живые: слегка прищуренные, добрые, с веселым задорным блеском.

— Это произведение Воронина… Когда он учился в седьмом классе, — пояснила директор, кладя на стол карандаш.

— Воронин, театральный художник! Он учился в вашей школе?

— Да… Итак, я слушаю вас. Вы родитель?

— Нет, я не родитель, Наталья Захаровна! Пришел к вам познакомиться, поговорить… Хотя до войны нам приходилось встречаться.

Директор пристально посмотрела на посетителя. Бледное, сухощавое, с правильными чертами лицо, большой открытый лоб, внимательный взгляд, седина на висках… Действительно, она где-то встречала этого человека. Но где?

— Встречались мы с вами на учительских конференциях, — с улыбкой напомнил он.

Удивительно, как иногда улыбка преображает человека! Словно с лица его сняли маску.

— Позвольте, позвольте!.. Неужели Константин Семенович? — с удивлением спросила она.

— Ну вот и узнали, — сказал он, приподнимаясь и пожимая протянутую руку.

— Узнала, конечно, узнала, хотя вы и порядком изменились!

— Да… немного не повезло. Ранили в последний день войны и долго провалялся в постели… А вы нисколько не изменились. Все такая же молодая…

У Натальи Захаровны совершенно седая голова, но она выглядит значительно моложе своих шестидесяти с лишним лет. С живым, энергичным лицом, тщательно причесанная, в темном платье или костюме, она запоминалась даже на конференциях, где собиралось много педагогов.

— Войну вы провели в Ленинграде? — спросил Константин Семенович.

— Да. Всю войну здесь.

— И занимались?

— А как же иначе! Даже в первый год блокады, в самую страшную зиму мы не прекращали занятий. Большинство детей жили в школе вместе с учителями. Матери на казарменном положении у себя на работе, а дети здесь… Ну, а вы? У вас серьезное ранение?

— Да как вам сказать… Осколок в бедре сидит. Теперь ничего. Вот видите — пришел к вам! — сказал он, протягивая бумажку. — Это из роно.

Наталья Захаровна прочитала записку и откинулась на спинку кресла.

— Так вы к нам совсем… работать?

— Да. Если подойду.

— Отлично! Очень рада! — с довольной улыбкой сказала она. — В старших классах нет преподавателе литературы. Вчера звонили из роно, но меня не было… Это, видимо, относительно вас и звонили. Что ж, берите направление и принимайтесь за дело… А как ваша школа?

— Развалины. Разбирают на кирпичи, — с грустью промолвил учитель.

— Значит, вы к нам… Очень хорошо, очень хорошо… — повторила директор, перекладывая с места на место раскрытый блокнот. Она сделала паузу и вдруг, нацепив быстрым движением на нос пенсне, сказала: — С уходом преподавателя литературы десятый класс остался без воспитателя. Как вы смотрите на то, чтобы заменить его и в этом?

— Я не возражаю.

— Считаю своим долгом предупредить вас — класс маленький, необычно маленький, но трудный. Девицы разболтаны. Бывшая воспитательница вела класс три года, и они к ней очень привязаны. Вас ждет скрытое сопротивление и, может быть, сюрпризы…

Учитель с удивлением взглянул на директора, но промолчал.

— Этим классом мы много занимались, — продолжала Наталья Захаровна. — Вообще-то они способные и не глупые, но взбалмошные и с большим самомнением. Но виновата все-таки Зинаида Дмитриевна. Она их распустила. Излишне много опекала, хвалила, многое спускала. В классе круговая порука… Почти все девочки прожили здесь блокаду… Впрочем, я немного, преувеличиваю. Все это не так страшно!

— Да. И все это — следы войны! — согласился учитель и сейчас же пояснил: — Когда я шел к вам, то видел надпись на стене одного дома: «По этой стороне улицы ходить опасно». Затем я видел дерево. Верхушка у него срезана снарядом. Видел огороженный забором дом, пустой внутри… А стены вашей школы испорчены осколками снарядов… Все это следы войны… В том числе и трудный класс. Что ж!.. Такие раны в один день не залечишь… Когда я могу начать?

— Да хоть сегодня! — сказала Наталья Захаровна, наклоняясь к расписанию. — Вот… после большой перемены у них урок литературы.

— Наталья Захаровна, а вы могли бы дать мне характеристику учениц?

— С удовольствием, но сейчас у меня урок и освобожусь я через полтора часа. Может быть, за это время вы сходите в роно и получите направление, а когда вернетесь, я вас познакомлю с Варварой Тимофеевной — нашим завучем — и с парторгом. Все вместе мы и потолкуем.

— Есть получить направление!

Выйдя на улицу, учитель глубоко вздохнул, оглянулся по сторонам и, никого не видя, засмеялся тихим счастливым смехом.

 

Новый учитель

Кончилась большая перемена. Коридоры опустели. Возле дверей младших классов толпились ученицы. Завидев выходящего из учительской преподавателя, они опрометью бросались в класс:

— Идет! Идет! Тише!

В десятом классе был свободный урок, и девушки занимались своими делами: читали, беседовали, повторяли уроки.

— Девочки! На горизонте появилась Варвара и какой-то дядя с палкой! — предупредила стоявшая у дверей Светлана.

— К нам?

— Наверно, к нам!

— А зачем он с палкой? С указкой?

— Какая там указка! Здоровая дубина! Нас будут бить! — со смехом пригрозила Тамара, выглянув за дверь.

— Тихо! Это какой-то инспектор! — крикнула Светлана, покидая свой пост и направляясь к парте.

Несколько секунд ожидания — и дверь открылась. Девушки шумно поднялись.

Варвара Тимофеевна строгим взглядом обвела класс и прошла к столу.

— Девочки! Константин Семенович с сегодняшнего дня будет преподавать у вас литературу. Надеюсь, что вы не нуждаетесь в предисловии! — многозначительно сказала завуч. — Вы понимаете, о чем я говорю? Кстати, почему вы пересели?

— Мы думали, что у нас будет свободный урок, Варвара Тимофеевна, — ответила староста.

— Садитесь на свои места. Пожалуйста, поживей! Пока ученицы, захватив учебники, пересаживались, Варвара Тимофеевна повернулась к Константину Семеновичу и тихо пояснила:

— Мы не разрешаем близким подругам сидеть на одной парте. Много общих интересов, и на уроках развлекаются болтовней. — Затем обратилась к классу: — Ну, все на местах? Успокойтесь! Почему такой шум?

Когда установилась полная тишина, она взглянула на учителя, точно хотела сказать: «Класс в образцовом порядке. Получайте».

— Пожалуйста, Константин Семенович, знакомьтесь! — приветливо закончила Варвара Тимофеевна и вышла.

Новый учитель молча прошел к столу, неторопливо положил, журнал и поднял голову. В упор на него смотрели пятнадцать пар молодых глаз, горевших настороженным любопытством. Он понимал, что неожиданный приход нового учителя взбудоражил девушек.

— Садитесь, пожалуйста!

Когда все уселись и снова установилась тишина, Константин Семенович раскрыл журнал. Учитель казался совершенно спокойным, и только легкий румянец на впалых щеках выдавал его волнение. Перелистывая страницы журнала, он скользил взглядом по отметкам. Отметки были неважные, главным образом — тройки. Бросались в глаза двойки и даже единица. Немного четверок и кое-где пятерки.

Константин Семенович начал ровным, тихим голосом:

— Каждая встреча с незнакомым человеком представляется мне знакомством с неизвестной книгой… Вот он заговорил… Значит, я начал читать первые строчки… Так и сейчас. Вы с любопытством смотрите на переплет книги с названием: «Новый учитель», а про себя думаете: что там написано?.. Передо мной тоже… — не большая, но, надо думать, содержательная библиотечка… Книги бывают разные. Есть книги хорошие: умные, увлекательные, с глубокими чувствами, с честными и смелыми поступками героев… Но есть и плохие книги. Скучные, фальшивые, поверхностные, с вредными идеями…

По классу прошло легкое движение. Валя Белова толкнула локтем соседку. Нина Шарина скосила глаза на Надю Ерофееву и пожала плечами. Клара Холопова шепнула: «Туману напустил». Женя Смирнова нагнулась через проход, но сказать ничего не успела…

— Как ваша фамилия? — спросил учитель.

— Моя?

— Да.

— Смирнова! — ответила девушка поднимаясь.

— Попрошу вас, Смирнова, сказать всем то, что вы сейчас сообщили соседке.

— Я еще ничего не успела ей сообщить…

— Ну, то, что хотели. Девушка, опустив голову, молчала.

— Одно из двух: или это интересно всем, или об этом неприлично сказать вслух! — насмешливо заметил учитель.

Это задело Женю.

— Почему неприлично? Я хотела сказать: «Весьма оригинально!» — выпалила она.

— Очень хорошо! Если все будут говорить со мной так честно и прямо, мы скоро найдем общий язык. Садитесь, пожалуйста! — Он провел рукой по волосам и продолжал: — С уходом Зинаиды Дмитриевны, о которой я слышал много хорошего, вы остались без классного руководителя…

Девушки переглянулись, и на лицах появились различные гримасы, смысл которых, однако, был один: «Этого еще не хватало!»

— Успокойтесь! Я не собираюсь занять место воспитателя, — сказал учитель после короткой паузы, — в том смысле, как вы это понимаете… Вы достаточно взрослые, и думаю, что нянька вам не нужна. Если же воз никнут какие-нибудь недоразумения, то у вас есть, во-первых, староста. Кто староста класса?

— Я, — еле слышно сказала Женя поднимаясь. Учитель взглянул на девушку.

— Ах, это вы и есть староста! Кто комсорг?

— Это я! — сказала Катя и нехотя встала. — Иванова Екатерина.

— Много в классе комсомолок?

— За исключением трех, — все!

— Совсем хорошо! А кто редактор вашей стенгазеты?

— Кравченко Тамара! — назвала себя девушка, сидевшая на первой парте.

Несколько секунд в классе стояла вопросительная тишина. Все ждали, что будет дальше.

— Вас выбрал коллектив, и вы его возглавляете, — продолжал учитель, обращаясь к стоящим. — Вы и будете заниматься воспитанием, или, говоря точнее, самовоспитанием всего коллектива.

— Константин Семенович, но если вас назначили классным руководителем… — начала было Катя и замялась.

— Вы хотите сказать, что краснеть за ваши двойки придется мне? — спросил учитель, постучав пальцем по раскрытому журналу. — Нет! Краснеть все-таки придется вам… И от вас я потребую ответа… Вот, например, Тихонова. Она комсомолка?

— Да, — ответила Катя и, сообразив, почему Константин Семенович назвал фамилию Ларисы, покраснела.

— Вы думаете, что ее двойки не имеют к вам никакого отношения?.. Но дело не только в успеваемости. Душевные качества человека не могут воспитываться только теоретическими знаниями.

— А чем же? — с недоумением спросила Женя.

— Чувством, опытом, борьбой за свои убеждения… Короче говоря, — моральные качества развиваются из собственных действий и действий других. Понятно это вам?

Тамара переглянулась с Катей и Женей, слегка пожала плечами, но твердо ответила:

— В общем — да! Вы хотите, чтобы мы как-то действовали…

— И действовали сами, — продолжал учитель, — на собственный страх и риск, не ожидая от меня толчков. Ни уговаривать, ни упрашивать, ни даже напоминать я вам не буду.

— А кто же будет отвечать? — вполголоса пробурчала Женя.

Но учитель услышал ее слова.

— Отвечать придется мне, — сказал он. — Что ж, у меня нет никаких оснований вам не доверять. Наоборот! Подруг своих вы хорошо знаете, а если почему-нибудь окажетесь в затруднительном положении, то я буду рад помочь вам советом. Будем считать, что с этим вопросом покончили. Садитесь, пожалуйста!

Девушки сели со смутным и тревожным чувством. С прежним руководителем класса они жили очень дружно, но следует быть справедливым: новый учитель не преувеличивал, говоря, что Зинаида Дмитриевна была для них нянькой.

— Товарищи, я знаю, что все учителя в вашем сердце делятся в основном на три разряда: на любимых, хороших и терпимых. Я не претендую ни на один из этих разрядов. Мне нужно от вас только одно — желание учиться! Ни один самый талантливый преподаватель не может вас ничему научить, если вы этого не захотите сами.

Говоря это, он прошел к окну и прислонился к подоконнику.

— Я еще совсем не знаю вас, — дружеским тоном продолжал он. — Пройдет какое-то время, и вы обратитесь ко мне за советом. Придете с вопросами самого различного свойства. Сейчас вы находитесь в том счастливом возрасте, когда вам все ясно и понятно, когда вы считаете себя самыми умными, опытными и познавшими мир. Но это не совсем так…

Аня Алексеева не сводила с нового учителя глаз. С первых же слов он чем-то напомнил ей погибшего отца. Внешне они были совсем разные, но именно так спокойно и ровно, как со взрослой, говорил с ней отец в тот последний вечер. Ей было одиннадцать лет. Она стояла между его колен, слушала, а пальцами машинально старалась выровнять упрямо торчащий кончик воротника его новой шинели. Прошло шесть лет. Слова отца были самые обыкновенные, но до сих пор они греют ее каким-то особым теплом, а пальцы сохранили ощущение чуть колючей шерсти.

— Я убежден, что все вы мечтаете о подвигах, завидуете молодогвардейцам, — продолжал учитель. — В школе, где работает моя жена, были такие случаи… Некоторые девочки, прочитав «Молодую гвардию», решили воспитывать волю и закалять себя к будущей борьбе, жгли руки над спичкой, кололи себя иголками…

— У нас тоже такие есть, — подтвердила Катя.

— У вас в классе? — спросил учитель.

— Нет, в школе.

— Ну вот, видите! И ничего удивительного в этом нет. Дети восхищаются стойкостью, мужеством, силой молодогвардейцев. Они хотят быть такими же… И по существу они правы. Закалять свою волю необходимо, готовиться к борьбе нужно, но, конечно, не так!

Валя Белова внимательно следила за каждым движением нового учителя и старалась его разгадать. Она считала, что каждый человек бывает искренним только в кругу близких, знающих его людей, да в минуты сильных переживаний. Остальное время все люди кого-то собой изображают, и разница между ними только в том, что одни делают это плохо, а другие хорошо. Валя видела, что Константин Семенович «играет» хорошо, естественно, но она не верила его словам. Она подметила, что серый костюм разглажен слишком тщательно и сидит на учителе несколько мешковато, словно чужой. Палка, на которую он тяжело опирался, по ее мнению, ему не нужна и имеет какое-то особое значение. Константин Семенович ни разу не улыбнулся, — значит, он «играл» в строгость.

— В конце года вы должны выбрать себе профессию, наиболее отвечающую вашим склонностям и способностям, — говорил учитель. — От выбора профессии зависит вся ваша дальнейшая жизнь. Трудность еще и в том, что у вас большой выбор… Вот, например, вы! — неожиданно обратился он к Беловой. — Что вы собираетесь делать после окончания школы?

Валя медленно поднялась, с удивлением оглянулась по сторонам и пожала плечами:

— То есть как что? Буду учиться.

— Где?

— Точно еще не знаю. Вы же сами говорите, что выбор у нас большой и перед нами открыты все двери.

— Двери открыты — это верно, но это не значит, что туда пустят всех без разбора.

— Меня пустят!

— Вы в этом уверены?

— Да!

— Ну хорошо. Садитесь, — сказал учитель и вернулся к столу.

Прежде чем сесть, Валя снова оглянулась на подруг, подняла брови и, видя, что Константин Семенович на нее не смотрит, постучала пальцем себе по лбу.

— В жизни много различных путей. Есть пути тернистые, трудные, неизведанные, — это пути творческих исканий, дерзаний, где на каждом шагу встречаются препятствия, и их нельзя обойти. Прокладывая свой путь в жизнь, нужно бороться, доказывать, идти на риск, жертвовать… Хотя, впрочем, рядом есть пути легкие, протоптанные, широкие. И прежде чем выбрать, прежде чем тронуться в путь, нужно проверить свои силы, свои убеждения, желания, способности… В жизни очень важно понять свое назначение и найти лучшее применение своим способностям. Представьте себе, что одаренный человек, благодаря каким-то обстоятельствам, занимался бы всю жизнь не своим делом. Возьмем для примера Ивана Петровича Павлова. Допустите на одну минуту, что он с юных лет начал работать, скажем, телеграфистом и жизнь его сложилась бы так, что он до старости сидел бы где-нибудь на станции и выстукивал телеграммы. Как много потеряло бы человечество!

Нина Косинская робко подняла руку.

— Да?

— Константин Семенович, а если у меня нет никакого таланта? — спросила девушка, сильно покраснев.

Учитель взглянул на часы.

— На этот вопрос я вам отвечу в конце урока, если успею. Садитесь. Я хотел бы познакомиться с каждой из вас в отдельности…

С этими словами он прислонил палку к первой парте и сел за стол.

— Аксенова Татьяна! — вызвал Константин Семенович, заглянув в журнал.

На второй парте слева поднялась рослая девушка в красной вязаной кофточке. Светлые косы ее были заплетены небрежно, без лент. От нее веяло ленивым, сонным спокойствием.

— Вы думали о своей профессии? — спросил учитель, внимательно глядя на Аксенову.

— Думала, — со вздохом сказала Таня, — но ничего хорошего не придумала. Скорей всего пойду в электротехнический институт.

— Почему?

— Потому, что папа так считает…

— Хорошо. Садитесь.

Валя Белова ткнула пальнем в спину сидящую впереди Холопову и, когда та откинулась назад, прошептала:

— Встань за меня, а я за тебя!

— Алексеева Анна! — вызвал учитель следующую. На задней парте стремительно встала девушка с тонкой, гибкой фигурой. Ее нельзя было назвать красивой, но она сразу запоминалась черными живыми глазами. Когда учитель взглянул на Аню, лицо ее пылало. Даже уши и шея порозовели.

— Алексеева, а вы выбрали себе профессию?

— Нет. Я хочу учиться, но не знаю где. Мы с мамой перебрали много профессий и ничего не могли решить.

— Так… Садитесь, пожалуйста.

Когда Константин Семенович вызвал Белову и вместо нее встала Клара Холопова, некоторые девушки с недоумением переглянулись между собой, но учитель не придал этому значения.

Белова была одна из лучших учениц класса, кандидат на золотую медаль.

— Ну, а вы кем собираетесь быть? — спросил он, приветливо глядя на отличницу.

— Я, вероятно, буду регулировать уличное движение! — сказала девушка, близоруко прищурившись.

Приветливое выражение в глазах Константина Семеновича исчезло.

— Что ж… Профессия не плохая, — сухо сказал он. — Особенно сейчас, когда транспорт так сильно развивается. Садитесь!

Катя Иванова порывалась поднять руку и разоблачить эту глупую выходку, но какая-то сила удерживала ее. «Нельзя выдавать подругу», — подумала она, хотя вся кипела от возмущения.

— Вершинина Лидия!

Константин Семенович давно обратил внимание на эту ученицу с удивительно правильными чертами лица. Она выглядела старше других. Туго заплетенные косы ее были уложены вокруг головы. На ней был строгий темный костюм.

— Вы дочь Сергея Ивановича Вершинина? — спросил учитель.

Вопрос этот почему-то смутил девушку, щеки ее порозовели.

— Да. А вы знаете моего папу?

— Знаю. Если он не забыл меня, передайте ему привет.

— Хорошо!

— Ну, а профессию вы себе выбрали?

— Нет.

Константин. Семенович смотрел на дочь известного ученого и думал: «Чего ей не хватает?». Словно перед ним был портрет, который художник писал не с натуры, а с фотографии.

— Садитесь, пожалуйста! Ерофеева Надежда!

У Нади был удивительно девчоночий вид. Даже две торчащие короткие косички, с ленточками, подчеркивали эту особенность. Лицо ее находилось постоянно в движении. Гримасничала она мило и на первый взгляд казалась «ужасной кокеткой». Пока она стояла, смущенно поглядывая по сторонам, лицо ее то бледнело, то краснело, губы растягивались в напряженной улыбке и сейчас же собирались трубочкой. Брови хмурились и расходились. Константин Семенович понял, что перед ним очень нервная девочка.

— Ну, а вы на чем остановили свой выбор, Ерофеева?

— Константин Семенович, я хочу быть инженером, но только не могу назвать, каким… — доверчиво произнесла она.

— А почему?

— Она собирается строить воздушные замки! — сердито сказала Аня Алексеева.

— Не говори глупостей, — обиженным тоном возразила Надя и, повернувшись к учителю, проговорила, опустив глаза: — Я не могу сказать, Константин Семенович.

— Ну хорошо. Садитесь.

— Киноинженером, — тихо, словно по секрету, сообщила Надя, заливаясь румянцем.

— Иванова Екатерина!.. У вас две Ивановых?

— Две, — сказала Катя, поднимаясь.

Это была высокая, курносая, с выдающимися скулами, с курчавыми волосами, девушка. Без тени смущения она вышла из-за парты, как это полагалось делать, и спокойно ждала вопросов.

— Так. Вы комсорг класса? — спросил Константин Семенович, заглядывая в журнал. — За две недели вы уже получили столько пятерок! Похвально!

На лицах появились улыбки, а румянец на Катиных щеках стал еще гуще.

— Нет, вы ошиблись, Константин Семенович. Пятерки стоят строчкой ниже. У меня другие отметки, сказала она со вздохом.

— Да, да… совершенно верно! Но ошибка моя простительна. Для комсорга получать пятерки — вполне естественно. Вы согласны с этим?

— Не возражаю, — нахмурившись, ответила Катя.

Она поверила, что Константин Семенович ошибся случайно, но все-таки это было неприятно.

— А вы сделали уже выбор, Иванова?

— Собираюсь учиться на химическом! — твердо сказала Катя.

— Хорошо. Садитесь! Иванова Светлана!

Когда Светлана встала, учитель понял, чего не хватает Лиде Вершининой и чего так много у Светланы Ивановой. Обаяния. Какую-то особую теплоту, нежность излучала красота Светланы.

Константин Семенович вспомнил, что когда Варвара Тимофеевна давала характеристику Светлане, то под конец с теплой улыбкой добавила: «Светлана — моя слабость! Люблю эту девочку».

— А что вы решили, Иванова? — спросил он девушку, спокойно ожидавшую вопроса.

— Я поступлю на работу, — просто ответила она.

— Вы решили дальше не учиться?

— У меня такие обстоятельства, Константин Семенович.

— Ну об этом мы еще с вами поговорим. Садитесь! Следующая — Косинская Нина!

Потупив глаза, красная от смущения, встала миловидная девочка. На первый взгляд она казалась совсем еще ребенком, и это подчеркивал большой черный шелковый бант на голове и хорошо сшитое форменное платье с передником.

Константин Семенович уже знал, что отец девочки контр-адмирал, что она единственная дочь в семье.

— Вы что-нибудь думали, Косинская, относительно профессии?

— Папа считает, что нужно идти в медицинский… но мы еще не решили окончательно.

— Хорошо. Садитесь, пожалуйста! Дальше идет…

— Я! Кравченко Тамара! — поднимаясь, четко сказала девушка, сидевшая на первой парте.

Константин Семенович с любопытством посмотрел на эту девушку. Она резко выделялась среди остальных. Невысокого роста и крепкого сложения, подстриженная, в сапожках, Тамара больше походила на переодетого мальчишку.

Завуч сообщила Константину Семеновичу, что Тамара прекрасно рисует, имеет любительские права водителя автомашины и много читает.

— Кравченко, а вы какую профессию выбрали? — спросил учитель.

— Я буду журналистом, Константин Семенович.

— Вероятно, будете! — согласился он. — Следующая как будто Крылова Маргарита? Какой же вы для себя наметили путь, Крылова?

Маргарита не торопилась отвечать. Она спокойно стояла и, слегка прищурившись, в упор смотрела на учителя. Острый нос и подбородок, близко поставленные глаза вызывали в памяти лисицу.

— Кем же вы будете? — повторил он свой вопрос.

— Мамой! — раздался сзади чей-то голос.

Девушка оглянулась и, недовольно пожав плечами, ответила:

— Я еще не решила, Константин Семенович.

В классе учились две новенькие, вернувшиеся из эвакуации в прошлом году. Одна из них — Нина Шарина — быстро и легко вошла в коллектив, срослась с ним, а вторая — Логинова Раиса — до сих пор жила замкнуто, одиночкой, и чувствовала себя новенькой.

Константин Семенович знал об этом и когда вызвал Логинову, то с особым вниманием взглянул на ученицу.

На второй парте слева поднялась сутулая девушка с большими темными глазами. Вид у нее был болезненный, и тихий грудной голос усугублял это впечатление. На ней было надето шерстяное коричневое платье с белым воротником, на груди блестел старинный медальон, а на руке — часы. И цепочка и медальон были золотые.

— А вы выбрали свой путь, Логинова?

— Я постараюсь поступить на биологический.

— Она поступит! — раздался все тот же насмешливый голос на задней парте.

— Хорошо. Садитесь!.. Смирнова Евгения! Женя шмыгнула носом и, сказав не то «хе!», не то «во!», решительно вышла из-за парты.

— Ну, вас я запомнил, Смирнова!

— Что делать! Сама виновата, — с наигранным сожалением сказала она.

Это была девушка среднего роста, с ясными, доверчивыми глазами, пышными вьющимися волосами, заплетенными в две косы. Ямки на щеках, независимо от воли, создавали впечатление улыбки и подчеркивали детское выражение лица. Светлый свитер обтягивал высокую грудь.

— Что вы скажете, Смирнова, о своей будущей профессии?

— Мне очень хочется стать врачом-педиатром, но я ужасно боюсь анатомички! — созналась она.

— Первые дни это неприятно, а потом привыкнете… Садитесь… Тихонова Лариса!

Тихонова ничем не выделялась среди остальных, разве только ростам, который еще увеличивали туфли на высоких каблуках. Лариса была единственная в таких туфлях.

Когда учитель взглянул на девушку, она поправила волосы, и он заметил, как блеснули ногти, — маникюр.

Не дожидаясь вопроса, Тихонова ответила:

— Я еще не решила, Константин Семенович. Мама говорит, что из меня ничего не получится! — откровенно призналась она.

В классе тихо засмеялись, а голос на задней парте пробубнил:

— Мама хорошо тебя знает!

— А вы делом докажите вашей маме, что она ошибается! — оказал серьезно учитель.

— Постараюсь…

— Садитесь, пожалуйста! Холопова Клара!

Валя Белова, с трудом сдерживая улыбку, спокойно поднялась, и одновременно с ней в другом конце класса стремительно встала Аня Алексеева. Брови ее были гневно сдвинуты, в лице — ни кровинки, губы вздрагивали, славно она собиралась заплакать.

Не понимая, почему встала Алексеева и чем она так взволнована, учитель молча смотрел на девушку и ждал. Справившись, наконец, с душившим ее волнением, Алексеева глухо, но твердо сказала:

— Константин Семенович, произошло недоразумение. Вместо Беловой встала Холопова, а вместо Холоповой — Белова.

На какой-то момент все замерли.

— Хорошо. Садитесь, Алексеева, — мягко сказал Константин Семенович и повернулся к Беловой: — Значит, вы Белова?

— Да, — еле слышно ответила девушка, не поднимая головы.

— Скажите, сколько вам лет, Белова? — Семнадцать.

— Так и мне казалось вначале… — с еле уловимой иронией заметил учитель. — Садитесь. Кто же Холопова?

Клара встала, красная от волнения, не зная, куда деться.

Константин Семенович смотрел на девушку и не торопился задавать вопрос. Не только она — весь класс переживал сейчас острое чувство: в душе каждой боролись стыд, осуждение, сожаление и раскаяние.

У Холоповой было широкое лицо с коротким подбородком и чуть вздернутым носом. Мягкий голос, густые волосы, голубые глаза делали ее приятной и женственной.

— Относительно вашей будущей профессии мы уже слышали, — иронически сказал Константин Семенович. — Садитесь, пожалуйста!

Закусив губу, девушка исподлобья взглянула на учителя и села.

— Шарина Нина!

Нина еще не совсем пришла в себя от только что случившегося, забыла, что сейчас ее очередь, и поэтому вызов для нее прозвучал неожиданно. По привычке подумав про себя «я погибла!», Нина встала и с испугом уставилась на учителя. Но странное дело! Как только их взгляды встретились, девушка сразу успокоилась, смущение исчезло и на лице появилась застенчивая улыбка.

— Вы, надеюсь, выбрали себе профессию, Шарина?

— Нет. Я очень нерешительная, Константин Семенович.

— Жаль! Садитесь!

Учитель взглянул на часы. До звонка осталось несколько минут.

— Сейчас я постараюсь ответить на вопрос Косинской, Что делать кончающим школу, если у них нет ярко выраженной склонности или способностей, да если они к тому же нерешительны, как Шарина. Если бы меня спросили, что важнее в человеке — способность или усидчивость, я бы сказал, что усидчивость. Конечно, усидчивость у способного человека дает удивительные результаты, но, к сожалению, способный человек, которому все дается легко, иногда с детства приучается к небрежности. Схватывая на лету знания, он не углубляет их, не закрепляет, надеясь на свою память, на свои способности. Он скользит по поверхности. Усидчивый — наоборот! Вырабатывает в себе упорство, волю… Он не надеется на свои способности, а добывает все упорным трудом. Именно поэтому знания его прочны и глубоки, и он часто перегоняет способного, но не усидчивого человека.

Отвечая на вопрос Косинской, я не могу пройти мимо заявления Беловой о том, что перед ней открыты все двери. Думаю, что не одна Белова уверена, что стоит ей только пожелать, как она войдет в эти открытые двери и займет в жизни любое место… В литературе, в кино все выглядит очень просто и привлекательно, но это не совсем так, девочки. Двери действительно открыты для всех, но одного желания мало, и вас не предупредили о главном… Прежде чем кем-то стать, нужно преодолеть большие трудности. Желающих много. В институтах идет отбор, и с каждым годом он становится все строже и строже. Экзамены в вузы стали соревнованием сильнейших. И вы должны к этому соревнованию быть готовы… Но почему мы говорим только о высшем образовании? Есть среднее техническое, есть курсы, есть много хороших профессий, в которых нуждается государство…

— Кассирши, например! — вырвалось у Тихоновой.

— В том числе и кассирши, — подтвердил учитель. — Без работы вы не останетесь… Мне, например, непонятно, почему средняя школа готовит нашу молодежь в вузы, и только в вузы… А физический труд? Труд рабочего? Рабочий класс, крестьянство были и останутся основой нашего государства.

В этот момент раздался звонок, заглушая его, девушки повскакали с мест. Константин Семенович нахмурил брови, поднял руку и резко сказал:

— Звонок дается не для вас, а для учителя. Пока учитель в классе — урок продолжается!

Строго взглянув «а присмиревших учениц, он закончил:

— Думаю, что к вопросу о профессии нам придется вернуться не раз в течение года, тем более, что многие из вас неясно представляют свое будущее. Завтра мы начнем заниматься!

 

Пощечина

Лишь только закрылась дверь за учителем, девушки с шумом повскакали с мест и, стараясь перекричать одна другую, заговорили все разом.

— Тише! Тише! Девочки, тише! Послушайте меня! — кричала староста, забравшись на парту. — Надо организованно! Что я вам скажу. Замолчите вы!..

Ей с трудом удалось успокоить разволновавшийся класс, и, когда установилась тишина, она сказала:

— Надо организованно, а то мы ничего не успеем решить!

— А что нужно решать? — спросила Светлана.

— Тихо! Помолчи! Я предлагаю каждой по очереди.

— Сначала я задам вопрос, — вмешалась Катя. — Белова, Холопова, зачем вы это сделали?

— А зачем она сказала? — крикнула Белова. — Зачем? Какое ей дело! Кто ее за язык тянул?..

— А какое право ты имеешь так относиться к новому учителю? Мы его видим первый раз… — бледнея от волнения, резко сказала Аня.

— А зачем ты наябедничала? — спросила Тихонова.

— Это не ябеда, — снова вмешалась Катя. — Она честно и прямо при всех разоблачила… Я тоже хотела сказать!

— Девочки, не надо ссориться… — попробовала Лида Вершинина успокоить подруг, но на ее слова даже не обратили внимания.

Страсти разгорались.

— Ты выслужиться хочешь! Подлизываешься! — выкрикнула Белова.

— Что-о?! Как ты смеешь!

— Да, да, да!.. Это самое настоящее предательство! Да, да, да! Доносчица!

От такого оскорбления Аня совсем побелела. Она до боли сжала зубы и, не отдавая себе отчета в том, что делает, подбежала к Беловой и ударила ее по щеке.

Аня, опомнись! Что ты делаешь! С ума сошла! — бросилась к ней Женя.

Обхватив Алексееву за талию, Женя вместе с подоспевшей Светланой оттащила подругу в противоположный конец класса.

Валя беспомощно оглянулась по сторонам, и слезы оскорбления брызнули из глаз. Закрыв лицо руками, она села за парту и разрыдалась.

— Аня, ну что ты наделала! Как тебе не стыдно!.. — упрекала Алексееву Женя.

С ненавистью и гневом смотрела Аня в сторону Беловой и не понимала слов подруги. Легкое дрожание пальцев и бледное лицо говорили о том, что делается в ее душе.

— Не хватало, чтобы вы подрались… Ты только подумай! — продолжала Женя. — Это же позор! Разве ты этим докажешь что-нибудь?

— Замолчи, Женя! — остановила ее Аня. Я ей этого никогда не прощу… Ни-ког-да!

— Ну вот… это другое дело, — с облегчением сказала Женя и повернулась к классу.

Все спорили с таким азартом, что невозможно было разобрать «и одного слова. Староста схватила лежавшую на парте линейку и забарабанила по столу. Но и это не подействовало. Видя, что порядка все равно не восстановить, она безнадежно махнула рукой.

Катя не принимала участия в споре и, стоя возле учительского стола, наблюдала за происходящим вокруг. Около доски собрались Лида, Тамара, Нина Шарина, Лариса и Маргарита. Они спорили, перебивали друг друга, но Катя видела, что первые три были на стороне Алексеевой, а две последние возражали. У дверей остановились Таня, Нина Косинская и Клара. Было ясно, что обе спорили с Кларой, которая непрерывно мотала головой и резко жестикулировала.

Женя подсела к рыдающей Беловой и принялась ее утешать:

— Что ты ревешь, Валя? Мало ли какие казусы в жизни бывают! Она, конечно, неправа и должна извиниться… Я уверена, что она извинится и возьмет назад… это… в общем, извинится! А реветь не стоит. Ты только свою слабость показываешь.

— Зачем она пожаловалась… Разве это по-товарищески?

— Это другой вопрос… Не путай две разные вещи! В первом вопросе она права, а во втором нет!

Валя резко выпрямилась и с удивлением взглянула на старосту:

— Как права? Значит, ты с ней согласна?

— Подожди, не кипятись! Я не собираюсь с тобой спорить! — уклонилась от прямого ответа Женя. — Ты сначала успокойся… Какой сегодня день сумасшедший!

— Нет, ты скажи… Правильно, что донесла? — Фу! Какое слово неподходящее…

— Причем тут слово! Ты скажи… — настаивала Белова. — Скажи честно!

— Да. В первом вопросе она сделала правильно, но драться не имела права.

— Ну и уходи от меня! — И Валя снова уткнулась лицом в ладони.

О пощечине говорили мало. Всех волновал вопрос о разоблачении выходки Беловой. Правильно ли поступила Алексеева? Мнения раскололись.

Когда шум начал затихать, Тамара Кравченко попыталась перевести разговор на другую тему.

— Знаете, что я вам скажу, девочки, — авторитетно заявила она: — Из нашего воспитателя выйдет толк! Надо быть справедливыми. Преподавать он будет хорошо. Вот увидите!

Валя услышала эту реплику и не выдержала.

— Ты уже очарована! — сквозь слезы крикнула она.

— А ты бы помолчала! Разбухла так, что свет заслоняешь! — сердито отозвалась Тамара.

— Что это такое! Сейчас же перестаньте ругаться! — предупредила Женя новую вспышку.

— А мы не ругаемся. Очень она мне нужна!

— Ой, девочки, как это мне не нравятся!.. — сказала Лида Вершинина.

— А в чем дело? Мы спорим! Пришел новый учитель, сказал, что воспитывать нас не будет, а сам сразу стал расспрашивать о профессии… Нашел глупеньких! — сказала Клара и расхохоталась.

— Действительно, девочки! Вы только подумайте! — всплеснула руками Лариса Тихонова. — Я ведь сначала не поняла… Как он нас обвел вокруг пальца!

Разговор становился общим.

Катя по-прежнему стояла возле стола и молча слушала. Ей было уже понятно, что класс раскололся и что на стороне Алексеевой большинство. Самые лучшие, серьезные, выдержанные девочки одобряли ее поступок, и хотя пощечине не придавали большого значения, но Кате было досадно: «Ну зачем она полезла драться? Никакой выдержки…»

— А опыт у него большой, девочки. Это сразу видно, — заметила Лида.

— Мягко стелет… — с издевкой в тоне согласилась Рита Крылова.

— Что значит «мягко стелет»? — набросилась на нее Нина Шарина. — Ты думаешь, все, как Зиночка, будут тебя по головке гладить?

— А как он хорошо говорит! Просто, убедительно, — сказала Светлана.

— Не понимаю, чего вы разахались! — возразила Клара. — Говорил он избитые истины, давным-давно всем известные. Что он оказал нового? Я, например, все знала!

— Знала, да не понимала.

— И сейчас понимаю не больше!

Во время перемен полагалось выходить из класса и гулять по коридорам, но выпускницы придерживались этого правила редко. Они оставались за партами, наспех повторяли задание к очередному уроку, собирались кучками и устраивали горячие дискуссии по поводу очередного фильма или спектакля. При этом споры иногда достигали высшей точки кипения и старосте приходилось растаскивать спорщиков чуть ли не за косы.

Ссора между Валей и Аней, затем спор по поводу нового учителя увлекли Женю, и она забыла о своих обязанностях старосты. Но вдруг спохватилась.

— Тише! Внимание! — звонко крикнула она. — Дежурная, открывай форточку! Прекратите моментально! Идите спорить в коридор!

Дежурная залезла на подоконник и открыла форточку. Свежая струя осеннего воздуха ворвалась в комнату. Девушки заторопились. Захватив учебники, одна за другой стали выходить из класса.

Валя, не отнимая носового платка от лица, быстро прошла в уборную мыться.

Слезы в женской школе не такое уж редкое явление, и никто в коридоре не обратил на нее внимания.

Аня вышла со Светланой, Надей Ерофеевой и Катей в коридор. К ним подошла Женя.

— Нет, этого я ей никогда не прощу, — уже без гнева, но твердо оказала Аня. — Она должна отвечать за свои слова!

— Аня, постарайся быть выше! Личная обида…

— Это не личная обида, Света… Ты вдумайся и сама поймешь. Вопрос гораздо серьезней…

— А я считаю, что не надо из комара вола раздувать. Правда, Катя? Ты же комсорг. Отвечай! — настаивала Женя.

Около Вали Беловой собралась небольшая группа сочувствующих ей девушек.

— Я бы на твоем месте сходила к Наталье Захаровне и все рассказала. Она разберется, и Алексеевой попадет, — посоветовала Лариса.

— Ерунда! — возразила Рита. — Никуда не надо ходить. Посмотрим, что будет дальше.

— Нет, насчет пощечины следует подумать, — сказала серьезно Клара. — Ты можешь подать заявление в райком комсомола, и ей за это здорово влетит. Могут даже из комсомола исключить.

— Правильно! Ты же не комсомолка! Какое она имеет право… — начала Лариса.

— А комсомолок можно по физиономии бить? — прервала ее Клара.

— Нет, но все-таки…

— Ты сначала думай, прежде чем говорить!

— Подождите, девочки! Никуда не надо жаловаться, — сказала Рита. — Нужно быть принципиальней, Алексееву мы обвиняем за то, что она поступила не по-товарищески, нажаловалась… А сами что собираемся делать? Насчет пощечины разберемся в классе. Подумаешь, пощечина! Мальчишки еще хуже дерутся — и ничего… Алексеева вспыльчивая!

— Это не оправдание.

— Да никто ее и не оправдывает…

Лида, Нина Шарина и Тамара, взявшись под руки, медленно шли по коридору.

— Девочки, а ведь в классе случилась непоправимая история… — с грустью заметила Лида.

— Ничего страшного! Утрясется.

— Ошибаешься, Тамара! — возразила Нина. — Я согласна с Лидой. Теперь уж ничего не сделать. Они ни за что не помирятся!

— Кто не помирится? — удивилась Тамара.

— Если Валя и простит, то Аня не согласится мириться, — уверенно сказала Лида.

— Плохо вы знаете Аню!.. Это я беру на себя!

— А не много ли берешь?

— Дальше будет видно! — твердо сказала Тамара и, не откладывая дела в долгий ящик, отправилась на поиски Алексеевой.

 

Примирение не состоялось

Как трудно осознать свою ошибку, когда в душе свежа еще горечь обиды и возмущения! И даже если под влиянием горячих убеждений подруг станет, наконец, ясно, что ты неправа, то где взять столько сил и мужества, чтобы признать свою ошибку перед всеми?

Аня нисколько не раскаивалась и не сожалела о том, что сделала. Она не пошла бы ни на какие уступки, если бы Катя Иванова, Тамара Кравченко и Женя Смирнова — эта новоявленная тройка воспитателей — не доказали ей, как дважды два четыре, что ее поступок позорит не только комсомольский коллектив класса и школы, но подрывает авторитет комсомола вообще. Они знали самолюбивый, но честный, волевой характер подруги и приводили такие примеры, что Аня нашла в себе мужество признать свою ошибку перед всем классом.

После звонка, когда все собрались в классе, она вышла к столу и прерывающимся от волнения голосом глухо заявила:

— Девочки! Одну минуту внимания!.. Я хочу сказать, что мой поступок… роняет… роняет звание комсомолки… и… не имеет названия…

Аня замолчала, и ей казалось, что больше она не в состоянии произнести ни одного слова. Но, встретив одобрительный взгляд Кати, глубоко вздохнула и закончила уже более твердо:

— Я сама поняла свою ошибку… сильно раскаиваюсь… и обращаюсь при всех к Беловой… с просьбой простить меня.

Валя с торжествующей улыбкой оглянулась по сторонам и встала:

— Значит, я была права! Ты поступила не по-товарищески!

— Нет, я говорю о том, что ударила тебя…

— Но ты же ударила меня за то, что я назвала тебя доносчицей!

— Да, но я раскаиваюсь только в том, что ударила! Твой поступок по отношению к Константину Семеновичу — это такое безобразие… такая выходка…

— Так ты извиняешься или ругаешься? — перебила ее Валя.

Разговор явно затягивался, и Женя встала в дверях, чтобы предупредить о приближении учителя. Остальные молча слушали.

— Я виновата в том, что не сдержалась и ударила тебя, а не в том, что сказала Константину Семеновичу о твоей глупости. Предупреждаю всех, что я всегда буду поступать так!

В классе загудели.

— Не вздумайте опять парламент устраивать! — закричала Женя. — Я категорически запрещаю ругаться! Хватит на сегодня!

— Тише! — крикнула властно Тамара. — Пускай она извиняется. Не мешайте!

— Какие же могут быть извинения, раз она считает себя правой! — с презрительной гримасой сказала Валя.

— Да что ты прикидываешься глупенькой! — вскипела Тамара. — Она извиняется за то, что пощечину тебе залепила. В этом весь вопрос. Ты извиняешь ее или нет? Отвечай!

— Я не могу принять извинения, если она считает себя правой! — упрямо сказала Валя.

— Ну и оставайся с пощечиной! — резко отчеканила Тамара. — Дело твое!

— Правильно! — вмешалась Светлана. — Бели она не прощает, то мы прощаем. Аня нашла в себе мужество признать ошибку, сделала хорошо, по-комсомольски. Правда, девочки?

В ответ на это в классе поднялся шум, но Женя сразу же его погасила.

— Идет! Идет! Тихо! — крикнула, она, торопясь на свое место.

Анна Васильевна, как всегда, стремительно вошла в класс и, махнув рукой, что означало «садитесь, девочки», опустилась на стул. Так же поспешно она раскрыла журнал, но вдруг что-то вспомнила и, откинувшись на спинку стула, уставилась на учениц.

Девушки выжидающе смотрели на преподавательницу истории. Сейчас она скажет: «Закройте учебники», или «Достаньте тетради», или, наконец, начнет водить пальцем в журнале по списку сверху вниз и обратно.

«Что, дрожите?» — спросит она при этом.

«Ой! дрожим…» — сознается Нина Шарина.

Когда палец Анны Васильевны гуляет по фамилиям, Надя Ерофеева своим пальцем крепко жмет на сучок в парте, или держится за ручку портфеля, или просто за платье рядом сидящей подруги. К сожалению, этот прием плохо помогал, и Анна Васильевна вызывала ее как раз тогда, когда она особенно крепко держалась за что-нибудь.

Несмотря на такие «страхи», школьницы любили Анну Васильевну за ее доброжелательность, справедливость и умение вести свой предмет увлекательно и живо. На уроках истории разве только Таня Аксенова могла дремать. Но Таня тем и отличалась, что могла спать когда угодно и где угодно.

— Вас, кажется, можно поздравить?

— С чем?

— С новым классным руководителем и преподавателем литературы.

— Особенной радости мы пока еще не испытали! — сказала Клара Холопова.

— Должна сказать, что Константина Семеновича я знаю давно. Если вы сумеете завоевать его доверие, то не пожалеете… Да… А теперь — закройте учебники.

У Кати Ивановой бывали минуты, когда она с трудом удерживала смех, и в самые серьезные, неподходящие моменты глаза ее весело блестели.

«Смешинку проглотила?» — спрашивал обычно отец, заметив, что глаза дочери искрятся, а рот без всякого видимого повода расплывается в улыбке.

Так и сейчас. Пробегая взглядом по партам, Катя делала над собой героические усилия, чтобы не прыснуть. Вот сидит Таня и, не мигая, пристально смотрит на учительницу. Разве это не смешно? Она же знает что Таня спит с открытыми глазами. Нина Косинская слушает отвечающую вытянув губы и с таким видом, точно для нее решается вопрос жизни или смерти. У Лиды Вершининой мечтательное, потустороннее выражение лица. Тамара откинулась на спинку парты и нагнула голову, словно приготовилась бодаться. У Светланы Ивановой коса лежит на задней парте. Если бы с ними учились мальчишки, то обязательно привязали бы ее косу к парте…

— Крылова! Пожалуйте к доске! — голос учительницы на какой-то момент возвращает Катю к действительности.

Крылова встряхивает головой, привычным жестом одергивает платье и нехотя подходит к доске.

«А вдруг она сейчас вместо ответа — запоет?» — неожиданно думает Катя и отчетливо представляет себе эту картину. Крылова поворачивается к учительнице, откашливается, прикладывает левую руку к груди, закатывает кверху глаза и сильным голосом начинает: «Чайка смело пролетела над се-до-ой волной…» Воображение Кати рисует вытаращенные от удивления глаза Анны Васильевны… И, закрыв рот рукой, она нагибается к парте, чтобы не расхохотаться.

Прошло десять-пятнадцать минут, «смешинка» исчезла, и все стало обычным и мало интересным.

У Кати был серьезный недостаток, о котором она прекрасно знала и с которым по мере своих «слабеньких сил» боролась. Она была ленива. Катя могла прекрасно учиться, но училась средне. Не хватало воли избавиться от лени. Любила она делать только то, что нравилось, остальное давалось «со скрипом», как выразился ее отец.

Катя не имела закадычной подруги, но очень любила Аню Алексееву, Женю Смирнову, Светлану Иванову и Нину Шарину. Белову, Логинову, Крылову она недолюбливала, с остальными находилась в приятельских отношениях. Комсоргом класса она была второй год.

Ссора Алексеевой и Беловой мало беспокоила Катю, тем более, что Аня извинилась перед Беловой, и, значит, вопрос исчерпан. Катя была уверена, что никто не посмеет «вынести сор из избы». Ведь сколько в последние годы было различных происшествий с девочками известных всему классу, о которых даже не подозревала Зинаида Дмитриевна, не говоря уже о других учителях. Девочки умели хранить тайны…

Анна Васильевна дала задание и начала объяснять. Говорила она четко, громко, как-то особенно подчеркивая и выделяя отдельные фразы, но Катя никак не могла сосредоточиться. Анна Васильевна говорила о столыпинской реформе после поражения первой русской революции, и в голове Кати почему-то застряла цифра — семьдесят миллионов десятин. Катя пыталась представить себе эту площадь: «сколько Ленинградов можно построить на семидесяти миллионах десятин земли?» Она сидела, подперев подбородок ладонью согнутой руки, и, глубоко задумавшись, неподвижно смотрела в угол.

— Иванова Екатерина! Ты куда улетела? — неожиданно спросила Анна Васильевна.

— Я никуда не улетела, — ответила девушка, поднимаясь.

— А я вижу, что ты где-то под облаками витаешь. Садись и слушай. Завтра спрошу.

 

Светлана

Весь остаток школьного дня Светлана Иванова провела в каком-то подавленном состоянии. На нее угнетающе подействовала ссора девочек. Никогда еще в их дружном классе не было ничего подобного. Она без колебания одобрила поступок Ани и возмутилась выходкой Вали, но все последующее оставило в ее душе тяжелый осадок.

Несмотря на такие события, домой Светлана вернулась в хорошем настроении. Во-первых, она получила пятерку по тригонометрии. Во-вторых, сегодня должен прийти Игорь — старший брат. В-третьих, может быть, потому, что последние дни установилась, наконец, сухая погода, подул северный ветер и как-то особенно ясно почувствовалось приближение зимы; как настоящая северянка, Светлана не боялась холодов и любила зиму. Никогда и нигде она так не веселилась и не дурачилась, как на катке. Это был единственный вид спорта, которым она увлекалась.

Жила она с матерью и младшим братом в первом этаже большого дома. Дверь ей открыл Петя, который уже вернулся из школы и делал уроки.

— Ты обедал, Петушок? — спросила Светлана.

— Откуда я знаю, что брать! — хмуро ответил он. — Ну хорошо, сейчас я тебе разогрею…

Последние два года здоровье матери сильно пошатнулось, и Светлана взяла на себя все хозяйственные заботы: «отоваривание» продовольственных карточек, стирка, мытье полов, штопка и даже мелкое шитье — все это легло на ее плечи. Светлана не унывала. Она легко втянулась в работу и не представляла себе другой жизни. С матерью Светлана жила как с подругой, любила ее и жалела до слез. Она отлично понимала, что эта хрупкая женщина ценой своего здоровья сумела поднять их на ноги. Но теперь уже недалек тот день, когда Игорь окончит Высшее военно-морское училище и освободит мать от непосильного труда. За ним Светлана, а там и Петя станут самостоятельными и окружат ее заботой и любовью.

Переодевшись, Светлана принялась за работу. Поставив разогревать, обед, она вернулась в комнату и; увидела Петю, который держал в руках свое пальто.

— Света, пришей пуговицы!

Две пуговицы были вырваны «с мясом».

— Где это ты оборвал?

— Женька, понимаешь, уцепился, — а нитки гнилые…

— Эх ты! — с укором сказала сестра принимаясь за починку.

Когда мать вернулась с работы, пальто висело на месте, а брат с сестрой сидели за столом, уписывая за обе щеки гороховый суп с хлебом. Она присоединилась к детям и, пообедав, легла отдыхать. Петя ушел к приятелю.

Прибрав на столе и вымыв посуду, Светлана взглянула на ходики. Шесть часов. Пора садиться за уроки.

— Что нового, Света? — спросила Екатерина? Андреевна.

— Пятерка по тригонометрии. Устраивает?

— Если больше не ставят, тогда устраивает, — пошутила Екатерина Андреевна.

— Да, чуть не забыла! Новый учитель пришел. У нас такая история сегодня была, такая история…

Светлана села на кровать, рассказала о первой встрече с Константином Семеновичем, о том, как Белова и Холопова попытались его «разыграть», и чем это все кончилось.

— Господи! Какие вы еще девчонки! — вздохнула мать. — Ветер в голове.

Светлана просидела за книгами немногим больше часа, как в окно постучали.

Девушка бросилась в прихожую.

В черной форме курсанта, с золотыми пуговицами, с тремя золотыми «галочками» на рукаве, на крыльце стоял высокий, стройный моряк. Рядом с ним, в такой же форме, стоял Алексей Ермолов.

Каждый раз, поджидая брата, Светлана думала об Алеше. Ей хотелось, чтобы он пришел, но когда она его видела, то почему-то терялась, не зная, о чем говорить. Может быть, это зависело от него? Начни он какой-нибудь шутливый разговор — и девушке стало бы легче. Но застенчивый и немногословный Алеша предпочитал молчать. Однако его редкие замечания и реплики говорили об уме и наблюдательности.

— Не ждала, Свечка! А ведь мы за тобой! Мама спит? — переходя на шепот, спросил Игорь. Быстро одевайся!

— Куда?

— В театр. Шефы билеты прислали!

— Я не знаю… Мне нужно еще уроки делать…

— Без разговоров! Живо! Семь с половиной минут на весь туалет. Выполняй!

Игорь осторожно подошел к матери, притворившейся спящей, нагнулся и поцеловал ее в лоб. Она открыла глаза и с улыбкой обняла сына за шею.

— Здравствуй, Игорек!

— Может быть, и ты пойдешь с нами мамочка?

— Никуда я не пойду.

— Ну тогда спи. У меня все в порядке! Новостей нет.

— Здравствуйте, Алеша! Извините, что лежу.

— Ну что вы, Екатерина Андреевна…

Между тем Светлана, захватив свое выходное платье, убежала в кухню переодеваться. Она вернулась назад слегка разрумянившаяся, в простом, но очень к ней идущем платье.

— Ах ты Свечка, Свечечка! — с гордой улыбкой сказал Игорь. — Как она выросла-то, мама…

На улице, шагая с ней под руку, он шепнул:

— Ты же у меня Золушка… А рядом идет принц!

От этой фразы у Светланы замерло сердце и захватило дыхание. Она покосилась на идущего рядом Алешу и, убедившись, что он ничего не слышал, вполголоса строго сказала брату:

— Игорь, прекрати, или я вернусь домой!

Он не первый раз шутил на эту тему. Ему доставляло какое-то удовольствие приводить в смущение сестру, но Светлана не могла на него долго сердиться.

В ярко освещенном фойе Дома культуры гуляла нарядная публика. Эта двигающаяся по кругу толпа напомнила Светлане школьные коридоры во время перемен. Но здесь был строгий, неизвестно кем установленный порядок. Никто никого не перегонял, не толкался, не вертелся под ногами.

Постояв с минуту возле большой карты, где разноцветными лампочками были отмечены стройки новой пятилетки, молодые люди влились в общий поток гуляющих.

— Свечка, ты замечаешь, как на тебя пялят глаза? — неожиданно спросил Игорь, кивнув головой в сторону.

— Ты с ума сошел! Это на ваши золотые пуговицы…

— Не скромничай. Держи голову выше!

— Что-то с тобой сегодня случилось!

— Да, да! Случилось… Я влюбился, Свечка!

— Не болтай глупости!

— Если б это были глупости!.. Пропала моя головушка!

— Когда же ты успел?

— Ну, для этого дела нужно одно мгновенье. Увидел — и готов: пошел ко дну!

— Что же ты теперь будешь делать?

— Что я буду делать? — переспросил он. — Буду ходить под окнами с гитарой, вздыхать, стихи писать…

— Учебу заброшу! — в тон ему подсказал Алеша.

— Ну, это, положим, дудки! Ты же сам-то не бросаешь…

От последней фразы у девушки сжалось сердце. Но, сделав вид, что она не обратила никакого внимания на эти слова, Светлана улыбнулась и спросила Игоря:

— А кто она такая, если не секрет?

В том-то и беда, что не знаю. «Я имени ее не знаю» — тихо пропел Игорь. — И даже не знаю, в каком районе искать. Под самым моим носом она села в машину и укатила с каким-то старичком.

Над головой резко затрещал звонок. Публика направилась в зал.

Домой Светлана вернулась поздно и сразу села заканчивать уроки. Но, раскрыв учебник химии, она долго и неподвижно смотрела на переплет оконной рамы. «Живой труп» произвел на нее сильное впечатление. В школе их учили «прорабатывать» всякое произведение, а сегодня ей как-то не хотелось этого делать. Она не пыталась ни вскрывать идею, ни анализировать поступки героев, эпоху, язык… Она просто смотрела, как люди живут, страдают, мучаются, мешают друг другу… Сочувствовала цыганке Маше, было жаль и Федю Протасова, и Лизу, и даже Каренина. Тяжелое чувство не покидало Светлану и во время антрактов. На Игоря пьеса произвела такое же впечатление. После спектакля он проводил сестру до дому и, не заходя, уехал с Алешей в училище.

В семье Ивановых не принято было говорить об отце, а если кто-нибудь спрашивал, то они отвечали, что он умер. Но это была неправда. Десять лет назад отец уехал и больше не вернулся. Он бросил семью на произвол судьбы. Жив ли он сейчас? Игорь считал, что отец погиб на фронте. Во всяком случае, ему так хотелось. Светлане почему-то казалось, что отец жив.

…Настойчиво тикали ходики, но Светлана не могла выйти из оцепенения. Она стала думать о сегодняшнем дне. Вспоминались слова брата о Золушке и принце. В душе появилось чувство досады. Как он может шутить такими вещами? Впрочем, он же не знает, что делает ей больно. Затем в памяти раздался голос нового учителя: «Ну, а вы что решили, Иванова?». Профессия… «А стоит ли об этом думать? Буду работать и учиться заочно». Перед глазами поплыли какие-то неясные образы, и мысли стали заплетаться, путаться.

За окном загудела машина, и этот звук привел Светлану в себя. Она тряхнула головой и взялась за учебник.

 

Таня Аксенова

— Таня, вставай! Таня… Таня… Да проснись же ты! Танька же! — тормошил сестру семилетний брат. Он был уже одет и собирался уходить в школу. — Таня, имей в виду… тебе влетит от папы. Таня же!

— Ну что такое? Что тебе надо, Шурка?

— Пора же вставать!

— Сколько сейчас времени?

— Девятый час…

— Фу ты, какая история! — сердито сказала девушка, не открывая глаз. — Заболеть мне, что ли?

Но мальчик пришел не только за тем, чтобы разбудить сестру. Его тревожил какой-то вопрос. Увидев, что Таня открыла глаза, он спросил:

— Таня, а если генерал на колбасе поедет, его милиционер может оштрафовать?

— Какой генерал? На какой колбасе?

— На трамвайной!

— Глупыш! Зачем же генерал на колбасе поедет?

— Ну, а если поедет… Может его милиционер оштрафовать?

— Конечно, может. Отстань от меня!

— А я считаю, что не может! — убежденно сказал мальчик. — Он генерал, а он милиционер!

— Господи, какой ты еще дуралей! Когда ты поумнеешь?.. Ну ступай, не мешай мне одеваться.

Выпроводив брата, Таня полежала несколько секунд, глядя на блестящий никелированный шарик кровати, и вдруг вскочила, словно ошпаренная. Одевалась как на пожар, на ходу запихивая в рот приготовленный завтрак.

— Ты опять проспала, Татьяна? — спросил отец, бесшумно появляясь в дверях.

На нем был надет пестрый мохнатый халат, а на ногах мягкие домашние туфли. Он только что побрился, и поэтому ровно подстриженная лопаточкой бородка казалась приклеенной.

— Почему ты вовремя не ложишься спать? — стараясь быть строгим, спросил он дочь.

— Не могу же я делать уроки, когда в доме такой тарарам! Приходится ночью сидеть.

— Какой такой тарарам?

— Радио и патефон… И Шурка лезет со всякими вопросами.

На это Андрей Петрович ничего не мог возразить. И профессор Аксенов и его жена, работавшая научным сотрудником в институте, любили гостей. И частенько в их квартире до полуночи было шумно.

— Я пошла, папа. Спокойной ночи… то есть с добрым утром!

Таня чмокнула отца в щеку и выскочила за дверь.

Бодрый утренний воздух прогнал остатки сна, и Таня, размахивая портфелем, быстро зашагала, слегка подпрыгивая на правой ноге. Она любила эту ежедневную прогулку из дома до школы. На улице народу немного, преимущественно школьники всех возрастов.

Таня вспомнила вчерашний день, первое знакомство с новым учителем.

Константин Семенович сказал верно. Вся молодежь завидует краснодонцам. Некоторые девочки действительно пробовали тренировать себя, закалять и воспитывать волю. Держали руку над свечкой, втыкали в кожу иглы. Таня сама была свидетельницей, как группа пятиклассниц окружила одну такую «героиню», которой подруга колола руку пером.

— Ну, что… больно? — спрашивали зрителя.

— Нет, ничуть! Вот нисколько не больно… — говорила та, с трудом сдерживая слезы.

— Врешь! Больно, но ты только можешь терпеть… Дай-ка я уколю!

— Ну да… ты насквозь кожу проткнешь!

«Дуры! — думала Таня, вспомнив эту сцену. — Физическая боль чепуха, если знаешь, во имя чего надо страдать».

Таня еще не знала, какой подвиг ей придется совершить в жизни, но она готовилась его совершить.

На углу проспекта она неожиданно столкнулась с новым учителем и почему-то смутилась.

— Здравствуйте, Константин Семенович!

— Здравствуйте. Если не ошибаюсь, — Татьяна Аксенова.

— Да. У вас хорошая память, Константин Семенович!

— Не жалуюсь.

Некоторое время шли молча. Таня искоса поглядывала на высокую сухощавую фигуру учителя и немного досадовала, что они идут вместе. Если их увидят подруги, то от ехидных замечаний и вопросов не избавишься.

— Что вы вчера читали, Таня?

— А вы не будете смеяться? — после паузы спросила она.

— Конечно, нет.

— Я читала «Домино».

— Сетон-Томпсона?

— Да. Взяла у брата и как-то незаметно увлеклась. — Ничего удивительного нет. Замечательный писатель. Наблюдательный.

— Да. У него все так живо…

Мало-помалу разговорились. В сущности, говорила одна Таня. Новый учитель только задавал вопросы, иногда бросал отдельные замечания.

Константин Семенович умел слушать. С такими людьми очень приятно разговаривать. С первых минут делается легко и кажется, что тебя слушает старый знакомый, друг, с которым давно не видались, и потому хочется скорей рассказать ему все, что накопилось за последнее время.

Незаметно заговорили о школе, и Таня чуть не проболталась о вчерашней ссоре между Алексеевой и Беловой, но вовремя спохватилась и замолчала.

О личных делах своих одноклассниц говорить никому не полагалось. Особенно их следовало скрывать от учителей. Нарушение этой традиции считалось страшным преступлением.

Константин Семенович нисколько не удивился, когда его собеседница вдруг споткнулась на полуслове и, сильно смутившись, замолчала.

— Вот и пришли, — сказал он, будто ничего не заметив.

Распахнув входную дверь и пропустив впереди себя группу маленьких девочек, они поднялись по лестнице и разошлись. Таня пошла в раздевалку для учащихся, а учитель свернул в другую сторону, где раздевались учителя.

До звонка оставалось несколько минут, и Таня думала, что все девочки уже в химическом кабинете. Но ошиблась.

В классе шел оживленный спор. Обсуждался поступок Лиды Вершининой.

Неделю тому назад она назначила свидание трем знакомым мальчикам в одно и то же время на трех разных углах перекрестка. Сама пришла на четвертый и, убедившись, что все на месте, вернулась домой.

Таня не знала, почему возник этот разговор, но с интересом прислушивалась.

Лида сидела за партой и с иронической улыбкой смотрела на подруг. История с свиданиями вышла как-то сама по себе. Подряд были три телефонных звонка. Сначала позвонил Володя Извеков. Он долго бормотал что-то о дружбе, об общих интересах и под конец сообщил, что хочет сказать много, но по телефону не выходит… Она назначила свидание. Затем звонил Лева и, словно сговорившись с Володей, начал мямлить что-то очень похожее. Лиде стало смешно, и она назначила ему свидание в тот же час, но на другом углу. Миша Пронин позвонил последним. Он тоже говорил о дружбе и закончил просьбой о встрече. Ему было назначено свидание в то же время на третьем углу. Это оказалось очень забавно. Все они ждали по-разному. Володя ходил взад и вперед, поглядывая на часы, висевшие над ним. Миша делал вид, что его очень заинтересовала какая-то статья в газете, приклеенной на стене дома, и он стоял против нее, поминутно оглядываясь по сторонам. Лева же прислонился к водосточной трубе и, судя по губам, вытянутым в трубочку, свистел. Ничего плохого в этой шутке Лида не видела, и на другой день со смехом рассказала обо всем в классе.

Но странное дело! Некоторые девочки не только не одобрили ее поступка, а даже рассердились. Катя Иванова, например, прямо заявила, что шутить и издеваться над чувствами человека — недостойно комсомолки. Этим может развлекаться избалованная и скучающая от безделья барышня, но никак не советская девушка.

Разгорелся спор. Уроки и другие дела помешали выяснить, кто прав, и вот сегодня спор снова вспыхнул.

— Ты, конечно, с нами не согласна! — горячо говорила Светлана. — Мы вообще соглашаемся чаще всего с теми, кто нас хвалит, а кто критикует…

— Подожди, Света! — крикнула Женя, выбегая к столу. — Мне пришла в голову гениальная мысль! Мы сейчас устроим суд над Лидой. Я — председатель. Она — обвиняемая. Вы делитесь на прокуроров и защитников. Не спорить! Кто хочет защищать, переходите направо, кто обвинять — налево. Живей, живей, скоро звонок!

Эта мысль понравилась, и властный тон старосты, не принимавшей возражений, подействовал. При переходе произошло замешательство. Некоторые еще не совсем определили свое отношение к поступку Лиды и не знали, куда им примкнуть: к прокурорам или защитникам? Рая Логинова, как всегда, осталась безразличной и со сдержанной улыбкой сидела за партой.

— Ну скорей же! Порядок такой: сначала говорит прокурор, затем ему отвечает защитник, потом опять прокурор, а потом защитник. Лида, тебе последнее слово. Начинаем! Только покороче. Не растекайтесь. Слово прокурору. Продолжай, Светлана!

— Я не знаю, почему и как все произошло, — начала Светлана, тряхнув головой. — Я могу говорить о самом факте. Это жестоко! Если мальчики хорошо к тебе относятся…

— Влюблены, — подсказала Тамара.

— Пускай влюблены… То они переживают и, может быть, страдают. А разве можно смеяться над страданиями людей? Кто так может поступать? Только тот, кто сам никогда не переживал. Мы с тобой комсомолки и серьезно должны смотреть на жизнь. Мне жаль, что ты так сделала. Ты размениваешься…

— Ну-у… куда заехала! — оказала Лида.

— Определенно так! Не разменивается тот, кто серьезно смотрит на человеческие взаимоотношения, какими бы они ни были.

— Все? Слово защитнику. Валя, говори!

— Я в корне не согласна со Светланой. Если так смотреть на жизнь, то от скуки можно засохнуть. Пока мы молоды, надо жить весело. Лида красива. Все это видят, и мы знаем, что мальчики в нее влюбляют. Что же ей делать? Тоже во всех влюбляться, по-твоему? Нет, ничего плохого она не сделала. Если бы я имела ее наружность, я бы придумала почище…

— Бодливой корове бог рог не дает — заметила Катя Иванова.

— Дальше — прокурор. Кто хочет? Нина Шарина!

— Я думаю, что все прокуроры будут говорить одно а защитники другое. Я расскажу вам один случай, про который слышала… неважно, от кого! Один юноша полюбил девушку, вроде Лиды. Он ее очень сильно любил. Однажды они гуляли и забрались на утес. Он ей сказал о своем чувстве, а она стала смеяться и говорить, что не верит: «Прыгни вниз, тогда поверю!» Он на нее посмотрел и сказал: «Хорошо, я прыгну, чтобы ты знала, как я тебя люблю». Взял и прыгнул…

— А она не удержала? — вырвалось у Нади Ерофеевой.

— Нет. Ей было интересно.

— Ну, а дальше? Он разбился? — снова спросила Надя.

— Это неважно. А разве этот случаи не похож на Лидин поступок?

— Все? Кто из защитников? Тамара!

— Я считаю, что тот, кто прыгнул с обрыва, просто идиот. А если эти пришли на свидание не первый раз, то они дураки, а дураков надо учить…

В это время раздался звонок.

— Девочки! Мы с ума сошли! — с ужасом крикнула дежурная. — Сейчас же химия!

Схватив тетради, они бросились в химический кабинет.

 

В химическом кабинете

Неустанной заботой Василия Васильевича химический кабинет школы был отлично оборудован. Слева, вдоль стены, стояли шкафы, где хранились различные приборы для опытов. В верхней половине шкафов, за стеклами, как в аптеке, расставлены на полках многочисленные колбы, бутыли, бутылочки, банки с химикалиями. В углу сделан специальный шкаф с вытяжной трубой. Рядом водопроводный кран с громадной раковиной. Позади учительского стола обычная черная доска. На стенах развешаны всевозможные таблицы, среди которых главное место занимали таблица элементов Менделеева и его портрет.

Василий Васильевич был невысокого роста, худенький человек с редкими седыми волосами, работал он в школе много лет. В старомодном, тщательно вычищенном и разглаженном костюме, он ходил из кабинета в учительскую слегка сгорбившись и чуть подпрыгивая на каждом шагу.

Это был добрейшей души человек. Ни одна из учениц не могла вспомнить, чтобы он сделал кому-нибудь резкое замечание или рассердился.

Когда во время опытов кто-нибудь забывал закрыть пробкой кислоту, он подзывал пальцем виновную и мягко говорил:

— Вы нарушили основное пра…

— …вило! — заканчивала ученица.

— Какое? Догадайтесь, пожалуйста.

— Не закрыла серную кислоту.

— Совершенно верно! Прошу это запомнить.

Предмет свой он знал прекрасно, любил его, и поэтому, вероятно, любили химию и ученицы. Когда Василий Васильевич объяснял очередной урок, то они узнавали массу интересных вещей, с которыми постоянно сталкивались в быту, не подозревая, что все это имеет отношение к химии: почему нельзя мыть щелочью шерстяные вещи? Как выводить жирные пятна? Чем уничтожить в чайнике накипь?

Вызывая кого-нибудь к столу или занимаясь повторением опытов с отстающими, он обычно так увлекался, что не обращал внимания на остальных. И девочки не злоупотребляли добротой старика, а если кто-нибудь забывался и начинал «бубнить», то разговаривающих одергивали сами ученицы.

Спеша сейчас в химический кабинет, Катя предупреждала:

— Имейте в виду, как только переступим порог кабинета, — всякие суды из головы долой! А то я покажу вам прокурора! Слышала, Надя?

— А что такое?

— Слышала, что я сказала? В перемену договоришь.

— Чего ты прицепилась ко мне! — возмутилась Ерофеева. — Все же разговаривают!

Василий Васильевич сидел за столом с надетыми на нос очками и перелистывал классный журнал.

— Садитесь, пожалуйста, девочки! — сказал он, улыбаясь.

Когда все уселись, он вызвал к доске Холопову: Попрошу вас написать структурные формулы циклопара…

— …финов! — закончила Клара.

— Отлично!.. Содержащих в цикле 3, 4, 5, 6, 7 атомов… чего?

— Углерода.

— Очень хорошо! И, пожалуйста, не торопитесь. Клара подошла к доске, взяла мел и принялась чертить формулы.

— Логинова Раиса, пожалуйста, ко мне! — продолжал учитель. Вас я попрошу рассказать нам все, что вы знаете о нефти.

Пока Рая и Клара отвечали, Катя сердито поглядывала на подруг, пытавшихся продолжать начатый в классе спор. Несколько раз она погрозила кулаком шептавшимся и добилась того, что шушуканье прекратилось, но началась переписка.

Любопытная Надя отправила записку Шариной:

«Нина, напиши, правда ли он прыгнул и что с ним стало дальше. Я никому не скажу».

Нина ответила на этом же листке бумаги:

«Прыгнул, но случайно не разбился. Потом он ее возненавидел».

Записку передавали через третьи руки, и по пути кто-то подчеркнул слово «возненавидел» и добавил:

«Так и надо!»

Другая страница, вырванная из тетради, была отправлена по рукам.

«Я читала где-то, что любовь и дружба проходят по земле с замкнутыми устами и с вуалью на лице. Ни один человек не может сказать, как он любит. Он может только чувствовать любовь».

Кто-то из передавших написал свое мнение:

«Сказано хорошо и правильно! Чувство не имеет слов».

Нина Косинская убористым почерком написала:

«Девочки, вы пишете о любви. По-моему, это не главное… Дружба — это тоже любовь. Что сильнее? Можно ли дружить с мальчиком?»

«Любовь и дружба — совсем разные вещи. Можно любить и не дружить. Можно дружить и не любить».

«Вздор! Дружба — это своего рода любовь. С мальчиками можно очень хорошо дружить, но для этого нужно иметь какие-то интересы в жизни или общие взгляды».

«Вопрос о дружбе интересный. Напишите, как долго и крепко могут дружить между собой девочки? Я, например, считаю, что до первого серьезного спора».

«Если у девочек в голове пустое пространство, то они разойдутся по любому пустяку, а если есть мозги, то они могут дружить до гробовой доски… Я думаю, что дружить можно, несмотря на пол, возраст и внешность. Для того чтобы дружить по-настоящему, надо меньше думать о себе. Эгоисты — плохие друзья. Все!»

Женя с такой силой поставила восклицательный знак, что даже порвала бумагу.

«Любовь — это просто большая дружба».

«Согласна с Женей. Эгоисты дружить не могут. Дружба требует жертв. Во имя дружбы можно сделать что угодно».

«Вопрос. Выдержит ли дружба девочек такое испытание, если обеим понравится один и тот же мальчик?»

«Нет».

«Настоящая дружба выдержит. На то она и настоящая».

«А что они сделают? Бросят жребий, что ли?»

«Не забывайте про ревность».

«Надо брать примеры из жизни».

«Кончайте писать и слушайте урок».

Катя написала последнюю фразу, подумала и забрала листок себе. Но переписка не прекратилась.

«Аня! Ты мой единственный друг. Давай докажем всем, что девочки могут дружить не хуже мальчиков».

Аня Алексеева прочитала записку, оглянулась на Надю Ерофееву и, сверкнув глазами, кивнула несколько раз головой.

Рая Логинова и Клара Холопова кончили отвечать и вернулись на свои места. Учитель вызвал к доске Ларису Тихонову, а к столу — Аню Алексееву.

Катя не заметила, как у нее утащили исписанную страничку и переслали Рае, а затем и Кларе.

Девушки внимательно прочитали переписку и записали свое мнение:

«Настоящая дружба, как и любовь, встречается очень редко. Это дано не всем».

«Дружба между мальчиком и девочкой может быть. К сожалению, некоторые родители называют их «кавалер и барышня». Почему у них такие пошлые мысли?»

Незадолго до конца урока Катя снова перехватила листок и спрятала в свой портфель.

 

Дружеский шарж

Марина Леопольдовна, или, как ее звали ученицы за глаза, Марина, вела свой урок главным образом на немецком языке и требовала, чтобы все ответы, обращения к ней произносились тоже по-немецки. Она считала, что десятиклассницы обязаны владеть языком.

Для того чтобы стать любимицей Марины Леопольдовны, следовало, сделав вид, что ты ее не видишь, заговорить с кем-нибудь из подруг по-немецки. Этот трюк проделывали в разное время многие десятиклассницы и закрепили его однажды тем, что во время дежурства Марины Леопольдовны устроили в классе громкий спор. Когда учительница подошла к двери узнать о причине шума, то услышала, что велся спор на немецком языке. Пораженная, она отошла чуть ли не на цыпочках, чтобы не прервать такой замечательной практики. С тех пор десятый класс стал ее любимым классом.

Раньше она равнодушно относилась к личной жизни учениц и не особенно интересовалась делами класса. Но после этого случая стала усердно, как выражались девушки, «совать нос везде», где ее не спрашивали.

После ухода из школы Зинаиды Дмитриевны Марина Леопольдовна почему-то была убеждена, что ее назначат воспитательницей любимого класса, и с нетерпением ждала этого. Появление Константина Семеновича в школе и назначение его руководителем десятого класса было серьезным ударом по самолюбию Марины Леопольдовны. Она усмотрела в этом какое-то личное недоброжелательство к ней директора и с первой же встречи не взлюбила нового учителя.

Урок немецкого языка начался, как всегда, с устного опроса. Около учительского стола стояла Нина Шарина. Слегка покачиваясь с носков на пятки и внимательно разглядывая рисунок паркета, она давала характеристику творчества Гейне.

— Довольно. Садись. Четыре, — сказала Марина Леопольдовна по-немецки.

Нина закатила глаза и, приложив руку к груди, облегченно вздохнула.

— Крылова! — вызвала учительница и быстро прошла в конец класса.

Ерофеева не успела и глазом моргнуть, как листок бумаги, который она разглядывала, едва сдерживая смех, очутился в руках Марины Леопольдовны. Так же быстро учительница вернулась к столу и, мельком взглянув на сильно покрасневшую девушку, обратилась к Крыловой по-немецки:

— Напиши мне бессоюзное придаточное предложение…

Рита повернулась спиной, и через минуту, в полной тишине, мел уверенно застучал по доске. Марина Леопольдовна села и положила перед собой отобранный листок.

Это была карикатура. Преувеличенно худой и высокий мужчина со зверским выражением на лице протягивал трем стоящим на коленях девочкам толстую палку. На палке было написано: «самовоспитание». С первого взгляда Марина Леопольдовна узнала нового учителя. Сходство было удивительное. В девочках легко угадывались Катя Иванова, Женя Смирнова и Тамара Кравченко.

— Ерофеева, что это значит? — строго спросила Марина Леопольдовна по-русски.

Надя поднялась и, потупив глаза, молчала.

— Отвечайте мне! Что это значит?

— Это?.. Марина Леопольдовна, это… дружеский шарж…

— А какое отношение этот дружеский шарж имеет к уроку немецкого языка?

Ерофеева высоко подняла брови и усиленно заморгала глазами:

— К немецкому языку?.. А разве я сказала про немецкий язык?..

— Вы, пожалуйста, не прикидывайтесь бестолковой! К старым ученицам Марина Леопольдовна всегда обращалась на «ты» и называла их по имени. Новеньким, пришедшим в школу после войны, говорила «вы» и называла их по фамилии. Надю Ерофееву она знала с пятого класса. Переход на «вы» означал крайнюю степень возмущения и неприятные последствия. Женя Смирнова не выдержала:

— Марина Леопольдовна, Надя не виновата. Это для стенной газеты. Я дала ей посмотреть. Извините… — с трудом подбирая слова, сказала она по-немецки.

— Тем хуже для тебя. Кстати, я слышала, что тебе, Ивановой и Кравченко передоверена воспитательская работа в классе, — сказала учительница. — Ну, что ж, воспитывайте. Но только, пожалуйста, обходитесь… без кулачной расправы… Бокс — это мужской спорт!

Последняя фраза ошеломила всех. У Крыловой выпал из рук мел.

Марина Леопольдовна задержала взгляд на Ане Алексеевой, но больше ничего не сказала.

Когда кончился урок, Надя догнала в коридоре уходящую учительницу и попросила вернуть рисунок.

— Ты его получишь не от меня! — сухо сказала Марина Леопольдовна.

В учительской тесно. Константину Семеновичу кажется, что тесноту создает мебель, главным образом множество стульев. С утра они чинно стоят вокруг большого длинного стола, покрытого зеленым сукном. С приходом преподавателей стулья начинают кочевать с места на место и загораживают все проходы. Тесно было и на столе от наваленных на него портфелей, сумочек, стопок тетрадей, книг. Тесно и шкафам, стоящим возле стены близко один к другому, и свернутым в трубку картам, засунутым между этими шкафами. У одной из стен несколько просторней. Там стоит диван, а над ним висит стенгазета и доска со множеством объявлений.

Большинство преподавателей вернулись с уроков. Константин Семенович с любопытством прислушивается к разговорам, присматривается к новым товарищам по работе. Вчера Варвара Тимофеевна представила его всему педагогическому коллективу. Встретили его приветливо, но все были заняты своими делами и сразу перестали обращать на него внимание. Что ж, это вполне естественно. Более подробное знакомство состоится потом, в дальнейшем. Его приняли как полноправного члена коллектива, и все остальное будет зависеть от него.

— Ну, а что вы будете делать с таким папашей? — услышал Константин Семенович голос одной из учительниц. — Вызываю его по поводу целой серии двоек дочери, а он разводит руками. «Не понимаю, говорит, что ей не учиться? Ни в чем отказа не имеет. Шелковые чулки? Пожалуйста! Новое платье? Пожалуйста! Велосипед?! Пожалуйста! Не понимаю, что ей не учиться?» — подражая отцу и разводя руками, рассказывает учительницам и почти все смеются.

— Не так уж это смешно! — с какой-то виноватой улыбкой заметил Василий Васильевич.

— Конечно, смешно! «Что ей не учиться?..» Уберите частицу «не», и он получит ответ! — почти с восторгом сказала Наталья Николаевна.

Василий Васильевич с укором посмотрел на молодую преподавательницу психологии.

— А по-моему, это очень грустно… Особенно грустно потому, что тунеядцы и лодыри часто заражают трудолюбивых учеников, — возразил он с той же виноватой улыбкой.

— Да, такие есть в каждом классе, — заметила Анна я Васильевна. — Вчера у меня тоже был разговор с одной; мамашей. Битый час она мне доказывала, что ее дочь существо особое. Нервная, чувствительная! Что насилие над ее волей неминуемо повлечет за собою психическую травму…

— А на самом деле? — спросил Константин Семенович.

— Обыкновенная девчонка. Непоседа, задира, и здоровье у нее такое, что можно позавидовать!

— Товарищи, а что говорить таким родителям, таким семьям, где существует расценка на отметки? — спросила Зоя Петровна. — Любимая дочка получила пятерку — получай пять рублей! За четверку полагается три рубля. За тройку — ничего. Это у них называется прогрессивным поощрением. Родители уверяли меня, что дочь стала лучше учиться, и я никак не могла убедить, что они воспитывают на свою же голову стяжательницу.

— Девочка убедит их в этом сама, когда вырастет, — сказал кто-то.

— Да… но слишком поздно!

В этот момент в учительскую вошла Марина Леопольдовна. Она достала из журнала рисунок и при этом проворчала достаточно громко, чтобы все слышала:

— Удивляюсь, как резко изменился класс!

Сунув журнал на место, она широким жестом положила рисунок на стол.

— Константин Семенович, извольте полюбоваться! — с возмущением сказала она.

Анна Васильевна, сидевшая поблизости, нагнулась к рисунку и удивленно подняла брови. Губы ее дрогнули, но она сдержала улыбку.

— Творчество Тамары Кравченко? — спросила она.

— Я отобрала у Ерофеевой.

Константин Семенович подошел к столу и взял рисунок. На какое-то мгновенье в учительской наступила настороженная тишина. Все присутствующие поняли, что Марина Леопольдовна разгневана неспроста, и с любопытством ждали, что будет дальше.

И вдруг учитель засмеялся. Смех его был искренний, открытый, и вызвал такое изумление на лице Марины Леопольдовны, что Анна Васильевна не выдержала и тоже засмеялась.

— Очень талантливо! — сказал Константин Семенович. — Посмотрите, Василий Васильевич, как она верно схватила мои черты.

Химик взял протянутый рисунок и, прищурив глаза, начал разглядывать.

— Вам смешно?! — с подчеркнутым изумлением спросила Марина Леопольдовна. — Не понимаю… Это же подрыв авторитета! Это же подрыв не только вашего авторитета…

Константин Семенович взглянул на химика, надеясь, что тот его поддержит, но Василий Васильевич, не желая связываться с Мариной Леопольдовной, передал листок рядом стоящей учительнице.

— На рисунке изображен я, а значит, в опасности только мой авторитет, — опираясь на палку обеими руками, мягко возразил Константин Семенович. — Уверен, что на других преподавателях это не отразится.

— Если они могли позволить подобную выходку с первого дня, то будет и продолжение… Вы еще не все знаете! Вчера у них произошла бурная сцена, и одна ученица залепила другой пощечину!

— Пощечину?! — с ужасом переспросила Наталья Николаевна. — Неужели они способны на это? Взрослые девушки…

— Я думаю, что тут дело не в возрасте, а в характере, — заметила Анна Васильевна и, повернувшие к Марине Леопольдовне, спросила: — А вы забыли то время, когда здесь были и мальчики?

— Ну, мальчики… — протянула Зоя Петровна. — Мальчики — другое дело. Если они и подерутся, то через час об этом позабудут. У девочек это сложнее.

— Ужасный класс! — тихо произнесла Наталья Николаевна, но стоявший рядом Василий Васильевич услышал этот возглас.

— Почему ужасный? Что в нем ужасного? — с недоумением спросил он.

— Все они там какие-то отчужденные, безразличные…

— Нет… Никак не могу с вами согласиться, уважаемая Наталья Николаевна! — горячо возразил химик. — В десятом классе все девочки увлекающиеся, способные?

— Все ли? — с усмешкой спросила Анна Васильевна.

— Все до одной! — твердо сказал Василий Васильевич.

— А Логинова, Крылова?

— И Логинова прекрасная ученица и Крылова — настаивал химик. — Все они, я бы сказал, прямолинейны… даже стишком прямолинейны. Но сказать, что плохие, безразличные… Нет, я этого не могу сказать.

— Я думаю, что мы с вами сойдемся на такой формуле, Василий Васильевич, — сказала Анна Васильевна, поглядывая на нового учителя: — Обыкновенные девочки, но, как говорится, «без руля и без ветрил».

— Нет, нет! — возразил Василий Васильевич. — У них светлые головы! Может быть, есть, в какой-то дозе, недисциплинированность, обычная детская несдержанность…

— В десятом классе нет коллектива! — громко сказала молчавшая до сих пор Василиса Антоновна, преподавательница математики в старших классах.

— И ничего удивительного! — сейчас же поддержала ее Марина Леопольдовна. — Класс без руководства, а девочки предоставлены самим себе…

Константин Семенович не принимал участия в разговоре, но прислушивался с большим вниманием. Услышав о пощечине, он вспомнил горящие гневом глаза Анны Алексеевой, ее порывистые движения и немного глуховатый от волнения голос. В душе он не был согласен ни с Мариной Леопольдовной, ни, тем более, с Натальей Николаевной. Он был глубоко убежден, что плохие так называемые трудные классы чаше всего состоят из детей наиболее способных, инициативных, с живым, независимым характером. Такие коллективы, если очи получают правильное направление, дают блестящие результаты, и с ними интересно работать.

 

Урок

Из учительской Константин Семенович вышел последним и когда остановился перед дверью класса, то через стекло увидел следующую картину.

Две девушки стояли на партах и, с ожесточением размахивая руками, о чем-то говорили. Несколько девушек сидело спокойно за партами, причем одна из них — Логинова — зажав руками уши, читала. Остальные, разбившись на две группы, горячо спорили. Они так увлеклись, что не заметили, как вошел в класс учитель.

— Темперамент — это хорошо, но за стеной находится младший класс. Вы подаете дурной пример, — заметил он, когда все торопливо разошлись и стали за свои парты. — Садитесь, пожалуйста.

Некоторое время он молча смотрел на учениц. Затем достал из журнала знакомый всем лист бумаги.

— Ерофеева!

Прежде чем встать, Надя с ужасом оглянулась по сторонам и покраснела так, как никогда еще не краснела.

— Этот рисунок мне передала Марина Леопольдовна. Скажите, Ерофеева, это ваш рисунок?

— Нет, — еле слышно пролепетала девушка.

— Кто автор карикатуры?

Надя склонила голову еще ниже и молчала. Ждать пришлось недолго. Встала Тамара Кравченко и, закусив нижнюю губу, смело посмотрела в глаза учителя.

— Это мое художество, Константин Семенович, — с трудом выговорила она. — Только я не хотела этим обидеть вас…

Все прекрасно понимали, что если Константин Семенович назначен воспитателем, то сейчас он обязан сделать выговор Тамаре за рисунок, а Наде за то, что она развлекалась на уроке немецкого языка. Так было, есть и будет. К этому давно привыкли, и весь вопрос в том, какими словами, в каком тоне и сколько времени новый учитель будет читать нотацию. Зинаида Дмитриевна оставила бы весь класс после уроков и потратила бы не меньше часа, говоря с ними о долге, о чести, о коммунистической морали, рассказала бы две-три биографии учителей, отдавших свою жизнь детям, привела бы много примеров из своей жизни. Как же поступит новый учитель?

— Мне было приятно увидеть, что в моем классе есть талантливая ученица, — спокойно сказал учитель, и все насторожились еще больше. — Карикатура говорит о том, что вы наблюдательны, умеете подметить и передать самое характерное. У меня к вам просьба: подарите мне этот рисунок на память…

Это было так неожиданно, что на какое-то время Тамара вообще лишилась способности говорить, а по классу прошел гул недоумения.

— Н-нет… его надо разорвать, Константин Семенович, — густо заливаясь краской смущения, сказали Тамара.

— Значит, рисунка вам не жаль? Тогда считайте, что мы его разорвали, — с улыбкой сказал Константин Семенович. — Садитесь, пожалуйста!

Положив рисунок в журнал, он прошел к окну, и взгляд его случайно упал на доску. На черной матовой; поверхности рамы поблескивали еле заметные карандашные записи.

— Смирнова! У вас есть резинка? — спросил он.

— Какая резинка, Константин Семенович?

— Обыкновенная резинка, стиральная.

— Есть.

— Возьмите, пожалуйста, резинку и идите сюда. Когда удивленная девушка подошла к нему, он показал пальцем на край доски:

— Сотрите, пожалуйста.

Пока Женя стирала «шпаргалку», в классе стояла такая тишина, что было слышно, как Лида Вершинина прошептала:

— Какой позор! Учитель отвернулся к окну и ждал.

Тщательно уничтожив карандашные записи каких-то дат, Женя повернулась и, погрозив классу кулаком, тихо произнесла:

— Все, Константин Семенович.

— А все ли? — спросил учитель, не поворачиваясь. — Посмотрите внимательно.

Женя подошла на другую сторону доски и здесь нашла записи формул. Константин Семенович слышал, как снова зашаркала резинка, а через несколько секунд раздался голос:

— Теперь все.

— Хорошо. Идите на место и, пожалуйста, не ставьте меня в такое положение, — брезгливо поморщившись, сказал он, поворачиваясь к классу. — Следите за собой сами… — Он не закончил фразы и перешел к столу.

— Не будем больше терять времени. Я начну с того, чем закончил вчера… Чтобы стать настоящим человеком, а значит и сознательным строителем жизни, чтобы стать коммунистом, нужны в первую очередь знания. Предмет, который мы с вами будем изучать, увлекательный, но очень сложный. Сложен он тем, что в нем нет достаточно точных определений. Я уверен, что у вас нередко происходят споры по поводу прочитанных книг. Разве вы не задаете себе вопросов, не спорите: почему, отчего и зачем? Почему, например, Татьяна полюбила Онегина? Что она нашла привлекательного в этом позере? Уверен, что вы спорили и о Наташе Ростовой. Да это и понятно. Вы переживали вместе с героями произведения и сердились за их неразумные, с вашей точки зрения, поступки. Чаще всего это происходит потому, что вы забываете, в какую они жили эпоху… Писатели-художники силой своего таланта создали нам образы людей своего времени, раскрыли их мировоззрение, условия, в которых они жили и боролись. Благодаря литературе мы с вами можем заглянуть в самые скрытые уголки человеческой души, в самые сокровенные мысли людей. Благодаря литературе мы знаем о лучших людях всех времен, знаем, к чему они стремились, о чем мечтали, и можем у них учиться. Литература делает наши чувства тоньше, глубже, и мы невольно начинаем контролировать себя, сравнивать свои поступки с поступками любимых и нелюбимых героев. Изучая литературу, мы постигаем опыт многих поколений и можем избежать грубых ошибок…

С первых же слов Константин Семенович поразил девушек. Откуда он знал, что они постоянно делают «великие открытия», высказывая, по их мнению, очень оригинальные предположения по поводу прочитанного? Действительно, о Наташе Ростовой они спорили несколько дней подряд. Кто-то высказал мысль, что Наташа — образ отрицательный; что, вместо того, чтобы заняться самообразованием или каким-нибудь делом, она ушла в детскую и опустилась как внешне, так и морально. Эта мысль вызвала резкие возражения. Мнения раскололись. Спорили на переменах, спорили дома, и даже на уроках можно было услышать шепот: «Нет, не согласна». «Да пойми ты, что она дворянка… Какой смысл ей работать?». «Зачем же тогда жить?..»

Незаметно Константин Семенович перешел к биографии Горького, и в представлении учениц встал не только яркий образ писателя-революционера, но и человека большой души, горячего сердца.

У всех сложилось впечатление, что учитель лично знал, да и не только знал, но и был дружен с Горьким с юных лет.

Это был необычный урок, и, конечно, никто из девушек не догадывался, как долго готовился к нему учитель. Влюбленный в свой предмет, он думал о нем в дымных землянках, в сырых окопах, в лютые морозы и нестерпимую жару. На марше, в минуты отдыха и даже в бою он мечтал о том, что вернется в школу и снова, как раньше, встретит любознательный блеск юных глаз. Пять долгих лет войны он боролся за свое право преподавать. Урок промелькнул с такой быстротой, что, когда раздался звонок, у всех вырвался вздох досады.

— Девочки, к следующему уроку я прошу прочитать «На дне», вспомнить другие произведения Горького, которые вы читали раньше, и подготовить вопросы, — закончил Константин Семенович и вышел из класса.

— Вот это да-а! — восторженно произнесла Женя.

— Ну что! Ну что! Теперь сама слышала! — торжествующе сказала Таня Нине Косинской, которой рассказала о сегодняшней встрече с новым учителем.

Поднялся оживленный и радостный шум.

— Девочки, только у меня в голове все перепуталось. Я ничего не запомнила, — громко пожаловалась Кравченко. — Надо было записывать.

— Это только кажется, — возразила Светлана. — Потом все вспомнишь.

— А как он говорит! — восхитилась Нина Шарина. — Я будто в театре сидела!

Впечатление от первого урока было такое, что все даже забыли о «дружеском шарже», о стертых шпаргалках и о несостоявшейся нотации. Ничего необычного в этом теперь не видели. Всем казалось, что только так и должен был поступить классный руководитель.

— Ну, девочки, нас можно поздравить! Учитель у нас получше Зиночки! — сказала Катя Иванова.

— Да что ты сравниваешь! Какое может быть сравнение? — налетела на нее Надя Ерофеева.

— Девочки, а ведь он даже переживал, — сказала Лида Вершинина. — Когда он рядом со мной стоял, я почувствовала.

— Ну, теперь держитесь! Он нам даст нагрузку, не передохнешь!

— А как он угадал насчет Наташи Ростовой? — спросила Надя.

— Подумаешь, угадал! В каждой школе, наверно, спорят, как мы, — ответила ей Клара Холопова и повернулась к Беловой: — Тебе понравилось, Валя?

Валя Белова сидела на парте, задумчиво глядя в окно. Сейчас Валя восстанавливала в памяти «лекцию» и раскладывала все по полочкам, как она выражалась. Ее блестящая память почти не нуждалась в учебниках, и она держала в голове все, что слышала на уроках. С первых слов учителя, когда он заговорил о литературе, Вале стало стыдно за свою выходку и хотелось как-то загладить вину, но самолюбие и упрямство не позволяли ей восхищаться вместе со всеми, и на повторный вопрос Клары она сердито ответила:

— Ну что такое? Я не понимаю, что вы разахались! Обыкновенный урок… Он, наверное, не первый раз читает. Наизусть выучил!

Светлана вышла в коридор и молча гуляла с Женей под руку.

Настроение у всех было радостное, праздничное, словно они только что получили очень, приятное известие…

И никому не хотелось говорить ни о чем плохом. Ни о пощечине, ни о карикатуре, ни о стертых записях.

 

У директора

За окнами давно темно. Наталья Захаровна собралась идти домой, но задержал завхоз. Пришлось звонить по телефону, договариваться о перевозке угля для кочегарки. Лишь только она повесила трубку, как затрещал звонок.

— Я слушаю!

— Это школа? — раздался мужской голос.

— Да.

— Кто говорит?

— Директор.

— С вами говорит контр-адмирал Косинский. Скажите, пожалуйста, почему задержалась моя дочь?

— Разве она не вернулась? — удивилась Наталья Захаровна, но сейчас же вспомнила, что днем заходила Катя Иванова и о чем-то просила. — У них комсомольское собрание!

— Но уже поздно! Она не предупредила, и мы беспокоимся.

— Сейчас я узнаю…

Наталья Захаровна повесила трубку и нажала кнопку звонка. В канцелярии, никого не было. Пришлось идти самой. Десятиклассниц она встретила на лестнице.

— Здравствуйте, Наталья Захаровна! — раздались голоса.

— Здравствуйте, девочки! Почему так долго?

— Много вопросов накопилось.

— Косинская…

— Я здесь, Наталья Захаровна!

— Позвоните домой, там беспокоятся.

— Хорошо.

Вторая смена занималась в первом и во втором этажах. Директор поднялась на третий этаж, увидела свет в одном из классов и подошла к двери. Две школьницы седьмого класса трудились над стенгазетой.

— Девочки! Пора кончать. Уже поздно.

— Наталья Захаровна, немного осталось… на полчасика!

Она посмотрела на работу, дала несколько советов и вернулась в свой кабинет. Уйти ей опять не удалось. В дверь постучали…

— Да, да… Кто там?

Вошли три десятиклассницы: Катя, Женя и Тамара.

— Вы ко мне?

— Да. Наталья Захаровна, если можно, мы хотели бы с вами поговорить…

— Садитесь.

Женя и Тамара устроились на диване, Катя осталась стоять.

Наталья Захаровна была уже в пальто. Не раздаваясь, она села на свое кресло и, откинувшись на спинку, приготовилась слушать. Она уже имела сведения о том, что произошло в десятом классе за последние два дня. Слышала о пощечине, знала о карикатуре, но по своему почину вмешиваться не хотела, Константин Семенович не нуждался в непрошенной помощи. Предупреждая учителя о том, что он получает трудный класс, она передавала сложившееся мнение. Сама же думала несколько иначе и относилась к ученицам десятого класса благосклонно. И не только потому, что они провели вместе всю блокаду. Наталья Захаровна не любила так называемых «примерных детей». Хотя такие дети и не доставляли много хлопот, но за их примерным поведением иногда скрывалось что-то другое: беспринципность, лицемерие, трусость, мещанское влияние. Она понимала, что если десятый класс и создал себе в школе не особенно лестную славу, то только потому, что не имел хорошего, руководителя.

— Итак, я слушаю.

— Мы задерживаем вас, Наталья Захаровна? — спросила Женя.

— Ну что ж… Немного — ничего. Говори, Катя.

— Наталья Захаровна, дело вот в чем… — начала Катя, опустив глаза. — Константин Семенович поручил нам… Вот нам троим!.. Он считает, что мы актив и можем влиять на девочек. Ему, конечно, трудно. Он только что поступил, никого не знает. Он сказал, что мы должны как-то действовать. А как? Что мы можем? Посудите сами! Ровным счетом ничего. Вы же знаете, какие у нас девочки… Им хоть кол на голове теши!

— У нас ничего не выйдет, — со вздохом произнесла Женя.

— Каши не сваришь! — сердито добавила Тамара.

— Сейчас на собрании я поставила вопрос о дисциплине… Чтобы никаких фокусов! — сообщила Катя.

— А какие у вас там фокусы? — спросила директор.

— На уроках переписываемся, шепчемся, ну, конечно, некоторые подсказывают… Вы сами понимаете… Куда это годится! Кажется, не маленькие.

— Ну, а что вы решили на собрании?

Катя взглянула на подруг, поправила волосы и неуверенно ответила:

— Решить-то мы решили… все, как полагается. Повысить дисциплину, поднять успеваемость. Но ведь это только на бумаге. Сегодня решили, а завтра забыли.

— На словах одно, а на деле другое, — мрачно прибавила Тамара.

— Наталья Захаровна, можно я? — сказала Женя, по привычке подняв руку.

— Говори.

— Мы, конечно, будем вести работу по комсомольской линии, и я, как староста… Мы не отказываемся. Но мы не можем взять на себя такую ответственность. Воспитательная работа — это же… вы сами понимаете что! Девочки все равно не будут нас слушать. А отвечать придется Константину Семеновичу. И вот… мы думали, думали — и ничего не придумали!

— А что говорит Константин Семенович? Он был на собрании? — продолжала спрашивать директор.

Девушки переглянулись. На комсомольских собраниях полагалось присутствовать руководителю класса, но Катя сознательно нарушила это правило и не предупредила Константина Семеновича.

— Нет… Мы хотели сначала сами поговорить по душам, — виновато сказала она. — А то как-то неудобно… Девочки бы стеснялись.

— Наталья Захаровна! — вмешалась Женя. — Он считает нас взрослыми, серьезными, и вдруг — здравствуйте-пожалуйте! Хуже маленьких. Нет, честное слово…

— Да, я верю вам, — сказала директор.

— Вчера и сегодня у нас были всякие случаи… — продолжала Катя. — Вот мы на собрании и поговорили как следует…

Наступила тишина. Девушки выжидательно смотрели на директора. За девять лет им пришлось побывать в этом кабинете много раз, правда не всегда по своей инициативе, но каждый раз после разговора с Натальей Захаровной они уходили раскаявшиеся, с твердым решением жить и работать по-новому.

— Ну, так… — сказала, выпрямляясь, Наталья Захаровна. — Мне думается, что вы не совсем верно поняли Константина Семеновича. Вряд ли он поручил вам воспитательную работу с классом!

— Точно, Наталья Захаровна! Он оказал, что мы должны заниматься воспитанием и самовоспитанием всего коллектива, — сообщила Катя.

— На этот счет существует указание министерства, — продолжала директор, не слушая Катю. — Существуют определенные правила, инструкции, и в них достаточно подробно разработано положение о воспитателях. Слова Константина Семеновича нужно понимать иносказательно. Самоуправлению учащихся мы придаем большое значение, и ничего нового здесь нет. Откровенно говоря, мне не совсем ясно, что вас смущает? У вас сильный комсомольский коллектив, неплохая стенгазета… Что вы еще хотите? Обсудили вопрос о дисциплине? Правильно! Это главный вопрос. Будет дисциплина, будет и успеваемость. Теперь потребуйте выполнения постановления… и построже. Кто у вас там особенно выделяется? Тихонова? Холопова?

— Все… — негромко сказала Женя.

— Что значит все? — нахмурив брови, спросила директор.

На этот вопрос ответить не удалось. В дверь постучали, и в комнату вошел Константин Семенович.

— Вы здесь? — с удивлением спросила Наталья Захаровна.

— Да. Задержался в методкабинете.

— Очень кстати. Вот видите, пришли за советом, — сказала она, кивнув головой в сторону смутившихся девушек. — Они вообразили, что вы им передоверили воспитательную работу с классом, и теперь не знают, что делать. Педагогику они еще не изучали, а поэтому растерялись: с чего им начинать?

— Почему начинать? — спросил Константин Семенович. — Не начинать, а продолжать.

Наталья Захаровна с недоумением взглянула на учителя, затем на учениц и, видимо, решила сейчас не затевать спора.

— Ну, хорошо. Пусть продолжать, но как? Что ж вы замолчали… Катя, Женя? Спрашивайте своего воспитателя! — обратилась она к девушкам.

— Константин Семенович, мы вас, кажется, неправильно поняли, — сказала Катя. — Вы нам говорили о самоуправлении, а мы подумали, что вы поручили нам перевоспитывать…

— Нет. Судя по дружескому шаржу, поняли вы меня совершенно правильно, — перебил ее учитель. — Я не собираюсь вас ни воспитывать, ни, тем более, перевоспитывать. Это слово — «перевоспитывать» — я вообще недолюбливаю. Мне кажется, что это выдуманное понятие. В жизни есть только один процесс. Процесс воспитания. И руководить этим процессом у себя в классе будете вы, как доверенные коллектива.

— Примерно то же самое и я говорила, — заметила Наталья Захаровна. — Нового тут ничего нет…

— Совершенно верно! — согласился Константин Семенович. — Нового тут ничего нет: советская педагогика — педагогика жизни. Руководить — это не значит водить за руку… Смотрите, как руководит партия! Она поставила перед страной великую задачу — пятилетний план — и возглавляет борьбу за выполнение этого плана. А народ ответил тем, что перевыполняет этот план. Идет дружная совместная работа. Вот это и называется руководить. Думаю, что если и вы поставите перед классом конкретную, передовую, хорошую задачу и будете вместе со всеми бороться и возглавлять эту борьбу…

— А какую задачу? — спросила Катя, не понимая, куда направляет их мысли Константин Семенович.

— Подумайте сами… Ваша задача должна быть не отвлеченная, а точная!

— Отличная учеба? — спросила Катя.

— От каждого по способностям! — прибавила Тамара.

— Да… но это очень обыкновенно! — недовольно протянула Женя, сморщив нос. — Вся школа борется за отличную учебу… Надо придумать что-нибудь такое… особенное!

— Нужно придумать какую-то форму этой борьбы. Вот, например: выступить против серости.

Тамару словно озарило. Глаза ее загорелись, и вся она как-то вытянулась.

— А что такое серость? — спросила она, поднимаясь. — Серость в нашем школьном понимании?.. Серость — это тройка! А значит, тройка — это обломовщина, перестраховка, авось да небось! — горячо сказала она, и все засмеялись.

— Правильно! — согласилась Катя. — Долби тройки! Надо учиться красиво!

— Ну вот, видите… уже нащупали что-то конкретное, — поддержала Наталья Захаровна.

— Но только без горячки, — предупредил девушек Константин Семенович. — Не спешите. «Скорость нужна, а поспешность вредна». Продумайте все как следует, предусмотрите все мелочи. В жизни бывает иногда, что очень хорошая затея проваливается, если проводить ее формально, без души. Смирнова была права, когда сморщила нос и сказала, что это обыкновенно. Под словом «обыкновенно» она имела в виду другое понятие: скучно! Я согласен с ней. Скука может убить самую хорошую затею. Даже вечер юмора и сатиры можно провести скучно.

— Мы придумаем что-нибудь, Константин Семенович! — пообещала Тамара. — Не такие уж мы… — Она хотела сказать тупые, но спохватилась и закончила: — беспомощные.

Девушки покинули кабинет директора с твердым намерением действовать.

— Они загорелись, — с усмешкой сказала Наталья Захаровна. — Но я не совсем раскусила ваш педагогический прием.

— А никакого приема нет, Наталья Захаровна. Вы поставили передо мной задачу воспитывать, вот я и занялся воспитанием.

— Но вы им слишком доверяете… переоцениваете, так сказать.

— А как же иначе? Без доверия воспитывать хорошие качества нельзя. Мы много говорим о воспитании, но ведь это все слова, Наталья Захаровна. Одними словами трудно воспитывать. Скучные моральные сентенции и нудные наставления частенько воспитывают лицемеров, ханжей…

— Я понимаю, но это все теория, а я боюсь за дисциплину… Смотрите, Константин Семенович! Распустите их, а потом пожалеете. Я, конечно, не имею права вмешиваться, но предупредить вас обязана: не переоценивайте возможностей учащихся.

Константин Семенович с удивлением взглянул на директора, но возражать не стал.

 

Тамара Кравченко

Из школы Тамара Кравченко зашла к Лиде Вершининой, сделала вместе с ней уроки и домой возвращалась поздно.

Проспект был ярко освещен; навстречу шагали многочисленные пешеходы; по дороге бежали машины, троллейбусы; однако противное, щемящее где-то под сердцем чувство не покидало девушку.

Тамара имела, по ее мнению, крупный недостаток, которого стыдилась и который всячески скрывала даже от близких. Она боялась лестничной темноты.

Чтобы подавить страх, взять себя в руки, она попыталась думать о другом:

«Какая Лида странная! Сколько лет мы учимся вместе и дружим, а я совсем ее не понимаю. О чем она думает, чего хочет, чем интересуется?»

Тамара считала себя единственной подругой Лиды Вершининой. Их отношения нельзя было назвать особенно задушевными, — такие уж они обе по характеру были независимые, — но все-таки, если Лида и обращалась к кому-нибудь за советом, то только к ней. Лида считала Тамару мужественной, решительной и волевой. У Тамары не было минут сомнений, колебаний, каких-то особых настроений, часто посещавших других девочек. Для нее все в жизни было ясно и определенно. Существовал только один вопрос, которого обе девушки избегали касаться: о мальчиках. Они несколько раз резко поспорили на эту тему и поняли, что никогда не договорятся, а значит, не стоит и говорить об этом.

Тамара видела в мальчиках товарищей, вела себя с ними как равная, не стеснялась, говорила только о делах и совершенно отвергала всякую возможность влюбиться или «что-нибудь в этом роде».

Лида относилась к мальчикам иначе: с точки зрения Тамары, относилась глупо, унизительно, подчеркивая, что она девочка. Правда, Лида была красива, мальчишки «таращили на нее глаза» и сами давали право так относиться к ним. Но если бы Тамара была на месте Лиды, она бы моментально «вправила им мозги на место».

И все же, несмотря на эти разногласия, Тамару постоянно тянуло к Лиде. Ей нравилось, что Лида при всех обстоятельствах держится с достоинством и просто.

Подумав о Лиде, Тамара вспомнила свой сегодняшний разговор с ее отцом.

За ужином выяснилось, что Тамара научилась управлять машиной. Сергей Иванович — отец Лиды — заявил, что он ни за что не сядет в машину, если за рулем женщина.

— Женщина отличается тем, что в критический момент часто теряется, мужчина же в такие минуты умеет реагировать быстро и правильно, — пояснил он. — Представьте, что машина идет на большой скорости и вдруг перед ней вырастает неожиданно какое-нибудь препятствие: столб, выскочившая из-за угла машина, ребенок… Что сделает женщина?

— Что?! — спросила Тамара.

— Девяносто из ста бросят руль, вскрикнут и закроют лицо руками, — уверенно сказал Сергей Иванович.

Конечно, Тамара не могла с этим согласиться и про себя удивилась, как это академик может иметь такие отсталые взгляды на женщин, но спорить не решилась. Сейчас она жалела о том, что не задала ему вопроса о других профессиях, и в частности о журналистике.

Тамара считала себя наблюдательной, находила в себе нужные качества для будущего журналиста, но отчетливо сознавала, что профессия эта требует всестороннего развития, большой наблюдательности и огромных знаний.

Задумавшись, она чуть не налетела на какого-то офицера и сейчас же отметила: «Рассеянность. Надо обратить на это внимание и заняться воспитанием внимания. Внимание — вниманию!»

Вот и дом. Жила она на пятом этаже.

— Черт возьми! Опять не горит свет на лестнице!

Тамара нащупала перила; и ноги сами понесли ее наверх. Под сердцем щемило все сильней, и казалось, что сзади кто-то, тяжело дыша, нагоняет ее. Четвертый этаж девушка миновала бегом. Вот, наконец, и дверь. Сколько раз она бегала по этой лестнице в темноте и каждый раз думала, что умрет от разрыва сердца.

«Нет! Это никуда не годится. Ну чего я боюсь? Никого нет! Какая же из меня журналистка выйдет? Смешно! Неужели у меня не хватит воли перебороть этот страх? Нужно воспитывать волю».

Приняв твердое решение немедленно заняться воспитанием воли, Тамара начала медленно спускаться вниз. По спине бегали мурашки, но она знала, что не позволит себе вернуться… И даже не оглянется, что бы ни случилось. Это помогло. Щемить под сердцем стало меньше.

Спустившись вниз, она вышла на улицу, вздохнула и, собравшись с духом, так же медленно начала подниматься обратно на пятый этаж. Это было очень трудно — удержать ноги. Тамару облепила лохматая темнота, и девушке казалось, что она может пощупать ее — стоит только протянуть руки. Руки она не протягивала, но шагала без остановки.

Вот, наконец, и пятый этаж. Вот и ручка звонка. «Теперь каждый день буду подниматься как можно медленней. Закалю волю, как сталь!» — твердо решила девушка.

Тамара застала отца за столом. Он недавно вернулся из бани и сейчас в расстегнутой нижней рубашке пил чай. Мать была уже в постели.

Отец у Тамары был, по ее выражению, «существо особое». Особенность его заключалась в том, что никогда невозможно было установить, шутит он или говорит серьезно. Выражение лица серьезное, а глаза смеются. Вот и разберись! Любил он придираться к неточным ответам дочери, делая вид, что не понял, переспрашивал по нескольку раз об одном и том же, преувеличенно удивлялся, преувеличенно сомневался и даже преувеличенно соглашался. Одним словом, он любил подзадоривать и без того горячую натуру дочери и любовался, как она «кипит». Сам же он был добродушнейшим человеком, и Тамара не знала случая, когда бы он вышел из себя или на кого-нибудь сердито прикрикнул. Работал отец на металлургическом заводе с юных лет, и она знала, что там гордятся таким мастером.

— Папа, который стакан? — весело спросила Тамара.

— Не считал. Без арифмометра в таком деле не обойтись… А где это ты загуляла?

— У академика была в гостях. Уроки делали.

— С академиком?

— С Лидой.

— О-о! Наливай себе чашечку, предложил отец.

— Не хочу. Послушай, папа. Был у нас сейчас занятный разговор. Представь себе за рулем женщину…

— Шофера?

— Да. Машина идет полным ходом, и вдруг сбоку другая машина… Что сделает женщина?

— Что сделает? Затормозит или свернет.

— А если машина выскочит близко?

— Ну, тогда расшибутся.

— Руль бросит?

— Не знаю…

— Сергей Иванович говорит, что женщина в критический момент растеряется, бросит руль и закроет лицо руками. Верно это?

— А кто такой Сергей Иванович?

— Вершинин, академик.

— Ну, значит, так и есть. Академику видней…

— Да что ты говоришь, папа! Женщина бросит, а мужчина нет?

— Может и так.

— А какая между ними разница?

— Откуда я знаю, в чем разница. Если академик говорит, — значит, у него научная база подведена!

— Ой, ей-богу! Вечно ты что-нибудь такое выдумаешь! — рассердилась девушка.

— А что ты кипятишься? Бросит не бросит… Ну, одна бросит, другая нет. Не все ли тебе равно?

— Ошибаешься. Это вопрос принципиальный. Может женщина работать наравне с мужчиной или не может?

— Этот вопрос, милая моя, в семнадцатом году решен, а вы все еще кулаками машете.

Этот ответ огорошил Тамару. «Вот история, — подумала она. — С ним невозможно спорить. Скажет что-нибудь и как в воду окунет».

— Знаешь, папа, я, пожалуй, выпью с тобой за компанию! — сказала она небрежно.

— Давно бы так!

Тамара достала из буфета чашку, налила чай, села рядом с отцом и провела ладонью по его спине.

— Вспотел-то ты… мокрый… Папа, а какой у нас учитель по литературе — лучше не придумать! Я, понимаешь, нарисовала дружеский шарж на него, а он даже не обиделся. Очень правильный человек!

— Зачем же на дружеский обижаться?

— Другая бы учительница на его месте… У-у-у! Такую бы историю затеяла! — Тамара сделала несколько глотков. — Ты только послушай, что говорил нам сегодня Константин Семенович!

— А кто такой Константин Семенович?

— Наш учитель по литературе. Какая у тебя плохая, память на имена!.. Я же тебе вчера рассказывала про него.

— Имен тысячи, а я один. Разве все запомнишь? — невозмутимо ответил отец. — Так что он говорил?

— Что? Ах, да… Что он говорил? — задумчиво переспросила Тамара. — Вот и забыла. У меня память, как у тебя…

— Девичья!

— Нам с тобой надо заниматься. Память упражнять.

— Конечно! Только у меня и делов!

— Стоп! Вспомнила! Видишь ли, в чем дело… Часто мы читаем литературное произведение и одновременно думаем — что, зачем и почему? А в результате ничего не понимаем. Всякое произведение нужно читать без предвзятого отношения к нему. Потом, когда прочитаешь, можно подумать и проанализировать: чтя хорошо, что плохо, что взволновало и почему, кому симпатизируешь, сочувствуешь и почему? Что нового узнала о жизни, о людях, об идеях? — говорила она, невольно подражая Константину Семеновичу. — А ведь что мы делаем? Мы часто произведение не анализируем, а анатомируем. Голову долой, руки, ноги долой, живот распорем и… что получается? Все разваливается, и никакого произведения нет. И удовольствия нет!

— Да уж какое тут удовольствие, если руки, ноги долой…

Тамара давно привыкла к шутливому тону отца, ли била с ним говорить и всегда находила в нем хорошего слушателя.

— Мы привыкли смотреть на все явления жизни, литературы, искусства рационалистически, — продолжала она ораторствовать, словно перед ней была большая аудитория.

— Привычка — это большое дело…

— Когда я буду журналистом… Теперь я понимаю, в каком направлении следует двигаться… Только все это надо еще крепко продумать, развить и выработать в себе. Ох! Много еще работы, папа! — закончила она со вздохом.

— Послушай-ка, Тимоша, — сказал отец и протянул ей маленькую фотографию. — Вот погляди на эту физиономию.

Девушка взяла фотографию, на которой был изображен усатый человек с гладкой прической.

— Можешь ты его срисовать в таком виде, будто он на трибуне говорит, а изо рта искры сыплются, а на другой картинке, будто он спит и искры из носа сыплются?

— А зачем это тебе?

— Для нашей стенгазеты. Надо так нарисовать, чтобы похожий был.

— Когда это надо?

— Поскорей бы.

— Уроков задают много… Ну, ладно. Нарисую.

— Ты постарайся, чтобы смешней!

Рисовала Тамара прекрасно, но почему-то не любила это занятие и быстро уставала. Выпуск стенгазеты школы она всегда откладывала до последнего дня. Учитель рисования и многие другие советовали поступить в Академию художеств, но не лежала у нее душа к рисованию. Вот и сейчас она с кислой гримасой спрятала фотографию в полевую офицерскую сумку, но отказать отцу не могла.

— Тамара, ты собираешься сегодня спать? — раздался голос матери.

— Сейчас, мама!

Девушка допила остывший чай и принялась устраивать постель. Спала она на походной складной кровати, которую отец где-то раздобыл по ее просьбе… Она приучала себя ко всяким невзгодам. Каждый журналист, как ей казалось, должен много ездить по стране, все видеть, знать и слышать. Она всегда воображала себя за рулем своей машины, в которую погружены эта складная кровать, две смены белья, чайник и кое-что из продуктов.

— Папа, ты скоро кончишь свое чаепитие?

— А что?

— Имей в виду, что много пить вредно. Человеку надо в сутки всего один литр жидкости.

— Если сорокаградусной, то это много!

— Я говорю про воду.

— Больному человеку все вредно.

— Довольно, папа! — строго сказала Тамара и унесла самовар.

Когда она вернулась в комнату, отец стоял около стола с пустым стаканом.

— Еще бы только один стаканчик… Ложись, я тебе мешать не буду.

С этими словами он ушел, захватив с собой стакан, сахарницу и маленький чайник.

Лишь только Тамара легла, на ее подушку прыгнула кошка и, ткнувшись мордой в щеку, замурлыкала.

Скоро вернулся отец и остановился у изголовья дочери.

— Ты спишь, Тимоша? — тихо спросил он.

— Нет. А что?

— Да видишь ли, какая штука… У нас на заводе идет борьба за качество… Так мы хотим, значит, обещание составить и всей бригадой под ним подписаться. Ну, ты понимаешь… Обязательство это под стекло в цеху повесить в красивой такой рамочке…

Тамара вдруг вскочила с кровати и, как в детстве, захлопала в ладоши.

— Папа! Вот это здорово!

— Ты с ума сошла, Тамара! — заворчала мать. — Дай хоть другим-то спать.

— Ты понимаешь, папа! Это как раз то, что нам надо! Мы тоже напишем обещание. Долой тройки!.. И тоже все подпишемся!

— Кого долой? — переспросил отец.

— Тройки! Тройка — это, знаешь, очень неважная продукция. Ты мне подсказал замечательную мысль! Мы сегодня с девочками думали, в какой форме начать, борьбу за лучшую учебу. Я сейчас же напишу!.. Или нет! Завтра утром, на свежую голову лучше.

— Конечно, утро вечера мудренее. Так ты мне рамочку-каемочку сделаешь?

— Сделаю! Тебе я все сделаю! Ты у меня молодчина!

— Ну-ну… А ты долго намерена на походной кровати спать? — спросил отец, отправляясь за перегородку.

— Зима наступит, я себе сделаю спальный мешок и буду спать на чердаке, — ответила Тамара.

— С тебя станет!

— А что? Буду закаляться… Но ты мне здорово подсказал! Обещание!.. Удивляюсь, как мы сами не догадались?

— Тамара, ты скоро прекратишь? — уже совсем сердито спросила мать.

— Молчу, мама, молчу…

Тамара долго не могла заснуть. Мысленно представила рисунок и в общих чертах продумала текст обещания. Засыпая, опять вспомнила собрание, и в душе возникла тревога. В классе появились нездоровые отношения. Кто, например, сказал Марине о пощечине? На собрании никто не признался. Катя подозревала Белову, но Марина Леопольдовна любила ее меньше всех. Она не раз читала нотации Беловой за самомнение, за дерзкие ответы и даже обещала снизить отметку, если та не исправится.

 

Немецкий язык

Последние дни установилась теплая, сухая; солнечная погода — бабье лето. Занимались с открытыми окнами. До слуха школьниц с проспекта доносился гул моторов, отрывистое кваканье машин. Вдруг откуда-то возникла музыка. Где-то завели патефон, и нежные звуки вальса, не смешиваясь с шумом улицы, проникли в класс.

Светлана сидела, положив подбородок на ладонь согнутой руки, и не мигая смотрела на брошку, приколотую на груди Марины Леопольдовны.

Учительница была недовольна ответом Косинской, сердито поправляла ее, но Светлана, словно зачарованная, не могла отвести глаз от блестящего предмета и ничего, кроме музыки, не слышала. На ее губах замерла улыбка. Широкий и мелодичный вальс куда-то звал, обещал что-то очень хорошее… Пластинка кончилась, но звуки не оборвались, а как будто улетели, растаяли, уступая свое место треску мотоцикла, быстро промчавшегося мимо.

Было жаль улетевшего вальса. Он так подходил к ее настроению и к этому яркому дню… Но вот прошла минута-другая — и снова послышалась музыка. Бойкие пальцы побежали по клавишам рояля, и следом вступила виолончель. С первой же музыкальной фразы девушка узнала произведение. «Сомнение» Глинки. Она очень любила этот романс и теперь с нетерпением ждала голоса артиста. «Кто запоет? Певец или певица? Если певец, то все будет хорошо», — задумала она.

— Светлана!

Строгий голос Марины Леопольдовны вернул ее к действительности. Девушка встала и, взглянув на доску, сразу увидела ошибку. Она уже хотела поправить Косинскую, но учительница остановила ее жестом и спросила:

— О чем ты размечталась?

— Я не мечтала, Марина Леопольдовна, — грустно ответила Светлана, перекидывая на спину косу. — Я смотрела на вашу брошку и немного задумалась.

Нагнув голову, учительница с удивлением взглянула на брошку, словно впервые ее увидела, затем потрогала рукой и, не найдя в ней ничего особенного, вопросительно уставилась на девушку:

— А при чем тут моя брошка?

— У вас очень красивая брошка, — сказала Светлана. — Раньше я ее как-то не замечала.

Марина Леопольдовна погрозила пальцем и хотела сказать: «Не хитрите со мной. Я вас всех вижу насквозь», — но вместо этого почему-то смутилась и недовольно пробормотала:

— И совершенно напрасно заметила. Это вас не касается. Садись и внимательно слушай.

Как только девушка села, она сразу же услышала пение. Романс исполнял великий Шаляпин. Какое-то время Светлана слушала романс и одновременно с этим старалась следить за ответом Косинской, но это ей не удавалось. Смысл слов чужого языка не доходил до сознания.

Наконец и Марина Леопольдовна услышала музыку и поняла, почему на лицах у девушек застыло странное выражение, не имеющее никакого отношения к немецким глаголам.

— Дежурная, закройте окно! — приказала она.

— Марина Леопольдовна, у нас так душно, — недовольно вытянув губы, возразила Смирнова, но учительница даже не взглянула в ее сторону.

Окно закрыли, музыки не слышно, а в душе у Светланы она продолжает звучать… «Напрасно надежда мне счастье гадает…»

Аня Алексеева почти совсем не знала слов романса, но музыка напомнила ей вчерашний вечер, и снова тревожное чувство сжало сердце девушки.

Вернувшись вчера из школы домой, она нашла у себя в комнате на столе записку: «Аня, обед в буфете. Меня не жди. Вернусь поздно. Мама». Такие записки оставлялись и раньше, когда у матери предполагалось какое-нибудь совещание, и Аню никогда это не тревожило. Мать ее была инженером-конструктором и работала на том же заводе, где работала до войны вместе с отцом. Прочитав записку, Аня вздохнула и, переодевшись, отправилась на кухню. Ей было грустно. Хотелось повидать мать, рассказать об уроке Константина Семеновича. Они так мало бывают вместе, только по воскресеньям, да и то если у матери нет срочной работы. На кухне Аня развела примус, поставила чайник и отправилась в комнату матери, где стоял буфет, а в нем судки: обед они брали в заводской столовой. Раньше в этой комнате жил отец, а она с матерью рядом. Кроме них в квартире сейчас живет одна бездетная вдова. Ее муж тоже погиб на фронте.

Войдя в комнату матери, Аня ощутила сильный запах духов. Духи были какие-то новые, непривычные. На кровати она увидела брошенный костюм, в котором мать ходила на работу. На полу стояла коробка из-под выходных туфель. Все это показалось Ане необычным и странным. Она заглянула в шкаф и увидела, что темно-коричневого шелкового платья нет. Значит, мать переоделась и куда-то уехала… но только не на работу. Куда же?

Пообедав, Аня села за уроки. Просидев около двух часов, она поймала себя на том, что почти ничего не запомнила из прочитанного. Решив несколько задач по тригонометрии, Аня раскрыла томик ранних рассказов Горького. На какое-то время могучий талант писатели подавил в девушке чувство безотчетной тревоги. Только услышав, что часы пробили двенадцать, она вновь вспомнила о матери. Так поздно мать почти никогда не задерживалась.

Мать вернулась около часа. Аня лежала в кровати, но не спала. Она слышала, как скрипнула дверь, щелкнул выключатель в прихожей… Мать сняла пальто, прошла к себе в комнату. Через стенку доносился стук каблуков… И вдруг она запела тихо, тихо, без слов… И это был романс, который только что исполнял Шаляпин, «Сомнение» Глинки. Минут через пять мать в домашних туфлях тихо вошла в комнату и остановилась у изголовья кровати.

— Мама, где ты была?

— А я думала, что ты спишь… Я была в театре. Уже поздно… Спи, Анечка… спи, моя девочка…

Мать погладила ее по голове, поцеловала в лоб и вышла. И рука, и губы, и вся она была какая-то прохладная, свежая; глаза блестели, а в комнате она оставила аромат духов. Ласка матери растрогала Аню чуть не до слез. Обычно отношения между ними были теплые, дружеские, но лишенные всяких сентиментов.

После ухода матери Аня долго лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к шорохам в соседней комнате. «Ну что такое случилось? Почему мама не может надеть хорошее платье и пойти в театр? Она так много работает», — успокаивала себя девушка, но смутная тревога не покидала ее.

…Громкий голос прервал размышления Ани.

— Достаточно! — сказала Марина Леопольдовна и, пододвинув к себе журнал, взяла вставочку. — Придется поставить тройку. Жаль… очень жаль, но больше ты не заслужила. Садись.

Нина Косинская вспыхнула, быстро заморгала длинными ресницами и, неслышно ступая, как провинившаяся, направилась к своей парте. Училась Нина, хорошо, и тройка по немецкому языку больно задела самолюбие девочки. Но если бы только это… Тройка сулила ей много неприятных минут дома. Она знала, что у отца испортится настроение и за обедом он будет говорить о том, что в Министерстве просвещения правая рука не знает, что делает левая, что программа в школах недопустимо перегружена; обе бабушки и мама дня два будут бурно «переживать» это событие. Правда, мнения бабушек в конце концов обязательно сойдутся на том, что во всем виновата Марина Леопольдовна: она жестока и слишком требовательна к детям. Ниночка могла по рассеянности что-нибудь перепутать или случайно забыть, и вместо того, чтобы помочь ребенку, она и рада стараться! Одним словом, будут виноваты все, кроме Нины…

— В чем дело, девочки? — спросила Марина Леопольдовна, обращаясь к классу. — Я замечаю, что с некоторых пор вы стали хуже заниматься. Почему? Немецкий язык вам разонравился или я изменилась? Смирнова, объясните мне, пожалуйста, причину.

— Что я должна объяснить, Марина Леопольдовна? — переспросила Женя, поднимаясь и с недоумением оглядываясь на подруг.

— Почему по немецкому языку так много троек?

— Не знаю, Марина Леопольдовна. Отметки же не я ставлю.

— А вы считаете, что я ставлю ниже, чем полагается? Женя выдержала строгий взгляд учительницы и невозмутимо ответила:

— Нет. Этого я не могу сказать. Вы ставите справедливо.

— Так почему же тройки?

— Не знаю. У меня, например, нет…

— Я спрашиваю обо всех! — резко перебила ее Марина Леопольдовна. — Вы староста класса, а к тому же еще, так сказать, одна из классных руководительниц!

В ответ на эту «шпильку» Женя промычала что-то неопределенное, но сдержалась и не вступила в пререкания.

— Не забывайте, девочки, что аттестат зрелости выдают не всем. Надо работать. Пожалуйте сюда, Аксенова. Садитесь, Смирнова.

Женя долго не могла успокоиться. Ее возмутил и обидел резкий тон учительницы, а еще больше издевательская фраза о «классной руководительнице». «Почему она на меня рычит? — думала Женя. — Почему я должна отдуваться за всех? Если еще хоть раз назовет меня классной руководительницей, я ей тоже отвечу…»

И Женя начала думать о том, как и что она скажет Марине Леопольдовне в следующий раз. Через минуту, так ничего и не придумав, она взглянула на комсорга, к которой тоже относилась эта ядовитая фраза о «классных руководителях». У Кати были плотно сжаты губы, а между бровей появилась сердитая складка, вроде запятой. Значит, задело. Тамара сидела впереди и, не видя ее лица, Женя не могла определить, как Кравченко отнеслась к язвительным словам Марины Леопольдовны.

Десятиклассницы заметили, что с первых же дней появления у них нового классного руководителя Марина Леопольдовна постоянно бывает не в духе и держится с ними так, словно они в чем-то виноваты. Но в чем именно? В том, что они полюбили литературу и ждут с нетерпением уроков Константина Семеновича? В том, что они теперь много читают и тщательно готовятся к урокам своего классного руководителя? Правда, если говорить по совести, то какая-то доля истины в упреке Марины Леопольдовны есть. Увлечение литературой, конечно, сказалось на успеваемости по другим предметам. Спорить бесполезно. Стоит только посмотреть в журнал. Тройки, тройки, а кое-где и двойки. И только две ученицы — Валя Белова и Светлана Иванова — учились, как всегда, хорошо.

Обида Жени постепенно проходила. Она знала неуравновешенный характер учительницы и давно приноровилась к нему. Вот Марина Леопольдовна искоса, но вполне доброжелательно взглянула на нее и, надо полагать, уже раскаивается в своей вспышке. Женя прекрасно знала, что она была одной из лучших учениц, любимиц «немки» и часто этим пользовалась. Вряд ли кто-нибудь другой из их класса мог говорить в таком тоне с учительницей. Марина Леопольдовна прощала ей почти все.

Вызвав к доске Таню Аксенову, Марина Леопольдовна прошлась вдоль прохода между партами и уселась за свой стол. Казалось, она не обращает никакого внимания на то, что бормочет сейчас у доски Таня. Глядя куда-то поверх головы Лиды Вершининой, Марина Леопольдовна глубоко задумалась. Таня Аксенова несла немыслимую «ахинею», а учительница не слышала ее и не поправляла. В классе стояла мертвая тишина, и только одинокий голос отвечающей монотонно перебирал неправильные немецкие глаголы. Все ждали, чем все это кончится. Наконец, Таня выдохлась, замолчала и этим привела учительницу в себя.

— Ну… дальше, — сказала она не поворачиваясь.

— Все.

— Неужели все? Кто может дополнить Аксенову? — спросила Марина Леопольдовна, обводя глазами класс, но поднятых рук не было. — Смирнова!

Женя колебалась недолго. Она не сомневалась, что учительница не слышала ответа Аксеновой.

— Мне нечего прибавить… Аксенова сказала все.

Марина Леопольдовна пристально и грустно посмотрела на свою любимицу, вздохнула и взялась за вставочку.

— Ну, хорошо. Тогда придется поделить четверку на двоих. Садитесь.

И все видели, как она безжалостно поставила две двойки.

Марина Леопольдовна считала, что десятиклассницы любят ее, безгранично ей доверяют, а поэтому всегда откровенны и правдивы. Так она считала до последнего времени… И вдруг все изменилось. Раньше она подробно знала обо всем, что творилось в классе, а сейчас о происходящих событиях ей сообщала только одна Белова, да и то под секретом. Недавно было комсомольское собрание. О чем там говорилось? Что решали? Белова не комсомолка и ничего не могла рассказать. Учительница спросила о собрании Катю Иванову, но комсорг ответила, как показалось мнительной Марине Леопольдовне, очень уклончиво.

— Ничего такого не решили, Марина Леопольдовна. Поговорили о дисциплине, об успеваемости…

Учительница обиделась и не стала больше расспрашивать, но лишний раз про себя отметила, что отношение к ней резко изменилось. И чем больше она думала, тем больше убеждала себя в этом. Убеждена она была и в том, что охлаждение девочек началось с тех пор, как в школе появился Константин Семенович. У нее не было никаких доказательств для такого утверждения, но это было несомненно так. О том, как преподавал литературу новый учитель, Марина Леопольдовна не знала. Во-первых, это дело учебной части, а во-вторых, такой предмет, как литература, мог преподавать, по ее мнению, всякий грамотный человек. А вот быть классным руководителем может далеко не всякий преподаватель. Она ни на минуту не сомневалась, что Константин Семенович с обязанностями воспитателя не справится, и класс, ее любимый класс, окажется безнадзорным. История с пощечиной, злая карикатура на учителя и, наконец, нелепое поручение трем девочкам вести воспитательскую работу в классе говорили сами за себя. Услышав о том, что Константин Семенович попросил карикатуру себе на память, не наказав никого из виновных, Марина Леопольдовна так возмутилась, что готова была идти по этому поводу к директору. Снижение успеваемости по немецкому языку за последнее время она объясняла отсутствием воспитательской работы.

Поставив две жирные двойки, Марина Леопольдовна, посмотрела на пунцовую от стыда и огорчения Смирнову и спросила с усмешкой:

— Ну, а эти две двойки я поставила справедливо?

— Вы меня спрашиваете, Марина Леопольдовна?

— Ну конечно.

— Да. Справедливо. На вашем месте я бы поставил двойку на двоих, — не моргнув глазом, ответила Женя.

Соседка дернула Женю за юбку, но та отмахнулась, прошипев: «Не тронь!». В такие минуты, когда она, по выражению матери, «закусила удила», ее нельзя было остановить.

Услышав звонок, девушки облегченно вздохнули. Марина Леопольдовна видела, как звонок оживил лица учениц, и это явилось той каплей, которая переполнила; чашу ее терпения. Не заходя в учительскую, она спустилась вниз и постучала в дверь кабинета директора.

Наталья Захаровна была не одна. Напротив нее, с упрямо поджатыми губами, сидела преподавательница физкультуры Валентина Викентьевна, или, как ее звало большинство преподавателей, Валя. Девушка закончила Институт физкультуры, преподавала в школе второй год, предмет свой знала прекрасно, но увлечь девочек физкультурой не сумела: не хватало выдержки, не было необходимого педагогического такта, и на этой почве у нее постоянно возникали недоразумения, особенно в шестых, седьмых классах.

— Проходите, Марина Леопольдовна, — пригласила директор и, повернувшись к Вале, продолжала: — Ну, допустим, что вы правы. Допустим, что девочка не хочет заниматься физкультурой. Ну, а за что вы ей поставили двойку?

— Она не взяла костюма, Наталья Захаровна. Она это сделала нарочно, чтобы не заниматься, — сказала физкультурница.

— Пускай так, но ведь отметки служат для оценки знаний учащихся, а никак не проступков.

— Отметки стимулируют ученье, — упрямо настаивала девушка. — В другой раз не забудет костюма и постарается исправить двойку.

— Нет. Я никак не могу с вами согласиться. Если все учителя начнут снижать отметки за подсказку, за посторонние разговоры, за забытый учебник… Что же у нас получится?

— Повысится дисциплина! — уверенно заявила физкультурница и с видом победителя посмотрела на садившуюся в этот момент учительницу немецкого языка.

Марина Леопольдовна сразу разобралась в существе вопроса, вспомнила только что поставленные двойки и задумалась. Аксенова не знала урока и отвечала настолько плохо, что двойка — это еще была высокая оценка, но двойка Смирновой — это, пожалуй, как раз то, что отстаивала сейчас физкультурница.

— За плохую дисциплину мы снижаем отметку по поведению, но при чем здесь предмет? — продолжала возражать директор. — Как вы считаете? — обратилась она к Марине Леопольдовне.

— Вообще-то да, но я не знаю… Я не слышала вашего разговора, — уклончиво ответила та.

Наталья Захаровна с удивлением взглянула на учительницу. По педагогическим вопросам Марина Леопольдовна обычно всегда имела свое мнение и высказывала его прямо и охотно.

— Ну, хорошо. Сейчас мы спорить не будем. Быть может, мы обсудим этот вопрос на педсовете, — решила директор и записала что-то себе в блокнот.

— Я вам больше не нужна? — спросила физкультурница.

— Нет.

Валя встала и твердой, упругой походкой вышла из кабинета.

— Что у вас?

Марина Леопольдовна раскрыла журнал, посмотрела на директора, захлопнула его и пересела на место учительницы физкультуры.

— Со всей откровенностью я вам должна сообщить Наталья Захаровна, что в десятом классе катастрофа… — горячо начала она, но сейчас же поправилась. — Намечается катастрофа. Этот класс, и без того трудные последнее время совсем отбился от рук. Девочки совершенно забросили ученье, и нам не справиться. Вы посмотрите, что делается! Посмотрите в журнале… За редким исключением, — сплошные двойки и тройки. Если так будет продолжаться, то что же будет на выпускных экзаменах? Скандал! На весь район, на весь Ленинград осрамимся. Распустились вконец… Дерзят, уроков не учат, слушают невнимательно… рисуют карикатуры на учителей… Да что говорить! Дело дошло до драки!

Наталья Захаровна дала учительнице выговориться и, когда та остановилась, чтобы передохнуть, спокойной сказала:

— Вы немного преувеличиваете, Марина Леопольдовна.

— Преувеличиваю? Я-а? Наоборот!.. Я смягчаю краски и сдерживаю себя!.. У меня тут все кипит! — С этими словами она постучала рукой по брошке. — Вы послушайте, каким тоном они разговаривают с учителями! Вы посмотрите журнал! Посмотрите, как снизилась успеваемость в последнее время…

— Я видела.

— И вы остались довольны?

— Нет, но не надо горячиться. Поговорим спокойно. Успеваемость снизилась. Это верно. Ну, а в чем, по-вашему, причина?

— Говорить откровенно?

— Конечно.

— Виноват новый воспитатель… Константин Семенович!

— Да… причина в нем, — спокойно согласилась Наталья Захаровна. — Он и сам так считает.

От неожиданности Марина Леопольдовна с минуту ничего не могла произнести.

— Что значит — сам считает? — наконец спросила она.

— Мы говорили с ним неравно по этому поводу. Он очень обеспокоен создавшимся положением. Ведь он же воспитатель класса…

— В том-то и дело! — почти с радостью воскликнула Марина Леопольдовна. — Вы доверили ему перевоспитывать таких девиц… Константин Семенович человек новый. К тому же еще и больной…

Только сейчас Наталья Захаровна поняла подоплеку этого прихода и сухо перебила учительницу.

— Их не нужно перевоспитывать, Марина Леопольдовна. Они нормальные девочки, немного сбившиеся со своей колеи. Они и сами думают об этом. Скоро все встанет на свое место, я в этом не сомневаюсь. Кстати, и вам неплохо бы подумать над своей методикой…

Наталья Захаровна приложила к глазам пенсне, посмотрела на расписание и, немного помолчав, продолжала:

— Ваши часы как раз бывают перед литературой, и это налагает на вас дополнительную ответственность.

— Ничего не понимаю. Почему методика? Какая ответственность?

— Представьте себе, что после доклада обещан хороший концерт с известными артистами. Не может ли от этого доклад показаться скучным, если его не подготовить как следует, не сделать интересно?

— Школа не театр, Наталья Захаровна, а я не артистка, — обиженно возразила учительница.

— Ну, может быть, пример этот и не очень удачен, но я хотела…

— Странный пример, странная постановка вопроса, — перебила Марина Леопольдовна. — Я пришла к вам за тем, чтобы предупредить, что десятый класс катится по наклонной плоскости, а вы советуете мне подумать над методикой. Странно… Тем более странно, что вы сравниваете меня с артистом! — дрожащим от обиды и возмущения голосом сказала Марина Леопольдовна и встала.

— Не вас я сравниваю, а Константина Семеновича. А класс действительно изменился, и я уверена, что скоро изменится еще больше… — говорила Наталья Захаровна, не подозревая, какой удар она, нанесла учительнице, разрушив последнюю ее надежду получить этот класс под свою опеку.

 

Обещание

Встречаясь ежедневно со своим классом, Константин Семенович при каждом удобном случае давал почувствовать выпускницам, что они уже не дети и что им пора задуматься о себе, о своем месте в жизни. На уроках никогда не перебивал отвечающих, не делал никаких замечаний, а если кто-нибудь ошибался, то поправлял не сам, а давал слово другой ученице. Возникал спор, которым он внимательно руководил.

С каждым днем девушки все больше и больше втягивались в самостоятельную работу. Это было трудно, непривычно, но безусловно интересно. Некоторые из девочек столкнулись, как сказала Тамара, «с таинственным явлением». Под впечатлением уроков и бесед Константина Семеновича они перечли знакомые, неоднократно «анатомированные и анализированные» произведения, и вдруг эти привычные, набившие оскомину книги ожили и расцветились яркими незнакомыми красками. Словно это были холодные, бесцветные алмазы, но Константин Семенович навел на них искусной рукой волшебные грани, и скучные алмазы вдруг превратились в сияющие бриллианты.

Три дня тому назад на урок литературы пришла Наталья Захаровна. Жестом она посадила вставших учениц, прошла в конец класса и села на заднюю парту. Приход директора на урок — обычное явление, но все с интересом ждали, как будет вести себя Константин Семенович. За девять лет девушки видели много, как они говорили, «вторжений» в класс. Приходили инспектора гороно и роно, различные комиссии, инструкторы, какие-то заочники, практиканты, устраивались открытые уроки, и редко, очень редко учитель держал себя при посторонних так же, как всегда. Некоторые смущались и вели урок хуже, чем обычно, другие, чтобы создать выгодное о себе мнение, вызывали только отличниц. Напрасно посетители думали, что они присутствуют на обычном, рядовом уроке. Не только учитель, но и ученицы держали себя при чужих иначе. Прекращались посторонние разговоры, всячески подчеркивалась заинтересованность уроком. В классе непроизвольно и бессознательно возникал союз учителя и учениц, и союз этот был направлен против «посетителей».

Наталья Захаровна просидела до звонка, но очень скоро после ее прихода все, кроме Ани Алексеевой, рядом с которой она сидела, забыли о директоре. Ее присутствие нисколько не повлияло на урок, и от этого всем было почему-то очень приятно.

Увлечение литературой довольно быстро сказалось самым неожиданным образом. У девочек не хватало времени для занятий другими предметами. Это начинало серьезно беспокоить всех. Класс с надеждой ждал от своей тройки решительных действий. Должны же они что-нибудь придумать, если Константин Семенович поручил им воспитательскую работу. Но тройка ничем себя не проявляла, хотя все видели, что на каждой перемене комсорг, староста и редактор объединялись и о чем-то совещались. Если Катя умела скрывать секреты и ничем не выдавала себя, то у Тамары, и особенно у Жени, все ни на лице держалось выражение таинственности и озабоченности.

Два дня тому назад текст обещания, наконец, составили, и Тамара принялась за работу. Рисунок рамки она сделала в двух вариантах: один для отца, другой для себя. Наверху восходящее солнце, в лучах которого блестит одно слово — «Коммунизм». Внизу, в левом фигура рабочего с книгой и циркулем подмышкой. Это — для отца. Для себя же она прибавила еще фигуру девочки в форменном платье со школьным портфелем в руках. Правую сторону окаймила дубовыми листьями.

Отец долго разглядывал рисунок.

— Подходяще! — сказал он с довольной улыбкой. Вечером пришли Женя и Катя.

— Ну как, Тамара? — с нетерпением спросила Женя еще в прихожей.

— Готово! Проходите.

Войдя в комнату, девушки сразу увидели лежащее на столе «Обещание» и долго молча рассматривали его.

— Ничего не скажешь — хорошо сделала! — одобрила Катя. — Только нужно школьнице пририсовать комсомольский значок.

— На тебя вдохновение снизошло, — добавила Женя.

— Вот именно! С неба по веревочке спустилось, — проворчала Тамара, стараясь оставаться равнодушной к похвале. — Где же текст? Надо его еще раз посмотреть: войдет ли он в эту рамку…

Женя поспешно вытащила из портфеля папку и достала из нее большой, сложенный вдвое исписанный лист бумаги.

ОБЕЩАНИЕ

«Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество».

В. И. Ленин

«Всем лучшим во мне я обязан книгам…»

М. Горький

В этом году мы кончаем школу. Путь наш, ясен, и счастье обеспечено кровью отцов. Дело за нами!

Чтобы стать умелыми строителями коммунизма, мы должны хорошо учиться. Учиться так, как позволяют нам наши силы и способности. И мы это обещаем.

Наша задача — ни одной тройки в текущем выпускном году.

Тройка — серость! Двойка — позор!

Мы обещаем помогать отстающим, чтобы весь дружный коллектив нашего класса шел одним из первых среди всех выпускных классов города Ленинграда. Это мы можем, и этого мы добьемся».

Дальше следовало свободное место для подписей, а внизу снова текст.

«Большевики отличаются от всех прочих людей таким качеством: у них слово не расходится с делом, — уж если ты сказал и обещал, то хоть в лепешку разбейся, а сделай. Вот это называется работать и действовать по-большевистски».

С. М. Киров

— Неужели и теперь у нас дело не сдвинется с места? — сказала Катя.

— Девочки, а ведь мы должны первыми подписаться, — заметила Женя.

— Конечно! Вот тебе перо и чернила. Подписывай! — предложила Тамара.

— А почему я? Начни ты.

— Ну вот… Будем торговаться! Давай я начну, — сказала Катя, отбирая ручку. — Значит, — так… Значит, всякие авось да небось — в сторону! Придется поднажать… Слышите? Мы должны служить примером, иначе никакого авторитета у нас не будет и ничего, кроме конфуза, не получится, — медленно проговорила она и размашисто расписалась.

Женя взяла ручку и задумалась.

— Что ты думаешь? Все решено! — сказала Тамара.

— Дай ей познакомиться… — усмехнулась Катя. — Она же в первый раз это читает.

— Я помню наизусть, — пробормотала Женя и глубоко вздохнула. — Ох! придется агитировать… Знаете что, девочки, нужно каждую по отдельности вызывать, а то начнутся споры, разговоры…

— Ты сначала подпиши! — остановила ее Катя. Женя еще раз вздохнула и подписала.

— Придется поднажать, — жалобно сказала она.

— Не прибедняйся, пожалуйста! — рассердилась Тамара. — У тебя и троек-то почти не бывает.

— Вот как! А какую мне сегодня двойку закатила Марина! Забыла?

— Ну это так… от злости!

Тамара подписала «Обещание» без колебаний. Училась она хорошо и не боялась предстоящих трудностей.

— Ну, а кому поручить Ларису? — спросила она подруг. — Ведь эта особа может нам все дело испортить. Я думаю, ее надо поручить Светлане.

— Нет, у Светланы дома работы много, — заступилась Женя. — Пускай ее Тамара возьмет.

— Не хочу я с дурой связываться! — сердито возразила Тамара. — Может быть, Беловой предложить?

— Ничего с Беловой не выйдет! Поручим Косинской, — предложила Катя.

— Правильно! — согласилась Женя. — А Крылову к Шариной прикрепить. Они рядом живут.

— Поругаются, — возразила Тамара.

— Ничего, ничего. Взрослые мы, наконец, или еще не взрослые? Невестами считаемся, — сказала Женя, комично разводя руками, и все засмеялись.

— Я возьму Лиду, — сказала Тамара.

— Лида не нуждается.

— Как сказать! Бывает, что и нуждается. Нападет хандра — и ученье побоку. Вы ее мало знаете.

Затем составили список и разбили всех девушек на четыре группы. При настоящей работе, или, как выразилась Тамара, «если из каждой выжать все способности», получалась такая картина:

Кандидаты на золотую медаль:

1. Белова В.

2. Иванова С.

Кандидаты на серебряную медаль:

1. Косинская Н.

2. Кравченко Т.

3. Алексеева А.

Третья группа — требующая наблюдения:

1. Смирнова Е.

2. Шарина Н.

3. Аксенова Т.

4. Вершинина Л.

5. Логинова Р.

6. Ерофеева Н.

7. Иванова Е.

8. Холопова К.

Четвертая группа — требующая буксира и усиленного внимания:

1. Крылова М.

2. Тихонова Л.

— А знаете что, девочки, — весело заключила Женя, когда они составили и обсудили список. — Ничего страшного нет! Если только захотим, все будет в порядке. Да, чуть не забыла! — воскликнула она. — Я узнала, кто сказал Марине о пощечине.

— Кто? — спросила Тамара.

— Белова! Моя сестренка-второклассница слышала их разговор на перемене.

— Женя, не отвлекайся пустяками, — остановила ее Катя. — Ну, сказала и сказала! Если бы она соврала, тогда другое дело. Пускай говорит, если хочет. Вообще, девочки, эту замкнутость надо разрушить окончательно. Нужно добиться такого положения, чтобы мы не стыдились своих поступков, а гордились ими.

На другой день условились прийти в школу пораньше и собрать подписи до начала занятий.

Первой явилась Катя. Она взяла ключ от химического кабинета и с нетерпением поджидала подруг в раздевалке. Дверь поминутно хлопала, и, оживленно болтая, перекликаясь между собой, входили стайками, парами и одиночками девочки всех возрастов. Самые маленькие приходили с бабушками, с мамами, нянями. С каждой минутой в раздевалке становилось все более шумно. Младшеклассницы совсем не умели говорить тихо. Они или молчали, или звонко кричали.

Около Кати остановилась маленькая шустрая девочка и, размахивая синим портфелем, принялась пронзительно кричать:

— Надя-а! Надя-а! Ну чего ты там застряла! Долго тебя ждать! Надя-а же! Ну что на самделе… Иди скорей!

— Слушай, от тебя просто оглохнуть можно! — сказала Катя.

Девочка подняла на десятиклассницу большие глаза и вдруг улыбнулась.

— А вы в десятом вместе со Светланой учитесь! — так же громко заявила девочка.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Катя.

— Наша вожатая была когда пионеркой, у них тогда Светлана из седьмого была вожатая. Вот которая с вами учится. Она на сборе рассказывала и хотела позвать… — скороговоркой сообщила девочка.

— Что была? Кто вожатая? Куда позвать? Ничего не поняла.

Девчурка была очень забавная. Разговаривая с ней, Катя прозевала приход в школу Тамары и Жени и увидела их, когда они были уже без пальто.

— Ну что вы так долго? — недовольно проворчала комсорг и, не дожидаясь ответа, начала: — Наших еще нет. Делаем так. Мы с Женей берем «Обещание» и идем в химкабинет. Тамара, иди в класс и жди. Как только кто-нибудь появится на горизонте, направляй к нам. Ясно? Пошли!

В классе пусто. От нечего делать Тамара достала учебник химии, устроилась за учительским столом и решила немного подзубрить формулы.

Пришла Нина Шарина. Она обычно приходила одной из первых.

— Тамара, ты уже здесь! — с радостным изумлением воскликнула она и положила портфель в свою парту.

— Иди скорей в химический кабинет. Там тебя ждут, — не отрываясь от учебника, сказала Тамара.

— Увидишь!

— Странно! Кто меня может ждать? — пожав плеча ми, озабоченно спросила Нина. — Ты не шутишь?

— Какие могут быть шутки! Иди скорей! И, пожалуйста, без разговоров, — с раздражением сказала Тамара.

Нина не стала дальше расспрашивать. Заинтригованная, она поспешила в кабинет. Там ее действительно ждали.

— А-а! Наконец-то! Мы тебя давно поджидаем. Иди-ка сюда, голубушка! — ласково позвала Женя.

— Садись, а то еще в обморок упадешь, — усмехнувшись, сказала Катя и усадила девушку за учительский стол.

Сбитая с толку, ничего не понимая, Нина подозрительно поглядывала на «воспитателей», пока Катя не положила перед ней «Обещание».

— Читай внимательно и подписывай!

Нина быстро пробежала глазами документ и встала.

— Ну, знаете ли… — испуганно сказала она. — Вы что-то уж очень… первым среди всех… Это не выйдет!

— А ты хочешь, чтобы последним? — спросила Катя. — Подписывай!

— Это же не шутка, девочки…

— А никто и не шутит!

— Я боюсь…

— Новое дело! Комсомолка боится дать обещание учиться хорошо! Да ты в своем уме?! — возмутилась Женя.

— А вдруг я двойку получу?

— Не получишь. Мы не позволим. Подписывай! — твердо сказала Катя, обмакивая перо в чернила и протягивая его Шариной.

Нина нерешительно взяла ручку, прочитала еще раз «Обещание» и, сильно волнуясь, подписала.

— Ну что? Не умерла? — спросила Женя.

— Подписать можно что угодно, а вот потом как? Я теперь и спать, наверно, не буду!..

В это время вошла Аня Алексеева. Она молча подошла к столу, прочитала «Обещание» и, ни слова не говоря, подписала.

— Додумались, наконец! — похвалила она при этом и с удовольствием поставила точку.

— Вот как надо, по-комсомольски! — сказала Катя, обращаясь к Нине.

— Это вы сами написали? — спросила Аня.

— А что?

— Хорошо написано. Не похоже, что вы…

— Нет, мы специально писателей приглашали, — обиделась комсорг.

— Ну? А я думала, что Константин Семенович, — продолжала дразнить ее Аня.

— Он еще ничего не знает.

Вошли Светлана Иванова, Лида Вершинина и Клара Холопова.

— Ну что ж, я не возражаю… Первыми так первыми, — с улыбкой сказала Светлана, подписывая «Обещание».

— Уж очень вы размахнулись, девочки! Надо бы поскромней, — возразила Лида.

— Что значит «поскромней»?

— «Одним из первых среди всех выпускных классов города Ленинграда»… Это чересчур!

— А ты хочешь, чтобы мы были где-нибудь двадцатыми?!

— Вообще можно было не писать таких слов. Обещаем хорошо учиться — и только!

— Значит, ты не хочешь подписывать? — угрожающе спросила Катя.

— Нет, почему? Я подпишу, конечно, — вяло ответила Лида, принимая ручку от Светланы.

— Ну то-то!

Клара взяла документ, прочитала его шепотом и задумалась.

— Вот уж действительно слабый пол! — вздохнула Женя. — Ну что ты уставилась?

— Нет, это надо обсудить, девочки, — сказала Клара. — Вы придумали хорошо, и я ничего не имею против, но считаю, что надо поговорить на собрании.

— Говорить будем о том, как лучше выполнить это обещание. Подписывай.

— Подожди, Катя…

Но Катя понимала, что если начнутся споры, то сегодня они не соберут подписей.

— Ты не хочешь подписывать?

— Почему не хочу? Я только…

— Ты боишься за себя? — перебила ее Катя. — Боишься работать? Зачем же ты в комсомоле числишься? Для счету?

— Вот уж это — глупости! — рассердилась Клара. — По-моему, за меня никому еще краснеть не приход… — Она не договорила, вспомнив свою выходку в первый день прихода в класс Константина Семеновича. Взяв ручку, она подписала «Обещание».

В кабинет входили новые ученицы, с интересом читали «Обещание», подписывали и садились за свои столы.

Нина Косинская, прочитав «Обещание», сильно покраснела, взглянула на Катю, но та не дала ей ничего сказать:

— Что такое? В чем дело? Вы любите только язы ком болтать! Меньше слов — побольше дела!

Нина смутилась, подписала и ушла к столу, за которым обычно сидела.

Таня Аксенова после прочтения сморщилась и, кому-то подражая, почесала в затылке.

— Да-а!.. Це дило треба разжувати…

— Ну, Танечка… не надо жевать… — вдруг умоляюще и певуче заговорила Катя. — Неужели тебе не лень жевать?

Таня не выдержала и, смеясь, подписалась. Ее место заняла Лариса Тихонова. Девочки с нетерпением ждали, как она отнесется к «Обещанию».

— Нет, Катя! — твердо сказала Лариса. — По математике я могла бы обещать, а по остальным предметам у меня ничего не выйдет.

— Нет, выйдет!

— Да что я — дурочка, что ли! — вскипела Лариса. — Ни одной тройки?! Заболеть можно. Не буду я подписывать. Вы мне потом проходу не дадите.

— Лариса, ты же комсомолка… — упрекнула ее с места Светлана.

— Ну так что! Тебе хорошо говорить, а я не хочу срамиться.

Катя обняла девушку за плечи и дружелюбно сказала:

— Не бойся, Лариса. Мы тебя на буксир возьмем. Ты еще других перегонишь.

— Как это на буксир?

— Поможем тебе, — пояснила Женя.

— Будете за меня уроки учить, что ли, или подсказывать?

— Не говори чепуху! — рассердилась Катя. — Подписывай живо!

— Не буду! — заупрямилась Лариса.

— Ты меня лучше не зли!

— А что ты мне сделаешь?

— А то… Ты нам веришь или нет?

— Кому это вам?

— Всем нам. Комсомольскому коллективу?

С этими словами Катя показала рукой на присутствующих.

— Ну, верю.

— Тогда не ломайся, подписывай.

Лариса нерешительно взяла ручку, но, прежде чем подписать, погрозила Кате:

— Смотри… Отвечать будешь ты.

— Согласна. Я буду отвечать, а ты будешь учиться. Когда в кабинет вошла Крылова, Женя шепнула Кате:

— Этот «объект» самый трудный. К тому же она и не комсомолка.

Но Рита приятно всех разочаровала. Она прочитала «Обещание» и, видя, что большинство одноклассниц уже подписалось, ни слова не говоря, взяла вставочку и наклонилась над столом. Девушки дружно захлопали.

Появившаяся Белова в недоумении остановилась на пороге, приняв эти аплодисменты на свой счет.

— Валя, иди сюда! — позвала Женя. Когда та приблизилась, Женя протянула «Обещание»: — Читай!

— Что такое?

— Вот — познакомься!

Во время чтения на лице Беловой появилась презрительная улыбка. Дочитав до конца, она пожала плечами:

— Я в этом не нуждаюсь. Пускай обещают те, кто плохо учится, — отрезала она и направилась к своему столу.

— Подожди, подожди… Ты с ума сошла! Это же общее дело! — возмутилась Женя.

— Пожалуйста! Разве я вам мешаю?

— Но ты остаешься в стороне, — сказала Катя.

— Наоборот! Отметки мои можете показывать в своих отчетах, если это вам надо, но подписываться я не буду. Я учусь для себя, а не напоказ…

— Ошибаешься! Учишься ты для Родины! — возразила Катя.

— Общие слова!

— Это ее личное дело, — едва слышно, подчеркивая слово «личное», сказала Аня, и все вспомнили, что это слово Белова употребляет очень часто.

Катя решила сейчас не спорить с Беловой, потому что пришли Надя Ерофеева и Рая Логинова, а следом за ними и Тамара.

— А зачем это нужно? — спросила Логинова, пожав плечами, и, не дождавшись ответа, подписалась.

Надя всплеснула руками:

— Ой, девочки! Вот уж я никак не думала! Вы это хотите в газету послать?

— Никуда мы посылать не будем. Подписывай! — заторопила ее Катя.

— Одну минуту, Катя… — попросила Надя и направилась к столам. Все поняли, что она хочет посоветоваться с Аней, и засмеялись.

— Подписывай скорей! — крикнула Аня с места.

— Ты думаешь?..

— Вот чучело! У тебя же своя голова на плечах! — рассердилась Тамара.

Надя вернулась к столу, взяла ручку, но, прежде чем подписать, с сожалением сказала:

— Значит, я последняя.

Катя встала на место учителя, подняла руку и, когда все стихли, заговорила, как-то особенно торжественно и взволнованно:

— Девочки! Товарищи! Я хотела вас поздравить с очень серьезным делом. Но помните, что «Обещание», которое мы сегодня подписали, это не только красивые слова… Это такие слова, за которыми должны быть и дела. Мы будем бороться, как подобает комсомольцам, чтобы «Обещание» выполнить. Имейте это в виду… Тетерь мы связаны «Обещанием» и должны помогать друг другу. Мы отвечаем за всех. Может быть, кому-нибудь кажется это маленьким делом, незначительным… Это я считаю неверным. Маленьких дел вообще нет! Большие дела складываются из маленьких. Ни одной тройки в текущем году — вот наша конкретная задача! Подумайте сами и согласитесь, что наш класс вполне может учиться на четверки и пятерки. Если же мы получаем тройки, то причина этому чаще всего — лень… Конечно, бывают и другие причины, но мы каждый раз будем их выяснять и устранять. Можете не сомневаться, что пятерок хватит на всех и учителя любят их ставить…

— Например, Марина! — раздался голос.

— А что Марина?

— Если кого невзлюбит, — пятерки не дождешься.

— А кого она невзлюбила из нашего класса? — спросила Катя, но, сообразив, что продолжение такого разговора может привести совсем не туда, куда надо, замолчала.

Устраивать пустую перебранку по мелким и личным мотивам сейчас не хотелось. Настроение у всех было приподнятое, «значительное», как она подумала про себя. К счастью, кроме Жени никто не мог сегодня пожаловаться на Марину Леопольдовну, и поэтому Катин вопрос остался без ответа.

— Скажи о серости и красоте, — подсказала Тамара. — Потом, — ответила ей Катя. — Когда поговорим с Константином Семеновичем.

— Только чур! Сегодняшний день не считается! — вдруг крикнула Надя, и девушки засмеялись.

— А куда вы передадите «Обещание»? — спросила Лариса.

— Никуда. Это «Обещание» мы повесим в классе.

— И все учителя будут читать! — ужаснулась Надя. — А что ты испугалась? — спросила Женя.

— Пускай читают. Мы же не собираемся у них пятерки воровать. Заработаем!

— Как это все неумно! — внятно произнесла Белова, и все повернулись к ней.

В это время в кабинет вошел Василий Васильевич, и замечание Беловой осталось без ответа. Начался урок.

 

Константин Семенович

Оля — очень пытливая, находчивая и самостоятельная девочка. Хотя мама и называла ее Лялькой, папа — Лешкой, а бабушка — Олюшкой, она твердо знала, что настоящее ее имя Ольга Константиновна Горюнова и живет она на улице Куйбышева, дом двадцать два, квартира тридцать четыре.

Сегодня утром, когда она одевалась, мама сказала: — Лялька! Какая ты старая! Скоро тебе уже стукнет пять лет!

Эта фраза сильно озадачила девочку, но в тот момент у нее никак не застегивался лифчик, и поэтому она не успела расспросить: кто стукнет, за что стукнет и больно ли стукнет. Пока она одевалась, умывалась и причесывалась, мама ушла в магазин покупать продукты на обед. Вопрос оставался невыясненным, но папа был дома, и девочка, захватив свою куклу Наташу, отправилась к нему.

В дверях она остановилась. Оля знала, что, если папа или мама сидят за столом и читают, им не надо мешать. Все равно играть они не будут, сказку не расскажут, на вопросы не ответят. Мама чаще всего выгоняла ее из комнат, а папа позволял оставаться, если она не шумела и занималась своими делами.

Так она полупила и сейчас: на цыпочках, не дыша, прошла к дивану и положила на него куклу.

С папой Оля познакомилась этой весной, и он действительно оказался хорошим. Раньше, когда они жили далеко от Ленинграда, Оля знала, что у нее есть папа. Много раз она видела его вещи: костюм, тот самый, который сейчас на нем надет, портфель, галстуки, шапку, видела даже фотографию, но какой он есть «на самом деле», она не знала. Может быть, хороший, а может быть, какой-нибудь другой. Мама часто рассказывала, как папа воюет с фашистами, показывала письма и при этом тихо плакала. Потом, когда пришла победа и они вместе с другими поехали на поезде в Ленинград, мама говорила, что папа серьезно ранен, лежит в госпитале, но почему-то смеялась.

Первая встреча с отцом была особенная. В госпиталях Оля бывала уже несколько раз. В детском саду разучивали стихотворения и песни, а потом ходили в госпитали как шефы и выступали. Раненые хлопали им, угощали конфетами, и вообще малышам было интересно.

Но тут все случилось совсем по-другому. Как только они пришли в госпиталь и мама надела белый халат, Оля вдруг испугалась и расплакалась.

— Лялька, что с тобой? О чем ты плачешь? Глупенькая! Мы же к папе сейчас пойдем. Ты увидишь своего папу… Понимаешь? Папа тебя очень-очень любит, — убеждала мать.

Никакие уговоры не действовали. Татьяна Михайловна растерялась, не зная, что делать с дочерью. Девочка наотрез отказалась идти в палату. Пришлось подождать, пока она успокоится. Минут через десять, когда слезы прошли и Оля стала отвечать на вопросы сиделок, Татьяна Михайловна сказала:

— Ну, хорошо. Ты меня подожди здесь, а я пойду к папе и окажу, что ты не хочешь с ним знакомиться.

Оля ухватилась за полу халата и усиленно замотала головой.

— Но как же быть? Ведь он ждет нас. Может быть, ты все-таки передумаешь и пойдешь?

Девочка смущенно взглянула на мать и утвердительно кивнула.

В коридорах встречались раненые. Некоторые заговаривали с ней, здоровались, гладили по голове, наклонялись и о чем-то спрашивали, и каждый раз Оля со страхом думала, что это и есть папа. Наконец, они вошли в какую-то комнату, где стояло много кроватей. Оля испуганно смотрела по сторонам, но мама настойчиво тянула ее в конец комнаты. Они остановились возле кровати, на которой лежал, закрытый до груди серым одеялом, незнакомый человек. Как во сне, Оля слышала над своей головой мамины слова:

— Ну, вот она… Видишь, какая дикарка… Не понимаю, что с ней такое случилось…

Девочка стояла, держась за юбку матери, и не отрываясь смотрела на раненого.

Долго, очень долго они молчали. Наконец он с трудом что-то проглотил, протянул руку и тихо сказал:

— Здравствуй, мое солнышко!

Оля привыкла ко всяким именам. Бабушка часто называла ее «ягодкой», «ласточкой», «капелькой», «кралечкой», и это совсем не трогало ее сердца. Но «солнышко» этот раненый произнес так, что девочка сразу почувствовала к нему полное доверие. Оля еще не могла примириться с тем, что этот незнакомый человек и есть тот папа, о котором она так много думала последнее время. Папу она представляла каким-то другим…

После его слов она нерешительно отпустила мамин халат и, сделав шаг к кровати, положила свою ручку в руку отца.

Первая встреча произвела на нее большое впечатление. Дома она по нескольку раз рассказывала про папу бабушке, обеим куклам, безухому Мишке. С этого дня папа стал незримым участником всех ее игр. Перед сном, вместо сказок, она требовала какого-нибудь рассказа о папе.

Когда через день они снова собрались в госпиталь, Оля захватила с собой куклу и все время торопила мать. Всем, кто с ней заговаривал в трамвае, она сразу же сообщала, что едет к папе, что он победил всех фашистов, скоро поправится и будет учить в школе детей.

На этот раз она смущалась только первые несколько минут. Освоившись, девочка начала оживленно болтать о том, как она ехала в трамвае, что видела на улице, какие у нее игрушки… Константин Семенович с улыбкой слушал дочь, гладил ее по голове и часто вздыхал… Прошло полгода. Папа вышел из госпиталя и стал как все папы. Оле кажется, что знает она его очень давно и всегда любила. И всегда он был такой, как сейчас, и всегда ходил с палкой… Забравшись на диван, девочка принялась за дела. Кукла Наташа до сих пор была не одета, не причесана и не умыта.

— Ай-ай-ай! — бормотала шепотом Оля, снимая с куклы платье. — Большая девочка, и не умеешь сама одеваться. Какой стыд! Посмотри на себя в зеркало. На кого ты похожа? Чистая мазилка… Неряха-растеряха… Снятое платье она несколько раз встряхнула, разгладила ладонями на диване и вдруг остановилась с озадаченным видом.

«Как же так? Разве так бывает на самом деле?», — подумала она.

Положив платье, Оля соскочила на пол, подошла к тумбочке, взяла ножницы и, вернувшись назад, принялась за работу. Первым делом необходимо было выстричь на кукольном платье хотя бы две дырки. Это оказалось не так просто. Большие ножницы совсем не слушались Олиных пальцев.

Константин Семенович готовился к уроку и не видел, что делает за его спиной дочь.

Когда дырки были вырезаны и Оля обдумывала, что ей делать дальше, в комнату вошла мать.

— Лялька, что ты делаешь! Кто ей дал ножницы? Ты же испортила платье! Зачем ты его режешь?

Девочка посмотрела на мать, затем на отца и, удивляясь недогадливости взрослых, ответила как можно убедительней:

— Мама, они же носятся! Родители засмеялись.

— Что ж… Лешка права, — согласился Константин Семенович. — У всех одежда стареет, рвется, а у куклы до сих пор новая… Ну, а что ты намерена дальше делать?

— Что ли ты не знаешь? Заплатки заштопать!

— Все правильно, — усмехнулся он. — Логика железная.

— Не совсем правильно, — возразила мать. — Начала с куклы, а кончит своим платьем. Давай-ка сюда ножницы… Иди к бабушке. Не мешай папе работать. Ему скоро надо в школу идти.

— Ну, мама! Я же буду хорошенько сидеть…

— Нет, нет! Иди к бабушке и не спорь.

Оля умоляюще взглянула на отца, но тот молчал. Приходилось подчиняться. Папа всегда с мамой заодно. Вот бабушка — это другое дело. Бабушку можно и не слушать, и даже немного покапризничать, если нет ни папы, ни мамы.

— Устал, Костя?

Татьяна Михайловна подошла к мужу и обняла его за голову. Она до сих пор еще не могла освоиться со своим счастьем. Судьба сохранила ей любимого человека, мужа и друга, и они больше никогда не расстанутся.

Она была моложе Константина Семеновича, и сейчас, когда на лице его еще не стерлись следы страшной: войны, это было особенно заметно.

Впервые он увидел ее в сороковом году на своем уроке. Ему было тогда тридцать лет. Она скромно сидела на задней парте, раскрыв перед собой толстую тетрадь и держа наготове вечное перо. За последние годы; на его уроках побывало немало практикантов из педвуза, и большинство из них не оставили в памяти даже имен. Таню он запомнил сразу и навсегда. Весь день ему казалось, что она где-то поблизости. А вечером, когда он правил дома ученические тетради, он вновь видел темные, немного испуганные глаза девушки. В те дни Константин Семенович преподавал особенно хорошо, и Таня не подозревала, что ее присутствие вдохновляет учителя. Каждый его урок все шире открывал для Тани педагогические просторы. Если у нее и были раньше какие-нибудь сомнения в выборе профессии, то тут они рассеялись окончательно. Она выбрала правильный путь. Хотелось скорей и лучше закончить педвуз и идти на самостоятельную работу. Да это и понятно: работа мастера заразительна. Наблюдая за умелыми руками, всегда хочется подражать и делать так же ловко, легко и красиво.

Скоро Таня поняла, что влюбилась в этого высокого, умного, талантливого педагога. Ну что ж! Так бывает со всеми. Она давно мечтала о любви и, глядя на подруг, даже удивлялась, что до сих пор ни разу не влюбилась.

Только потом, когда между ними уже все было решено и нужно было сказать об этом матери, Таня вспомнила, что Константин Семенович старше ее на целых десять лет. Она не сомневалась, что Арина Тимофеевна будет этим недовольна. Но когда Таня рассказала ей о своих чувствах и призналась, что жениху уже тридцать лет, мать ответила почти пословицей:

— Для молодого человека, Танечка, любовь — игрушка, а для зрелого она — прочный дом. Молодой не ценит, что легко дается, и не бережет любовь.

Так они поженились, и Таня до сегодняшнего дня убеждена, что другой такой счастливой женщины нет во всем свете.

— Ты устал, Костя? — спросила она, усаживаясь на ручку кресла и пальцами разглаживая морщины на переносице мужа.

— Нет, я не устал, Танюша.

— А почему ты хмурый?

— Я не хмурый. Просто я немного озабочен. Надо что-то делать с моими девчонками. Увлекаются литературой, а все остальное кое-как… Жалуются, что не хватает времени.

— А ты знаешь, что они правы? Программа действительно перегружена, Костя. Мы вчера подсчитывали и выяснили, что в средних классах дети работают по восемь, девять часов, а старшеклассники по десять и даже по двенадцать, с маленькими перерывами. Это ненормально.

— Не спорю.

— Способным еще ничего, а средненьких просто жалко… Послушай, Костя, я хотела с тобой посоветоваться. У меня в классе есть две девочки-подруги. Учатся они неплохо, но держатся вне коллектива, особняком. Жизнью школы совсем не интересуются, все высмеивают, дают подругам обидные прозвища… Обе способные, я бы даже сказала — талантливые. Одна хорошо рисует, другая пишет стихи, много читают…

— Ну, так что же?

— Никакими силами не могу втянуть их в общественную работу. Не понимаю, откуда у них такое высокомерие, скептицизм!

— Причина, может быть, в семье, Танюша. Попробуй использовать их наклонности. Ты говоришь, они любят все пересмеивать, дают прозвища… А хорошо они это делают? — спросил он и сейчас же пояснил: — В том смысле, что — метко, зло, остроумно?

— Метко-то метко, да не всегда справедливо.

— А ты дай этому полезное направление… Стенная газета, пожалуй, не для них. Пресно! Надо что-то такое новое, с романтикой… И чтобы они сами были инициаторами. Ну, например, школьный сатирический журнал. Я тоже думаю над этим. Сатира, смех — незаменимая форма для воспитательной работы.

— Да. Это может им понравиться… — неуверенно согласилась Татьяна Михайловна, еще не совсем представляя, сумеет ли она организовать такой журнал.

— Но только нужно найти какой-нибудь любопытный образ, Танюша… Что-то вроде «Крокодила», но более близкий детям. Ты понимаешь? От его имени рассказывать о школьных делах.

Татьяне Михайловне понравилась мысль, и она все с большим интересом слушала мужа. О школьном журнале или альманахе она и сама думала раньше, но не о сатирическом. Среди ее девочек было немало пишущих стихи и рассказы, но сочинительство их носило подражательный характер и темы не имели ничего общего со школьной жизнью. Было бы очень хорошо переключить внимание детей на близкие им, знакомые темы. Если бы запечатлеть в художественной форме все значительные события и поучительные случаи учебного года, то такой журнал в конце концов мог бы стать историей школы.

— Мне почему-то кажется, что для успеха подобного журнала очень важно найти название, — продолжал Константин Семенович. — Я уверен, что это окажется совсем не легким делом. Надо будет как следует подумать об этом…

В этот момент в коридоре раздался звонкий голос дочери:

Я от бабушки ушел, Я от папочки ушел, Я от мамочки ушел, Я от Ляльки ушел…

Татьяна Михайловна взглянула на мужа, и оба засмеялись. Песенка девочки была прямым ответом и случайным, но как будто очень подходящим предложением.

«Колобок», — подумал Константин Семенович. — Да ведь это как раз то, что нам надо. Какой советский ребенок не знает этой обаятельной русской сказки! Кругленький колобок — по характеру добродушный, озорной и насмешливый. Колобок может появляться где угодно. Он все видит, слышит и понимает. Катается из класса в класс, а на уроке лежит спокойно где-нибудь в парте или на окне. Он может бывать везде: в учительской, в семье ученика, в кино, на улице, на собраниях, на педсовете. От его имени можно составлять поговорки, песенки, задавать задачи, смеяться над провинившимися, разоблачать, критиковать. Колобок будет заступаться за обиженных, нападать на лентяев, на зазнаек, на лгунов, хвастунов. Колобок несложно и нарисовать».

— А ведь это, кажется, подходит, — задумчиво произнес он.

— «Колобок!» Конечно, «Колобок», — лучше и не придумаешь! — воскликнула Татьяна Михайловна.

Услышав название любимой сказки, Оля поспешно вбежала в комнату.

— Ну, мама-а! — недовольно вытянув губы, протянула она. — Зачем ты без меня?

— Что без тебя, Ляля? — спросила мать, не понимая, почему обиделась дочь.

— Что, что! Я же не глухая стала. Ты папе про колобок рассказываешь, а меня не позвала.

— Да-а! Это нехорошо, — оказал Константин Семенович. — Все сказки, какие есть на свете, принадлежат Лешке. Она их полная хозяйка… Ну иди сюда, моя детка.

Вытянутые губы расползлись в улыбку. Бросив свою куклу на диван, Оля подбежала к отцу и проворно забралась на колени.

— Что тебе рассказать? Про волка и козлят?

— Нет. Ты лучше расскажи… расскажи про соломинку, лаптя и пузыря!

— Про соломинку, лапоть и пузырь, — поправил отец. Константин Семенович знал много сказок и почти все их в разное время рассказывал дочери. Оля всегда слушала отца с наслаждением, хотя любила только немногие из сказок. Это была загадка для родителей-педагогов. Любимые сказки девочка знала наизусть, рассказывала сама, но готова была слушать их ежедневно. И каждый раз, когда «пузырь лопался от хохота», Оля хлопала в ладоши и смеялась, словно слышала сказку впервые.

Татьяна Михайловна сказку слушать не стала, а ушла на кухню помогать матери.

С минуту девочка возилась на коленях отца и, устроившись удобно, затихла. Прослушав сказку, она потребовала другую, но Константин Семенович, взглянув на часы, заторопился:

— Нет, родная, мне пора идти в школу. Скоро у меня урок. Вечером я тебе расскажу две сказки…

— Про медведей. Да?

— Хорошо. Расскажу про медведей.

— И про колобок. Да?

— Можно и про колобок.

— Только лучше пускай лиса не съедает его…

— Нет, нет. Колобок мы отправим теперь в школу, и пусть он там живет.

— Он, что ли, будет учиться?

— И сам будет учиться и других учить…

— Папа, а сколько колобку годов?

— Сколько колобку лет? О-о-о! Ему много лет! Больше ста, может быть, даже двести!

Такая цифра ничего не говорила Олиному воображению, и она оставила колобок в покое.

— Папа, а вечером ты расскажи, знаешь про что?

— Про Ивана-царевича и серого волка?

— Нет… Лучше про Красную Шапочку.

— Хорошо, милая, но сейчас мне надо идти. Вечером мы поболтаем с тобой подробно. Ну, поцелуй меня, Лешка.

Нагибаться ему было трудно, и поэтому Оля быстро вскочила на стул и обняла отца за шею.

— Я скоро вернусь. У меня только два урока, — сказал он. — А ты будь хорошей девочкой. Слушайся бабушку и не шали.

— Совсем не шалить?

— Немножко можно, но не очень.

— Чуть-чуть… да?

— Вот, вот… чуточку… Лешка ты моя, Лешка! Ну, до свиданья, солнышко…

Шагая по улице, он был под впечатлением этой сцены и думал о детских сказках. Ему, как педагогу, хотелось понять, почему именно те, а не другие сказки любила дочь.

Любимых сказок было немного: «Три медведя», «Пузырь, соломинка и лапоть», «Колобок», «Курочка ряба», «Волк и семеро козлят», «Красная Шапочка»… Вот, пожалуй, и все. В чем тут дело? В чем секрет успеха? Что нравится ребенку с этих сказках? Несколько раз наводящими вопросами он пытался выяснить эту загадку, но так ничего и не выяснил. Оля не могла объяснить, почему она любит эти сказки больше, чем все остальные.

 

Высокая оценка

В большую перемену Катя, Женя и Тамара поджидали классного руководителя на площадке лестницы. Следующий урок — литература, и Константин Семенович должен был прийти с минуты на минуту. «Обещание», свернутое в трубочку, Катя держала в руках.

— Интересно все-таки, как он отнесется?

— Он скажет, что это глупость, — насмешливо ответила Тамара. — Плод незрелых умов. Скажет, что для пятых, шестых классов это подходит, но для выпускниц как-то неудобно…

— Не выдумывай, пожалуйста, — рассердилась Женя. — Даже рабочие дают такие обещания.

— Сравнила тоже! Хорошо учиться мы обязаны. Это норма. Если бы мы сверх нормы что-нибудь обещали…

— Довольно тебе болтать! — с досадой остановила Тамару Катя. — Вот Белова меня беспокоит…

— Силой же не заставить, — пожав плечами, сказала Тамара.

— Она мне говорила, что «Обещание» ее даже оскорбляет, — сообщила Женя, которая только что пыталась еще раз убедить Белову подписать «Обещание». — Она, видите ли, не нуждается в таком «подхлестывании».

— Неужели так и сказала! — удивилась Тамара. — В подхлестывании?

— Да.

— Вот дура упрямая!

— Это не упрямство, — возразила Катя. — Я думаю, что она обиделась на весь класс из-за истории с Аней. Пощечину она не скоро забудет, девочки.

— При чем тут пощечина?! Что, она теперь всю жизнь будет переживать эту глупую историю! Не хочет подписывать и не надо!

— Нет, я не согласна с тобой, Тамара, — горячо возразила Женя. — Так ставить вопрос нельзя. Это не по-комсомольски. К Беловой надо найти подход.

— Что такое? Подход? Очень нужно! Ты, конечно, готова всех под свое крылышко взять. У тебя самолюбия нет, Женечка.

— Не спорьте, — вмешалась Катя» — Подход не подход, а с Беловой нам придется повозиться. Вот увидите! На лестнице появился Константин Семенович.

— Здравствуйте, Константин Семенович! — издали приветствовали девушки учителя.

— Здравствуйте!

— Константин Семенович, нам нужно с вами поговорить, — сказала Катя.

— Пожалуйста! Если хотите, пройдемте в библиотеку.

— Константин Семенович, у нас есть ключи от химического кабинета, — сообщила Тамара.

Учитель взглянул на озабоченные лица девушек и молча направился вперед по лестнице.

— Вот затеяли мы такое дело, Константин Семенович, — нерешительно сказала Катя, когда они открыли дверь и прошли в кабинет.

Она развернула лист бумаги и, придерживая сворачивающиеся края пальцами, положила его на ближайший стол. Учитель неторопливо сел и внимательно прочитал документ.

— Вот оно что! То-то я смотрю — у вас вид заговорщиков. Рисовала Кравченко? — неожиданно спросил он, как будто это имело какое-то значение.

— Я.

— У вас определенные способности! Очень неплохо оформлено…

— А написано как? — спросила Тамара, сильно покраснев от похвалы.

— Как написано, это не так уж важно. Важно, что здесь написано. Я хочу знать, хорошо ли вы понимаете, к чему вас обязывают слова товарища Кирова. Вы подумали об этом?

Разочарованные девушки повернулись к Тамаре и встретили в ее глазах насмешливый огонек.

— Я же вам говорила… — тихо сказала она. — Плод незрелых умов…

Обидно. Все они в душе были уверены, что «Обещание» обрадует классного руководителя, что он поздравит их, похвалит за инициативу, пожелает успеха… А вместо этого — обычный тон.

— Что же вы от меня хотите? — спросил он, внимательно глядя на обескураженных учениц. — Дело вы затеяли большое, и трудно сказать, во что оно выльется.

Начало сделано, но ведь обещать можно что угодно. Весь вопрос в том, насколько это выполнимо… Хватит ли у вас воли и выдержки довести дело до победы…

Он встал и без палки прошелся перед столами. На уроках он тоже большей частью находился на ногах, — видимо, это была привычка.

— Кстати, все подписали «Обещание»? — спросил Константин Семенович.

— Белова отказалась подписывать, — сообщила Катя.

— Почему?

— Она из упрямства не подписала, Константин Семенович, — уверенно сказала Тамара. — Слишком задирает нос. Она всегда была такая индивидуалистка.

— Это грустно, если она всегда такая. Ну, а что вы решили делать дальше?

— С Беловой?

— Сначала поговорим о тех, кто подписал.

— Прежде всего мы хотели с вами посоветоваться…

— Я готов, но ведь вы, наверно, думали не только над текстом обещания?

— Конечно, нет! — поспешно подтвердила Катя. — Мы много чего задумали. Во-первых, мы хотим каждую тройку обсуждать на собрании, выяснять причины…

— Раз в неделю будем выпускать боевой листок, — сообщила Тамара.

— Отстающих возьмем на буксир, — добавила Женя.

— Вот это уже дело… Вот это хорошо, — кивая головой, говорил каждый раз Константин Семенович и слушал с таким интересом, что девушки оживились.

Хотелось подробно рассказать о намеченном плане борьбы.

— Боевой листок мы хотим назвать «Будем красиво учиться», — начала Тамара. — Как мы тогда и говори ли… Против серости, за красоту, но в широком смысле! Все согласились, что красота может быть в поведении, в знаниях, в умении, в характере, в поступках…

— Тройка — посредственность! — подхватила Женя. — За тройкой скрывается лень. Это скука, вялость! А пятерка — это красота, потому что за ней стоят хорошие качества человека. Если я получила пятерку, — значит, я не глупа, старательна, трудолюбива. Я даже считаю, что пятерка — это радость, бодрость, хорошее настроение. И не только свое, но и для других. Ведь настроение передается… Правда, Константин Семенович?

— Безусловно.

— А знаете, Константин Семенович, выяснилось, что понятие о красоте имеет большое значение для наших девочек, — сказала Катя.

— Это вполне естественно, — заметил Константин Семенович. — Значит, вы все продумали и понимаете, какую берете на себя ответственность? — спросил он и достал из портфеля новую тетрадь. — Кое-что мы запишем. Давайте набросаем план. Точнее, приведем в порядок то, что вы наметили. Боевой листок — это хорошо, но лучше, если это будет не боевой листок, а еженедельная сводка. Боевой она будет по духу. Не возражаете?

— Есть. А название «Будем красиво учиться» оставим? — спросила Тамара.

— По-моему, — да.

— А не очень это… с претензией?

Тамара загорелась. Мысленно она уже представила, как будет выглядеть сводка, и ей не терпелось начать работу. Сейчас перед ней была точная, интересная и трудная цель… Это не то, что стенгазета!

— Константин Семенович, а как же быть со стенгазетой? — настороженно спросила она.

Учитель прекрасно понимал настроение девушки. Редакторство было для нее обязательным поручением. Ей надоело уговаривать и упрашивать подруг давать заметки, править их и по существу одной выпускать стенгазету. Задуманная сводка мало чем отличалась от той же стенгазеты, но ей казалось, что это другое, новое, нужнее и необычнее. А главное… сводка придумана ими, и от них зависит сделать ее боевой, острой, действенной.

— А мы закроем стенгазету, — лукаво прищурившись, сказал он.

— Вот это правильно! — обрадовалась Тамара. — Она мне все жилы вытянула.

— О сводке мы еще поговорим, — продолжал учитель. — Теперь о собрании. Я думаю, что вопрос о режиме дня следует поставить в первую очередь. И не откладывать. Девочки жалуются, что у них не хватает времени на приготовление уроков. Давайте выясним, куда они тратят время.

— Можно, я скажу? — подняв руку, попросила Катя и, когда учитель кивнул головой, встала. — Мы сделаем так… Возьмем для образца трех девочек и разберем их по косточкам. Разберем по минутам все время после школы и до сна. Это будет и поучительно и интересно…

— Конкретно! Кого возьмем в работу? — спросила Тамара. — Предлагаю Ларису Тихонову, Аксенову и Вершинину.

— Почему Аксенову? — спросила Катя.

— Потому что спит на уроках. Надо выяснить, — почему.

— А Вершинина?

— Тут особый вопрос, Катя. Лида вообще не знает, куда, зачем и для чего тратит время, — отстаивала свое предложение Тамара. — Константин Семенович, а вы будете на собрании? — спросила она.

— Если пригласите…

— Мы очень хотим, чтобы вы пришли… Да! Еще вопрос. Белову приглашаем?

Катя взглянула на Женю, но та только пожала плечами.

— Вы как посоветуете, Константин Семенович?

— Решайте сами.

Девушки задумались. Как быть? Белова не подписала «Обещание», но она была ученицей их класса, а собрание должно быть общим. Если они не пригласят ее, то это будет своеобразным наказанием. Но ведь «Обещание» — это дело добровольное… Константин Семенович молчал, и они чувствовали, что вмешается он только в том случае, если вопрос будет решен неверно.

— Я предлагаю поговорить с ней еще раз, — сказала Катя, глядя на учителя. — А если она откажется, то на собрание не приглашать.

Тамара была против дополнительного разговора, но она подавила в себе протест. Не хотелось поднимать спор, тем более что Константин Семенович, по-видимому, одобрительно отнесся к словам Кати.

— Я с ней поговорю, — предложила Женя. Собрание решили назначить на завтра, и Константин Семенович дал несколько советов, как к нему готовиться.

Подписав «Обещание», десятиклассницы почувствовали, что они совершили серьезный и хороший поступок, который должен как-то изменить их жизнь. На душе было празднично, но вместе с тем и тревожно. На каждую из них ложилась большая ответственность. Сумеет ли она выполнить свое слово, оправдает ли доверие класса, не подведет ли подруг? У лучших учениц появилось новое, требовательное отношение к остальным. Раньше они сравнительно безразлично относились к плохим ответам, а сегодня начали думать иначе. «В чем дело? Что она там мямлит у доски?! Почему она так плохо приготовила урок?»

До большой перемены было получено восемь отметок. Одна пятерка, две четверки и пять троек. Катя Иванова подсчитала общий результат и после разговора с Константином Семеновичем сообщила всем, что сегодня из сорока возможных получено только двадцать восемь.

— Катя, мы же решили сегодняшний день не считать, — возразила Надя Ерофеева.

— Кто это решил? Ты решила! Наоборот. Сегодняшний день у нас будет отправным.

— Ничего подобного! — крикнула Клара Холопова. — Я не согласна! Сегодняшний день совсем не типичный, девочки. Сегодня даже ни одной двойки. Надо по журналу взять какой-нибудь другой день…

— Похуже, — подсказала Женя.

— Да, похуже, — вызывающе подтвердила Клара.

— Самый плохой? — насмешливо спросила Тамара.

— Нет, не самый… а средний. Тогда можно и сравнивать. Что? Разве не верно? — обратилась она к классу. — Будет наглядно.

— А что сравнивать? — крикнула Катя, чтобы погасить разгоревшийся спор. — Нечего еще сравнивать. Теперь такой вопрос. Завтра после уроков назначается общее собрание для тех, кто подписал «Обещание». Понятно? — она выразительно посмотрела на Белову, но, видя, что та не обратила внимания на ее слова, прибавила: — Учти, Валя.

Белова нервно вскинула плечи и отвернулась к окну.

— На повестке стоит один вопрос, — продолжала Катя. — Режим дня! Подумайте об этом, девочки, и завтра поделимся опытом. Ларисе Тихоновой, Лиде Вершининой и Тане Аксеновой предлагается в обязательном порядке сегодня про-хро-но-метрировать свое время. Начать после уроков и до того момента, пока не лягут спать.

— Зачем это нужно? — спросила Лида.

— Чтобы на вашем примере выяснить, как мы организуем себя, и вообще такое…

— А нельзя ли вместо меня другую? — спросила Лида.

— Нет, нельзя. Это вам предлагается в порядке комсомольской дисциплины!

— Я не понимаю, девочки! — возмутилась Лида. — Как же я могу себя учитывать? Вы понимаете, что значит хронометраж? Нужно учитывать каждую секунду, каждое движение…

— Не преувеличивай, пожалуйста! — перебила ее Катя. — Мы не требуем секунды. Хотя бы часы…

— Константин Семенович идет! — предупредила дежурная.

— Все! Точка! Решили! И давайте, пожалуйста, без дискуссий. Меньше слов, побольше дела, — торопливо закончила Катя, направляясь к своей парте.

Вошел Константин Семенович, сказал свое обычное «Здравствуйте, девочки! Садитесь!», положил журнал, но не сел, а прошел к окну. Так он делал, когда хотел что-нибудь сказать. Все насторожились.

— Девочки! — взволнованно и как-то торжественно начал он. — Сегодня я пережил приятное чувство гордости. Я познакомился с вашим замечательным «Обещанием»…

Катя взглянула на Женю, и обе выпрямились. Тамара обернулась и радостно подмигнула им.

— Для вас это вполне естественный поступок, и ни чего удивительного, ничего необычного в этом вы не видите. В самом деле! Желание быть образованным, знающим, а значит и полезным Родине, желание быть лучше, духовно привлекательней, красивей — разве это не обычное желание молодого советского человека, строителя коммунистического общества? Совершенно сознательно, без всякого принуждения, повинуясь стремлению своего сердца, вы дали друг другу слово хорошо учиться и всем классом отлично закончить школу…

Константин Семенович замолчал и несколько секунд смотрел в окно. «Какими словами, на каком примере он мог объяснить вот этим семнадцатилетним девочкам то главное, что так волнует его сейчас? Даже сам он смутно помнит старую школу, а есть вещи, которые можно понять, только пережив их». Он перевел взгляд на стену, где висел портрет Ушинского, улыбнулся ему как старому знакомому и продолжал:

— Если вы попробуете надеть на себя старое платье, которое носили два, три года тому назад, то увидите, как вы выросли, и даже наверно удивитесь. Ведь вы не замечали, как росли… Примерно то же самое произошло и со мной. Война оторвала меня от школы. Я побывал в Германии, в Венгрии, в Чехословакии, видел там учителей, говорил с ними, и мне стало понятно, как мы выросли. Я не хочу сказать, что у нас все хорошо, а там все плохо. Нет. У нас много недостатков, и ваше «Обещание» может превратиться в пустую, показную, хвастливую бумажку, если за вашими словами не последуют дела. Ведь и раньше всем вам было известно, что без знаний невозможно стать коммунистом, а для того чтобы стать умелым строителем, как вы пишете в своем «Обещании», нужно учиться в полную силу своих способностей. Почему же вы так не учились до сих пор? Что вам мешало? Мне кажется, это происходило потому, что вы это знали, но не совсем понимали… не чувствовали. А знать и понимать — далеко не одно и то же. Я убежден, что ваше «Обещание» поможет каждой из вас почувствовать свою ответственность перед коллективом, поможет понять свое значение в коллективе, выработать в себе настойчивость, усидчивость, волю… и поможет, как завещал нам Владимир Ильич, «научиться учиться». Научиться учиться — было, есть и всегда будет одной из главных задач советского человека… Ну, а когда вы овладеете этой наукой, никакие трудности не смогут вас устрашить, — закончил учитель, прошел к столу и раскрыл журнал.

 

Валя Белова и Клара Холопова

Валя Белова жила в большой светлой комнате с отцом, матерью и дедом. Отец ее работал пожарным инспектором. Это был добродушный, невозмутимый и безвольный человек. Домой он приходил частенько пьяным и на этой почве постоянно ссорился с женой. Дед никогда ни во что не вмешивался и обычно целыми днями читал все, что ему попадало под руки: будь это прошлогодняя газета, учебник геометрии, инструкция Горпожнадзора или обрывок какой-то сводки, в котором была завернута колбаса. Воспитанием единственной дочери занималась мать. Метод ее воспитания заключался в том, что она всячески потакала прихотям Вали и восхищалась ее успехами. Почему-то она решила, что у Вали музыкальный талант. С трудом скопив деньги, приобрела рояль, когда дочери было восемь лет. Музыканта из Вали не получилось. Прозанимавшись два-три месяца, она категорически отказалась разучивать скучные упражнения.

Сейчас этот рояль, оставленный на «черный день», занимал чуть ли не треть комнаты. Никто на нем не играл, всем он надоел и уже лет восемь служил не то столом, не то прилавком, на котором складывались все лишние вещи.

Валя с детства умела настоять на своем. Она по два, по три часа подряд могла плакать, или, вернее, ныть, пока у матери не «лопалось терпенье» и Валя не получала желаемого.

У девушки была увлекающаяся натура, но все ее увлечения, будь то спорт или цветоводство, вышивание или столярничанье, обрывались где-то на середине. Вероятно, поэтому в комнате можно было видеть засыхающие цветы, под роялем валялись недоделанные полочки, а вместо носовых платков или полотенец употреблялись наполовину вышитые салфетки.

Валя не признавала вторых мест. В любом деле она должна была быть первой, но если для этого требовался упорный труд, она просто бросала начатое дело.

Сегодня Валя была в скверном настроении: ее раздражала вся эта затея с «Обещанием», возня вокруг слабых учениц. «Не могут же все отлично учиться, только дураки этого не понимают», — думала она, собирая учебники.

— Валя, поставь чайник на примус, — попросила мать.

— Зачем? Я уже пила.

— Дед не пил, я не пила…

— Мне некогда. Я в школу опаздываю!

Она уложила учебники в портфель, сняла с вешалки перешитую для нее в прошлом году отцовскую шинель и, выйдя на середину комнаты, надела ее перед самым носом матери.

— Почему ты не носишь пальто?

— Не хочу!

— Как тебе не стыдно, Валентина! Новое пальто! Что ж, я зря деньги выбросила?

— Носи сама, если нравится.

— Правильно! — отозвался отец. — Вот и носи сама!

— На модное пальто у меня денег нет.

— И не надо! — сказала девушка и, с видом незаслуженно обиженной, вышла из комнаты.

Валя не уважала мать, считая ее недалекой и сварливой. К отцу относилась лучше, но только потому, что тот не досаждал ей замечаниями и никогда ничем не попрекал. Деда она почти не замечала. Она любила только себя, но, останавливаясь перед зеркалом, находила в своем лице столько недостатков, что вслух называла себя уродом. Это была неправда. Называя себя уродом, она рисовалась перед собой, в действительности же думала иначе. Миловидное, со вздернутым носиком и светлыми глазами лицо, большой лоб, белые крупные зубы, правильная изящная фигура совсем не казались ей уродливыми.

Шагая по широкому проспекту, Валя с завистью поглядывала на хорошо одетых женщин и думала о Лиде Вершининой, которую судьба наделила и красотой и академиком отцом. Ей очень хотелось быть лучше этой «гордой», как она думала, девушки. Но как? Для этого прежде всего нужно хорошо одеться, а одеться Валя могла только за счет матери.

И она решила вынудить мать продать рояль, которым та очень дорожила.

У Вали давно выработался свой метод обращения с матерью. Она никогда не говорила прямо, что ей нужно, мать должна была сама догадаться. Зная, как дрожит над ней мать, Валя начинала дуться, дерзить, жаловаться на головные боли и всячески показывать, что она несчастна и что в этом виновата мать! Не желая омрачать «счастливое детство» единственной дочери, мать довольно скоро догадывалась о причинах столь «нервного состояния» дочери и выполняла очередную ее прихоть.

Чем взрослее становилась дочь, тем хуже становились отношения ее с матерью. Блестящая память помогала Вале отлично учиться, но самолюбие, упрямство и эгоизм, поощряемые дома, вырабатывали у девушки тяжелый характер, сделали ее заносчивой. Появился отвратительный скептицизм и предвзятое отношение ко всему, с чем ей приходилось сталкиваться. Все не так! Все глупо! Все плохо!

Валя, конечно, заметила, что после ее отказа подписаться под «Обещанием» между ней и коллективом сразу образовалась трещина. Это злило Валю, и она во всем обвиняла Катю Иванову: Катя умышленно настраивает класс против нее, чтобы вынудить подписать «Обещание». «Ну и пускай все ходят перед ней на задних лапках, а я не буду!» — думала Валя, хотя где-то в глубине души сознавала, что это не совсем так, и жалела, что не подписала «Обещание» сразу. Теперь поздно. Гордыня не позволяла признать свою ошибку, и в классе она держалась с вызывающим видом. Ее даже забавляло создавшееся положение. Валя видела, что «тройка воспитателей», как она называла инициаторов «Обещания», обеспокоена ее упрямством. Тамара Кравченко, которую она в душе немного побаивалась, смотрела на нее волком. Женя вчера дважды принималась уговаривать ее подписать «Обещание», но не выдерживала, сердилась и, обругав «тем самым животным, у которого прелестный характер и длинные уши», отходила ни с чем.

Из переулка вышла Клара Холопова. Она увидела Валю, подождала ее, поздоровалась и пошла рядом.

— Литературы сегодня нет… — сказала Клара.

— Передохнем.

— Что ты говоришь! Неужели тебе не нравятся его уроки?

— Нет, почему… Преподает он неплохо, но только читать приходится много, — призналась Валя.

Появление Константина Семеновича вынудило ее взяться за книги. Правда, Валя не без удовольствия читала и перечитывала художественную литературу и горячо отстаивала на уроках свое понимание, свое отношение к героям и их поступкам, но работать она не любила и по-прежнему играла роль равнодушной.

— Сегодня Анна Васильевна спрашивать будет, — предупредила Клара.

— Пускай спрашивает.

— А я что-то боюсь.

— Сами виноваты. Зачем-то связали себя никому не нужным обещанием… Не понимаю! Какое-то стадное чувство. Куда один, туда и все, — сказала Валя и взглянула на спутницу.

Клара молчала, и по выражению ее лица нельзя было понять, согласна она с ней или нет. Валя убеждала себя, что все, кто, не подумав, подписал «Обещание», сейчас жалеют об этом и завидуют ей.

— Напрасно ты не подписалась…

— Вот еще новое дело! Вы должны по мне равняться, а не я по вас! Я все-таки отличница и о помощи пока еще никого не прошу! — возмутилась Валя.

— Дело не в равнении…

— А в чем?

— В коллективе. Я сейчас это хорошо поняла. Константин Семенович говорил правильно. У нас появилась забота о других и повысилось чувство ответственности.

— Очень рада за вас!

— Конечно, сначала будет трудно. Я по себе вижу. Вчера сидела над уроками до часу. Запустили мы много…

У девушек было много сходного в характерах. Обе они любили противоречить и критиковать все, что видели, слышали и читали. Если возникал спор в классе или в группе девочек, мнения их часто сходились, и они поддерживали друг друга. Обе они периодически чем-то увлекались, но цветы, вышивание, выпиливание не устраивали деятельную натуру Клары. Вступив в комсомол, она увлеклась общественной работой и почти два года считалась в школе одной из самых активных девочек. Потом остыла, выдохлась и как-то незаметно для самой себя превратилась в рядовую школьницу. Она до сих пор не могла понять, как это случилось. Куда девались ее желания, энергия, а главное — авторитет? Никто ее сейчас никуда не выдвигает, не выбирает и ничего ей не поручает. Много раз задумывалась Клара над «превратностями судьбы» и пыталась выяснить причину такого охлаждения к себе. Раньше ее частенько упрекали в том, что она не считается с мнением других, что у нее «нет чуткого подхода к массам», что она обидчива и слишком самолюбива. Разумеется, Клара с этим не соглашалась и искала причину в чем угодно, но только не в самой себе. С Валей она дружила в девятом классе, но недолго… до первой ссоры. В близком друге Белова особенно не нуждалась, и поэтому ее мало огорчила эта ссора. Клара же, — наоборот, глубоко переживала разрыв с подругой и неоднократно делала попытки восстановить дружбу. Потребность в теплом, ласковом слове, в сочувствии, в дельном совете объяснялась еще и тем, что Клара была сирота. Ее отец и мать погибли во время блокады. У нее была хорошая комната, но жила она у двух своих теток по очереди.

— Ты сейчас у Лидии Максимовны живешь? — спросила Валя.

— Да.

Валя знала, что засиживаться за уроками до часу ночи могла позволить младшая тетка Клары — Лидия Максимовна. Эта жалостливая женщина, словоохотливая, до сих пор любила утешать бедную сиротку и плакать над ее горем. Она предоставляла племяннице полную свободу, но любила расспрашивать о здоровье, интересовалась школьными успехами. Однако доброта ее была показной. Когда дело касалось покупки платья, новых ботинок, белья, — так сейчас же выяснялось, что у тети Лиды нет денег. Кончался срок, и Клара перебиралась ко второй тетке. У Анастасии Максимовны был крутой, строгий характер, она любила поворчать и требовала от племянницы беспрекословного подчинения. Тетя Настя не досаждала девочке соболезнованием, но ухитрялась покупать ей на свою сравнительно небольшую зарплату ботинки и платье. Тетя Настя была грубовата, старомодна, но Клара любила ее больше, чем младшую тетку.

— Послушай, Валя. Это ты написала о том, что девочки не могут между собой дружить? — после некоторого раздумья спросила Клара.

— Когда?

— А вот когда мы на химии писали о дружбе.

— А-а! Я уж не помню, что я там нацарапала, — пренебрежительно сказала Валя.

— А я очень хорошо помню. Ты написала, что девочки могут дружить только до первого серьезного спора.

— Ну так что?

— Ты имела в виду нашу дружбу?

— Не только нашу. Возьми кого угодно… — начала было Валя и замолчала. Она поняла, куда клонит Клара, но ей не хотелось говорить на эту тему.

— Нет. Я не согласна с тобой. Посмотри, как хорошо дружат Надя с Аней или Женя со Светланой…

— Ты еще скажи — Лида с Тамарой! — насмешливо прибавила Валя.

— А что! Они тоже дружат. Может быть, не очень крепко, но дружат. Я все-таки думаю, что если есть настоящий друг, то жить гораздо интересней… Я думаю, что если даже и спорить, то можно всегда договориться. Вот, например, когда ты меня обманула, и пошла с Лидой…

— Охота тебе вспоминать, — недовольным тоном остановила ее Валя.

— Нет, я хочу сказать, что нам нужно было тогда поговорить и все бы объяснилось. Я, конечно, обиделась напрасно, но ты поступила тоже неправильно… Надо же иногда и уступать. Особенно другу…

— Ну и уступай, пожалуйста! Я тебе не запрещаю, — с раздражением перебила ее Валя.

— Вот видишь, какая ты… Я первая иду навстречу, а ты так…

В голосе у Клары звучала обида, и Вале стало неудобно перед бывшей подругой. Все-таки Клара относилась к ней лучше, чем все остальные.

— Не сердись на меня, Клара, — сказала она и взяла девушку под руку. — Сегодня я просто злая, но ты тут ни при чем.

— А что случилось?

— Разве ты не заметила, как вчера Иванова меня подцепила. «Учти, Валя», — передразнила она комсорга и при этом взглянула на Клару. — Не слышала? Ну, когда говорила о собрании! — напомнила она.

— Не обратила внимания…

— Ты не обратила, зато все остальные обратили.

— Но ведь собрание назначено для тех, кто дал обещание…

— Ну так что? Зачем это подчеркивать! Ну сказала — и довольно. А то: «Учти, Валя». Как будто я в ней нуждаюсь!

— Нет. Ты напрасно злишься. Катя относится ко всем одинаково.

— Ко всем? Да? И к нам с тобой? Ошибаешься, Кларочка. Ты думаешь, что та история с Константином Семеновичем нам даром пройдет?

Идея пришла неожиданно: «А что если снова начать дружбу с Кларой? — подумала Валя. — Она сама напрашивается. Тогда я буду все знать, что делается на собрании, как они относятся ко мне…» От этой мысли стало веселей, и она продолжала другим тоном:

— Не беспокойся. Нам еще припомнят. Вот увидишь! И тебе припомнят.

— Все уже забыли про это, — безмятежно ответила Клара.

— Ты так думаешь? Напрасно! Ты очень наивна, Кларочка. Катя очень злопамятная и скрытная, Тамара меня просто презирает. Она мне сама это сказала. А про Алексееву я уж не говорю…

Клара слушала с удивлением. Она не подозревала, что за такой короткий срок Валя успела накопить столько злости и раздражения против одноклассниц, которые ни в чем не были виноваты перед ней. Если раньше и бывали незначительные столкновения между Валей и другими, то они скоро забывались. «Что с ней такое случилось? — думала Клара. — Сама почему-то заупрямилась, не подписала «Обещания», а сейчас винит всех». Вслух об этом Клара говорить не стала, понимая, что переубедить Валю невозможно, а ссориться ей не хотелось. Клара еще не оставила надежды восстановить старую дружбу.

На этом разговор прекратился, и до школы они шли молча, думая каждая о своем.

 

Лида Вершинина

Мягкий свет лампы широким полукругом освещает на столе чернильный прибор, учебники, тетради. Нужно решать задачи по тригонометрии, но Лида давно уже сидит без движения, откинувшись на спинку кресла, и не мигая смотрит на зеленый абажур. На коленях у нее лежит развернутое письмо.

«Лидок, я свинья! Тебя не удивляет такое начало письма? У меня начались угрызения совести — слишком поздно, но это лучше, чем никогда. Правда?

Вчера я перелистывал свой дневник, увидел твою карточку с бисерной подписью «Помни подругу дней своих веселых», и мне стало стыдно, что я до сих пор не написал тебе. Ведь это было невозвратимое, прекрасное время, которое, увы, уже не вернешь! Помнишь скамейку у нас во дворе, волейбол, непрерывный смех… Как все это близко и в то же время — так далеко!

Ты, конечно, знаешь, что я благополучно выдержал экзамены в энергетический институт. Приходится много чертить, занимаюсь общественной работой и спортом. По общественной — я редактор курсовой газеты, а по спортивной — играю в волейбол.

Держу связь со старыми товарищами — Васей, Андреем, Николаем. Школьные годы забыть нельзя. Мы связаны на всю жизнь.

О Васе скажу, что он, кроме своих лягушек, крыс и кроликов, ничем не интересуется. Андрей завяз в болоте, которое его не выпускает (болото — это любовь), тем более, что он сам не хочет вылезать из него (Дуракам закон не писан). Колька раздобыл фотоаппарат и снимает все, что попадет на глаза.

Ну, кажется, на первый раз довольно. Мне бы очень хотелось получить от тебя письмо и, если есть, — фото. Ты, наверно, сильно изменилась?

Пиши, как живешь? Чем живешь? Чем увлекаешься? (Я скромен и не спрашиваю — кем?)

С нетерпением жду ответа. Пиши побольше.

Пока!

Мика.

P. S. Извини за поспешное письмо — пишу, конечно, на лекции, профессор мешает. И когда это только профессора поймут, что они своими лекциями мешают студентам заниматься делом!!!».

Письмо получено недели две тому назад, и она даже не потрудилась на него ответить. Не было ни времени, ми настроения. Сейчас, когда так незаметно подкралась непонятная грусть, она достала письмо, перечитала, думая, что захочется поговорить с друзьями детства, но письмо не тронуло ее. Неужели три года такой большой срок?! Неужели время может вытравить из памяти все, что было недавно таким дорогим и приятным? После приезда в Ленинград из эвакуации она заболела и на целый год отстала от своих одноклассников. Они уже студенты, а она все еще школьница.

В соседней комнате часы медленно пробили десять и вывели девушку из оцепенения. Она выпрямилась, лениво потянулась и нагнулась над столом.

Задача по тригонометрии была не из трудных, но чтобы решить ее, нужно собрать свою волю, отогнать посторонние мысли, сосредоточиться… Сегодня на собрании об этом много говорили. Воля! А есть ли у нее воля? Может ли она поступить наперекор своему настроению, вопреки своим желаниям? Может ли? Умеет ли? Но если даже и не умеет, то придется научиться. Пережить еще раз такое нелепое чувство, какое она пережила сегодня, — невозможно. Первый раз в жизни Лида оказалась в смешном положении. Правда, она была не одна. Таня Аксенова тоже не могла ответить, куда у нее пропадают ежедневно три-четыре часа после занятий в школе. Но Таня отнеслась к этому с юмором и смеялась вместе со всеми, а Лида смутилась. Ужасно противное чувство! Стоять перед классом с глупым, растерянным, виноватым видом и молчать. Что может быть хуже? Но особенно неприятно было потому, что на собрании присутствовал Константин Семенович. А в самом деле, чем она занималась после семи часов? Пила чай. Но ведь не могла же она сидеть за столом до десяти часов? История с пропавшим временем оставалась загадкой.

Добросовестней всех к комсомольскому поручению отнеслась Лариса Тихонова. Она записала и точно перечислила все, чем занималась после возвращения из школы до того момента, пока не заснула.

«До 4.30 — ничего не делала. С 4.30 до 5 — обедала. С 5 до 5.40 — разговаривала с бабкой. С 5.40 до 6 — переодевалась, прибиралась, умывалась. С 6 до 7.30 — пришла знакомая. Разговаривали. С 7.30 до 8 — учила уроки. С 8 до 9.40 — слушала концерт по радио. С 9.40 до 10.30 — учила уроки. С 10.30 до 11.30 — ужинала и ходила звонить по телефону насчет уроков. С 11.30 до 12.40 — учила уроки. С 12.40 до 1.30 — ложилась спать и засыпала».

На вопрос Тамары, о чем она разговаривала с бабкой с пяти до пяти сорока, Лариса честно ответила, что разговор шел о том, кому мыть посуду после обеда. Развеселявшееся собрание с удовольствием подхватило неожиданное развлечение, и вопросы посыпались со всех сторон. Лариса продолжала отвечать, как умела, и каждый раз девушки разражались бурным, заливистым смехом. Кате очень трудно было управлять таким собранием, пока не вмешался Константин Семенович:

— Чему смеетесь! Над собой смеетесь!

Эта знакомая реплика дала собранию другое направление. Все почувствовали, что они действительно смеются над собой. Любая из них, оказавшись на месте Ларисы, не сможет ответить на эти вопросы так, чтобы ее можно было поставить в пример. Всем было ясно, что время сплошь и рядом тратится на пустяки, никакого режима у них нет, и приготовлению уроков часто мешают нелепые пререкания с родными, пустая болтовня, приход случайных гостей… Стало с поразительной очевидностью ясно, что так дальше продолжаться не может. Нужен строгий порядок. Удивительно интересно развернулось это собрание. Боялись, что присутствие Константина Семеновича свяжет девочек, а вышло наоборот. Держались все непринужденно, говорили свободно. Не было упреков, обидных слов и бестолковых споров по пустякам…

У Сергея Ивановича Вершинина давно уже установились с дочерью дружеские отношения. Ежедневный приход Лиды по вечерам в его кабинет превратился в необходимую для обоих привычку. Услышав сейчас знакомый стук в дверь, он отложил газету и повернулся.

— Ты занят, папа?

— Входи, Лидуся, входи!

Прищурив близорукие глаза, Сергей Иванович внимательно и тревожно посмотрел на дочь. «Что-то она очень бледна. Уж не больна ли?» — подумал он и, взяв руку дочери, приложил к своей щеке. Ощутив знакомое, обычное тепло ее ладони, успокоился.

Лида любила и уважала отца. Она была убеждена, что он самый умный, самый чуткий, самый образованный и культурный из всех, кого она знала. Каждый вечер, направляясь к нему, она готовила какой-нибудь, хотя бы самый незначительный вопрос. Почему-то ей казалось, что неудобно прийти просто так, без всякого повода. А вот сейчас она была в затруднении. Ей очень хотелось поговорить с отцом. Поговорить откровенно, как с другом, но она не знала, как начать этот разговор.

— Уроки сделала?

— Нет. Осталось две задачи.

— Нынче тебе достанется… Аттестат зрелости даром не дают.

— Не пугай, папа. С этим «Обещанием» теперь меня замучают. Особенно Тамара будет стараться. Ее прикрепили ко мне.

Лида села на ручку кресла и задумчиво уставилась на искусно сделанную из слоновой кости маленькую обезьянку, стоявшую на письменном столе.

— О чем ты думаешь, Лидуся?

— Папа, скажи мне… В чем счастье человека?

— В чем счастье человека? — с удивлением переспросил отец. — Это что… тема сочинения?

— Нет. Сегодня зашел такой разговор на собрании.

— Ну и что же вы решили?

— Ничего. Резолюцию мы не принимали.

— А ты сама как думаешь?

— Я не знаю. Это какое-то очень сложное понятие. Мне казалось, что счастье в том, чего человеку не хватает.

— Ну что ж… ответ, не лишенный мысли…

— Но неопределенный. Правда? Конечно, для больного человека счастье в здоровье, для уродливого — в красоте… Но ведь это только им кажется. А как определить точней? Чтобы это подходило для всех?

— Для всех? — снова переспросил Сергей Иванович и, закурив, неторопливо заговорил: — Так ставить вопрос нельзя, Лидуся. Ты верно сказала, что понятие о счастье — это очень широкое, многоемкое и сложное понятие. Двумя словами тут не отделаешься. Целую книгу можно писать. Да их и написано, кстати, немало. Но все-таки мне кажется, что ни здоровье, ни… как бы это тебе сказать… ни человеческие взаимоотношения, вроде большой дружбы, ни материальные блага не сделают людей по-настоящему счастливыми… прочно счастливыми, если у них не будет главного. Ясная и благородная цель, любимая работа дают человеку смысл жизни, удовлетворяют его врожденное стремление к движению, к росту, или, скажем, к самоусовершенствованию. Ты меня понимаешь?

— Понимать тут особенно нечего, — вяло ответила Лида. — Право на труд… Конституцию мы проходили в седьмом классе, папа.

— Да, но этим правом, Лидуся, нужно уметь еще и пользоваться. Мало того, что мы его отвоевали… Отвлеченно рассуждать о счастье…

— Я понимаю, папа, — недовольно перебила Лида. — Я нисколько не сомневалась, что все общепринятые педагогические определения ты знаешь.

— Тогда… что же ты хочешь? — спросил Сергей Иванович, снова беря дочь за руку, но Лида мягко отняла ее и расправила складки на платье.

— Мне хотелось узнать твое мнение.

— Я и говорю свое мнение.

— Нет… это мнение других.

— Ну, а почему я должен думать иначе, чем другие? Ты затронула совсем не новый вопрос, и делать какие-то открытия…

— Ты же сам сказал, что понятие о счастье — многоемкое понятие. А почему ты выбрал самое простое, обыкновенное…

— Ты не согласна? Возражай. Давай поспорим… Начнем с примера. Возьми себя. Твой труд в данное время — это ученье. У тебя есть возможность спокойно учиться. Разве ты не счастлива?

— Очень счастлива. Спасибо, папа, за разъяснение. Теперь я буду понимать, почему я так счастлива.

Она поднялась и быстро направилась к двери.

— Ты, кажется, обиделась, Лида?

— Нет. Пойду решать задачи… — сказала она и остановилась. Ей показалось, что резкий уход неприятно подействует на отца, и, чтобы загладить свою грубость, она спросила: — Папа, а почему ты не хочешь пригласить Константина Семеновича?

— Но, честное слово, я его не помню. Откуда он меня знает? Может быть, по институту?..

— Если он посылал тебе привет, — значит, вы знакомы. Не выдумал же он. Придет, ты сразу и вспомнишь.

— Неудобно это, Лидуся. Приглашать человека и не знать, кто он такой…

— Он мой классный руководитель.

— Да, но ведь я должен пригласить его как старого знакомого… Подожди-ка…

Сергей Иванович подошел к шкафу, вытащил с нижней полки большую папку и, вернувшись к столу, раскрыл ее. Здесь были различные фотографии.

— Ты смотри, сколько пыли! — проворчал он. — Нужно сказать Паше… Вот… ищи!

Это был групповой снимок. Лида сразу увидела отца, сидевшего в первом ряду, между солидной дамой и каким-то бородатым профессором, но среди стоявших за их спиной студентов не было ни одного, кто походил бы на Константина Семеновича. На втором и третьем снимке его тоже не было, и только на четвертом она нашла своего учителя.

— Вот он!

— Который? Этот? Позволь, позволь… Это «длинноногий Костя». Так вот он где сейчас!

— Какой он тут смешной…

— Да, да… Нескладный, неуклюжий был юноша, но весьма дельный и, я бы даже сказал, умница!.. Видишь, какой в жизни круговорот, Лидуся. Разве мог я думать в то время, что он будет учить и воспитывать мою дочь?.. Любопытно!.. Ну что ж, очень буду рад повидать его.

— Пиши записку.

Сергей Иванович повернул кресло к столу, надел очки, достал лист бумаги, конверт и, подумав, написал приглашение.

— А как это вообще… принято приглашать учителей без дела? — спросил он, передавая дочери конверт.

— А почему не принято?

— Я не знаю, Лидуся. Они народ щепетильный.

— Но ведь он твой ученик…

— В известной степени — да. Подожди, Лидуся… ты сегодня какая-то странная. Что тебя беспокоит?

— Тригонометрия… Пойду решать!

Вернувшись к себе, — Лида снова села за учебники. После разговора с отцом она почувствовала, что грусть ее куда-то исчезла, а на смену пришло другое настроение, упрямое, задорное и чуть злое. В такие минуты хочется что-нибудь сломать, наговорить резких и обидных слов или «выкинуть какой-нибудь номер». Досадно было, что отец не понял ее настроения. Она ждала от него каких-то особенных слов, и ей хотелось поговорить с ним о любви.

Любовь — это самое великое чувство. Любовь — сильнее смерти. Любовь управляет миром. И вдруг… «счастье в труде».

Само собой разумеется, что отец, как и все воспитатели, уклонился от серьезного разговора. Ведь он до сих пор считает ее девочкой.

Лида усмехнулась.

Девочка! В воскресенье ей исполнится восемнадцать лет! За ней уже ухаживают студенты. Молодые люди, с которыми ее знакомили, в первые минуты смущались, краснели и не знали, о чем говорить, а вскоре после знакомства предлагали дружбу. Бесконечные записки, телефонные звонки надоели. Хотя ей и нравилось такое ухаживание, но она всегда и со всеми держалась неприступно, холодно.

Мать Лида потеряла рано. Дальняя родственница отца, занимавшаяся с Лидой музыкой, взяла на себя, по просьбе отца, роль воспитательницы девочки. И хотя жила она у них давно, все же, при всем своем старании, не могла заменить ребенку родную мать.

Тоска, пришедшая сегодня неизвестно откуда, снова подкралась и захватила девушку. В горле образовался ком. Хотелось плакать.

«Что со мной происходит? Что мне нужно? — думала Лида. — Как бы хорошо поговорить с умным, душевным человеком, которому можно доверить и высказать все, что накопилось…»

 

В чем счастье?

Провожая глазами шуршащие по асфальту листья, Константин Семенович неторопливо шагал по скверу.

«Октябрь приступил к подготовке. Срывая желтые листья с деревьев, он щедро посыпал ими землю, заботливо укрывая на зиму газон. По ошибке листья падали на асфальт, и ветер гонял их по улице, не зная, как водворить на место», — мысленно сочинял он.

Так могут писать многие из девочек: Аксенова, Смирнова, Иванова, Алексеева.

«Последние дни стоят деревья в роскошном уборе. Один за другим срываются листья и с трепетом падают вниз. Последний раз играет с ними ветер. Он переворачивает их, любуясь яркой расцветкой, затем подхватывает и тащит куда-то по асфальту. Грустно шуршат листья, прощаясь с шалуном-ветром».

Так могут написать Шарина, Ерофеева, Косинская. Ну, а как напишет Кравченко?

«Октябрьский ветер с яростью срывал фальшивые наряды. Яркая расцветка листьев могла обмануть только доверчивых. Листьям ничего не нужно: ни солнца, ни воздуха, ни дождя. Они без сожаления срываются с дерева и равнодушно ложатся на землю. Листья мертвы».

В школу Константин Семенович пришел за полчаса до уроков. Поднявшись в свой класс, он застал на месте всех, кроме Логиновой, Аксеновой и Тихоновой. За учительским столом стояла раскрасневшаяся Нина Шарина и в чем-то убеждала собравшихся. При появлении учителя она замолчала.

— Это что у вас? Собрание?

— Нет. Это мы продолжаем вчерашние споры, Константин Семенович.

— Да все о том же, — безнадежно махнув рукой, сказала Тамара. — Назначение женщины в жизни и в чем счастье человека.

— Мне можно присутствовать?

Вместо ответа девушки дружно захлопали. Он сел на свободную парту, положил перед собой портфель, взглянул на собравшихся и приготовился слушать. Но Шарина почему-то молчала.

— Не смущайтесь, Шарина, продолжайте.

— Я не смущаюсь, Константин Семенович, но мой регламент уже кончился.

— Ничего, давай! — разрешила Тамара. — Продолжим!

Константину Семеновичу понравилось, что у них есть регламент и нет обычного бестолкового шума. Понравилось и то, что они по собственному почину обсуждают затронутые вчера на собрании вопросы. Но сегодня эта тема рассматривается, видимо, в другом разрезе и тесно связана с самым острым для них вопросом: выбором профессии.

— Вот я вам приведу такой случай, — спокойно продолжала Нина. — Поступает девушка в институт. Учится четыре-пять лет. Государство на нее деньги затрачивает. Государство надеется, что для промышленности вырастет инженер, а она еще в институте выскочит замуж, а потом родятся дети… Ну и все!

— Это нам известно! — вырвалось у Тамары, но она сейчас же себя остановила: — Тише, девочки, не перебивать! Продолжай, Нина.

— Я почти все сказала. Как вы ни вертитесь, а за волосы себя не поднимете.

— Кончила? Ну и иди к своим пеленкам! Кто следующий? — спросила Тамара.

— Я скажу, — попросила Надя.

— Нет, по второму разу нельзя. Лида, твоя очередь!

Когда Лида не спеша вышла к столу и поправила волосы, в класс ворвалась Таня Аксенова и села за свою парту рядом с Константином Семеновичем.

— Признаюсь откровенно, — начала Лида, — я не много боюсь показаться смешной в глазах Константина Семеновича, но скажу честно все, что думаю.

Условия жизни и воспитание, которое получила Вершинина, наложили на нее глубокий отпечаток. Каждый раз учитель любовался сдержанными, мягкими жестами девушки, спокойной, обдуманной речью, умением владеть собой. От Лиды нельзя было ждать, что она вдруг прыгнет «козлом», или завизжит, или, не подумав, «брякнет» какое-нибудь словечко.

— Мы читаем в старой литературе, — говорила Лида, — что женщина создана для любви. Не смейся, Тамара. Ты очень примитивно и узко понимаешь это слово. Дело не в мальчиках, или, вернее, не только в мальчиках. Любовь — это очень большое понятие. Любовь к Родине. Любовь к науке. Любовь к искусству…

— При чем же тут женщина?

— Не перебивай! Я хочу сказать, что если мы задаем вопрос: в чем счастье человека, а женщина тоже человек, как тебе известно…

— Курица не птица… — вполголоса сострила Нина Косинская.

Это было так неуместно, что все оглянулись. Девушка смутилась и закрыла лицо руками.

— Если вы задаете такой вопрос, — повторила Лида, — то я на него отвечаю. Счастье в любви! Я думаю, что это самое большое чувство… самое главное! Подумайте сами… Любовь к родителям. Любовь к школе и ученью. Любовь к природе. Любовь к человеку…

— Мужского пола, — пробубнила Тамара.

— Как ты боишься этого слова! Да, да, именно боишься и лицемеришь.

— Не спорь с ней, Лида. У нее заворот мозгов, — с раздражением сказала Женя Смирнова.

— А мне думается, что это просто напускное… Сбила меня! — Лида подумала и, вскинув голову, продолжала: — Любовь к матери… Разве такая любовь не счастье?

— Закругляйся!

Лида, чуть прищурив глаза, взглянула на Тамару и, вернувшись к своей парте, закончила:

— Если вы правильно ответите на вопрос, в чем счастье, то будет ясно и другое: в чем назначение женщины.

Константину Семеновичу очень хотелось послушать Светлану, но слово дали Жене Смирновой.

— Любопытная штука… — начала она, сложив руки на груди. — Я могу дать честное слово перед всем классом, что замуж не пойду. Вот увидите! Но это совсем не значит, что я согласна с Тамарой. С Лидой я тоже не согласна. Она говорит не то, что думает. Какая любовь? К чему или к кому любовь? Уж ты-то нам, Ли дочка, не пой романсы. Мы знаем, какая ты… Никого ты, кроме себя, не любишь. Может быть, немного папу. Да и то уважаешь, а не любишь…

Константин Семенович взглянул на Вершинину. Он не понимал хода мыслей Смирновой, ее упреков и по выражению лица Лиды хотел разобраться, в чем тут дело. Лида спокойно крутила на пальце какую-то ниточку, на губах ее застыла безразличная улыбка, как будто разговор не имел никакого отношения к ней.

— А тебе, Тамара, должно быть стыдно! — горячо продолжала Женя. — Ты собираешься стать журналисткой. Воображаю, что ты напишешь! Я первая читать не буду! Не понимаю… Хотели устраивать дискуссию с мальчиками о выборе профессии, — а на поверку что вышло? Сами с собой играем в прятки…

— Ближе к делу, — сухо заметила Тамара.

— Что? Не в бровь, а в глаз? Я считаю, что такая дискуссия ничего не дает. Если бы мы высказывали свое, действительно свое мнение, а не вычитанное из книг, вот бы тогда был толк!

— Кравченко, разрешите мне, — попросил учитель.

— Пожалуйста.

— Девочки, у нас осталось несколько минут до звонка. Я вижу, что мы ни к какому выводу не пришли. Я предлагаю желающим остаться на часок после уроков…

— А вы останетесь? — спросила Тамара.

— Если вы ничего не имеете против, я тоже останусь, — ответил учитель. — Обязывать мы никого не будем, но, кто захочет и кто имеет время, пускай останется.

Во время всех перемен в десятом классе спорили о счастье, и только Светлана Иванова упорно уклонялась от разговора на эту тему. Почему-то ей казалось неудобным, неделикатным спорить о счастье человека, о любви и приводить какие-то примеры из личной жизни. Ну как она могла говорить с Лидой о любви? Да, она горячо любит мать, любит братьев и для себя находит в этом большое счастье, но разве можно говорить вслух о таком интимном чувстве, которое никакими мерками не измерить?..

Когда звонок возвестил начало шестого урока и преподаватели разошлись по классам, Константин Семенович остался один. Но скоро в учительскую заглянула уборщица Фенечка. Несмотря на свой возраст, Фенечка была подвижна, хлопотлива, заботлива. Она знала всех девочек по именам и была в курсе всех дел. В школе Фенечка работала больше сорока лет. Многие окончившие эту школу, приведя впервые сюда своего ребенка, прежде всего разыскивали нянечку. Со слезами умиления они обнимали ее и передавали на попечение старухи новую ученицу — свою дочь, а то и внучку. У директора Фенечка пользовалась особым доверием и была, по меткому выражению Варвары Тимофеевны, на положении «тайного советника».

— Константин Семенович, вас Наталья Захаровна желает видеть, — сказала Фенечка, и лицо ее при этом сморщилось так, что стало похоже на печеное яблоко.

— Она одна? — спросил Константин Семенович, выходя из учительской.

— Нет. У нее там Софья Борисовна. И обе они будто чем-то расстроены и будто чем-то недовольные. А только вы не сомневайтесь, Константин Семенович. Директор вашу сторону держит, и все обойдется…

Константин Семенович с удивлением взглянул на старушку и хотя не придал большого значения ее словам, но понял, что Фенечка настроена к нему благожелательно.

Симпатии Фенечки зависели от учениц. Она, как губка, впитывала все их разговоры и на основании этих разговоров составляла свое суждение об учителях.

— Вы меня звали, Наталья Захаровна? — спросил Константин Семенович, входя в кабинет.

— Да. Садитесь, пожалуйста. Софья Борисовна имеет к вам несколько вопросов… Я сторонница того, чтобы коммунисты разговаривали между собой лицом к лицу.

— Я же не отказываюсь, — пробормотала секретарь парторганизаций.

— Вот и говорите прямо.

Константин Семенович сел, поставил палку между ног и приготовился слушать. Софья Борисовна перешла к дивану, открыла портфель, достала блокнот и, поправив на носу большие роговые очки, нашла нужную страницу. Секретарь была уже немолодая, среднего роста женщина с пышным бюстом. Преподавала она историю и Конституцию СССР. Волосы учительницы были выкрашены, в каштановый цвет, движения порывисты, цвет лица и в особенности носа такой, словно она только что пришла с мороза. Говорила Софья Борисовна четко, отрывисто, деловито.

— Константин Семенович, — не поднимая глаз от блокнота, начала Софья Борисовна, — среди преподавательского состава много говорят о вашей воспитательской работе. И вот мы с Натальей Захаровной хотели бы выяснить…

— Нет… Это вы хотели выяснить, Софья Борисовна, — сухо перебила ее директор. — Мне выяснять нечего. Я вам уже все сказала.

— Хорошо. Я не буду ссылаться на вас. Константин Семенович взглянул на директора. Наталья Захаровна сидела необычно прямо и держала наготове пенсне. Нахмуренные брови и плотно сжатые губы говорили о том, что она собралась терпеливо слушать…

— Так вот… — начала секретарь, поворачиваясь к учителю. — У меня записано семь вопросов, и я бы хо тела получить разъяснение. Первое… Говорят, что вы самоустранились от воспитательской работы и все передоверили трем ученицам. Так это или не так?

— Нет. Это не так, — спокойно ответил Константин Семенович. — Я являюсь классным руководителем и несу полную ответственность за воспитательскую работу в десятом классе. Устраивает вас такой ответ?

— Но как согласовать ваш ответ с вашим же заявлением перед всеми ученицами о том, что они достаточно взрослые…

— А разве это не так?

— И что вы… — усиливая голос, продолжала Софья Борисовна, — не считаете нужным их воспитывать.

— Неужели я так сказал? Это, вероятно, ошибка стенографистки.

— Какой стенографистки? — с недоумением спросила секретарь.

— По какому источнику вы цитируете мое высказывание? — в свою очередь, спросил Константин Семенович, но, видя, что секретарь сердито прищурила глаза, дружелюбно продолжал: — Вас неверно информировали, Софья Борисовна. Что-то похожее я действительно говорил, но похожее весьма отдаленно. Вас интересует, для чего я так поставил вопрос? Чтобы с первых дней избежать ненужного сопротивления. Если бы я заявил ученицам, что буду их воспитывать, что они еще дети, что за каждый их шаг я отвечаю, это вызвало бы у них внутренний протест, который преодолеть было бы крайне трудно. Как опытный педагог, вы должны это понимать.

Софья Борисовна записала что-то в блокнот.

— Выводы я буду делать потом, — сказала она при этом. — Второй вопрос… Если вы классный руководитель, то можете ответить и на второй вопрос. Пощечина! Между Алексеевой и Беловой произошло какое-то недоразумение, и в результате первая ударила вторую. Какие вы приняли меры?

— Когда это произошло?

— То есть как когда? Вы об этом не знаете?

— Я слышал мельком об этом от Марины Леопольдовны, но подробностей не знаю.

— И вы не поинтересовались?

— А зачем?

— То есть как зачем? Вы же их воспитатель!

— Софья Борисовна, мне очень грустно, но, кажется, мы по-разному смотрим на роль воспитателя в десятом классе. Класс почти целиком состоит из семнадцатилетних девушек — комсомолок. Я думаю, что они в состоянии сами разобраться в таком недоразумении и найти правильный выход. Безусловно, я бы вмешался, если бы ко мне обратились, но по собственному почину вмешиваться в данном случае не собираюсь. Тем более, что ссора эта произошла давно. Третий вопрос?

Последней фразой Константин Семенович дал понять, что сказал все. Секретарь сделала очередную пометку в блокноте и продолжала:

— Кравченко нарисовала карикатуру, подрывающую авторитет учителей. Какие меры вы приняли и как наказана виновная?

— Меры? — повторил с иронией учитель. — Меры я принял. Карикатура талантливая, и я попросил ее себе на память.

— Это я знаю!

— А если знаете, то зачем же спрашиваете?

— Я знаю, но не понимаю. Такая мера больше походит на поощрение.

— Она и есть поощрение. Девочка способная…

— Константин Семенович, не будем играть в жмурки, — сердито остановила его Софья Борисовна. — Я совсем не расположена шутить.

Тон плохого следователя, каким разговаривала секретарь, возмутил Константина Семеновича, и он набрал уже полную грудь воздуха, чтобы одним духом высказать все, что думает по этому поводу, но сдержался.

— А я и не шучу, — холодно сказал он. — Рисунок Кравченко имеет отношение ко мне. И только ко мне… Ничего оскорбительного в мой адрес я там не нашел. Остальных учителей карикатура совсем не касается. Вас тоже. Дальше?

Софья Борисовна почувствовала, что учитель обиделся, и уже более сдержанно спросила:

— Четвертый вопрос относительно стенгазеты. Говорят, вы ее отменили?

— Наоборот! Стенгазета будет выходить еженедельно, но называться она будет сводкой.

— «За красоту»? — не без ехидства спросила Софья Борисовна.

— Это сокращенное название… Называется она «Будем красиво учиться», — пояснил учитель. — Некоторые считают, что за таким названием кроется что-то мещанское, мелкобуржуазное…

— А вы как считаете?

— Как я считаю, — это будет видно дальше!

И снова Константину Семеновичу пришлось сдержать свой гнев.

— Есть вещи, которые я отказываюсь обсуждать, если не понимаю позиции собеседника, — отрывисто, почти по-военному, сказал он, — и когда к тому же собеседник настроен предубежденно.

— Нет, вы ошибаетесь. Я хочу только уточнить некоторые неясности. Никакого предубеждения у меня нет, — возразила секретарь. — Я хотела еще спросить вас относительно «Обещания». Среди учителей существует мнение, что оно идет вразрез с указанием министерства относительно соревнований в школе, всяких досок и тому подобного…

— Обещание дано по инициативе девочек… — начал Константин Семенович, но его перебила директор.

— Относительно «Обещания» мы уже с вами все выяснили, Софья Борисовна, и не стоит об этом говорить. И не ссылайтесь, пожалуйста, на других. Мало ли кто и что говорит…

— Хорошо, — торопливо согласилась Софья Борисовна. — Сегодня… — она взглянула на часы. — Сейчас назначена дискуссия на тему о счастье женщины…

— В чем счастье человека! — поправил ее Константин Семенович.

— Это безразлично. Меня интересует, почему такая дискуссия устраивается без всякой подготовки, без выделенных докладчиков, без предварительного ознакомления с тезисами? И затем… почему такая тема?

Константина Семеновича удивила осведомленность секретаря. В душе появилось неприятное чувство, какое испытывает честный человек, когда видит, что его подозревают в чем-то нехорошем.

— Почему такая тема? Потому, что она волнует их больше, чем другая. Потому, что эта тема содержит в себе все самое важное. Почему без тезисов, без докладчиков? Потому, что меня интересует их оригинальное мнение, их подлинные мысли, непосредственные суждения, а не вычитанные из книг. Чужие мысли я и сам знаю.

— Но они вам наговорят такого хлама… Тоже вычитанного из книг… из Чарской, например.

— Вот мы и посмотрим. Я не понимаю, что вас пугает?

— Меня не пугает, но беспокоит то, что будут высказываться глупые, вредные мысли… — начала секретарь, но Константин Семенович ее перебил:

— Иными словами, вы не доверяете работе своих товарищей? Вы считаете, что за десять лет учителя не сумели дать им прочных знаний, не научили отличать плохое от хорошего, вредное от полезного? Вы думаете, что у семнадцатилетних девушек нет убеждений?

— Убеждения у них, вероятно, есть, но вопрос — какие?

— Что значит — какие? Какие могут быть убеждения у девушек, которые родились и выросли в советской стране?

— Вы меня не поняли, Константин Семенович. Я говорю не о политических убеждениях.

— Нет уж… — остановил ее учитель. — Давайте внесем ясность в этот-вопрос. Я не могу выделять и раскладывать по полочкам всякие убеждения… Дискуссия есть дискуссия. Мы с вами обязаны заботиться о том, чтобы наши ученики научились мыслить самостоятельно. Так? Или вы предпочитаете другое? Пускай думают, как угодно, пускай даже неправильно, лишь бы высказывались правильно. Так, что ли?

Он замолчал и, видя, что Софья Борисовна не намерена отвечать на его вопрос, взглянул на директора.

— Так получается, Наталья Захаровна?

— К сожалению, для таких выводов есть снование, — подтвердила директор.

Софья Борисовна хмуро посмотрела на обоих и опять отметила что-то в блокноте.

— И, наконец, последний вопрос, — со вздохом сказала она, — относительно травли Беловой. Надеюсь, вы, как воспитатель, знаете об этом?

Только сейчас Константин Семенович понял, откуда черпаются все эти сведения. Источник — Белова!

— О какой травле вы говорите? — с плохо скрываемым возмущением сказал он. — Белова не подписала «Обещание» и противопоставила себя всему коллективу.

— Это лучшая наша ученица, — возразила секретарь.

— Тем хуже для нас. Эта ученица, на мой взгляд, избалована, эгоистична, своенравна, с большим самомнением… Девочки поставили перед классом хорошую задачу, они повысили к себе требования, и сейчас начинается борьба… В этой борьбе сколачивается и будет расти коллектив. Белова себя противопоставила коллективу, и, безусловно, коллектив ее сломит. «Обещание» уже дало результаты. Успеваемость заметно поднялась. Правда, это первые дни, но моя задача-то как раз и заключается в том, чтобы эта борьба не ослабела. Успеваемость должна подниматься до возможного предела, а вместе с этим — вернее, вокруг этого — будет проходить воспитательская работа.

— Слушайте, товарищ Горюнов, неужели вы не понимаете, что школа не место для подобных безответственных экспериментов? Может быть, вы мне назовете какой-нибудь партийный документ или инструкцию министерства, которые рекомендовали бы подобные методы общения воспитателя со своими воспитуемыми. Я утверждаю, что подобные методы чужды нашей советской школе. Необходимо сейчас же принять меры…

— Да. Меры я приму, Софья Борисовна, но эти меры будут совсем не такие, какие вам хочется, — уже не сдерживаясь резко заговорил Константин Семенович. — Я отвечаю за класс и отвечаю не перед вами, а перед партией, перед государством. Допустите на секунду, что у меня своя манера воспитательской работы. Она вам не нравится? Чем? Вы не согласны? Почему? Вы видите ошибки? Какие? Укажите, и мы поговорим. Поговорим как коммунисты. Мне, например, совсем не нравится сегодняшний наш разговор, уважаемая Софья Борисовна, и я с трудом сдерживался, чтобы выслушать вас до конца. С кем вы разговариваете? О чем вы разговариваете? Где вы набрали столько сплетен? Ведь вы как-никак партийный руководитель в масштабах нашей школы. Кто же вам дал право так говорить с учителем? Следователь так не разговаривает с пойманным жуликом… Я пришел в родную школу после фронта…

— Сейчас в школе другие установки, Константин Семенович, — успела вставить Софья Борисовна, пока учитель поднимался с кресла.

— Никаких других установок нет и быть не может, товарищ секретарь. Установка у нас одна. Она дана была Лениным, подтверждена всей программой партии еще тогда, когда мы с вами только за букварь сели. Мы обязаны вырастить и воспитать новое поколение активных строителей коммунизма! Вот и вся установка!

— Зачем же горячиться, Константин Семенович? — примирительно сказала Софья Борисовна.

Она не ожидала такой вспышки от сдержанного и всегда невозмутимого учителя.

— Я не горячусь. Я просто заявляю вам, что если вы хотите со мной работать, то бросьте играть в начальника…

В этот момент приоткрылась дверь и заглянувшая Фенечка степенно сказала:

— Софья Борисовна, вас из райкома инструктор ждет в учительской… Тот самый, что всегда ходит…

— Да, да… сейчас! — ответила секретарь и вопросительно взглянула на директора.

— Ну что ж, идите… а мы еще немного побеседуем, — сказала Наталья Захаровна.

Софья Борисовна торопливо сунула блокнот в портфель и, не прощаясь, вышла из кабинета. Константин Семенович с нескрываемым любопытством посмотрел на директора.

— Это ничего… Я рада, что вы поговорили откровенно, — усмехнувшись, сказала Наталья Захаровна. — Софья Борисовна любит разговаривать директивным тоном, и, признаюсь, я умышленно не вмешивалась. Но горячились вы напрасно…

— Она собрала столько сплетен, Наталья Захаровна, что я не мог сдержаться. И откуда?

— А чему удивляетесь? Вы человек новый, заводите в своем классе какие-то не совсем обычные порядки, вот вам и перемывают косточки, — полушутя пояснила она. — Не скрою, что и меня тоже заинтересовала ваша, как вы выразились, манера воспитательской работы. Хотелось бы отчетливо понять ее, так сказать, зерно, сущность…

— Я макаренковец, Наталья Захаровна, — серьезно ответил учитель. — Я считаю, что Антон Семенович Макаренко, опираясь на марксистско-ленинскую философию, заложил основы советской педагогики, помог расчистить нам, воспитателям, путь, захламленный буржуазной педагогикой…

— Да ведь и мы не против Макаренко. Почему вы так иронически улыбаетесь? Вы просто оторвались от действительности. Даже в инструкциях, которые мы получаем из министерства, даже в них можно встретить ссылки на Макаренко. Академия педагогических наук изучает его опыт…

— На словах… догматически, — возразил Константин Семенович. — Макаренко у нас склоняют во всех падежах, а на практике поступают наоборот. Возьмите для примера Софью Борисовну. Она же типичный представитель буржуазной педагогики. Все ее вопросы доказывают это!

— То есть как буржуазной? — испуганно и каким-то чужим голосом спросила Наталья Захаровна. — По-моему, вопросы Софьи Борисовны доказывают только то, что она болеет душой за дело…

Константин Семенович взглянул на директора, и ему стало ясно, что она не разобралась в существе его спора с секретарем, так как, очевидно, и сама весьма смутно представляет себе педагогические принципы Макаренко. Как же быть? Какой смысл продолжать разговор, защищать свои идеи, если собеседник имеет о них расплывчатое, смутное представление?

— Это верно, что она болеет душой за дело, — согласился учитель. — Но вопросы ее все-таки доказывают, что она далека от Макаренко.

— И значит — представитель буржуазной педагогики! — выделяя слово «буржуазной», обиженным тоном сказала директор.

— А почему вы этого не допускаете, Наталья Захаровна? — мягко спросил он. — Вас пугает слово «буржуазной». Но ведь мы же не боимся говорить о капиталистических пережитках. А что такое капиталистические пережитки, как не буржуазные? Ну, давайте разберемся по существу. От капиталистической системы мы получили в наследство хорошо развитые науки, в том числе и педагогику. Излишне вам говорить, что все эти науки обслуживали запросы буржуазного общества и нам пришлось вносить в некоторые из них коренные поправки. Вспомните, какое количество направлений, течений боролось в начале двадцатого века в буржуазной педагогике! — сказал он и, видя, что Наталья Захаровна внимательно слушает, продолжал: — Некоторые из этих направлений на фоне старой казенной школы казались революционными. Они глубоко внедрились в сознание, в практику наших учителей и перекочевали в советскую школу. Не так-то легко расстаться с привычными методами работы! Мне думается, что ничего оскорбительного в термине «буржуазная педагогика» для Софьи Борисовны нет… Но если он вам не нравится и кажется одиозным, давайте заменим… У Макаренко есть удачное выражение — парная педагогика. Это достаточно точное определение воспитательного процесса буржуазной педагогики. Воспитание детей было сосредоточено в руках надзирателей, классных дам, наставников, и каждый из них старался сам воздействовать на своих подопечных: внушить, научить, обличить, пристыдить, по всякому поводу читал моральные сентенции, опекал или просто приказывал, заставлял. Одним словом, получалась пара. Учитель и ученик. Личность человека-воспитателя сталкивалась с личностью воспитанника, и между ними неизбежно возникало единоборство. Разве вы сами, вызывая в кабинет ученицу, делая ей замечание, не чувствуете с ее стороны скрытого сопротивления?

Теперь Наталья Захаровна поняла, в чем дело, и уже с большей уверенностью сказала:

— Все это довольно убедительно, но вы говорите только о внешней форме… Ведь Софья Борисовна вкладывает другое содержание.

— Конечно, это только форма работы. Ну, а результаты?

— И результаты должны быть другими.

— Вы считаете, что если в старую форму вложить другое содержание, то от этого обязательно изменятся и результаты? А я не думаю, что одними моральными наставлениями можно воспитать характер советского человека, коммуниста…

— Мы даем понятия… дети будут знать…

— Они будут знать, это верно, но будут ли они убеждены или, скажем, закалены, — это другой вопрос. В буржуазной педагогике поведение и поступки детей не ставятся в зависимость от коллектива. Каждый должен отвечать сам за себя. Там воспитываются индивидуалисты. Все ради личных интересов, индивидуальной инициативы, личной славы, карьеры… Вдумайтесь, и вы поймете, что новое содержание нуждается и в новой форме. Новые цели воспитания требуют пересмотра всех основ. Ведь еще Ленин говорил нам о том, что, только преобразуя коренным образом процесс ученья, организацию и воспитание молодежи, можно достигнуть того, чтобы новое поколение построило общество, не похожее на старое, то есть коммунистическое общество. По-вашему, выходит, что Ленин, говоря о коренном преобразовании воспитания, имел в виду только содержание и не беспокоился о форме?

Наталья Захаровна задумалась. Слова Константина Семеновича убеждали, чувствовалось, что все, о чем он сейчас говорит, продумано им неоднократно.

— Разговор у нас получился гораздо значимее, чем я предполагала, — сказала она после паузы. — И я очень рада этому. Мне самой хочется выяснить… Меня давно беспокоит один вопрос… Ведь мы, и в самом деле, заботимся о том, чтобы наши ученицы имели знания, высказывали бы верные мысли, а что они думают и как поступают вне школы, об этом мы знаем очень мало и почти ничего не делаем, чтобы знать больше. Я, например, так перегружена всякими административными и хозяйственными вопросами, что у меня не остается никакого времени для воспитательской работы. Единственная моя забота — это забота о дисциплине. Дисциплина и успеваемость.

— Боюсь, Наталья Захаровна, что и на дисциплину мы смотрим по-разному, — сказал Константин Семенович и, спохватившись, добавил: — С Софьей Борисовной. Она видит в дисциплине средство воспитания. Приказывая, принуждая, наказывая, поощряя, она подавляет личность детей, подавляет их инициативу, стремления, волю и добивается покорности, а вместе с тем и внешнего благополучия. Так?

— Ну, предположим, что так…

— А внешнее благополучие — это… как бы вам сказать… Среди коммунистов есть люди, которые строят коммунизм, но есть и такие, которые делают только вид, что его строят. Они-то как раз и добиваются внешнего благополучия…

— Не спорю… Ну, а ваша точка зрения на дисциплину?

— Я убежден, что нашу дисциплину нужно рассматривать как явление нравственное и политическое. Когда весь воспитательный процесс в школе организован правильно, тогда поведение недисциплинированных детей будет расцениваться всеми как антиобщественное, безнравственное, идущее вразрез с общими интересами коллектива. Наша задача — добиться такого положения, при котором проступки недисциплинированных детей будет обсуждать весь коллектив, а не только педагоги.

— Что ж… против этого возражать не приходится, — задумчиво произнесла Наталья Захаровна. — Мы к этому и стремимся.

— Такими средствами эта задача никогда не будет решена.

— Нет, почему же… Я понимаю, что в конечном итоге все сводится к воспитанию через коллектив и для коллектива, но какова же тогда роль воспитателя в коллективе? Личность учителя вы не забыли?

— Наоборот. Личный пример учителя особенно важен. Учитель — это главный и решающий фактор. Искусство советского педагога должно заключаться в том, чтобы дети чувствовали в нем не надзирателя, не начальника, а старшего товарища и опытного, знающего руководителя. А воспитывать детей нужно не отрывая их от живой действительности. Мы готовим детей для будущего и часто забываем, что они уже живут, борются, имеют свои интересы…

— Да, да… я понимаю, я понимаю… — повторила несколько раз директор. — Все это верно. Водить за руку следует, пока ребенок не научился ходить. А потом пусть бегает самостоятельно. Вы это хотите сказать?

— Конечно! Особенно в старших классах.

— Но если им дать волю… Честно скажу вам, Константин Семенович, боюсь за дисциплину! Посмотрите, что делается в школах у мальчиков! С каждым годом все хуже…

— А это как раз и происходит потому, что в школах не создают детских коллективов. Выражают пожелания, обсуждают, соглашаются, а работают старыми метода ми. Сила детского коллектива — великая сила, Наталья Захаровна!

За дверью послышался звонок, и, взглянув на часы, директор отложила в сторону пенсне.

— У вас сейчас дискуссия, — с улыбкой напомнила она. — Без докладчика и без тезисов!.. Ну, что ж… Буду рада, если ваш эксперимент увенчается успехом.

— Это не эксперимент, Наталья Захаровна.

— Кое-кто из учителей считает, что эксперимент. Но вы не обращайте на это внимания… пускай говорят! А во мне вы всегда найдете поддержку, если, конечно, это не выйдет из рамок дозволенного.

— Таких рамок нет, Наталья Захаровна. Они существуют только в нашем воображении. Никто не может запретить нам работать лучше.

 

Дискуссия

Предвидя, что дискуссия может затянуться, Женя решила принять меры. Как только Василиса Антоновна вышла из класса, она подбежала к столу и крикнула:

— Девочки, внимание! У кого есть деньги? Рублей пятнадцать-двадцать.

Такой суммы, видимо, ни у кого не было, но многие вытащили рубли и трешки из карманов.

— Наберем! Давайте сюда! Давайте, давайте, не скупитесь на общее дело.

— А зачем тебе? — спросила Нина, передавая измятую трехрублевую бумажку.

— Организуем «Нарпит». Пожуем! — пояснила Женя. — Нина, ты сегодня дежурная. Последняя нагрузка. Иди в булочную и купи коммерческого хлеба. Простого черного, без фокусов.

— Только мягкого!

— С корочками!

— Скорей, Нина, а то не успеем!

Константина Семеновича ждали после звонка для второй смены, и в распоряжении девочек оставалось пятнадцать минут. Отправив Шарину за хлебом, Женя пошла искать Светлану, которой в классе не было. Нашла она ее уже одетой в раздевалке.

— Светка, ты куда?

— Домой.

— Да ты что, с ума сошла! А дискуссия?

— Я не могу остаться, Женя. Константин Семенович сказал, что это добровольно.

— А что тебе дома? Сегодня же суббота!

— Тем более. Много работы, а вечером придет Игорь.

Женя чувствовала, что тут что-то не то, уговаривать Светлану было бесполезно. Она никогда не ломалась, а если решила уйти, то, значит, есть уважительная причина.

— Ну, во-от какая! — недовольно протянула Женя.

— Ты мне потом расскажешь. Ладно? Приходи ко мне попозже, — пригласила Светлана, прощаясь.

Выйдя на улицу, она быстро зашагала к дому, стараясь не думать ни о школе, ни об оставшейся подруге, ни о дискуссии. Никаких особых причин и никаких дел у нее дома не было. Просто она сбежала, хотя ей и очень хотелось остаться послушать, что скажет Константин Семенович о счастье. Она и сама не могла как следует разобраться, почему так случилось, — почему она сегодня целый день злилась и упрямо отказывалась обсуждать вопрос о счастье. «Может быть, вернуться? — подумала она. — Нет. Если решила — кончено! Неудобно перед Женей».

Запыхавшуюся от быстрой ходьбы Нину Шарину шумно встретили в коридоре:

— Ура! С голоду не умрем!..

Двух буханок хлеба на четырнадцать человек было явно маловато. При опросе никто не отказался. Пришлось делить. Подходящего ножа не нашлось, поэтому стали ломать руками. Порции выходили неровные, с довесками. На горбушки зарились все.

— Не трогать! — командовала Женя. — Нина, тебе за ходьбу любую горбушку. Выбирай. Теперь отвернись! — Женя положила руку на одну из порций. — Эта кому? Отвечай.

— Кате, — подумав, сказала Нина.

— Получай, Катя!

— А эта?

— Ну эта, скажем, кому же… — нарочно тянула Нина. — А там горбушка?

— Не валяй дурака! — рассердилась Женя. — Быстро говори.

— Ларисе.

Таким образом порции роздали, и никто не мог пожаловаться на несправедливость. Только Белова а душе обиделась на то, что Нина назвала ее в конце. И даже не назвала, а когда осталась последняя горбушка, Женя передала ей.

— Все! Это твоя, — холодно сказала она.

Белова собиралась демонстративно отказаться, но передумала. Хотелось есть, а кроме того, такой отказ ничего бы не доказал.

Когда вторая смена начала заниматься, пришел Константин Семенович. Девушки поднялись. Желая подчеркнуть, что это не урок и что он сейчас такой же член коллектива, как и остальные, учитель встал за свободную парту и, после паузы, под общий смех, сказал:

— Ну, сядем, что ли… Кто же будет вести нашу дискуссию? — спросил он, когда все сели. — Может быть, Катя Иванова?

— Правильно! Катя!

Катя вышла к столу сильно смущенная. Она думала, что учитель сам будет руководить собранием и не приготовилась.

— Константин Семенович, вы обедали? — крикнула Женя.

— Собираюсь.

— Кусочек хлеба не хотите? — предложила она со смехом и отломила половину своей порции.

Он взял хлеб и, окинув веселым взглядом жующих воспитанниц, перешел к окну. Испорченное разговором в кабинете директора настроение сразу исправилось, как только он вошел в класс.

— Можно начинать? — спросила Катя. — А насчет регламента и вообще…

— Разрешите, я внесу предложение, — сказал учитель. — Мне думается, что мы сделаем так. Пускай каждая из вас по очереди ответит коротко на вопрос: в чем счастье человека? Я подчеркиваю и настаиваю, чтобы выражали свое мнение и говорили не стесняясь… Незадолго до войны, кажется в тысяча девятьсот сороковом году, Михаил Иванович Калинин на одном совещании справедливо упрекнул отличников старших классов в том, что они говорили красиво, грамотно, но высказывали» не оригинальные, не свои мысли. Если мне не изменяет память, он даже сравнил такие выступления со «шпаргалками»… Давайте условимся раз и навсегда: пускай хуже, корявей, но своими словами, свои мысли. Всем нам известна формулировка Маркса: «Счастье в борьбе». За этой формулировкой стоит очень широкое понятие, и в таком виде эта формулировка ни для кого не обязательна. Не прячьтесь за известными мыслями, а высказывайте свои. Когда все выскажутся, тогда мы начнем говорить по второму разу. Начнем спорить, доказывать, отстаивать свою точку зрения. Понятно?

— Понятно! — хором ответили девушки.

— Так и решили! — сказала Катя. — Тогда начинаем. Буду вызывать по алфавиту. Таня Аксенова, начинай.

— Можно с места?

— Можно, — разрешила Катя.

— В чем счастье? — спросила Таня и на какой-то момент задумалась. Затем решительно продолжала: — Мне, конечно, не поверят, но я скажу… Недавно вы сказали, Константин Семенович, что следует каждый вечер перед сном спрашивать себя: что я сделала хорошего за день? Мне это очень понравилось, и теперь я каждый вечер вспоминаю — что я сделала хорошего? И, знаете, когда я действительно что-то сделала, мне ужасно приятно. Я просто счастлива от этого. Вот и все!

— Мысль конкретная и ясная, — заметил учитель. Аня Алексеева, получив слово, покраснела и чуть дрожащим от волнения голосом, но твердо заговорила:

— Я считаю, что никакого счастья на земле нет. А если бы оно было, то не интересно бы стало жить. Я считаю, что счастье, как солнце. Оно греет, но к себе не подпускает.

Девушки переглянулись. Мнение было, действительно, оригинальное, но ничего подобного они не ожидали. Катя взглянула на учителя, думая, что он сделает замечание, но Константин Семенович молчал.

— Белова!

— Счастье в том, что я живу, — чуть побледнев, сказала Валя. — Летом я болела и очень хорошо это поняла. — Казалось, что сказано все, но вдруг она добавила: — А пока я живу, я буду жить так, как мне нравится.

В классе прошел гул. Это был прямой вызов, но Катя сейчас же застучала по столу ладонью и властным тоном установила порядок:

— Тихо! Тихо! Сейчас не спорить. Записывайте на бумажку свои возражения. Следующая — Вершинина.

— Я не изменила своей точки зрения. Раз начали приводить личные примеры, то мне кажется, что, если я когда-нибудь очень сильно полюблю или чем-нибудь увлекусь… я буду счастлива, — высоко подняв голову, сказала Лида.

— Кем или чем? — переспросила Тамара.

— Это все равно.

— Девочки, спорить потом! — резко прервала Катя. — Порядок так порядок! Тебе, Тамара, это особенно надо запомнить. Дальше — Ерофеева.

Надя не сразу собралась с духом. Все с любопытством ждали, что она скажет.

— Я согласна с Аней. Счастья не может быть, потому что человеку надо очень много. Вы представляете! Человек очень жадный, — сказала она и села, закрыв лицо руками.

— А что ты смущаешься? Ну, сказала глупость, ну, никто тебя не съест, — насмешливо заметила Тамара, но Катя хлопнула ее по плечу, и она замолчала.

— Косинская!

Нина встала красная и торопливо сказала:

— Мы совсем забыли… Я, например, люблю учиться и поэтому счастлива вполне.

Сидевшая на первой парте Клара захлопала, а Аня сказала вполголоса: «Браво, браво!».

— Твоя очередь, Тамара. Теперь можешь говорить. Тамара слегка приподнялась и «отбарабанила»:

— Мою точку зрения знают все. Могу повторить. Я считаю, что счастье в работе. В любимой работе. Никакого другого нет и быть не может. Точка!

— Крылова!

Рита не торопилась говорить. Она не без кокетства взглянула на учителя, вздохнула и развела руками:

— Я не знаю, в чем счастье. Я понимаю, что счастье есть, но ответить не умею. Вот, например, я люблю петь, и говорят, что у меня хороший голос… Когда я пою и меня слушают, мне это нравится, но ведь это еще не счастье. По-моему, под словом счастье мы понимаем гораздо больше, чем есть на самом деле. В общем я не знаю!

— Логинова!

Рая долго не думала. Видимо, ответ ее был давно готов, и она сообщила его таким же тоном, каким отвечала на уроках, ровно, спокойно.

— Думаю, что личное счастье — мелкое, мещанское, что ли, — нельзя назвать счастьем. Когда человек борется за счастье других, тогда он по-настоящему счастлив.

— Откуда эта цитата? — прищурив глаза, спросила Катя.

— Это не цитата, — невозмутимо ответила Рая и села.

— Извините, я кажется себя пропустила, — сказала Катя. — Теперь я возьму слово. Я согласна с Раей. Счастье в борьбе за счастье других. Но ей я не верю. Она говорит не то, что думает. А ведь мы обещали Константину Семеновичу говорить то, что думаем. Скажи нам, пожалуйста, Рая, когда ты боролась за счастье других и была счастлива?

— Я к этому готовлюсь, — спокойно ответила Логинова.

— Не нужно сейчас спорить, — остановил Константин Семенович и, подражая Кате, прибавил: — Записывайте на бумажке ваши возражения.

— Есть! — по-военному ответила Катя. — Смирнова! Изрекай!

Женя не была бы Женей, если бы самым обычным образом доложила свое мнение. Она встала, шмыгнула носом и пробормотала:

— Хе-хе! Легко сказать — изрекай, когда все изрекли. Но вдруг она вскинула свои большие глаза на учителя и трогательно просто заговорила:

— Константин Семенович, у меня есть сестренка… Совсем маленькая. Ей скоро исполнится два года. Я ужасно ее люблю. Когда она веселая, здоровая… я счастлива! Вы меня понимаете?

— Вполне.

— Мелковато, — заметила Катя. — Но, во всяком случае, оригинально! Лариса, говори свое мнение.

— Говорить откровенно? — спросила Тихонова, неохотно поднимаясь.

— Конечно, откровенно.

— Я знаю, что вы со мной не согласитесь, но, раз решили говорить правду в глаза, я скажу вот что… Все женщины любят хорошо одеваться. Это факт! Ну и вот… Если, значит, женщина хорошо одета и у нее все есть, то ей, по-моему, больше ничего и не нужно. Вот вам, пожалуйста, и счастье.

Шумным всплеском ответил класс на это высказывание. Кто-то захлопал, кто-то застучал по парте кулаком.

— С ума сошла!

— Ай да Лариса!

— Вот уж, действительно, откровенно брякнула!

— Тряпичное счастье! — крикнула Таня. — Это только ты могла додуматься!

— А что вы кричите! — возмутилась Лариса. — Что я такое сказала?

— Она пошутила!

— Да что, вы ее не знаете, девочки?

— Сгинь, сгинь, Лариса! Пропади!..

— Ну и пускай, — обиделась Лариса и села.

Кате с трудом удалось успокоить расшумевшихся девушек.

— Тише, девочки! Призываю к порядку! Записывайте на бумажку. Холопова!

Константин Семенович давно отметил, что Холопова любознательна и много читала. Ее мнение было интересно еще и тем, что вопрос о счастье для девушки-сироты имел особое значение и думала она о нем, наверно, много.

— Каждый человек живет во имя какой-то идеи, — начала Клара, опустив голову. — У всякого человека должна быть цель в жизни. Чем талантливей человек, тем больше у него должна быть цель. Я хочу сказать, что счастье человека в достижении своей цели. На пути ко всякой цели стоит много препятствий. Побеждая эти препятствия, человек бывает счастлив.

— Счастье в победе! Не возражаю! — вслух согласилась Тамара.

— А когда он достигнет своей цели? — спросила Катя.

— Нет… Он никогда ее не достигнет. Возьми для примера революцию. Разве Ленин считал, что это все? Он, конечно, был счастлив, когда пролетариат победил, но революция была не целью, а средством. Цель — коммунизм.

— Ну, а ты? — спросила Нина Шарина.

— У меня тоже есть цель, и я борюсь. Вот получу аттестат и буду счастлива, но это еще не все. Цель впереди. Школа только средство…

— Какая же у тебя цель? — снова спросила Нина.

— Да уж, наверно, не такая, как у тебя! — сердито огрызнулась Клара.

— Не переговаривайтесь! Вопрос ясен! — сказала Катя. — Последняя — Нина Шарина.

— О себе я ничего не могу сказать. Конечно, когда вы мне пятерку поставите, я буду очень счастлива, — сказала Нина, обращаясь к Константину Семеновичу.

— Обязательно поставлю, когда вы ее заслужите.

— Спасибо. Но все-таки я хочу сказать, что мама моя очень счастлива, потому что у нее хорошая семья, дети и отец… то есть муж. Вот когда я на нее смотрю, то вижу, в чем настоящее счастье женщины.

— По-нят-но! — раздельно и многозначительно пробасила Тамара.

— Все! — сказала Катя, поворачиваясь к учителю.

— Теперь ваше слово, Константин Семенович, — заметила Лида, и сейчас же вперебивку раздались голоса в разных концах класса:

— Теперь вы…

— Скажите свое мнение…

Девушки зашумели. Константин Семенович поднял руку и, когда все стихли, погрозил пальцем:

— Нет, девочки. Так мы не уславливались. Я бы охотно возразил некоторым из вас, но думаю, что вы и сами это сделаете. Свое мнение я скажу вам значительно позже. Почему? Потому, что еще слишком вас мало знаю. Отделываться общими фразами нельзя. Я бы, конечно, мог, сославшись на литературные примеры, подвести вас к какому-то среднему определению… Но не хочу. Решить вопрос о счастье человека должна каждая самостоятельно. Это должно стать убеждением каждой.

— А когда вы скажете? — спросила Лида Вершинина.

— Значительно позже. Когда увижу, что мои слова не пропадут впустую. Когда увижу, что вы в этом действительно нуждаетесь. А сейчас мы начнем второй круг. Спорьте, доказывайте, отстаивайте свои точки зрения, но без лучных выпадов. И не обижайтесь. Не бойтесь критики и шуток. Дружеские, честные возражения, пускай они сказаны в резкой форме, всегда принесут пользу. — Он вернулся на свое место к окну и оттуда прибавил: Не нападайте на Тихонову, а постарайтесь доказать ей, почему она неправа. Это не вина ее, а беда. Что касается мнения Беловой, то это вопрос особый. Хочу верить, что она сгоряча сказала то, чего и не думала. Пожалуйста, продолжайте!

— Ну, кто просит слова? — спросила Катя.

В ответ поднялось сразу несколько рук. Константин Семенович с чувством приятного удовлетворения смотрел на девушек. У всех глаза горели, все рвались говорить. Аня лихорадочно что-то записывала. Женя, подняв руку, переговаривалась с Лидой.

Катя, придерживаясь алфавита, дала слово Аксеновой. Дискуссия началась.

Учитель ждал, что основные возражения пойдут по вопросу «тряпичного счастья», как выразилась Таня, но ошибся. Никто из выступавших даже не вспомнил этого «оригинального мнения». Не возражали также и Беловой, но здесь была другая причина: ее взаимоотношения с коллективом. Большой спор разгорелся вокруг туманной формулировки Холоповой. «Какая-то идея?» Что значит какая-то? Многие резко критиковали Алексееву и Ерофееву. «Есть ли счастье на земле? Как они понимают это слово?» Тамара «разнесла вдребезги» Лиду и Нину Шарину, назвав их домостроями, заботящимися о личном счастье. Это, в свою очередь, вызвало горячий отпор с их стороны.

Константин Семенович спохватился, когда на улице было темно. С общего согласия, дискуссию перенесли. Продолжая спорить, шумно отправились вниз. Когда Константин Семенович оделся и вышел из раздевалки, к нему подошла Лида. В руках она держала конверт.

— Константин Семенович, это письмо от папы, а на конверте я написала наш адрес и телефон, — сказала она, мило улыбаясь.

Константин Семенович вынул из незаклеенного конверта листок бумаги и прочел:

«Дорогой Константин Семенович!

Если Вы меня еще не забыли, то буду очень рад повидать Вас в воскресенье.

Приходите к девяти часам вечера.

Ваш С. Вершинин.

— Это, значит, завтра? — спросил он, прочитав приглашение.

— Да.

— Спасибо. Я приду: мне очень хочется встретиться с Сергеем Ивановичем.

 

В гостях

Отправляясь в гости к Вершининым, Константин Семенович не без удовольствия думал о предстоящей встрече со своим старым профессором. К тому же ему хотелось посмотреть на одну из своих учениц в домашней обстановке.

Дверь открыла Лида.

— Здравствуйте, Константин Семенович! Проходите, пожалуйста! Папа будет очень доволен! — радостно говорила она, помогая учителю раздеться.

— Здравствуйте, Лида! Надеюсь, вы позволите так называть вас дома?

— Ах, что вы, что вы! Прошу называть меня Лидия Сергеевна, — жеманно поджав губы, сказала она, но не выдержала и рассмеялась. — Как точно вы пришли! Слышите? Часы бьют девять… Я очень, очень рада… Идемте к папе!

Константин Семенович провел рукой по волосам, поправил перед большим зеркалом галстук и направился за Лидой.

Гостиная, через которую они проходили, была обставлена строго и со вкусом. Ничего лишнего. Старинная, красного дерева мебель, пианино, тяжелые шторы на окнах, александровских времен хрустальная люстра, несколько больших картин, три-четыре акварели. Пол натерт до блеска, и казалось, что стоит слегка толкнуть стол или кресло, как они покатятся, что санки на льду.

Сергей Иванович сидел в своем кабинете с книгой. Он встал и с протянутыми руками направился навстречу гостю.

— Вот уж, действительно, гора с горой не сходится… Ну-ка, ну-ка, во что превратился «длинноногий Костя»? — говорил он, крепко пожимая руку Константину Семеновичу. — Великолепно! Вполне зрелый мужчина…

— Я вас оставлю, папа, и пойду там «дирижировать», — сказала Лида.

— Присаживайтесь, Константин Семенович! Курите…

— Я не курю. Вы знаете, я бы с первого взгляда узнал вас, Сергей Иванович, если бы встретил на улице…

Время мало изменило знакомые черты ученого. Густая шевелюра темных вьющихся волос сильно молодила его, и определить возраст Вершинина было трудно.

Незначительная полнота сглаживала морщины и придавала невысокой фигуре академика крепкий, коренастый вид. «Все такой же кряжистый», — подумал Константин Семенович.

— Да и я, пожалуй, не прошел бы мимо вас. А все-таки, как время-то летит — некогда оглянуться, — заметил Сергей Иванович. — Давно ли вы были пылким юношей, а сейчас опытный педагог, с солидным стажем… Ну, рассказывайте о себе. Женаты?

— Да.

— Дети есть?

— Дочь.

— Жизнью довольны?

— Вполне.

— А палочка?

— Ничего… Могло быть хуже.

— Это верно. Ну, а относительно работы я не спрашиваю. Лидуся мне много рассказывала про вас. Мы ведь с ней друзья, я в курсе всех школьных дел. По природе она довольно вялая, холодная, но сейчас я ее не узнаю. Вы их расшевелили…

Константину Семеновичу невольно пришлось выслушать еще много приятных слов о себе, но он выбрал удобный момент и перевел разговор на тему о воспитании в семье. Этот жгучий, волнующий вопрос всегда вызывал оживленные беседы. На фронте, в госпитале, даже в трамвае и в очереди люди охотно говорили о воспитании молодого поколения. Большинство людей находили воспитание детей делом знакомым, простым и легким. И чем меньше были они подготовлены теоретически и практически, тем уверенней судили о воспитании. Каких только мнений, рецептов, советов не приходилось выслушивать Константину Семеновичу!

— Относительно Лиды я нисколько не заблуждаюсь, — говорил Сергей Иванович. — Я понимаю опасность. Я постоянно ей напоминаю, что она должна готовиться к трудностям. Постоянно напоминаю, что академик я, а не она, и все эти возможности… — он показал на стены кабинета, сплошь уставленные книжными шкафами, — даром не даются.

— И она это понимает?

— Да как вам сказать… Думаю, что понимает. Конечно, слова — это малоубедительная вещь. Обстоятельства действуют на сознание с другой силой. Но я не только говорил. Я и действовал. Я, например, систематически и подчас жестоко уклоняюсь от всяких ее дел с подругами, школой. Никогда не беру ее под защиту… Она твердо знает, что я не заступлюсь за нее и предоставлю самой разбираться в создавшихся трудностях. По-моему, это тоже развивает самостоятельность. Как вам кажется?

— Не возражаю. Вмешиваться в жизнь детей, без особой необходимости, не следует.

— Вот, вот… без особой необходимости, — одобрительно повторил Сергей Иванович. — Мне в одной знакомой семье приходится наблюдать довольно странное отношение к своему потомку… Бойкий мальчишка! Обращаешься к нему с каким-нибудь вопросом, ну, например, спрашиваешь: «Кем ты, Валерик, будешь, когда вырастешь?», а услужливая мама тут как тут: «Валерик, скажи: я буду доктором»… Солидная, образованная дама, жена приятеля профессора. Ну как ее одернешь?

Этот пример напомнил Константину Семеновичу недавнее столкновение с Софьей Борисовной, требовавшей проверенных тезисов для дискуссии, и он невольно засмеялся.

— Такие случаи на каждом шагу, Сергей Иванович. На этой почве мы с тещей часто ссоримся.

— Ну, вот видите, — оживился академик. — Да, с бабушками вам, школьным педагогам, нельзя не считаться. Они вносят существенные поправки в теорию воспитания. Возвращаюсь, как говорится, к исходному положению: к принципам свободного воспитания. Развитие личности без подавления воли, без принуждения… как бы это вам сказать… без конкретных наказаний. Вы меня понимаете?

— Да. Такого рода воспитание создает эгоистов. Вы это хотите сказать?

— Почему? Наоборот! Посмотрите на Лиду. Разве можно назвать ее эгоисткой? А я никогда и ничего ей не запрещал, ни в чем не отказывал. Она развивалась совершенно свободно. Благодаря этому я добился того, что она правдива, ей незачем лгать, она никому не завидует, у нее нет никакой жадности…

— А что у нее есть? — с едва уловимой иронией спросил Константин Семенович.

— То есть, как что? Все остальное…

— Простате меня, Сергей Иванович, но сейчас я не могу с вами согласиться. Если у вашей дочери есть какие-то хорошие качества, а они, безусловно, есть, то, значит, их воспитала школа, жизнь, комсомол, литература. Вы же просто устранились от ее воспитания…

— Нет, нет, это неверно! — горячо перебил академик. — Лиде я уделял и уделяю много внимания.

— Но тогда зачем же вы развиваете такие странные теории? Что значит: принцип свободного воспитания? Если вы уделяете ей внимание, — значит, вмешиваетесь в ее желания; значит, направляете ее развитие и тем самым принуждаете ее поступать, с вашей точки зрения, более разумно. Личный ваш пример, личный ваш вкус, режим всей жизни в семье — все это влияет на развитие ребенка. Разница здесь в том, что некоторые делают это грубо, деспотично, а вы, вероятно, делаете это незаметно, не насилуя воли… Я не могу себе представить условий, при которых бы личность могла развиваться свободно, в том понимании, какое вы вкладываете в это слово. Даже искусственно нельзя создать таких условий. Всегда будет какое-то влияние… Чаще всего сторонники такого свободного в кавычках воспитания превращаются в пассивных наблюдателей и этим толкают своих детей на порочный путь… А потом удивляются. Почему у них выросли плохие дети? Кто виноват?.. Вот вы сказали, что постоянно напоминаете Лиде о трудностях, что академик вы, а не она. Это и верно и очень хорошо, но что вы делаете для того, чтобы она не только на словах готовилась к этим трудностям?.. Кто у вас так хорошо натирает пол? — неожиданно спросил Константин Семенович.

— По-ол? — с удивлением протянул академик и засмеялся. — Я понимаю, о чем вы хотите сказать. Мы с ней однажды говорили на эту тему, и она очень резонно мне ответила: «Папа, если будет нужда, я сумею сделать все сама, даже белье стирать».

— И вас вполне устроил такой ответ?

— Он меня устроил потому, что я как-то не могу представить Лидусю остро нуждающейся… А почему она, собственно, будет нуждаться? Через пять-шесть лет она самостоятельный человек, дипломированный специалист! Но в принципе я не возражаю. Я за трудовое воспитание. Больше того! Я, например, не понимаю, почему Академия педагогических наук ничего не делает в этом направлении. Ведь средняя школа никаких трудовых навыков не воспитывает у ребят! Ежегодно у нас выпускают полмиллиона молодых людей, ничего не умеющих делать. Весь уклад, режим, все программы средней школы вырабатывают из детей, в лучшем случае, канцелярских работников… Средняя школа ориентирует молодежь только на высшие учебные заведения, и если она туда почему-нибудь не попадает, — ребят нужно снова и довольно длительно учить, что бы они стали пригодны к производительному труду. А ведь они учились десять лет! Зачем им эти многочисленные, иногда догматически усвоенные знания? Разве они могут применить их в сельском хозяйстве, на заводе, на транспорте? А представление о собственной персоне у них большое! Девушка, окончившая десятилетку где-нибудь в сельском районе, смотрит на землю, которая ее кормит, уже как на грязь. Она, видите ли, не хочет копаться в грязи! Она считает себя образованной и требует себе «чистой» работы.

— Вот тут я с вами согласен, — сказал Константин Семенович, поднимаясь. — Несмотря на указание, на требование Ленина, политехническое обучение мы не проводим и относимся к этому формально. Трудовых навыков детям не даем и нацеливаем их только на высшее образование… Это неверно! Тут нужно что-то делать…

— А знаете что? — задорно спросил Сергей Иванович.

— Что?

— Нужно специализировать школы. Дать им уклоны… Да, да, да! Подождите возражать! Сначала выслушайте.

Константин Семенович насторожился. Мысль ученого как-то перекликалась с его мыслями о политехнизации. Он сел обратно в кресло и приготовился слушать.

— Прежде всего установим следующее… Вы, как опытный учитель, должны ответить мне на такой вопрос: сколько молодых людей, получающих аттестат зрелости, имеют ярко выраженное дарование, способности или хотя бы склонности?

— Трудно сказать.

— Ну все-таки?

— Меньшинство.

— Как же молодые люди выбирают себе будущую профессию?

— Это зависит от разных причин. Влияние родителей, прочитанные книги, общие задачи, стоящие перед страной, умение учителя заинтересовать своим предметом…

— А в некоторые институты привлекает даже повышенная стипендия!

— Бывает и так, — согласился учитель. — Для того ее и повышают.

— Таким образом, мы установили, что в подавляющем большинстве выбор профессии зависит не от внутренних качеств, желаний и способностей молодого человека, а от случайных влияний, иногда же расчета, — продолжал Сергей Иванович. — Запомните это, Константин Семенович, потому что только это обстоятельство и может вызвать ваши возражения… Мне кажется, что средние школы должны быть не просто средними, а среднетехническими, среднекоммерческими, среднесельскохозяйственными, среднегуманитарными, среднемеханическими и прочее и тому подобное. Причем уклон школы должен диктоваться потребностью государства и спецификой района. Вот, предположим, — Баку! Большинство школ этого района должно получить уклон… вы понимаете, какой? Причем нефть необходимо изучать в школе очень широко. Разведка и поиски нефти, а значит геология; добыча нефти, а значит техника и механика; переработка нефти, а значит химическая промышленность. Вся работа школ, кружков должна быть связана с практикой. И не только путем экскурсий… Такая специализация, конечно, не означает, что в школах Баку не будут преподавать литературу или, скажем, ботанику. Ни в коем случае! Среднее образование остается, но только в него будет «просачиваться» нефть: в виде примеров и задач по математике, тем по сочинениям и так далее… Между прочим, такого рода специализация поможет школе еще и тем, что в образование детей активно включатся родители. Ведь это их профессия! Профессия отцов — великое дело! Думаю, что средние школы в сельских местностях должны быть с агрономическим уклоном… Одним словом, десять лет учения… десять самых впечатляющих, самых любознательных лет должны дать практическую основу для жизни. Они должны прививать любовь и трудовые навыки не только на словах… Будем говорить откровенно! Счастливое детство — это понятие, которое далеко не всеми воспринимается одинаково. Кое-кто из молодежи по-своему трактует этот лозунг. Быть счастливым, в представлении таких типов, — это значит поменьше работать и получше жить. Мы забываем, что, желая детям счастья, следует готовить их не для счастья, а для трудностей жизни…

— И не только на словах! — многозначительно заметил Константин Семенович.

Но Сергей Иванович, увлеченный своей идеей, не понял намека.

— Само собой разумеется! — горячо продолжал он. — Теперь о возможных возражениях… Те единицы, о которых мы говорили вначале. Да!.. Среди окончивших сельскую школу найдутся композиторы, философы, юристы… Ну так что? Дорога для них не закрыта! А что плохого в том, что какой-нибудь композитор будет иметь представление о сельском хозяйстве? Что плохого в том, если философ будет знать нефть? Медицинское образование не помешало Чехову стать писателем, химик Бородин был великолепным композитором.

— Ничего плохого в этом нет, — подтвердил Константин Семенович.

— Значит, вы согласны?

— Мне нравится ваша идея, Сергей Иванович. Возможно, что вы несколько сужаете идею политехнического образования и есть опасность ранней профессионализации, но, с другой стороны, сейчас подготовка к любой профессии охватывает так много предметов… Сельское хозяйство, например, немыслимо без механизации и электрификации во всех областях… Да, мысль интересная! Но мне кажется, что наше министерство с задачей не справится…

— Абсолютно верно! Ваше министерство забюрократилось. Очень уж там силен чиновничий дух… Как они изучают детей? В кабинетах?.. Даже зоологи не мыслят своей работы иначе, как постоянно наблюдая зверей. Дети же меняются… Сейчас они не такие, какими были до войны или во время войны… Нет, нет… С педагогикой у нас совсем уж не так хорошо, как хотелось бы. Ведь не случайно Макаренко появился в системе Наркомата внутренних дел, а не в системе Наркомпроса…

Ему не удалось развить свою мысль. В кабинет вошла Лида.

— Хозяйка просит дорогих гостей к столу! — сказала она нараспев, делая глубокий реверанс.

— Подожди минутку, Лидуся… — остановил ее Сергей Иванович. — У нас тут интересный разговор.

— Нет, папа, Константин Семенович гость, а ты, наверно, замучил его своими теориями. Разговор можно продолжать за столом, — сказала она тоном, не допускающим никаких возражений.

Небольшой круглый стол был сервирован старинным фарфором. Константин Семенович не был знатоком фарфора, но и он залюбовался удивительно нежным рисунком сервиза.

— Это Мейссенский! — не без гордости пояснил Сергей Иванович. — Восемнадцатый век.

Но Константин Семенович успел заметить не только уникальный сервиз, но и то, что водка была подана не в графине, а просто в пол-литровой бутылке, что на белой накрахмаленной скатерти лежал кусок батона, что ветчина, поданная на великолепном блюде, была не нарезана, а накромсана. «Да, хозяйки-то в этом доме, очевидно, нет, — подумал он. — И Лиду все это, должно быть, совсем не интересует. Вот — один из результатов «свободного воспитания».

— Прошу!.. Папа, ты на свое место… Константин Семенович, сюда! — оживленно распоряжалась Лида. — Прошу вас сюда…

Она усадила учителя напротив отца и села рядом.

В это время пришла пожилая, круглолицая, с заплывшими глазками женщина. Она была одета в пышное с воланами платье темно-фиолетового цвета. В ушах болтались голубые шарики на тонкой цепочке, на груди приколота круглая брошка, а на пухлых пальцах кольца. Она подошла к Константину Семеновичу и бесцеремонно протянула руку:

— Здравствуйте!

— Наша домоправительница, Прасковья Андриановна, — с запозданием представил ее Сергей Иванович.

— Это она для вас нацепила все свои драгоценности, Константин Семенович, — усмехнулась Лида.

— Ну, уж ты и скажешь, Лидочка, — жеманно проговорила Прасковья Андриановна, чинно усаживаясь за стол. — Разве это все?

С появлением этой домоправительницы учителю стали понятно, что он был прав: хозяйки в доме нет. «Много лет назад приехала из деревни вот эта Прасковья, — подумал он, — устроилась у Вершининых и стала своим человеком. Ничему она за это время не научилась, ни и чем не нуждалась, и все ей сходило с рук. Отчета от нее не требуют, ни во что не вмешиваются, а потому и хозяев своих она ни во что не ставит. Очевидно, и тут свободное воспитание».

— Папа, мы тебя ждем, — напомнила Лида.

Сергей Иванович звонко захлопал в ладоши, хотя и было совсем тихо.

— Ну-с, дорогой гость… Надеюсь, вы не откажетесь? — сказал он, беря бутылку с водкой. Вопросительно взглянув на Константина Семеновича, наполнил его рюмку и налил себе. — В целях борьбы с алкоголизмом, дамам предписывается пить только красное, — провозгласил Сергей Иванович, наливая в Лидину рюмку кагор.

— Что вам положить, Константин Семенович? — спросила Лида. — Остренького? Папа, например, любит селедку…

— Пожалуйста!

— Селедку я всегда сама делаю, — похвасталась Лида. — Паша так не умеет.

— У всех налито? — спросил Сергей Иванович и поднял рюмку. — Говорят, что русский человек без повода не пьет. На этот счет даже есть много анекдотов. Повод у нас, конечно, исключительный, но, знаете, Константин Семенович, не хочется как-то попросту… «со свиданьицем». Настроение сегодня почему-то приподнятое, — сказал он каким-то извиняющимся тоном и, подумав несколько секунд, заговорил торжественно и с чувством: — Нет дела более благородного, более ответственного и трудного, чем воспитание молодого поколения. Вам, учителям, доверило государство и вот мы, родители, самое дорогое, что у нас есть… От вас, в очень большой мере от вас, зависит сделать их упорными, стойкими, трудолюбивыми, образованными… Ну, одним словом, настоящими людьми…

Сергей Иванович замолчал, чтобы собраться с мыслями, но Лида воспользовалась паузой и не дала ему продолжать.

— Все понятно! — сказала она, вставая и чокаясь с учителем. — За учителей вообще и за Константина Семеновича в отдельности!

— Вот-вот. За учителей вообще и за вас в отдельности! — подтвердил с улыбкой академик. — Она у меня противница пышных фраз и всякой парадности. А я не могу так утилитарно…

— Папа… водка выдохнется!

— Сейчас, Лидуся, — поморщившись, остановил ее Сергей Иванович. — И знаете, Константин Семенович, я встречаю среди современной молодежи много таких вот рационализаторов в кавычках. Во времена моей молодости выпить рюмку водки… это было связано с каким-то событием. Мы часто собирались, спорили, веселились, но водка нам при этом была не нужна. А теперь?.. Если собралась компания, смотришь, обязательно и бутылочка появилась. Впрочем, может быть, это в моем лице отживающее поколение ворчит на новое…

После первой рюмки Сергей Иванович с аппетитом закусил и обвел всех веселыми глазами:

— А вы знаете, друзья мои, я так давно не пил, что даже забыл, какая она на вкус — водка-то! Придется немедленно повторить. — Выпьем теперь за новое поколение вообще и за присутствующее в отдельности. — А тебе, моя умница, — повернулся он к дочери, — желаю тебе отлично закончить школу!

— Наилучших тебе успехов, Лидочка! — громко пожелала Паша.

Лида повернулась к учителю и, не протягивая рюмки, с улыбкой ждала. Выражение глаз девушки напомнило Константину Семеновичу ее утреннее выступление на дискуссии, когда она чуть не поссорилась с Тамарой. Видимо, вопрос о счастье имел для нее какое-то особое значение.

— А я желаю вам, Лида, чтобы вы не прошли мимо своего счастья… и не ошиблись в нем.

В глазах у Лиды появился испуг, и, чтобы скрыть свое смятение, она резко повернулась к отцу.

— Ну вот, папа… слышал? — взволнованно сказала она и глубоко вдохнула в себя воздух, словно собиралась нырнуть под воду.

Сергей Иванович, кивнув головой, выпил. Через минуту он снова заговорил о школе, утверждая, что педагогика — это искусство, а не наука, и что в школе много хороших преподавателей, но, к сожалению, мало хороших педагогов.

— Папа, не надо сегодня больше серьезных разговоров… — умоляюще попросила Лида. — Константину Семеновичу, наверно, и в школе они надоели. Я лучше музыкой вас угощу. Хотите? Нам недавно привезли радиолу…

Не дожидаясь согласия, она ушла в гостиную, и скоро там с большой силой зазвучал симфонический оркестр. Лида вернулась на место.

— Хорошая радиола! Правда?

— Звук прекрасный!

— Никакого постороннего шума. И знаете, Константин Семенович, она сама меняет пластинки. Я зарядила сразу пять пластинок…

— Я вас просто не узнаю. Вы дома всегда такая? — вполголоса спросил учитель. Музыка заглушала его и слышала их только Лида.

— Нет, я только сегодня такая, — многозначительно произнесла девушка. — Я очень вам верю, — добавила она тихо. — Вы, наверно, умеете читать мысли. Мне даже стало немного страшно…

Учитель молчал. Он понял, что она говорит о его пожелании и что в душе у нее творится что-то неладное, словно она ищет выхода из какого-то тупика.

Вторая половина вечера прошла иначе. Неожиданно явился старый приятель Сергея Ивановича, врач, знавший Лиду с пеленок. Этот суетливый худенький старичок сразу снял торжественно-натянутое настроение и с первого взгляда понравился Константину Семеновичу. Он поцеловал Лиду и одновременно с этим побранил за то, что в доме нет молодежи, песен и танцев; похлопал по спине Сергея Ивановича; отправил на кухню Пашу заваривать крепкий чай; налил рюмку водки и, стоя, выпил; все это он сделал каким-то одним движением, без перерывов. Константин Семенович ждал, что ми он спросит о ранении, но Василий Игнатьевич, поздоровавшись, взял из рук учителя палку, постучал об пол и спросил:

— С фронта?

— С фронта.

— Не мешает?

— Мешает, но не очень.

На этом у них разговор кончился. Зато в Сергея Ивановича он сразу, вцепился и начал доказывать, что советская наука не имеет права отрываться от конкретных задач промышленности, сельского хозяйства и заниматься какими-то отвлеченными, никому не нужными исследованиями. Специально для этого разговора у него было заготовлено несколько анекдотических тем докторских и кандидатских диссертаций, опубликованных в газетах, и он начал ядовито издеваться над ними.

— Ну, это теперь надолго, — недовольно сказала Лида. — Пойдемте туда…

Люстра в гостиной не горела. От лампы под синим абажуром, стоявшей на пианино, падали уютные тени.

— Хотите, я вам сыграю? — предложила Лида.

— Сыграйте.

— Садитесь сюда…

Она подвинула к пианино стул, села и, потирая пальцы, как настоящая пианистка, спросила:

— Что вам сыграть?

— На ваше усмотрение. Я люблю всякую музыку.

— Ну, хорошо… Думаю, что это вам понравится, — сказала она и мягко, едва касаясь клавишей, заиграла что-то из «Времен года» Чайковского.

Это была приятная неожиданность. Играла Лида вполне прилично, и у нее была какая-то своя манера. Звуки таяли, расплывались по комнате, и, слушая их, Константин Семенович думал о том, что дочурке своей нужно обязательно дать музыкальное образование.

Лида играла до тех пор, пока не пришла Паша снова приглашать к столу. Чай она заварила «на совесть», и Василий Игнатьевич остался доволен.

Около двенадцати часов учитель начал прощаться.

— Папа, я провожу немного Константина Семеновича, — предупредила Лида отца, когда он направился к телефону.

— Поздно, Лидуся. Я вызову машину.

— Нет, я хочу освежиться. Погода хорошая. Вместо ответа Сергей Иванович только пожал плечами.

Шли неторопливо по ярко освещенному, но безлюдному проспекту. Лида глубоко засунула руки в карманы пальто и, опустив голову, молчала. Учитель понял, что ей трудно начать разговор.

— Лида, мне кажется, что за последние дни вы утратили присущую вам уверенность и ясность. Что с вами?

— Мне очень трудно, Константин Семенович. Вы первый человек, которому я поверила…

Эту книжную, вычитанную откуда-то фразу она сказала так просто и взглянула на учителя с таким доверием, что ему стало ее жаль.

— Я буду рад вам помочь, если, конечно, смогу, — ответил он.

— Только вы на меня не сердитесь, — предупредила девушка и, вздохнув, еле слышно заговорила: — Смешно сказать, но я разочаровалась в жизни. Я не знаю, что мне надо. Куда стремиться? Чего добиваться? Кругом какая-то пустота. Заученные фразы. Я же тысячу раз их слышала и читала. Мне очень хочется посоветоваться с другом… Я сознаюсь вам. Я очень одинока. У меня ведь никого нет… Девочки? Но почему я должна думать, что они разбираются во всем лучше, чем я? Возьмите, например, Тамару. Она неплохая, но мы совсем не понимаем друг друга. С ней можно проводить время, делать уроки и только… А мальчиков я просто презираю.

— За что?

— Потому что они влюбляются и говорят пошлые вещи!

— Лида, что вы говорите! Вам семнадцать лет, а вы считаете любовь пошлостью?

— Не любовь, а мальчишки говорят пошлости. Разве комплименты не пошлость? — спросила она и, видя, что учитель молчаливо согласился, продолжала: — Я знаю заранее, что они будут говорить и делать. И в книгах об этом все рассказано… Я очень много читала про это, Константин Семенович…

— Я уже догадался…

— Как в жизни все однообразно и неинтересно! Другие девочки о чем-то мечтают… Тамара даже спит на походной кровати. У них есть какой-то интерес, а мне ничего не надо… Я просто Чайльд Гарольд в юбке…

Сказав это, Лида вопросительно взглянула на учителя, ожидая увидеть на его лице ироническую улыбку, но ошиблась. Константин Семенович оставался серьезным. Глаза его были задумчиво устремлены в даль проспекта, туда, где сходились цепочки фонарей. Можно было подумать, что он ее не слушает и размышляет о чем-то своем. «Он так поражен моим признанием, что не знает, что мне сказать, — решила Лида. — Сочувствовать, утешать, возмущаться или разубеждать?»

Но Константин Семенович думал о другом. Вспоминая свой разговор с отцом Лиды о «свободном воспитании», а точнее выражаясь — о безрассудной любви родителей, он думал о том, что результаты избалованности дают самые неожиданные последствия. У одних требования так растут, что перегоняют возможности родителей. Но не привыкнув к отказам, такие дети не останавливаются уже ни перед какими средствами, чтобы удовлетворить свои желания. Что же удивительного, если некоторые из них кончают скамьей подсудимых. Другие превращаются в пустых и пошлых бездельников, франтов, барчуков. Третьи делаются честолюбивыми, лицемерными карьеристами. У четвертых непомерно развиваются высокомерие, душевная черствость и жестокость… А у таких, как Лида, появляется разочарование в жизни. Учитель прекрасно понимал, что все это только слова и за ними скрывается другое. Угадать, что подсознательно волнует девушку и о чем она хочет говорить, было не трудно.

— Ну что ж… Кое с чем я согласен. Пошлость, например, действительно встречается нередко, — сказал он. — Особенно в вопросах любви. К сожалению, у нас не принято говорить с молодежью о любви, и она вынуждена сама решать эти вопросы… Да… пошлости тут не мало. Но разве не от вас зависит сделать любовь красивой, значительной…

— А вы думаете, что я могу полюбить?

— Конечно!

— Нет. Я пробовала, но у меня ничего не выходило. Учитель с трудом сдержал улыбку.

— А вы и не пробуйте, — серьезно сказал он. — Заранее вам скажу, что «из пробы» у вас ничего не выйдет. Любовь придет сама, вы и не заметите.

— А если не придет?

— Не придет, — значит, не придет. Хочется мне вас предупредить. Не обманитесь! Около вас толпится много людей. Имейте в виду: наиболее наглые, наиболее опытные и нахальные всегда опередят. В вопросах чувства смелость нужна особого рода. Помните, что цельная натура, настоящий человек, как правило, — скромный и даже робкий. Сумейте разглядеть и отличить фальшивое, временное от глубокого, настоящего. Повторяю, любовь придет сама. Не ищите ее и не торопитесь, а самое главное, не разменивайтесь. Я приведу вам такой пример. Представьте себе бриллиант. Большой, красивый бриллиант стоимостью в миллион рублей. А если его разбить на куски и сделать из него, скажем, сто бриллиантов, то каждый будет стоить не более тысячи рублей. А значит?

— Сто тысяч.

— Да. Вместо миллиона… Мне думается, что то же и с чувством…

— Это хороший пример, — согласилась Лида. — Но как узнать, настоящее это или фальшивое?

— Не знаю. Это трудно. Главное, не торопитесь. Не забегайте вперед жизни. Всему свой час… Что касается вашего разочарования в жизни, то это происходит потому что вы пользуетесь всеми благами жизни, считая это вполне естественным и не думая, что ваша жизнь может сложиться по-иному. Вам, вероятно, никогда не приходило в и голову, что вот это пальто, которое сейчас на вас, для большинства девочек вашего класса недосягаемая мечта. Думали вы когда-нибудь об этом?

Лида с удивлением взглянула на учителя.

— Вот если бы жизнь вас слегка «помяла», то не было бы никакого разочарования, а были бы и желания и стремления, появилось бы чувство долга…

Они вышли на Кировский проспект, и учитель остановился:

— Я очень рад, что вы поверили мне и говорили откровенно. Я думаю, что до конца года мы еще не раз вспомним этот разговор.

Домой Лида возвращалась с таким чувством, словно с нее свалилась громадная тяжесть. На душе было легко, радостно. Она честно рассказала о том, что считала невозможным, стыдным открыть даже отцу. И Константин Семенович не удивился, не упрекал ее за пессимизм, не говорил о комсомольском долге, о внутренней дисциплине и воле… Значит, ничего ужасного в ее настроениях нет. Все это случайное, временное, и она может от этого избавиться. Самым приятным было то, что он сказал о любви. Теперь Лида была уверена, что, может быть, и не скоро, но любовь обязательно придет и будет похожа на большой бриллиант. Нет… Конечно, она не разменяется, не позволит разбить на кусочки свое большое счастье. А счастье может быть только большим…

На повороте улицы шла работа. К трамвайному проводу был прицеплен шест, а на нем ярко горел ряд лампочек. Немного дальше стоял вагончик. От него тянулись провода электросварки. Бригада женщин, рассыпавшись в линию, снимала рельсы, весело перекликаясь между собой. Все это делалось так дружно и с такой охотой, что девушке самой захотелось принять участие в этой работе.

Она долго стояла на углу, наблюдая слаженный, умелый труд ночных рабочих.

«К утру они закончат ремонт, а потом получат за это деньги. Труд их превратится в деньги», — подумала она и вдруг ясно представила, как-то физически ощутила, что деньги — это не просто напечатанные в типографии бумажки, а выражение какой-то ценности, созданной человеческим трудом. Эта мысль явилась так внезапно, что сначала даже удивила ее.

Лида медленно пошла к дому.

«Вот мех на воротнике моего пальто, — думала она. — Охотник ходил по лесу, искал, выслеживал зверя и, наконец, убил. Мех он сдал государству и получил деньги. Его труд превратился в мех, а мех в деньги. Папа за работу получил деньги и купил мне пальто и этот мех».

Она вспомнила фразу учителя относительно ее пальто.

Действительно, почему у Ани Алексеевой, у Клары Холоповой старенькие, с потертым дешевым мехом пальто, из которых они уже выросли? Почему у Светланы зимнего пальто совсем нет… Почему? Почему же у нее такое хорошее пальто? Разве она лучше их? Нет! Конечно, нет. Просто потому, что она дочь академика… Но ведь не может же она всю жизнь прожить на иждивении отца. Придет время, когда ей нужно будет самой думать о покупке пальто, хлеба и вообще обо всем, что требуется культурному человеку: пища, одежда, обувь, театры, кино, книги… До сих пор все это, приходило само собой, и Лида считала, что так и должно быть и всегда… Что же это такое? Почему она никогда не думала об этом? Жила как… как попрыгунья-стрекоза из басни Крылова…

 

«Будем красиво учиться»

Три девушки, оживленно болтая и звонко смеясь, быстро шагали по Большому проспекту Петроградской обороны. Они уже свернули в переулок, где стояла их школа, как вдруг одна из них остановилась, схватила подруг за рукава и крикнула:

— Стой, Лариса!

— Что ты? — спросила Аня Алексеева.

— Ой, девочки! Я пропала. Смотрите! — с неподдельным испугом сказала Надя Ерофеева, показывая пальцем в переулок.

— Куда смотреть? — спросила Аня.

— Кошка! Черная кошка! Неужели вы не видите?

— Не черная, а серая, — поправила Лариса.

— Все равно!

Сейчас и Аня увидела кошку, мирно сидевшую у подъезда дома противоположной стороны.

— Ну так что?

— Дорогу нам перебежала! Вы представляете? С той стороны… Это же к несчастью! Я не пойду! Психичка обязательно спросит!

— Ну как тебе не стыдно, Надежда! — возмутилась Аня. — Неужели ты веришь всякой ерунде?

Надя покраснела.

— Нет, я не очень верю, но все-таки… Знаешь, Аня, на всякий случай. Если это неправда, то ведь хуже не будет…

— Ты же комсомолка. Я обязательно скажу Тамаре. Она тебя в сводке так продернет!..

— Да я и не верю! Серьезно, не верю… — нерешительно пробормотала Надя, не зная, что предпринять, но вдруг ее глаза весело блеснули: — Знаете что, девочки, я пойду назад и обойду улицу с той стороны. Это же недалеко. Я успею…

Лариса все время хмуро слушала Надю и, когда та нашла «выход, из безвыходного положения», тоже оживилась.

— Надя, пойдем вместе.

— Слушайте, девочки! Это же самый настоящий стыд и позор! Это знаете, что? Капиталистические пережитки в сознании. Имейте это в виду…

— Правильно! — согласилась Лариса. — Я только ее хочу проводить.

— Понимаешь, Аня… Психичка меня обязательно вызовет, — пояснила Надя. — Если бы она сегодня не собиралась спрашивать, тогда, конечно, я бы и внимания не обратила.

— Ты не выучила урока? — строго спросила Аня.

— Нет, я выучила, но вдруг запутаюсь или что-нибудь перевру. Если бы у нас не было «Обещания», ну тогда другое дело… Представляешь? Ты иди. Я быстро! — сказала она и решительно повернула назад.

— Идем вместе! — крикнула Лариса, спеша вслед за Надей.

Аня знала, что все приметы Надя усвоила от матери, которая была очень суеверна. Ну а Лариса-то почему так поглупела?

— Анечка, здравствуй! — раздался голос Тани Аксеновой. — Ты что стоишь?

— Какие они все-таки дуры! — со вздохом сказала Аня.

— Кто?

— Надежда и Лариса… Испугались, понимаешь, и пошли в обход… Ты веришь в приметы?

— Вот еще!

— Я тоже не верю. Шли сейчас мы втроем — и вдруг кошка улицу перебежала. Вон она сидит…

— Ну, это пустяки! — с презрением сказала Таня. — Я даже сегодня домой вернулась. Спустилась уже по лестнице и вспомнила, что библиотечные книги забыла. Вернулась, хоть бы что! — с гордостью закончила она.

Они пошли вперед.

— Кто это навыдумывал? Пятачок в ботинок положить, за сучок держаться. Палец в чернильнице… А некоторые дуры и верят.

— Ну, это маленькие, — заметила Таня.

— Как маленькие? А Надежда? А ты думаешь, Лариса не верит? Сколько угодно!

Вот и школа. Малыши шумели в раздевалке, торопили «нянечек», укладывали калоши в специальные мешки.

Около лестницы стояли дежурная учительница и две девушки из восьмого дежурного класса.

Аня быстро разделась и, не дожидаясь подруги, пошла наверх.

Первое, что она увидела, войдя в класс, — это «Обещание», окантованное, под стеклом, и рядом с ним две сводки. В одной поздравлялись ученицы, получившие пятерки после подписания «Обещания». Под поздравлениями было помещено несколько коротких заметок, написанных учителями: «Желаю успеха» — за подписью директора, «Готова помочь» — А. В., «Хорошее начинание» — В. Т., «Давши слово, держись» — К. Горюнов.

Вторую сводку повесили только сегодня; она была написана другим языком.

Когда Валя Белова с Кларой Холоповой вошли в класс и остановились в дверях (между ними воскресла старая дружба, и в последние дни они часто приходили имеете), то по лицам собравшихся поняли, что случилось что-то необычное.

— В чем дело, девочки? — спросила Клара.

— Иди почитай.

БУДЕМ КРАСИВО УЧИТЬСЯ!

Еженедельная сводка десятого класса

«Каждое действие отдельного ученика, каждая его удача или неудача должны расцениваться как неудача на фоне общего дела, как удача в общем деле.

А. С. Макаренко».

Выполнение установленных правил, бережное расходование времени, — как своего, так и других, — порядок рабочего места, аккуратность, чистоплотность, — все это имеет отношение к воспитанию волевых качеств, внутренней и внешней дисциплины, без которых нельзя хорошо учиться, а значит, и выполнять «Обещание».

Мы открываем беспощадный огонь по расхлябанности, легкомыслию, лени! Мы будем предавать гласности всякий некрасивый поступок.

Аксенова Т. — Книги можно любить, но расставаться с ними нужно в срок, указанный библиотекой. Другие тоже хотят читать!

Ерофеева Н. — 24 сентября перешла неправильно улицу и, вместо того, чтобы извиниться перед милиционером, такого наговорила, что он ее оштрафовал. Надя, вспомни, для кого закон не писан!

Крылова М. — Завитые волосы и крашеные губы школьницы украшают голову, но создают невыгодное впечатление о содержимом головы.

Холопова К. — Почему ты решила, что астры в скверах посажены для тебя? Если ты любишь цветы, то не поленись сама их выращивать, хотя бы на подоконнике.

Тройка.

Клара прочитала сводку, оглянулась и встретила веселый огонек в глазах Кати. Жени еще не было, а Тамара склонилась над учебником и делала вид, что занимается.

— Ну что это такое, девочки? — обиженно сказала Клара, обращаясь ко всем. — Ну если я и сорвала одну астру, что это за преступление?

— Сегодня одну, завтра букет, а послезавтра весь парк утащишь! — проворчала Тамара.

— Они все равно скоро замерзнут… И какое вам дело до этого?

— Клара! Ведь мы решили, что будем говорить друг другу всю правду и ничего не скрывать, — напомнила Катя.

— А ну вас! — махнув рукой, сказала Клара и вышла из класса.

Пришла Надя. Ее встретили аплодисментами. Она остановилась посреди класса растерянная, не зная, к чему это относится.

— Надюша, оказывается, ты ведешь дискуссии с милиционерами? — спросила Лида.

— Какие дискуссии? Что ты выдумала!

— Прочитай, прочитай…

Надя прочла сводку и заморгала глазами!

— Ну что! Неправда? — спросила Аня.

— Я же не ругалась… Я только сказала ему, что все неправильно переходят, а он ко мне одной прицепился…

Дружным смехом встретили девушки такое оправдание.

Таня, ни слова не говоря, достала из портфеля принесенные книги и подняла их над головой.

— Вот они! Убедитесь, что принесла… И можете вычеркнуть.

Крылова пришла позднее и, прочитав сводку, сейчас же затеяла спор:

— По-вашему, все, кто завивается и красит губы, дуры? Так?

— Не дуры, но около того, — ответила Катя и тотчас же прибавила: — Если они, конечно, учатся в школе.

— А остальные женщины?

— Остальным никто не может запретить. Мы же говорим об ученических правилах. Ты не путай разные вещи. Если есть правила, ты должна им подчиняться.

— Подожди, Катя, — вмешалась Тамара. — Ты мне ответь на такой вопрос, Крылова. Зачем ты завиваешься и ходишь в театр с накрашенными губами? Для какой цели?

— Что значит — для какой цели? Для чего другие красятся?

— Ну для чего?

— Спроси у них.

— Нет, ты не увиливай! — наседала Тамара. — Отвечай честно. Зачем красятся?

— Так принято.

— А зачем принято?

— Что ты пристала… Подумаешь, важность! Пошла в театр и завилась.

— Нет, ты отвечай — зачем?

— Чтобы быть интереснее, — ответила за подругу Лариса. Она и сама нарушала школьные правила: носила высокие каблуки, иногда завивалась.

— А зачем быть интереснее? — не отставала Тамара.

— А ну тебя!

Рита хотела идти, но Тамара загородила ей путь. Остальные с интересом ждали, чем кончится этот спор.

— Подожди… Я тебе скажу, зачем красятся, завиваются, кольца носят, шляпки, тряпки! — горячо сказала Тамара. — Потому что головы пустые и другого занятия себе не могут придумать… Это во-первых. Во-вторых, друг перед другом задаются. А в-третьих, хотят, чтобы в них влюбились…

— Ну во-от… — протянула Рита.

— Да, да… Ты, например, хочешь казаться взрослей и подражаешь модницам, а про себя думаешь… Я знаю, что ты думаешь!

— А что?

— Не хочу говорить. Заплачешь, пожалуй!

— Ничего ты не знаешь! — обиделась Рита. — Ну, а если ты все знаешь, скажи, почему Софья Борисовна красится? Она учительница и даже секретарь партийной организации.

— Она не красится, — неуверенно возразила Тамара. — У нее от природы нос сизый. Она только пудрится.

— Да, да, не красится! И волосы крашеные, и губы красит, и пудрится, и даже глаза подводит.

— Не ври, пожалуйста! Глаза она не подводит, — снова вмешалась Лариса, чтобы восстановить истину. — А если и красится немного, то это не наше дело.

— А им какое до меня дело? Подумаешь — преступление!

— Ты же ученица…

— В школу я не хожу так. Я в театре была.

— Все равно! — упрямо стояла на своем Лариса. Она знала, что с подругой предстоит крупный разговор наедине, а может быть и ссора, но отступиться уже не могла.

Как комсомолка, она должна отстаивать правду до конца.

— Нет, не все равно! Там никто не знает, что я ученица. Вот если бы я форму надела…

— Ну что с ней спорить! — безнадежно махнув рукой, сказала Тамара. — Катя тебе объяснила, что ты обязана выполнять школьные правила, вот и весь разговор.

— Какие правила? — не сдавалась Рита. — Какие правила? Для учащихся, что ли? Ничего там нет про завивку. Ровным счетом ничего! Какой параграф? Ну, скажи!

Тамара не знала, каким параграфом запрещалось красить губы и завиваться.

Она взглянула на Катю, но та сидела за партой и перелистывала тетрадь.

— В тринадцатом, — подсказала Светлана.

— А что там сказано? Что-то я не помню…

— …Вести себя скромно и прилично в школе, на улице и в общественных местах.

— Ну? Дальше? — спросила Рита.

— Все.

— Где же там насчет завивки?

— Довольно, Рита! — возмутилась Светлана. — Ты все прекрасно понимаешь сама. Не будут же в правилах перечислять всякую мелочь. Не красить губы, не мазать чернилами пальцы.

— Не выщипывать брови, — подхватила Тамара.

— Не грызть ногти, — поддержала Нина Шарина.

— Не подсказывать на уроках…

— Не ходить вниз головой!

Катя не слышала всего разговора, но, когда раздался общий смех и девушки наперебой начали выкрикивать какие-то нелепые фразы, подняла голову. Крылова, прищурив глаза, смотрела на смеявшихся и на каждую реплику пожимала плечами, говоря:

— О! Очень остроумно! Ты сама придумала?

— Не носить в носу сережек…

— Не драться…

— Не спать на уроках…

— Девочки, давайте составим специальные правила для Риты? — предложила Нина Шарина.

Крылова, наконец, поняла, что никто ее не поддержит, и вышла из класса. Бесполезно спорить одной против всех. «Даже Лариса, и та встала на их сторону, — подумала она. — Ладно! Это я ей припомню. Лицемеры!» Она была убеждена в том, что все девочки, и не только их класса, а все вообще, у кого волосы от природы не пьются, хотят их завивать. «Зачем же тогда волосы отращивать, каждый день причесываться, косы заплетать? Ходили бы растрепанные или стригли, как мальчишки».

После ухода Крыловой в классе установилась относительная тишина. Аня Алексеева с улыбкой наблюдала за обиженной подругой. Надя походила на нахохлившегося в холод воробья.

— Ну, а ты чего надулась? — спросила Аня, подсаживаясь к подруге, — Ты же на самом деле виновата.

— Подумаешь, что я наговорила милиционеру… Всем можно, а мне — нет! И вообще, это ни на что не похоже… — проворчала Надя. — Обещание, обещание, а начали в газете продергивать. Если бы я двойку получила…

— Не беспокойся! И за двойку не спустим! Мы тебя еще за кошку продернем.

— Нет… Анечка, ты им ничего не говори! — испугалась Надя и умоляюще посмотрела на подругу. — В другой раз я не буду… Честное слово, не буду… Не скажешь? Да?

Вместо ответа Аня протянула ей карандаш.

— Иди пиши, — тихо сказала она.

— Что?

— Напиши, что согласна и больше не будешь.

— Где написать?

— Вот там, пониже… видишь? На газете есть чистое место.

— Ты думаешь?… — неуверенно спросила Надя.

— Надо же признавать свои ошибки, если осознала их. На то и самокритика.

Тамара видела, как Ерофеева нерешительно подошла к сводке и, подумав, начала что-то писать.

— Ты что делаешь! — грозно крикнула Тамара и мгновенно оказалась возле Нади. — Катя, иди сюда!

Когда комсорг, а за ней и другие окружили Ерофееву, Тамара, не зная еще, как отнестись к непредвиденному поступку, неопределенно сказала:

— Посмотри, что она тут написала…

На чистом месте стояло: «Согласна с критикой. Учту! Н. Ерофеева».

— А что? По-моему, это хорошо! — громко одобрила подошедшая в этот момент Женя Смирнова. — Молодец, Надя!

Таня немедленно взяла из рук Нади карандаш и немного ниже написала своим размашистым почерком: «Виновата, но заслуживаю снисхождения. Книги сдала. Т. Аксенова».

— Теперь посмотрим, что напишут Крылова и Холопова, — сказала Женя.

— Крылова не будет ничего писать, — сказала Светлана. — Ты не слышала, какой она тут спор затеяла…

В это время послышался звонок. Катя взяла тетрадку и прошла за учительский стол, поджидая, когда в класс соберутся все ученицы. С первого дня принятия «Обещания» она начала записывать каждые десять отметок и складывать их. Из пятидесяти возможных прочно держались две средние цифры: сорок и сорок один. И только четвертый день дал рекордный скачок — сорок шесть. Это получилось, как ей казалось, за счет контрольной работы по химии и снисходительности Василия Васильевича. Бесспорно, успеваемость поднялась, и до сих пор еще не было получено ни одной двойки. Но они будут. Стоит только распуститься, успокоиться. «Нет! Надо требовать, требовать и требовать, — думала она. — Результат может быть выше. Вначале почти никто не перил, что они так быстро выправят положение. Сейчас увидели и поверили все. Даже Лариса тянется. Но до победы еще далеко».

— Внимание, девочки! — начала она, когда все уселись на свои места. — Два слова. На той неделе последние десять отметок опять дали сорок один…

— Откуда? — возразила Нина Шарина. — У меня поручилось сорок три.

— Не может быть… Ах, да! Ты и Белову считаешь. Нет, Белову считать нельзя.

— Пожалуйста, считайте, — великодушно разрешила Валя. — Я не возражаю. Я вам и раньше говорила…

— С какой стати! — резко перебила ее Катя. — Тебе до нас никакого дела нет, и нам до тебя дела нет!

— Она у нас кустарь-одиночка, — насмешливо крикнула Женя Смирнова.

— Тише, девочки! Я предлагаю сегодня остаться на полчасика и поговорить о последних тройках… Решили?

— Решили! — за всех ответила Светлана, поднимаясь. — Катя, у меня предложение… Знаете что, девочки? Вот мы боремся за красоту, а в классе у нас как-то не очень красиво… уютно. Давайте что-нибудь придумаем…

— А что?

— Украсим! Вот, например, цветы. Окна у нас большие, светлые. Самим же приятно!

— Правильно! — поддержала Таня. — Я даже фикус могу принести.

— Вот и поговорим на собрании, — сказала Катя, возвращаясь на свое место.

 

Психология

Недоразумение произошло еще на первом уроке.

Психология была новым предметом в школе, затрагивала много волнующих вопросов, и, по слухам, преподавать ее должна была новая учительница. Первый урок ждали с интересом. Когда Варвара Тимофеевна вошла в класс и, как это всегда делалось, представила новую учительницу, многие из девушек не могли сдержать улыбок. Учительница была так молода, что с первого взгляда отличалась от своих учениц только прической и костюмом.

— Девочки, в этом году вы будете изучать психологию, — сказала завуч и, заметив неуместные улыбки, нахмурилась. — Психологию будет преподавать Наталья Николаевна. Ваше положение обязывает вас… как старших в нашей школе, помочь Наталье Николаевне освоиться. Она человек новый… Надеюсь, вы меня понимаете? — закончила Варвара Тимофеевна и, пропустив к столу молодую учительницу, вышла из класса.

— Садитесь, пожалуйста! — глухо сказала Наталья Николаевна и опустила голову.

Девушки сели. Наступила напряженная тишина.

Наталья Николаевна готовилась к своему первому уроку всю ночь. Она продумала и выучила наизусть вступительное слово, но сейчас от волнения все забыла. На лице ее появилось выражение такой растерянности, что Женя Смирнова поспешила прийти ей на помощь.

— Что вы хотите сказать? — спросила учительница, заметив поднятую руку.

— Скажите, пожалуйста, какую школу вы окончили? — спросила староста первое, что ей пришло в голову. И, видя, что учительница густо покраснела, пояснила: — В Ленинграде или в каком-нибудь другом городе?

Вопрос Жени действительно помог Наталье Николаевне справиться с волнением, но поняла она этот вопрос по-своему.

— Я окончила не школу, а институт! — резко сказала она. — И прошу нелепых вопросов мне больше не задавать.

От удивления Женя вытаращила глаза.

— Извините, но я думала, что до института вы учились в школе… — обиженно сказала она и села.

— Значит, вам вообще нельзя задавать вопросов? — спросила Белова.

— Вопросы задавать можно, если они имеют отношение к нашему предмету, — официальным тоном ответила Наталья Николаевна.

Так началось недоразумение. Десятиклассницы решили, что новая учительница слишком высокого мнения о своей особе, или, как они выражались, «задается», и каждом уроке искали всяческих предлогов для спора, чтобы «вывести ее на чистую воду». Наталья Николаевна это понимала, чувствовала недоброжелательное отношение и держалась с ученицами строго, холодно и отчужденно. Из боязни потерять авторитет, из-за отсутствия опыта, она никогда не отклонялась от программы: коротко и сухо пересказывала главы учебника и требовала точных ответов по нему. С каждым уроком отношения ухудшались, и учительница переступала порог десятого класса с тяжелым чувством, почти со страхом.

Войдя сегодня в класс, она, не глядя на поднявшихся девушек, проследовала к столу.

— Садитесь!

— Наталья Николаевна, разрешите задать вопрос? — сказала Клара Холопова, поднимаясь.

— Если он имеет отношение к уроку.

— Да.

— Пожалуйста.

— Сегодня мы учили третью главу — «Чувства». И двадцать пятом параграфе говорится о настроениях. Вы тоже об этом говорили. «На настроение некоторых людей большое влияние оказывает природа, время года, погода», — прочитала Клара в учебнике и сейчас же спросила: — Так?

— Так.

— Какое же влияние оказывает на настроение весна?

— По-моему, это само собой понятно. Бодрое, приподнятое, радостное.

— Так. А осень?

— А как вы думаете?

— Я думаю, что обратное. Когда за окнами дождь, слякоть, пасмурно, то настроение создается угнетенное, унылое, вялое.

— Совершенно верно. Что же вы хотите?

Класс насторожился, чувствуя, что Клара приготовила какой-то подвох.

— Если вы говорите верно, то я не понимаю, почему же… — сказала девушка с деланным недоумением и подняла учебник. — Вот, пожалуйста, я прочитаю: «Пушкин, как известно, из всех времен года больше всего любил осень, когда у него особенно легко создавалось приподнятое, бодрое настроение, вызывающее прилив творческих сил». Как же так получается?

Густая краска залила лицо учительницы.

— Что получается? — переспросила она.

— Получается нелепость! Противоречие. Я, например, не знаю, как понимать. Вы говорите одно…

— Это не я говорю, а наука.

— Какая же это наука, когда в одной и той же главе говорятся совершенно различные вещи?

— Хорошо, мы поговорим об этом на следующем уроке. Садитесь! — отрывисто сказала Наталья Николаевна.

— Ведь мы же учили к сегодняшнему дню…

— Садитесь! — резко приказала учительница. Клара села, но на смену ей поднялась рука Вали Беловой.

— У вас что? Тоже вопрос?

— Да. Вы говорили, что глубина чувств не связана с бурными переживаниями, ни тем более с бурными проявлениями. Лермонтов пишет: «Полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов». Это верно?

— Ну и что же?

— Я хотела знать, верно это или неверно? — настойчиво спросила Валя.

— А что дальше? — уклонилась от прямого ответа учительница, предвидя опять какую-то каверзу.

— Пока все. Я только хотела знать, верно это или нет.

— Верно.

— А как вы считаете, Кутузов был глубокий человек?

Наталья Николаевна молчала. Она поняла замысел Беловой. В главе «Аффекты» приводился пример из «Войны и мира»: вспышка Кутузова при докладе ему немцем Вольцогеном о ходе Бородинского боя. И это, в какой-то степени, противоречило понятию о глубине чувств. Ничего страшного в этих противоречиях не было, и при других обстоятельствах она смогла бы все это объяснить, но, находясь в состоянии сильнейшего нервного напряжения, она боялась запутаться сейчас в неписанных законах человеческой психологии.

Наталью Николаевну взорвали ехидные улыбочки, появившиеся на лицах учениц.

— Я могу дать вам знания… но голову… головы вы должны иметь свои. Зачем они у вас? Для украшения, что ли…

— Вот тебе и раз! С больной головы да на здоровую, — сказала Валя.

— Что такое?! — сквозь слезы крикнула учительница и, не в силах больше себя сдержать, выбежала из класса.

Это было неожиданно. Конфузливо переглянувшись и пожав плечами, девушки продолжали сидеть на местах. Всех охватила какая-то неловкость, хотя вины за собой никто не чувствовал.

— Вот так номер! — в полной тишине произнесла Женя.

— Будет баня! — вполголоса заметила Катя.

— А за что? Мы же ей задали вопросы по существу! Если учительница не знает, то мы-то тут при чем? — вызывающе сказала Валя, но все поняли, что она сильно струхнула.

— Не надо было говорить насчет больной головы, — упрекнула ее Лида.

— А разве я сказала!

— Нет, это я сказала! — насмешливо отозвалась Светлана.

— Я же поговорку привела в пример.

— Хорошо. Не будем распространяться. Куда она побежала? — спросила Тамара.

— Наверно, к директору, — сказала Лариса. — Жаловаться!

Но Лариса ошиблась. Наталья Николаевна вбежала и учительскую, бросилась на диван и разрыдалась. Она не заметила, что в комнате у окна, закрывшись газетой, сидел Константин Семенович.

— Что случилось, Наталья Николаевна? — спросил он, пересаживаясь к ней.

— Я не могу больше… Они меня изводят! Я не пойду больше к ним! — бормотала она всхлипывая. — Что я им сделала?

— Успокойтесь, Наталья Николаевна…

Он налил стакан воды и протянул его ей. Молодая учительница отстранила руку и, закрыв лицо платком, зарыдала еще сильней.

Константин Семенович поставил стакан, подошел к расписанию и, убедившись, что инцидент произошел в его классе, отправился наверх.

Его появления ждали меньше всего.

— Что у вас произошло? — холодно спросил он, усаживаясь за стол.

Девушки молчали.

— Иванова Екатерина, — вызвал учитель. — Если преподаватель покинул класс, то это, наверно, чем-то вызвано?

— Константин Семенович, мы вам даем честное комсомольское слово, что сидели тихо и ничего такого… Холопова и Белова задавали ей вопросы, а она чего-то взбеленилась…

— «Она»? Кто это — «она»? Когда вы говорите со мной о преподавателе, извольте называть его по имени и отчеству. Кроме того, из вашего ответа я ничего не понял. Что, вы сказали, произошло с Натальей Николаевной?.. Что же вы молчите? Повторите.

— Наталья Николаевна… ну… вспыхнула, что ли…

— Хорошо. Садитесь. Холопова, какой вы задали вопрос?

Клара слово в слово повторила свой диалог с учительницей.

— Может быть, вы ответите на мой вопрос, Константин Семенович? — с виноватой улыбкой закончила она.

— Нет. На него вы ответите сами, но не сейчас. Этот вопрос имеет отношение к литературе не меньше, чем к психологии. Вспомните, что вы проходили в седьмом и восьмом классах, почитайте, подумайте и на следующем моем уроке я вас спрошу, почему Пушкин так любил осень? Второй вопрос?

— Белова, говори, — пробормотала Женя.

Белова повторила свой вопрос и происшедший затем разговор, умолчав о «больной голове».

— Я вижу, этот вопрос сегодня вам спать не давал!.. Думаю, что, независимо от глубины чувства, воли и характера, на свете нет человека, которого нельзя было бы вывести из себя, да еще в такой момент, как Бородинский бой. Пример с Кутузовым просто придирка с вашей троны. Нет правил без исключения, а в психологии их великое множество. Это слишком сложная наука. Все?

— Да, все, — подтвердила Катя.

Константин Семенович задумался. Однажды на его вопрос «Какой у вас сейчас урок?» Женя сморщила нос и с иронией ответила: «Будем по учебнику обследовать человеческую душу». Он знал и то, что между собой девушки называют Наталью Николаевну «психичкой». Это пренебрежительное прозвище, как и выражение комсорга о том, что «она чего-то взбеленилась», доказывали, что молодая учительница не нашла с коллективом класса общего языка и не сумела их заинтересовать своим предметом.

— Иванова! Вы дали честное комсомольское слово от имени всех, — после паузы начал Константин Семенович, обращаясь к Кате. — Я уважаю вас и не могу не верить…

— Константин Семенович, она дала слово только том, что мы сидели тихо! — горячо сказала Аня.

— Алексеева, я разговариваю не с вами. Я не намерен с каждой из вас в отдельности обсуждать этот случай. Если в классе что-то произошло, — значит, комсорг совершила ошибку. Чего-то не додумала, что-то упустила, к чему-то не прислушалась, не посоветовалась. Я нисколько не сомневаюсь, что вы сидели тихо, но тем не менее Наталья Николаевна в слезах покинула класс. Тишина бывает разная. Мне стыдно за вас!

— Мы не успели, Константин Семенович… — заговорила Катя, но учитель, не слушая, вышел из класса.

И все почувствовали, что учитель прав. «Тишина бывает разная». Случай, конечно, отвратительный, и ему нет никакого оправдания. Какое право они имели относиться так к учительнице? И дело не только в этих злополучных вопросах. На каждом уроке они вели себя как тайные враги Натальи Николаевны. Но самым неприятным сейчас было то, что Константин Семенович обращался только к Кате, словно во всем случившемся была виновата она одна.

Придя в учительскую, Константин Семенович застал Наталью Николаевну уже успокоившейся, но сильно растерянной. Она не знала, как выйти из создавшегося положения.

— Вы можете меня спокойно выслушать и не обижаться? — спросил Константин Семенович, останавливаясь против нее.

— Конечно.

Я буду говорить вам правду и, вероятно, неприятную для вас правду, Наталья Николаевна, — спокойно начал он. — Обычно в такого рода конфликтах администрация берет сторону учителя. Как правило… за редким исключением. Логика тут довольно примитивная. Учительский авторитет нужно всячески укреплять, — а значит, виноваты ученики. Они обязаны учиться, обязаны уважать учителя, обязаны повиноваться, много чего обязаны. Ну, а если им неинтересно, скучно на уроке? Если учитель не заслуживает уважения?.. Короче говоря, я думаю иначе. В таких конфликтах, за редчайшим исключением, виноват учитель. Плохих детей, как правило, нет… Я имею в виду новорожденных детей, — пояснил Константин Семенович, заметив, с каким удивлением взглянула на него молодая учительница. — В школе мы имеем дело уже с результатами какого-то воспитания. И, несмотря на это, дети ведут себя по-разному… Подумайте сами, Наталья Николаевна… Почему у Василисы Антоновны успешно идет работа и нормальные отношения с классом? То же самое у Анны Васильевны, у Марины Леопольдовны, даже у Василия Васильевича, человека не в меру доброго, или, как говорит Варвара Тимофеевна, безвольного… Почему у них другие отношения?

— Они опытны…

— Вот, вот! В данном случае вина учителя в неопытности. Вернее, это даже не вина, а беда. И я очень рад, если это только так. Но меня смущает вот какое обстоятельство… Когда я с вами познакомился, то подумал, что девочки должны называть вас между собой «Наташа», и вдруг узнал, что они зовут вас… Знаете, как они вас называют?

— Как?

— «Психичкой».

Тень улыбки скользнула по лицу Натальи Николаевны, но сейчас же исчезла.

— Когда я училась в школе, мы звали учительницу физики «физичкой», — сказала она. — Нет, я не оправдываюсь… Я понимаю вас.

— Мне трудно разобраться в том, что и как у вас там произошло, но я хочу сказать вам следующее… Если вы пришли работать в школу только потому, что окончили и институт, если вы не любите свой предмет, если вы не унижаете детей… идите к Наталье Захаровне и подайте заявление об уходе. Вы молоды, у вас впереди вся жизнь… Не калечьте ее. Все равно у вас ничего не выйдет. Вы скоро превратитесь в чиновника…

— Нет, нет… что вы, Константин Семенович! — почти с ужасом проговорила Наталья Николаевна. — Это мое призвание… До сих пор я думала, что это мое призвание… Я убеждена… Даже в школе…

— Хорошо! Тогда послушайте еще… последнее. Не знаю, чему вас учили в институте, но я считаю, что главное в отношениях с детьми — это искренность и правда. Может быть, иногда следует промолчать, уклониться от ответа, но лгать им никогда нельзя. Ни при каких обстоятельствах! Дети имеют очень чуткий и тонкий организм, и всякую фальшь они сразу распознают. Нельзя играть в учительницу. Боже вас сохрани!.. Искренность и правдивость! За этим стоит уважение к детям и собственная своя убежденность. Вы понимаете меня, Наталья Николаевна? — спросил он.

Она молча кивнула головой.

— А если понимаете, то идемте к ним.

Они вышли из учительской и не спеша направились по коридору.

— Сколько вам лет?

— Двадцать три.

— Ничего. Это, может быть, даже хорошо, что вы так начали. Легче будет потом. Имейте в виду, что авторитет учителя нельзя создать административными мерами. Дутый авторитет, искусственный — это вредное самообольщение. Авторитет можно завоевать только честными путями. Если вы сделали ошибку, признайтесь. От этого авторитет только поднимется. Настаивая же на своей ошибке, можно его совсем потерять.

Приближаясь к классу, они услышали голос Кати Ивановой. Закрытая дверь мешала разобрать слова, но было ясно, что говорила она горячо и гневно. Учителя переглянулись.

— Вот, слышите! — сказал Константин Семенович. — Они хорошие девочки, а если иногда поступают опрометчиво, то только потому, что им семнадцать лет. Не теряйте достоинства, не заискивайте, — предупредил он, берясь за ручку двери. — Как можно больше требований, но и как можно больше уважения…

При входе учителей девушки встали. У всех были хмурые лица, а у Кати на глазах блестели слезы.

— Садитесь, — сказал Константин Семенович, когда учительница прошла к столу. — Я убедил Наталью Николаевну вернуться, уверив ее в том, что это недоразумение, которое никогда больше не повторится! — С этими словами он покинул класс.

Учительница достала платок, провела по глазам и взглянула на девушек. Теперь взгляд ее стал совсем иным, чем раньше, словно слезы растопили холод и смыли отчуждение. Увидев, что ее жест повторила Катя и тоже вытерла платком глаза, Наталья Николаевна не выдержала и улыбнулась.

— Девочки, все это, конечно, неприятно, но ничего не поделаешь… — начала она говорить и горько вздохнула. — Я согласна с Константином Семеновичем, что это недоразумение и что мы просто не поняли друг друга… Кто в этом виноват, сказать трудно. Между нами с первого урока выросла какая-то стена, и признаюсь вам, что мне было очень обидно… Я понимала, что в этом недоразумении есть и моя вина, но как разрушить эту стену, как наладить наши отношения, я не знала… И вот, видите, как нехорошо получилось… — с улыбкой сожаления прибавила она. — Может быть, под прошлым мы подведем черту и начнем все заново. Обоюдная ошибка обогатила нас маленьким опытом и, надеюсь, больше не повторится… Вот вы меня слушаете, и все ваше внимание сосредоточено на мне. Никакие посторонние раздражители не отвлекают вашего внимания…

Так незаметно она перешла к уроку. И странное дело, глава из учебника «Внимание», уже прочитанная многими раньше, оказалась очень интересной.

Когда раздался звонок, Наталья Николаевна как раз успела закончить объяснением, захлопнув журнал, встала. Встали и ученицы. Всем было ясно, что о прошлом вспоминать не стоит и между ними начинаются новые отношения.

 

Катя Иванова

Только теперь, на исходе семнадцати лет, Катя Иванова по-настоящему поняла, что такое ответственность. И не только ответственность перед подругами класса, перед комсомолом, учителями, директором, но и перед собственной своей комсомольской совестью.

Началось это с того дня, когда они трое на квартире у Кравченко подписали «Обещание». Прежде чем поставить свою подпись, Катя предупредила, что «они должны служить примером, иначе никакого авторитета них не будет». Так она сказала тогда, так думала и сейчас, но быть примером оказалось не так просто! Что это значит?.. Хорошо учиться, безукоризненно вести себя дома и в школе, не делать глупостей, быть всегда принципиальной, активно заниматься общественной работой… Все это легко сказать. Не делать глупостей! А что значит глупость? Необдуманный, легкомысленный, сделанный сгоряча поступок или высказывание. Может ли она, имея знания и пусть небольшой, но все-таки ум, сделать глупость? Оказывается, может. История с Натальей Николаевной это доказала. Виноваты все, но она — в первую очередь. И Константин Семенович дал это почувствовать. Вначале ей было, конечно, обидно. Почему она должна краснеть за всех? Но, подумав, поняла, что учитель поступил правильно. Все девочки переживали за нее, и ответственность комсорга в их глазах от этого только повысилась.

«Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!» — подумала Катя и глубоко вздохнула.

Уроки уже приготовлены, но она сидела, за столом перед раскрытой записной книжечкой, которая называлась «Правила моей жизни». Теперь она нередко пользовалась этой книжечкой. Там было много полезных мыслей. «Человек без тормоза — испорченная машина». Эта пословица коммунаров Макаренко потребовалась и сейчас как тезис. Катя на себе убедилась, что, когда и плечах лежит большая ответственность, приходится все время тормозить свои чувства, порывы, желания и, прежде чем что-нибудь сделать или сказать, — подумать. Без хорошего тормоза можно свалиться в канаву. Очень и очень приходилось теперь следить за собой, чтобы быть на высоте положения. Ну, а как другие? Привычки себя тормозить ни у кого по-настоящему не было, и девочки чаще всего поступали как подсказывало сердце. А что такое сердце? Можно ли ему доверять?..

Чтобы не потерять хода мыслей, Катя взяла карандаш и записала на отдельном листке: «Проработать. Первое — «Человек без тормоза». Примеры: Надя, Тамара, Клара». Затем, постукивая кончиком карандаша по зубам, снова задумалась, словно решала в уме задачу. «А что мы понимаем под словом «сердце»? Сердце — это чувство, желание, порыв, настроение. Это что-то стихийное, бесконтрольное, иногда эгоистическое, неразумное… Если бы не разум, то сердце подводило бы на каждом шагу. Да оно и подводит. Сердце и разум чаще всего противоречат и борются между собой. «Хочу в кино!» — требует сердце. «Тебе же надо готовить уроки», — предупреждает разум — «Ничего, успею», — успокаивает сердце. Да… сердце умеет уговаривать, и слушать его всегда приятней».

Катя хотела записать относительно отрицательной роли сердца в поведении человека, но раздумала. Ей показалось, что десятиклассницы уже переросли такие примитивные примеры. «Ну а разум? Разум — это знание, понимание, умение…» И вдруг Катя очень ясно осознала, что разум — это и есть тот тормоз, которого им часто не хватает. Значит, тормоз есть у всех девочек, только они мало им пользуются.

«Сердце и разум, — записала она. — Противоречие. Внутренняя борьба. Сердце — я. Разум — мы. Разум как стоп-кран».

Карандаш сломался на последней точке. Отбросив его на середину стола, Катя развела руки и потянулась: «Пора спать!» Но она тут же поймала себя на «сердечном желании».

«Константин Семенович сказал, что очень важно уметь предвидеть, — продолжала размышлять Катя. — Да, это действительно важно. А что я должна предвидеть? То, что Лариса опять получит тройку по истории? Это предусмотреть не трудно. Наверно получит, и не одну. А что я могу сделать? Позавчера на собрании Ларису довели до слез. И больше всех почему-то старалась ее подруга Крылова. Странная дружба! Критикует Ларису, а сама не получила тройки только потому, что ее не спросили. Какой-то сложный у них психологический переплет. Для того, чтобы что-то предусмотреть, надо разобраться во всех тонкостях… Второй переплет — Холопова и Белова. На собрании они поссорились и, кажется, надолго. Куда это годится? Никаких тормозов, и совсем не уважают друг друга. Никакого у нас коллектива нет, и навряд ли он будет!», — с горечью решила Катя.

В такие минуты размышлений часто приходили невеселые мысли. Она не могла пожаловаться, что кто-то мешает работать. Наоборот. Все очень охотно идут ей навстречу, особенно учителя. Ни в одном классе нет того, что у них. Теперь у них два раза в неделю дополнительные часы занятий, три раза в неделю консультации. Многие девочки, в том числе и сама Катя, делают некоторые уроки «групповым методом». Каждый понедельник выходит сводка и раз от разу делается все острей и интересней. Тамара очень увлечена… Нет, жаловаться Катя не имеет права, и если у них иногда что-нибудь не клеится, то, значит, она не сумела наладить. Она, конечно, старается и даже похудела… По настоянию матери Катя недавно взвесилась и выяснила, что после летних каникул похудела на девятьсот тридцать граммов. А худеть есть от чего. Каждую тройку, полученную кем-нибудь из девочек, она теперь переживает как свою собственную. Каждый день приходится ждать, что кто-нибудь из «буйных подруг» выкинет какой-нибудь номер или что-нибудь случится, вроде истории с Натальей Николаевной, после которой Катя похудела граммов на двести. Катя не ожидала, что десятый класс так быстро окажется в центре внимания всей школы и им поневоле придется повышать к себе требования. Многие классы, по их примеру, тоже дают обещания.

После предложения Светланы девочки на другой же день притащили много цветов. Даже Рая Логинова принесла два горшка каких-то интересных растений с мелкими листьями. Цветов оказалось больше, чем можно было уместить на окнах, их передали в соседний класс. Сейчас вся школа словно с ума сошла. Никто не хочет отставать. Тащат и тащат в школу цветы.

Наталья Захаровна заходила к ним вчера и похвалила за инициативу. Сегодня Катю вызвала Софья Борисовна, и комсоргу пришлось отчитываться. Правда, секретарь интересовалась больше не ее работой, а тем, что делает Константин Семенович. Но это все равно. Одно от другого не отделимо.

А тут еще эта история с Беловой. Софья Борисовна упрекнула Катю в нечуткости. А что она может сделать с этой упрямой индивидуалисткой? Катя еще не могла предусмотреть, «во сколько граммов похудания» обойдется ей история с Беловой, но видела, что дело затягивается. Недавно, она случайно слышала разговор Беловой с Константином Семеновичем.

— Скажите, Белова, почему вы отказываетесь подписать «Обещание»? — спросил учитель.

— А зачем оно мне? — не задумываясь, беспечно ответила Валя. — Это нужно тем, кто плохо учится, а мне не нужно…

— Вы убеждены в этом?

— Убеждена.

— Имейте в виду, Белова, что в жизни иногда бывает так… сделает самолюбивый, упрямый человек ошибку и, вместо того, чтобы признать ее и сразу же исправить, начинает упорствовать. Первая ошибка влечет за собой другую, третью и, в конце концов, человек запутывается… Вы понимаете, о чем я говорю?

— Конечно… Только вы напрасно беспокоитесь, Константин Семенович. Вы же сами сказали, что мы взрослые люди и нянька нам не нужна, — ответила Валя, слегка покраснев.

Это была плохо замаскированная дерзость, и у Кати все закипело внутри, но Константин Семенович сделал вид, что не понял выпада ученицы.

— Нянька вам действительно оказалась не нужна, — согласился он, — И все это видят. Но в добром совете нуждаются и взрослые люди, даже старше семнадцати лет.

Ответ учителя очень понравился Кате, но Белова, конечно, пропустила его мимо ушей.

«Странная все-таки эта Белова. Столько лет мы ее знаем и до сих пор не разглядели по-настоящему». «Буду жить так, как мне нравится», — вспомнила Катя мнение Беловой на дискуссии. — Разве это по-советски? Кто так может говорить? Капризная, избалованная, своевольная барышня. «Я так хочу»! Скажите, пожалуйста, какая принцесса!»

Катя два раза была у Беловой дома и видела, как она живет. Мать ее преподает географию в школе мальчиков, отец работает в пожарном управлении, дед — в прошлом рабочий, а сейчас пенсионер. «Откуда у нее что?» — спросила себя Катя и не находила ответа. Почему-то раньше она никогда не задумывалась над таким вопросом. Учились вместе, а по-настоящему друг друга не знали. Ну, девочки и девочки! Одна больше по душе, другая меньше. Когда кого-нибудь из них принимали в комсомол, то интересовались: как она учится, занимается ли общественной работой, знает ли Устав, читает ли газеты… И это, пожалуй, все. «А что еще нужно знать? И какое, собственно, мне дело до них! Лишь бы учились хорошо», — подумала Катя, но сейчас же отбросила эту мысль. Если ее выбрали комсоргом, то она должна руководить и помогать комсомольцам расти. Комсомольцы — это будущие коммунисты. Да и не только комсомольцы. И Белова, и Крылова, и Логинова должны вырасти советскими гражданами, и все вместе пни будут строить коммунизм. Другое дело, что раньше она не чувствовала по-настоящему ответственности за их судьбу, и только после того, как Константин Семенович поручил ей воспитательскую работу, Катя поняла, что он прав. Ничего нового он ей не поручил. Она — комсомольский вожак, и вопросы воспитания — одна из главных ее задач…

За спиной скрипнула дверь. Это вернулся отец, работавший во второй смене.

— Трудись, Катюша. Я не стану мешать, — пробасил он, увидев, что дочь оглянулась.

— Я уже все сделала.

Михаил Фомич — отец Кати — малоподвижный и неразговорчивый человек. Тех, кто не знал его близко, он отпугивал короткими ответами, скупыми жестами. Многие считали, что у него нелюдимый, тяжелый характер. Это было не так. Правда, отец не любил лишней суеты, болтовни, и всякая нерешительность, колебания сердили его, но он не был ни черствым, ни злым, ни угрюмым. Работал он кузнецом на большом металлургическом заводе. Кузнец он был потомственный. Дед Кати до самой смерти работал деревенским кузнецом.

— Папа, ты сегодня сердитый? — спросила Катя.

— А что такое? Двойку схватила?

— Нет. Получила четверку по тригонометрии, но дело не в этом. Я хотела с тобой поговорить.

— Говори.

— Нам нужно поставить телефон.

— Телефон? — удивился отец. — Зачем?

— Телефон нужен и тебе, и маме, и мне. Это очень удобно и недорого…

— Не выдумывай.

Отец снял с себя спецовку, повесил ее на вешалку, взял полотенце и вышел из комнаты. Отказ не обескуражил Катю. Она знала, что отцу не жаль денег, но он должен сам прийти к мысли и убедиться, что телефон не игрушка, не барская затея, а действительно нужная и полезная вещь. План наступления Катя продумала во всех мелочах. Вот она сказала про телефон, и отец уже не забудет об этом. Затем она начнет выбирать удобные, моменты и постепенно убедит его в том, что телефон им необходим. «Хитрить» с отцом нужно особенно.

Она на всю жизнь запомнила один случай, который в их дальнейших отношениях сыграл большую роль. Ей было тогда девять лет. Они шли по Большому проспекту. На углу продавали эскимо. Видимо, отец заметил, с каким вожделением посмотрела дочь на голубой ящик, на котором был нарисован белый медведь.

— Хочешь мороженого? — спросил он, замедляя шаги.

Конечно, она хотела. Кто же из ребят не хочет эскимо? Но какая-то ложная скромность, жеманство, нежелание показать свою жадность заставили Катю опустить глаза.

— Не знаю, — тихо сказала она.

— Я тоже не знаю, — буркнул отец, и они прошли мимо.

Этот незначительный, на первый взгляд, случай оставил глубокий след в ее характере. Теперь Катя понимала, что отец любит прямолинейность и не купил ей тогда мороженого сознательно.

Первого мая, когда на всех углах продаются разноцветные шары, красные флажки, свистульки, цветы, леденцовые петушки, пряники, когда так много всяких соблазнов, отец, отправляясь на прогулку с женой и дочерью, доставал из бумажника деньги, показывал дочери зеленую бумажку и говорил:

— Катюша! Вот на твои расходы три рубля. Что хочешь, то и покупай. Но помни: истратишь трешку — и все. Больше у меня нет. Поняла?

— Да. А кино?

— Тут и кино. Все про все!

Деньги лежали у отца в кармане, и Катя знала, что стоит ей сказать: «Папа, купи мне шарик голубенький», — и он немедленно выполнит ее просьбу. Шарик у нее будет, но денег останется меньше. Ни о какой прибавке не может быть и речи. И Катя начинала составлять в уме смету.

Иногда пыталась вмешиваться мать, но отец сразу же пресекал это вмешательство:

— Ты не касайся, Даша. Пускай сама… Она теперь грамотная. Триста копеек сложить и вычесть умеет. А если ошибется, — ее вина.

Дарья Степановна — мать Кати — была полной противоположностью отцу. Приветливая, добрая, уступчивая, услужливая, она всегда боялась кого-нибудь обидеть и старалась жить со всеми в ладу. Кате казалось, что мать боится не только отца, но и всех, кто держит себя уверенно, нахально. Иногда ей было досадно за мать и в то же время жаль ее. Катя всячески укрепляла в ней чувство собственного достоинства, но без особого успеха. Родом Дарья Степановна была из большой бедняцкой семьи. Года через два после Октябрьской революции Михаил Фомич, работавший в Питере уже много лет, приехав в родную деревню, женился на Дашеньке и увез ее в город. Тяжелое детство, подневольная жизнь наложили свой отпечаток, а большой, шумный и незнакомый город, казалось, напугал ее на всю жизнь. Катя появилась на свет поздно, через десять лет после свадьбы. Родители уже потеряли всякую надежду иметь детей. Отец, конечно, мечтал о сыне, но тем не менее горячо любил Катю и старался воспитать из нее дельного, честного, прямого человека, а не пустую, легкомысленную барышню.

— Катя, ужинать будешь? — спросила мать, заглядывая в комнату.

— Нет, мама, не хочется.

— Пойди поешь с отцом-то… Расскажи ему про школу. Он интересуется. Чего-то он сегодня хмурый… и все молчит.

Катя сразу поняла, о чем задумался отец, и решила начать наступление.

— Ну ладно. Я выпью чаю. А когда мы будем вместе, ты, мама, спроси его про время.

— Про какое время, Катя?

— Обыкновенное время. Спроси: сколько сейчас времени? Скажи, что наши часы неправильные.

— А зачем?

— Надо. Увидишь, что будет. Нальешь мне чаю, поставишь на стол и спроси, — объяснила Катя, направляясь за матерью в кухню, где ужинал отец.

Все получилось, как предполагала Катя. Когда мать налила чаю и спросила о времени, Михаил Фомич неторопливо вытащил из кармана часы и сказал:

— Без четверти двенадцать.

— Нет. Твои отстают, папа, — возразила Катя. — Сейчас больше.

Отец очень гордился своими часами, полученными в подарок от дирекции завода.

— Если и отстают, то минуты на две…

— Я с тобой спорить, конечно, не буду, но… — сказала Катя и подняла указательный палец. — Вот тебе первый случай. Был бы у нас телефон, мы бы сейчас и проверили твои знаменитые часы.

Отец взглянул на дочь. Глаза ее искрились лукавым озорством, и она с трудом сдерживала улыбку.

— Вот как!

— Да. Я знаю, что ты думаешь… Но ты ошибаешься, папа. Телефон придуман не только для связи между цехами…

— Иди-ка лучше спать, Катерина. Поздно уж…

На этом разговор о телефоне закончился.

 

Дочь и мать

Аня Алексеева оправдывала самые смелые надежды и шла вместе со Светланой одной из первых. Женя, Катя и, в особенности, Тамара были уверены, что она перегонит Белову. Но вдруг случилось непредвиденное.

В это дождливое октябрьское утро Аня пришла в школу мрачная, осунувшаяся, бледная, и на первом же уроке по геометрии получила тройку. Да и то, прежде чем поставить отметку, Василиса Антоновна подумала. Всем было ясно, что тройка — снисхождение, которое Аня заслужила сплошными пятерками, полученными раньше.

По истории она вообще отказалась отвечать, сославшись на болезнь. Это всполошило весь класс. В большую перемену девушки окружили Аню, но она демонстративно зажала уши и на все расспросы отмалчивалась. Женя выпроводила любопытных, подсела к Алексеевой и терпеливо ждала, пока та не опустила руки.

— Анечка, ты на самом деле больна? — участливо спросила Женя.

— Нет.

— Скажи мне, в чем дело? — продолжала ласково допытываться Смирнова.

— Да ничего не случилось! — с раздражением сказала Аня, отворачиваясь. — Не могла выучить — и все.

Но отделаться от Жени было не так-то легко. И не только по долгу старосты класса и «воспитательницы» решила она узнать, что случилось с подругой. Ее натура была такова, что, если кто-нибудь попадал в затруднительное положение, Женя не могла оставаться равнодушной. А сейчас Женя чувствовала, что у девушки большое горе.

— Неужели ты мне не доверяешь? — дружелюбно упрекнула она. — Я же тебе хочу помочь, Анечка. Скажи, что случилось? Зачем скрывать…

— Да ничего у меня не случилось! С мамой вчера поссорилась… вот и все…

— Тю-тю… Это дело, конечно, такое… узкосемейное. По это ничего! Ты не расстраивайся. Ну поругались, ну помиритесь! Это ненадолго. Поверь мне. Меня мама тоже поругивает иногда, а потом живем еще лучше…

Тройка по геометрии особенно встревожила Катю. Такого события она предусмотреть никак не могла, но Аня наотрез отказалась разговаривать с ней на эту тему.

— Ну, тройка и тройка… Пускай хоть единицу ставит. Оставь меня в покое!

— Ты с ума сошла! А как же «Обещание»? Ты комсомолка, ты подписалась!.. Мы же на тебя, знаешь, как рассчитывали! Посмотри, как Белова сияет…

— Ну и пускай, — равнодушно ответила Аня.

Катя поняла, что разговаривать дальше бесполезно и решила действовать иначе.

— Надя, что случилось с Аней? — тихо спросила Катя.

— Откуда я знаю? — с огорчением ответила Надя. — Она мне ничего не говорит…

— Ты не юли! — рассердилась Катя. — Я тебя по-комсомольски спрашиваю — в чем дело?

— Вот честное-пречестное слово, понятия не имею. Дома у нее какие-то неприятности…

— Дома, дома… Ясно, что не в трамвае. А что дома?

— Ну хоть режь меня на кусочки — не знаю!

— Смотри! — пригрозила Катя. — Ты за нее больше всех отвечаешь. Мы будем с тебя спрашивать.

— Это еще почему?

— А потому, что вы подруги. Друг должен отвечать за своего друга, если он, конечно, настоящий друг. Имей это в виду!

В конце большой перемены Катя спохватилась и отправилась в учительскую. Она не случайно была правой рукой Василия Васильевича. Катя любила химию и решила посвятить этой профессии всю свою жизнь. Увидев свою ассистентку, учитель приветливо улыбнулся.

— Василий Васильевич, я хотела… — Она оглянулась по сторонам и тихо попросила: — Не спрашивайте, пожалуйста, сегодня Алексееву. Она была вчера больна и, кажется, не знает урока…

— А что с ней такое? — встревожился учитель. — Пускай идет домой.

— Нет. Она ничего… температура нормальная…

— Хорошо, хорошо!

Катя чувствовала, что надо принимать еще какие-то меры, и хотела посоветоваться с Константином Семеновичем, но сначала следовало узнать, что же все-таки случилось с Алексеевой. В таком состоянии она никогда не видела Аню.

На уроке химии Надя сидела за одним столом с Аней. Разговор с Катей взволновал впечатлительную Надю, и она надеялась, что Аня не выдержит и расскажет ей о своем горе на уроке. Но напрасно. Аня сидела словно каменная, не обращала внимания на подругу, и взгляд ее застыл на одной точке. Надя попыталась вызвать ее на разговор и робко шепнула:

— Анечка. У тебя ничего не болит?

— Замолчи! — процедила та сквозь зубы.

Сложное и мучительное чувство переживала Аня Алексеева.

Она давно заметила, что с некоторого времени мать стала уделять своей внешности значительно больше внимания, чем обычно. Последние дни она не жаловалась на усталость, была веселой и доброй, как никогда. Был момент, когда Аню встревожила эта перемена, но она быстро успокоилась. Перемена была к лучшему, а не к худшему.

Михаил Сергеевич работал на одном заводе с матерью и, кажется, даже в одном цехе. Первый раз, когда он пришел к ним в гости, Аня отнеслась к нему с большой симпатией. Инженер сразу понравился ей веселым, беспечным характером, сочным голосом, прямотой и резкостью своих суждений. Она с удовольствием проводила вечера в компании его и матери. Михаил Сергеевич начал учить ее играть в шахматы.

— Нет, вы посмотрите, что делает этот коварный ребенок! — говорил он после какого-нибудь удачного хода девушки. — Это значит, она подбирается к моему ферзю! Это значит, она готовит вилку. Любопытная картина… Анализ, анализ! Что нам показывает анализ? Если я пойду пешкой, она делает прыжок конягой, объявляет шах… и что же? Э-э-э… нет! Этот фокус у вас не пройдет, Анечка…

С ним было приятно, весело, и никакие подозрения относительно него Ане не приходили в голову. Она была наивна и не могла допустить даже на минутку такую кощунственную мысль, как «измена отцу». Кроме того, она жила интересами школы и была далека от, вечно занятой матери.

Вчера, вернувшись домой, Аня застала мать. Она ужинала после работы вместе с Михаилом Сергеевичем.

— Вот и противник мой на горизонте появился! — приветливо сказал инженер. — Поджидаю с нетерпением… Развернем генеральное сражение?

— Развернем!

— Неужели тебе нравятся шахматы, Аня? — спросила мать.

— Конечно, нравятся.

Наскоро перекусив, девушка принесла шахматы, и они начали партию. Сражение разворачивалось очень интересно. Михаил Сергеевич прозевал пешку и стал серьезно задумываться над ходами.

— Анализ, анализ… — постоянно повторял он. — Вон что задумала эта хитроумница. — И вдруг, обращаясь к матери, он сказал: — Ты только посмотри, Оля, что она замыслила…

«Оля» вместо обычного «Ольга Николаевна» и переход на «ты» подействовали на девушку так, словно с потолка на нее свалилась люстра. Потрясенная догадкой, она с ужасом посмотрела на своего партнера и, ни слова не говоря, встала и ушла в свою комнату. Долго, бесконечно долго сидела она не шевелясь, ничего не видя и не слыша.

Вот он, отец, в офицерской шинели, смотрит на нее с последнего портрета, который послал незадолго до своей гибели. «Горячо любимой доченьке от папы». Вскоре после этого пришло извещение. «Погиб славной смертью героя»…

Аня любила отца до самозабвения. Все самое светлое, самое дорогое и самое нежное было связано с ним. Она не могла примириться с его смертью. До сих пор в ее воображении отец жил, улыбался, брал ее на руки и щекотал усами за ухом. Он тоже звал мать «Олей» и на «ты».

Когда улеглось первое потрясение, Аня прошлась несколько раз по комнате, но, услышав в прихожей голоса, быстро разделась и легла в кровать. Уроки остались несделанными. Разве могла она думать об уроках и вообще думать о чем-то другом, кроме отца! Он стоял перед ней таким, каким она его запомнила в последнюю минуту на перроне вокзала. В помятой шинели, с виноватой улыбкой на лице и добрым, грустным выражением глаз.

После ухода Михаила Сергеевича мать зашла в комнату Ани, зажгла свет и, остановившись возле кровати, мягко спросила:

— Аня, что с тобой? Почему ты не доиграла?

— Мама, ты хочешь выйти замуж? — резко и прямо спросила Аня, приподнимаясь на кровати. Глаза ее горели ненавистью, голос звучал твердо.

— Что такое? — смущенно спросила Ольга Николаевна. О причине внезапного ухода дочери из комнаты она, конечно, догадалась и ждала вопросов, но не предполагала, что девочка заговорит в таком тоне. — Ну, предположим, — уклончиво ответила она. — А ты считаешь, что я стара?

— Имей в виду… этому не бывать!

— Почему?

— Потому что это оскорбление папиной памяти! Я… я этого не переживу!

— А ты думаешь, что говоришь?

— Или он, или я! Запомни это!

— Подожди, Аня. Ты уже не маленькая, и мы можем говорить как… как две взрослые женщины, — мягко сказала Ольга Николаевна, усаживаясь на кровати. — Я рада, что ты сама начала этот разговор. Сегодня мы как раз говорили с Михаилом Сергеевичем…

— Я ничего не хочу слушать!.. — перебила ее Аня. — И все тебе сказала. Или он, или я!

— Ну что ты глупости говоришь! Анюта, ты же взрослая! Удивляюсь… На будущий год студентка…

— Мама, я говорю не глупости… пойми… — дрогнувшим голосом и как можно убедительней сказала Аня. Казалось, что она сейчас разрыдается.

— Ну, хорошо. Поговорим в другой раз. Сегодня с тобой говорить очень трудно.

— Помни, я тебя предупредила! — зловеще сказала Аня и, повернувшись к стене, закрылась с головой одеялом…

Незадолго до окончания урока Василий Васильевич подошел к столу Алексеевой и участливо сказал:

— Алексеева, вы, кажется, нездоровы. Идите к врачу.

— Нет. Я здорова, Василий Васильевич.

— Вы бледная, и глаза у вас сегодня не такие, как всегда… Идите, идите…

Пришлось подчиниться. Она взяла учебник, вышла из кабинета и направилась в свой класс. Куда же ей было идти? Домой? Нет! При одной мысли о том, что она увидит мать или Михаила Сергеевича, у нее сжималось сердце и начиналась мелкая противная дрожь.

На окнах класса вплотную друг к другу стояли горшки с цветами. В углу, возле доски, на табуретке широко раскинул свои крупные темные листья большой фикус. Над окном повешены два горшочка с растениями, у которых смешное название — «Бабьи сплетни». На стенах, кроме Ушинского, недавно повешены портреты Макаренко, Гоголя, Шолохова и Пушкина. Шкаф отодвинут в угол, и от этого комната кажется больше. «Обещание» и последняя сводка «Будем красиво учиться!» напомнили Ане о тройке, но она осталась равнодушной. Теперь ей было все безразлично. Она твердо решила и ни за что не уступит матери.

— Или он, или я! — снова повторила Аня.

Она не спала сегодня всю ночь, утром ушла голодная, оставив Ольге Николаевне записку: «После уроков пойду заниматься к Наде. Возможно, останусь у нее ночевать. Анна».

Урок немецкого языка прошел благополучно. Марина Леопольдовна раза два подозрительно покосилась на Алексееву и только в конце урока подошла к ее парте и молча приложила свою ладонь ко лбу девушки. Лоб был холодный.

Последний урок — черчение. Марфа Игнатьевна вызвала Нину Косинскую к доске, дала задачу и начала ходить между партами. Иногда она останавливалась, заглядывала через плечо ученицы и, убедившись, что та чертит правильно, шла дальше.

Аня чертила вместе со всеми. И странное дело. Как только она построила первый квадрат и принялась соединять точки, ясность мысли исчезла, линии начали расплываться, сливаться с тетрадью и партой, словно перед глазами у нее поднялся туман. Голова стала невыносимо тяжелой, в ушах шумело. «Что такое? Может быть, я действительно заболела?» — подумала Аня. Скоро она поняла, что это давала себя чувствовать бессонная ночь. Стоит ей сейчас откинуться назад, прислониться к стенке и закрыть глаза, как она немедленно погрузится в сладкую темноту. С каждой минутой бороться со сном становилось трудней. Надо что-то делать. Не может же она уснуть на уроке.

— Марфа Игнатьевна, разрешите выйти? — Идите.

Аня ушла в уборную и здесь вымыла лицо холодной водой. Сон отошел, голова прояснилась, но возвращаться в класс она не могла. Аня знала, что если она попадет в классную тишину, нарушаемую только ритмичным постукиванием мела о доску да равномерными шагами Марфы Игнатьевны, то сон сейчас же вернется и опять начнется мучительная борьба.

Она медленно спустилась вниз, в раздевалку. Здесь на скамейке сидела Фенечка и рассказывала что-то другой нянечке. При ее появлении они замолчали.

— Ты что, Алексеева? — спросила Фенечка.

— Я платок забыла, — ответила Аня и прошла к вешалкам. Найдя свое пальто, она пошарила по карманам и вышла обратно.

Актовый зал был открыт. Чтобы не попасть кому-нибудь на глаза, Аня пробралась к сцене и устроилась на батарее отопления, возле окна. Уткнувшись лбом а холодное стекло, она долго смотрела на мелькавшие перед глазами капли и ни о чем не думала. Это было странное состояние. Постепенно Аня перестала ощущать свое тело, словно вся растворилась.

Звонок вывел ее из оцепенения, и она отправилась в класс. На лестнице Аню встретила Надя.

— Разве ты здесь? — удивилась подруга. — А мы думали, что ты ушла! Вот твой портфель. Я все собрала.

Когда они вышли на улицу, Надя взяла ее под руку.

— Анечка, пойдем ко мне…

— Пойдем.

В судьбе подруг было много общего, и именно поэтому они так хорошо дружили, несмотря на различие характеров. Они часто бывали друг у друга и оставались ночевать. Ольга Николаевна не вмешивалась в дела дочери и не придавала серьезного значения тому, с кем Аня дружит и где бывает. Впрочем, к Наде она относилась прекрасно. Мария Ивановна Ерофеева — мать Нади, — полная, но очень живая, хлопотливая женщина, тоже покровительствовала их дружбе. Считая свою дочь безвольной и легковерной, она заметила, что Аня как нельзя лучше влияет на нее.

— Перемешать бы вас как следует в одной квашенке, а потом разделить пополам и испечь… — шутила она иногда. — Вот бы хорошие хлебы получились.

До войны Мария Ивановна нигде не работала, была домашней хозяйкой. После ухода мужа на фронт она пошла на курсы, окончила их и сейчас работала бухгалтером в том же предприятии, где раньше работал муж.

Придя домой, Надя оживилась.

— Сейчас мы с тобой перекусим на славу! Ты будешь обедать?

— Буду…

— У нас сегодня свежие щи… Представляешь?.. И что-то еще… не знаю только, что…

Кастрюли, завернутые в газету, были накрыты подушками, и поэтому обед оказался горячим. Аня с удовольствием ела наваристые вкусные щи и молча слушала болтовню подруги. Надя, в свою очередь, всеми силами старалась ее развлечь. Она уже догадалась, что состояние Ани вызвано не болезнью, а чем-то другим.

— Надя, как ты думаешь… Зачем выходят замуж? — неожиданно спросила Аня.

От такого вопроса Надя поперхнулась и закашлялась. Откашлявшись, она вытаращила глаза и долго не могла сообразить, что ей ответить.

— Ты серьезно спрашиваешь?

— Ну конечно.

— Зачем замуж выходят? — переспросила Надя. — Ну, наверно, затем, чтобы была семья, и вообще с мужем легче жить. Он деньги зарабатывает… А потом… Ну, если, например, любят кого-нибудь, тогда и выходят.

— А это обязательно? — спросила Аня.

— Не знаю. По-моему, не обязательно. Я, например, ни за что замуж не пойду, — сильно покраснев, призналась Надя. — А то, знаешь, как бывает… Бросит муж, а ты делай с ребятами что хочешь. Ты знаешь, что у Светланы отец живой? Он давно их бросил. Представляешь? Троих детей бросил!.. А сам уехал и алиментов даже не платит. Знаешь, как Екатерине Андреевне тяжело! Трое ведь…

С минуту Надя молчала. Видя, что Аня плохо ее слушает, думая о чем-то своем, она заговорила иначе:

— Конечно, я не спорю, что семья — это, как говорится, первая ячейка государства. Первый коллектив. Значит, государству семья нужна. Поэтому и закон о разводах сделали таким строгим. Попробуй-ка сейчас разведись!

Пообедав, Надя опять завернула кастрюли и спрятала обратно в подушки.

— А я думаю, что если женщина полюбила человека, она не смеет ему изменить! — сказала, наконец, Аня. — Разве это настоящая любовь? Ведь она, наверно, поклялась ему когда-нибудь…

— Кто?

— Эта женщина… А ты знаешь, что такое верность? — спросила Аня, и глаза ее загорелись. — Верность! Это… это самое главное! Я бы, например, лучше умерла… Это все равно что измена Родине!

Надя с удивлением слушала подругу. Она не совсем понимала, о чем та говорит, но волнение Ани передалось и ей.

— Верность? Да! Это самое главное, — согласилась она. — Я очень верная… Правда, Аня?

Аня взглянула на подругу, и глаза ее потухли. «Ничего она не понимает, — подумала девушка. — Совсем как ребенок».

Посидев с полчасика дома, они пошли гулять. Гуляли молча. Аня все время о чем-то сосредоточенно думала, и от этого Надя как-то присмирела и завяла. И только один раз, когда она увидела на другой стороне улицы Наталью Николаевну под руку с каким-то летчиком-офицером, она оживилась.

— Ой, девочки! Аня, смотри! Это же Наталья Николаевна!

— Ну так что?

— С кем это она?

— С мужем.

Наталья Николаевна заметила девочек и приветливо кивнула им головой. Затем она сказала что-то своему спутнику, и тот с любопытством посмотрел на них.

— Странно все-таки, — заметила Надя. — Жена — учительница, а муж — летчик!

Что в этом было странного, Аня так и не поняла, но расспрашивать и спорить не стала.

Мария Ивановна вернулась поздно, когда они уже сделали уроки. Аня все время ждала, что ее снова начнет одолевать сон, но почему-то этого не случилось, и плова была ясная.

Обедая, Мария Ивановна рассказала девочкам мало понятную историю о том, как она по бухгалтерским книгам сегодня обнаружила серьезную ошибку и спасла директора от суда. По ее мнению, бухгалтерия была главным рычагом и двигателем «всех и вся». После обеда она села за шитье, а Надя с Аней принялись за уборку стола и мытье посуды.

— Мария Ивановна, — неожиданно спросила Аня. — Скажите мне откровенно… могли бы вы сейчас выйти замуж?

— Я? Замуж?! — с удивлением переспросила Мария Ивановна и вдруг закатилась таким веселым смехом, что, глядя на нее, заулыбались и девушки.

— Ну и насмешила… Нет, я завтра непременно расскажу нашим. Ну и Анечка!.. Да главное, как она это серьезно спросила! Замуж… Я Надю скоро замуж собираюсь выдавать… Ты спутала, наверно.

— Я замуж не пойду, мама. Можешь не беспокоиться, — обиделась Надя.

— Ну, конечно! Все вы так говорите до поры до времени…

Часы пробили десять. Мария Ивановна сложила шитье и, похлопав Надю по спине, сказала:

— Ну, хватит. Я ложусь спать. Завтра надо к семи. Аня, ты останешься у нас?

— Спасибо, останусь.

Только когда подруги разделись и легли, Аня, наконец, рассказала обо всем, что произошло дома, о своем объяснении с матерью и о принятом ею решении порвать с матерью, если та ее не послушает.

Надя расплакалась и долго убеждала, уговаривала, умоляла, пока вдруг не заметила, что, несмотря на ее горячий шепот и на внушительный храп Марии Ивановны, Аня крепко спит.

 

Встреча

На другой день Константин Семенович должен был дежурить в верхнем коридоре и поэтому в школу пришел рано. Внизу его поджидала Надя Ерофеева. Было видно, что она чем-то сильно взволнована. От нетерпения она переминалась с ноги на ногу, теребила платок и поминутно откашливалась, словно готовилась произнести речь. Увидев учителя, девушка бросилась к нему, но остановилась у дверей в учительскую раздевалку.

— Константин Семенович, я вас очень, очень жду. Страшно важное дело… — заговорила она, как только он появился.

Что случилось, Надя? Некоторых учениц вне урока он уже называл по имени, и девочки очень этим гордились.

— Мне здесь об этом говорить неудобно… — сказала Надя.

Они прошли в библиотеку. Библиотекарша возилась где-то за шкафами. Услышав скрип двери, она выглянула, но, увидев учителя, снова скрылась.

— Ну, говорите. Я слушаю.

— Константин Семенович, я не знаю, с кем посоветоваться и что мне делать… Очень, очень важное дело… Только, пожалуйста, никому не говорите… Это просто невероятно…

— Не волнуйтесь, Надя. Говорите спокойно, мы все обдумаем и решим.

— Аня хочет отравиться!.. Аня Алексеева… Что мне делать?.. Ведь это же не по-комсомольски. Правда?

— Как отравиться? Что с ней случилось?

— Видите ли, в чем дело… Я вам все скажу… У нее был отец. Он погиб на фронте. Она его очень, очень любит… Он для нее — все на свете! Знаете, как она его любит!.. Я просто не могу выразить…

От волнения Наде казалось, что она не находит нужных слов, казалось, что учитель не поймет всей серьезности положения, а может быть, даже и не поверит.

— Ну что же все-таки случилось с Алексеевой? — спросил он.

— А Ольга Николаевна — это Анина мать — хочет выйти замуж, — продолжала Надя. — Аня ей сказала: «Или он, или я!». Вы представляете? А если она ее не послушает, то Аня отравится… Честное слово! Вы ее не знаете, Константин Семенович. Она очень верная! Если она что сказала, то обязательно сделает. Она такая!..

— Сложная история… — задумчиво произнес учитель и вздохнул. — Хорошо, что вы мне сказали. Где сейчас Алексеева?

— В классе сидит. Сегодня она не очень расстроенная. А вчера мы думали, что заболела. Она даже тройку по геометрии получила. Вы представляете?

— Когда она говорила с матерью?

— Позавчера вечером.

— Вот что, Надя. Сейчас вы не волнуйтесь и идите в класс. В конце большой перемены найдите меня в третьем этаже, и мы еще поговорим. Главное, не надо волноваться.

— Как же не волноваться, Константин Семенович? Если бы вы знали, какая она…

— Я немного знаю Алексееву…

Они покинули библиотеку и поднялись наверх.

Девочки всех возрастов парами и в одиночку бежали по лестнице. С косичками и стриженые, с портфелями, ранцами, полевыми сумками. Маленькие торопились и перепрыгивали через две ступеньки. Старшие спокойно и твердо ставили ногу на отшлифованные тысячами подошв камни. Широкая лестница с красивыми перилами была видна вся. Школа постепенно наполнялась шумом детских голосов и топотом ног.

Константин Семенович стоял около перил третьего этажа, откуда были видны и коридор и лестница, машинально отвечал на приветствия и думал об Алексеевой. Это был очень серьезный случай, требовавший его непосредственного вмешательства…

Ольга Николаевна вернулась домой в том счастливом, радужном настроении, какое не покидало ее последние дни.

Счастье пришло нежданно-негаданно. После гибели мужа она обрекла себя на вдовство до смерти и благодарила судьбу, что имеет специальность. В работе она нашла себе утешение и покой.

Послевоенная пятилетка требовала много сил и напряжения. Завод перешел на мирную продукцию и отказался от дотации. С каждым днем все больше наращивались темпы. Производительность труда повышалась. Рабочие переходили на скоростные методы обработки и требовали от ученых и инженеров систематической консультации. А кроме того, нельзя было ослаблять борьбу за качество продукции. Все эти вопросы заполнили ее целиком, и она с головой ушла в работу.

А все-таки счастье пришло. Пришло незаметно, выросло из дружбы, повседневных общих интересов. Вместе с увлечением вернулась и молодость.

В прихожей затрещал звонок. У дочери был свой ключ. Значит, кто-то другой. Пришлось идти открывать дверь.

На площадке лестницы стоял высокий человек в сером пальто и с палкой.

— Могу я видеть Ольгу Николаевну Алексееву?

— Это я.

— Могу я с вами поговорить?

— Проходите, пожалуйста!

Константин Семенович вошел в прихожую.

— Я классный руководитель вашей дочери. Моя фамилия — Горюнов, Константин Семенович.

— Очень приятно! — обрадовалась Ольга Николаевна и протянула руку. — Аня мне много рассказывала про вас. Пройдемте в ее комнату.

Не раздеваясь, он прошел за Ольгой Николаевной.

— Садитесь, пожалуйста! Неужели Аня натворила что-нибудь такое, что вы вынуждены обратиться ко мне?

— Вы сказали, что это ее комната? — спросил вместо ответа учитель.

— Да, ее. Моя комната рядом, за стеной. — Условия для работы у нее прекрасные…

— Извините меня, пожалуйста… — вдруг спохватилась Ольга Николаевна. — Я только схожу на кухню. У меня там примус…

В чайнике уже кипела вода, но она не стала заваривать кофе, а просто потушила примус и вернулась назад. Учитель стоял около стола Ани и внимательно разглядывал портрет.

— Это мой погибший муж. Отец Ани. Последний снимок, — пояснила Ольга Николаевна.

Константин Семенович поставил фотографию на место. Ольга Николаевна с нескрываемым любопытством взглянула на Константина Семеновича. Аня, несмотря на свою сдержанность, так много и так тепло говорила ей о новом воспитателе, что она невольно прониклась, к нему интересом.

Константин Семенович находился, видимо, в затруднении, не зная, как начать разговор. Ему было известно, что Ольга Николаевна имеет высшее образование, работает на заводе инженером, но он не предполагал, что она так молодо выглядит и так красива. Кроме того, разговор предстоял неприятный и было жаль огорчать эту, очевидно, счастливую сейчас женщину.

— Я пришел поговорить с вами и кое-что выяснить, — неуверенно начал он. — У вашей дочери несколько своеобразный характер…

— Да! Я удивляюсь, в кого она? — оживленно ответила Ольга Николаевна. — Ни я, ни муж такими не были!

— Возможно… Дело в том, что последние два дня она плохо занимается. Может быть, вы слышали, что их класс дал обещание отлично закончить школу и, надо сказать, что ваша дочь до сих пор шла одной из первых…

При этих словах Ольга Николаевна насторожилась. В памяти возник позавчерашний разговор о замужестве. «Неужели это на нее так подействовало?» — подумала она, но сейчас же отбросила эту мысль.

— Мы, педагоги, и школа вообще, — продолжал медленно говорить учитель, подбирая нужные слова, — очень зависим в своей работе от семьи учащихся. Обычно приходится искать причину неуспеваемости или какого-то особого состояния ребенка в семье…

— Я понимаю вас, но как объяснить, что Аня стала лентяйничать, не знаю. Вообще это на нее не похоже.

— Да. Мне кажется, что девочка сильно переживает… у нее какое-то нервное потрясение… И вот я пришел к вам выяснить…

Ольга Николаевна встала и отошла к окну. Некоторое время она смотрела на большой одинокий тополь, росший во дворе дома. Теперь она не сомневалась, что «нервное потрясение», о котором говорил учитель, было вызвано последним разговором. Ничего другого нет и не может быть. Просто она не сумела передать дочери хотя бы крошечную частицу своего чувства, не сумела, как нужно, рассказать о случившемся. «Что же это такое? — думала она. — Неужели Аня сама не понимает таких жизненно обычных вещей? Или она боится иметь отчима? Боится потерять мою любовь?»

Константин Семенович терпеливо ждал. Он видел, что мать встревожена, но колеблется и стесняется говорить на такую интимную тему.

— Ольга Николаевна, вопросы воспитания требуют полной откровенности, — осторожно напомнил он. — Если вам, по какой-то причине, неприятно или не хочется говорить на эту тему, то скажите прямо…

— Я понимаю, — согласилась она, выходя на середину комнаты. — Хорошо! Будем говорить откровенно. Я вижу, что вы уже все знаете.

— Знаю я очень мало. Из третьих уст.

— С Аней вы не говорили?

— Нет. С ней говорить сейчас не стоит.

— Почему ее до сих пор нет? — вдруг встревожилась Ольга Николаевна. — Она сегодня даже не ночевала…

— Она сейчас у своей подруги.

— У Нади Ерофеевой?

— Да.

Ольга Николаевна нервно заходила по комнате, постоянно вскидывая голову и поправляя волосы. Ей было досадно и неприятно, что приходится говорить с посторонним человеком о своих отношениях с дочерью, о своих чувствах.

— Я так и думала… Она, видите ли, рассердилась на меня. Позавчера мы с ней поссорились. Мне казалось, что она вполне взрослая, много читает и вот… Оказывается, она еще совсем девчонка. Она запретила мне выходить замуж. Ну, что же это такое?

Ольга Николаевна ожидала, что после такого сообщения Константин Семенович снисходительно улыбнется, но учитель оставался серьезным.

— Ольга Николаевна, — как можно мягче сказал он. — Я не говорю о вас, но часто матери, занятые работой, не замечают переходного момента и оказываются в ложном положении по отношению к своему ребенку. Они привыкли считать его маленьким… и детям приходится самостоятельно решать сложные вопросы жизни. Родители забывают, что юность смотрит на жизнь совсем другими глазами, чем они. Простите, я, может быть, говорю неясно?

— Нет, нет. Я понимаю вас, Константин Сергеевич, — торопливо сказала она, путая отчество учителя. — Это действительно сложные вопросы воспитания… Я не понимаю, почему Аня так резко реагировала на… на перемену нашей жизни. Может быть, она меня ревнует…

— А что она вам сказала? — спросил учитель.

— Она сказала, что мое замужество оскорбляет память ее отца, — призналась Ольга Николаевна и при этом показала рукой на фотографию. — Но я думаю, что это только предлог. На самом деле есть какая-то другая психологическая причина.

— А я убежден, что причина именно эта. И только эта. Ее отец!

— Вы так думаете? — недоверчиво и настороженно спросила она.

— Убежден!

— Но ведь это нелепо…

— Нелепо для нас с вами, с высоты наших лет, — перебил ее учитель. — Не беспокойтесь, я не буду убеждать вас оставаться вдовой… Наоборот. От всей души желаю вам счастья, но не считаться с мнением вашей дочери вы не имеете права. У нее такой решительный и волевой характер…

— Это верно… Но что она может сделать?

— Ольга Николаевна, она не говорила вам такой фразы: «Или он, или я!»?

— Да, да. Совершенно верно. Именно так она и заявила: «Или он, или я!» Откуда вы об этом знаете?

— Из третьих уст, — напомнил учитель. — А вы не подумали о том, какая угроза стоит за этой фразой?

— Вероятно, сгоряча решила от меня уйти, — с грустной улыбкой промолвила она. — Ведь все дети мысленно уходят от родителей, чтобы наказать их.

— Я боюсь, что она может сделать что-нибудь и похуже…

Ольга Николаевна побледнела. Затем лицо ее покрылось пятнами, глаза широко раскрылись.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хотел сказать, что она может сделать все, что взбредет ей в голову, особенно в состоянии аффекта.

— Нет, нет… Это было бы ужасно… Я никогда не простила бы себе… Бог с ним, с моим счастьем… — говорила она, быстро шагая по комнате. — Как вы меня напугали! Боже мой!

— Я не хотел пугать вас, Ольга Николаевна. Аня достаточно умна, чтобы не сделать большой глупости, но я хочу вас убедить, что необходимо считаться с ее характером и с ее большой любовью к погибшему отцу.

— Да, да… Это необходимо… это необходимо… — повторяла она, продолжая метаться по комнате. — Но что же мне теперь делать? Я совершенно растерялась. Посоветуйте, Константин Семенович… Вы педагог, учитель. Научите и меня, как я должна поступать.

— Какой же я могу дать совет? Я не знаю ваших отношений с дочерью… Это слишком ответственно и сложно.

— Вы на нее имеете влияние. Она вам доверяет.

— Поговорить с ней я могу и хочу, но, сами посудите, как она отнесется к моим словам. Я посторонний, чужой человек…

— Неправда! Вы не посторонний и не чужой. Вы учитель.

— Знаете что, Ольга Николаевна, «время — лучший судья, а — терпенье — лучший учитель». Это, пожалуй, единственный совет, который я вправе дать.

— Да, да… Надо подождать. Я вам очень благодарна. Страшно подумать, что могло бы случиться…

— Я должен уходить, — сказал он, поднимаясь. Они вышли в прихожую. Ольга Николаевна зажгла свет и с какой-то виноватой теплой улыбкой открыла учителю дверь.

 

Решение

Прошло три дня. Алексеева была молчалива, сосредоточенна, но занималась хорошо. Она исправила отметку по геометрии, получила пятерку по истории, и «тройка воспитателей» успокоилась. Десятиклассницы чувствовали, что у Ани какие-то личные неприятности, но не надоедали ей расспросами. Мало ли с кем и что бывает! Раз она сама не ищет совета и сочувствия подруг, то не к чему навязываться и проявлять любопытство.

И только Надя Ерофеева продолжала волноваться за подругу. Она единственная в классе знала Анину трагедию, знала о решении Ани и со страхом ждала, что вот-вот разразится несчастье. Самое ужасное то, что Надя должна молчать как рыба. Сохранять же такую тайну — невыносимо тяжело. Константин Семенович — единственный человек, которому она доверила ее и с которым могла отвести душу, — всегда был занят и только на другой день после их разговора мимоходом бросил: «Не волнуйтесь, Надя, все будет хорошо». И больше ничего! Успокоил — нечего сказать!

Каждое утро Надя со страхом заходила за подругой и, видя ее живой и невредимой, — успокаивалась. Большую часть суток они проводили вместе, но, когда расставались, Надя вновь начинала волноваться. Все время ей мерещились всякие ужасы, и она просто не находила себе места.

Все эти дни Аня избегала встречаться с матерью и, если та пыталась с ней заговорить, прикидывалась занятой или усталой.

В субботу, в последнюю перемену, Константин Семенович разыскал Алексееву и попросил ее задержаться после уроков.

Когда верхний этаж опустел, а во втором и первом начала заниматься следующая смена, Константин Семенович пришел в класс с туго набитым портфелем и кипой тетрадей. Здесь его поджидали Аня и Надя.

— Константин Семенович, а мне можно остаться? — попросила Надя. — Мы с ней хотели вместе домой идти…

— Ну что ж, оставайтесь, но делать вам нечего.

— Я так посижу.

Учитель достал несколько листов бумаги, один из них был исписан.

— Аня, я хотел попросить вас переписать план работы на ноябрь, — сказал он. — У вас хороший почерк. В двух экземплярах. Сделаете?

— Пожалуйста!

Аня села за парту, вытащила линейку, вставочку и начала читать план. Ей понравилось поручение и приятно было, что Константин Семенович не ушел, а, подвинув стул к окну, устроился работать.

— Все разбираешь? — шепотом спросила Надя подругу.

— Разбираю. Сиди тихо. Почитай что-нибудь.

— Я химию буду учить.

Некоторое время в классе была полная тишина. Надя сидела над открытым учебником и делала вид, что занимается. Аня разлиновала лист и переписывала план, а Константин Семенович проверял сочинения восьмого класса.

— Сегодня у меня памятный день… — сказал вдруг задумчиво он. — Шесть лет назад, в этот день, я впервые участвовал в бою.

— А очень было страшно, Константин Семенович? — спросила Надя.

— Страшно?.. Это не то слово. До боя на душе было тревожно, а во время боя — не знаю. Что я тогда переживал? — спросил он себя и сейчас же ответил: — Много переживал, но только не страх. Там, где сильный нервный подъем, там, чаще всего, нет места для страха. Я думаю, что страх вызывается воображением, ожиданием… Вам здесь, в Ленинграде, было, вероятно, страшней…

— Ну что вы, Константин Семенович! — беспечно сказала Надя. — Мы здесь так привыкли. На обстрелы даже внимания не обращали!

— Ты не обращала внимания? — насмешливо спросила Аня.

— А что? Мы с мамой ночью даже в убежище не спускались. Она говорила, что все равно не спастись. Будь что будет! Вот когда сирена воет — жуть! Я до сих пор не могу ее слышать. До чего противно она воет, Константин Семенович! Вы не представляете. Хуже всякой бомбы.

— Ваш отец тоже погиб на войне? — спросил учитель.

— Да, — грустно ответила Надя и вздохнула. — Он в самом начале войны погиб. В ополчении.

— А на каком фронте был ваш отец? — обратился Константин Семенович к Ане.

— На Центральном. Он был в инженерно-саперной части. Я правильно говорю?

— Да. Такие части есть.

Минуты три прошли в полном молчании. Перо Ани поскрипывало спокойно, без перерывов.

— В этой войне народ перестрадал столько, что, если бы память удерживала всю остроту переживаний, жизнь, наверно бы, угасла, — прервал тишину, учитель. — Матери потеряли детей, дети отцов, жены мужей, мужья жен и детей, сестры братьев… Представьте себе, что все люди помнили бы свое горе до сегодняшнего дня так же остро, как в первый день… Вот вы потеряли отца. Вспомните, как сильно переживали вы свое горе в первый день. Я нисколько не сомневаюсь, что вы до самой смерти будете помнить об отце, но это не мешает вам сейчас учиться, не мешает радоваться, смеяться… у вас впереди большая перспектива. Жизнь берет свое и побеждает скорбь. Иначе и быть не может: это закон, который никто и никогда не изменит.

— Зачем вы мне это говорите, Константин Семенович? — с удивлением спросила Аня.

— Потому что знаю, как вы любите погибшего отце…

— Да, я очень люблю папу, — произнесла девушка и вздохнула. — Если бы вы знали, Константин Семенович, какой он был замечательный! Вы любите охоту и вообще природу? — неожиданно спросила она.

— Природу да, а охоту нет. Я люблю ловить рыбу на удочку.

— Он тоже был плохой охотник и никогда ничего не убивал, но очень любил бродить по лесу. Он мне рассказывал, что ходит по лесу и поет во весь голос… Ну и, конечно, всех птиц пугает.

Заговорив об отце, Аня оживилась. На щеках появился румянец, глаза заблестели, и вся она как-то выпрямилась.

— Один раз папа принес с охоты две тетерки. Он так интересно рассказывал, как их увидел, как подкрадывался к ним… А потом мама приходит из кухни и говорит: «Какие у нас в советском лесу культурные тетерки живут. Газеты выписывают». — «Как так?» — «Да у них газеты в животе!» Оказывается, он купил их в магазине… Ну и смеялись мы, Константин Семенович!

Это воспоминание развеселило всех и внесло какую-то непринужденную, почти дружескую струю в разговор.

— Константин Семенович, а у нас, знаете, какой был случай! — весело заговорила Надя. — Тоже смешной. Я тогда еще совсем маленькой была. Мне мама рассказывала. Я даже не знаю, в каком году это было. Тогда привезли откуда-то ананасы и продавали в «Гастрономах», а мама их никогда не видела. Папа купил ананас, принес домой и ушел на собрание. А мамы дома не было. Когда она пришла и увидела ананас, то взяла и посадила его. Вы представляете? В старый горшок от цветов посадила, насыпала земли и полила. Правда, смешно?

— Забавно, — улыбаясь, сказал учитель.

Аня не слушала. Случай этот ей был известен. Нахмурив брови, она старательно переписывала план и сосредоточенно о чем-то думала, изредка поглядывая на учителя. Наконец она решилась:

— Константин Семенович, когда-то вы сказали, что ждете от нас вопросов…

— Да. Это действительно так.

— Вот я хочу задать вам такой вопрос… Что должна делать женщина после смерти любимого человека? — спросила Аня со свойственной ей прямотой.

Это был тот вопрос, которого, в той или иной форме, он ждал давно и ради которого остался сегодня и завел весь этот разговор. Однако он сделал вид, что не уловил вопроса.

— Извините, я не совсем понял. Что должна делать женщина…

— После смерти любимого человека? — повторила Аня. — Ну, предположим, он погиб на фронте…

— Как ваш отец?

— Да… Что должна делать его жена? Константин Семенович подумал, посмотрел на девушек и серьезно сказал:

— Я думаю, что ей лучше всего умереть.

— Вы шутите?

— Шучу, — с улыбкой сознался он. — Но вы спросили таким тоном, что лучшего ответа я не нашел. Были же народы, которые вместе с умершим мужчиной хоронили и его жену. Они считали, что женщина — неотделимая собственность мужа и после его смерти на земле ей нечего делать.

Надя вытаращила глаза и затаила дыхание. Она сообразила, к чему ведет учитель, но такая шутка могла Аню обидеть.

— Ну, а может она выйти замуж за другого? — спросила Аня.

— Если она очень старая, то не стоит.

— Не шутите, Константин Семенович, я серьезно спрашиваю вас.

— Так ведь мы только что говорили об этом. Если она жива, здорова и еще не старая, — жизнь свое возьмет.

— Но ведь это будет оскорблением памяти отца, то есть ее мужа!

— Почему? Она может пронести до самой смерти светлую память о нем, но если она еще молода и полюбила хорошего человека…

— Нет, нет… Я не согласна с вами. Два раза любить нельзя!

— Думаю, что вы ошибаетесь. Живой любовью можно любить только живого человека. Мертвый в этом не нуждается. Когда я лежал в госпитале и дела мои были плохи, я заранее написал своей жене письмо о том, что если она останется без меня, то… Я много о чем ей написал, в том числе и о замужестве.

— А что она? — вырвалось у Нади.

— Она не читала письма. Оно было написано как завещание, на случай моей смерти, и, когда мои дела пошли на поправку, я его сжег.

Аня слушала учителя с мучительно напряженным вниманием…

Остальную часть времени она работала молча, но по выражению ее лица Константин Семенович видел, что разговор их не пропал даром.

Так оно и было. Решение пришло само, и Аня даже досадовала, что она не додумалась до этого раньше. Закончив работу, девушка попрощалась с учителем и вместе с Надей спустилась вниз.

— Пойдем ко мне. Ты мне поможешь, — сказала она, одеваясь.

— А что?

— Я не совсем согласна с Константином Семеновичем, — начала она рассуждать сразу, как только они вышли на улицу. — Знаешь, о чем я подумала. Папа — мой отец. Я обязана его любить, какой бы он ни был. Это так! А кто он для нее? Никто! Посторонний человек. Ведь они познакомились, когда она уже окончила школу. А раньше? Они даже не знали друг друга. Они записались в загсе? Ну, так что? Они могли разойтись и опять стали бы чужими. Наконец, они просто могли бы и не встретиться в жизни и даже не знали бы друг о друге…

Надя очень смутно понимала, о чем говорит Аня. Под словом «она» подразумевалась Ольга Николаевна, но почему «она» стала незнакомой своему мужу, Надя не могла уловить.

— Пускай так! — продолжала Аня. — Она хочет развестись с папой и выйти замуж за другого. Пускай! Я не имею права приказывать, если ей не дорога его память. Но для меня отец всегда останется отцом. Он у меня один, и самый дорогой… Ты понимаешь, Надя? Я тебе не умею объяснить! — с досадой сказала она, видя круглые глаза подруги. — Ну, вон идет какой-то дядя. На той стороне. Видишь? С бородой. Кто он тебе? Никто. Пойди с ним в загс, запишись, и он будет муж. Поняла? А через месяц разведись, и кто он тебе будет? Никто. Опять не поняла? Ну и молчи!

Вернувшись домой, Аня вместе с подругой принялась действовать… В комнате матери было много вещей отца. В первую очередь Аня открыла шкаф, сняла с вешалки два отцовских костюма и перенесла их в свой шкаф. Перебрала белье и отложила все отцовские вещи, вплоть до носовых платков. Потом принялась за книги.

Надя деятельно помогала подруге. Теперь она догадалась, что Аня считает себя единственной наследницей отца, и решила отделиться от Ольги Николаевны.

Когда все было пересмотрено и перенесено, Аня обратила внимание на большую картину в золоченой раме, висевшую над кроватью матери.

— Эту картину папа очень любил. Помоги, Надя.

Они залезли на кровать и с трудом сняли картину.

— Теперь все, — вздохнула с облегчением Аня.

Вернувшись с работы и увидев полный разгром в комнате, Ольга Николаевна сначала испугалась. Первая мысль была: «воры». Услышав в соседней комнате голоса, она бросилась туда.

В комнате дочери от перенесенных вещей был такой же беспорядок. Девушки, стоя на стульях, вешали картину.

— Аня, что это значит?

Дочь, не торопясь, опустила картину, спрыгнула со стула, стряхнула с себя пыль и деловито сказала:

— Пойдем, мама.

Они перешли в комнату Ольги Николаевны.

— Мама! — ледяным тоном сказала Аня. — Если тебе не дорога память о папе, то ты свободна. Выходи замуж или делай, что тебе нравится. Но я не могу допустить, чтобы кто-нибудь чужой смел трогать папины вещи. Вот и все!

Теперь Ольга Николаевна поняла, в чем дело, почувствовала внезапную усталость и опустилась на стул. Она долго, с какой-то грустной улыбкой смотрела на дочь, словно давно ее не видала.

— Анюта! Какая ты у меня еще глупенькая! — с ласковым упреком сказала Ольга Николаевна.

— Мама, я не буду с тобой больше ссориться, — ответила Аня. — Можешь меня считать дурой, но я много думала и окончательно решила.

— А я и не возражаю… Мне очень приятно, что ты так любишь своего отца. И он стоит такой любви…

— Пускай я, по-твоему, глупенькая, — перебила Аня Ольгу Николаевну, — но я считаю так… У женщины может быть второй муж, и даже третий, а у дочери второго отца никогда не может быть!

— Я понимаю тебя. Но ведь и второй матери у тебя тоже не может быть.

— Конечно!

— Вот и отлично! — с радостью сказала Ольга Николаевна. — Вот мы с тобой и договорились. Видишь, положение оказалось не таким уж безвыходным. Нужно было только немножко подумать и не горячиться. Михаил Сергеевич очень хорошо к тебе относится, но он и не собирается стать твоим отцом. Тебе же семнадцать лет. Он хочет быть только твоим другом…

— Мама! При чем тут Михаил Сергеевич! — прервала ее Аня. — На эту тему я вообще не собираюсь с ним говорить. Он мне никто! Просто знакомый. Если ты выйдешь за него замуж, то это не дает ему никакого права…

— Ну, разумеется… Но мне казалось, что ты к нему хорошо относишься, и вы так весело играли в шахматы…

— Мама! Как можно говорить сейчас о шахматах! — с недоумением сказала Аня и, пожав плечами, ушла в свою комнату.

 

На вечере

Наступили ноябрьские праздники.

Десятиклассницы обычно неохотно посещают школьные вечера. Они считают себя уже взрослыми, «без пяти минут студентками», но в этом году дома не сиделось. Почему-то хотелось быть воем вместе.

На вечер собирались в приподнятом настроении. Недавно закончились городские контрольные работы за первую четверть, и все чувствовали, что они прошли хорошо.

Красные полотна с призывами. В коридоре праздничная, метра два длиной, школьная стенгазета с ярким заголовком. Полы натерты до блеска.

Десятиклассницы предусмотрительно выпросили ключ от своего класса, и большинство учениц раздевалось там, чтобы после вечера не толкаться в раздевалке.

Константина Семеновича поджидала Женя. Увидев входящего учителя, она подбежала к нему и загородила дорогу.

— Идемте в класс, Константин Семенович, — предложила она. — Мы там раздевались.

В классе оживление. Несколько человек окружили Катю Иванову и звонко смеялись. Константин Семенович с помощью многих рук снял пальто и уселся за парту. Все его воспитанницы сегодня в праздничных платьях, иначе причесаны, некоторые слегка надушены.

— Девочки, наши воспитатели не обломают мне каблуки? — крикнула Лариса, входя в класс, но, заметив учителя, смутилась и замолчала.

— Не обломаем, Лариса, — шутливо успокоил он.

Лариса Тихонова имела характер несколько необычный. Она не понимала шуток и все принимала всерьез. Ее можно было уверить в чем угодно. Добрая, бескорыстная, она прощала все, а если и обижалась на подруг, подшучивающих над ней, то очень скоро забывала обиду. Лариса легко подпадала под влияние и была мягкой глиной в руках каждой новой подруги. И в то же время от Ларисы можно было ожидать самых неожиданных «фокусов», как выражались девушки.

Дверь широко распахнулась, и в класс вбежала Надя.

— Ой, девочки! — восторженно сказала она, — идите скорей, посмотрите, каких морячков Светлана привела. Вы не представляете!

Увидев среди девушек учителя, Надя осталась с открытым ртом и густо покраснела. Присутствующие захохотали.

— Не буду вам мешать, — сказал Константин Семенович, поднимаясь.

— Вы нам не мешаете, — попыталась удержать его Катя.

— Нет, нет, у вас пут свои секреты и дела… Сегодня уж такой день…

Он вышел в коридор. К нему с обеих сторон присоединились десятиклассницы.

Светлана, Игорь и Алексей, сдав на вешалку пальто и шинели, поднимались по лестнице.

— В детский сад попали… — процедил сквозь зубы Игорь. — Надо было соски захватить. Светлана, что это за броненосец движется?

— Это наша математичка. Она дежурная на вечере, — пояснила Светлана и поклонилась учительнице.

— Только ты нас, пожалуйста, ни с кем не знакомь, — предупредил он. — Будем держаться сторонкой. А это что за телеграфный столб стоит в кустарнике?

— Ты дурак! Это наш классный руководитель, — сердито одернула его Светлана.

— Ах, это он и есть… Прошу прощенья!

Тихо разговаривая, они двигались по коридору. Светлана шла посредине. Встречные девушки косили глазами на блестящих моряков и шушукались между собой.

— А это что за миноносец? — продолжал непочтительно острить Игорь.

— Где?

— А вон с твоим любимчиком столкнулась.

— Это Варвара Тимофеевна, завуч.

— Тогда ошибся. Это, значит, тральщик — «Приходите — побеседуем!». Понятно!

Вдруг Игорь схватил сестру за локоть и на какое-то мгновение остановился.

— Свечка! Кто это стоит? Смотри прямо… В дверях класса стояла Лида.

— Кто она такая? Ты ее знаешь?

— Мы с ней вместе учимся… Это Лида Вершинина.

— Да что ты говоришь! Я пропал, Свечечка. Это она! Помнишь, я тебе говорил про «чудное виденье», которое исчезло в машине, — торопливо проговорил он.

Они медленно приближались к стоявшей девушке. Лида равнодушно скользнула взглядом по морякам и ушла в класс.

— Свечка, ты меня познакомишь с ней?

— Ты же не хотел ни с кем знакомиться!

— Передумал. Срочно передумал! Она танцует?

— Да. Ну, погуляйте без меня, — с улыбкой сказала Светлана и ушла за Лидой.

В классе сидели Катя, Лида и Таня.

— Светка, кто это с тобой? — спросила Таня.

— Это мой брат, — ответила Светлана и подошла к Лиде. — Ты одна пришла?

— Одна.

— Пойдем погуляем с нами. Брат где-то тебя видел и просит познакомить.

— У меня что-то нет настроения… Твой брат высокий?

— Да.

— А кто второй, пониже?

— Это его друг.

Неожиданно и очень громко заиграла радиола.

Константин Семенович с группой девушек остановился возле перил лестницы и наблюдал, как собираются гости. Вот какой-то суворовец, услышав музыку, перепрыгивая через три ступеньки, стрелой помчался наверх и чуть не сбил с ног двух девушек. Вот поднимается Женя с каким-то пожилым человеком, — очевидно, с отчимом.

«Чего-то не хватает… — думал учитель. — Нет выдумки. Вечер должен начинаться в раздевалке, у входа в школу…»

Открыли дверь в зал, и все устремились туда.

— Константин Семенович, мы займем места. Вы нас ищите, — предупредила Нина.

К Горюнову подошли два молодых человека. Один из них был невысокий, с пышной шевелюрой и живыми насмешливыми глазами.

— Здравствуйте, Константин Семенович, — громко и четко сказал он.

Учитель догадался, что это десятиклассники соседней школы, с которыми давно дружили его ученицы. Он приветливо протянул руку.

— Лева Никитин, — сказал первый.

Второй был значительно выше, стройней, с коротко подстриженными волосами и с детским выражением голубых глаз. Во всей его выправке, в движениях, походке чувствовался спортсмен.

— Пронин Михаил, — представился он.

— Радиолу настраивали. Теперь в порядке, — сообщил Лева, с любопытством разглядывая известного ему по рассказам девушек учителя. — Показывали нам «Обещание» и сводки. Ничего! Хорошо придумали. А у нас почему-то никто из учителей такого не придумал.

— Одобряете? Но должен вам заметить, Лева, что придумал это не я, а ученицы.

— Ученицы? — с притворным удивлением спросил тот. — Почему же они до вас не могли придумать?

— Потому что не было надобности.

Константин Семенович чувствовал, что мальчики задеты. Видимо, им было досадно, что девушки, с которыми они вместе учились до разделения школы, опередили их.

Как только девушки ворвались в зал, они, не сговариваясь, бросились на левую сторону и заняли два ряда в середине зала. Стул в центре ряда оставили свободным для учителя. Но сидеть им здесь не пришлось. Неожиданно около них остановилась сияющая Марина Леопольдовна.

— С праздником, девочки! Очень рада, что вы дружно, вместе. Это не для меня? — указала она пальцем на свободный стул и, не ожидая ответа, села на него.

— Марина Леопольдовна… — хотела было предупредить Лариса, но сзади ее дернули за платье, и она замолчала.

— Я очень люблю школьные вечера, — сказала Марина Леопольдовна по-немецки, разглядывая платья учениц. — Вы не знаете, что это за форма? Вон два молодых человека с Ивановой?

— Извините, Марина Леопольдовна, я на одну минуту… — сказала Нина Шарина, сидевшая рядом.

Она, а за ней еще трое, встали и сделали вид, что кого-то ищут. Когда они отошли на приличное расстояние, Нина махнула рукой, и все побежали в конец зала, где висел большой портрет Ушинского. Здесь стулья были еще свободны.

Ждать пришлось недолго. В зал вошел Константин Семенович в сопровождении Левы Никитина и Михаила Пронина.

Устроились прекрасно. Посредине посадили учителя, по бокам сели сами, а мальчиков посадили впереди. Одна за другой перебежали от Марины Леопольдовны остальные десятиклассницы, и скоро здесь оказался почти весь класс. Не хватало троих. Светлана сидела со своими гостями. Женя с отчимом. Белова пришла позднее. Оглядевшись, она села рядом с Мариной Леопольдовной.

Наталья Захаровна вышла на подмостки а подняла руку:

— Тише, девочки! Успокойтесь!

Гул быстро погас, и водворилась тишина.

Единогласно выбрали президиум и предоставили слово для доклада Анне Васильевне. Учительница встала перед столом президиума, и заговорила торжественно-приподнятым тоном. Первые две-три минуты ее слушали, но затем занялись разговорами между собой. Анна Васильевна говорила о событиях, давно всем известных. Шепот в зале постепенно вырастал, переходил в гул, и Наталье Захаровне пришлось два раза прерывать Анну Васильевну звонком.

— Прошу соблюдать тишину! Девочки, имейте уважение к докладчику.

Константин Семенович слушал доклад, наблюдал за залом и досадовал. В школе есть силы, средства, возможности, и при желании можно сделать интересный вечер. Октябрьская победа семнадцатого года — это новая эра в истории человечества. И даже есть точное время… Выстрел «Авроры» в девять часов сорок минут. Эта минута должна звучать радостней, чем двенадцать часов Нового года. Для того чтобы придумать какую-то интересную форму вечера, нужно передать всю инициативу школьникам. Может быть, вначале это будет не очень удачно, но впоследствии найдется все, и появятся традиции. Главное — не бояться. Надо рисковать…

После перерыва началась художественная часть, поставленная силами нескольких школьных драмкружков. Забавно было смотреть на мальчиков с усами и бородой, выдавливающих из себя басом чужие слова. Казалось, что не борода к ним приклеена, а они к бороде.

Константин Семенович наблюдал за молодежью, прислушивался к замечаниям.

— А сильно Коля играет! — заметил кто-то из сидящих впереди, делая ударение на последней букве в слове «сильно».

— Зоя-то вроде оглоблю проглотила. Боится согнуться!

— А Шура выучила текст! Слышите, без запинки строчит!

«И готовиться к вечеру нужно не за неделю, — думал Константин Семенович. — Почему не участвуют физкультурники? Почему бы на вечере не чествовать лучших учениц, не устраивать бы для них какой-нибудь веселой церемонии…»

Художественная часть вечера закончилась около десяти часов. Загрохотали, заскрипели стулья, и через десять минут зал освободился для танцев.

Константин Семенович устроился в окружении своих десятиклассниц в углу зала, и около них кучкой держались знакомые мальчики. Когда зал наполнился, он сразу обратил внимание на одну особенность. Мальчики держались отдельно от девочек. Все были между собой незнакомы, и какая-то неловкость, скованность не покидала собравшихся. «Один из результатов раздельного обучения», — подумал он.

— Вы не танцуете, Константин Семенович? — спросила Лида.

— Когда-то танцевал немного… вальс.

— Я тоже люблю вальс. Только здесь такая толчея будет!

Марина Леопольдовна сидела неподалеку, разговаривала с Беловой и бросала сердитые взгляды в сторону учителя. В зал вошла оживленная Наталья Николаевна и остановилась возле Константина Семеновича. Девушки потеснились и освободили ей место рядом с учителем.

Без всякого объявления радиола заиграла вальс, и закружились пары. Девочки танцевали с девочками, и только изредка можно было заметить девочку, вальсирующую с мальчиком. Чаще всего это были брат и сестра, старые знакомые или особые смельчаки. Остальные мальчики продолжали стоять кучкой в стороне.

Перед Лидой вырос моряк и, щелкнув каблуками, сказал:

— Разрешите вас пригласить на вальс?

— Извините, я уже приглашена, — с улыбкой отказала она.

— Очень жаль… — пробормотал Игорь и подошел к Шариной. Нина смущенно положила руку на плечо моряка, и они быстро затерялись в гуще танцующих!

— Кто же вас пригласил? — спросил Константин Семенович.

— Наталья Николаевна! — смеясь ответила Лида.

— Я?! — удивилась учительница, но охотно встала, — Ну что ж, раз пригласила, приходится танцевать.

Светлана танцевала с Алешей. Ей было так хорошо, что она не обращала внимания на частые толчки в бок, не чувствовала под собой ног и, казалось, летела куда-то ввысь. Короткие фразы Алеши долетали до ее сознания, как во сне.

— Это наш первый вальс… Я запомню его на всю жизнь…

Она посмотрела ему в глаза и переложила руку. Сделали молча круг.

«А вдруг Игорь не шутит?» — подумала Светлана и сбилась с ритма.

Алеша задержал вращение и повел ее прямым шагом.

— Если бы ты… если бы вы знали, как я ждал этого вальса…

«Что он говорит? Зачем он так говорит?» — с тревогой думала Светлана, но не стыдилась признаться себе, что хочет слушать его еще и еще…

— Виноват! Свечка, не зевай! — раздался голос брата. Оглянувшись, Светлана увидела, что он танцует с Ниной.

«Почему не с Лидой?»

Кто-то прибавил в радиоле звук. Теперь музыка гремела, заглушая говор, но Светлана была уверена, что по движению губ она могла бы понять все, что ей скажет Алеша. Проносясь мимо одноклассниц, сидевших в углу зала, Светлана заметила Лиду и перехватила ее пристальный взгляд.

«Что она уставилась на нас?»

Между двумя танцами к Константину Семеновичу подошла Наталья Захаровна.

— Ну как? Нравится вечер? — с улыбкой спросила она, усаживаясь рядом.

— Честно говоря, не очень. Пришли только ради танцев…

— А что делать?

— У меня есть такая мысль… Школа устраивает в году три вечера: ноябрьский, новогодний и первомайский. Их, по-моему, надо твердо закрепить за классами. Тогда девочки будут готовиться к ним задолго. Ноябрьский — за девятым классом, новогодний, как самый сложный, перед каникулами, — за десятым, а первомайский — за восьмым. Пусть школьницы проявляют инициативу и устраивают вечер, как им хочется. Будет соревнование, появятся традиции…

— Неплохая мысль!

— Танцы — танцами, но все остальное надо делать интересней.

— Я не возражаю. С вас мы и начнем!

— Что ж… «Мои» в грязь лицом не ударят.

Снова грянула музыка. Мальчики постепенно осваивались, и танцующих прибавилось. Два суворовца подошли к Нине Косинской, танцевавшей с Аней Алексеевой. Учитель видел, как вспыхнувшая девушка отрицательно мотала головой, но кавалеры настойчиво шли рядом, мешая двигаться. Пришлось уступить. Пару разбили.

— Константин Семенович, вы говорили с инструктором райкома? — спросила директор.

— Нет.

— Позавчера он был у нас. Скоро отчетно-выборное собрание, — сообщила она и, повернувшись к нему, спросила: — Вы знаете, кого будут выдвигать в секретари нашей парторганизации?

— Кого?

— Многие преподаватели называют вас.

— Почему же меня? В школе я без году неделя… А что же Софья Борисовна?

— Софья Борисовна неплохой преподаватель, но вопросы воспитания… Тут она допускает много ошибок. И почему-то не пользуется она авторитетом среди учителей… Ничего, ничего, придется теперь вам поработать.

— Я ведь беспокойный, Наталья Захаровна.

— Очень хорошо! Я тоже беспокойная…

Танец сменялся танцем. После одиннадцати часов стало заметно свободней. Гости постепенно расходились. Кто-то предложил устроить игры. Началась беготня. «Кошки-мышки». «Заплетайся, плетень».

Константин Семенович с удовольствием наблюдал за своими воспитанницами. Раскрасневшиеся девушки забыли о своем возрасте, веселились и дурачились. Они организовали хоровод, и неожиданно от топота ног задрожал пол.

«Баба сеяла горох, Прыг-скок, прыг-скок! Провалился потолок, Прыг-скок, прыг-скок!»

Казалось, что от таких прыжков не только потолок, но и все здание может рухнуть.

В коридоре гуляли четверо: Светлана, Лида, а по бокам шли моряки. Игорь был в ударе, и девушки поминутно смеялись.

Три раза погас и зажегся свет: пора расходиться.

— Гости, не надоели ли вам хозяева? — с огорчением сказала Светлана.

— Вы раздевались внизу? — спросил Игорь Лиду.

— Нет. В классе.

— Мы подождем вас.

Лида ничего не ответила и направилась в класс.

Здесь было шумно. Десятиклассницы торопливо одевались и, перекрикивая одна другую, делились впечатлениями от вечера.

— Нет, девочки, я не согласна, — горячо говорила Лариса. — Марина на нас обиделась, — это факт!

— Мы не обязаны с ней сидеть…

— Все-таки она наша учительница, а мы бессовестно сбежали…

— Ты первая.

— А я и не оправдываюсь…

Из кучи неразобранных пальто Лида вытащила свое, разыскала на окне шапочку и, не вслушиваясь в спор одноклассниц, стала одеваться.

— Лида, ты с провожатыми идешь? — не без ехидства обратилась к ней Тамара.

Лида взглянула на подругу, но вместо ответа пожала плечами.

— Ответ не ясен, — заметила Тамара, — Если тебя никто не провожает, идем вместе.

— Идем.

Они вышли из класса, спустились по лестнице, и внизу, возле толкавшихся у выходных дверей школьниц, Лида задержала подругу:

— Тамара, я бы не хотела… Знаешь, что? Выйдем через черный ход.

— А почему? Ага! Понимаю. Моряки?

— Как ты любишь подробности…

— А я бы на твоем месте отшила их как следует, и весь разговор…

— Неудобно. Пойдем черным ходом.

— Он закрыт.

Ключ у Фенечки. Она откроет. Моряки и Светлана ждали Лиду на улице. Через несколько минут Светлана потянула брата за рукав.

— Игорь, идем! Она уже ушла.

— Не может быть! Как я не заметил? Вы идите, а я ее провожу.

Он долго стоял, засунув руки в карманы. Давно уже перестали хлопать дверью и умолк веселый говор расходившихся.

Прозевал! Очевидно, она ушла через другую дверь.