7 Ноября 1976 года. Минск

Днем, как обычно, была демонстрация, посвященная очередной годовщине Октябрьской революции, вечером — танцы. Торжественную часть с обязательным докладом о славных «этапах большого пути» свели до минимума, и теперь в зале политеха, под лозунгом «Да здравствует 59-я годовщина Великого Октября!» гремели «Смоуки», усиленные двумя колонками, установленными на стулья. Десятка три парней и девушек тряслись в модных ритмах на маленьком пятачке, задевая друг друга локтями.

Лена сразу обратила внимание на высокого смуглого мужчину лет тридцати, мало похожего на студента и выделявшегося из массы ее однокурсников. У него были темные курчавые волосы, небольшие усики и удивительно голубые глаза — это она смогла рассмотреть даже сквозь полумрак и сигаретный дым, клубами поднимавшийся к потолку: несмотря на строгие запреты администрации, студенты «смолили» вовсю прямо в зале. Незнакомец стоял у стены с таким потерянным видом, словно был совершенно чужим на этом празднике эмоций и молодости, и напоминал… ребенка, потерявшего родителей в большом универмаге. По крайней мере, такое необычное сравнение немедленно пришло в голову Лене, и она почувствовала к нему нечто похожее на жалость. Или на симпатию? А может, это было то и другое одновременно?

— Нравится? — толкнула ее в бок Наташа. — Между прочим, из Ирака. Вроде, аспирант какой-то или подающий надежды ученый. Приехал две недели назад.

— Откуда ты знаешь?

— Разведка доложила, — засмеялась ее подруга. — Девчонки пытались с ним познакомиться — бесполезно.

— Может, он не говорит по-русски? — предположила Лена.

— Говорит. И, на удивление, неплохо. Нет, здесь другое. Может, он женоненавистник. Или, наоборот, оставил в Ираке с полдюжины жен. У них по Корану можно.

— Женоненавистник, говоришь? — дернув плечом, Лена направилась к симпатичному незнакомцу, разрезая толпу танцующих. И тут же поняла, что ее опередили: к «вроде аспиранту» уже подходила какая-то девушка. Лена остановилась на полпути.

Мужчина что-то коротко сказал, девушка повернулась и пошла прочь.

«Не танцует. Гм… Мне-то он не посмеет отказать!» — упрямо подумала Лена и произнесла:

— Можно вас?

Он взглянул на нее и растерянно улыбнулся.

Поймав себя на мысли, что подобный вопрос звучит несколько двусмысленно, Лена перефразировала его:

— Вы танцуете?

— Нет… то есть да, танцую, — с легким, почти незаметным акцентом произнес он. — Только по-другому. У нас так не танцуют.

— Где «у нас»? — поинтересовалась Лена, скосив глаза на подругу. Наташа с любопытством наблюдала за развитием событий.

— В Ираке. У нас западную музыку слушают мало. И танцуют иначе. А сюда я просто пришел посмотреть, — добавил он с какой-то виноватой улыбкой.

— А так танцевать вы хотите научиться?

Ее собеседник неопределенно пожал плечами.

— Молчание — знак согласия, — заявила Лена и потянула его на середину зала.

Разумеется, у них ничего не вышло. Динамики взорвались аккордами аббавской «Мани, мани, мани», и количество танцующих возросло едва ли не вдвое. Лена и ее новый знакомый оказались прижатыми друг к другу. Ей было приятно чувствовать его крепкое, мускулистое тело, ощущать легкий запах мужского одеколона. Это был какой-то другой, не знакомый ей одеколон — вовсе не тот дешевый ширпотреб, которым пользовались ее однокурсники. Впрочем, от ее приятелей чаще пахло «чернилами».

«Жаль, что танец не медленный, — вдруг почему-то подумала Лена. — Тогда бы он мог обнять меня на вполне законных основаниях».

Доучившись до пятого курса, она так и не смогла увлечься никем серьезно. Были поклонники, были случайные и скоротечные романчики, но — настоящее не приходило. А вот сейчас с ней что-то случилось: она даже не знала, как его зовут, но ощущала, как ее непреодолимо влечет к этому мужчине.

— Итак… — начала Лена, готовясь приступить импровизированному уроку.

В этот момент смуглый незнакомец получил нечаянный, но весьма ощутимый удар локтем от какого-то разошедшегося танцора. Он шутливо поднял руки и улыбнулся.

— Сдаюсь. У вас на танцах э… как это говорится по-русски? — побеждает сильнейший. Как в городских автобусах. Давайте лучше выйдем на воздух, здесь дышать нечем.

— Хорошо.

Она отыскала в толпе танцующих Наташу: та, выглядывая из-за плеча кавалера, с любопытством следила за ними. Лена махнула подруге рукой и последовала за своим несостоявшимся партнером.

Они вышли на улицу. Вечер был теплый и, несмотря на позднюю осень, не дождливый.

— Меня зовут Ахмед, — представился молодой человек.

— А меня Лена. Где вы так хорошо научились говорить по-русски, Ахмед? — спросила девушка, чтобы как-то завязать разговор.

— В Багдадском университете. У нас был отличный преподаватель. Его дед эмигрировал из России в Ирак в начале века.

— Вы и живете в Багдаде?

— Да. У моих родителей большой дом в Мансуре.

— Мансур — это что?

— Район Багдада. Очень э… Как это будет правильно сказать?.. Престижный?

— Престижный, — подтвердила Лена. — Или фешенебельный.

— Фе-ше-бе… С первого раза и не выговорить, — засмеялся он.

Лена тоже улыбнулась.

— Вот этого слова ваш преподаватель в университете, наверное, и не знал!

— Багдад — очень большой город, — увлекаясь, продолжал Ахмед. — Вы знаете, Лена, он тянется на семьдесят километров в одном направлении и больше чем на пятьдесят — в другом. Представляете, сколько потребуется времени, чтобы просто его объехать? А чтобы осмотреть все его памятники и музеи?

— Честно говоря, не представляю. Я ведь и в Москве-то была всего два раза, — с сожалением произнесла Лена. — Да и то с родителями и проездом.

— Тогда приглашаю вас в Багдад! — торжественно произнес Ахмед и осторожно взял ее за руку.

— Ага, только сегодня уже поздно, так что придется отложить поездку до завтра, — насмешливо проговорила девушка и сменила тему: — А у вас есть братья и сестры?

— Да. В Ираке многодетные семьи. У меня два брата и две сестры.

Он увлеченно рассказывал еще какое-то время, потом спохватился:

— Что это все время говорю я? Расскажите и вы о себе. Где вы живете, Лена? Кто ваши родители?

Что здесь было рассказывать? Ивацевичи, где она родилась, провела детство и школьные годы, лишь несколько лет назад получили статус города, но так и остались ничем не примечательным белорусским местечком с населением, едва превышающим десять тысяч человек. Ни памятников, ни прочих достопримечательностей — так, точка на географической карте, полустанок, который на полной скорости пролетают поезда, идущие из другой, неведомой жизни — из Варшавы, Праги, Берлина. Отец военный, мать — повар в столовой леспромхоза. Что здесь рассказывать?

Наверное, Ахмед уловил ее нежелание, потому что после нескольких вялых фраз своей спутницы вновь взял инициативу в разговоре на себя и принялся говорить о Вавилоне.

Время летело незаметно, и девушка спохватилась, лишь когда стало совсем темно.

— Ну, мне пора, Ахмед, — проговорила она.

— Да-да, Лена, конечно. Вам куда?

— В общежитие.

— Так мне тоже! — обрадованно воскликнул он.

Они шли по освещенным праздничной иллюминацией улицам и болтали ни о чем. И почему ей было так легко и приятно с этим симпатичным смуглым иностранцем — как ни с одним из ее прежних ухажеров?

Ахмед не позволил себе ни обнять ее, ни поцеловать на прощание. Он даже не попросил ее о новой встрече.

И после этого стал нравиться ей еще больше.

 

11 октября 1999 года. Багдад

Скучающий чиновник под большим портретом Саддама Хусейна, сфотографированного в военной форме, украшенной всеми мыслимыми и немыслимыми наградами Ирака, поднял голову.

— А, опять вы… — без энтузиазма проговорил он.

— Что по моему вопросу? — с трудом сдерживая дрожь в голосе, спросила Елена.

— Все то же, — он переложил с одного края стола на другой какие-то бумаги. — Выездные визы временно не выдаются.

— Временно? Я прихожу к вам уже пятый раз за полгода! — она едва не сорвалась на крик. — И это вы называете «временно»?

— Мадам э… Аззави, вы вообще-то смотрите телевизор? Слушаете радио? Вы знаете, какая сложная обстановка складывается сейчас вокруг Ирака? Вы слышали последнее заявление Клинтона?

«Только в изложении иракского телевидения», — едва не сорвалось с языка Лены. Вместо этого она сказала:

— Так, может быть, вы посоветуете, что мне делать?

Зазвонил телефон. Ее собеседник снял трубку и, послушав несколько секунд, ответил:

— Нет-нет, я свободен. Сейчас подойду. Да, буквально через пару минут.

Он не спеша, явно играя на ее нервах, набрал другой номер.

— Хасима нет? А где он? Хорошо, я перезвоню, — он положил трубку.

— Так, может быть, вы посоветуете, что мне делать? — повторила Елена.

— Посоветую. В трудное время вы должны быть со своей страной, мадам Аззави, — холодно сказал чиновник и, не глядя больше на женщину, демонстративно посмотрел на свои массивные часы, циферблат которых был украшен портретом Саддама Хусейна.

«Это не моя страна! — хотелось закричать ей. — За двадцать с лишним лет она так и не стала моей! После того, как единственный человек, который связывал меня с ней, умер, что может удержать меня здесь?! К тому же ты прекрасно знаешь, что у меня российский паспорт!»

Внезапная мысль пронзила ее. Намекнув на «сложную обстановку», он, сам того не желая, дал ей понять, что может случиться в недалеком будущем. После высылки из страны инспекторов ООН Саддам Хусейн в любую минуту ожидает нового удара американцев. И тогда все иностранцы, находящиеся в Ираке, могут опять быть задержаны, чтобы, в случае необходимости, сыграть роль «живого щита» для промышленных и военных объектов страны. Такое уже было — восемь лет назад перед началом войны в Персидском заливе. Так вот почему они прекратили выдавать выездные визы! А ты, зная истинную причину этого, еще лицемерно взываешь к моему патриотизму!

Это — замкнутый круг. Помощи просить не у кого. Для них я, получившая в посольстве российский паспорт, — иностранка, для Корнеева — всего лишь переводчица, одно время работавшая в «Машэкспорте» по местному найму, как любая арабка-уборщица. Отношения с семьей Ахмеда полностью прекратились: его отец всю вину за случившееся возлагает только на нее. Единственный, кто мог бы помочь, Тарик, отправившийся по делам фирмы в Италию, стал невозвращенцем.

— Благодарю вас, — Елена Аззави повернулась и вышла из кабинета.

 

10 ноября 1976 года. Минск

Через три дня они встретились в студенческой столовой.

Выстояв получасовую очередь и расплатившись в кассе, Лена отошла на два шага, чтобы не мешать следующему, и принялась глазами отыскивать свободное место в битком набитом помещении.

Неожиданно она заметила, что кто-то машет рукой с углового столика, пытаясь привлечь ее внимание. Это был Ахмед. Она кивнула и, балансируя подносом не хуже циркового эквилибриста, направилась в его сторону.

— Привет!

— Привет! Садитесь, Лена, я уже закончил, — ответил он и помог разгрузить поднос со стандартным набором из полпорции борща, шницеля с картошкой и компота.

Она села на его место. Ахмед наклонился к ней и тихо, чтобы не слышали ее соседи за столом, произнес:

— Знаете, я очень хотел снова увидеть вас.

«И я тоже», — подумала она.

— Что, что вы скажете? Мы можем встретиться?

— Все-таки хотите научиться танцевать по-нашему? — пошутила Лена.

— Нет, хочу увидеть вас.

Студенты за столом, не скрывая, прислушивались к их разговору.

— Ребята, слышали поговорку: «Когда я ем, я глух и нем»? — с ехидством поинтересовалась у них Лена. — Заметьте, глух! Это, между прочим, и к вам относится.

Парни покраснели и уткнулись в тарелки.

— Умницы, — похвалила она их и уже Ахмеду: — Мы могли бы встретиться у нашей общаги… в смысле, у общежития, скажем, часов в семь вечера. Сможете?

— Смогу. Конечно, смогу, — с нескрываемой радостью ответил он.

— Тогда до вечера.

— До вечера, Лена.

После обеда она пошла в читальный зал, взяла нужные к завтрашним лекциям книги и попыталась что-то конспектировать, но ничего не лезло в голову. То есть лезло — но совсем не то. «Влипла, девочка!» — подумала она и, сдав справочники, отправилась в общежитие.

К счастью, ее соседки по комнате не было. Лена упала на кровать и уставилась в потолок. Если прибегнуть к избитому сравнению и уподобить свою жизнь книге, то, похоже, Судьба собиралась вписать в нее какую-то совершенно новую, не похожую на прежние главу. Или уже начала? А, в общем-то, написанное прежде даже не тянуло на главы — это было так, затянутое предисловие, пролог. Детство, школа, юность, первое увлечение — не забытое, но уже такое далекое… Ну и что? У всех так. Только теперь, после встречи на вечере, появились первые строчки настоящей главы — главы под названием «Любовь». Женский инстинкт подсказывал ей, что она тоже понравилась Ахмеду, понравилась с первого взгляда — иначе он отказал бы ей, как и той девушке, что пыталась пригласить его до нее. А после встречи в столовой, после его слов «Хочу увидеть вас», нет, даже не слов — взгляда, который не может солгать, она была совершенно уверена, что их отношения будут иметь продолжение. Долгое и серьезное. Вот только насколько серьезное?

Лена взглянула на часы: половина пятого. Как быстро летело время во время их первой встречи, и как невыносимо медленно оно тянется сейчас! Почему она сказала в семь? Почему не в шесть… Тогда оставалось бы всего полтора часа. Почему не в пять? Тогда они вообще увиделись бы уже через полчаса! Черт, что со мной творится? Не хватало еще втрескаться по уши накануне госэкзаменов!

Мысли ее вернулись на землю. Она вскочила с кровати и, открыв шкаф, стала решать, что надеть на свое первое свидание с Ахмедом. Не то чтобы выбор был большой, но все же…

 

10 июля 1978 года. Багдад

— По радио и телевидению было выступление Хусейна, — объявил вернувшийся со службы Ахмед. Он поцеловал жену в щеку и поставил портфель с бумагами на тумбочку в прихожей. От Лены не ускользнуло, что ее муж чем-то озабочен.

— Ну и что? — пожала она плечами.

Вице-президент Ирака Саддам Хусейн в последнее время развил небывалую активность, его имя упоминалось на телевидении и в прессе намного чаще, чем самого президента — Ахмеда Хасана эль-Бакра. Он постоянно выступал с речами, призывая арабскую нацию к единению, клеймил империалистов и сионистов, наносил визиты в зарубежные страны. Ходили слухи, что Бакр тяжело болен, и переход всей власти в стране к Хусейну — лишь вопрос времени.

Ахмед приложил палец к губам, напоминая, что здесь говорить нельзя. Елене давно уже пора было привыкнуть к тому, что в стране не только прослушиваются все телефоны, но в большинстве домов государственных чиновников, ученых и лиц, работающих на оборонных предприятиях, также установлены «жучки».

Она кивнула и последовала за мужем на улицу. Они сели на резную скамейку в саду под огромной финиковой пальмой, роскошная крона которой надежно защищала их от горячего полуденного солнца. Прежде чем начать говорить, Ахмед внимательно огляделся.

— Оказывается, недавно в армии были обнаружены подрывные коммунистические элементы, — вполголоса произнес он. — Несколько дней назад прошла э… чистка. Так по-русски?

Лена машинально кивнула.

— А это значит, опять горы трупов. Они всегда говорили, что военные не могут быть в стороне от политики, — продолжал Ахмед. — Что партийная деятельность в армии разрешена при условии, что это партия Баас, — он усмехнулся. — Помнишь, ты рассказывала анекдот, как Брежнев пришел на базар выбирать арбуз, а продавец дает ему один и говорит: «Выбирайте, Леонид Ильич». А тот ему: «Что же здесь выбирать, когда он один?» — «Вы у нас тоже один, Леонид Ильич, — отвечает продавец, — но ведь вас мы выбираем!» У нас, как видишь, то же самое: можно состоять в какой угодно партии — только эта партия обязательно должна быть социалистической партией Баас. Полная свобода политического выбора — как у вас в Союзе!

— Но ведь ты и сам баасист, Ахмед!

Он криво усмехнулся.

— Баасист, конечно. Без этого я не смог бы сделать себе карьеру.

Ахмед еще раз огляделся и, не обнаружив никого поблизости, тихо спросил:

— Ты не догадываешься, что за работу они предлагали тебе в прошлом месяце?

Она недоуменно посмотрела на него, не понимая, к чему он клонит.

Когда в январе 1978 года Елена прибыла в Ирак без диплома, но со справкой, гласившей о том, что она прослушала пять курсов политехнического института по специальности «мастер по ремонту промышленных холодильных установок», она сразу поняла, что с подобной бумажкой устроиться на работу будет трудно. Не то чтобы ей так уж необходимо было работать: Ахмед получал столько, что хватало не только на жизнь, но и на то, чтобы откладывать или делать какие-то не очень крупные покупки. «У нас женщины сидят дома, ведут хозяйство и воспитывают детей», — с самого начала заявил ей Ахмед. «Когда будут дети, тогда и посмотрим», — ответила Лена, и он уступил. Однако неделя проходила за неделей, она обходила большие и малые предприятия иракской столицы и везде получала от ворот поворот. Прямого отказа, впрочем, не было. Из вежливости ее просили оставить свои координаты, обещали перезвонить, если возникнет надобность в ее услугах, — и не звонили. Дело усугублялось тем, что арабский язык она знала еще довольно слабо. То есть Ахмед научил ее трем-четырем десяткам фраз для общения на бытовом уровне, еще сотню-другую слов она выучила сама, но для работы на производстве этого, естественно, было мало. Английский, который еще со школы давался ей очень легко, их не интересовал.

И вдруг, по прошествии какого-то времени, когда она была уже на четвертом месяце беременности, ей пришло письмо из некоего Багдадского рефрижераторного центра. Ее приглашали на собеседование. После небольшой семейной сцены с Ахмедом, который был категорически против, она убедила его позволить ей хотя бы посмотреть, кто же это, наконец, заинтересовался ей. На следующий день Ахмед отвез ее по указанному адресу на улицу Аль-Садун.

Толстый лысый араб в очках, представившийся господином Абдулом Керимом, пригласил ее с супругом в свой кабинет, угостил чаем, задал Елене несколько вежливых вопросов о России (Ахмед выполнял роль переводчика), после чего приступил к делу.

— Я прочитал ваши бумаги. Ну что ж, давайте попробуем, — он вытащил из ящика стола несколько чертежей с надписями на арабском и английском языках. — Вы разбираетесь в этом?

Лена бегло просмотрела чертежи. Все ей было знакомо и понятно со студенческих лет. Это были рефрижераторы-трейлеры французского производства двадцати — двадцатипятилетней давности.

— Довольно старое оборудование, — заметила она.

Господин Керим развел руками и виновато улыбнулся:

— Мадам Аззави, Ирак — не такая богатая страна, чтобы позволить себе приобретать все самое новое и суперсовременное. Вы можете заняться ремонтом этих рефрижераторов? Причем самым срочным ремонтом. Они без надобности простояли много лет, но вот э… — он замялся. — В общем, надо вернуть их к жизни. Разумеется, ваш труд будет оплачен.

— За ходовую часть машин я не отвечаю, — предупредила Лена.

— Об этом не беспокойтесь, — успокоил ее араб. — Я в курсе, что вы не автослесарь. Этим займутся. Мы дадим вам двух помощников, опытного электрика и слесаря, и каждое утро будем присылать за вами машину.

— Как я смогу объясняться с ними? — спросила Лена.

— Ваши помощники немного говорят по-английски. К тому же мы предоставим вам переводчика.

Работа была временной, но, учитывая ее положение, это было ей как раз на руку. К тому же Лена надеялась, что если зарекомендует себя с лучшей стороны, когда-нибудь в будущем сотрудничество может продолжиться. Провожая, господин Керим задержал их у двери и проговорил:

— Мадам Аззави, хочу только попросить вас вот о чем. Рассказывать кому-то о том, чем вы будете здесь заниматься, не обязательно. Я бы даже сказал, не рекомендуется. Договорились? — он широко улыбнулся. — Нет, ничего сверхсекретного здесь нет, но я вас прошу. Договорились?

Лена кивнула. Она не очень удивилась: Ирак был заражен вирусом шпиономании, напоминавшей сталинский период в СССР. Даже пишущую машинку — и ту надо было регистрировать. Ей самой пришлось много раз побывать в полиции и в органах, отвечая на бесчисленные вопросы и заполняя кучу каких-то анкет. Когда на вопрос о том, не состояла ли она в коммунистической партии, Лена честно ответила, что была комсомолкой, и объяснила, что это такое, в глазах особиста она прочла нескрываемое неодобрение. Ахмед потом сильно отругал ее за столь необдуманный шаг. Как-то открыв ящик письменного стола в своей рабочей комнате, он достал из-под бумаг пистолет и показал ей. «Твой? Зачем?» — удивилась она. «Положено. Я же работаю в оборонной промышленности. Если на меня нападут агенты империализма, буду отстреливаться», — с сарказмом ответил он. «Кто знает, — подхватила она, — а вдруг и правда? Какой-то наш классик сказал, что если на сцене в первом акте висит ружье, то в третьем оно обязательно выстрелит!» Тогда ей и в голову не могло прийти, каким страшным пророчеством обернутся однажды ее слова.

Наконец-то ей повезло! В течение двух недель Лена выезжала из дому в семь утра и возвращалась лишь к шести — семи часам вечера, усталая, но, как говорится, довольная. Впервые она почувствовала, что годы учебы в институте не пропали даром, что полученные ею знания оказались востребованными. По окончании работы Абдул Керим вручил ей две пачки новеньких динаров и поблагодарил за работу. Это было в начале прошлого месяца.

И вот теперь эти странные слова Ахмеда.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Боюсь, что холодильные установки, которые ты ремонтировала, были предназначены для трупов.

От неожиданности Лена вздрогнула.

— Ч-что? Для трупов?

— Именно. Ты не знаешь, как это бывает. А я живу в этой стране тридцать два года. Когда начинают искать врагов народа, их обычно и находят. И с ними бесцеремонятся.

— Не церемонятся, — машинально поправила Лена. Она давно заметила, что когда Ахмед волнуется, он начинает путать или неправильно произносить некоторые русские слова. — Но… но почему ты думаешь, что?..

— Потому что знаю. Я сам случайно видел, как один рефрижератор заходил тогда на территорию воинской части — той, что на выезде из Багдада, по дороге на Самарру. Зачем, как ты думаешь? Не мороженое же они привезли солдатам! Накануне ночью там стреляли. Странное совпадение, тебе не кажется? Куда отправили второй, я не знаю…

Лена закрыла лицо руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, как от зубной боли, проговорила:

— Страшно, страшно…

Ахмед нежно обнял ее за плечи, уже жалея о том, что поделился с ней своими предположениями.

— У вас в стране было то же самое, — мягко произнес он. — Сталин отправлял в лагеря на верную смерть сотни тысяч людей. Ты сама говорила мне как-то, что твой дедушка был в э… ГУЛАГе.

— Почему… почему они выбрали меня?

— Не знаю, — ответил Ахмед. — Я могу только предполагать. Ты — иностранка, плохо знаешь арабский язык и вряд ли с кем-нибудь поделишься, если догадаешься. К тому же родственников или даже просто знакомых у тебя здесь почти нет. А я… Я работаю в оборонной промышленности, так что вообще у них, как это говорится? — «под колпаком».

— Как страшно… страшно, — повторяла она.

Это было ее первое большое потрясение на иракской земле.

 

10 ноября 1976 года. Минск

К ней было нельзя: любопытные подруги, просачиваясь в комнату под любыми благовидными предлогами, не оставили бы их в покое. К нему не стоило, если только она не хотела весь вечер вдыхать разносившийся по этажу аромат жареной селедки — фирменного блюда вьетнамских студентов. К тому же подобный визит женщины к одинокому мужчине не остался бы незамеченным и выглядел бы довольно двусмысленно. В ресторан? Но сидеть и беседовать в тесном и душном помещении, силясь перекричать орущую музыку, тоже представлялось ей не самым лучшим вариантом. Во-первых, не было никакой гарантии, что им не придется отстоять длинную очередь жаждущих культурно отдохнуть. Во-вторых, она не знала, насколько накладным для Ахмеда может оказаться это мероприятие. Можно было, конечно, попробовать пробиться и в кафе, но… В конце концов Лена честно призналась себе, что ей просто хочется побыть с ним наедине. И, кажется, она придумала, что делать.

Когда она вышла из общежития ровно в семь вечера, Ахмед, в стильной замшевой куртке и светлых брюках, уже стоял у входа, обстреливаемый любопытными взглядами проходивших мимо студентов, а больше — студенток. Он смущенно переминался с ноги на ногу, и девушка с радостью отметила, что у него начисто отсутствуют повадки записного донжуана, покорителя женских сердец. Впрочем, она заметила это еще в первый вечер.

Как бы подтверждая ее мысли, он немного растерянно посмотрел на нее и проговорил:

— Добрый вечер, Лена. Наверное, инициатива должна исходить от меня, но — я просто не знаю, что вам предложить.

— Ну что ж, тогда пусть она исходит от меня. Пойдем в кино.

— В кино? — он с трудом скрыл разочарование.

— Вот именно. Там нам никто не помешает, — уверенно заявила Лена.

— Как это? Там же будет много э… зрителей.

— Будет. Если фильм французский или американский. А мы выберем что-нибудь попроще, отечественное. Вот тогда мы точно будем сидеть в полупустом зале. Пойдем.

Они пересекли Ленинский проспект, и Лена потащила Ахмеда к «Союзпечати». Киоск уже закрывался, но она упросила продавщицу продать «Кинонеделю Минска», после чего, встав под фонарь, принялась изучать программу фильмов.

— Ну вот. Едем в «Центральный».

— Э… центральный — что?

— Ну, так называется кинотеатр. «Центральный».

— А что там?

— Нам необыкновенно повезло, Ахмед! — воскликнула девушка. — Там идет как раз то, что нам надо!

— Что именно?

— А тебе какая разница? Главное, что картина нам прекрасно подойдет. У нас говорят: есть фильмы хорошие, и есть фильмы киностудии Довженко.

Он не понял шутки.

— Довженко? Что такое «довженко»!

— Потом объясню. Пошли на троллейбус. Сеанс в половине восьмого, так что надо спешить!

На журнал все равно опоздали. Они купили билеты на один из последних рядов и еще пять минут стояли в холле, ожидая, когда хроника окончится и их пустят в зал. Ее расчет оказался правильным только наполовину: зрителей действительно было всего человек тридцать, но все они тоже расселись подальше от экрана. В основном это были парочки молодых людей. «Не одна я такая умная, — весело подумала девушка. — Что ж, сядем впереди».

Они сели на третий ряд. Свет погас. Фильм носил прямо-таки приторное название «Только каплю души», он действительно был произведен на киностудии Довженко и рассказывал о хорошем, но одиноком человеке, изо всех сил творившем добро, которого окружающие его черствые и равнодушные люди в упор не замечали. Лишь после смерти героя все поняли, кого они потеряли, и испытали раскаяние, увы, запоздалое. Идея картины, может, и была глубокой, но ее воплощение вызывало непреодолимую скуку. И не у них одних. Очень скоро с задних рядов, несмотря на трагизм экранных ситуаций, начал раздаваться шепот и приглушенный смех.

— А ты часто ходишь в кино в Ираке? — спросила Лена.

— Не очень. Так, иногда, с друзьями…

— С какими? С девушками? — шутливо уточнила она.

Ахмед не принял игривого тона. Некоторое время он молчал.

— У меня… была девушка, — медленно ответил он. — Она погибла в автомобильной катастрофе.

— Прости, — Лена легко коснулась его руки.

— Ничего. Это было давно. Мы долго встречались, хотели пожениться, но… С тех пор у меня никого не было. Другой такой я не встретил.

— Она была красивая?

— Она была красивая… как ты, — Ахмед поднес ее пальцы к губам.

Ей никогда еще не целовали руку. В старших классах парни поскорее норовили обнять, приложиться губами, наиболее бесцеремонные — облапать. В институте поклонники действовали более утонченно, вначале приглашая в ресторан, затем на квартиру или в комнату общаги «продолжить вечер». Это, несомненно, было проявлением влечения, в его физическом смысле, и как женщине ей это отчасти льстило, но… хотелось еще чего-то. И только сейчас, в темном зале на скучном сеансе, она неожиданно смогла подобрать точное определение того, чего именно ей всегда не хватало со стороны сильного пола. Нежности. Настоящей, не показной. Потому что это был не дежурный жест вежливости со стороны Ахмеда. Это была нежность.

С этой минуты ее жизнь изменилась.

 

Июль — август 1979 года. Багдад

16 июля Саддам Хусейн принял всю полноту власти в стране, а на следующий день впервые выступил в качестве президента Ирака и председателя Революционного командного совета. Лена и Ахмед сидели перед телевизором.

Прошел ровно год со времени тех страшных событий — расстрела солдат и офицеров, обвиненных в подрывной коммунистической деятельности в армии, косвенным участником которых невольно стала и Лена.

— …переход власти от одного лидера к другому таким естественным, нравственным и конституционным образом, как это случилось в нашей стране, в нашей партии, является уникальным как в древней, так и в современной истории, — вещал с трибуны Саддам Хусейн, одетый в строгий темный костюм и белую рубашку с галстуком. — Он уникален, но не удивителен, потому что проистекает из безупречности нашей арабской нации, из величия ислама и из принципов арабской социалистической партии Баас…

— Все ясно, — вполголоса произнес Ахмед.

Она с тревогой посмотрела на мужа.

— Что? Чем это теперь для нас обернется?

— Пойдем прогуляемся.

Они вышли на улицу. Ахмед похлопал себя по карманам, нашел пачку сигарет и закурил. Некоторое время он шел молча, собираясь с мыслями.

— Чем обернется, спрашиваешь? Ну, он начнет мстить всем, кто был не согласен с ним в прежнем правительстве, выявлять заговоры, искоренять крамолу, душить оппонентов. Начнет окружать себя преданными ему людьми. А для нас… лично для нас это не обернется ничем.

Но в этом Ахмед ошибался.

На следующий день последовало сообщение о том, что в стране раскрыт «антиправительственный заговор», который, якобы, готовили несколько десятков высокопоставленных чиновников. Все они, как ни странно, оказались членами партии Баас.

Большинство из них было арестовано, и суд, скорый и неправый, засел за работу. Менее чем через неделю приговор был вынесен. Организаторы были приговорены к смертной казни, остальные «отделались» сроками тюремного заключения до 15 лет.

Два дня спустя Ахмед вернулся домой поздно вечером, бледный, осунувшийся и подавленный. Сердце Лены тревожно екнуло.

— Случилось что-нибудь?

— Случилось.

— Что?

Он махнул рукой.

— Лучше включи телевизор.

Она прошла в комнату и нажала кнопку включения «Сони», подаренного им на свадьбу кем-то из многочисленной родни Ахмеда.

— …и тогда было решено, что исполнение приговора надлежит осуществить их бывшим товарищам по партии. Подобный подход был по-партийному принципиальным; только так можно поднять боевой дух партии Баас и еще сильнее сплотить ее членов. Каждая из партийных организаций на местах прислала своего представителя с оружием в столицу. Изменники были казнены. Президент страны Саддам Хусейн высоко…

— О чем… о чем это? — пробормотала Лена. Она уже довольно сносно понимала разговорную арабскую речь, хотя, конечно, в политической терминологии разбиралась не особо.

Ахмед устало опустился на диван. Некоторое время он молчал, вероятно, не зная, с чего начать, потом, не поднимая головы, медленно, как будто каждое из слов было налито свинцовой тяжестью, начал говорить:

— …Меня забрали прямо с работы. Посадили в машину и повезли. Сказали, что сейчас мне предстоит выполнить мой партийный долг. Сначала я не понял, куда мы едем, но когда мы въехали на территорию тюрьмы, начал догадываться. На тюремном дворе было уже много людей — в основном гражданские, все с оружием. Человек сто, а может двести. Вероятно, их свозили туда со всего Ирака. Может, кто-то приехал и добровольно, не знаю. Мне дали старый карабин… — он замолчал.

Кажется, она начала догадываться. Сейчас он должен был рассказать ей, как он убивал людей, ее Ахмед — милый, нежный, любящий. Господи, да это пострашнее рефрижераторов для трупов!

Он поднял голову и впервые посмотрел на нее. В его глубоко запавших глазах стояли слезы.

— …их вывели во двор, двадцать одного человека — тех, которых приговорили к высшей мере. Поставили к стене со связанными руками. Все начали стрелять. Пуль было так много, что они буквально разрывали тела на части.

— И ты… ты тоже убивал? — каким-то чужим, отрешенным голосом спросила она.

— Я задрал ствол карабина и стрелял поверх их голов в кирпичную стену, — глухо произнес Ахмед. — Так расстрелял все патроны. Кто-то заметил. Мне дали новую обойму, но… они все были уже мертвы, лежали в лужах крови. Я не забуду эту картину до конца своих дней… Потом мне сказали, что из-за того, что я не выполнил свой партийный долг, у меня будут большие неприятности.

Она опустилась на ковер у его ног, взяла его руку, прижала к своей щеке.

— Ты поступил правильно, Ахмед. Это пусть палачи выполняют свой долг.

— Спасибо, Лена.

Через два дня Ахмед Аззави был исключен из партии и уволен с работы.

 

3 февраля 1977 года. Минск

— Я думал, что после того как Рагхад погибла, у меня уже больше ничего не будет. Никогда. Понимаешь… Ничего и никогда! Если честно, я не сторонник многоженства, хотя оно и распространено у нас на Востоке. Аллах дает человеку единственную любовь, и ее нельзя делить между несколькими женщинами. И мне казалось, что наша любовь и была, и осталась той самой, единственной. Да, я так думал до тех пор, пока не встретил… тебя.

Они сидели за столиком в углу прокуренного студенческого кафе. Официантка принесла им кофе, пирожные и, смерив Ахмеда любопытным взглядом, удалилась.

— Я хотел все бросить — работу, дом, завербоваться куда-то простым рабочим и уехать из Ирака. Все равно куда, лишь бы подальше от тех мест, от тех улиц, по которым мы с ней ходили, лишь бы забыть… Наверное, я бы так и сделал, но тут в бюро пришла э… как это? разрядка…

— Разнарядка, — тихо поправила Лена.

— Да, разнарядка. Одного человека надо было отправить в Россию… Советский Союз, — поправился он. — На стажировку. Выбрали меня.

В помещение с шумом ввалилась группа студентов. Они расселись за свободные столики, заказали пива. У одного был кассетник, из динамиков которого неслись мощные аккорды «Дип перпл».

Ахмед поморщился. Разговаривать стало невозможно. Они допили кофе и вышли на улицу.

Он взял ее за руку.

— Лена, я не знаю, что мне делать.

«А мне? — подумала она. — Особенно теперь, после утреннего разговора с деканом».

…Об их романе говорил уже весь институт, так что когда после второй пары Лену Кондратьеву вызвали в деканат, она уже почти наверняка знала причину и лишь удивлялась тому, что это не произошло раньше. Она слышала краем уха, что лет десять назад какой-то преподаватель-еврей все-таки добился выезда в Израиль, после чего в институте вышел большой скандал и с руководства политеха «послетали шапки».

Девушка вышла из аудитории, спустилась на второй этаж, постучала и, не дожидаясь ответа из-за двери, вошла. Павел Сергеевич поднялся ей навстречу и дружески улыбнулся.

— Садитесь, Леночка.

Она присела на краешек стула.

— Людмила Павловна, отнесите, пожалуйста, в бухгалтерию списки студентов, идущих на повышенную стипендию во втором семестре, — попросил Павел Сергеевич очкастую старую деву, сидевшую за электрической машинкой возле окна.

Та понимающе кивнула, забрала бумаги и вышла.

Несколько мгновений декан, седеющий полный мужчина лет пятидесяти, молчал, видимо, не зная, как подступиться к трудной теме. Девушка выжидающе смотрела на него.

— Знаете, Леночка, вы у нас на факультете одна из лучших. А может — и самая лучшая. И с общественной работой у вас все в порядке, и э… во всем остальном характеризуетесь положительно, — декан виновато улыбнулся. — Уж простите мне этот казенный язык. Оброс я этими канцелярскими штампами, словно пень мхом. Но… — он помялся, потом «залпом» выдал: — Вам надо подумать о ваших отношениях с этим студентом из Ирака, э… — он заглянул в какую-то бумажку, — Ахмедом Аззави. Пока они не зашли слишком далеко. Еще не поздно.

— Что подумать?

— Ну… хорошо подумать. Страна, хоть и дружественная нам, но капиталистическая. Другой строй, другие нравы. А вы воспитаны совсем иначе. Вы наша, советская. Ведь так?

Девушка молчала.

Накануне декану звонили оттуда. «Черт побери, товарищ э… Серегин! — заорал в трубку человек, представившийся полковником Черкасовым. — Что там у вас творится в политехе?» — «А что творится?» — дрогнувшим голосом поинтересовался декан, предчувствуя, о чем пойдет речь. «А то творится! Ваша студентка заводит роман с гражданином капстраны, ничуть не скрывает этого, всюду их видят вместе! Мы-то напрямую не можем вмешиваться, чтоб они там опять вой не подняли насчет прав человека, а вот вы по своей линии должны воздействовать на нее. Есть там у вас в институте комсомольская организация или нет?» — «Есть», — заверил декан. — «Что-то не видно, — резко произнес его собеседник. — В общем так, товарищ э… Серегин, если что, пеняйте на себя. Партбилет положите на стол, как минимум!»

После разговора с кагэбистом декан не спал полночи и утром вышел на работу бледный и помятый.

Он вздохнул и приступил к самой неприятной части разговора. Девушка молчала.

— Я даже слышал, будто вы собираетесь за него замуж? Будем надеяться, это только слухи?

— Нет, — отрезала Лена. — Я люблю его и действительно собираюсь за него замуж.

Декан вздохнул, взял из пластмассового стакана скрепку и принялся бесцельно разгибать и сгибать ее.

— Ну а родители?

— Вы что-то недопоняли, Павел Сергеевич, — насмешливо начала девушка. — Это я собираюсь за Ахмеда замуж, а не мои родители.

Он пропустил колкость мимо ушей.

— И они не против?

Увы, против. Еще как против! До истерики!!! До предынфарктного состояния!!! Но вам, Павел Сергеевич, знать об этом вовсе не обязательно.

— А вы не боитесь, что будете пятой или там десятой женой в его гареме? — попробовал пошутить декан. — Знаете, как в «Белом солнце пустыни»?

Девушка не ответила. С тех пор, как Лена стала встречаться с Ахмедом, она слышала эту шутку от своих подруг уже раз десять.

— И где же вы собираетесь жить?

— У него.

Павел Сергеевич вздохнул. Похоже, перспектива «положить партбилет на стол» становилась все реальнее. Декан пустил в ход последний козырь.

— Через пять месяцев у вас распределение. Вы выбрали довольно редкую для женщины профессию и, учитывая вашу отличную учебу, вполне могли рассчитывать на очень хорошее место здесь, в Минске. Мы, откровенно говоря, и готовили его вам. Но теперь… — он помолчал. — Поймите, я вас не пугаю, просто предупреждаю. Государство учило вас пять лет, заметьте, бесплатно, еще и стипендию выплачивало, а вы так хотите отблагодарить его? Не выйдет, дорогуша. Может случиться, что вы не получите диплома. Не только «красного», но и вообще никакого. И все пять лет вашей учебы, простите за выражение, как псу под хвост. Подумайте, Елена… мм… Сергеевна, хорошо подумайте. Еще не поздно, — жестко закончил он.

…По иронии судьбы 3 февраля завершился официальный визит в СССР вице-президента Ирака Саддама Хусейна, во время которого стороны, как и положено, распинались друг перед другом в братских чувствах.

 

27 декабря 1979 года. Багдад

Ахмеда никуда не брали, и их сбережения таяли с каждым днем. Его отец, баасист с двадцатилетним стажем, был убежденным сторонником и существующего режима вообще, и Хусейна в частности, а потому поступок сына не одобрил. Гордость не позволила Ахмеду обратиться к нему за помощью. Отношения между сыном и его родителями прекратились.

По соображениям экономии служанку пришлось уволить. Осенью Лене все-таки удалось устроиться чертежницей в убогую контору, громко именуемую Арабской службой очистки воды. Зарплата была мизерной, работа — довольно нудной, но Лена, которая больше не могла оставаться дома, повсюду чувствуя на себе виноватый и печальный взгляд мужа, была довольна.

— Кто бы мог подумать, — сказал как-то Ахмед, — что я, здоровый, не старый еще мужчина, буду сидеть дома без дела, а деньги станет зарабатывать моя жена!

Вместо ответа Лена нежно поцеловала его. Усиленные занятия с ним арабским языком принесли результаты, и Лена уже не только могла объясниться на рынках или в магазинах, но и усвоила немалое количество технических терминов.

Начальником отдела был неразговорчивый пожилой араб по имени Амаль Шакир. Утром он входил в ее комнату, коротко здоровался и клал на стол очередную порцию чертежей и схем, которые надо было либо просто копировать, либо перечерчивать, внося изменения, обозначенные красным карандашом на оригинале. Иногда чертежи приносила секретарша-машинистка по имени Худа, молодая бледная девушка, вечно закутанная в унылый серый платок. Были еще шофер начальника, Али, инженер-электрик, имени которого Лена никак не могла запомнить, и мальчишка лет пятнадцати, занимавшийся уборкой помещений и по совместительству готовивший чай. Коллектив принял новую сотрудницу не то чтобы враждебно, но сдержанно. Как ей показалось, чересчур сдержанно. Учитывая уровень безработицы в стране, это было неудивительно. Ее диалоги с коллегами исчерпывались лишь вежливыми «здравствуйте», «до свидания» и «мадам Аззави, будьте любезны, передайте калькулятор».

Приближался Новый год, но ощущения близкого праздника почему-то не было.

…Ей показалось, что в то утро сотрудники конторы смотрят на нее как-то особенно, но она обругала себя за излишнюю мнительность и постаралась работать, как всегда.

Часов в десять утра господин Шакир вызвал ее в свой кабинет. Недоумевая, что это может значить, Лена отложила в сторону очередной чертеж и поспешила к начальнику.

Тот сидел в глубоком кожаном кресле, уставившись в телевизор. Выступал президент Саддам Хусейн. Часто слышалось слово «Афганистан».

— Садитесь, мадам Аззави, — предложил он, и женщина опустилась на стул, стоявший у стены. — Вы знаете, что произошло накануне ночью?

Сердце ее тревожно забилось.

— Нет, господин Шакир.

— Ваши войска вошли в Афганистан.

— Наши… войска?

— Да, ваши. Русские или, если хотите, советские. Это только на словах ваш Брежнев борется за мир во всем мире, а его поступки говорят об обратном. Президент Саддам Хусейн осудил агрессию. Наша страна сделала это первой в арабском мире.

Девушка молчала. Ночью Ахмед спал плохо, беспокойно ворочаясь с боку на бок, и сегодня утром, собираясь на работу, она не включила телевизор, чтобы не будить его. Но даже если бы она уже была в курсе — что бы это изменило?

— Чаю, мадам Аззави?

Она покачала головой.

— В 1968 году мой брат работал в иракском посольстве в Чехословакии, — продолжал Шакир после небольшой паузы. — В августе того года Советский Союз оккупировал эту страну. Он видел, как чехи бросались под русские тапки, сжигали себя в знак протеста… Знаете, мадам Аззави, у меня к вам нет претензий. Вы исполнительный работник, грамотный инженер. Но… поймите меня правильно: афганцы — наши братья, мы помогали и будем помогать им. А вы… разумеется, вы не можете отвечать за то, что делает ваше руководство, но поставьте себя на мое место. Мои служащие теперь долго будут видеть в вас — нет, не врага, но… как бы это лучше объяснить? С такой же легкостью русские могут начать агрессию против любой другой страны, если хотите, даже против Ирака. А вы — представитель этой страны-агрессора! Вы приехали оттуда! Как они будут после этого к вам относиться? У нас, арабов, сильно развито чувство солидарности. Мы солидарны с нашими братьями в Палестине в их борьбе с сионистами, мы поддерживаем…

— Все ясно, — перебила Лена, поднимаясь. — Я могу идти?

— Разумеется, мы выплатим вам все, что вы заработали за последний месяц, даже дадим выходное пособие, — господин Шакир тоже встал. — Надеюсь, вы правильно меня поняли.

— Я правильно вас поняла, — бесцветным голосом произнесла она и повернулась к двери.

Такого новогоднего подарка она никак не ожидала.

«Почему, ну почему эта страна награждает ее такими же пощечинами, как и та, откуда она уехала?» — размышляла Лена по дороге домой.

 

7 февраля 1977 года. Ивацевичи

В тот день, когда Елена Кондратьева подала документы на выезд в Ирак, ее отца, майора Сергея Кондратьева, вызвали в штаб Н-ской части и сообщили ему об увольнении из рядов Советской Армии. По возрасту.

В кабинете кроме командира части, полковника Леонова, находился еще замполит Воронцов и какой-то незнакомый мужчина в штатском. «Кагэбист», — без труда определил Кондратьев.

Леонов даже не предложил ему сесть, вероятно, давая понять, что разговор будет коротким. А может, просто хотел унизить в одночасье ставшего неблагонадежным подчиненного.

— Вы уже переслужили все мыслимые сроки, — жестко, без вступления начал он. — Верно, Алексей Васильевич? — обратился он к замполиту, стоящему у окна и безучастно созерцающему унылый пейзаж провинциального белорусского городка.

Тот кивнул.

— Так что пора дать дорогу молодым, и…

— Простите, Николай Ильич, — перебил Кондратьев, понимая, что терять ему уже нечего. — Но ведь вы старше меня? Значит, и вы скоро — того? Цветы на даче разводить, внуков нянчить?

Полковник недобро посмотрел на него сузившимися глазами.

— Хамить изволите? Ну-ну. Буду с вами откровенен. Мы, возможно, еще дали бы вам послужить. Но при сложившихся обстоятельствах…

— Каких обстоятельствах?! — не сдерживаясь, закричал майор. — Каких обстоятельствах? У нас не тридцать седьмой год, к вашему сведению! Да, черт побери, я и сам считаю, что моя дочь могла найти себе жениха и здесь, но если уж так получилось — в чем здесь преступление?! И какое отношение все это имеет к моей службе?

— Товарищ Кондратьев, давайте без истерик, — холодно произнес Леонов. — Может, воды? Успокойтесь и подумайте. Ирак — хоть и дружественная нам страна, но — страна капиталистическая. Вы — военный, майор Советской Армии, коммунист, служите… гм… служили в режимной части. Вопросы бдительности, знаете, еще никто с повестки дня не снимал, понимать должны. Ни для кого не секрет, что мы живем во враждебном окружении. Обороноспособность страны…

Кондратьев едва сдержался, чтобы не закричать: «Да заткни ты себе свою обороноспособность знаешь куда! Ты что, считаешь, что перед отъездом дочери я начну выдавать ей направо и налево все военные секреты?!». Вместо этого у него почему-то вырвалось:

— Я в семнадцать лет убежал на фронт. Я был ранен…

— Прежних заслуг у вас никто не отнимает, — холодно сказал Леонов. — Верно, Алексей Васильевич?

Замполит равнодушно кивнул.

— Я буду жаловаться. Я буду писать Машерову!

— Вот это пожалуйста. Хоть самому Леониду Ильичу.

Кондратьев сжал зубы, и желваки заходили на его лице. Скоты, скоты… Вчера ему звонил Виктор, брат, известный в республике художник. На следующей неделе он должен был ехать в Австрию решать вопрос о персональной выставке своих работ в Вене. Без каких-либо объяснений командировку отменили.

— Ленка, дура, что ты наделала! — пробормотал он.

— Что вы говорите?

— Говорю, служу Советскому Союзу! — зло бросил Кондратьев. — Вернее, служил! — и, круто повернувшись на каблуках, он вышел из комнаты.

Кагэбист внимательно посмотрел ему вслед.

 

Сентябрь 1980 года. Багдад

Отношения Ирака со своим восточным соседом, Ираном, ухудшались с каждым днем. Шатт-эль-Араб, пограничная река в районе Персидского залива, уже много десятков лет служила источником постоянного конфликта двух стран, и даже подписанное в 1975 году соглашение, согласно которому границей между Ираном и Ираком стала считаться середина русла, мало улучшило ситуацию: Ирак продолжал претендовать на два крупных порта, Абадан и Хорремшехр, расположенных на ее левом берегу.

В течение некоторого времени стороны обменивались угрозами, но вскоре стало ясно, что от слов они вот-вот перейдут к делу. Иракская пресса перестала использовать слово «Иран» и ввела термин «персидская клика». 1 апреля на заместителя премьер-министра Ирака Тарика Азиза было совершено покушение. Оказалось, что его исполнителем был проживавший в Ираке иранец, и отношения между двумя странами еще более обострились. Духовный лидер Ирана аятолла Хомейни открыто призывал иракскую армию взбунтоваться против существующего режима. Пытаясь избежать возможных действий «пятой колонны» на случай войны, Хусейн высылал из страны десятки тысяч иранцев и лиц, имеющих персидские корни. К осени началось массовое передвижение войск и техники обеих сторон в приграничных районах.

Лена заметила, что количество продуктовых товаров в магазинах значительно уменьшилось: очевидно, власти создавали необходимый на случай войны резерв продовольствия. На улицах появилось больше военных, частые проверки документов стали обычным явлением. Несколько раз объявляли учебную воздушную тревогу; Лена с трудом переносила надрывный вой сирен, напоминавший ей военные фильмы. Она была далека от политики, не имела ни малейшего понятия, кто был прав в этом конфликте, а кто виноват, да, честно говоря, ее это особо и не интересовало, но когда началась мобилизация резервистов, она не могла не задать себе вопрос: что будет, если призовут Ахмеда? У нее еще теплилась надежда, что теперь его могут вернуть на старое место работы. Но этого не произошло.

22 сентября 1980 года иракская армия форсировала Шатт-эль-Араб и вторглась в иранскую провинцию Хузестан. Газеты и радио сообщили, что на первом танке, въехавшем на вражескую территорию, находился сам Саддам Хусейн. Начались тяжелые затяжные бои.

Ее худшие ожидания оправдались: неделю спустя после начала войны Ахмеда забрали в Народную армию — так назывался резерв регулярной иракской армии, созданный в начале 1970-х годов. Один раз ему удалось позвонить ей и сообщить, что сейчас они проходят ускоренную военную подготовку в лагере в пригородах Багдада, после чего их, вероятно, отправят на фронт. Голос Ахмеда звучал устало и подавленно.

Ее захлестнула волна жалости.

— Ахмед, я люблю тебя. И буду ждать.

— Я люблю тебя, Лена. Я вернусь.

 

16 января 1978 года. Москва

Мать договорилась со знакомым, он на битых «жигулях» довез ее и Лену с чемоданом и двумя сумками до вокзала. Поезд из Бреста на Москву прибывал только через час, но у водителя в тот вечер были еще какие-то свои дела. Мать не стала ждать поезда. На прощание она сухо поцеловала дочь и лишь сказала: «Пиши. Или звони, если будет возможность». Слез и напутствий не было. Все слезы были уже выплаканы, а напутствия… Зачем нужны напутствия своенравной девчонке, которая все равно сделает по-своему? Мать уехала на той же машине.

В последние дни перед отъездом семья окружила ее стеной холодного молчания и отчуждения. Родители даже не выразили желания знакомиться со своим будущим зятем, а Ахмед не мог приехать в Ивацевичи по причине того, что передвижение иностранцев по нашпигованной воинскими частями республике значительно ограничивалось соответствующими органами.

Отец, отчаявшись уговорить ее ничего не предпринимать хотя бы до получения диплома, теперь разговаривал с ней сквозь зубы и только при крайней необходимости и большую часть времени сидел, запершись в своей комнате, и лишь шелестел страницами газет и журналов. Он тяжело переживал свою отставку. Лена краем уха слышала, что и у его брата Виктора, ее дяди, возникли какие-то проблемы. Лена все понимала, но ничего не могла с собой поделать. Дни, которые она провела в Минске с Ахмедом Аззави, были самым счастливым временем в ее жизни. Наверное, это была та самая любовь, что выпадает людям лишь один раз в жизни — да и то не всем.

Разговоры о свадьбе пришлось до поры до времени отложить.

Сначала они планировали расписаться в Союзе, но чиновники затребовали с Ахмеда такую кипу всяких бумаг, справок и свидетельств, что от первоначального замысла пришлось отказаться. Лена нисколько не сомневалась, что все это делается специально.

Ахмед уехал еще месяц назад, так как срок его командировки кончился. Лена рассчиталась с институтом, вернулась в Ивацевичи и начала готовиться к отъезду. Она сняла с книжки все деньги, которые собрала за четыре года работы в студенческих строительных отрядах, часть отложила на авиабилет, еще часть — на поездку за визой в Москву в иракское посольство, а оставшуюся сумму — совсем небольшую — начала тратить на покупку подарков и сувениров для многочисленной родни Ахмеда.

Она издергалась, осунулась, стала плохо спать и почти не выходила на улицу, чтобы не попасть под «перекрестный допрос» подруг и знакомых — в маленьком городке слухи разносятся со сверхзвуковой скоростью. С иракской визой, на удивление, все прошло быстро и без проблем, гораздо труднее было получить для этого заграничный паспорт. Так или иначе, все окончилось благополучно.

Она вспомнила свой последний разговор с Ахмедом, который откладывала до последней минуты. Они стояли на перроне минского вокзала: на следующий день он вылетал из Москвы в Багдад. «Ахмед, я хотела, понимаешь… — она запнулась, не зная, как точнее выразить свою мысль, потом продолжила: — Твои родители не будут против, если ты возьмешь замуж, ну, как бы это сказать… В общем, ты ведь мусульманин, а я — совсем неверующая?» Он засмеялся и заметил: «Ты одна такая, что ли? Да у вас вся страна состоит из этих, как их… безбожников!» Потом он нежно привлек ее к себе и добавил: «Как сказал Пророк Мухаммед: «Выбирая жену, следует учитывать четыре качества: ее имущество, знатность, красоту и религиозность». Заметь, что красота у него стоит впереди религиозности. И вообще, будем считать, что это лишь рекомендация, и что я последовал ей на четверть — выбрал тебя за красоту».

…Лене досталось плацкартное место в самом конце вагона, возле туалета. В первый момент ноздри девушки защекотало от едкого запаха дезинфекции, но уже через полчаса она едва ощущала его. Зато часов до двух ночи пришлось вздрагивать от хлопанья двери: поддавшие пассажиры часто бегали справлять свои надобности или покурить в тамбур.

Морозным утром следующего дня Лена прибыла в Москву. Таксисты на Белорусском вокзале запрашивали сумасшедшие деньги, но выбора не было: она понятия не имела, как добраться до «Шереметьева-2», зная лишь, что метро туда нет. Когда она заикнулась одному из шоферов, что будет платить по счетчику, тот посмотрел на нее, как на ненормальную. Другой тоже не стал разговаривать. Пришлось капитулировать.

Через полчаса Лена была в международном аэропорту.

— Тележку брать будем, девушка? — тут же подскочил к ней жизнерадостный малый в форменной синей куртке, на спине которой было написано «Шереметьево».

Лена прикинула, во сколько может вылиться подобная услуга, и покачала головой. Только потом она осознала, что там, куда она летит, советские рубли уже не понадобятся.

Она заполнила декларацию, в письменной форме заверив таможенные власти, что не везет ни наркотических веществ, ни золота, ни оружия, потом поволокла свой багаж на проверку. Таможенник попросил ее открыть лишь чемодан, прощупал сложенную там одежду и поставил в декларации свою подпись, бросив: «Проходите».

В десятый раз она изучала свой авиабилет, нечеткую визу в паспорте, украшенную орлом и арабскими закорючками, смотрела на табло, недоумевая, почему до сих пор не появилось сообщение о рейсе на Багдад, когда под сводами зала прозвучало долгожданное сообщение:

— Начинается регистрация рейса номер 620 Москва — Багдад компании «Ираки эрвейз». Пассажиров просим пройти…

Девушка подхватила чемодан и сумки и, с трудом переставляя ноги в модных по тем временам сапогах на платформе, заковыляла к стойке регистрации.

…Она летела на самолете впервые в жизни, ей было страшно — особенно в первые минуты полета, когда, под пронзительный свистящий звук взревевших двигателей, здания, деревья, автодороги вдруг стремительно стали уменьшаться в размерах. Уши заложило. Лена вцепилась в подлокотник кресла обеими руками и непроизвольно зажмурилась.

— А вы сглотните, сглотните, — послышалось совсем близко.

Девушка открыла глаза. Рядом сидел мужчина лет пятидесяти, расстегнутая дорогая дубленка которого открывала не менее дорогой темно-синий костюм и безупречную кремовую рубашку под галстуком.

Лена сглотнула, раз, другой… И действительно неприятное ощущение прошло.

— В первый раз?

Она кивнула и, наверное, покраснела, потому что мужчина успокаивающим тоном добавил:

— Что ж, вполне естественная реакция человеческого организма на высоту. Люди, простите за банальность, не птицы. Кстати, знаете, когда человек впервые попытался летать?

— Нет, — призналась Лена.

— Еще в XVI веке, причем у нас, на Руси. Один боярский холоп соорудил некий летательный аппарат с крыльями и сиганул, понимаете, с колокольни. Ему отрубили голову, а аппарат сожгли. И только много лет спустя Петр Первый сказал: «Не мы, а наши правнуки будут летать аки птицы».

— Вы историк? — спросила Лена. Ей вдруг стало легко и спокойно в компании этого человека. Страх прошел.

Мужчина улыбнулся.

— А что, похож? Нет. Я арабист. Занимаюсь диалектами арабского языка. Лечу в Багдад на международный симпозиум по лингвистике. А вы?

— Я тоже в Багдад, — и, помедлив самую малость, добавила: — К мужу.

Мужчина понимающе кивнул.

— Он дипломат? Сотрудник посольства?

Лена не стала разубеждать его.

 

25 февраля 1981 года. Участок иракско-иранского фронта

Ахмед сидел на дне мокрого окопа и курил, ладонью прикрывая сигарету от моросящего дождя. Сейчас бы чашечку горячего кофе! Вот уже третью неделю шли ожесточенные бои за Абадан. Город был почти полностью разрушен бомбардировками и артиллерийским огнем, но взять его иракские войска так и не смогли. С началом зимы и сезона дождей танки и тяжелая техника завязали в грязи, становясь легкой добычей авиации противника. Дело усугублялось тем, что к северу от Дизфуля иранцы пустили на поля воду одной из плотин. Батальоны иракских инженерных войск были вынуждены приступить к прокладке временных дорог.

Несмотря на победные реляции, становилось ясно, что война будет затяжной и тяжелой. «Если, как сообщало иракское радио, только за первые дни боевых действий противник потерял до двух сотен боевых самолетов, причем иракские ВВС еще и не вступали в игру по-настоящему, то как же тогда иранцы умудряются теперь бомбить Багдад? — размышлял Ахмед. — И где система ПВО, усовершенствованию которой он отдал столько лет?»

Однажды на передовую прибыл сам Саддам Хусейн, как говорили, вручать награды отличившимся в боях. В защитной форме, с кобурой на поясе, он прошел на командный пункт, сопровождаемый высокими армейскими чинами. Минут пять спустя иранцы открыли по их позициям ураганный огонь.

Ахмед решил, что это не могло быть простым совпадением: вероятно, они знали о передвижениях иракского лидера. Церемонию награждения пришлось свернуть. Когда обстрел прекратился, Хусейн поспешно уехал на бэтээре.

Мысли Ахмеда возвращались к Лене. В декабре ему удалось отправить ей короткое, торопливо написанное письмо, но дошло ли оно, он не знал: военная цензура могла по соображениям, понятным лишь ей одной, не пропустить его. Вот уже много месяцев он не имел понятия, все ли в порядке с Леной и как там у них дома. А может, и дома уже нет, и Мансур давно лежит в руинах? И вообще — жива ли она? Как Ахмед ни гнал от себя эту страшную мысль, она часто не давала ему покоя.

Он жалел, что сразу после призыва в Народную армию не заставил ее переехать к своим родителям, даже несмотря на напряженные отношения с отцом: теперь ему было бы легче сознавать, что об этой хрупкой русской девушке, которая уже столько испытала за эти два года, позаботятся родные. А вдруг… вдруг его убьют? Хорошо еще, если ей удастся без труда выехать из страны, с которой ее после его смерти не будет связывать ничего. Но вдруг война затянется — на годы?

«Какая ирония судьбы, — размышлял Ахмед. — Тех обреченных, которых он отказался расстреливать на тюремном дворе, спасти было все равно невозможно, и то, что он стрелял поверх их голов, не значило ровным счетом ничего. И если бы он согласился стрелять в них, то не полетел бы с работы и, вероятно, не попал на фронт, где убивать придется не двадцать одного — много больше!»

Конечно, если раньше не убьют его самого.

 

16 января 1978 года. Багдад

Время за разговором летело незаметно.

Минут через сорок черноволосые арабские стюардессы выкатили на тележках ранний ужин или поздний обед. Только теперь Лена почувствовала, как сильно проголодалась: и в поезде, и в «Шереметьево» она не ела совсем — мысли ее были сосредоточены совсем на другом.

Была жареная рыба с рисом в прямоугольных пластмассовых тарелочках, покрытых блестящей фольгой, с неведомыми специями в аккуратных маленьких пакетиках, апельсиновый сок, был кофе, чай, белые булочки с повидлом и сливочным маслом. Сосед Лены ел серьезно и сосредоточенно, и девушка не решилась спросить, был ли это образец настоящей арабской кухни или так, традиционная кормежка авиапассажиров.

Тревоги и волнения последних дней, полубессонная ночь в поезде взяли свое, и пообедав, Лена почувствовала, как глаза ее закрываются сами собой. Под мерный звук двигателей она уснула.

Она открыла глаза от того, что кто-то мягко тронул ее за плечо. Стюардесса.

— Фасн е сит-белт, плиз.

— Ремень пристегните, — проговорил сосед. — Подлетаем к Багдаду.

— Уже?

— Уже. Вы проспали самое интересное, — мужчина улыбнулся.

— Правда? — серьезно спросила девушка.

— Шучу, шучу. Знаете, весь полет обычно проходит над облаками, так что вообще ничего не видно. Сегодня не исключение. Правильно сделали, что поспали, ничего не потеряли.

Низкая густая облачность мешала разглядеть землю, даже когда самолет пошел на снижение. Но через минуту лайнер вынырнул из облаков, и Лена увидела под крылом серую ленту взлетно-посадочной полосы, рощицы пальм за ее пределами, несколько ангаров, фигурки копошащихся возле них людей. А дальше уходило к линии горизонта и расплывалось огромное коричневое пятно — Багдад. Линия горизонта была почему-то не очень горизонтальной, но потом Лена догадалась, что лайнер накренился, делая разворот.

Шасси самолета коснулось бетона, и Лена ощутила легкий толчок. Последний раз взревели двигатели, и машина начала выруливать к зданию аэропорта.

За иллюминатором проплыло несколько серебристых толстобрюхих самолетов. На одном из них она успела прочитать «Saudi Arabian airlines». Гм… Саудовская Арабия — это где такая? Впрочем, нет, кажется, Аравия.

Лайнер замер. Пассажиры поднимались и, застегивая пальто и куртки, тянулись к выходу.

Лену удивило обилие солдат и полицейских в зале прилета. Как раз незадолго до этого она видела в новостях репортаж о военном перевороте в какой-то африканской республике. И картина, возникшая сейчас перед ее глазами, очень напоминала ту, в телевизоре. Лена застыла на месте, не зная, что делать дальше и куда идти.

Мужчина, кажется, уловил ее растерянность.

— Пойдемте на паспортный контроль. Вон к тому свободному окошку, слева.

Он уверенно потянул ее в указанном направлении и что-то сказал по-арабски чиновнику, сидевшему в застекленной кабинке. Тот заулыбался и кивнул головой.

— Давайте ваш паспорт.

Спутник Лены подал арабу оба паспорта.

Чиновник бросил беглый взгляд на девушку, потом на ее спутника, сравнивая фото с оригиналом, дважды хлопнул штемпелем и вернул документы.

— Держитесь рядом. Помогу вам пройти таможню. Как-никак, вы жена сотрудника посольства, а дипломатов не досматривают.

Девушка, возведенная в ранг «жены сотрудника посольства», мысленно поблагодарила судьбу за то, что ей встретился в самолете этот симпатичный человек.

Минут пятнадцать она ожидала свой багаж у круговой резиновой ленты конвейера и все это время через стеклянную перегородку, отделявшую зал прилета, бросала напряженные взгляды в толпу встречавших. Ахмед должен был ждать ее: авиабилет был куплен заранее, о чем она сообщила ему за три недели до вылета. А накануне отъезда в Москву позвонила еще раз.

Но Ахмеда не было. Или она не могла разглядеть его? Или — он ее?

— Берите свои вещи и пойдемте со мной, — проговорил ее спутник.

Он уверенно обогнул толпу, выстраивавшуюся у таможенных стоек, и приблизился к одному из полицейских. Поговорив с ним минуты две, он обернулся к девушке:

— Проходите.

— А вы?

— А у меня вообще досматривать нечего. Портфель с бумагами.

Они миновали стеклянную перегородку и вышли в холл.

— Меня уже ждут, — объявил мужчина, указывая на седовласого араба в европейском костюме, державшего прямоугольный лист бумаги, на котором было тушью написано по-английски «Mr Ershov». Попутчик Лены поднял руку, привлекая его внимание.

— Мистер Ершов — это я, — пояснил он. — А ведь мы с вами так и не познакомились. Ну да ладно, чего уж теперь… Вас муж встречает? А то я мог бы…

— Нет-нет, спасибо, — поблагодарила Лена.

— Тогда все в порядке. До свиданья.

И мужчина, махнув ей на прощание рукой, смешался с толпой.

Пассажиры и встречающие расходились, большой холл пустел. Ахмеда все не было.

Она говорила с ним по телефону позавчера. Он сказал, что обязательно будет. Что же могло случиться? Сломалась машина? Напутал что-то со временем прилета самолета? Внезапно заболел? А вдруг он попал в аварию?

В голову лезла всякая чертовщина.

А что делать, если он… не приедет вообще?

Она обругала себя за эту совершенно неожиданную и кощунственную мысль.

Лена посмотрела на часы. Со времени прилета прошло уже сорок минут.

Подошел солдат и спросил что-то по-арабски. Ахмед научил ее нескольким фразам, но от растерянности и волнения все начисто вылетело у нее из головы. Она нерешительно пожала плечами и сказала по-английски:

— Сорри, ай донт андерстенд.

Солдат отошел.

Ну вот, она уже начинает привлекать внимание.

Но в следующий миг сердце ее радостно дрогнуло. Сквозь стеклянные двери она увидела, как ко входу в аэропорт подъехал синий «опель» — машина родителей Ахмеда, известная Лене по его рассказам.

В следующую секунду он уже вбегал в зал.

— Лена! Леночка! Я на целый час застрял эта… как это?.. пробка, прямо в центре Багдада. Прости меня, родная. Прости…

Зацепив ногой чемодан, она бросилась ему навстречу, уронила голову на его плечо и расплакалась.

 

25 февраля 1981 года. Участок иракско-иранского фронта

Ему уже не раз приходила мысль о своей возможной гибели. Сколько наспех обученных «солдат», таких же сугубо штатских, как он сам, погибло на его глазах! Едва научившиеся правильно держать в руках оружие и падать по команде «воздух!», они не могли противостоять регулярной иранской армии, которая периодически контратаковала их позиции.

Накануне он был свидетелем гибели Хасима Башира, молодого жизнерадостного парикмахера из Кербалы. Они познакомились еще в лагере под Багдадом. Хасим любил поговорить, и Ахмед вскоре знал, что его жена беременна третьим ребенком, старший брат работает по контракту где-то в Сирии, а сам Хасим тоже мечтает по окончании войны уехать куда-нибудь за границу, в Египет или Саудовскую Аравию, и заработать денег на покупку собственного дома — сейчас они с женой жили у его родителей.

— В жизни не держал ничего опаснее бритвы, — признался он как-то Ахмеду. — Не знаю, как я смогу стрелять в живых людей.

— Ну, в мертвых стрелять не имеет смысла, — мрачновато сострил он.

На глазах Ахмеда во время атаки Хасима почти надвое разрезала очередь из крупнокалиберного пулемета. Кишки вывалились из распоротого живота и упали прямо на грязную сырую землю. От них шел пар. Ахмед склонился над изуродованным телом, его едва не вывернуло наизнанку. Он сразу понял, что помочь Хасиму уже невозможно. Он достал из кармана куртки залитые кровью документы товарища и, держа автомат наперевес, под шквальным огнем побежал догонять остальных.

В тот день погибло почти два десятка человек. Если бы иранский пулеметчик повел стволом пулемета на один — два дюйма левее, тогда он, Ахмед, бежавший рядом, упал бы на землю, нашпигованный свинцом. Нет, видно Аллах уготовил ему другой конец и в другое время.

Дождь перестал накрапывать.

— Приготовиться к атаке! — послышалась команда.

Ахмед проверил магазин старого с выщербленным прикладом автомата, передернул затвор.

— Вперед!

Он перемахнул через бруствер, поскользнулся в жидкой грязи и побежал вслед за остальными. Прямо перед ним прыгала широкая спина Рашида Шарки, деревенского учителя из-под Самарры — тучного немолодого мужчины, с которым Ахмед тоже познакомился в учебном лагере. У Ахмеда мелькнула предательская мысль, что если тот так и будет бежать впереди, то пуля, предназначенная ему, Ахмеду, достанется Рашиду.

Слева и справа начали рваться снаряды: иранская артиллерийская батарея открыла огонь по многократно пристрелянному участку.

…«Это — мой», — с каким-то удивительным спокойствием подумал Ахмед за долю секунды до того, как разорвавшийся метрах в трех справа от него снаряд превратил нижнюю часть его туловища в кровавое месиво из мяса и раздробленных костей.

 

Февраль — апрель 1978 года. Багдад

Их медовый месяц на самом деле продолжался всего четыре дня — именно столько власти оплачивали молодоженам. Эти деньги покрывают пребывание в любом роскошном отеле Багдада. Вообще-то этот срок обычно не превышает трех дней, но начальство решило поощрить Ахмеда как одного из своих лучших работников. Лена совсем не пожалела о том, что у них не будет свадебного путешествия. Она знала, что все их путешествия с Ахмедом еще впереди.

На нескольких легковых автомашинах, под завязку забитых родственниками и друзьями Ахмеда, а также приглашенными на свадьбу музыкантами, они подъехали к отелю «Палестина». После нескольких зажигательных танцев, исполненных прямо на парковке под громкий стук барабанов, Ахмед подхватил Лену в белоснежной фате на руки и легко понес к входу.

Их сопровождали аплодисменты, вспышки фотоаппаратов, смех и добрые пожелания.

— Ну, вот мы и одни, — шепнул он ей на ухо в лифте и нежно поцеловал.

В Минске они не были близки физически: встречаясь с ней, Ахмед ни разу не позволил себе ничего такого. «Ленка, а у тебя с ним было?» — спросила ее однажды любопытная Наташа, но Лена одарила подругу таким взглядом, что та больше никогда не затрагивала эту тему. Впервые они с Ахмедом заговорили о детях здесь, в «Палестине», под тихий шелест потолочного вентилятора.

— Пусть первым будет мальчик, — прошептал он, щекоча ее ухо своими жесткими усами.

— Пусть, — согласилась Лена. — Или девочка.

— Или… сразу двое. А потом — потом у нас будет много детей. Как у моих родителей.

Нежно лаская друг друга, они продолжали мечтать.

Ласки и поцелуи Ахмеда становились все настойчивее. Он крепко прижал ее к себе, и Лена почувствовала, что его возбуждение нарастает. Она читала, слышала от девчонок в институте, как это бывает в первый раз, и инстинктивно напряглась. Ахмед уловил перемену в ее настроении и замер.

— Что? — тихо шепнула она. — Я… боюсь сделать тебе больно. Она очень нежно поцеловала его.

— Не бойся. Любимый человек не может сделать больно.

…Потом она долго лежала без сна и, прислушиваясь к ровному дыханию спящего Ахмеда, смотрела в украшенный замысловатой восточной лепниной потолок. В голове ее вертелась строка из популярной когда-то эстрадной песенки — «Неужели это мне одной?». Неужели это ей одной? Теперь ей казалось, что даже одна эта ночь, когда она впервые почувствовала себя желанной и любимой женщиной, легко перевешивает все то, что ей пришлось пережить в последние месяцы: неприятности в институте, отчужденность родителей, неожиданно возникшую между ней и друзьями сдержанность, если не настороженность.

Их номер находился на четырнадцатом этаже. По утрам, устав от полных страстной любви ночей, они выходили на балкон и любовались пейзажами столицы. Лене, которая в своей жизни еще не видела ничего, кроме их двухкомнатной ивацевичской «хрущевки» и невзрачной общаги политеха, их апартаменты показались королевскими покоями: здесь стояли цветной телевизор, холодильник, имелись два кондиционера, телефон, ванная комната, а дежуривший круглосуточно персонал был готов выполнить любой каприз.

— А хочешь, я почитаю тебе свои стихи? — спросил он однажды.

— Ты… ты пишешь стихи? — удивилась Лена.

— Нет. Я начал писать, когда встретил тебя. В Минске. Знаешь, ты вызвала во мне такое… такие чувства, что я просто не мог не писать. Они посвящены тебе.

Он начал читать. Оказалось, что арабский язык может быть не только гортанным, резким и отрывистым, но и певучим, мелодичным. Она мало что понимала и улавливала лишь отдельные слова — «любовь», «цветок», «птица»…

— Перевести?

— Не надо, — ответила Лена, прижимаясь к нему. — Я все поняла…

Четыре дня пролетели, как одно мгновение. С большим сожалением они расстались с гостеприимной «Палестиной». Жалели о расставании не только они. В состоянии, близком к безутешному, была и служба отеля, которую Ахмед щедро одаривал чаевыми.

В марте Ахмед купил дом в Мансуре; часть денег дали его родители, часть были его собственными сбережениями, скопленными за холостяцкие годы. Его работа в проектном бюро, занимавшемся разработками новых систем противовоздушной обороны, оплачивалась высоко.

Несколько раз Лена звонила домой. Мать сухо сообщала, что у них все в порядке, что она по-прежнему работает в столовой, а отец устроился на полставки художником-оформителем в дорожно-строительное управление.

Вскоре она поняла, что беременна. После этого Ахмед буквально носил ее на руках, не позволял поднимать ничего тяжелее одного килограмма, а спустя несколько дней, несмотря на протесты Лены, нанял еще и девушку лет восемнадцати по имени Рана, родственницу одного из своих сослуживцев. Она успешно сочетала в их доме обязанности служанки и кухарки.

— Все равно же ты не сможешь приготовить мне кебаб, кузи или масгуф, — пояснил Ахмед. — А она этим с детства занимается.

При этих словах Лена почувствовала легкий укол обиды: выходит, какой-то масгуф вкуснее ее борщей и котлет по-киевски?

К восточной кухне с ее невероятно острыми приправами Лене, белоруске в десятом колене, пришлось привыкать долго и мучительно. Ахмед часто смеялся, глядя, как она, проглотив порцию чего-то огнедышащего, широко открывает рот и отчаянно машет перед ним ладонью:

— Может нам это — огнетушитель купить? — шутил он.

Лена целыми днями смотрела по телевизору американские сериалы, читала на английском «Багдад обзервер» и англоязычные детективы, купленные по дешевке на книжном развале.

— Я стала настоящей капиталисткой, — шутливо пожаловалась она однажды Ахмеду.

— Ну и как? — поинтересовался он, опускаясь на колени и прикладываясь губами к ее уже начавшему округляться животу.

— Если честно — скучно, — призналась Лена, гладя его жесткие волосы. — Хочу работать. Иначе зачем я училась пять лет? Знаешь, наверное, мы, русские — трудоголики.

— Э… трудо-голики? Что это такое? Я никогда не слышал.

— А алкоголики — слышал?

— Да, — улыбнулся Ахмед и щелкнул себя по горлу. — Эти?

— Эти. Только они не могут не пить, а трудоголики не могут не работать. Ну, пойдем обедать. Рана еще полчаса назад сказала, что все готово. Знаешь, она и на пушечный выстрел не подпускает меня к кухне!

…В сентябре Лена родила мальчика. Ребенок оказался недоношенным и умер через два дня.

 

3 февраля 1981 года. Багдад

Сначала послышался зловещий вой пикирующего бомбардировщика, потом от страшного взрыва пол под ее ногами заходил ходуном, где-то посыпались разбитые стекла. Лена поняла, что на этот раз бомба упала совсем рядом.

Авианалеты на Багдад стали частым и почти обыденным явлением. Когда они с Ахмедом перед покупкой осматривали этот дом, она была немало удивлена, обнаружив, что в нем есть и погреб. Хранение картошки и все эти зимние соленья и варенья Лена считала сугубо русской традицией. Но Ахмед объяснил ей, что погреба в иракских домах служат иным целям: во время войны они могут сыграть роль бомбоубежища.

Заслышав вой сирен, Лена уже не бежала, как в первые дни, сломя голову в подсобку, где в полу находился деревянный квадратный люк, ведущий в подпол, решив, что спасти ее это довольно ненадежное кирпичное сооружение все равно не сможет, а вот если крыша и стены дома обрушатся в результате попадания бомбы или ракеты, выбраться из погреба будет нелегко. К тому же Мансур бомбили не чаще, чем другие районы города. Общественное бомбоубежище располагалось через квартал от их дома. Лена была там лишь однажды, во время одного из первых налетов, и оно произвело на нее удручающее впечатление: ей казалось, что эти две или три сотни людей, тесно, плечом к плечу, сидящие на грубых деревянных нарах, уже и так заживо похоронены под уложенными в несколько слоев железобетонными плитами. Вентиляция работала плохо, в кромешной, душной тьме плакали дети, молились и причитали женщины. «А, двум смертям не бывать!..» — решила Лена и с тех пор стала оставаться дома.

…Гул самолетов затихал вдали. Лена в темноте подошла к окну — на время налетов электричество отключали — и отодвинула занавеску. Заметив сквозь силуэты пальм сада пляшущие яркие багровые отблески, она поняла, что где-то на соседней улице бушует пожар. Мимо дома, завизжав тормозами на повороте, пронеслась пожарная машина, потом две кареты «скорой помощи».

Лена вышла на улицу. В направлении пожара бежали люди. Она пошла вслед за ними. Полыхал многоквартирный дом, на первом этаже которого до войны размещались кафе и парфюмерный магазин. Часть здания была разрушена; стена фасада местами обрушилась, и в открывшихся прямоугольниках квартир виднелись сугубо мирные вещи: холодильники, газовые плиты, шкафы, диваны и кресла. Кое-где мебель горела. Из-под обломков раздавались крики раненых.

Пожарные в брезентовых куртках начали торопливо разворачивать шланги, санитары с носилками наперевес бежали к полуразрушенному зданию. Вокруг места происшествия собиралась толпа: кто-то искренне хотел помочь, кто-то явился просто поглазеть — любопытство людей неистребимо даже во время войны.

Через несколько минут извлекли первые трупы: девочки лет двенадцати, пожилой женщины, полуголого старика. Тела складывали на асфальт у машин «скорой помощи». Из уцелевшего подъезда санитар вывел человека с окровавленной головой.

— Мадам Аззави! — кто-то робко тронул ее за руку.

Лена обернулась и какое-то время не могла припомнить, откуда знает эту бледную молодую женщину в неярком платье и черном платке. Именно этот платок и помог ей вспомнить.

— Худа? Вы?

— Я…

За время своего непродолжительного пребывания в Арабской службе очистки воды Лена так и не установила ни с кем из ее сотрудников никаких отношений, кроме сугубо деловых. Худу, с которой ей приходилось общаться по работе чаще, чем с другими, она еще как-то помнила, остальные уже стерлись в ее памяти.

— Как вы здесь оказались? Я никогда не встречала вас в Мансуре раньше.

— Здесь живет мой двоюродный брат. Он недавно вернулся с фронта — ему дали отпуск по ранению, — пояснила девушка.

Некоторое время она молчала, потом неуверенно проговорила:

— Знаете, мадам Аззави, когда вы ушли… мне было очень жаль, честное слово. С вами поступили несправедливо.

Не я ушла, а меня ушли, захотелось поправить Лене, но она знала, что не сможет правильно передать это выражение на арабском языке. Она почувствовала, что ее собеседница говорит искренне, и прониклась к ней симпатией.

— Спасибо, Худа.

— Ваш муж воюет?

— Он… он пропал без вести. От него было только одно письмо, да и то еще в декабре. Он писал, что их часть стоит под Абаданом. Потом — ничего.

Она несколько раз звонила родителям Ахмеда, но и те ничего не знали. Они лишь сообщили, что получили от сына письмо где-то в декабре — примерно в то же время, что и Лена. Тогда она выяснила номер нужного телефона при Министерстве обороны и с трудом дозвонилась: линия была постоянно занята.

— Вам придется подождать, мы завалены подобными запросами, — устало проговорил невидимый собеседник. — Ахмед Аззави, вы говорите? Я записываю. Откуда он призывался? Хорошо, перезвоните через неделю.

Через неделю все тот же голос сообщил ей, что в списках погибших Ахмед Аззави не значится. Лена с облегчением перевела дыхание. Но это чувство владело ей не более пары секунд, потому что в следующий момент голос произнес:

— Двадцать второго февраля он пропал без вести.

— Что… что это значит? — ее голос дрогнул.

— Только то, что теперь его нет и в списках живых, мадам Аззави, — чуть мягче проговорил ее собеседник. — Он мог быть взят в плен, мог быть ранен и подобран на поле боя без сознания и, возможно, документов при нем не оказалось. Так что не спешите с выводами. Время все покажет.

Лена повесила трубку. Так она стала не вдовой, не женой.

— Сейчас все воюют, — вздохнула Худа. — У нас тоже забрали и Али, и Саддама.

Лена не помнила ни того, ни другого, но из вежливости кивнула.

— А вы, вы работаете, мадам Аззави?

Она отрицательно покачала головой.

— Хорошо, что я встретила вас, — продолжала Худа. — Я недавно вспоминала о вас. Знаете, моя сестра работает в главном военном госпитале Багдада. Ну, в том, что недавно переименовали в Медицинский центр Саддама Хусейна. Сейчас всех мужчин-санитаров забрали на фронт, и там нужны женщины. Хотите, я поговорю с ней?

Лена кивнула. Сбережения Ахмеда заканчивались. Дважды к ней заезжал старший брат Ахмеда, Тарик, с которым, из всех родных мужа, у Лены сложились наиболее дружеские отношения. Он оставил ей небольшую сумму, потом еще одну. Но вечно так продолжаться не могло.

Через несколько дней Худа позвонила ей и сообщила, что она может выходить на работу.

 

27 февраля 1981 года. Багдад

Салах Бахтияр бросил на поднос окровавленный скальпель и сорвал с лица марлевую повязку.

— Зашивайте, — коротко произнес он и вышел из операционной.

В коридоре он опустился на видавший виды продавленный кожаный диван и закурил. Такого тяжелого случая в его двадцатилетней практике еще не было и, как он полагал, больше не будет — по той простой причине, что шансы выжить с подобным ранением равны нулю. А то, что этот бедняга все же выжил, означало только, что милосердный Аллах по каким-то своим причинам решил задержать его на этом свете. Но разве это можно назвать жизнью? Ампутированы обе ноги, раздроблен таз, который он, Салах, был вынужден, как мозаику, буквально складывать из осколков костей, повреждены многие внутренние органы, огромная потеря крови… В довершение ко всему, один зазубренный осколок снизу вверх разорвал по диагонали лицо и засел в височной кости черепа, и как такое ранение повлияет на функции мозга, покажет только время.

Дверь операционной открылась, и оттуда вышел, на ходу снимая резиновые перчатки, ассистент Бахтияра Амаль Сауд.

— Садитесь, коллега, — Салах похлопал ладонью по потертой коже дивана. — Сигарету?

— Благодарю, доктор Бахтияр, — Сауд покачал головой и устало опустился рядом. — Я бы с удовольствием выпил чашечку кофе.

Некоторое время оба молчали.

— Знаете, Амаль, — начал Бахтияр, стряхивая пепел прямо на пол, — я все думаю: за те три часа, что мы проводили эту операцию, которая почти наверняка должна была окончиться смертью раненого, мы могли бы успешно прооперировать четыре или пять человек. И они могли потом если не вернуться на фронт, то, по крайней мере, жить нормальной жизнью еще долгие годы. А так кто-то из них, не получив своевременной хирургической помощи, умер. Вот я и спрашиваю себя: имели ли мы право пойти на эту… почти авантюру? На одной чаше весов — почти верная смерть одного человека, на другой — жизнь нескольких других. Но даже если этот бедняга и выживет — разве можно будет потом назвать жизнью его существование? Он до конца останется, как это называют американцы, «овощем». Не говоря уж о том, что станет огромной обузой для своих родных и близких… Ну, что вы скажете?

Сауд долго молчал, разглядывая свои смуглые руки с длинными, как у музыканта, пальцами.

— Я могу сказать только одно, доктор Бахтияр, — наконец проговорил он. — Для кого-то этот человек, пусть даже в таком ужасном состоянии, не менее дорог, чем здоровый и полноценный мужчина. Просто так устроена жизнь, потому мы и зовемся людьми. И если бы мы, отказав ему в одном шансе из тысячи, потом случайно встретили его мать либо жену или детей, как бы мы посмотрели им в глаза?

Он поднялся с дивана.

— А что касается тех, кого мы спасти не успели, — разве это наша вина, что сейчас так не хватает квалифицированных хирургов?

 

27 февраля 1981 года. Багдад

Отец часто говорил ей, что лишних знаний не бывает, с чем она никогда не соглашалась. «Так что, папа, если я, например, выучу японский язык, то он мне когда-нибудь пригодится? — насмешливо вопрошала она. — Мне что, в будущем светит поездка в Японию? Или вдруг японцы валом повалят в наши Ивацевичи?» Отец не знал, что ответить, и начинал сердиться. Так или иначе, навыки медсестры, полученные на военной кафедре при минском политехе, пригодились.

С утра до позднего вечера ей приходилось перевязывать раны, накладывать шины и гипс, делать уколы. Раненых было много, и с каждым днем они прибывали. Койки уже не помещались в палаты и ставились в коридорах и подсобных помещениях. Она привыкла к запаху гноя, пота и крови, давно не стираных простыней и грязного белья. А самое страшное — она привыкла к запаху смерти.

Не хватало медикаментов и перевязочных материалов, не хватало опытных врачей, и солдаты умирали. Лена заставила себя не испытывать никаких эмоций. Сколько раз, безучастно скользнув взглядом по застывшим чертам, она набрасывала простыню на лицо мертвеца, а потом с помощью другой санитарки перекладывала тело на каталку и везла его в морг! Она боялась только одного: что кто-то где-нибудь в другом госпитале вот так же накинет простыню на лицо ее Ахмеда. Ведь пропавший без вести человек может найтись, причем не обязательно мертвым. Умереть он может потом. Но она надеялась.

Ей часто приходилось оставаться дежурить ночью, но она была даже рада: с тех пор, как забрали Ахмеда, дом всегда встречал ее пустотой и угрюмым молчанием. Она подружилась с некоторыми солдатами из палаты выздоравливающих. По-видимому, ее акцент забавлял их, потому что многие из тех, с кем она говорила, улыбались и необидно поправляли ее произношение. Эти молодые люди выиграли у смерти главную партию и теперь, не скрывая, радовались этому. Она, как могла, рассказывала им о России, поскольку слово «Беларусь» было для них пустым звуком, о русской природе, о снеге глубиной по пояс, а когда упоминала о том, что зимой в Сибири температура воздуха может доходить до минус пятидесяти и что там, бывает, птицы замерзают на лету, ей просто не верили. Многие солдаты были неграмотны и грубоваты, но это были простые и добрые ребята, и она испытывала к ним искреннюю симпатию. «Может быть, — думала она, — на этих беспомощных парней, большинство из которых было почти одного с ней возраста, она расходует свой нереализованный материнский инстинкт? Все они были пушечным мясом, брошенным политиками в войну, — так же, как и солдаты в Афганистане, солдаты во Вьетнаме, солдаты где-то еще. Она понимала и принимала только одну войну — ту, на которую семнадцатилетним подростком убежал ее отец».

Несколько раз она спрашивала об Ахмеде — никто ничего не слышал и не видел, но все, как могли, успокаивали ее.

Возвращаясь домой, Лена падала с ног от усталости. Перекусив на скорую руку, она ложилась и засыпала как убитая. Без снов. Лишь однажды в жарком ночном кошмаре ей привиделся человек с обезображенным страшным шрамом лицом. Он лежал, опутанный какими-то проводами и трубками, как голова профессора Доуэля из фантастического романа Беляева, в одной из комнат их дома. Его тело было закрыто простыней, и эта простыня, облегавшая его туловище до пояса, на уровне бедер как-то странно обрывалась, словно дальше ничего не было. «Как половинка матрешки», — подумала Лена во сне. Она подошла ближе, протянула руку — вместо ног человека ее пальцы коснулись пустоты. Она беззвучно закричала от ужаса — и проснулась. Хотя писатели в своих романах всегда пишут про холодный пот, ее пот был теплым и липким. Как кровь. «Ну почему это обязательно должен быть Ахмед?» — попыталась успокоить она себя, не в силах унять бешеный стук сердца. С этой работой еще и не такое приснится.

…На следующий день она пила кофе в маленькой подсобке рядом с кладовыми, где хранились белье и разный больничный инвентарь, когда в комнату вошла сестра Худы Интисар, с которой Лена подружилась почти с самого начала. Несмотря на то, что они с Интисар были почти ровесницы, та сразу стала называть ее «мадам Лена».

— Как страшно, мадам Лена! Привезли раненых из-под Абадана, — сообщила она. — Сколько уж я перевидела самых ужасных ран, а все никак не привыкну. Аллах милосердный, от одного осталась только половина туловища, нижнюю часть всю размололо снарядом. Доктор Бахтияр сразу велел везти его в операционную, как самого тяжелого. Наверное, грех так говорить, но уж лучше бы он умер сразу — все равно не выживет.

— У него ведь тоже есть жена, дети, Интисар, — укоризненно заметила Лена. Потом почему-то добавила: — И… и мой Ахмед воевал где-то там.

Девушка виновато улыбнулась.

— Да, я сказала глупость, мадам Лена. Простите…

— Ничего, — Лена допила кофе и отодвинула чашку. — А списки… ты видела списки этих солдат, Интисар?

— Нет, мадам Лена, но я могу посмотреть.

— Ладно, потом.

— Нет, сейчас, — Интисар, желая побыстрее загладить свою оплошность, выскочила из комнаты.

Она вернулась через несколько минут.

— Нет, мадам Лена. Фамилии Аззави там нет.

Лена вспомнила свой ночной кошмар.

— А… а ты случайно не запомнила фамилию того раненого, ну, который — самый тяжелый?..

— Не запомнила, — виновато проговорила девушка и повторила: — Но фамилии Аззави среди раненых точно не было!

 

28 февраля 1981 года. Багдад

— Мадам Лена, вы не могли бы сделать мне чашечку кофе? — попросил доктор Бахтияр, встретивший ее в коридоре. — У меня сегодня были две трудные операции, — словно оправдываясь, добавил он. — И еще одна предстоит.

— Разумеется, доктор Бахтияр.

— Тогда отнесите в мой кабинет. Я сейчас приду, буквально через пару минут.

Ей нравился этот молчаливый, чересчур серьезный врач-хирург средних лет, которого прислали в Медицинский центр совсем недавно. Говорили, что он учился в Америке, долго практиковал там, что не только в Ираке, но, пожалуй, и на всем Ближнем Востоке ему нет равных.

На электроплитке она нагрела воды, бросила полторы ложечки растворимого кофе, добавила молока и сахара. Поставив чашку на поднос, она поднялась на третий этаж главного корпуса и плечом толкнула дверь кабинета Бахтияра.

Хирург уже сидел за столом и просматривал какие-то рентгеновские снимки.

— Благодарю вас, мадам Лена.

Женщина повернулась, чтобы уйти, но почему-то задержалась на пороге. Бахтияр, уже поднесший чашку к губам, вопросительно посмотрел на Лену.

— Вы что-то хотели спросить, мадам Лена?

— Доктор Бахтияр, — неожиданно вырвалось у нее. — Вы… не помните фамилию того солдата, которого оперировали вчера?

Он помедлил с ответом.

— Ммм… если не ошибаюсь, мадам Лена, вчера я провел шесть операций. Двое раненых, к сожалению, скончались. Один — прямо на операционном столе.

— Я имела в виду того… — она запнулась. — Того, у которого оторвана… э… повреждена, — она пыталась подобрать более мягкое определение, — нижняя часть тела?

— А, этот. Наверное, самый сложный случай в моей практике, — он кивнул и сделал глоток. — Я сделал все, что мог, и он пока жив. А остальное — в руках Аллаха. Но я не запоминаю фамилий своих пациентов. Зачем? Тем более сейчас, когда их такое количество. Почему вас заинтересовал именно он? У нас вся партия позавчерашних раненых прибыла с одного участка фронта — из-под Абадана.

Лена не знала, что ответить.

Хирург внимательно посмотрел на нее.

— У вас кто-то на фронте?

Она молча кивнула, собираясь уйти.

— Подождите. Доктор Сауд должен знать.

Он поставил чашку на стол, взял трубку внутреннего телефона и набрал номер.

— Амаль, будьте любезны, посмотрите по своим бумагам, как фамилия того солдата, которого мы с вами оперировали вчера, я имею в виду самого трудного — с раздробленным тазом? Да, подожду.

Лена ждала, не в силах совладать с охватывающим ее волнением.

— Как? Еще раз, пожалуйста. Ага, Хасим Башир. Спасибо.

Доктор положил трубку.

— Ну вот. Хасим Башир.

Она с трудом сдержала вздох облегчения.

— Благодарю вас, доктор Бахтияр.

 

3 марта 1981 года. Багдад

Что ж, с сомнениями относительно личности тяжелораненого солдата, которые грозили перерасти в навязчивую идею, было покончено. Трудные и однообразные госпитальные будни почти стерли из памяти Лены все мысли о нем. Только однажды, недели полторы спустя, она мимоходом поинтересовалась у Интисар:

— Как там тот тяжелораненый, без ног?

— Он в коме, мадам Лена. После операции он так и не пришел в сознание, — последовал ответ.

Самые серьезные лежали в двух больших палатах на первом этаже старого крыла госпиталя рядом с помещением интенсивной терапии. Словосочетание «самые серьезные» было эвфемизмом определения «безнадежные»: почти каждый день трупы солдат, умерших от тяжелых ран, отправлялись оттуда в морг. Лена отдежурила там лишь пару раз, потому что неожиданно столкнулась с проблемой, о которой и не подозревала раньше: нередко ей просто не удавалось разобрать на чужом языке просьбы или жалобы раненых, высказываемые слабым и нечетким голосом или даже шепотом. А она-то считала, что трудностей с устным арабским у нее уже нет!

Когда она честно призналась в этом старшей медсестре, мадам Борсайд, та сказала: «Что ж, мадам Лена, я понимаю» и больше не назначала ее на дежурство в эти палаты. Зато там довольно часто дежурила Интисар.

В тот день Интисар пришла на работу с красными глазами.

— Что случилось? — спросила Лена.

— У нас умер отец, — ответила девушка. — Полчаса назад звонили из больницы. Худа еще не знает.

— И что с ним было?

— Рак, — вытирая глаза платком, проговорила Интисар. — Он тяжело болел последние два года. Мы видели… — она не договорила.

Лена обняла девушку. По рассказам Интисар она знала, как они с Худой, еще в детстве оставшись без матери, любили своего отца.

— Ступай домой, Интисар, — мягко проговорила она. — Вам же надо… ну, в общем, иди. Я за тебя отдежурю.

— Но я…

— Знаю. Ты дежуришь сегодня у тяжелых. Ничего, я справлюсь. Иди, я сама скажу мадам Борсайд.

 

3 марта 1981 года. Багдад

Нет, все-таки зря она напросилась в ту палату, не предполагая, что здесь ее недавний ночной кошмар повторится наяву.

Она немедленно выделила из двух десятков солдат его.

…На койке лежал обрубок человека — она не смогла найти иного определения. Голова его была полностью забинтована, оставалась лишь неширокая щель для глаз. Они были закрыты.

Этот кусок туловища был покрыт простыней. До пояса. Дальше не было ничего. И она немедленно вспомнила свой страшный сон. Но эта половина человека жила: над койкой возвышалась стойка с капельницей, из бутылочки, укрепленной на ней, в исколотую вену левой руки, бледной и худой, капала какая-то бесцветная жидкость. Правая рука бессильно свисала вниз. Лена, склонившись над раненым, хотела поправить ее — и отшатнулась, словно пораженная ударом тока.

На указательном, чуть согнутом пальце правой руки солдата она разглядела маленький треугольный шрам.

Поднос с тампонами выпал из ее рук и, задев за край койки, с шумом упал на пол.

Последним, что она увидела, был удивленный и встревоженный взгляд доктора Бахтияра, совершавшего утренний обход.

…Ахмед рассказал ей эту смешную историю из своего детства еще в Минске. Как-то мать купила банку импортного бананового джема. В семье Аззави детей любили, даже баловали и ни в чем не ограничивали, а потому они, едва мать отправилась куда-то по своим делам, схватили банку и тут же «оприходовали» покупку, поочередно черпая вкуснятину ложками. Когда очередь дошла до младшего, Ахмеда, немного джема оставалось лишь на дне банки. Он сунул руку с ложкой в узкую горловину и…

И тут оказалось, что вытащить руку назад невозможно. Поначалу это показалось детям забавным, и они начали смеяться над незадачливым братом. Но время шло, мать не возвращалась, а рука так и оставалась внутри банки. Ахмед заплакал. Тогда старший брат, Тарик, как самый умный, предложил просто разбить банку молотком. Он заверил испугавшегося Ахмеда, что больно не будет: удар ведь придется не по руке, а по стеклу. Он взял из кладовки молоток, Ахмед зажмурился. То ли стекло было очень толстое, то ли Тарик не рассчитал силу, но после первого удара банка не разбилась. Тарик решил ударить посильнее — и Ахмед закричал от боли. Мало того, что молоток задел руку, так еще несколько кусков стекла впились в его пальцы. Один из осколков и оставил на пальце треугольный шрам.

…Когда она открыла глаза, склонившийся над ней доктор Бахтияр совал ей под нос ватку с нашатырным спиртом. Он смотрел на женщину с симпатией и тревогой.

— Вам стало плохо, мадам Лена? Почувствовали внезапную слабость? Закружилась голова? Неудивительно при такой работе. Ночные дежурства через день. Я попрошу мадам Борсайд, чтобы вам дали несколько дней отдыха, вы заслужили его, как никто. Ну-ка, давайте поднимайтесь…

Подхватив Лену под мышки, он помог ей встать.

— Это… Ахмед.

— Что вы говорите?

— Ахмед, мой Ахмед, — бормотала она.

— Кто? Он? — доктор Бахтияр кивком головы указал на искалеченного солдата. — Нет, мадам Лена, вы что-то путаете. Его фамилия э… Башир. Помнится, несколько дней назад я по вашей просьбе наводил справки. Хасим Башир. Смотрите, — он показал на картонную карточку, прикрепленную к спинке кровати.

— Это Ахмед, — упрямо повторила она.

— Почему вы так считаете?

— Смотрите, — Лена указала на правую руку раненого. — У него шрам на пальце. Ахмед рассказывал, как он получил его.

Врач взял бессильную руку солдата, внимательно осмотрел палец.

— Да, шрам. Вижу. Ну и что? Разве не может быть подобного шрама у Хасима Башира? В жизни бывают и не такие совпадения, мадам Лена… — заметив, что женщина хочет возразить, доктор Бахтияр проговорил: — Ну, хорошо, сколько лет вашему мужу?

— Тридцать… три.

— А посмотрите, что написано здесь, — он вновь указал на карточку. — «Хасим Башир, 24 года». Как вы это объясните?

— Я… я не знаю.

— А я знаю. Вам надо отдохнуть, мадам Лена.

 

3 марта 1981 года. Багдад

В тот день он впервые пришел в себя.

Серый невысокий потолок, прорезанный разбегающимися во все стороны трещинами, пущенная прямо поверх штукатурки электропроводка, лампочка в засиженном мухами плафоне…

Он скосил глаза. Койки, на которых, покрытые простынями, лежат какие-то люди.

Он помнил и ту последнюю атаку, и широкую спину бежавшего перед ним солдата, и взрыв, после которого наступила густая, липкая как смола чернота. Он не мог вспомнить только одного — кто он такой. То есть он наблюдал себя как бы со стороны: какой-то человек с автоматом выскакивает из окопа по сигналу атаки, поскользнувшись, бежит по изрытой воронками земле, видит ослепительно яркую вспышку, расколовшую подернутое рассветной дымкой утро, падает лицом в грязь… И опять: выскакивает, бежит, падает, выскакивает, бежит, падает… Что было потом и что было до этого, он не знал. Как будто он родился в том окопе и умер там же, в двух шагах от него, скошенный градом осколков.

Человек в белом халате с симпатичным усталым лицом склонился над ним. У него внимательный добрый взгляд. Он что-то говорит: губы его шевелятся.

— Вы меня слышите?

Потребовалось какое-то время, чтобы до него дошло значение этих слов. Он слышит. Но как дать понять это врачу?

— Если вы меня слышите, моргните.

Его веки опустились и вновь поднялись.

— Хорошо, хорошо, просто замечательно. Вас зовут Хасим? Если вас зовут Хасим, моргните.

Его зовут Хасим? Его зовут Хасим.

Веки опустились и поднялись.

— Вы долго были без сознания, но теперь вы поправляетесь. Поняли? Вы поправляетесь, Хасим.

Он понял.

— Вот видите, мадам Лена, вы все-таки ошиблись, — проговорил доктор кому-то стоящему рядом. — Это совершенно другой человек.

Кто эта девушка с печальными глазами? Кажется, он видел ее прежде. Или не он, а тот другой, за которым он наблюдает со стороны? Все перепуталось. Или тот и он — один и тот же человек?

— Налицо положительная динамика, — продолжал доктор. — Редчайший случай, чтобы после такого ранения… Пошевелите правой рукой, Хасим. Теперь левой. Отлично. Думаю, скоро будем снимать бинты с лица, посмотрим, как заживает рана. Если все в порядке, то потом и швы.

Он перешел к следующей койке.

Лена некоторое время молча смотрела на раненого, борясь с нахлынувшими на нее противоречивыми чувствами. Теперь, когда это изувеченное человеческое существо отреагировало на совершенно другое имя, стоило ли сомневаться дальше и продолжать терзать себя? Наверное, нет. Или все же…

Она поймала внимательный взгляд доктора Бахтияра, наблюдавшего за ней из дальнего угла палаты, и, наклонившись, начала поправлять солдату подушку.

Доктор отвернулся и перешел к следующему раненому.

Она уже хотела отойти прочь, как вдруг, в последний раз взглянув на Хасима, увидела, что он, не отрываясь, смотрит на нее. Это были глаза человека, мучительно силящегося вспомнить.

Именно этот напряженный взгляд решил все в пользу того, что она сделала в следующий момент.

Она вновь наклонилась над тем, кого называли Хасимом, и тихо прошептала по-русски в забинтованное лицо:

— Ахмед, ты помнишь меня? Я — твоя Лена.

Никакой реакции. Это не он. Все.

Она выпрямилась.

В следующий миг тело под простыней напряглось и дрогнуло. Из глаз солдата на посеревший бинт выкатились две большие прозрачные слезы.

 

Январь — март 1982 года. Багдад

Его память напоминала страницу текста, обильно залитую тушью или чернилами, где можно прочитать несколько связных строчек или словосочетаний, но общий смысл восстановить исключительно трудно.

«Частичная амнезия» — так назвал это явление доктор Бахтияр и добавил, что это частое следствие тяжелого ранения в голову. На ее вопрос, вернется ли к нему память полностью, он уклончиво ответил:

— Все в руках всемогущего Аллаха. Надейтесь, мадам Лена.

Пока ему нельзя было разговаривать, говорила она.

Она рассказала ему о том, как они познакомились, как полюбили друг друга, как он встречал ее в багдадском аэропорту холодным январским утром, она рассказывала об их волшебном четырехдневном «медовом месяце», когда им казалось, что такой же медовой будет вся их жизнь.

Она лишь ни разу не упомянула о том, о чем ей не хотелось вспоминать и самой: о тех злополучных рефрижераторах, о службе очистки воды, об исключении Ахмеда из партии и его ссоре с отцом.

А он — он говорил глазами, и, глядя в них, Лена видела, что он понимает. И вспоминает.

— Мадам Лена, у вас есть дети? — несколько смущенно спросил доктор Сауд, когда она начала расспрашивать его о состоянии Ахмеда.

Она покачала головой.

— Очень жаль. В довершение всех мм… неприятностей вам придется смириться с мыслью о том, что ваш муж никогда не сможет э… вести интимную жизнь. Очень жаль.

Лена поняла, что он имел в виду, в тот же день, когда влажной губкой начала обмывать изувеченное тело Ахмеда. В паховой области, не закрытой гипсом, она собственными глазами увидела, что осколок или осколки снаряда не оставили ему ни малейшего шанса.

Как и обещал доктор Бахтияр, скоро с лица Ахмеда сняли бинты, и теперь его «украшал» кривой широкий диагональный шрам, навсегда исказивший до неузнаваемости его правильные мужские черты. Понадобилось некоторое время, чтобы она приучилась смотреть в это бледное лицо без содрогания и заставила себя видеть в нем того самого Ахмеда Аззави, которого пригласила танцевать на вечере в минском политехе много лет назад.

Обе культи зажили, но на то, чтобы окончательно срослись раздробленные кости таза, требовалось еще несколько месяцев. До наступления же этого момента тело Ахмеда должно было находиться в специальном гипсовом корсете. Доктор Сауд сразу предупредил, что Ахмед никогда не сможет самостоятельно передвигаться на протезах: характер повреждений не позволит закрепить их должным образом.

— По крайней мере, у нас в Ираке таких протезов нет. А вот об инвалидной коляске подумать можно, — добавил он. — Может, даже с электромотором.

В начале января она забрала Ахмеда из госпиталя. Теперь в госпиталь превратился ее дом. Несколько недель ушло на то, чтобы научить его садиться, держать ложку, есть, не разливая суп, не размазывая по пижаме и простыне кашу. Еще несколько — на то, чтобы научить его говорить.

— Ле-на, — медленно, по слогам произнес он однажды утром. Это было его первое слово. — Мо-я Ле-на.

Он протянул руку, коснулся ее щеки. Его взгляд упал на простыню, плоско покрывающую кровать ниже линии бедер.

Он неуверенно похлопал ладонью по белой материи.

— Где… У ме-ня… нет… ног?

— Ты был тяжело ранен, Ахмед. Ноги пришлось… — Лена помедлила секунду, другую, третью, чтобы подобрать какое-то слово — помягче, послабее, не такое страшное, не такое жестокое, но его так и не нашлось. — Ампутировать, — проговорила она, не глядя на него.

— У меня… нет ног? — словно до него не дошел смысл сказанного, повторил он.

— Да, Ахмед. Ты был ранен.

— Но как я те-перь?..

— Все будет хорошо, — она нежно поцеловала его. — Главное — ты жив, и я по-прежнему люблю тебя.

Как-то, осторожно ощупав пальцами свое изуродованное лицо, он попросил принести зеркало, некоторое время рассматривал себя, потом произнес:

— Разве… это… — он не закончил.

Что он хотел сказать? «Разве это я?», «Разве это можно любить?» Она так и не узнала и, мягко забрав у него зеркало, лишь прижалась губами к его темным волосам.

Утром и вечером она обтирала его губкой. Ее Ахмед, когда-то имевший восемьдесят с лишним килограммов, потерял почти половину веса. По нескольку раз в день она поворачивала его беспомощное тело, чтобы не образовывались пролежни. «Ты хотела ребенка — вот он», — подумала она однажды с горечью.

Время от времени приезжали его родители и младшая сестра. Вторая сестра была замужем за турком и жила теперь в Стамбуле, а оба брата воевали. Тарик, старший, пару раз звонил с фронта. Лена удлинив телефонный провод, поставила аппарат на тумбочку рядом с кроватью и от души порадовалась, когда после разговора братьев увидела на бледных щеках Ахмеда румянец. Как Лена замечала и раньше, отношения между Ахмедом и Тариком всегда были особенно теплыми и сердечными. Мать Ахмеда, седая тучная женщина с одышкой, непрерывно плакала, глядя на изуродованное тело сына. Отец, как мог, скрывал свои чувства, хотя Лена видела, что он, может быть, переживает не меньше жены. Лишь трясущиеся пальцы, которыми он постоянно перебирал янтарные четки, выдавали его.

Отец предложил нанять сиделку и оставил деньги. Лена взяла деньги, но от сиделки отказалась.

Как-то она спросила Ахмеда, почему у него в кармане оказались документы чужого человека, некоего Хасима Башира.

— Хасим Башир, — медленно повторил он. — Сейчас.

Он прикрыл глаза, пытаясь вспомнить.

— Да, он служил со мной… Молодой парень, кажется, из Кербалы. Он погиб. А я… наверное, я взял его документы, чтобы потом передать взводному. Больше ничего не помню.

Лене оставалось лишь самой реконструировать те события, как представляла себе их она. Вероятно, Ахмед действительно забрал документы мертвого солдата, но передать их не успел. Когда он был ранен, санитары вынесли его с поля боя и, обнаружив удостоверение Башира, посчитали, что это он и есть. Возможно, поэтому они и не искали других бумаг, а может быть, собственные документы Ахмеда лежали где-то в другом месте, возможно, в кармане брюк, которые в клочья разорвало осколками снаряда.

Потекли дни, похожие один на другой, — серые, однообразные, наполненные горькими мыслями и безысходностью. С мечтой о детях пришлось расстаться — навсегда. Руки Ахмеда вновь обнимали ее по ночам, но это были не те настойчивые мужские объятия, что она знала прежде. Он целовал ее, но и поцелуи были не те. Потому что и объятия, и поцелуи любящих людей кончаются слиянием двух страстных тел. Чего ей отныне не суждено было испытать. Потом он засыпал неглубоким тревожным сном, она — долго лежала с открытыми глазами. Любовь, которая всегда имеет две составляющие, духовную и физическую, теперь была ей недоступна. Как называлось то, что пришло ей на смену, она не знала. Или знала, но не хотела говорить себе?

Так или иначе, ей удавалось скрывать свои чувства, но как долго она сможет делать это, Лена не представляла.

 

Август 1984 года. Багдад

Война шла уже четвертый год. Газеты и телевидение регулярно сообщали об успехах иракских войск на фронтах, об огромном перевесе во всех видах вооружения и личного состава, о тяжелых потерях, которые несет противник, и о тысячах плененных иранцев. «Но если так, — размышляла Лена, — почему война до сих пор не окончена, и как при всем этом иранские войска смогли совсем недавно подойти к Багдаду на расстояние всего в пятьдесят километров?»

Она помнила эти страшные дни конца зимы прошлого года. Жителей ежедневно забирали копать окопы и строить оборонительные сооружения на подступах к городу. Несколько раз иранцы обстреливали столицу из дальнобойных орудий. Снаряды рвались в соседних кварталах. Одна из ракет, выпущенных с территории Ирана, попала как-то утром в начальную школу в пригороде Багдада: погибло свыше тридцати детей. Ирак тут же выступил с очередным заявлением, осуждающим преступный режим аятоллы Хомейни.

— Можно подумать, наши ракеты и бомбы различают, где мирное население, а где военные, — саркастически заметил Ахмед.

По сигналу воздушной тревоги Лена с трудом спускала его в погреб, в который еще в начале войны по ее просьбе поставили деревянные нары, садилась рядом сама, и они, прижавшись друг к другу, при свете слабой свечи пережидали очередной артналет. Лена не могла больше, как раньше, оставаться под бомбежкой в доме с мыслью будь что будет. Ахмед мог истолковать все по-своему, решив, что она, сломленная обрушившимся на них несчастьем и отсутствием перспективы родить ребенка, сама ищет смерти.

Они ежедневно слушали военные сводки и задавались вопросом: что будет, если противник действительно войдет в Багдад? Однажды по радио прозвучало сообщение о том, что четыре сотни иракских солдат, захваченных в плен в Хузестане, были расстреляны в течение часа. Правда ли это или пропагандистский трюк, Ахмед и Лена не знали.

— Не думаю, что наши поступают с их пленными лучше, — криво усмехнулся Ахмед.

Наступление на Багдад иранской армии было остановлено с помощью закупленных у Советского Союза боевых самолетов, и хотя противник повторял подобные попытки еще трижды, взять столицу ему не удалось.

Теперь у Ахмеда была инвалидная коляска, купленная на пособие, выданное ему за тяжелое увечье, и каждый день, несмотря на его явное нежелание, Лена вывозила его на прогулку. Она катала коляску по дорожкам их запущенного сада и рассказывала ему о том, что видела в городе. Однажды она стала свидетелем того, как на улице пороли торговца, поднявшего цену на продукты питания вопреки запретам властей.

— Дикари, — процедил сквозь зубы Ахмед, услышав ее рассказ.

Прогулки длились недолго: на этом с самого начала стал настаивать Ахмед. Лена понимала, почему — они только подчеркивали его абсолютную беспомощность. К тому же столбик термометра поднимался почти до пятидесяти, и даже кроны разросшихся пальм не спасали от духоты.

Как-то она увидела в магазине медицинского оборудования немецкое инвалидное кресло с электроприводом и загорелась желанием купить его для Ахмеда. Она решила, что если он сможет управлять креслом самостоятельно, начнет сам выбирать маршруты своих прогулок — пусть даже только по саду, — то постепенно полюбит бывать на открытом воздухе. Но Ахмед встретил ее предложение с горькой усмешкой:

— Кресло с мотором, говоришь? И куда же я на нем поеду — в Наджаф, в Кербалу? Или в Насирию? А может, начну разъезжать по Багдаду, как на своем «опеле»?

Она больше не возвращалась к этой теме.

Зато Ахмед пристрастился к чтению и готов был глотать книги с утра до вечера без разбора, будь то любовные романы или исторические исследования. Своих книг у них почти не было, но по его просьбе Лена съездила к его родителям и нагрузила разной литературой целый чемодан. Вечерами по маленькому транзистору он ловил заграничные станции — те, что в Союзе шутливо называли «вражескими голосами» или «голосами из-за бугра», — и слушал, что происходит в мире… и в Ираке. Режим Хусейна глушил большинство таких станций на арабском языке, но на русском они проходили беспрепятственно. Именно по одной из них он услышал, что Ирак начал применять в войне химическое оружие.

— Гм… быть патриотом своей страны можно, но трудно, — желчно прокомментировал Ахмед это сообщение.

Примерно раз в полгода Лена звонила домой, ровным голосом сообщая, что у них все в порядке, что Ахмед был ранен, но теперь поправляется. Больше всего она боялась вопроса матери о детях. Телефон постоянно стоял рядом с кроватью Ахмеда, и унести аппарат значило дать ему повод думать, что она что-то скрывает. И мать, как и положено по закону подлости, однажды задала этот вопрос.

Бросив на мужа осторожный взгляд, Лена ответила, что детей пока нет. Об умершем первенце она домой не сообщила.

— Война, мама, — коротко объяснила она. — О детях мы подумаем потом.

Она заметила, что лицо Ахмеда, который делал вид, что читает, как будто окаменело, и поспешила перевести разговор на другую тему.

— Как там отец? Вам хватает его пенсии и твоей зарплаты? — спросила она первое, что пришло в голову.

Мать ответила, что пенсии хватает, хотя кое в чем приходится себя ограничивать, что им в столовой недавно повысили зарплату, но и цены упорно ползут вверх, что приезжала двоюродная сестра из Волгограда, а у отца стало прихватывать сердце.

Когда разговор окончился, она взяла мужа за руку и тихо сказала:

— Я понимаю, что ты чувствуешь, Ахмед, и знаю, что ты не можешь не думать об этом. После войны мы и правда подумаем о детях: возьмем ребенка из детского дома. И если здесь будут какие-то сложности, мы сделаем это в Союзе. Верь мне.

 

Апрель 1989 года. Багдад

В начале апреля она, позвонив в Ивацевичи, узнала неприятную новость: у отца случился инсульт, он был почти полностью парализован и потерял речь. «Теперь их двое», — невольно подумала она.

— Врачи сказали, надо быть готовым ко всему, — говорила мать. — Леночка, приезжай. Приезжайте вместе с Ахмедом. Мне сейчас так трудно. Пока помогает тетя Лиза, но, чтобы ухаживать за отцом, наверное, мне придется увольняться с работы.

Мать уже давно не называла ее Леночкой, а об Ахмеде почти никогда не упоминала вообще, не говоря уже о приглашении его в гости. Одно из двух, решила Лена, либо мать, наконец, решила забыть все обиды, либо с отцом действительно плохо. Или и то и другое вместе.

Ахмед, прислушивавшийся к разговору, внимательно посмотрел на нее.

— Что-то случилось, Лена?

— С отцом плохо. Его парализовало, отнялась речь.

Минуту он молчал.

— Тебе надо ехать в Россию.

«На какие деньги?» — едва не сорвалось с ее языка. Но он понял и так.

На следующий день приехал Тарик, привез какие-то импортные лекарства и тысячу долларов: после окончания войны старший брат Ахмеда удачно устроился в процветающую нефтяную компанию и получал огромные деньги. Уже потом Лена догадалась, что, улучив момент, когда ее не было дома, Ахмед позвонил брату.

Тарик увел ее на кухню.

— Это вам на авиабилет — туда и обратно. И не тяните с визой.

— Но мы никогда не сможем… — вырвалось у нее.

Он досадливо махнул рукой.

— Не надо об этом. Поймите, Лена, я выполняю за брата долг перед его женой. На муже лежит обязанность полного материального обеспечения жены, а если он, в силу каких-то причин, лишен такой возможности, жена не должна страдать. Я же понимаю, как трудно прожить вам двоим на его пособие.

Он помолчал, потом тихо произнес:

— Только не бросайте Ахмеда, Лена. Пожалуйста. Он не вынесет этого. Он по-прежнему вас любит. Я понимаю, молодой женщине… — он не договорил.

Было решено, что на время ее отсутствия Тарик наймет сиделку.

Когда она при расставании поцеловала Ахмеда в сухие горячие губы, то прочитала в его глазах немой вопрос. «Вернешься ли ты?» — спрашивал его взгляд.

— Я не предатель, Ахмед, — только и сказала она.

20 апреля, одиннадцать лет спустя после своего прибытия в Ирак, она вновь стояла в багдадском международном аэропорту, ныне, как и все остальное, носящем имя Саддама Хусейна. Но разница была — и существенная: тогда ее переполняли радужные надежды и ожидание непреходящего счастья жизни с любимым человеком, сейчас — горькие воспоминания и тревожное предчувствие близкой смерти отца.

 

Май 1989 года. Ивацевичи

Он умер за четыре дня до ее приезда.

Мать с красными глазами обняла ее на пороге и снова заплакала — горько, безутешно.

— Я не смогла дозвониться до тебя. Он… он хотел видеть тебя. Я читала это по его глазам. Я показывала ему твои фотографии — и детские, и те, что ты прислала из Ирака. Он простил, Леночка. Он простил.

Они съездили на могилу отца. Лена положила на свежий песчаный холмик несколько цветков и молча постояла над ним. «Жизнь — это вечный выбор, вечное пожертвование одним ради другого», — думала она, глядя на красный фанерный обелиск со старой фотографией. Найдя любовь Ахмеда, она потеряла радость общения с отцом. Ей почему-то вспомнилось, как на ее совершеннолетие он, отпросившись со службы, приехал из Ивацевичей в Минск, чтобы поздравить ее, как они сидели в кафе «Березка» на площади Победы и ели пирожные, запивая их лимонадом.

Вечером, когда пили чай на кухне, мать робко спросила:

— Ну, как ты там, Леночка?

— Все хорошо, мама. Ахмед давно поправился, работает там же, — ложь всегда дается легко, когда ее нельзя проверить. — У нас дом, машина, я тебе писала.

— А дети? Ты говорила, что после войны…

— Дети… — Лена вздохнула. — Вот с детьми сложнее. Знаешь, мама, я не хочу говорить на эту тему.

Мать сильно изменилась. Если тогда, одиннадцать лет назад, морщины на ее лице, лице крепкой сорокадвухлетней женщины, едва обозначились, только предупреждая о приближающейся старости, то теперь они существовали как факт, глубоко прорезав щеки и лоб, трещинками бежали от уголков глаз. Лене стало жаль ее — как женщину, которая на старости лет так и не дождется внуков. Но еще больше она жалела по этой причине себя. Теперь, за тысячи километров от Ахмеда, она могла признаться себе в этом.

Жизнь в Союзе поразила ее своей убогостью. Как будто смерч пронесся над страной. Когда она уезжала, все, хотя бы внешне, было в порядке. Теперь в эфире вовсю гремели новые, незнакомые ей слова «перестройка» и «застой», Брежнева и двух скоропостижных генсеков, Андропова и Черненко, не ругал разве что ленивый, а Горбачев пытался спасти тонущий корабль под названием «Коммунистическая партия». Страну сотрясали забастовки, куда-то делись все деньги, и трудящиеся месяцами не получали зарплату, магазины поражали пустыми полками, появились какие-то талоны, купоны и именные, с фотографиями, «карточки покупателя», определявшие квартальные потребности граждан в «чулочно-носочных» изделиях и нижнем белье. Лена помнила очереди за дефицитом середины 70-х — но тогда это были импортные сапоги, бананы или растворимый кофе, сейчас же дефицитом стало практически все, начиная от хозяйственного мыла и кончая водкой или бензином. Да и сами очереди удлинились в несколько раз. Изо всех щелей, словно тараканы, повылазили нищие и проститутки. Ей почему-то подумалось, что Ирак даже после восьми лет войны выглядит куда лучше.

Везде, как грибы, росли какие-то кооперативы, пачками плодились ларьки и коммерческие палатки, сидевшие без зарплаты люди рванули на Польшу «за товаром» — ездить за границу стало намного легче. «И то плюс», — подумала она.

Встречаться ни с кем не хотелось. Большинство бывших подруг, как рассказывала мать, успели не только выйти замуж и обзавестись детьми, но и развестись. А что она могла ответить им на естественный вопрос: «А сколько у тебя, Ленка? Небось, уже четверо или пятеро?».

Был и другой вопрос, который мог задать любой из ее старых знакомых и который она боялась задать даже сама себе: нашла ли она то, что искала за три с лишним тысячи километров от Беларуси?

Тем более не желала она видеть кого-либо из своих бывших однокурсников.

Контакта со старыми знакомыми ей, однако, избежать не удалось. Дня через три после ее приезда в квартире зазвонил телефон.

— Лена? — послышался в трубке женский голос.

— Да.

— Я Света Резникова, одноклассница. Помнишь?

Ей понадобилось какое-то время, чтобы припомнить рыжую Светку, сидевшую за соседней партой. Кажется, она, Лена, даже давала ей списывать математику. Впрочем, у нее списывал почти весь класс.

— Да, Света. Привет, — вежливо проговорила она.

— Увидела тебя из автобуса, думаю: неужели ты? Когда приехала?

— Во вторник.

— Ну и как там?

— Нормально, — коротко ответила Лена.

— Завидую тебе, Ленка, — продолжала Резникова. — Ты теперь вроде как иностранка. Можно сказать, мир повидала.

— Ну, Ирак еще не весь мир.

— Все равно, — Светка вздохнула. — А я только пару раз в Польшу съездила. Челноком.

— Кем-кем?

— Ну, челноком. Не знаешь, что ли? А, ну да, откуда. Понимаешь, когда началось все это, ну, с зарплатами там, с работой напряженка, все стали выкручиваться, кто как может. Ну а нам легче всего было на Польшу рвануть. Купишь там, продашь здесь, купишь здесь — продашь там. Какой-никакой — навар. Да только лично из меня бизнесменши не получилось. Первый раз еще туда-сюда, а во второй еле с долгами смогла рассчитаться. Да и нервотрепка, не приведи Господи, сумки, баулы, таможенники, как с цепи сорвались. Ну, да тебе это все неинтересно. Рассказывай лучше про себя. Как личная жизнь? Сколько детей?

Можно было, конечно, и соврать, но расхлебывать эту ложь пришлось бы потом матери.

— Детей нет.

— А что так? — спросила Светлана, но, спохватившись, поспешно добавила: — Я лезу не в свои дела. Извини.

— Ничего. Просто, понимаешь, там была война. С Ираном. Целых восемь лет. Ахмеда забрали в армию. И мы решили — потом.

Объяснение звучало убого, глупо, совсем нелогично, но это было первое, что пришло ей в голову. Хоть эта ложь ей ничем не грозила.

— А вот у нас с Витькой двое. Витьку Дорошевича из параллельного помнишь? Баскетболиста, длинного такого?

Лена с трудом вспомнила долговязого Дорошевича, который действительно бегал в десятом за Светкой. В общем-то, не только за ней.

— Так ты, значит, теперь Дорошевич? И большие уже дети? — спросила Лена, на самом деле не испытывая ни малейшего интереса.

— Сашка в этом году уже в шестой пойдет, — с тайной гордостью сообщила бывшая одноклассница. — А Наташе четвертый год.

«Это называется простым женским счастьем, — с кривой усмешкой подумала Лена. — А какое у меня?»

Настроение у нее испортилось окончательно. Еще какое-то время она продолжала слушать болтовню бывшей одноклассницы, машинально вставляя односложные реплики, потом, сославшись на неотложные дела, попрощалась и быстро положила трубку. Она боялась, что Светка, чего доброго, напросится в гости.

Вечером она позвонила Ахмеду, зная, что он ждет ее звонка, сообщила ему, что отец умер и что она скоро возвращается.

 

Август — октябрь 1990 года. Багдад

— …временное правительство Кувейта обратилось к Ираку с просьбой поддержать произошедшую в стране революцию демократических сил. И президент Саддам Хусейн решил оказать нашим братьям военную помощь. С этой целью…

Ахмед выключил транзистор и горько усмехнулся.

— Временное правительство? Гм… Откуда там временное правительство? Включи телевизор.

Лена включила «Сони». По всем трем каналам шла военная хроника, сопровождаемая бравурными маршами, и, как всегда, повсюду мелькал иракский президент, на этот раз одетый в защитную форму. Новости передавались каждые полчаса, и вскоре они услышали официальную версию событий: в Кувейте, якобы, произошла революция, и к власти пришло временное правительство, попросившее Хусейна о помощи.

— Война. Опять война. Нам мало восьми лет кровопролития с Ираном, нам мало четверти миллиона потерянных человеческих жизней, — зло прокомментировал сообщение Ахмед.

Вечером, когда слышимость по транзистору была лучше, они слушали «Голос Америки». Совет Безопасности ООН немедленно осудил действия Ирака и прибегнул к экономическим санкциям против Хусейна, а США, Великобритания и их союзники начали готовиться к военной акции.

Буквально через несколько дней стало очевидно, что «братская помощь» Кувейту напоминает узаконенный грабеж: на прилавках иракских магазинов и лавок появилась масса товаров кувейтского происхождения — все, начиная от сигарет и лекарств и кончая автомобилями и электроникой. Прежние кувейтские этикетки и ценники на них были сорваны или закрашены.

— Ты знаешь, многие вещи идут по таким бросовым ценам, — говорила Ахмеду Лена, — но я… я не могу заставить себя купить что-то. Это — как ворованное…

— Какой позор! Нас же будут презирать после этого во всем мире, — проговорил Ахмед.

Тарик, часто навещавший брата, рассказал им, что новым владельцам вывезенных из Кувейта легковых машин власти дали два дня на то, чтобы заменить номерные знаки. «Кувейт, провинция Ирака» — значилось на новых номерах.

Советский Союз присоединился к экономической блокаде Ирака — и «русские братья» в течение суток превратились в заклятых врагов иракского народа, двурушников и пособников американского империализма. Об этом без устали твердили местные газеты и телевидение. В октябре в Москву приехал министр обороны США Ричард Чейни, что еще более подлило масла в огонь. Поползли слухи о том, что русские хотят продать Америке иракские военные секреты, — в то время в стране работало много советских специалистов по вооружению. Несколько дней спустя слухи обрели форму реального заявления, растиражированного всеми иракскими газетами. «…если Советский Союз предоставит США требуемую информацию, то мы будем вынуждены, к сожалению, предпринять действия, которых требует наша безопасность», — говорилось в заявлении иракского информационного агентства ИНА. Советские специалисты начали спешно покидать страну. Их отъезд напоминал бегство.

— Зачем бы они стали сначала помогать иракцам, а потом выдавать их секреты? — недоумевала Лена.

Тарик, возвращавшийся как-то из Дамаска, где был по делам своей компании, рассказал им, что сам стал свидетелем того, как в багдадском аэропорту таможенники отбирали у соотечественников Лены практически все: одежду, кроссовки, медикаменты, драгоценности, аппаратуру.

— Я сам видел, как одна женщина швырнула таможеннику в лицо джинсы — словно плюнула ему в физиономию…

Ахмед слушал его рассказ, побледнев от ярости.

— Но почему… почему они так делают? — спросила Лена. — За что? Русские же помогали им столько лет!

— Мстят, наверное. Ведь Россия тоже поддержала санкции ООН, — ответил Тарик. — Кстати, на днях была демонстрация протеста перед русским посольством.

Ирак начал готовиться к войне со всем остальным миром. Даже на развилках дорог и у мостов появились окопы, обложенные мешками с песком. «Вряд ли они спасут от бомб и ракет», — подумала Лена.

Было введено рационирование продовольственных товаров, и, получая по карточкам два килограмма сахара — месячную норму на себя и Ахмеда, Лена не могла не вспомнить о Союзе, где сейчас с продуктами творилось что-то похожее.

Однажды она ехала по Карраде на своем «опеле», когда ее внимание привлек мужчина лет тридцати, по внешнему виду европеец, торопливо шедший по улице и бросавший по сторонам частые и тревожные взгляды. Он заметно прихрамывал на левую ногу. Увидев военный патруль метрах в пятидесяти впереди по улице, проверявший документы у какого-то гражданского араба, мужчина заметно вздрогнул и остановился в растерянности. Солдаты еще не заметили его, но это, вероятно, было делом нескольких секунд.

Вообще-то патрули на улицах Багдада, отлавливавшие дезертиров или уклоняющихся от призыва, были обычным явлением, но сейчас, в условиях военного положения, подозрительное поведение иностранца грозило непредсказуемыми последствиями.

Лена притормозила. Решение пришло мгновенно. Распахнув дверцу с правой стороны, она по-английски крикнула:

— Эй, вы! Идите сюда!

Понял он или нет, она не знала. Так или иначе, мужчина повернулся на звук ее голоса, нерешительно шагнул в сторону машины.

— Да скорее же!

Он бросился к «опелю» и в следующую секунду тяжело упал на сиденье. Лена развернула машину, взглянув в зеркало заднего вида на солдат. Похоже, те еще не успели ничего заметить и, отпустив гражданского, продолжали двигаться в их сторону.

«Опель» рванулся с места. Проехав метров сто, Лена на всякий случай свернула в какой-то переулок и там остановилась. Незнакомец часто и взволнованно дышал и нервно хлопал себя по карманам.

Она достала свои сигареты, протянула ему пачку и зажигалку.

Дрожащими пальцами мужчина вытащил сигарету и жадно закурил, глубоко затягиваясь.

— Что случилось? — выждав минуту, спросила она.

— Я… немецкий инженер, Вальтер Шульц. Работаю в фирме «Либхер», — по-английски, но с сильным акцентом проговорил мужчина. — Сюда приехал по контракту. Мы должны поставлять кое-какую технику на «Юсифию». Слышали?

Лена кивнула.

— Это, кажется, электростанция под Багдадом?

— Да, в шестидесяти километрах. Ее строят русские. Мы снимали квартиру в Багдаде — я и еще двое наших. Недели две назад, вечером, буквально через несколько дней после того, как они захватили Кувейт… — тут он запнулся и с тревогой посмотрел на нее.

— Не волнуйтесь, — успокоила Лена. — Вы просто называете вещи своими именами.

— Да, так вот: к нам приехал человек в штатском с несколькими солдатами. Показал какие-то бумаги и сказал, что мы должны ехать с ними. Отобрали наши паспорта. Сопротивляться мы, конечно, не посмели. Сначала подумали, что нас сейчас отвезут куда-нибудь и расстреляют. В этой стране возможно все. Но нас привезли в «Аль-Рашид». Поместили то ли на седьмом, то ли на восьмом этаже. Там уже было много таких, как мы. Японцы, французы, несколько американцев. Некоторых захватили в Кувейте во время военных действий, остальных взяли здесь, в Ираке.

Лене уже несколько раз попадались в «Багдад обзервер» странные сообщения об иностранцах — англичанах, немцах, финнах, которых вывезли из Кувейта и доставили в Ирак. Она также слышала выступление по телевидению Саддама Хусейна, в котором он назвал этих людей «гостями правительства и народа Ирака». Теперь она начинала понимать, что эти люди — не кто иные, как заложники. И рядом с ней сидел один из них.

Где-то в соседнем квартале раздался сухой треск автоматной очереди.

— Знаете что… — немец тревожно посмотрел в окно. — Вы поезжайте. Мне кажется, здесь стоять небезопасно. В центре полно патрулей. Поезжайте, а я буду рассказывать…

— Куда?

— В любое западное посольство, — немец поднял воротник куртки и втянул голову в плечи.

Машина тронулась с места. Кроме советского, Лена не была в Багдаде ни в одном посольстве, но знала, что многие находятся на Арасат-Альхиндия.

— Несколько дней нас держали в номерах. Кормили неплохо, но никуда не выпускали и не разрешали звонить. Один раз к нам приезжал кто-то из французского посольства, обещал помочь. Но через несколько дней после этого нас перевезли в другую гостиницу, «Багдад». Потом еще в одну, кажется, «Аль-Мансур». Мы поняли почему — они заметали следы, не хотели, чтобы с нами смогли встретиться журналисты или посольские работники.

Потом людей стали развозить на военные объекты. Я и еще несколько человек попал на какую-то электростанцию в пригороде Багдада. Вот там условия были уже далеко не гостиничные: ни помыться, ни поесть, ни поспать как следует. Если бы американцы начали бомбить, нас, возможно, уже не было бы в живых. Впрочем, я бы не удивился, если бы мы погибли не от американских бомб, а от иракских пуль — все равно потом бы объявили, что всех нас убило во время бомбежки. Там, на станции, с одним пожилым американцем случился сердечный приступ. Его увезли, куда — неизвестно.

Через неделю нас вернули в отель. В другой, разумеется. Названия я не знаю. Это случилось позавчера. В нашей группе было семь человек. Поселили на третьем этаже. До этого нас размещали не ниже шестого — седьмого, а здесь, видно, допустили промах. Или нам, наконец, вздумал помочь сам Аллах, — немец усмехнулся. — Мы решили, что это шанс: кто-то из нас должен попытаться бежать, добраться до какого-нибудь посольства — иначе будет поздно: начнутся бомбардировки. Выбор пал на меня как на самого молодого.

Мы знали, что номера прослушиваются, поэтому набрасывали наш план на листках бумаги, которые потом рвали на мелкие кусочки и спускали в туалете. Было решено, что вечером, как стемнеет, я спущусь из окна по связанным простыням — знаете, прямо как в голливудском боевике — и попытаюсь найти любое посольство, любое западное посольство. Внешней охраны не было, только у входа на этаж и у лифта. Единственная проблема заключалась в том, что никто понятия не имел, куда мне потом идти: ни один из нас не знал этого района Багдада. Но понадеялись на удачу: фортуна… она ведь должна быть на стороне правых. Все прошло как по маслу, только я приземлился не совсем удачно, видимо, растянул связки на ноге.

Я переночевал на какой-то стройке, а утром, стараясь избегать центральных улиц, отправился на поиски посольства. Расспрашивать местных боялся: сами понимаете, почему. Если бы не вы…

Перестроившись в ряду машин, она повернула на Арасат-Альхиндия. Метрах в пятидесяти от начала улицы они увидели двухэтажный особняк с трехцветным черно-желто-красным флагом и несколько загораживающих проезд бетонных кубов, возле которых стояли два вооруженных «Калашниковыми» солдата.

Разворачиваться было поздно: солдаты уже заметили машину и один из них, сказав что-то своему товарищу, направился в их сторону.

— Черт… — немец побледнел и бросил беспомощный взгляд на женщину.

Если она какое-то мгновение и пребывала в нерешительности, то теперь этот растерянный, умоляющий взгляд придал ей силы.

— Сидите.

Она вышла из «опеля», хлопнув дверцей, и шагнула навстречу солдату.

— Ваши документы, мадам. И того человека тоже.

Глядя прямо в глаза солдату, она раздраженно и властно проговорила:

— Документы надо требовать, если бы мы хотели пройти на территорию вашего иракского учреждения, солдат! С какой стати должен предъявлять вам документы иностранец, который лишь возвращается в посольство своей страны?

За время работы в госпитале Лека хорошо изучила иракских солдат и знала, что большинство из них были простыми, полуграмотными, а то и вообще неграмотными парнями, призванными в основном из сельской местности и знающими свои обязанности только от сих до сих. Поэтому любая нестандартная ситуация приводила их в замешательство.

Был ли это ее уверенный, надменный тон, или прекрасный арабский язык, а может быть, багдадские номера ее «опеля» — так или иначе, солдат в нерешительности застыл на месте, не зная, что предпринять.

— Пропустите этого человека, — требовательно произнесла Лена и, не давая ему опомниться, обернулась к машине и крикнула по-английски:

— Мистер Вальтер! Идите сюда!

Немец открыл дверцу и вылез из «опеля».

— Хорошо, мадам. Пусть проходит, — пробормотал солдат и отступил в сторону.

— Я сделала все, что могла, — вполголоса сказала Лена, когда немец приблизился к ней. — Идите уверенно, не дергайтесь. Они вас не тронут. А вот чье это посольство, я не знаю, — добавила она с виноватой улыбкой.

— Спасибо вам, — Вальтер наклонился и поцеловал ее руку. Когда он поднял голову, Лена увидела, что в глазах его стоят слезы.

 

Январь-февраль 1991 года. Багдад

Начало военных действий не было неожиданным: ему предшествовало постепенное наращивание сил международного контингента в районе Персидского залива, обмен нотами и угрозами между Ираком и США и наконец ультиматум Совета Безопасности ООН с требованием вывести из Кувейта все иракские войска к 15 января. Хусейн ответил отказом.

17 января ночную тишину разорвал вой сирен и грохот взрывов: началась третья в жизни Лены война. Сотни самолетов антииракской коалиции поднялись в воздух и нанесли мощный удар по ядерным и химическим комплексам Ирака, по его военным базам и аэродромам.

Всю ночь Лена и Ахмед провели в своем убежище, содрогавшемся от взрывов бомб и ракет. Утром следующего дня Саддам Хусейн выступил с напыщенным заявлением о том, что «начинается мать всех битв». Поскольку из пропагандистской трескотни местного радио и телевидения было почти невозможно извлечь правдивой информации, Лена и Ахмед, укрывшись в своем бомбоубежище, слушали Би-Би-Си и «Голос Америки». У Ахмеда не было сомнения, что американская операция окончится очень быстро.

— Скоро начнутся действия сухопутных войск. Тогда ему конец, — прокомментировал очередную сводку «Голоса Америки» Ахмед.

Лена поняла, кого он имеет в виду.

— А ты, Ахмед, — на чьей ты стороне? — спросила она.

— Я люблю Ирак, всегда любил его. Ненавидят ведь не страну, не народ — ненавидят ее правителей, тех, которые этого заслужили. Что мы доказали восьмилетней войной с Ираном, которая сделала несчастными сотни тысяч семей — и наших, и иранских? Что и кому мы доказываем своим вечным противостоянием всему остальному миру? А после нашего нападения на Кувейт даже те, кто поддерживал нас прежде, отвернулись от нас. Как я могу относиться к этому режиму?

Уже через несколько дней был полностью разрушен коммуникационный центр Багдада «Аль-Мамун», откуда велись телевизионные передачи, уничтожены до полусотни военных баз, разрушены иракские аэродромы в оккупированном Кувейте. При этом силы антииракской коалиции потеряли лишь семь самолетов, но багдадское радио сообщило об этом, как о большой победе иракских ПВО. Несколько американских летчиков было взято в плен.

В начале февраля две мощные бомбы пробили двухметровые бетонные перекрытия бомбоубежища «Америя» в пригороде иракской столицы, убив при этом свыше четырех сотен мирных жителей. Жуткие фотографии обугленных трупов опубликовали все иракские газеты. Тарик под большим секретом рассказал Лене и Ахмеду, что эта, бессмысленная на первый взгляд, жестокость американцев может иметь объяснение: за двадцать минут до налета в бомбоубежище, якобы, побывал сам Саддам Хусейн.

— Впрочем, — добавил брат Ахмеда, — не исключено, что этот слух, чтобы оправдаться, распускают сами американцы.

Ахмед оказался прав, война окончилась очень быстро: уже к концу февраля иракские войска были вытеснены из Кувейта, и вскоре армия перестала существовать как организованная сила. Десятки тысяч солдат сдались в плен, остальные бежали во внутренние районы страны. Американцы и союзники не преследовали противника. Вероятно, рассчитывая, что местная оппозиция теперь уже без особых усилий свергнет ненавистный режим. Они также отказались от наступления на Багдад.

Но они ошиблись, как ошибся и Ахмед. Саддам Хусейн остался у власти.

 

23 апреля 1992 года. Багдад

Утром раздался звонок в дверь. Лена пошла открывать. На пороге стоял араб лет сорока в штатском, с невыразительной плоской физиономией.

— Мадам Аззави?

— Да. Что вам угодно?

— Вы, разумеется, знаете, мадам Аззави, что на следующей неделе весь иракский народ будет отмечать день рождения своего любимого лидера Саддама Хусейна, да продлит Аллах его годы.

Еще бы! Об этом с утра до вечера распинались дикторы радио и телевидения, трубили газеты. Не знать о грядущем дне рождения иракского диктатора мог разве что мертвец, да и то только потому, что на кладбище не передавали новостные программы.

— Знаю, — коротко подтвердила Лена.

— Портретами нашего любимого вождя украшают учреждения и магазины, дома и улицы, — продолжал незнакомец. — Так простой иракский народ выражает свою любовь к вождю. Это всенародный праздник.

Лена выжидательно посмотрела на него.

— Что же вы молчите? Или вы не согласны?

Она пожала плечами.

— Что тут скажешь? Праздник так праздник. От меня-то вы что хотите?

— Вам тоже надо подумать э… чтобы и ваш дом был украшен портретом Саддама Хусейна. Как и любой другой дом Мансура, любой другой дом Багдада. Повторяю, это великий праздник.

Лена не могла не вспомнить обязательные майские и ноябрьские демонстрации в Союзе, всеобщее «ликование трудящихся», умело создаваемое парткомами и завкомами в славные юбилеи. Здесь то же самое делали лизоблюды-баасисты. Саддамовский режим мог стрелять коммунистов или гноить их в тюрьмах, но вот эта помпезность была вполне в коммунистических традициях. Пока шли бесконечные войны — сначала с Ираном, потом с Кувейтом, потом с войсками антииракской коалиции, — это было не так заметно. Но сейчас, когда американцы, понадеявшись на внутреннюю оппозицию, решили не добивать Хусейна, — и просчитались, — тот явно воспрянул духом.

Лена сама видела у въезда в город по пути из аэропорта вывешенный недавно над дорогой огромный плакат: «Добро пожаловать в Багдад, столицу араба Саддама!». Учитывая то, что в последнее время памятники, портреты, панно, картины с изображением «любимого вождя» плодились по столице с неимоверной быстротой, город действительно превращался в столицу «араба Саддама». Большинство монументов представляли собой фигуру иракского лидера с поднятой, как у Ленина, рукой, что дало ее супругу повод сострить однажды: «Здесь, у нас, не заблудишься: он всегда укажет верный путь. Почти, как у вас».

— Лена, кто там? — послышался из глубины дома слабый голос Ахмеда.

Но визитер услышал.

— Я знаю, мадам Аззави, что ваш муж тоже проливал кровь за великого Саддама, за великий Ирак…

Она побледнела. Да, Ахмед проливал кровь… Но ради чего? За кого? Что, после того, как он из мужчины превратился в обрубок, Ирак стал более великим?! Еле сдерживаясь, Лена с ненавистью взглянула в лицо своему собеседнику.

— Уйдите отсюда, — процедила она сквозь зубы.

— Так что вы скажете? — мужчина переступил с ноги на ногу, сделав вид, что не услышал последних слов.

— Я уже сказала. Уйдите!

— Ну-ну, мадам Аззави… — зловещим тоном произнес тот.

Боковым зрением она успела заметить, что баасист, сверившись с какой-то бумажкой, направился к следующему дому.

Разговор оставил у нее тяжелое, неприятное чувство.

— Кто это был? — спросил Ахмед.

— Так… ошиблись адресом, — стараясь не встречаться с ним взглядом, ответила Лена.

…Вечером того же дня, когда она, подперев Ахмеда подушками и обняв его, смотрела телевизор, в кухне раздался страшный грохот и послышался звон разбитого стекла. Она не сразу решилась посмотреть, что там такое, и некоторое время сидела, крепко прижав к груди костлявую бессильную руку мужа. Минут через пять она вышла на кухню и, не зажигая света, осмотрела ее. На полу среди осколков стекла лежал здоровенный булыжник.

Лена связала это происшествие с утренним разговором и поняла, что вызывать полицию бесполезно.

 

Сентябрь 1996 года. Багдад

Доктор Язди включил настольную лампу и вынул из ящика стола два рентгеновских снимка.

— Садитесь, мадам Аззави. Боюсь, у меня для вас плохие новости. У вашего мужа злокачественная опухоль головного мозга. Не могу сказать, является ли это следствием тяжелого ранения в голову или ее появлению способствовали какие-то другие причины: механизм образования рака — тайна за семью печатями. Вот посмотрите, в верхней области левого полушария отчетливо…

Лена нетерпеливо отмахнулась.

— И сколько?.. — она не договорила, но доктор понял.

Он положил на стол снимки и пожал плечами:

— Здесь играет роль множество факторов, и не последнюю — общее состояние организма. И все равно я не стал бы делать прогнозов. Знаете, мадам Аззави, медицине известно немало примеров, когда человек с диагнозом «рак», вроде бы обрекающим его на близкую смерть, на самом деле живет еще очень долго. Например знаменитому американскому актеру Джону Уэйну такой диагноз был поставлен где-то в середине 50-х годов, однако после этого он прожил еще четверть века, снялся в десятках фильмов и умер только в семьдесят девятом, в весьма преклонном возрасте. Так что… — он развел руками.

…Ахмед угасал на глазах. Он еще больше похудел, — хотя ей часто казалось, что дальше уже некуда, — кожа его приобрела желтоватый пергаментный оттенок. Разбросанные по подушке длинные волосы, седые и поредевшие, делали его похожим на отшельника или на узника, просидевшего в подземных казематах много лет. Его страшные шрамы давно скрывала густая борода.

Его начали мучить частые головные боли и бессонница. Ночью Лена слышала, как он скрипит зубами и стонет. Однажды, меняя наволочку, она обнаружила, что один ее угол разорван: от боли он впивался в подушку зубами. Перепробовав несколько снотворных средств, которые почти не действовали, Лена, по совету одного из докторов, купила «Хемиверин», который начал приносить Ахмеду долгожданный сон. Но наутро, одурманенный сильным препаратом, он долго приходил в себя и лежал отрешенный и безучастный, уставившись в потолок и не реагируя абсолютно ни на что. «Одно лечат, другое калечат», — часто вспоминала Лена поговорку своей матери.

— Давай, наконец, поговорим, — попросил он ее однажды.

Это «наконец» подсказало ей, о чем пойдет разговор.

— О чем? — все же заставила она спросить себя.

— Я умираю, — просто сказал Ахмед.

Он никогда не затрагивал этой темы прежде. «Значит, он действительно чувствует», — со страхом подумала она.

— Ты… ты… ведь ты же… — от волнения она не могла подобрать нужных слов. — Ты не имеешь права говорить так! Если ты не умер тогда…

— Да. Мне повезло. Ужасно повезло, — его бескровные губы попытались сложиться в подобие улыбки. — После такого ранения не живут, ты сама говорила, что так сказал хирург, делавший мне операцию. Но всему приходит конец, везению тоже. Впрочем, везение — понятие относительное. Чем жить так… — он не закончил. — К тому же никто не знает, где лучше — здесь или там. Так что, может, мне как раз и не повезло, что я выжил. Но речь не о том. Обещай мне, что после… в общем, когда это случится, ты вернешься в Россию.

— Ничего не случится, и я никуда не поеду! — выкрикнула Лена дрожащим голосом.

— Ладно, скажем так: если это случится. Так лучше?

Она не ответила.

— Так вот: если это случится, обещай, что уедешь в Россию. Ты никому ничего не должна здесь, Лена, — ни Тарику, ни моим родителям, никому. Возвращайся к матери. Может, ты еще найдешь человека, который сделает тебя счастливой: ты ведь не старая. Тебе… еще можно родить ребенка. Обещай. Мне будет спокойней.

— Хорошо, Ахмед. Если тебе так будет спокойней — обещаю. Но это произойдет очень не скоро: мы будем жить долго, — произнесла она с оптимизмом, которого вовсе не чувствовала.

— Ну-ну.

— Вот тебе и ну-ну. Между прочим… — она чуть было не начала рассказывать про Джона Уэйна, который, по словам доктора Язди, прожил со страшным диагнозом два с лишним десятка лет, но вовремя сдержала себя: ведь о своей злокачественной опухоли Ахмед ничего не знал. На его вопрос о результатах рентгена она ответила, что все в порядке.

— Что «между прочим»?

— Во время войны советский летчик Маресьев отморозил обе ноги, — на ходу перестроилась она. — Их ампутировали, но после этого он научился летать на самолете и даже воевал. А после войны прожил еще много лет. О его подвиге один наш советский писатель, Борис Полевой, написал книгу. «Повесть о настоящем человеке» называется.

— Жаль, что ты не рассказала мне об этом раньше. Я бы обязательно научился водить самолет, — произнес он без улыбки. Потом добавил: — Знаешь, а ведь ты тоже можешь написать обо мне книгу. И назвать ее «Повесть о настоящем инвалиде».

Лена отвернулась, чтобы он не заметил слезы, заблестевшие в ее глазах.

Они больше не возвращались к этой теме.

 

26 июня 1998 года. Багдад

Утром Ахмед попросил ее съездить на книжный развал возле Сук аль-Араби и подобрать ему что-нибудь по историческим памятникам Древнего Ирака. Он и раньше время от времени просил ее поискать ему что-нибудь по той или иной теме; литература, дважды привозимая в чемодане из дома его родителей, давно была прочитана, и в последние годы Ахмед увлекся историческими книгами.

Лена удивилась и обрадовалась: с тех пор, как Ахмеда стали мучить страшные головные боли, он стал читать намного меньше. Эта просьба могла означать, что ему стало легче. Ей показалось даже, что в тот день его обычная бледность сменилась слабым румянцем.

Перед уходом она поцеловала его в сухой теплый лоб, а он сжал ее руку и долго-долго смотрел ей в глаза. Тогда она не смогла понять, что означал этот взгляд.

— Ты что?

— Ничего. Иди.

— Я скоро.

На пороге она задержалась, повернулась и внимательно посмотрела на Ахмеда, но на этот раз он отвел глаза.

…Она припарковала машину на улице, идущей параллельно набережной Тигра, и пешком добралась до нужного квартала, где, в одном из нешироких переулков, торговцы раскладывали прямо на мостовой свой товар: книги, журналы, открытки, монеты, марки. Предлагаемая литература была едва ли не на всех основных языках мира, включая и русский, а кое-что из антиквариата, несомненно, представляло немалую ценность. Но покупателей было немного.

Торговец предложил ей несколько книг на арабском, английском и французском. Она выбрала толстый, в несколько сот страниц, научный труд какого-то немецкого историка с непроизносимой фамилией в арабском переводе. Не торгуясь и заплатив запрошенные продавцом пять тысяч динаров, она отправилась к машине, разглядывая потертую серую обложку с изображением знаменитого вавилонского льва. Ахмеду будет интересно познакомиться со взглядом на иракскую историю немецкого ученого.

И все-таки… Какая-то мысль в дальнем уголке ее мозга не давала ей покоя и скреблась, как запертый в комнате котенок. Лена упорно отгоняла ее, когда, лавируя в густом потоке машин, ехала на книжный развал, когда выбирала книгу, но сейчас, когда все было выполнено в лучшем виде, мысль вернулась.

И через минуту обрела словесную оболочку.

— Он выпроводил меня из дому.

Только теперь, с опозданием на час, Лена поняла, что означал его странный взгляд. Ахмед прощался.

Одержимая страшным предчувствием, она вдавила в пол педаль газа и, обгоняя одну машину за другой, помчалась домой. Один раз, проехав на красный свет светофора, она лишь чудом не столкнулась с тяжелым трейлером.

Ахмед, Ахмед, Ахмед…

Скорее, скорее, скорее…

«Что может сделать с собой неподвижный, беспомощный калека, отказавшийся передвигаться даже на коляске?» — успокаивала она себя.

«Может, может, может…» — стучало в ее мозгу.

Обратный путь до дома занял в два раза меньше времени. Она распахнула дверь и с порога крикнула:

— Ахмед!

Тишина.

Она рванулась в спальню.

— Ахмед!

Кровать была пуста. Ровно гудел кондиционер, на полу валялась простыня, прикроватный коврик был смят. Рядом с тумбочкой лежала упаковка «Хемиверина». Первое, что ей пришло в голову: он наглотался таблеток, упал с кровати, уполз куда-то в другую комнату — но зачем? — и лишился чувств.

Она подняла коробочку, тряхнула — на ладонь высыпались пять желтых пилюль.

Что же тогда?

Если на сцене в первом акте висит ружье, то в третьем оно обязательно выстрелит!

Так сказал классик, а классики не ошибаются. Лена бросилась в рабочий кабинет Ахмеда — и закричала от ужаса открывшейся ее взору картины.

Он лежал навзничь у письменного стола с выдвинутым ящиком. Его голова превратилась в кровавое месиво, откинутая рука сжимала пистолет — тот самый, с помощью которого он когда-то собирался отстреливаться от «агентов империализма». На вытертом ковре, под головой, расплылось большое темное пятно. Рядом лежал забрызганный кровью листок с несколькими строчками.

«Лена, прости. Не хочу больше мучить тебя и мучиться сам. Уезжай в Россию. Ты обещала».

Она ясно представила, что произошло в ее отсутствие: он спустился с кровати, на одних руках дополз до своей рабочей комнаты, открыл ящик стола, вытащил пистолет — и свел счеты с жизнью.

— Ахмед, что ты наделал!..

Она упала на колени, схватила холодеющую руку мертвого мужа и стала целовать ее, вкладывая в эти поцелуи такую страсть и нежность, которой не знала со времени их медового месяца.