Гере не хватало дня на работу и чтение, а тут еще кража всех взбаламутила. На городище и в лагере она пытала Лерыча и ребят, как определить лепную керамику кочевников, как - античную. Держа в руках черепок, орала не своим голосом: «Девятый век! Марат, правда, это девятый век?», «Лерыч, а правда, это одиннадцатый век? Или двенадцатый, как считаете?» И совала ему под нос зеленую тарелку.
Ну точно, рехнулась, думала Варя. И чего вопит, словно открытие совершила? Там на черепке и донышке тарелки все написано - шифр! Гера постоянно пыталась всучить Варе учебник по истории. Пусть сама изучает! Зачем Варе читать про подъем экономики и развитие производительных сил? Она и так видит, как жил простой шахрухиинский горшечник, как дом его был устроен и мастерская. Тут тебе и подъем экономики, и всяческое развитие…
Керамика ей нравилась. Какие цвета и узоры! Бывают очень сложные, изысканные, выверена каждая линия. А иной раз - свободная, летящая. роспись, стекающие наплывы травянисто-зеленых стеблей с листьями и бутонами. Встречаются красивые тарелки с арабскими письменами, но, говорят, многие надписи и прочесть нельзя. Гончары-художники были неграмотны, надписи копировали, искажая раз к разу. Но как изящны эти нечитаемые буквы! А как хороша похожая на фаянс тимуридская керамика! Вот этой керамикой, как заявила Гера, она и собирается заниматься.
- Угу, - иронично бурчала Варя, - подходяще. Особо много материала для изучения появится в Петербурге.
- По-твоему, у Олега в Петербурге много материала по здешним крепостям, стенам, башням? А он диссертацию пишет. Между прочим, у нас тоже есть археологический институт. Там целый отдел Средней Азии. Я вот, может, тоже какой доклад напишу. Увидишь!
Тут Рафик подошел.
- Ну что, Гера-джан? - спрашивает.
- Держи, тут какой-то паучишко, - отвечает та и достает из широкого кармана юбки баночку.
Рафик цокает языком, изливается в благодарностях и тут же усаживается с определителем насекомых.
- Это не паучишко, - говорит он, любовно разглядывая насекомое. - Это жучишко. Ну, кто ты такой? Сейчас я тебя определю!
- Дурдом, - изрекла Варя и пошла искать Паштета, чтобы составил ей компанию. Она хотела нарисовать Улугбека, но одна не решалась идти к клубу.
- Садись подальше, - сказал ей Паштет. Он принес для Вари ящик и установил его в бурьяне. - Развернись боком. Если он откроет глаза, делай вид, что рисуешь цистерну. - И в сторону Улугбека: - Чалмоносный ты наш…
Пока Варя рисовала, дремлющий старик не открывал глаз, лишь иногда его втянувшиеся внутрь губы двигались, словно шептали. Голова в чалме клонилась, пока подбородок не утыкался в грудь, потом вздергивалась на тонкой, как стебелек, морщинистой шее и снова клонилась. Казалось, худенький маленький старичок оплавился на солнце, стек книзу. На складках халата лежали застывшие руки с коричневыми пальцами-палочками, переплетенными янтарными четками.
Варя намеревалась нарисовать акварелью городище, но Паштет посмотрел на часы и сказал, что они опоздают на ужин. Откровенно говоря, времени хватило бы, но Паштета тянуло в лагерь. Как он хотел бы быть вездесущим! Ему очень нравилось сидеть с Варей и смотреть, как она рисует, но в лагере шла своя жизнь, и шла без него. Словно предчувствие у Паштета было, что грядет событие, в котором он обязательно должен принять участие. И точно - в лагере оказался Турдали-ака с местными ребятами лет семи. На столе стояла трехлитровая банка, набитая бумажными деньгами и мелочью. Как оказалось, банку эту мальцы нашли недалеко от автобусной остановки, в дупле старого карагача.
- Спрятали ее, что ли? - спросил Паштет. - Здесь много денег?
- Не много, - ответил Турдали-ака. - А на дне - еще советские.
- Взрослый не стал бы прятать, - заключил Паштет.
- За наших детей ручаюсь головой, - сказал Турдали-ака. - Я говорил с каждым.
- Относительно нас тоже не может быть подозрений, - заметил Паштет. - Теперь, считайте, это доказано.
- Как доказано? - поинтересовался Рафик.
- Где бы ты спрятал деньги? - обратился Паштет к Лешке.
- А почему я? - возмущенно завопил Лешка. - Оставь этот базар!
- Иди ты, - отмахнулся от него Паштет. - Марат, куда бы ты дел деньги, если бы хотел спрятать?
- В лагере не стал бы прятать. На городище тоже. На старом кладбище? Но яму выкопать трудно, земля каменная, а зарыть, чтобы незаметно было, еще труднее. Наверное, на берегу. В глиняных складках. Там много мест для тайника. Там стрижиные гнезда, расширить - банка влезет.
- Я бы на другом берегу Сыр-Дарьи спрятала, - сказала Гера.
- Но кладбище - место перспективное, напрасно ты… - вступил в разговор Лешка. - Под старую плиту пристроить… Но еще лучше… У хижины Улугбека. У задней стенки непроходимый бурьян.
- А я первым делом вытащил бы деньги из банки и завернул во что-нибудь. Пакет удобнее прятать, чем стеклянную банку, - внес свою лепту и Лерыч.
- Вот вам явные доказательства, что украли не мы, - подытожил Паштет. Он взял банку и рассматривал скомканные, кое-как засунутые бумажки. На дне они были спрессованы. И монеты проглядывали. По зеленоватому стеклу банки шла ветвистая морщина, похожая на раскидистое дерево, - производственный брак.
- Ты, конечно, голова! - похвалил Рафик. - Но, может, ты заодно скажешь, кто же спрятал банку, если не мы?
- Скажу, - с подчеркнутой скромностью ответил Паштет. - Никто ее не прятал. Ее выбросили.
- Зачем тогда брали?
- Не разглядели, сколько там. А когда увидели, что мелочевка, избавились.
- Для этого пошли искать дупло, да? Поди его еще найди!
- Никуда не ходили. Они были в машине. Выехали на шоссе, а там остановились, чтобы осмотреть награбленное. Сели в теньке под карагач, посчитали - прослезились. А над ними дупло. Туда банку и засунули. Я очень логичный, правда, Лерыч?
- Очень. Но воры какие-то странные. Им бы на месте посмотреть, что берут! - И Лерыч обратился к кишлачным ребятишкам: - Можете отвести к дереву, где банку нашли?
- Они могут, - сказал Турдали-ака, а Лерыч, к огромному неудовольствию Марьи Ивановны, сообщил, что постарается вернуться до ужина, а нет - чтобы садились за стол без него.
Не обращая внимания на ропот, он заявил, что берет с собой только Пашу и Марата, а Лева остается в лагере за старшего.
По пути завернули к клубу отдать банку с деньгами. Ребята ждали в стороне, пока Турдали-ака и Лерыч вели с Улугбеком переговоры.
- Что говорит? Доволен? Там все деньги или что-то пропало? - забросали вопросами, когда те расстались со стариком.
- Сказал - все. Вроде удовлетворен. Но разве его поймешь?
У кромки хлопкового поля стоял осел и, вытянув шею, нестерпимо громко и гадко ревел. На голове у него сквозь уши была продета шапка из газеты. Дошли до остановки автобуса, потом еще метров сто по шоссе, а там свернули к взгорку метрах в пятнадцати. На нем и стоял карагач, старый, с узловатым стволом и глубоким дуплом, выстеленным сухими пыльными листьями и мусором.
- Что это? - удивился Паштет, обшаривая глубокое дно дупла. Он вытащил две бумажки по одному суму, доллар и набрал целую горсть монет, узбекских и советских. А Марат нашел на земле несколько монет и бумажек.
Маленькие залопотали по-узбекски, а Турдали-ака перевел:
- Часть денег лежала в банке, а часть - в дупле. Все, что нашли, положили в банку.
- Я был прав, - торжествующе заявил Паштет. - Здесь преступники проводили смотр своей добыче. В хижине не было времени, а может, их спугнули.
- Выходит, там были доллары, - задумчиво проговорил Марат.
(отсутствует текст: стр. 98-99)
потом Олег ее и полюбит?.. Сама она никогда раньше не влюблялась. Варя - с детского сада, а Гера - нет.
Она догадывалась, что любовь у всех проистекает по-разному. Для Вари это что-то романтическое. Она помнит, как та стояла на крыльце школы и сушила слезы на ветру, когда Егор Косицкий уходил с девчонкой из своего класса. Помнит Гера ее охи-вздохи. И помнит, как потом Варя повторяла без особой печали: «Любовь, любовь, ты птичка золотая, как перышки твои успели облинять…» Прилетела любовь на легких крыльях и улетела. Но может, только со стороны кажется, что Варе было легко?
И про Паштета вспоминала, про его верную многолетнюю и безответную любовь к Варе. Паштет - оптимист, трагедии из несчастной любви делать не станет. К тому же она подозревала, что эта любовь - маска, имидж, нравится ему представлять из себя Дон Кихота, бедного влюбленного и пр. Он немного актер, сочинил себе такую роль и сам в нее верит. И вообще он парень, у них по-другому все происходит. Известно же, что девочки созревают и физически, и душевно раньше мальчишек, поэтому и влюбляются не в ровесников, а в тех, кто постарше.
Для Геры любовь - болезнь и одиночество. Она помнит, как рыжебородый человек протянул ей глиняный черепок сфероконуса, а что произошло, она поняла только на следующее утро. Проснулась: тяжело-тяжело. И тогда она поняла: влюбилась. Она не сказала об этом никому.
Почему для одних любовь - светлый праздник, а для других - мука? И почему любовь - одиночество? И чем больше вокруг людей, тем более одиноко.
Однажды Гера бродила возле рощи, собирая в банку жуков для Рафика. Так она и наткнулась на это дерево. Нижняя его ветвь будто приглашала забраться наверх, Гера схватилась за нее, оттолкнулась подошвой от ствола и оказалась над землей. Без труда она перебралась на следующую ветку, еще на одну и уселась в развилку как в кресло, окруженная палаткой ветвей. Здесь сам воздух иной, зеленоватый и, казалось, колышется, но не как на открытом пространстве - там он дрожит, переливается от зноя, а здесь успокаивающе дышит вместе с листьями.
Гера пришла сюда и на следующий день и снова сидела под кружевным пологом листвы. Застывшие на первый взгляд листья действительно дышали, шевелились. Но заметить это можно было только по тихой игре солнечных пятен на сухой земле и стволе.
На дереве она чувствовала себя почти счастливой. В одиночестве одиночество не так остро ощущается. Она приходила сюда с книгой и читала, поглядывая на дорогу к мазару. По ней, оставляя пыльный шлейф, катили машины, и люди шли пешком по двое-трое. Иногда она вспоминала: рыжий, как солнышко, Олег, стоя на подножке экспедиционного грузовичка, поднимает руку в прощальном жесте, а через минуту вместо машины остается только пыльный шлейф. Мечтала, как грузовичок подъедет к клубу и она побежит ему навстречу. Олег обещал вскоре приехать на Шахрухию, но дни шли, а его все не было. А если он и приедет, навстречу ему побегут другие, а Гера в хвосте, последняя.
Ей казалось, она похожа на того самаркандского ослика, что застыл на проезжей части и стоял среди криков и несущихся машин совсем один. Он был одинок и недосягаем для этого грубого мира, но подошел Паштет, и ослик его и увидел, и услышал, и пошел за ним. Гера задала Паштету вопрос, бывает ли ему одиноко? Тот ответил: «Не-а», - и вдруг подозрительно спросил: «А почему тебя это волнует?» И Гера поняла - бывает.
Вокруг сновали майны - индийские скворцы, крупные, черные, с желтой стрелкой у глаза. Как-то она увидела совсем рядышком небольшую птаху, которая бегала по стволу вверх-вниз и остреньким клювом тыкалась в трещины коры - собирала еду. Проворная птичка, должно быть, не заметила Геру, а если и заметила, то не почувствовала боязни. Потом Гера спрашивала у Рафика, и он сказал, что это поползень, а может, пищуха. Но, вероятнее, поползень, пищухи не ходят по деревьям головой вниз.
На дереве шум лагеря слышался смутно, будто за незримой стеной тишины и птичьих голосов. И она вспоминала маму, которая тоже хотела ездить в экспедиции. Хотела, а смирилась, когда не вышло! Но это же от нее зависело - добиваться, чего хочет. А может, не от нее. Она выбирала: отец или интересная работа. Что важнее? Если бы она выбрала экспедиции, то не родилась бы Гера. А теперь мама не очень-то счастлива в личной жизни и работу свою не слишком любит. Вот он, выбор! Нельзя ли выбрать и то, и это? Все?! Как бы умудриться так выбрать?