Кошка когтями по крыше скребет… что же он тянет — придет – не придет? Дым сигаретный лезет в гортань, дождь предрассветный — холодная дрянь.

О, дай мне заглянуть в разорванные дали, Где атомов души замерзли орбитали, Где нет скорбящего убожества тоски, И в вечно-голубом блаженстве льда и света То эхо, что уже не ждет ответа, Как зеркало, разбито на куски. О, дай оледенеть в безмерности полета Надежды, выросшей без цели и расчета, А не в предчувствии постылого конца!.. Но бьет, не умолкая, колокол разлуки, И в жутком хаосе придвинувшейся муки Почти не узнаю любимого лица.

Наверное, любить я не могу. Мне говорили, любят лишь однажды. От страсти мучась, как больной от жажды, Я каждый раз – люблю, – и, видно, лгу. Но, все равно, иного слова нет, Чтоб обозначить ощущенье в целом. Пусть в пониманьи многих это – бред, А чаще – лишь постель с ее пределом Житейской надобности. Для иных – запой, Или уход от жизни, омерзевшей До судорог, в надежде, что другой Спасет тебя же от тебя – прозревшей… Но я – люблю! Его, себя и Вас. Я не придумаю никак иного слова. Припухлость детскую под бровью. Синий глаз. И все, что есть во мне земного.

И началась «Игра стеклянных бус»… Зачем? Все просто – нить, скреплявшая союз Всех бусин ожерелья дорогого, Распалась, треснула, и покатились вниз Застывшие шары хрустальных брызг. Не жемчуг в ожерелье том мерцал, И веселил, и душу согревал, Как ласковое бережное слово, — дешевые осколки неживые. Сжимали шею нити ледяные. Теперь – конец, теперь учись играть, Из бусин лабиринты составлять. Нанижешь боль, и ничего другого. Иль выбрось горсть ненужного стекла, Нить нашей близости истершего дотла.

Прекрасно — Душная Москва! И околесица бульваров. В углу — Диванная тоска От мыслей мерзостных и старых. А в издыхающей душе Вдруг оживет: «…к чему лукавить?..» Оставь! Не для чужих ушей То, что на них ты хочешь сплавить! В живот себе уперши рог, Зришь лужу слов и крови скудость. «Три дня в дому – и за порог!» — давно проверенная глупость. В кругу картежных подлецов, Где каждый – за Себя горою, Как я боюсь в конце концов Остаться с картой козырною — С Тузом! – который все побьет, Единственным в игре жестокой, — и вдруг отдать его: мой ход! — заране жаждущему сбоку! … Остаться в дураках – другим. Кого теперь интересует, Кто кончит там С Тузом – моим! — Игру азартную Чужую?..

Мы живем под дырявым щитом Ночи, На’д которым — сиянье неведомых сил. Ты ли, Отче, эти дыры в наказание нам просверлил? Боже, Ты ли устроил так, что, ослепшие днями, мы тычемся в лжи, и на сто миллионов лишь горстка чувствует, что под железкой лежим неба? А свет тот далекий Щиплет глаза В самую чистую ночь… Господи! Помоги мне за край Самой близкой дыры Заглянуть смочь.

Как он теперь? Один? В тоске иль в шоколаде, И где, и с кем – истоптан мыслей круг То в пьяной радости, а то – в досаде, кто он: любовник или просто друг? Я знаю, что одной надежды – мало. Но что еще осталось в мире нам? Когда б он рядом был, я б не скучала с другими, шляясь по московским кабакам. И душу бы не жгла я, как сцепленье, идя бездумно на запретный разворот сквозь две сплошные полосы преодоленья скупого счастья для любви наоборот.

Вот силы часть, что вечно хочет зла, однако, действует во благо — московская зима забытая пришла и сдула с грязных улиц влагу. В европах холодно, в столице – колотун, везде цирюльники с немытыми руками, а я укуталась в свой норковый зипун и посылаю всех к едрене маме. В гнезде моем хрущебном – красота, я стены целовать готова, как только возвращусь, – и чернота с души слетает от звонка живого родных, друзей, что, как и жизнь назад, в московских теплых кухнях проживают, трындят с усмешкой обо всем подряд и никогда не унывают.

Вот. Вернулась я в Москву — и живу. Разрываю сеть тоски на куски в гулком дворике родном — проходном, в переулке у Пруда — как всегда. Зимний дождь над Маросейкой моросит, поливает не из лейки, а из сит. От Покровки, от Ильинки в двух шагах стынут солью моросинки на губах.

Свежим медом полил мое жаркое тело… В кадке с теплой водою – кусочки вощины. Ты целуешь – мне сладко, и я захотела Так, как будто впервые познала мужчину. В старой баньке, в лесу, у затона речного, Стынет чай из сушеной малины и мяты… Я сегодня люблю лесника молодого. Мы чисты и невинны, хотя – виноваты. На столешнице – россыпью горсть земляники, Запотела от жара молочная кружка… Исхлещи меня веником, мальчик мой дикий, Я до вечера буду твоею подружкой. Слышишь, фыркнула лошадь в орешнике где-то: Нам скакать до деревни по утренней рани. Не грусти, золотой! Будет новое лето, Я – приеду, и снова растопим мы баню.

…Застывший перезвон нежный — и запах чистоты снежной в корзине зимней мимо носа проплывает, а эфир незримый наше детство отражает, как передача «Угадай-ка»… А запах счастья – вот: белье просохшее морозное снимает с веревки во дворе и вновь несет в тепло к себе домой Хозяйка.

Он – московскому первенцу брат, и по первости братской Был и есть вовсе даже не питерский, а ленинградский В крепкой прочности стен Он – метро – не оно – это все уж потом переврали! Он – метро, Потому что – метро — Политен! … А в Московском метро и в метро Ленинградском не только не тесно, — Там же здорово все, – и сияет и блещет пестро! С замиранием кожи, до внутренней дрожи здесь любому впервые приезжему так интересно от подаренной каждому классики этого чуда – метро. Те, кто ездит устало в метро раз по сто за неделю, не могут Понимать и вникать в красоту междуземных миров, Спящим им – неподвластно Ощутить ежечасно непреложную истину вещи в себе – для других, понемногу Привнося свою музыку в сгустки летающих снов. Как запутано все тут хитро — а над нами плывут корабли… Стану в Питере плакать в метро – о метро, От его негасимой любви. Темный трепет – и ветер всех прерванных, кратких прощаний… Ты в метро человек не случайный — Путешествовать вечно готов: И повсюду разносится громкий, веселый – и тайный — потому что не слышный на улицах – грохот твоих поездов. Вечные странники – вечно скитаемся, мним Бог весть что о себе… Все быстрей Поезд мчится, по рельсам скользя, Лбом прислоняемся К темным окнам твоим, к теплым стеклам дверей, И хоть и нельзя, Но запретную надпись «Не прислоняться!» к груди прижимая в толпе… Там, где каждая станция – Храм красоты И подземный музей, Человек – чародей Человек – муравей Прорывается вглубь, но не видит ходы. Где же выход из замкнутой правильным кругом той тыщи Мелких, но непрерывно саднящих вседневных обид? Вдруг все ясно – написано: «Выход» – выходим. И больше не ищем Ложных выводов в жизни, – единственной нашей! в которой Так же мощно и скоро Время будто бы поезд метро нам навстречу летит и летит. Боже, будь. ТЫ хотя бы останься, метро, нам заменой забытого детского рая, Где порядок – вы слышали, пели и знаете – вечен и свят. Одних не бросая — в себе сохрани, увозя и сверкая! Продолжайся, пожалуйста – вдаль и вперед! нас спасая от себя же самих – сказкой мраморных и малахитовых царских палат! Странно — Приимный, да Благо — словенный Душе– и тело Спасительный храм, Просто до нас нисходящих – спиральных, Книзу улитками зАвитых сфер Башен Летатлина люстро-хрустальных — и – вавилонское столпо — Творение и просветление и помрачение — это творение СССР.