Введение

Фигура Макиавелли, наверное, самая мифологизированная в истории философии политики. Ему приписывают то дьявольское коварство, то ангельское добролюбие. Трактовки творчества Макиавели разнятся, между прочим, в зависимости от того, как интерпретируют эпоху, в которую он жил и творил. До «проблемы Макиавелли» лежит «проблема Возрождения».

Поскольку в историко-философской науке является типичным выведение философа из его эпохи (так как «философия – квинтэссенция эпохи»), то загадочность Макиавелли укоренена в загадочности Возрождения. В самом деле, что это за эпоха? Считается, что у всякой эпохи есть свой основополагающий принцип. Но каков «принцип Возрождения»? Тут начинаются дискуссии… Если со средневековьем, античностью или Новым Временем все ясно, то и к Возрождению подходят, порой, с прямо противоположными суждениями. Одни, как А. Ф. Лосев, видят в нем ренессанс неоплатонизма, другие, как Л. М. Баткин, эпоху возникновения оригинального титанического гуманизма. Третьи, такие как М. Фуко, вообще считают Возрождение «продолжением Средневековья». А. Л. Фейербах в свое время отодвигал в ту эпоху начальную точку Нового Времени. Со времен Мишле и Бургхардта дискуссия о Возрождении разгорается все сильнее. И каждый проницательный историк находит свой, новый принцип.

Мы попробуем тоже ответить на этот вопрос. Но пойдем «другим путем». Мы не будем сначала устанавливать «принцип эпохи», а потом выводить из наго Макиавелли (который оказывается в этом случае то «обобщателем опыта Средневековой политики», то «певцом новой политической науки новой Европы»). Напротив, рассматривая творчество Макиавелли, мы попробуем выяснить характер эпохи.

Но это – попутная задача. Главное – пролить свет на «загадку» Макиавелли, ответить на вопрос: почему он уже не одно столетие приковывает к себе внимание? Обусловлено это спецификой его мышления или же политической коньюнктурой, которая всегда находит в Макиавелли удобную мишень?

 

Н. Макиавелли: жизнь и творчество

Макиавелли (1467–1527) родился во Флоренции в семье небогатого юриста. До тридцати лет Макиавелли является созерцателем (и в какой-то мере участником) многочисленных политических событий, происходящий в то время во Флоренции и вообще в Италии: усиление и ослабление дома Медичи, рост популярности Савонаролы, и его последующее падение и казнь, войны между европейскими государствами и княжествами и республиками Италии, борьба за папский престол… В 1498 году Макиавелли становится секретарем в правительстве Флоренции. До 1512 года он занимает этот пост, выполняя в основном дипломатические поручения. После реставрации Медичи, Макиавелли сначала подвергся аресту, но затем был оправдан и получил разрешение жить в деревенском уединении близ Флоренции. С этого времени он становится писателем (хотя изредка ему поручают дипломатические миссии его высокопоставленные друзья в других городах Италии). К наиболее значительным произведениям Макиавелли, написанным в последний период жизни относятся: «Государь» (1515), «Рассуждение о первой декаде Тита Ливия» (1515), «О военном искусстве» (1519), «История Флоренции» (1525). Кроме этого Макиавелли является автором множества публицистических работ на различные актуальные для того времени темы: памфлетов, воззваний и т. п. Макиавелли проявил также литературный талант, написав несколько пьес. Особое значение имеет также огромная переписка Макиавелли с выдающимися людьми того времени (в первую очередь с Гвиччардини). Макиавелли, благодаря своей деятельности и творчеству, получил признание уже при жизни: его авторитет как политика, дипломата, как ученого признавали даже его враги. Макиавелли умер в окружении многочисленных друзей и почитателей в возрасте 60 лет.

 

Макиавелли и «макиавеллизм» дискуссия длиною в 500 лет

В XVI веке политическая наука стала развиваться бурными темпами. Нельзя сказать, что Макиавелли был ее родоначальником, т. к. огромную важность вопросы политики приобрели уже у средневековых мыслителей (Фома, Оккам, М. Падуанский и др.). Скорее можно говорить о внезапном появлении большого количества оригинальных мыслителей – философов политики.

В это время выходят в свет такие сочинения как «Франко-Галлия» Ф. Отмана, «О государстве» Ж. Бодена, являющиеся не менее классическими (если можно так выразиться) для политической науки, чем тексты Макиавелли. Однако, уже через 50 лет после смерти, Макиавелли начинают постоянно включать в число отцов-основателей новой науки, причем включать очень странным образом: как фигуру одиозную. В самом деле, ни Отман, ни Боден, ни де ла Боэсси, ни Гроций – никто из великих правоведов тех времен не вызывал, и сейчас не вызывает таких дискуссий, как Макиавелли. Примечательно, но первое серьезное исследование творчества итальянского мыслителя носило название: «Анти-Макиавелли» и принадлежало перу француза И. Жантийе. В этом произведении автор сформулировал все основные претензии к Макиавелли и его доктрине, с тех пор называемой «макиавеллизмом». Эти претензии на сотни ладов пересказывались затем различными учеными и дожили до XX века. Во введении к трактату Жантийе писал, что цель его состоит в том, «чтобы указать людям, принадлежащим к нашему французскому народу, на источник тирании, которая существует во Франции в течение уже 50 лет, и на ее теоретика» . Итак, первый и главный упрек Макиавелли состоял в том, что он адресует свое произведение государю, а не народу, и, следовательно, сосредоточен на воспитании тирана и ищет средства для поддержания тирании. Такая установка возникла у Макиавелли потому, что он полностью игнорирует идею права (как любой тиран). Игнорирует право божественное, т. к. сознательно абстрагирует религию от науки управления (а ведь божественное право запрещает убивать), игнорирует право естественное, т. к. негативно изображает человека, которого создала природа, наконец, игнорирует право гражданское, т. к. ставит выполнение законов в зависимость от силы государя. Именно тираны, по мнению Жантийе пользовались рекомендациями Макиавелли и их опыт послужил основой для его книги. Напротив, великие мудрые цари действовали всегда противоположно тому, что предлагает Макиавелли. Многие современные мыслители видят подтверждение этим словам в тех фактах, что Гитлер и Сталин – величайшие тираны ХХ века, весьма уважали Макиавелли.

В самом деле, достаточно несколько цитат для того, чтобы подтвердить правоту Жантийе и навсегда обвинить Макиавелли в аморализме, антигуманизме, жестокости и пособничеству тиранам: «государь прежде всего должен стремиться к тому, чтобы его считали весьма благочестивым, даже если он и не таков…, государь должен искоренить род тех, кто раньше господствовал в завоеванной стране…, государь должен подражать Цезарю Борджа…, государя, если он хочет, чтобы ему повиновались, не должно смущать то, что за ним закрепилась репутация жестокого…, для государя лучше, чтобы его боялись, чем любили…, государь должен сочетать природу льва и лисицы…, жестокость, которая ведет к доброму концу, не должна осуждаться…, государь не должен страшиться предательства, обмана и притворства…, вера, милосердие, щедрость – добродетели, которые могут сильно повредить государю…, государь должен свыкнуться в душе с тем, что будет бесчеловечным и жестоким… и т. д.»

Тем не менее у Макиавелли нашлись защитники и последователи, которые обвинили Жантийе и всех антимакиавеллистов в неверной интерпретации итальянского ученого и в непонимании сути всей его доктрины. Во-первых, отделение политики от религии ставилось в безусловную заслугу Макиавелли; во-вторых, отвергался тезис об имморализме его учения (т. к. кроме религиозной морали может быть и светская, которую Макиавелли якобы не нарушает). В частности все рекомендации Макиавелли оправдывались ссылкой на то обстоятельство, что они даются ради конечной благой цели – объединения Италии. Этот взгляд родился в XVIII веке и весьма распространен сейчас, в том числе и среди отечественных исследователей. Б. Г. Кузнецов, Л. М. Баткин, В. И. Рутенбург, В. П. Комарова, А. С. Алексеев, Ф. М. Бурлацкий и др. смело причисляют Макиавелли к «гуманистам».

Противники Макиавелли справедливо возражают на этот аргумент, что «объединение Италии» не должно оправдывать общие жестокие и бесчеловечные методы. Сущность Макиавеллизма была отчеканена в следующей формулировке: «цель оправдывает средства». Воззрение, что ради благой цели можно приносить какие угодно жертвы, идти на сделку с совестью, явно не совместимо с гуманизмом.

Сторонники Макиавелли возражали, что в текстах мыслителя отсутствует выражение «цель оправдывает средства», зато наличествует другое: «я ни разу не пожелал прикрыть неблаговидный поступок благовидным предлогом или очернить похвальное дело из-за того, что оно предпринято ради противной цели» . Все дело в том, что в «Государе» Макиавелли якобы высказывает не свои мысли, а «объективно» описывает методы, которыми пользуются тираны. Сам Макиавелли, как показывают его другие книги, например, «Рассуждение о первой декаде Тита Ливия», скорее был республиканцем, чем монархистом. Родилась даже теория «двух Макиавелли». Одного – гуманиста, второго – объективного исследователя пороков политики. Наиболее апологетический взгляд сформулировал итальянский коммунист А. Грамши, который вообще заявил, что Макиавелли писал «для народа», т. к. тиранам их уловки и так известны. Таким образом, Макиавелли якобы выдал в тонкой форме все секреты правителей для того, чтобы народ знал, как с ними бороться. К сожалению, нет подтверждений, что текст «Государя» был написан именно из таких соображений и, значит, эту гипотезу можно отнести только за счет воображения автора. Вообще же в современной литературе вопрос о гуманизме и антигуманизме Макиавелли остается нерешенным. Большинство исследователей склоняется к тому, что взгляды Макиавелли были эмпиричны, эклектичны, в лучшем случае – он был просто релятивистом. Попытки осмыслить теорию Макиавелли как целое не удаются без существенных искажений. Мы попытаемся это сделать, но для этого придется уйти от самопонятности многих терминов, которые постоянно используются при интерпретации текстов Макиавелли:

«гуманизм», «мораль», «цель», «средство», «судьба», «добродетель» и др. Необходимо использовать не внешние понятия, а стараться вникнуть в ту задачу, которую ставил семе сам Макиавелли.

 

Автономия политической науки: религия, мораль, политика

Проблема взаимоотношений между религией и политикой, церковью и светской властью существовала со времен самого Христа и им же была разрешена в формуле: «отдавайте богу богово, а кесарю – кесарево». Христос не стал вмешиваться в политику своего времени, не возглавил восстания против Рима, как того хотела беднота. Провозгласив, что «царство его не от мира сего», Христос тем не менее не решил проблему, ибо важно не только сказать: «отдавайте богу – богово, а кесарю – кесарево», но и определить, что именно – богово, а что – кесарево. Православная церковь воспринимала притчу Христа буквально и не вмешивалась в политику, что бы в ней не происходило, претерпевая даже бесчинства по отношению к ней самой. Церковь лишь молится о спасении и утешает униженных. Католическая церковь пошла по другому пути. Поскольку царство бога выше царства кесаря, был объявлен примат церкви над государством. Но это привело только к тому, что церковь сама стала напоминать светскую власть (борьба за власть, стяжательство, тирания и др.). В конце средневековья появляются политические проекты, пересматривающие отношение церкви и государства. Дух эпохи требовал отделения их друг от друга. Макиавелли здесь не новатор, не он первый потребовал такого разделения. Савонаролла, которого Макиавелли близко наблюдал, постоянно говорил об испорченности церкви. Макиавелли был убежден однако, что церковь станет гораздо лучше и ей пойдет на пользу то, что она перестанет заниматься светской политикой. Это, правда, не означает, что церковь очистится, а вся грязь мира останется государству. Макиавелли желает также и реформы государственного устройства, реформы всей науки управления. Но для такой реформы необходимо изучить законы светской политики, так как они проявляют себя вне зависимости от религии. Законы политики одинаковы для всех светских властей и подданных, независимо от вероисповедания.

Означает ли это, однако, что Макиавелли отделяет политику от морали? Для этого мы должны ответить на вопрос: была ли для Макиавелли религия тождественна морали? Скорее всего – нет. Во-первых, и это отмечают многие исследователи, гуманисты давно уже обратили внимание на этику как особую науку, независимую от религии (и здесь, конечно, большую роль сыграли переводы этических произведений Платона и Аристотеля). Во-вторых, даже нормы, усвоенные от античности, стали постепенно переосмысляться с целью создания новой морали, новой этики, нормы которой не совпадали ни с христианскими заповедями, ни с античными принципами. Взять хотя бы знаменитый «Застольный спор о жадности» П. Браччолини. Здесь явно отрицается античный этический принцип меры на том простом основании, что меру установить трудно: человек должен жить не сегодняшним моментом, а быть готовым к превратностям судьбы, но такая подготовка требует, чтобы человек в настоящем имел больше, чем ему нужно. Если же превратностей не случится, излишек всегда можно раздать другим. И жадность оборачивается щедростью. Итак, на смену неопределенному принципу меры приходит более определенное требование стяжательства.

Точно такие же претензии в абстрактности можно предъявить и христианским заповедям. Взять хотя бы знаменитое требование: «не убий». В таком своем виде оно совершенно несовместимо с любым государственным устройством. (На чем, кстати, настаивали первые античные критики христианства, например, Юлиан). Солдату на войне не только позволяется убивать, но даже вменяется в обязанность. А войны отнюдь не всегда бывают несправедливыми. Бывает война для защиты добра от зла. Добро, согласно Макиавелли, не должно быть таким слабым, что его существование будет зависеть от зла. Попытки следовать этике «непротивления» приведут только к тому, что сами «непротивленцы» будут уничтожены теми, кто исповедует другие принципы. Попытки придать заповеди, которая в такой своей форме не является абсолютом – абсолютный характер приводит только к тому, что тот, кто это делает, выступает пособником дьявола, т. к. полностью подрывает основания для этой заповеди. Тот, кто хочет, чтобы заповедь действовала всегда и везде, должен будет столкнуться с тем, что заповедь не будет действовать никогда и нигде. Ее абсолютизация подрывает основания ее возможности: будь истина «не убий» абсолютной, она бы вообще никогда не смогла появиться на свет, не говоря уж о вечном существовании. Коль скоро эта заповедь не абсолютна, то это должно касаться и других менее опасных заповедей. Коль скоро христианские заповеди – вообще не применимы всегда и везде буквально, то должны быть определены условия, при которых они действуют, и как они действуют. Для того, чтобы определить эти условия, можно действовать двумя путями: первый – на основании критерия, имеющего высокое (не ниже, чем сами заповеди) происхождения определить степень применимости той или иной заповеди. Например, мы устанавливаем таким критерием ценность человеческой жизни – (как можно большего числа человеческих жизней) – в таком случае – можно убить одного, если его деятельность несет смертельную угрозу для большего числа людей. Можно убить даже при самообороне, т. к. в этом случае кто-то один (нападающий или защищающийся) обречен на смерть. Пусть в таком случае, это будет смерть нападающего, т. к. нет гарантии, что убив одного, он не остановится. Во всех других случаях, убийства, по всей видимости, должны быть запрещены. Можно избрать и другой критерий, и тогда степень применимости заповедей изменится…

Можно пойти и совершенно другим путем – попытаться определить условия действия заповедей эмпирически. Просто описать различные, в разных обстоятельствах попытки действовать согласно тому или иному правилу – и показать, к какому результату это в различных случаях приводило. Потом можно даже подумать над тем, совпал ли этот результат с тем, что хочет церковь, или люди, или тот, кто действовал…

Макиавелли избирает именно этот, второй путь. Он не может выдвинуть критерий априорно, т. к. без опоры на религиозную доктрину он не смог бы его обосновать. Поскольку он решил оставить религию за скобками, то ему остается брать моральные максимы (доставшиеся ему от христианской и античной этики, и о том, почему именно эти добродетели считались добродетелями, Макиавелли никогда не задумывался) и проверять их действенность во всех возможных обстоятельствах, чтобы потом подвести итоги.

 

Цели и средства. Технологизм и эмпиризм Макиавелли

Б. Рассел писал по поводу Макиавелли: «его политическая философия носит научный и эмпирический характер, основана на его собственном деловом опыте и ставит своей целью указать средства для достижения намеченных целей, безотносительно к тому, признаются ли эти цели хорошими или дурными» . В самом деле, эмпиризм Макиавелли бросается в глаза. Любая глава в «Государстве» начинается с постановки проблемы, затем идут бесконечные (порой даже скучные) нагромождения исторических примеров, и наконец, следуют выводы. Логика Макиавелли проста: если мы хотим добиться такой-то цели, мы должны использовать такие-то средства или же – если мы используем такие-то средства, то мы не достигнем ничего другого, как такой-то цели. Цели и средства у Макиавелли находятся в жесткой зависимости друг от друга.

Пресловутое выражение «цель оправдывает средства» у Макиавелли не встречается, но в принципе вполне применимо к его подходу. В самом этом выражении (которое считают сущностью «макиавеллизма» и чуть ли не порождением дьявольского ума) на самом деле не содержится ничего крамольного. Это простая тавтология, т. к. средство и есть то, что есть не для себя, а для другого, и в ней, в цели, имеет свое определение и ценность, если оно в самом деле есть средство. Однако, под выражением «цель оправдывает средство» часто имеют в виду нечто совсем другое, а именно, что ради благой цели дозволительно, даже обязательно пользоваться в качестве средства тем, что для себя вообще не есть средство, нарушить то, что для себя священно, следовательно, делать преступление средством для достижения благой цели. Здесь следует сказать, что лично Макиавелли никогда не выступал за такую этическую максиму и даже высказывался против нее (см. цитату в начале работы). А если в каких-то случаях Макиавелли показывал как с помощью преступлений те или иные лица достигали целей (как благих, так и злых), то это не отражает личной позиции автора. Максима «цель оправдывает средства» носит у Макиавелли не этический, а методологический смысл.

Весь мыслительный труд Макиавелли направлен на установление того, какие действия ведут к каким целям, и наоборот: какие цели требуют каких средств и действий. Формула: «ради благой цели позволительны любые средства» противоречит вышеназванной исходной установке прежде всего потому, что она вообще подрывает возможность теории, подрывает необходимость устанавливать взаимоотношения между теми или иными средствами и целями. Почему это так? Да потому, что любое действие имеет позитивную сторону, которую всегда можно выдать за цель. Убийство ведь совершается не ради убийства, а ради справедливости, например. Воровство совершается не ради воровства, а ради благополучной жизни, которая сама по себе есть благая цель. Можно сказать, что люди всегда движимы только благими целями. А раз так, то формула «для благой цели годны любые средства» есть этическая максима, которая просто разрешает делать все, что угодно. Поскольку Макиавелли вообще берется за то, чтобы различить одни средства от других, он уже поэтому не является сторонником максимы, разрешающей делать все, что угодно. Поскольку ему необходимо различать средства, то он различает их по степени пригодности целям. Не добрые и злые, не истинные и неистинные, а полезные и бесполезные, ведущие к цели или же удаляющие от нее – вот по какому принципу делаются различия. Подход Макиавелли можно было бы назвать утилитаристским или прагматическим, но лучше всего к нему подходит имя технологического (т. к. греческое слово технэ переводится в том числе и как искусство). Техника по сути, это и есть «знание как», знание средств для достижения цели. Техника – это инвариантная, независящая от обстоятельств последовательность действий всегда ведущая к определенному результату. В зависимости от того, нужен или не нужен тот или иной результат, применяется та или иная техника. Как основоположника науки о политической технике Макиавелли рассматривали такие исследователи как Л. Руссо, Э. Эрколе, Д. Джентиле . Превращается ли методологоческий технологизм у Макиавелли в этический? В какой-то степени – да. Идеальный политик (образ которого Макиавелли специально не рисует, но тем не менее, его можно восстановить) – это идеальный технолог. Можно даже сказать (помня греческое значение слова технэ), что идеальный политик – это артист, искусник. Это человек, в совершенстве владеющий всеми политическими техниками и легко применяющий их в зависимости от тех целей, которых он хочет добиться.

Идеальный государь сам по себе не добр и не зол, но в зависимости от обстоятельств должен уметь быть и добрым, и злым. Таким образом, идеальный государь не обладает определенной природой, он неопределенность, могущая определиться во что угодно и вновь вернуться в саму себя. Идеальный государь в силу своей неопределенности универсален (на этом основании Л. Баткин причисляет Макиавелли к «гуманистам», т. к. они преследовали идеал универсального человека) . Именно за универсальность, а не за коварство или жестокость, хвалит Макиавелли Цезаре Борджа. Этот политический деятель был гением политической техники, виртуозным артистом, имеющим опыт, разум, для того, чтобы этот опыт осмыслить, и силу для того, чтобы его применять. Цезаре Борджа мог бы быть назван идеальным политическим деятелем, идеальным государем, однако, он оказался бессильным против более могущественной и всеопределяющей (в том числе и в политике) силы – судьбы.

 

Доблесть и судьба. Границы технологизма

О Цезаре Борджа Макиавелли писал: «не мог бы предложить новому князю лучшее поучение, чем пример его дел. Если мероприятия герцога не помогли ему, это не его вина, а последствие необычайной и крайней враждебности судьбы» . Итак, судьба – это сила куда более могущественная, чем те силы, которые могут быть в распоряжении человека. Если мы присмотримся к жизни герцога Борджа, то мы увидим, что все препятствия, которые возникали у него с применением технологий господства (не путать с просто препятствиями, которые как раз и преодолеваются с помощью этих технологий и по сути препятствиями не являются) возникали из конечности и определенности его как человеческого существа.

Во-первых, политический деятель, как было показано выше, должен сохранять свою неопределенность для того, чтобы быть по необходимости то добрым, то злым. Однако, раз определившись, т. е. воспользовавшись одной из техник, политик не в состоянии сохранять свою неопределенность – в памяти людей он остается как тот, кто «добр» или тот, кто «зол», или тот, кто делал то-то и то-то. «Нельзя быть сразу и милосердным и жестоким», – писал Макиавелли. Поскольку обстоятельства меняются, то имидж, который сегодня может быть хорош, завтра будет способствовать падению. Падение неизбежно так же, как и необходимость определиться. Впрочем, против этой необходимости так же существуют техники. Это использование возможностей времени (т. к. сделанное со временем забывается), использование возможностей места (действовать там, где о прошлых деяниях никто не знает) и использование техники «подставных лиц». Политический деятель, преследующий свои цели, может не определяться сам и выполнять определенные действия руками других людей. Таковой может быть позиция, например, секретаря или тайного советника, который преследует свои цели и советует что-либо публичному политику, тем самым подставляя его под круг судьбы. Истории известны примеры секретарей, переживших нескольких своих «хозяев». Впрочем, той же тактикой может пользоваться и сам политический деятель, поручая те или иные действия своим подчиненным. (Царь всегда остается не причем, виноваты министры). Именно так поступил Цезаре Борджа, когда ему потребовалось жесткой рукой навести порядок в Романье. Он поручил это жестокому Рамиро д’Орко, который справился с поручением настолько хорошо, что вызвал по отношению к себе и страх, и ненависть. Вернувшись в Романью, Борджа казнил д’Орко и выставил его тело на обозрение, показав тем самым, что все жестокости исходили не от него, а от наместника.

Другим препятствием в осуществлении техник господства оказалась уже не духовная определенность (которую, как оказалось, можно пытаться преодолеть), а физическая определенность. «Он обдумал все, что могло произойти при кончине отца, от всего нашел средство, не подумал лишь об одном: что, когда отец будет умирать, он окажется при смерти сам» . Судьба может внезапно послать болезнь или смерть, и осуществление задуманного остается под вопросом из-за отсутствия самого деятеля. Правда, ХХ век придумал технику и на этот случай: «культ бессмертного вождя» многоликого, всегда современного. Кто только не объявлял себя верным ленинцем, «Ленин сегодня!» и Сталин, и Хрущев, и Брежнев, и Горбачев… Таким образом, техника состоит в том, чтобы готовить себе последователей, продолжателей и оставить им такое имя, чтобы они были согласны быть продолжателями.

Впрочем, судьба является и в еще одной ипостаси, и здесь она наносит удар в самое сердце технологизма: она путает цели и средства, лишая технику инвариантности, жесткой последовательности в действиях (стратегии) и ритме (тактике). «Император Тит, – писал Макиавелли в одном из своих писем, – в тот день, когда не был кому-нибудь благодетелем, считал государство под угрозой; другой увидел бы угрозу в тот день, когда сделал бы кому-либо приятное. Многие, семь раз отмерив и взвесив, успевают в своих замыслах. Нынешний папа, который действует всегда наобум, случайно, безоружный, добивается того, что навряд ли удалось бы ему, действуй он по плану и военной силой» . Макиавелли часто говорит о том, что очень часто различные действия приводят к одному и тому же результату, и наоборот, одинаковые действия ведут к разным результатам. Все зависит от времени и обстоятельств. Судьба вмешивается в сам принцип технологизма в жесткую детерминацию целей и средств. Судьба как бы атомизирует реальность, превращает каждый поступок в событие, которое имеет смысл само по себе, а не в контексте. Сущность судьбы и есть событие, т. е. дарование всему его самости, его собственного смысла.

Качество, которое по отношению к судьбе может иметь человек называется у Макиавелли – доблесть (virtu). Значение этого слова у Макиавелли не совсем однозначно. Можно говорить о том, что доблесть включает в себя несколько различных требований. Во-первых, доблесть состоит в действовании, в страсти, в смелости, в интуитивном принятии решений. («Судьба благоволит смелым» – одна из любимых поговорок Макиавелли). Поскольку судьба принципиально антитехнологична, то действие «наобум», действие со страстью, находится в некотором смысле в гармонии с судьбой. Таким образом, решительный или иррациональный поступок может совпасть с глубинным смыслом провидения.

Второй способ поведения по отношению к судьбе, и это тоже является доблестью, – это борьба с судьбой. Это как раз и есть хитрое, разумное поведение, учет всех меняющихся обстоятельств и искусное владение техниками господства. Доблесть состоит здесь в умении обращать изменяющиеся обстоятельства в свою пользу. В этом случае Макиавелли представляет судьбу как полноводный, всеразрушающий поток, а доблесть в виде могучей плотины, которая направляет этот поток в нужное русло.

И, наконец, третий смысл слова доблесть заключается в умении мужественно принять то, что выше твоих сил, это смирение перед судьбой как необходимостью, терпение. Доблесть первого рода свойственна юношам или глупцам, доблесть второго рода – зрелым мужам, людям сильным и умным (как говорит Макиавелли: «сочетающим в себе повадки льва и лисицы»), доблесть третьего рода свойственна старикам и мудрецам.

В доблести первого рода говорит только склонность к внутреннему чувству, желанию, моментальному порыву и полное игнорирование всякой внешней реальности. В доблести второго рода есть как внутренние желания, субъективные цели, так и понимание необходимости изучать внешние обстоятельства для того, чтобы достигать этих целей; и, наконец, в доблести третьего рода присутствует отказ от собственных целей и признание власти обстоятельств. Во всех трех случаях господствует судьба, т. к. она не только внешние обстоятельства, она же задает и внутренние желания, внезапные озарения, субъективные цели, личное призвание. Поскольку судьба все превращает в событие, то и каждый человек есть событие, каждый его поступок есть событие. Основой технологического подхода, который казалось бы борется с судьбой, все равно является сама судьба, т. к. борьба осуществляется некой упорствующей самостью против других самостей (особенностей – если речь идет о вещах как процессах), а самость даруется судьбой, самость принципиально антитехнологична, противоречит технике по определению. Поэтому враг техники находится не только вовне, сколько внутри нас самих, и доблесть вовсе не альтернативная судьбе субстанция, а способ (модус) осуществления судьбы, механизм обратной связи, ответа (ответственности) судьбы (а, следовательно, и каждой самости, каждого события) перед самой (самим) собой.

 

Проблема идеального политического деятеля

Кто же в таком случае является идеальным политическим деятелем? Доблесть какого рода вызывает больше всего симпатий у Макиавелли?

Ясно, Макиавелли не симпатизирует глупцам, и случайные удачи воспринимаются им как данность, с которой надо считаться. Иногда даже поведение папы (Юлий II был как раз воплощение антитехнического образа действий, его решения никогда не обдумывались тщательно) вызывало у Макиавелли усмешку. Единственная категория людей, в отношении которых действия судьбы Макиавелли считал справедливыми – это юноши. Юноши горячи, действуют необдуманно, и это роднит их действия с действиями глупцов, но юношам глупость простительна в силу возраста. Макиавелли может завидовать удачам молодых, но никогда не рекомендует бесшабашность в качестве жизненной максимы.

То же самое относится к доблести, свойственной старикам и мудрецам. Смирение перед судьбой, обстоятельствами, глубокое проникновение в суть вещей и признание их оправданными, разумными вызывает у Макиавелли уважение, но не более того. Старик или мудрец не склонен действовать, совершать поступки, т. к. для него действительность и так полна смысла, который не стоит разрушать. По этим претензиям мы можем судить, что симпатии Макиавелли лежат на стороне того вида доблести, который связан с разумным действованием. Это золотая середина, свойственная зрелому возрасту, это доблесть, объединяющая в себе характер льва и лисицы. При этом, это единственная доблесть, о которой Макиавелли всегда пишет возвышенно и с восхищением. Цезаре Борджа одновременно является и образцом для подражания. Казалось бы, проблема идеального политического деятеля разрешена? Однако, это не совсем так. Макиавелли, как было показано выше, отчетливо сознает границы технологизма и всевластие судьбы, которое как раз и было продемонстрировано на примере Борджа. Упрек, который делает Макиавелли самому Борджа и состоял в том, что Борджа рассчитал все, кроме судьбы. Все три названные виды доблести хотя и являются тремя разными отношениями к судьбе, на сознательном уровне они такое отношение не осуществляют. Ни одно из этих отношений не знает судьбу в ее целостности, в ее особенности и единичности, не имеет дело с судьбой как таковой. И особенно это относится к техническому поведению, которое вообще мыслит себя как борьбу с судьбой, как хозяйствование над своей судьбой. Представление о судьбе как слепой силе, как необходимости, роке и т. д. недостаточны. Во-первых, такое представление ничего не знает о том, что судьба определяет, дарует определенность, самость, единичность. Во-вторых, такое представление ничего не знает о том, что судьба дарует историчность самому человеку (юность, зрелость, старость), так и истории (ведь в зависимости от времени, те или иные средства ведут к целям сегодня и не ведут завтра). В итоге – судьба есть единичная историчность и историческая единственность. Ни один из трех видов доблести не знает о судьбе в таком качестве, тем не менее осуществляя ее. Знание о судьбе как таковой и теперь уже сознательное к ней отношение дает нам совершенно другой тип политического деятеля и человека вообще. Поскольку такой человек (в отличие от описанных выше типов) сознает, что он в любом случае подвластен судьбе и осознает, что она есть историческая единичность и единичная историчность, то логичнее всего было бы для этого человека искать свое единственное личное историческое призвание и в то же время единственную для данного народа и данной эпохи историческую задачу, которую ему надо осуществить. Это требует мыслящего отношения к себе, к истории, к судьбе. При этом, такое мышление не будет техническим расчетом.

Для Макиавелли такой исторической задачей и было объединение Италии (это именно историческая задача, а не «благая цель», оправдывающая средства, т. к. объективно говоря, в объединении Италии нет ничего ни благого, ни злого). А единственным человеком, имеющим шанс совершить это историческое деяние был Лоренцо Медичи. Ему и только ему предназначался «Государь». К сожалению, сам Медичи упустил свой шанс и остался в истории кем угодно, только не выдающимся политическим деятелем. С другой стороны, «Государем» воспользовались те, кому он не предназначался: соответственно они и не могли понять его во всей глубине, т. к. для понимания необходим не только текст, но и прежде всего судьбическая предрасположенность самого понимающего, читающего. Так текст «Государя» был многократно поверхностно перетолкован и стал основанием для иезуитской логики «макиавеллизма».

«Объединение Италии» как историческая задача не вычислялось Макиавелли, не выводилось из опыта и вообще кажется искусственной эмоционально-патриотической привязкой к тексту «Государя». Между тем, это самое главное, что двигало автором, и главенство этого главного не доказуемо ни рационально, ни эмпирически, оно устанавливается априорно, причем не каким-то человеком, а самой судьбой, через посредство этого человека. То, что объединение Италии было не прихотью Макиавелли, а исторической задачей, доказала потом сама история, т. к. Италии пришлось пройти через объединение к грядущим поколениям политических деятелей пришлось решать эту задачу (для сравнения: есть масса народов, мыслители, которых не ставили себе такой задачи, а политики ее не решали). Если же говорить абстрактно, то для Макиавелли идеальный политический деятель – это тот, кто сознает свою единственную историческую задачу и служит ей.

 

Заключение

Макиавелли в истории политической мысли

В самом начале данной работы мы предположили, что текст Макиавелли поможет нам пролить свет на сущность эпохи Возрождения вообще. Дело в том, что «эпоха Возрождения» была открыта совсем недавно, в XIX веке. XIV–XV века все время рассматривались историками то как «конец средневековья», то как «начало Нового Времени». Лишь Буркхардт и Мишле заговорили о Возрождении как особом периоде, в котором господствуют особые принципы. Сразу же в мировой культурологии возникла дискуссия об этих принципах эпохи. Одни видели такие признаки в реставрации античного неоплатонизма, другие – в гуманизме, третьи – в антиклерикализме и т. д. Но в ХХ веке другие ученые все же предложили вернуться к старому пониманию возрождения как конца средневековья. Оказывается, что не только неоплатонизм, но и арситотелизм (особенно в части этики и политики) был очень популярен в те века; оказывается, гуманизм, или гуманитарные науки были лишь малой, незаметной частью в господствовавшей тогда схоластической науке; оказывается, что анализ религиозного сознания тех лет позволяет говорить скорее о возрастании религиозного фанатизма, нежели антиклерикализма. Таким образом, «принцип эпохи» так и остался ненайденным.

Анализ текстов Макиавелли показывает, что и в самом деле, нет принципа, которому бы мог вручить себя мыслитель. Если сравнить текст Макиавелли с текстами политических философов Средневековья или Нового времени, то можно увидеть, что итальянский ученый не начинает свои рассуждения ни с понятий свободы или права, ни с понятий гражданского общества или народа. Именно потому Макиавелли говорит о судьбе, что у него нет априорных оснований. Эпоха Возрождения – это особое время, время «между временами». Такие эпохи, по словам Маркса, наступают «вслед за завершенной в себе философией и за субъективными формами ее развития и имеют титанический характер потому, что грандиозен разлад, образующий их единство. Эти эпохи оказываются несчастливыми и железными, потому что их боги умерли, а новая богиня является еще непосредственное в виде неведомой судьбы, в виде чистого света или сплошного мрака. У нее еще нет красок дня» .

Не случайно так органичны для Макиавелли эсхиловские слова, «техника слабее судьбы». Но у Эсхила эти слова произносит как ни странно, титан-Прометей, посвятивший себя тому, чтобы борясь с богами, давать людям знания, искусства (технэ). Макиавелли также противоречивый, межэпохальный мыслитель, но его противоречия не формально-логического характера. Это противоречия между различными пластами мысли. Текст располагает все фразы в одной плоскости: рядом могут соседствовать и принципиальная, выстраданная мысль и шутливое, непродуманное замечание. Попытки уровнять или примирить их приведут только к искажению мысли Макиавелли, которое равным образом может вылиться в как запутанный противоречивый комментарий, так и в гладкую, упускающую все существенное схему. Только предварительная, в процессе чтения оценка статуса каждой мысли может дать в итоге адекватное понимание.