Ни в чем так не проявляется своеобразие человека, как в его языке. Невозможно спутать Лескова с Достоевским, а Антона Чехова – с Андреем Пла-тоновым. Рука писателя узнается зачастую всего по одной строчке.

Кто еще мог написать: «мир огро́мив мощью голоса, иду – красивый, двадцатидвухлетний», кроме Владимира Маяковского?

Кому может принадлежать «крылышкуя золото-письмом тончайших жил», кроме Велимира Хлебникова?

Великолепный стилист, кудесник слова Исаак Бабель восхищался стилем Владимира Ленина, находя его сильным, лаконичным, упругим. С этим можно подискутировать, но бесспорно то, что образная языковая манера вождя тоже узнается на раз: «Когда наступит час вешать буржуев, они станут конкурировать друг с дружкой за право продать нам веревку по самой низкой цене».

Над созданием собственного узнаваемого языка Солженицын работал всю жизнь. И стиль его угадывается тоже мгновенно. Тяжелый и скучный, он, однако, обильно приправлен массой псевдорусских неологизмов вроде «невпритвор», «напуг», «злопышники», «укрывище», «сбекрененная фуражка», «натучнелый скот», «натопчивая печь», «на поджиде», «на сковыре Никиты», «под дёготный зашлёп», «дремчивый», «расколыханный», «не давая взнимку», «не впервь и не впоследне».

Эта манера Солженицына бросается в глаза сразу, как только открываешь любую его книгу. Характерна она и для устной речи писателя, нафаршировывавшего каждое свое выступление или интервью малопонятными, но звучащими почвенно, по-старинному словечками.

Создавалось впечатление, что Солженицын говорит на исконно русском, дореформенном, утраченным за годы мутной совдепии языке.

Где же узнал его человек, который вырос в крупном городе в самый разгар агитпропа?

Стратагема № 10

Изобретите свой язык – своеобразный и неповторимый, звучание которого не позволит спутать вас ни с кем.

В юности, едва познакомившись с произведениями Солженицына, мы тоже задавались этим вопросом и уже значительно позже выяснили, что Солженицын, оказывается, всю свою жизнь, даже на фронте и даже сидя в тюрьме, не выпускал из рук словарь Даля. Именно оттуда и брал он свои «исконно русские слова». Этот словарь Даля упоминают в своих воспоминаниях все знакомые писателя той поры. Словарь Даля все время читает в «Круге первом» и Глеб Нержин, автобиографический герой Солженицына.

Есть, однако, проблема: словарь Даль составлял из разных слов разных диалектов русского языка, то есть, например, в словаре бок о бок могли стоять слова и из сибирских, и из вятских, и из южнорусских говоров, которые никогда бы не встретились в речи одного и того же человека. Более того, известно, что Далю часто предъявляли претензии в сочинительстве слов языка, а он, признавая это, оправдывался тем, что ничего страшного, что сочиненное им слово не встречается в языке, главное, что «оно звучит по-русски».

Когда Солженицын, для придания себе народности, заменял общеупотребительные слова в своем тексте на слова из словаря Даля, то возникал этот эффект «народности» с одной стороны, и эффект антинародности, пародийности и лубочности – с другой, ведь это был искусственный, вавилонско-русский язык, язык всех говоров сразу и никакого говора в отдельности.

В то, что Солженицын говорит на некоем народном языке, легко может поверить иностранец или городской житель, интеллигент, который никогда деревенского языка не слышал, но реального селянина этим липовым народным языком не проведешь! Поэтому и восхищение этот язык вызывает именно у городской интеллигенции, которая вздыхает по утраченным корням. Ну и у экзальтированных западных интеллектуалов, вроде британского журналиста Бернарда Левина, писавшего в лондонской «Таймс», что, читая Солженицына, «начинаешь понимать, что означало когда-то выражение “святая Русь”».

Между тем, в российской глубинке еще можно услышать настоящую красивую и образную народную речь. В пензенских деревнях, например, говорят не «поймал», а «пымал», вместо «попробуй» – «пытай», вместо «сосед» – «шабёр», а соседка – «шаброва», дверь – это «двёрка», а тряпка – «тымалка». Почему «тымалка»? Оказывается, это сокращение от отымалка, раньше отымалку использовали, чтобы из печи что-то вытащить. Так что, в отличие от солженицынских неологизмов, это слова живые, функциональные. Хорошее ведь, вправду, слово «тымалка», ухватистое!

Сколько мест, столько и русских языков. И это прекрасно, ведь это живые языки, на которых люди говорят и по-своему ими вещи подмечают.

Есть также мертвые языки, придуманные.

В 1990 году Солженицын издал «Русский словарь языкового расширения», представляющий собой выписки из Даля и некоторых других источников с добавлением множества слов собственного «словопроизводства». Причем выписки эти делались целых полстолетия: «С 1947 года много лет я почти ежедневно… читал подряд все четыре тома Даля, очень внимчиво». Свой полувековой труд Солженицын проделал, по его словам, чтобы «восполнить иссушительное обеднение русского языка и всеобщее падение чутья к нему». Занесенные в хаотическом порядке в словарь «незаслуженно забытые» слова, по мнению автора, непременно должны присутствовать в языковом обиходе современных россиян. Всего таких слов его словарь насчитывал около тридцати пяти тысяч!

Что же это за «полнокровные» слова, и как с их помощью можно насытить «обедневшую речь»?

Скандальный российский филолог Алексей Плуцер-Сарно попробовал провести своеобразный эксперимент, составив текст на «языке» словаря Солженицына:

Растопыря, или Необиходная баба

Ерыжливый дурносоп верстан, достодолжный жегнуть шершавку, любонеистово хайлил жиротопное шурьё. Зябкоподжимчивый валява остробучил, жубря: “Хунды-мунды, вахлюй! Отрезно ты фефёлу дочул, иззаплаченный дурандай!” “Да, жемнул я мормотень! – отжегнулся дурносоп верстан, – а тебе вот маламзя с расщепырей!” “Да, ить здеся одна жирным-жирнешенька шеврюжка!” – верстанулся прощепырник. “А ты чо выхайлился, захухряев оторвяжник?” – утомчился зябкоподжимчивый дурносоп. “Эвося! – защепырил прожубрястый валявка, – я то – чуфырь! А ёна ведь неутомчивая жемжурка. Коли ей баларыст зажирнить в шабры, так расщепырится захухрястой профефёлой!” Тутока верстаный дурносопяк дочуял страстоубийственный хлясь. Отрезный захухряй прожемнул поконец и ущепырил растопырю.

«Созданный на языке А.И. Солженицына искусственный текст под названием “Необиходная баба” показывает, с одной стороны, что лексика такого рода действительно имеет определенную литературную ценность, поскольку обладает исключительной экспрессивностью, – тонко троллит Плуцер-Сарно писателя-новатора. – С другой стороны, совершенно очевидно, что возродить эти слова в облике некоего нейтрального пласта кодифицированного литературного языка совершенно невозможно».

Говоря по-простому, язык этот – вымороченный и мертворожденный, а его создатель достодолжен жегнуть шершавку.

Усилия Солженицына были, между тем, высоко оценены нашим научным сообществом. За создание «Словаря языкового расширения» он был 29 мая 1997 года избран действительным членом Российской академии наук. «Это избрание поразило многих прежде всего потому, что новый академик не был ни членом-корреспондентом Академии наук, ни доктором, ни кандидатом наук, вообще не имел научных трудов, – вспоминает Александр Островский. – А впрочем, стоит ли удивляться. Римский император Калигула назначил в Сенат свою лошадь»…

Трепетную страсть, как мы успели заметить, Солженицын испытывает и к идиоматическим выражениям – именно с их помощью он расцвечивает канцелярский стиль «Архипелага». Большинство из этих поговорок, впрочем, тоже благовыдуман-ные – это настольно очевидно, что даже глаз режет: «Лучше кашки не доложь, да на работу не тревожь»; «Пошел к куме, да засел в тюрьме», «Находишься по воле – наплачешься вдоволе» и т.п.

И все бы ничего, если бы сочинительством поговорок Солженицын занимался ради только филологических игрищ – так сказать, во имя чистого искусства. Но даже здесь он выступает как циничный фальсификатор, вкладывая в уста народа собственные идеи.

К «народной мудрости» Александр Исаевич апеллирует, «доказывая», что голодать русский мужик стал лишь при Советской власти, прежняя же Россия вовсе не знала голода: «На Руси никто с голоду не умирывал»,– говорит пословица. А пословицу сбреху не составят ».

И это народ у него, оказывается, от веку учил: «Смелого ищи в тюрьме, глупого – в политруках» («Нет, не врет старая пословица», – комментирует эту свою поделку незадачливый стилизатор).

Специалисты по риторике называют этот прием «втиранием очков». У самого Солженицына, как мы помним, для данного метода имеется не менее поэтичная дефиниция: «темниловка», или «раскидка чернухи».

Итак, с поговорками Солженицын «темнит» вполне мастерски, и по количеству изобретенных неологизмов может потягаться с самим Маяковским.

Что касается иных художественных достоинств солженицынских текстов, то… положа руку на сердце, ответьте, кто смог осилить хотя бы том «Красного колеса»? Собственно, чем дальше Солженицын оказывался от новомирских редакторов, которые не просто исправляли его ошибки, а переписывали его произведения, тем больше наружу вылезала полная творческая бездарность автора.

Бывает, что непосильной для «великого русского писателя» оказывается даже такая вроде бы нетрудная задача, как ясное выражение собственных мыслей. Усилия, с которыми он вымучивает иную фразу, ощущаются почти физически. И получается в результате что-то совершенно невразумительное.

Вот, например, Солженицын восхищается искусством лучшего лагерного дровосека Павла Чульпенева: «Овладел он приемом “сплошного повала”: первый хлыст валится так, чтоб опирался, не был в провисе, легко раскряжевывался. И все хлысты потом кладутся один на один, скрещиваясь – так, чтоб сучья попадали в один-два костра, без стаскивания».

А вот, например, в каких выражениях самовидец учит свой добрый народ обустраивать Россию: «неподымные работы», «окаянщина администрации», «внутреннее беспорядье», «заманчивое исчужа», «новозатейщина», «заманные лозунги и захлёбчивые ораторы», «круговое навёрстывание», «выникнет из обморока самобытность окружного края». Прочел все это народ – и не понял ничего, и ничего не обустроил. Хотя ведь Солженицын как раз по-народному сказать пытался. Без всяких этих ваших иностранных словечек типа «депутаты». Не «депутаты» надо, а избранцы!

Мнящий себя великим реформатором языка, Солженицын не только выдумывает новые слова, но и стремится вернуть исконный смысл тем, что находятся в широком ходу. Что вам представится, прочитай вы фразу «Государь облегчился»?.. А автор имел в виду всего лишь, что у царя стало легче на душе (это когда он узнал об исчезновении и возможной смерти Распутина).

«Солженицын – писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один», – не зазря припечатал своего коллегу блистательный Варлам Шаламов.

О том же и слова Бенедикта Сарнова:

«Есть писатели, читая книги которых словно летишь по хорошо накатанной лыжне. А есть другие, до смысла едва ли не каждой фразы которых читателю приходится добираться, совершая некоторое, иногда довольно большое усилие. (И хорошо, если это усилие окупается).

Усилие, которое читателю приходится преодолевать, вступая в общение с текстами Солженицына, не просто повышенно. Оно – чрезмерно.

У него к смыслу этих его словесных красот читателю приходится продираться по бездорожью. Через непродёр, как он сам выразился бы в подобном случае».

Сам Солженицын высмеивал подобные нападки. Мол, а судьи-то кто? Вот в Степлаге был один такой лейтенант Миронов. И всё-то он был чем-то недоволен, и даже «энергичные докладные» авторства Солженицына «отталкивал с досадой»:

«– Ты и писать толком не умеешь, стиль у тебя корявый. – И протягивал мне докладную десятника Павлова.

– Вот пишет человек:

“При анализации отдельных фактов понижения выполнения плана является

1) недостаточное количество стройматериалов

2) за неполным снабжением инструментом бригад

3) о недостаточной организации работ со стороны техперсонала

4) а также не соблюдается техника безопасности”».

Вот какой дурак лейтенант Миронов, не сумел разглядеть в Солженицыне великого мастера слова – автор «Архипелага» приглашает читателя посмеяться вместе с ним над дурновкусием гражданина начальника, предпочетшего ему, живому классику, какого-то нелепого десятника Павлова. И это аккурат через пять страниц после «раскряжевывающихся хлыстов»…

Но что там неведомый Павлов! Солженицын нещадно судит всех без исключения товарищей по цеху, позорит Бродского и Шолохова, ревнуя их к Нобелевской премии, учит их правильно писать. Достается и классикам – Александр Исаевич панибратски критикует Достоевского, Толстого, Некрасова, Платонова. Горького он аттестует (устами своего персонажа) как «ничтожную скучнейшую личность» («придумал сам себя и придумал себе героев, и книги все выдуманные насквозь»). Даже о «солнце нашей поэзии» Солженицын, по словам Виткевича, отзывался весьма непочтительно: «На что нам Пушкин? Не понимаю, что в нем люди находят».

Он цепляется к мелким ошибкам, выискивает огрехи, вычесывает блох. Но насколько безгрешен в этом отношении сам наш академик? Может быть, составитель словарей и тонкий литературный критик хотя бы писал грамотно?

Отнюдь.

Оценить особенности авторской орфографии Солженицына по российским публикациям трудно – почти все позорные ашыпки мастера художественного слова исправлены твердой рукой корректоров. А вот зарубежные издания, напротив, печатались прямо с рукописей, именно они и дают нам возможность усомниться, что Солженицын заслуженно получал в школе свои пятерки.

Читая парижское издание «Архипелага», Владимир Бушин не уставал удивляться, как может человек, закончивший с отличием высшее учебное заведение, писать некоторые исконно русские имена в таком, например, обличье: Вячислав, Керилл, Керюха. «Ничуть не лучше, чем с именами людей, обстоит у Солженицына дело с географическими названиями на огромных пространствах от бывшей Восточной Пруссии, от немецкого города Вормдитт до знаменитого Халхин-Гола и Маньчжурии, изображенных им все в том же достославном “Архипелаге” как “Вормдит”, “Халхингол” и “Манчжурия”. … Даже всемирно известные названия столиц советских союзных республик он не может ни написать, ни употребить верно. Читаем, например: “юристы Алмы-Аты” (т. 1, с. 21). Или вот с каким ведь упрямством твердит: Кишенев (1, 134), Кишенев (1, 565), Кишенев (1, 565), Кишенев (5, 538)…

Увы, так же некорректно ведет себя … при употреблении в своем драгоценном “Архипелаге” множества и другого рода слов, выражений, оборотов речи. Пишет, например, … “скотоложество”, “гуттаперчивые куклы”, “на мелководьи”, “запо-дозреть”… Если не скучно, то пошли дальше: “мы у них в презренья”, “женщина в шелковом платьи”, … “вещи бросаются в тут же стоящию бочку”…

Другая весьма устойчивая форма дремучести выражается в маниакальном стремлении удваивать согласные там, где вовсе не требуется. Это можно было заметить еще в написании имен и названий: “Кессарийский”, “Тарусса”, “Тартусский”… Но вот и продолжение: “нивеллировать”, “баллюстрада”, “асс”, “каррикатура”, “аннальное отверстие”… Наш герой не желает ни с чем считаться, ему мало того, что он представил в ложном свете даже анальное отверстие, он продолжает свое: “аггломерат” (2, 517), “муссаватист” (1, 50), “восспоминания”, “латанный воротник”, “подписси” (2, 475)».

Коллекцию Бушина можно пополнить, обратившись к первому, еще плохо вычитанному изданию «Архипелага», вошедшему в Малое собрание сочинений Солженицына с серой обложкой. Помимо многих вышеупомянутых ляпсусов, корректор С.И. Розенберг пропустил также многочисленных «девчёнок», не исправил «цынга», забыл понизить прописные в слове «ВУЗ» до грамматически правильных строчных: «вуз».

Даже фамилию своего знакомого, знаменитого на весь мир биолога-генетика Николая Васильевича Тимофеева-Ресовского Солженицын упорно пишет с одной и той же ошибкой: «Тимофеев-Рессовский».

И это только то, на что у нас глаз хватило…

Предвидя обвинения в орфографическом крохоборстве, Владимир Бушин припоминает историю, рассказанную в «Архипелаге» самим Солженицыным:

«Однажды он обнаружил, что некий ответственный товарищ вместо “ботинки” написал “батинки”. Товарищ этот был ему несимпатичен, ибо начальствовал над ним, и между ними возникали какие-то трения. А на дворе стояла весна 1953 года – Солженицын только что вышел из лагеря. И вот даже радость вновь обретенной возможности ходить по земле без охраны и вольно дышать не могла смягчить его злого презрения, и он запомнит эту ошибку, чтобы через двадцать с лишним лет предать ее гласности и высмеять в своем “Архипелаге”! Но кто он был, тот ответственный товарищ, писавший “батинки” – один из руководителей Союза писателей? министр? секретарь обкома? академик? Нет, это всего-навсего инспектор Кок-Терекского рай-по Джамбульской области Казахстана. Университетов, как Солженицын, он, конечно, не кончал, в Институте истории, философии и литературы, как Солженицын, не учился, Нобелевской премии не сподобился. И русский язык для него не родной, он – казах. А ошибочку свою он сделал не в фолианте, изданном многотиражно в Париже, а в ведомости по учету товаров, составленной в связи с ревизией магазина в ауле Айдарлы. Вот каков объект и каковы обстоятельства грамматического сарказма и негодования Александра Исаевича”.

В общем, как в народе нашем исстари говаривалось: «Самши не знамши – других не поучай»!

Ну, или как-нибудь в этом роде. Не мы мастера поговорки выдумывать…

Воинственную неграмотность Солженицын демонстрирует и на других фронтах. Вот, вроде бы, конек его – история. И к «Архипелагу» его, и к «Красному колесу» многие относятся как к серьезным историческим исследованиям: с архивами работал, даты у него, ссылки – значит, что-то понимает.

Но как относиться к великому историческому открытию, что в 1812 году французская армия… не смогла добраться до Москвы, увязнув в русских топях? «Наполеон почему Москвы не нашел? Да из-за полесских и ильменских болот. А осушат – и обнажили белокаменную!»

Может, это шутка? Да нет, вроде, всерьез говорит академик, и фразу эту из более поздних изданий «Архипелага» не изымает…

И подобных открытий в наследии Солженицына немало.

«В области истории, жизнеустройства и правопорядка дореволюционной России демонстрирует свою тягу и ее результаты посредством таких, скажем, утверждений: в Новочеркасске в свое время воздвигли, мол, памятник герою Отечественной войны двенадцатого года атаману Платонову;

царь Александр Второй был убит в 1882 году; все, кончавшие высшие учебные заведения, вместе с дипломом получали дворянское звание и т.д.».

Найдется кто-нибудь, кто скажет нам – ну и что такого? Опечатки, небрежность, рассеянность – с кем не бывает? Да, бывает. Даже Аристотель, говорят, заявил однажды, что у мухи восемь ног – тоже, что ли, его в неучи записывать? Но одно дело – ошибки по невнимательности, и совсем другое – сознательная фальсификация истории, подрывающая сами основы общественных устоев.

И вот в этом отношении Солженицыну, пожалуй, еще не было равных на нашей бренной планете…