По утверждению Синявского, в русском зарубежье бойко продавались иконки Спаса и Пресвятой Богородицы с автографом Солженицына: «На хребте славы земной» (это нобелиат о себе так решился). По всему выходило, что эти иконки в оборот запустил сам Солженицын. Такое уже бывало.

В 1960-х среди диссидентов широкое распространение получила «Молитва» Солженицына, которую он написал сразу после шумного успеха «Иван Денисовича». Она начиналась словами: «Как легко мне жить с Тобой, Господи! Как легко мне верить в Тебя!» Далее он с благодарностью повествовал о том, как руководил им Господь в прошлом, и выражал надежду, что и дальше Он пребудет его вожатым в жизни.

В 1976 году в интервью японской телекомпании NET-TOKYO Александр Исаевич расскажет, как предназначавшаяся для личного использования «Молитва» пошла в народ: «Она случайно вырвалась, я не собирался ее печатать. Я как раз дал той женщине, у которой потом “Архипелаг” нашли, дал просто перепечатать. Она взяла, начала показывать, и ушло из рук, не остановить. Я не собирался пускать, это было – личное».

Однако все говорило о том, что писатель допустил эту утечку сознательно, чтобы покрепче связать себя в народном сознании с темой религиозности, представить себя человеком высокодуховным, истово верующим.

Религиозность, как борода и ватник – фирменный знак Солженицына. Чуть ли не в каждом зарубежном интервью он рассказывал, насколько труден и тернист был его путь к Богу. О том, как, двуправдый, делил он поначалу в своем сердце веру в Бога и верность Ленину. Как, начитавшись в институте Маркса-Энгельса, отвернулся от икон и охладел к церкви. И лишь повоевав и посидев, он вернулся к своему исходному состоянию, обогащенный новым жизненным опытом. «Я вернулся бы к вере во всяком случае – за пределами лагеря или в лагере, – утверждал Солженицын. – Просто лагерный опыт открыл мне глаза раньше. Лагерь самым радикальным образом обезглавливает коммунизм. Идеология там полностью исчезает. Остается, во-первых, борьба за жизнь, затем открывается смысл жизни, а затем Бог».

Свою религиозность Солженицын подчеркивал и к случаю и без случая. Вся хронология «Теленке» выстраивается на православных праздниках: «Шла Вербная неделя», «под православную Троицу», «в Духов день», «на Успенье», «на Рождество», «тихая теплая Пасха» и так далее. Комментируя эту особенность литературных воспоминаний Солженицына, Владимир Бушин пишет: «Ах, как это похоже на нынешних новых русских, надевающих нательный крест поверх дубленок».

В годы своего самопиара, перед высылкой, когда Солженицын тачал открытые письма по всем адресам, он не постеснялся написать открытое письмо и Патриарху, и даже поучил Святейшего уму-разуму, слегка пообвинял, посудил чуть-чуть, по плечу похлопал – как равного.

Уже в эмиграции, Солженицын, неистовствуя, тряся бородой и меча из глаз молнии, обвинял Запад в том, что он утратил Бога. «Если бы от меня потребовали назвать кратко главную черту всего XX века, то и тут я не найду ничего точнее и содержательнее, чем: “Люди – забыли – Бога”», – возглашал он в лондонской лекции по случаю получения им престижной Темплтоновской премии.

Стратагема № 14

Объявите себя приверженцем традиционных ценностей, глубоко религиозным человеком, средоточием духовности. Подчеркивайте это при каждом удобном случае.

Но не была ли религиозность Солженицына таким же фарсом с переодеванием, как и его показная нищета, языковое расширение и фальшивый традиционализм? Давайте разберемся.

Начнем с того, что верующий воцерковленный человек узнается по языку, дело в том, что он каждый день читает молитвенное правило, Библию, жития святых, псалмы, раз в неделю на службах слышит много молитв, акафистов и прочего. Естественно, хочет он того или нет, он вплетает в свой язык характерные обороты, сыплет цитатами и аллюзиями. Вот, даже Сталин во всевозможных речах на партийных съездах и то постоянно вплетал характерные обороты то из Ветхого Завета, то из посланий Апостолов. Оно и понятно, человек воспитывался в религиозной семье и учился в семинарии, а это никакой идеологией не выбьешь.

Солженицын рос в стране воинствующего атеизма, его никогда никто из близких не видел ни за молитвой, ни в церкви, ни за чтением Евангелия, поэтому в его книгах начисто отсутствуют и соответствующие аллюзии. Практически не дает он и точных цитат, пересказывая по памяти и весьма приблизительно, от чего зачастую грубейшим образом искажается смысл. Для воцерковленного человека это, конечно, совершенно невозможно.

Да что там цитаты! Троице-Сергиеву Лавру, это святое для каждого православного место, он называет «Троицко-Сергиевской лаврой»! Вы можете себе представить профессионального физика, который фамилию Эйнштейна пишет как Витгенштейн, Крузенштерн или Эйзенштейн? Нет? Вот так же невозможен и православный человек, который пишет «Троицко-Сергиевская лавра».

Не имел Солженицын и никакого представления о православных традициях. Ну, яйца к Пасхе он, возможно, и красил, но дальше этого его эрудиция не простиралась.

«Если бы он хоть чуточку был верующим христианином, как пытается сам себя убедить, он хотя бы немного уважал церковные каноны, – утверждает Евгений Гнедин. – А своими действиями он доказывает нечто противоположное. Одну из поклонниц своего литературного таланта он обратил в православную веру. Она согласилась креститься, а он, в соответствии с христианским обычаем, стал ее крестным отцом. Через какое-то время он решил на ней жениться. По церковным канонам это запрещается: крестный отец не может вступить в брак со своей крестницей, так как с точки зрения церкви это кровосмешение. Но что законы церкви для Солженицына! Церковные правила запрещают? Кому? Солженицыну? Какие правила и что они могут ему запретить?..

– Я протестую!.. Я требую!.. Где свобода личности?..

И литературный самодержец Солженицын потребовал от православной церкви повенчать его со своей крестницей Наталией Светловой. Ну и повенчали».

Пожалуй, одним из самых авторитетных православных богословов XX века был Александр Шмеман, не найти ни одного православного интеллектуала, кто бы не уважал этого человека. Потомок эмигрантов и антикоммунист, поначалу он восхищался Солженицыным, но более близкое знакомство заставило его изменить свое мнение. Вот как он описывает в своем дневнике одну из встреч:

«Понедельник, 12 мая 1975 …

Итак, снова четыре дня с Солженицыным, вдвоем, в отрыве от людей. Постепенно мысли и впечатления приходят в порядок. … Какой же все-таки остается “образ” от этих четырех дней, в которые мы расставались только на несколько часов сна? Великий человек? В одержимости своим призванием, в полной с ним слитности – несомненно… Но (вот начинается “но”) – за эти дни меня поразили:

1) Некий примитивизм сознания. Это касается одинаково людей, событий, вида на природу и т.д. В сущности он не чувствует никаких оттенков, никакой ни в чем сложности.

2) Непонимание людей и, может быть, даже нежелание вдумываться, вживаться в них. Распределение их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним.

3) Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partem .

4) Невероятная самоуверенность, непогрешимость.

5) Невероятная скрытность.

Я мог бы продолжать, но не буду. …

В эти дни с ним у меня все время было чувство, что я “старший”, имею дело с ребенком, капризным и даже избалованным, которому все равно “всего не объяснишь” и потому лучше уступить (“ты старший, ты уступи…”) во имя мира, согласия и с надеждой – “подрастет – поймет…”. Чувство, что я – ученик старшего класса, имеющий дело с учеником младшего класса, для которого нужно все упрощать, с которым нужно говорить “на его уровне”. …

Из запомнившихся разговоров:

– нелюбовь к Тургеневу; …

– “я сейчас Америку наказываю…”;

– Израиль сейчас наш союзник. Насколько нужно бороться с “еврейским” духом нашей интеллигенции, настолько же важно поддержать Израиль; …

– “платоновщина” (синоним неправильного, ложного подхода к России – Андрей Платонов);

– про отдельных людей в России: “Это мои, те не мои…”;

– в свободной России я буду в стороне от дел, но руководить ими “направляющими статьями”. В этом – то есть в призвании руководить и направлять – ни малейшего сомнения;

– семья, дети не должны мешать. “Что это вы все женам звоните?”;

– с эмиграцией – каши не сваришь;

– Николай Второй – преступник (отречение). “Ну да, его расстреляли, но разве его одного расстреляли?”…

Суббота, 31 мая 1975 …

Цель, задача Солженицына, по его словам, – восстановить историческую память русского народа.

Но, парадоксальным образом, эта историческая задача (“Хочу, – говорит он мне в Париже, – написать русскую революцию так, как описал 12-й год Толстой, чтоб моя правда о ней была окончательной…”) исходит из какого-то радикального антиисторизма и также упирается в него. Символ здесь: влюбленность – иначе не назовешь – в старообрядчество. При этом теоретическая суть спора между старообрядцами и Никоном его не занимает. Старообрядчество есть одновременно и символ, и воплощение “русскости” в ее, как раз, неизменности. Пафос старообрядчества – в отрицании перемены, то есть “истории”, и именно этот пафос и пленяет Солженицына. Нравственное содержание, ценность, критерий этой “русскости” Солженицына не интересует. Для него важным и решающим оказывается то, что, начиная с Петра, нарастает в России измена русскости – достигающая своего апогея в большевизме. Спасение России – в возврате к русскости, ради чего нужно и отгородиться от Запада, и отречься от “имперскости” русской истории и русской культуры, от “нам внятно все…”. В чем же тут соблазн? В том, что С. совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна, а Петра, скажем, как – при всех его трагических недостатках – спасителя России от этого тупика. “Русскость” как самозамыкание в жизни только собою и своим – то есть, в итоге, самоудушение…

Солженицыну, как Ленину, нужна, в сущности, партия, то есть коллектив, безоговорочно подчиненный его руководству и лично ему лояльный… Ленин всю жизнь “рвет связи”, лишь бы не быть отождествленным с чем-либо чуждым его цели и его средствам. Лояльность достигается устрашением, опасностью быть отлученным от “дела” и его вождя. И это не “личное”, не для себя, только для дела, только для абсолютной истины цели. …

Пятница, 17 октября 1975

Читаю с захватывающим интересом солженицынского “Ленина в Цюрихе”… Но тут же почти с каким-то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына – мне, в прошлом году, в Цюрихе – о том, что он, Солженицын, в романе – не только Саня, не только Воротынцев, но прежде всего – сам Ленин. Это описание изнутри потому так потрясающе живо, что это “изнутри” – самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места – об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремленности и буквально ахаю… Эта книга написана “близнецом”, и написана с каким-то трагическим восхищением. Одиночество и “ярость” Ленина. Одиночество и “ярость” Солженицына. Борьба как содержание – единственное! – всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощенность своей судьбой, своим делом. Подчиненность тактики – стратегии. Тональность души… Повторяю – страшно».

Человек проницательный, тонко мыслящий, Александр Шмеман ставит Солженицыну неутешительный диагноз: перед нами – глупый избалованный ребенок, нарцисс с манией величия, рассматривающий других людей как пушечное мясо для своего догматически и схематично понятого дела.

Подобный же диагноз ставит своему бывшему другу и профессор Кирилл Симонян, и диагноз этот – уже медицинский: «Я смотрю на Солженицына с точки зрения своей профессии, глазами врача. Как индивидуум, Солженицын наделен комплексом неполноценности, который, нуждаясь в разрядке, выливается в агрессивность, а та в свою очередь порождает манию величия и честолюбие».

Может ли человек злобный, самовлюбленный и высокомерный быть настоящим христианином? Писатель Владимир Лакшин, хорошо знавший Александра Исаевича по «Новому миру», уверен, что нет: «В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием».

Как согласуется с христовыми заповедями его бешеная ненависть к людям? Для христианина смерть любого человека – трагедия. Но посмотрите, как радуется Солженицын, узнав о смерти Сталина, какие слова он находит, описать свои чувства: «Умер, азиатский диктатор! Скорежился, злодей!»; «Остановилась медленная старая грязная кровь в жилах низкорослой рябой личности».

Потом расстреливают Лаврентия Берия, и Солженицын вновь ликует: «С жестяным грохотом, как пустое ведро, покатила кубарем еще одна личность – с самой верхушки лестницы да в самое навозное болото».

А как бы он сам расправился со Сталиным, попадись он ему при случае, какой бы казни подверг? Рассказывая очередную страшилку о расстреле шести крестьян за то, что они накосили на колхозном лугу немного сена, Солженицын признается: «Если бы Сталин никогда и никого больше не убил, – то только за этих шестерых царскосельских мужиков я бы считал его достойным четвертования».

Рука бы не дрогнула – Солженицын без обиняков характеризует себя в «Архипелаге»: «вполне подготовленный палач». И рассуждает: «может быть у Берии я вырос бы как раз на месте, … да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они».

Требует наказать Солженицын и четверть миллиона человек, так или иначе причастных к Гулагу – да еще с оговоркой, «может быть, и хватило бы?» «Всех разыскать и всех судить!» – кричит Великий Гуманист. Откуда же цифра такая дикая – четверть миллиона? Оказывается, Солженицын с удивительным цинизмом произвел ее от 86 000 нацистов, осужденных в ФРГ к 1966 году (у нас надо втрое больше!), и, таким образом, требует за каждого эсэсовца троих советских людей.

А вот Солженицын делится хорошими известиями в «Теленке»: «Две – но не малых – политических радости посетили меня в конце сентября в мое гощение у Чуковского… Одна была поражение индонезийского переворота, вторая – поражение шелепинской затеи». Шут с ним, с Шелепиным, но что касается Индонезии, то речь здесь идет о попытке государственного переворота 30 сентября 1965 года. Подавив восстание, генерал Сухарто обвинил во всем коммунистов и начал массовый террор, унесший жизни 700 тысяч индонезийцев. Вот такая-то «политическая радость» была у человека, мнящего себя христианином!..

«Солженицын не понял и не хотел понять, что зло преодолевается не злобствующим, а противоположным ему духом добра, – отмечал отец Всеволод Шпиллер, настоятель Николо-Кузнецкой церкви в Москве. – Солженицыну не хотелось понять, что зло и ложь обличаются правдой, а противостоящая им правда открывается человеку только в любви, а не в злобе, которая заполнила душу и разум Солженицына…

Между тем именно злоба и только злоба была во всем, с чем выступал Солженицын, с маниакальной уверенностью в собственной непогрешимости в чем бы то ни было. Его выступления просто поражают полным отсутствием любви к кому-нибудь и к чему-нибудь, и поражают не одних христиан. И отсутствие любви (а вместо нее злобу) Солженицын прикрывает мудреными словесными узорами, стараясь превратить свою злобу в какую-то надуманную “зрячую любовь”. Восприятие же мира, человека, жизни сквозь призму бушующей злобы с христианством несовместимо.

В духе злобы правда не утверждается, а гибнет. Сначала становится полуправдой, потом и неправдой. И служит в мире уже не добру, а злу. Такой писатель христианским быть не может».

Но может быть, Солженицын воспринял христову заповедь слишком буквально и любил лишь «ближних»?

О его отношении к первой жене Наталье Решетовской мы уже писали выше. Была она ему чем-то между прислугой, секретаршей и удобной мебелью, на ее деньги он жил, ей же изменял, когда пришла у нему слава. И об ученой женщине из Ленинграда, и о других неназванных и неузнанных, и о притязаниях мужа возродить на русской земле полигамию «по творческим соображениям» Наталья Алексеевна потом напишет в книге «В споре со временем».

О низости Солженицына по отношению к Наталье Решетовской рассказывает и Лев Копелев: «В 1970 году Солженицын разошелся со своей первой женой. На пороге старости покинутая женщина, посвятившая десятки лет жизни своему идолу, приняла яд. Конечно, это должно было взволновать христианина Солженицына и в самом деле взволновало. Но любопытно, что о боге он даже и не вспомнил. В письме, которое она получила в больнице, он писал совсем в другом духе: “никогда не простит” ей того, что она сделала, так как ее смерть могла бы испортить репутацию ее более счастливой соперницы. Мысль о боге ему вовсе не пришла в голову. Ему также не пришла в голову мысль, что ему не дано прощать или не прощать, а что он должен молить бога, чтобы тот простил ей этот грех»

Чем-то типично солженицынским попахивает и история с его противостоянием с Александром Трифоновичем Твардовским, который за всю жизнь не сделал Солженицыну ничего плохого и всегда старался ему помогать, рискуя порой не только своей карьерой, но и своим журналом. Своего «литературного отца» Солженицын рисует в «Теленке» трусливым и аморфным человеком, дескать, и рукопись Хрущёву передал поздновато, и момент упустил, и вообще чуть все не проморгал, и «Новый мир» пытаясь спасти, «топырился покурячьи» (фразочку-то какую подобрал, а?), да не смог, и тот умер у него «с согнутой спиной». И все это в своем неизменном прокурорском тоне.

В 1971 году Солженицын посетит в Красной Пахре умирающего от рака Твардовского – лишь для того, чтобы вложить ему в руки свой вышедший на Западе двухтомник. В нем полупарализованный, немой, ожидающий смерти советский классик должен был… отметить закладками разного цвета, что понравилось, а что – нет…

Потрясает и отношение Солженицына к Кор-нею Чуковскому, который осенью 1965 года предоставил «угрожаемому автору» кров, купившись на россказни о якобы грозившем ему аресте, а потом еще и отписал ему по завещанию изрядную часть наследства. 28 октября 1969 года Корнея Ивановича не стало, но Солженицын не посчитал нужным проводить его в последний путь. Проигнорировав похороны Чуковского, он лишь произнес: «Страшно умирать неопальным»…

Не лучше относился Солженицын и к своим добровольным помощникам. Поразительна история с Елизаветой Воронянской, помогавшей перепечатывать «Архипелаг» и хранившей у себя один из его экземпляров. Почувствовав его возможное изъятие комитетчиками, Солженицын потребовал у Воронянской уничтожить рукопись. Однако та не успела это сделать – 23 августа 1973 года ее задержал КГБ и вынудил сдать тайник. Терзаемая раскаянием, женщина покончила с собой. По свидетельству писателя Владимира Максимова, «реакция нашего героя, большого человеколюбца, душеведа и христианина, на эту трагедию была библейски лапидарной: “Она обманула меня – она наказана”».

«Даже заблуждения Толстого были заблуждениями гения, они пронизаны болью и покаянием, – напоминает писатель Григорий Бакланов, – а тот, кого пытаются равнять с ним, занят самоутверждением и сводит, сводит счеты с теми, кто когда-то помогал ему и даже жизнь за него положил, как тот несчастный Вадим Борисов, который бросил свое дело, пошел целиком в услужение Солженицыну, публиковал его книги в первые годы перестройки, а потом потребовали от него строгой бухгалтерской отчетности, которой и быть в те годы не могло, и обвинили его в мошенничестве, и он вскоре умер. Но и мертвого, не способного себя защитить, чтоб и на его детей пал позор, Солженицын припечатал словом в своем ныне публикуемом “Зернышке”, которое никак не затерялось “меж двух жерновов”, а наоборот, эти жернова отлично сумело использовать: “Ошибку – можно простить и миллионную. Обмана – нельзя перенести и копеечного”».

Да что там Решетовские, Твардовские, Чуковские да Воронянские! Он своих, солженицынских, детей не жалел, собираясь ради идеи, ради правды пожертвовать жизнями трех малолетних сыновей. Описывая события, предшествовавшие изданию своей главной книги, он вспоминает в «Теленке», что на той случай, если бы встал вопрос: жизнь детей или издание «Архипелага», им и его женой Натальей Дмитриевной было принято «сверхчеловеческое» решение – «наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не остановим ни за что».

Вот это мы понимаем – христианская самоотверженность! Наверняка Солженицын уже и иконку со своим ликом заказал написать, готовясь к канонизации…

В 1994 году, вернувшись на родину, Солженицын сложил новую молитву (на сей раз о России). Эта молитву, которая также немедленно стала достоянием общественности, Солженицын произносил каждый день до самой смерти. В ней он просил Бога: «Отче наш Всемилостивый! Россиюшку Твою многострадную не покинь в ошеломлении нынешнем, в ее израненности, обнищании и в смутности духа. Господи Вседержитель!».

Смутность духа – это ведь больше про самого Солженицына, чем про ельцинскую Россию! Пережив нелегкое десятилетие, Россия поднялась, сосредоточилась, вернулась на свой трудный и славный путь. Солженицын пребывал в смутности духа до гробовой доски, и не бывало у него даже редких минут просветления. Все, что двигало им всю жизнь, было: гнев, ненависть, ложь, тщеславие и гордыня.

Но если христианство было внутренне чуждым для Солженицына, если не желал и не умел он следовать христовым заповедям, не находил в себе душевных сил для любви, прощения, терпимости, то зачем ему вообще этот маскарад с крестами и молитвами? Да все для того же самопиара, для придания себе в глазах людей облика мудреца и праведника, для того, чтобы впредь каждый его поступок или высказывание расценивались как априори высоконравственный. (Да и просто модно это было – вспомним, время-то было какое, все иконы коллекционировали). В общем, Солженицын был христианин для пользы дела.

В записных книжках Варлам Шаламов приводит диалог с одним писателем:

«– Для Америки – быстро и наставительно говорил мне мой новый знакомый, – герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет этого, поэтому ни один книгоиздатель американский не возьмет ни одного переводного рассказа, где герой – атеист, или просто скептик, или сомневающийся.

– А Джефферсон, автор Декларации?

– Ну, когда это было. А сейчас я просмотрел бегло несколько ваших рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим. Поэтому, – мягко шелестел голос, – в Америку посылать этого не надо…

Небольшие пальчики моего нового знакомого быстро перебирали машинописные страницы.

– Я даже удивлен, как это вы… И не верите в Бога!

– У меня нет потребности в такой гипотезе, как у Вольтера.

– Ну, после Вольтера была Вторая мировая война.

– Тем более.

– Да, дело даже не в Боге. Писатель должен говорить языком большой христианской культуры, все равно – эллин он или иудей. Только тогда он может добиться успеха на Западе».

По всему выходило, что для собеседника Шаламова религиозность была не выстраданным и выношенным убеждением, а просто товаром, за который хорошо платят.

Собеседником этим был Солженицын.

Уехав на Запад, он успешно капитализирует свой образ богомольца. Западные критики и философы будут сравнивать Солженицына с Достоевским, называть его «вторым, Истинным правительством» своей страны и радоваться, что политика в его трудах не заслонила их подлинного, духовного значения.

Александр Солженицын был нужен Западу именно таким – не злобствующим фанатиком, брызжущим слюной из-под бороды, а степенным, крепко верующим в Бога духовидцем. Таким они хотели его видеть, и та премия Темплтоновская нужна была, чтобы укрепить положение Солженицына как духовного лидера эпохи. Они старались…

На пресс-конференции в Стокгольме по поводу получения Солженицыным Нобелевской премии лауреату задали вопрос:

– Господин Солженицын, являетесь ли вы сами христианином?

– Я думаю, что это ясно из моих книг, – ответил лауреат.

И все понимающе закивали головами, мол, к чему этот вопрос? неужели не заметно, что с каждой страницы солженицынских книг льется божья благодать? Однако когда в 1983 году было решено вручить Солженицыну премию Темплтоновского фонда, его эксперты столкнулись с неожиданной проблемой: в творчестве соискателя не было совершенно ничего, что можно было хоть за уши притянуть к формулировке «За прогресс в развитии религии». Не приложишь ведь к заявке нательный крест и крашеные яйца. После долгих поисков решено было «положить в присуждение» (выражение А.С.) коротенькое стихотворение из «Архипелага» и ту самую «Молитву», которая гуляла по самиздату.

Пророк и религиозный мыслитель оказался из Солженицына дутый, на Западе это смекнули быстро. А вот в новой России он пришелся ко двору и по сердцу. Свежеокрещенная интеллигенция приняла его как носителя Самых Главных Истин, не столько идеализировав, сколько идолизировав вернувшегося на родину вермонтского затворника.

Этих постсоветских людей легко понять, им нужно мировоззрение. В советском, коммунистическом мировоззрении они разочаровались, в либерально-демократическом еще раз разочаровались уже в девяностые годы, что остается из этой «троицы» Нового времени (либерализм, социализм, консерватизм)? Остается консерватизм, поэтому в России начала XXI века такой невиданный спрос на консерватизм и такой невиданный религиозный подъем!

А тут и Солженицын – в самый раз! Кто еще так вдохновенно воспевал старую российскую Империю и критиковал равно и февральских революционеров, и октябрьских? Не случайно и хоронят Солженицына в Донском монастыре, куда недавно перенесены останки консерватора-философа Ильина, не случайно и самый модный религиозный журнал «Фома» посвящает Солженицыну целые номера, и слова «пророк» там звучат на каждой странице.

Искренне жаль всех наивных верующих людей, которые купились на фальшивую солженицынскую бороду и религиозность. Хотя это, безусловно, их выбор.

Так уж устроено: где появляется Пророк, там создается секта. Секта Солженицына – это типичная тоталитарная секта. Вся жизнь ее адептов посвящена Главному Делу – воплощению в жизнь заветов Пророка. Пророку подражают во всем – перенимают его привычки, манеру говорить. Вдову Солженицына Наталью Дмитриевну сегодня уже и понимают с трудом – настолько въелись в ее язык пресловутые «языковые расширения».

Стратагема № 15

Создайте секту.

Члены этой секты убеждены в непогрешимости своего лидера и не терпят иных мнений, кроме единственно верного. Чуть что, едва только кто-то обронит хотя бы одну неосторожную фразу, выразит малейшее несогласие с Генеральной Линией – начинается травля.

Так было совсем недавно с Юрием Поляковым. Опубликованный на портале газеты «Культура» (20.09.2014) комментарий главного редактора «Литературной газеты», где он называет «неуместным» заблаговременный предъюбилейный ажиотаж в связи с приближающимся столетием Солженицына и призывает не возвеличивать сверх меры писателя, призывавшего американцев начать войну против СССР, вызвал у «свидетелей Солженицына» настоящую истерику. Свое возмущение выразили и Наталья Солженицына, и Людмила Сараскина, и актер Евгений Миронов, назвавший Полякова подлецом, и, разумеется, Дмитрий Быков – куда же без него! Полякова заклевали, портал «Культура» удалил его комментарий, но солженицынцы не успокоились и продолжают вертеть головой по сторонам в поиске новой жертвы.

Непонятно только, чем все это отличается от того Гулага, который описывал Солженицын? И не та ли самая это цензура, которую так ненавидел и с которой так яростно боролся Учитель свободы?