22 августа 1968 года, через день после ввода в Чехословакию танков стран Варшавского договора, поэт Александр Галич написал:

Фраза Галича звучала как призыв, и этот призыв был услышан.

Через три дня, 25 августа, на Красную площадь вышли «семеро смелых» – непримиримые интеллигенты Константин Бабицкий, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг. Устроившись у Лобного места, они развернули лозунги – «Руки прочь от ЧССР!», «Позор оккупантам!» и проч. – и стали ждать реакции. Каковая последовала незамедлительно – буквально через минуту демонстрантов вежливо обступили сотрудники органов в штатском. Вскоре двое активистов будут посажены, троих сошлют, еще троих упекут в психушку.

Где же находился все это время правдоруб и защитник угнетенных Александр Солженицын?

Пять дней, прошедших с 21 августа, во избежание героизма он просидел на своей дачке под Обнинском. Идти на площадь? Рисковать свободой? Рискуют пусть кто дурней!

Это потом уже, через годы, сочиняя «Теленка», Солженицын будет уверять, что в те дни ему на месте не сиделось: «Подошвы горели бежать, ехать. И уже машину я заводил (ручкой)». Да только подумалось ему вдруг: а стоит ли? Ведь то, что сейчас только и надо – это поставить свою подпись под тремя словами: «Стыдно быть советским!» Но, – рассуждает борзовский сидень, – никто из знаменитостей, ни Ростропович, ни Сахаров, ни Капица, этого не подпишет – побоятся, а то и «захлопочут искорежить» его немногословный текст. А значит, и он ничего подписывать не будет: «Зарычал мотор – а я не поехал».

И то ведь: а вдруг накажут? Срежут голову под танковый гул, незаметно. А ведь сколько еще не сделано, и главного не сказано!

Нет, – рассуждает Солженицын, – крикнуть-то я способен. «Но вот что: главный ли это крик?

Крикнуть сейчас и на том сорваться, значит: такого ужаса я не видел за всю свою жизнь. А я видел и знаю много хуже, весь “Архипелаг” из этого, о том же я не кричу? все пятьдесят лет из этого – а мы молчим? Крикнуть сейчас – это отречься от отечественной истории, помочь приукрасить ее. Надо горло поберечь для главного крика. Уже недолго осталось. Вот начнут переводить «Архипелаг» на английский язык…»

В Москву Александр Исаевич прибыл лишь 26 числа – для знакомства с академиком Андреем Сахаровым. Возможно, помимо прочего предметом их беседы были и пражские события, однако ни на какие поступки Солженицына это не подвигло.

Его не оказалось даже среди 95 деятелей науки и культуры, подписавших письмо протеста против обвинительного приговора незадачливой «семерке». Александр Исаевич перестраховался и здесь: а вот как начнутся репрессии против несогласных – оно ему надо?

«Угрожаемый автор» дул на воду: ни актера Игоря Квашу, ни писателя Виктора Некрасова, ни других подписантов власть не тронула. Их петицию просто проигнорировали. В чисто технологическом отношении это было, кстати, совершенно правильно.

Беречь горло для главного крика – у Солженицына это получалось замечательно.

В начале шестидесятых партия и правительство начали борьбу с «лицами, уклоняющимися от общественно полезного труда» – подпольными цеховиками, промысловиками, фарцовщиками, находившими лазейки работать на себя, а не на государство. Под раздачу попал и поэт Иосиф Бродский, арестованный и представший перед судом «за тунеядство» в феврале 1964 года – он не состоял в Союзе писателей и, значит, не считался профессиональным литератором. «Литературный трутень» (именно так был ославлен Бродский на страницах газеты «Вечерний Ленинград») был приговорен к пятилетней ссылке в «места, не столь отдаленные» – а именно в деревню Норинская Архангельской области.

И тут, на закате хрущевской эпохи, случилось что-то новенькое – началась широкая общественная кампания в защиту поэта. Появилось обращение к советскому руководству, подписантами которого стали многие писатели, музыканты, ученые. Было предложено присоединиться и Солженицыну. Однако сделать это он отказался наотрез. Дело в том, что именно в это время фамилия писателя фигурировала в списке кандидатов на Ленинскую премию. Подписаться за Бродского означало для Солженицына собственноручно вычеркнуть себя из этого списка. Свобода и доброе имя какого-то там Бродского этого, конечно, не стоили.

Благодаря заступничеству советской интеллигенции Бродский пробудет в ссылке всего полтора года. В 1972 году он эмигрирует, а в 1987-м получит Нобелевскую премию по литературе. К проигнорировавшему его Солженицыну Бродский до конца жизни будет относиться с пиететом, называя его «Гомером советской власти» и сравнивая «Архипелаг Гулаг» с «Илиадой». Солженицын же будет свысока давать уникальному поэту советы, как правильно писать стихи, и обвинять его в элитаризме и отсутствии «человеческой простоты».

Поберег себя, единственного, Солженицын и зимой 1965-1966 года, отказавшись постоять за писателей-диссидентов Андрея Синявского и Юлия Даниэля. С конца пятидесятых под псевдонимами, соответственно, Абрам Терц и Николай Аржак они печатали на Западе дурашливые пасквили о жизни в Советском Союзе. Хитроумный КГБ псевдонимы разгадал и авторов отловил. Судили их по статье 70-й: «Антисоветская агитация и пропаганда». На процессе Синявский настаивал на своем праве на инакомыслие и объяснял свое поведение «стилистическими разногласиями с советской властью».

5 декабря, в день Конституции, на Пушкинской площади в Москве состоялся политический митинг. Цель его заключалась в том, чтобы выразить протест по поводу преследования Даниэля и Синявского и потребовать у государства соблюдения политических свобод, разрешенных Основным законом СССР. Готовили митинг соратники Солженицына по антисоветской фронде поэт Александр Вольпин и прозаик Владимир Буковский, и Александр Исаевич, находясь в те дни в Москве, не мог о нем не знать. За несколько дней до митинга Солженицын исчез из Москвы. И 5 декабря, в то самое время, как спецслужбы ловили на Пушкинской правозащитников с их нелепыми и наивными плакатами, он уже грелся у теплой печки на хуторе Хаава.

Бродский в ссылке. Элегантный ватник ему определенно к лицу

В январе 1966 года суд приговорил Даниэля к пяти, а Синявского – к семи годам строгого режима. В последнем слове подсудимые горячо рассуждали о невозможности судить художественное произведение по Уголовному кодексу – мысль, определенно близкая Солженицыну. Как же ведет себя совесть нации? Совесть нации вновь не при чем. Через Николая Тимофеева-Ресовского Александру Исаевичу было передано для подписи письмо в защиту осужденных диссидентов, однако тот отказался его подписать, заявив, что «не подобает русскому писателю печататься за границей».

«Меня обескуражил не отказ, а его мотивировка», – отмечала позднее жена Синявского Мария Розанова. «Самое забавное, – подчеркнула она, – что к тому времени все рукописи Солженицына уже были за границей».

Уточним, что к этому времени Солженицын успел совершенно официально напечатать за границей «Ивана Денисовича» и несколько рассказов и даже получить за них гонорар. Что касается произведений, которые не могли быть опубликованными в Советском Союзе по идеологическим соображениям, то их еще в октябре 1964 года тайно вывез за рубеж Вадим Леонидович Андреев, сын известного русского писателя.

Впоследствии Солженицын выскажется о Даниэле и Синявском в другом тоне: «Как когда-то Пастернак отправкой своего романа в Италию, так теперь Синявский и Даниэль за свое писательское душевное двоение беспокаянным принятием расплаты, – открывали пути литературы и закрывали пути ее врагов. У мракобесов становилось простора меньше, у литературы – больше». Но даже комплименты в устах Солженицына хуже яда. «Признав таким образом историческое значение процесса Синявского и Даниэля и смелого (“беспокаянного”) их поведения на этом процессе, он все-таки не преминул попенять им за их “душевное двоение”, – отмечает литературовед Бенедикт Сарнов. – Тоже, наверно, в оправдание давешнего своего отказа выступить в их защиту».

Со своей теорией главного крика Солженицын подходил не только к себе. Александр Исаевич и других отговаривает от активных действий, мол, глупо это все, нешто не понимаете? Делом надо заниматься, готовить горло к Главному Крику.

В начале 1969 года Солженицын знакомится с известным правозащитником – бывшим генералом Петром Григоренко, имевшим широкие связи в диссидентском движении. Среди его друзей числились Людмила Алексеева, Лариса Богораз, Александр Гинзбург, Наталья Горбаневская, Сергей Ковалев, Лев Копелев, Анатолий Марченко, Анатолий Якобсон и др. Григоренко приехал к Солженицыну в деревню Давыдово Рязанской области – еще одно «укрывище» писателя – и провел там около суток. По воспоминаниям б/генерала, все это время Солженицын пытался отговорить его от правозащитной деятельности. «Преступно, – заявлял он, – допускать, чтобы такой человек бегал по судам и писал воззвания в защиту арестованных, воззвания, на которые власти не обращают внимания». Вместо этого Александр Исаевич предлагал Григоренко взяться за перо и внести свой вклад в создание «правдивой истории» Великой Отечественной войны. Но переубедить гостя ему не удалось.

В мае 1969 года Григоренко арестовали, а ровно через год академик Сахаров организовал кампанию в защиту Петра Григоренко и еще одного арестанта, Анатолия Марченко – и предложил Солженицыну принять в ней участие. Однако Александр Исаевич отказался, заявив: «Они избрали свою судьбу сами».

«Они избрали свою судьбу сами»… Не правда ли, как-то странно звучит эта фраза в устах человека, назначившего себя главным борцом с режимом? Типа, так им и надо, сами виноваты! Это он о своих товарищах по сопротивлению. А не он ли писал: «Стыдно быть историческим романистом, когда душат людей на твоих глазах. Хорош бы я был автор “Архипелага”, если б о продолжении его сегодняшнем – молчал дипломатично».

А ведь молчал – и почитал это верхом благоразумия. Ему ли, великому, размениваться на Бродских? Его ли царское дело писульки подписывать? Какой в этом толк? Пусть напишут в «Спортлото»!

Нет, перед ним стоят задачи куда грандиознее!..

«Десятилетиями я ощущал себя, может быть, единственным горлом умерших миллионов – против главного нашего всеобщего Врага. Таился, готовился, потом бился, и положил все свои жизненные силы, и едва не саму жизнь, и рвал ту Твердыню подкопами, конспирацией, “Иваном Денисовичем”, “Кругом”, “Корпусом”, “Архипелагом”».

Другими словами, пока не пришло время для Главного Крика, можно отсиживаться в «укрыви-щах», приспосабливаться, идти на сделки с совестью, лебезить перед властью – с тем лишь, чтобы обеспечить себе максимально комфортные условия существования.

«Сила моего положения была в чистоте имени от сделок», – хвастался Солженицын в «Теленке». Ой ли, Александр Исаевич? Хитрите!..

В 1963 году у Солженицына случился спор с Твардовским относительно очередной пьесы на лагерную тему «Олень и шалашовка» – ввиду весьма сомнительных художественных достоинств этого произведения главред «Нового мира» не рекомендовал автору передавать ее театрам для возможной постановки. Взволнованный Солженицын тут же позвонил… Владимиру Лебедеву. Обставлено это было так, как будто писатель просит у помощника Хрущёва не высочайшей поддержки, а «товарищеского совета коммуниста». «Мне будет очень больно, – уверял его Александр Исаевич, – если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущёв».

По результатам телефонного разговора с писателем Лебедев составил справку для своего босса, которая заканчивалась так: «Солженицын просил меня, если представится возможность передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что он хорошо понял вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя».

От постановки пьесы «сверху» было рекомендовано воздержаться. Отдавший ее было в «Современник», Солженицын послушно забрал ее обратно. Слово начальства – закон!

В общем, на борца с властью Солженицын не тянул. Вспомним, с каким волнением он ожидал Ленинской премии и как переживал, когда она досталась не ему. Выходит, получить награду из рук преступного режима не считал за падло. Даже награду имени презираемого им Ленина – Вовки.

Комментируя эту историю, Владимир Войнович признается: «Из литераторов моего круга я не знаю никого, кто бы так легко и беспардонно врал и льстил партийному руководителю». Это реноме Солженицын оправдает еще не раз.

17 июля 1965 года Солженицын получил приглашение на прием к кандидату в члены Президиума ЦК КПСС, заведующему Отделом культуры ЦК Петру Демичеву. Свой визит на Старую площадь Александр Исаевич подготовил тщательно – для придания себе независимого вида надел не полагающийся в таких случаях строгий костюм, а «легкомысленную апашку да еще навыпуск», выбрал заранее стратегию беседы (демонстрировать полную лояльность партии и правительству, во всем соглашаться, но держать при этом фигу в кармане). Отвечая на «каверзные» вопросы Демичева, «совесть эпохи» доказывал, что он кровь от крови соцреализма. Для чего, например, написан рассказ «Для пользы дела»? Ну, как же, чтобы «напомнить, что коммунизм надо строить в людях прежде, чем в камнях». В общем, дурачил наивного аппаратчика как только мог. «Это был исконный привычный стиль, – с некоторым самодовольством напишет Солженицын, – лагерная “раскидка чернухи”; и прошло великолепно».

Разжившись нужной связью, уже той же осенью Солженицын попросил слугу преступного режима Демичева поспособствовать ему в получении квартиры в Москве. И, как лишний аргумент, организовал в поддержку этой просьбы коллективное письмо за подписью Петра Капицы, Константина Паустовского, Сергея Смирнова, Корнея Чуковского и Дмитрия Шостаковича. Квартира была выделена незамедлительно, правда, в Рязани – но очень хорошая и в самом центре.

Взял, не отказался. Не побрезговал. А чего б не взять? «Дают – бери», – гласит лагерная поговорка.

Точно так же, уже вернувшись в Россию из эмиграции, Солженицын, картинно отказавшись от ельцинского ордена («От верховной власти, доведшей Россию до нынешнего гибельного состояния, я принять награду не могу»), без лишних слов получит у той же самой власти четыре гектара земли в Троице-Лыкове – «в номенклатурном лесу среди нынешних вождей».

«Почему же получить из преступных рук орден нельзя, а ордер можно? – удивляется Александр Островский. – Как же после всего этого говорить о “чистоте имени”»?

В свое время Пушкин вполне мог разделить судьбу своих товарищей-декабристов, выйдя с ними на Сенатскую. Лишь чудо его уберегло. Накануне восстания поэт как чувствовал, что надо ему в Петербург – выехал из Михайловского, однако завернул назад: заяц дорогу перебежал. Недобрый знак: пути не будет. Потом Пушкин все рисовал в тетрадках виселицы и профили казненных дворянских революционеров – Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Каховского, Бестужева-Рюмина. Даже написал рядом: «И я бы мог…» И вправду мог бы – если бы не заяц и древние суеверия.

Николай потом допытывался у доставленного к нему фельдъегерями Пушкина: принял бы он участие в 14-м декабря, если бы был в Петербурге? Поэт ответил честно и смело: «Непременно, государь. Все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем».

Не стремился великий поэт уберечь себя для пресловутого «главного крика». И от друзей своих не отрекался – сами, мол, виноваты, сами свою судьбу избрали.

Галич, кстати, именно декабристов имел в виду – «Смеешь выйти на площадь?..» Пушкин бы посмел, а вот Солженицын даже не попробовал. Потому, наверное, и прожил чуть ли не втрое дольше своего тезки.