В строгановском особняке на левом берегу Яузы, щедром презенте фюрера, оставленном Александру Павловичу и после шушенской ссылки, собрались гости. Лилось шампанское, играла музыка, кавалеры приглашали дам на круг вальса, учреждались висты, искушённая публика обсуждала новую Итальянскую оперу, Юлия Осиповна царила как всегда… Но в разговорах, танцах и даже в молчании угадывалась мрачная тень, из-за которой обрывались остроумные эпиграммы, гасли улыбки и даже самые легкомысленные из присутствующих — юные девицы на выданье — ощущали близость трагического и неумолимого поворота, о коем неуместно напоминать вслух, ибо матушка тут же возбранит за mauvais ton. Только мужчины в курительной о предстоящей войне судачили громко и подробно, где первую скрипку ныне играли военные, даже ни разу на поле боя себя не испытавшие.

Султан Блистательной Порты заявил о притязаниях на Грузию, Кубань и Приазовье, намереваясь как встарь превратить Чёрное море во внутренний османский бассейн. Павел Второй ответил предложением немедля убраться из Крыма и объявил мобилизацию.

— Александр, любезный, совсем не юн ты, как в Бородине — уже ли дома не сидится? И как бы ни был против я жандармского засилья, но в час войны московский плебс всенепременно всколыхнётся, особенно в отсутствие узды.

Хозяин приёма отвлёкся от устных баталий. Сырые и нерифмованные строки великого поэта, складывающиеся уже в некоторый стихотворный размер, подтвердили известный слух — он не отдыхает, творит всегда, без передыху жонглируя словами, подбирая их подобно крупицам мозаичного полотна.

— Прав ты, брат Пушкин, только выхода нет иного. Павел до сих пор зверем смотрит, уж год я на грани отставки. И шушуканье за спиной изрядно надоело. В речах о Бородине меня разве что ты вспоминаешь, остальные норовят попрекнуть конфузом под Муромом, где я под знамёнами Пестеля пробовал воевать Демидова.

— А сейчас царь-батюшка глаз не сводит с Юлии Осиповны и оттого к тебе неровно дышит, — добавил поэт. — Нет справедливости у государей. Меня он тоже в Крым решил отправить.

— Господи, тебя-то зачем?

— Чтоб патриотическая муза снизошла, и я, подобно Державину, отписал хвалебную оду Императору.

Строганов расхохотался, привлекая лишнее внимание.

— Что-то совсем Пал Николаич от земли оторвался, хоть и сложно ему при изрядной-то массе. Пушкина — в придворные лизоблюды! И что ты ему ответствовал?

— Государей не принято посылать на срамные уды. Сказал ему уклончиво, что искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою. Вдохновения не сыщешь, оно само должно найти поэта. Приехать на войну с тем, чтоб воспевать будущие подвиги, было бы для меня, с одной стороны, слишком самолюбиво, а с другой — слишком непристойно. Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не моё дело, — Александр Сергеевич хитро прикрыл один глаз. — А чтоб не докучал мне он более, я принял с благодарностью приглашение Ермолова. Алексей Петрович — мой друг, а новая турецкая война Кавказ не обойдёт. Так что обрету в горах и вдохновенье, и толику рискованных предприятий, кои мне по сердцу.

— Мудро решил. Стало быть, до окончания войны больше не свидимся?

— Мужчины меж собой легко переносят расставание, брат. А как же с дамой сердца? — тёмные пушкинские очи качнулись в сторону малой залы, где блестящая хозяйка развлекала гостей. — Чем заменишь ночи, полные неги и страсти? Разве что этим:

— Нехорошо пошутил-то, Александр Сергеич! — граф неподдельно возмутился скабрёзной вольности поэта. — У самого, баловня женщин и судьбы, небось не завелось сердечной привязанности, чтобы в кавказской дали сердце ёкнуло? Твой вечный стиль — стихи сложить о любви неземной, «я помню чудное мгновенье», назавтра посвятить другие вирши иной властительнице дум.

— Вредно тебе с поэтами общаться. Сам строфой заговорил. Но ты не прав. Пройдём в зал, и там непременно познакомлю с Натальей Николавной Гончаровой, истинной belle femme. Поверишь ли, но когда впервые увидал её, она не вошла — взошла подобно звезде, затмив другие светила, — тут Пушкин взгрустнул. — И, увы, с её маменькой, которая на помилуй Бог не хочет видеть подле дочери ветреного поэта. Сие зловредное существо рассудило, что дочь интересна и модна, и для многих желанная партия, оттого скорее тщится выдать её замуж, ибо война убивает женихов. Посему, мой толстокожий друг, убегаю на Кавказ от любви возвышенной и неразделённой.

Закончился приём у Строгановых, и следующий тоже, а в воздухе таяла весна, несущая на этот раз не предчувствие легкомысленного лета, но ожидание просохшихся дорог, по которым пойдут войска, дабы вернуться в куда меньшем числе. Ермоловская победа над персами, поднявшая боевой дух в новой Империи, здравомыслящим людям не застила взор обманчивыми надеждами — османская армия не в пример сильнее шахской. Это поняла и Юлия Осиповна.

— Если с тобой что-то случится, я не переживу!

— Генералов редко убивают, душа моя. Скажи лучше, когда сама Москву покинешь. Дородный сластолюбец непременно начнёт домогательства.

— Сразу же, милый. Отправлюсь в Питер с Володей и Федей.

— Лучше к родственникам в Варшаву.

— Понимаю тебя. Верно, так будет лучше.

В первых числах мая на амбаркадере московского Южного вокзала генерал-майор Александр Строганов обнял жену, наследника Владимира Александровича и воспитанника — Фёдора Достоевского. Храня тепло их объятий, выехал в Луганск по железной дороге, главному детищу Императора, которая обещала стать главным козырным тузом в войне. Тонкая нитка из пары рельс связала центр страны с будущим Южным фронтом, дабы перевезти огромное количество людей, коней, оружия и припасов, что без водных путей ранее невозможно было бы. Она оборвалась в степях малороссийского юга, не дотянутая до Таганрога из-за турецко-татарской напасти. Западная ветка закончилась среди шахт у слободы Александровки. Её чаяли продлить в Одессу и дальше, но куда там! Не под самым же османским носом затевать строительство.

Генерал от инфантерии Иван Фёдорович Паскевич, в распоряжение которого Строганов получил предписание явиться, показался начальником огромного улья. В том улье сбилось несколько роёв, и толково управлять ими нет никакой возможности. Собранные в мирное время полки ещё находились в исправном виде, почти готовые к смотру в высочайшем присутствии, в подогнанной и единообразной форме, начищенным оружием и бравыми молодыми офицерами, для коих война служит шансом проявить себя на бранном поле, а не потерять на нём голову. Здесь, у берегов безвестной речки Кальмиус, они как по нитке разбили шатры, радуя глаз уставным благолепием и услаждая слух звуками привычных армейских дел.

Однако были и другие, и в превосходящем множестве. Запасные батальоны, где на четыре сотни недавно призванных солдат приходятся два унтера и один офицер, срочно собирались в пехотные полки, сразу же испытывающие недостаток всего: оружия, формы, инвентаря, а главное — умелых командиров.

Казалось бы, с начала нашего беспокойного XIX века Россия воевала почти непрестанно, и понюхавших порох должно остаться вдосталь. Однако роспуск фюрером Императорской Армии привёл к тому, что большинство офицеров западных кровей, исключая германскую, тотчас отбыли на родину либо вышли в отставку в России. Павел Второй — наоборот, немцев обидел, в том числе стране верных и ничего против не злоумышлявших. Часть сосланных при Пестеле от службы отказалась наотрез. Из числа повешенных Благочинием, быть может, многие и согласились бы, но точно уже не в состоянии. Оттого чистенькие лакированные офицерики удивлённо смотрели на скачущих донцов и вопрошали друг дружку: «Le cosaque?», потому что казаков кроме как на параде не видывали, а в Москве да Петербурге они иначе выглядят. Солдатскую массу, амфорную и едва необученную, салонные вояки называли презрительно — пушечным мясом, chair a canon.

— Ваше высокопревосходительство! Генерал-майор…

— Входите, Александр Павлович, и не утруждайтесь лишними церемониями. Я сейчас освобожусь.

Низенький, широкий и до странности пыльный особняк, принадлежащий местному шахтовладельцу Ивану Ивановичу Шидловскому, ныне превращённый в штаб развёртывающейся армии, гудел от топота офицерских ног, при этом накалялся подобно русской печке — май в тридцать третьем году по жаркости соперничал с июлем.

Коротконогий толстячок, протолкнувший мясистое тело в сером сюртуке среди зелёных военных мундиров, всучил Паскевичу стопку неких бумажек и настойчиво потребовал «незамедлительнейшего их рассмотрения», после чего генерал просто отправил всю пачку в корзину для мусора.

— Довольно, Иван Иванович! Дурно сетовать на невзгоды, когда Россия в опасности не меньшей, нежели в двенадцатом году. Да и цифры вы изволили написать, Бога не убоявшись, — Иван Фёдорович глянул строго на Шидловского, который под генеральским оком стал словно бы скромнее ростом, ещё более напоминая внешностью свой дом. — Живы будем, пишите сразу на высочайшее имя. Не смею вас задерживать.

Командующий армией выразительно кивнул адъютанту, отчего тот ухватил просителя за локоток. Затем Паскевич крепко пожал руку Строганову.

— Право, не ждал здесь вас увидеть. По жандармским делам или как?

— Именно или, Иван Фёдорович. Подал прошение Государю об освобождении меня с должности товарища Министра. Здесь я вроде волонтёра. Готов командовать бригадой, а ежели не доверите — хоть в первые ряды со штыком наперевес.

— Дивны дела твои, Господи. Офицеров ни у тебя, ни у Императора не допросишься, а генералы сами в пекло лезут. Так что и не знаю, — Паскевич глянул на возроптавших штабистов, те примолкли.

Строганов кожей почувствовал осуждение. Командование К.Г.Б. да позорный поход против армии Демидова уронили его авторитет до земли. И служба при новом Императоре не добавила престижу — армейцы не жалуют жандармских. Но слова, что готов на передовую, сказаны были неспроста, обдуманно. Здесь его не ждут развёрнутые знамёна и громкие фанфары.

— Вот что, Александр Павлович, — вымолвил, наконец, Паскевич. — Располагайтесь, осматривайтесь. Завтра к десяти прошу на военный совет. Там и решим, где больше всего не хватает командующего… с вашим опытом.

Хотя на круглом малороссийском лице его не отразилось насмешки и густые бакенбарды, спущенные на щёки до губ, не двинулись в улыбке, Строганов нутром почувствовал эту колкость. А повернувшись к двери — и спиной. Но не время возмущаться, время искупать ошибки. Турецкая война даёт возможности не только юнцам, не видавшим казаков.

— Задача, — произнёс генерал, когда закрылась дверь за бывшим обер-жандармом. — В двенадцатом году он храбро воевал, помню-помню… Но, господа, я представить не могу, как назначить его над офицерами, с таким-то послужным списком!

— Сие совершенно невозможно, — подтвердил Евгений Александрович Головин, начальник штаба. — Придумаем ему какой-нибудь невидный пост, пусть отирается поблизости. Потом станет соучастником нашей победы.

Или в числе виновных поражения. Генерал Головин это вслух не произнёс, однако же неясность ближайшей баталии здесь ни для кого не секрет. Но Евгений Александрович, давая подобный совет Паскевичу, не учёл настрой опального жандарма. В годы, минувшие после возвращения из Шушенского, Строганов постоянно слышал кривотолки: Демидов его по-родственному пощадил, Шишкова упросила Императора быстрее жениха из ссылки отпустить. А уж число невинно пострадавших дворян Владимирской губернии, недолго именовавшейся Клязьминской, было воистину значительным. Положим, зондеркоманда Дубельта не слишком Строганову подчинялась — кто теперь вспомнит об этих деталях? Несколько тише вели себя декабристы с Сенатской, успевшие попасть под тяжёлую руку К.Г.Б., ибо понимали, что не без их стараний Россия получила страшные два года Республики.

Денщик помог обустроиться Александру Павловичу в доме Шидловского, начистив сапоги и прибрав форму к утреннему совету, на котором Строганов к некоторому своему удивлению узнал великого князя Анатолия Николаевича, вспомнив невольно, что при Романовых было много великих князей. Новая династия купеческого Императора не успела обзавестись батальоном августейших родственников.

Анатолий, унаследовавший демидовскую круглость лица и пухлость щёк, удержался от дородности, столь невыгодно отличавшей его венценосного брата. Впрочем, железнодорожному Министру и председателю Государственного Совета всего лишь двадцать один год, есть много времени предаться порокам. Раннее, небывалое для прежних правителей назначение на высшие посты державы странно подействовало на великого князя. Занимаясь множеством дел и будучи самым доверенным лицом Государя, он отличался крайне замкнутым складом характера, проявляя общительность лишь с близкими. И на этом военном совете, не обладая особыми полномочиями, но имея возможность в корне изменить дело, он не издал ни звука, впитывая сказанное другими.

Генерал Головин доложил общую диспозицию.

— Располагаем сведениями, что армия Махмуда II под командованием генерала Девлет-Гирея силами до ста двадцати тысяч конными и пешими ударит по русским пограничным крепостям за Перекопом и двинется на север к Днепру и Херсону. Ежели выступить немедля, предстоит марш в пятьсот вёрст, последние полторы сотни по безводной степи. За переход силы наших войск истощатся, а развёртывание на глазах неприятеля побудит того напасть в самый дурной для нас момент. Оттого имеет выгоду иной путь — севернее, к Херсону, перегородив османо-татарскому корпусу дорогу на Днепр. Тогда безводная степь — наш союзник, ибо измотает их переходом.

Слова генерала встретил глухой ропот, однако никто не высказался. Потом высказался Паскевич.

— Сожалею, господа, гарнизоны приграничных фортов при сём манёвре обречены. Я приказал оставить по плутонгу в каждом из них лишь для видимости и отправки гонцов на случай, если турок перейдёт границу. Жертвуя двумя плутонгами, сбережём дивизии.

Понятно, даже сдавшись в плен — гарнизонные защитники приговорены. Однако ничего лучшего никто предложить не смог, оттого штабной план был принят. Удовлетворившись, Паскевич объявил, что видит залог победы в артиллерийском оружии, потому велел рассказать офицеру о бронеходах, никогда против внешнего врага не использованных.

Инженер-майор Мирон Ефимович Черепанов боком встал, показав полное отсутствие выправки и неловкость, что он, недавно ещё крепостной, чуть не на равных говорит на военном совете с генералами.

— Стало быть, пароходы, бронёй покрытые, велено бронеходами называть. По железной дороге прибыла их дюжина. Аккурат до конца недели сборку закончим, — уральский умелец развёл руками. — Тады и двигаться можем.

Командир танкового полка, на язык не в пример бойчее, поведал подробности. Главная часть железной повозки — рама с бронёй и колёсами, запряжённая в восьмёрку лошадей, движется на конной тяге, за ней куча повозок с остальными частями машины и углём. Оттого на один бронеход в полку без малого сотня людей и полста лошадей. А инфантерии, обученной действию в строю с пароходами, нет ещё, и служба в них куда как опаснее, нежели в других местах: турок главный пушечный натиск именно сюда направит.

Паскевич спросил о развёртывании новых полков инфантерии, выслушал, нахмурив брови. Собранные с бору по сосёнке, они и вправду chair a canon, причём мясо не только для пушек, но и турецко-татарской конницы. А Строганов, впитывая номера и названия частей, фамилии командиров дивизий и бригад, понял вдруг, что генеральские должности заняты и новых не предвидится. Оттого по окончании совета подошёл к командующему и попросил назначения в полк смертников, прикрывающих бронеходы.

— Не положено генерал-майору полком командовать, Александр Павлович, — удивился Паскевич.

— Увы, Иван Фёдорович, баталия под Муромом развенчала меня как командующего армией. Полк — самое подходящее. Разжалуйте меня в полковники, коли препятствие в этом.

— Не могу-с, генеральские звания Император утвердил. Хотя… — Паскевич хитро приподнял ус, сросшийся на щеке с бакенбардом. — Железячные наши воины просят сотню пехоты на экипаж, так что полка мало им. Усилю его и нарекаю отдельной бригадой, как раз вам по чину.

— Благодарю, князь.

— Как только примете сие нестроевое воинство, раздумаете благодарить. Ну да Бог вам в помощь!

Он с сомнением глянув вслед Строганову, у которого даже спина неким непостижимым образом выразила торжество, выпрямившись под небывало строевым углом. Верно ли доверять всецело охрану машин едва слепленной бригаде, которая первой поляжет под турецкой шрапнелью и сабельными ударами? Поэтому в бою за спиной бронеходного полка и строгановского заслона Паскевич решил двинуть ординарную бригаду инфантерии, солдаты которой заменят павших смертников, а удача не оставит — и в атаку перейдут.

В оставшиеся пять дней до намеченного выступления всё прибывали в Александровку поезда с рекрутированным пополнением, запасами и лошадями. Император, казалось, решил выжать государство досуха, только бы выставить под Крымом победоносную армию.

Худшие опасения Строганова сбылись. Впрочем, попросившись на командование бригадой, лёгкой жизни он и не ждал.

Полки инфантерии в обновлённой Российской Империи построены по образцу, в армии именуемому «трижды три». Три плутонга в сотне, три роты в батальоне, три батальона в полку — или тысяча человек, включая штабных, нестроевых и приданных. Паскевич велел влить в охрану бронеходов ещё четыреста душ во главе со старым штабс-капитаном, ветераном наполеоновских войн, тремя паркетными шаркунами в офицерской форме и двумя дюжинами унтеров. Тем самым нарастил полк до подобия бригады, в которой на деле полагается быть двум полновесным полкам. На первом же офицерском собрании нашёлся молокосос, посмевший попрекнуть Александра Павловича в республиканском и жандармском прошлом.

— Прапорщик, ежели считаете ниже своего достоинства подчиняться генералу, извольте подать рапорт на имя главнокомандующего о переводе. До его удовлетворения потрудитесь соблюдать дисциплину и выполнять приказания.

Юный офицер Бобров, наследник некогда громкого титула, но без состояния, особо ревностно относящийся к вопросам чести, так как иного капитала просто нет и не ожидается, нетерпеливо вскочил, опрокинув стул. Предмет немногочисленной мебелирации шахтоуправления, где с печального разрешения Шидловского разместился штаб бригады, стукнул по полу, а недовольный прапорщик выкрикнул, заглушая падение стула:

— Я подал рапорт, ваше сиятельство, — обращение к графу молодой князь издевательски выделил голосом, не упомянув полагающееся «превосходительство». — Смею предположить, все офицеры бригады, для коих честь — не пустой звук, последовали или последуют моему примеру.

— Вы на службе, прапорщик, а не в цирке. И перед боем чаете, чтобы бригада осталась без офицеров?

— Отнюдь. Я желаю, чтобы бригаду покинули вы.

Слово прозвучало, и в комнате повисла тяжкая тишина. Казалось, притихла даже муха, бившаяся в стекло. Для Строганова настал момент показать власть или навсегда упустить бразды правления. Он начал мягко, неумолимо усиливая нажим.

— Его высокопревосходительство осведомлён о моём послужном списке, в коем нет тёмных пятен: я верен был Императору Александру на Бородинском поле, Республике и Императору Павлу Второму. Оттого назначен на этот пост, и мне решать, что и как будет в бригаде. В бою нам надлежит охранять бронеходы, от них зависит исход — виктория или позорная ретирада. Сие опасно и трудно. Коли устрашились, прапорщик, пишите рапорт — переведу в обоз. Там вашей княжеской чести самое место.

Бобров побледнел. Весть об ужасном оскорблении непременно облетит войска.

— Вы унизили меня, Строганов. Как дворянин у дворянина я требую удовлетворения.

— Как вам угодно. По окончании войны — в первую же удобную минуту.

— Немедленно! — прапорщик уже не владел собой. — Или вам пощёчину влепить?

Симпатии присутствующих, до начала собрания находившиеся не на стороне генерала, и Боброву не принадлежали. Война — не салонные посиделки, младший офицерский чин не должен вести себя подобным образом.

— Какой же вы полагаете исход дуэли, прапорщик? — тон Строганова стал ледяным.

— Смерть одного из дуэлянтов. Или обоих. Выбирайте оружие-с, генерал.

— Понятно, — граф обернулся к майору, командиру батальона, к которому причислен был излишне резвый князь. — Распорядитесь, Фёдор Трифонович, взять смутьяна под стражу и заковать в железо. Дальше трибунал пусть разбирается.

— Суд офицерской чести меня оправдает! — гордо заявил Бобров.

— Отнюдь, — оборвал его Строганов. — Офицеры судят за попрание дисциплины. Вы же перед генеральной баталией с турками добиваетесь смерти командира бригады, не удовлетворяясь дуэлью после войны. Так что под трибунал отправитесь за измену Империи. Вопрос об офицерской чести уж не стоит, вы её, князь, втоптали в навоз безвозвратно.

Он обернулся к остальным, не ожидавшим подобного поворота.

— Господа офицеры! Ежели кто-то сомневается в моей отваге, не возражаю скрестить с ним шпагу в первый же день мира. А теперь продолжим собрание, ибо до мира нужно ещё дожить и сохранить наших солдат.

Паскевич, понимающий трудность положения Строганова, утвердил приговор. На утро перед выступлением к днепровским берегам Боброва расстреляли перед строем.