После обедни Государь занемог. Зазвали лекаря. Он пустил кровь, отчего свекольно-бордовый цвет лица Императора посветлел на время. Затем доктор пользовал августейшего больного шпанскими мушками, целебными настойками и велел прикладывать холодное к голове.

В сём удручающем виде, беспомощно расплывшегося на ложе, Павла Николаевича увидел Паскевич. Не глядя на немощь, Император велел доставить командующего к себе.

— Чую, плохо мне… Бог дал, дожил до светлого дня турецкой виктории… Расскажи, как…

— Решительно и беспощадно, Всемилостивейший Государь. Только короток мир с османами. Нужно Карс и Константинополь отобрать, с Балкан выгнать басурман.

— О-хо-хо… Чаянья мои заветные… — Государь попробовал привстать, но снова рухнул на подушку, обеспокоив камергера и лакеев. — Англичане не позволят, окаянные. Им османы — как сторожевые псы, чтоб Россия не прирастала к Средиземному морю, не торговала с миром из южных портов.

— Значит, нужно быть сильнее Британии!

— Да, генерал… — царь чмокнул губами, и лекарь промокнул струйку слюны, капнувшую из угла рта. — Теперь генерал-фельдмаршал. Я велю… подпишу…

— Премного благодарен, Всемилостивейший Государь, — Паскевич вытянулся, стукнув сапогами. — Служу Вашему Императорскому Величеству.

— Да не прыгайте… Голова кружится, — Демидов, несмотря на признание слабости, вдруг широко раскрыл глаза и приказал всем удалиться, оставив лишь полководца. — Иван Фёдорович, дело есть, весьма приватное и деликатное. Уважьте умирающего.

— Жить вам до ста лет, Государь!

— Хотелось бы… Но не перебивай. Назначаю вас душеприказчиком. Не перебивай!… - повторил больной, увидев протестующий жест генерала. — Сын, цесаревич… не мой он сын. Я тогда Аврору Шарлотту не посещал. И трон ему оставлять не хочу. Лучше племяннику; Анатолия регентом, до совершеннолетия императора.

— Воля ваша, государь, однако слова мало. Прикажете вызвать секретаря?

— Прикажите… Но вот что поведайте, как Строганов? Виноват я перед ним. Хочу увидеть, поговорить по душам. Пока поздно не стало.

— Боюсь, уже поздно, Ваше Императорское Величество. Погиб он в Крымском десанте. Стоял возле зарядного ящика, даже тело опознали без уверенности. Там, простите, сплошное мясо. Неведомо, как православных от турок отделить, когда руки, ноги, головы — вперемешку.

— Прискорбно крайне… — Император, похоже, действительно опечалился. — Грех на мне. Возжелал я его супругу, невесту даже, пока Александр Павлович в Сибири ссылку отбывал. Соблазнением намекал, дескать — будь со мной милее, глядишь, и Строганов раньше вернётся. Ан нет, гордая она, сама в Шушенское понеслась. Выходит, и графа больше нет, и я… не кавалер.

— Батюшка грехи отпустит.

Император примолк на минуту.

— Дай-то Бог. И перед Юлией Осиповной повинился бы, да не могу. Вызов в Кремль примет превратно…

Лейб-адъютант осторожно доложился о прибытии. Царь продиктовал свою волю о престолонаследии, указ о фельдмаршальском жезле для Паскевича и ещё несколько неотложных повелений, подписал их, после чего попросил оставить его для отдыха. С вновь налившимся лицом, обрюзгший до неприличия, страдающий грудной жабой, плохой печенью и прочими признаками окончательно расстроенного здоровья, монарх походил на пожилого, изрядно изношенного мужчину, слишком приверженного сладострастию, чревоугодию и иным порокам. В ту пору ему исполнилось тридцать пять лет.

Душеприказчик Императора познакомился с Юлией Осиповной, упомянутой в том разговоре, в студёной январской Москве тридцать четвёртого года, когда столицу накрыл похоронный траур; Павел Второй не вставал несколько месяцев и скончался от апоплексического удара.

Представил их Пушкин. Графиня, в строгом чёрном убранстве по мужу и Государю, показалась фельдмаршалу… он затруднился бы выразить своё первое впечатление.

Новый русский двор, где родовитый княжеский бомонд изрядно разбавлен простецкими купеческими лицами, не обделён и красавицами, в том числе более юными, нежели вдова Строганова. Наверное, в восприятии её облика сказалась легенда. Польская панна, ставшая предметом обожания двух великих людей эпохи, одновременно вернувшихся в Отечество, возбуждала слухи и любопытство. Особы романтические вспоминали про её самоотверженность, включая сумасбродную поездку в Шушенское вместо удовольствий светской послереволюционной жизни. Злые языки судачили — чем же она подкупила Императора, дозволившего вернуться опальному ссыльному столь рано? Уж не альковными ли амурами? Это подозрение вызывало гнев у ханжеских блюстителей нравственности, у молодёжи — восхищение. Чем бы не тронула Юлия Осиповна сердце похотливого царя, она заслуживает лишь добрых слов, вызволив суженого из Сибири.

Большой Кремлёвский дворец, заполненный тысячами чёрных фигур, разбавленных лишь красными лейб-гвардейскими мундирами внутренней стражи, гудел в ожидании. Король умер — да здравствует… кто? О неприятии покойным сына Императрицы известно было хорошо.

Вдова коротко поздоровалась с поэтами, образовавшими малый кружок.

— Юлия Осиповна, ангел наш! — Пушкин поцеловал кончики её пальцев через перчатку. — Как же давно не имел я счастья видеться с вами.

— Несчастье помогло, Александр Сергеевич.

— Увы… Смерть отделяет от усопшего, но соединяет оплакивающих. Познакомьтесь же, Наталья Николаевна, mon étoile.

Супруга поэта опустила глаза и поклонилась. Учтивость и редкая красота её были особенными. Оттого не удивительны слова мужа, повторённые им не единожды: «Я женат — и счастлив; одно желание моё, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь».

Лучившийся радостью, столь не уместной в дни траура, поэт не сразу опомнился, что не престало показывать её перед женщиной, чей семейный очаг безвозвратно разрушен войной.

— Скорблю вместе с вами, Юлия Осиповна. Александр Павлович… ему я стольким обязан, хоть и не сразу осознал. И не отблагодарил.

— Да, Александр Сергеевич. Он любил вас. И Павел Николаевич не менее. Знаете, что сказал покойный Император, отправляя графа в ссылку? Что вы всего нашего поколения стоите, за спасение Пушкина от Бенкендорфа граф Строганов не подлежит более суровой каре.

Поэты насупились. Как ни талантлив, ни именит Пушкин, однако же покойный Государь лишку хватил. Были и крупнее стихотворцы, тот же Кукольник. Да и среди присутствующих…

— Александр, вы на Кавказ ездили, в Крым, с Паскевичем знакомы. Не могли бы меня представить? Возможно, он один из последних… — Юлия Осиповна извлекла кружевной платочек и промокнула угол глаза. — Из последних, кто говорил со Строгановым пред тем злосчастным десантом.

— Непременно. Да вот он!

Пока вдова под руку с поэтом лавировала между вельмож, иностранных послов и купеческой братии, Наталия Николавна с неудовольствием ощутила, что оставлена одна, а муж, минуту назад величавший её «мой звездой» и «моей судьбой», упорхнул, увлекаемый пусть и не первой свежести, но ещё достаточно грозной светской львицей. Между тем Василий Андреевич Жуковский принялся вполголоса и печально декламировать заготовленную поэму «На смерть Императора». После пышного вступления он перекатился к заслугам покойного по свержению республиканской диктатуры.

Голос придворного рифмоплёта пропал за спиной, а Строганова оказалась перед высоким мужчиной импозантной наружности, круглым малороссийским лицом, которому невероятно шёл роскошный фельдмаршальский мундир.

— Для меня это большая честь, Юлия Осиповна, — произнёс тот после рекомендации Пушкина. — А потеря Александра Павловича — огромная утрата. Поверьте, по пути к Крыму мы не раз договаривались, как закончится война — навещу вас, или вы удостоите вниманием мой гомельский дворец. Познакомил бы вас с супругой Елизаветой Алексевной…

Голос Паскевича дрогнул. Строганова заметила это не без удивления. Военные обычно сдержаны в эмоциях, а муж не мог стать близким другом генерала за короткий срок. Оказалось, скорбит он не по сослуживцу.

— Увы, и Елизавета Алексеевна нас покинула. Тридцать третий год слишком богат был на утраты.

— Простите. Примите мои…

— Принимаю, Юлия Осиповна, и кому как не вам понять тяжесть потери у другого, только что встретив свою боль. Вероятно, вы желали услышать о последних днях Александра Павловича?

— Если это возможно.

— От чего же! Безусловно. Однако здесь, право, неудобно. Вы задержитесь в Москве после похорон?

Строганова чуть склонила голову. Конечно, Москва — это её дом. Два особняка от двух усопших мужей. Богатое, но страшное наследство. Александр, отец её ребёнка и любовь всей жизни… Но и старик Шишков был добр, внимателен и по-своему дорог. Оба ушли в бесконечность.

— Буду рада видеть вас у себя, Иван Фёдорович.

Она сдала гордость русской поэзии на руки Наталье Николаевне, а Жуковский, наконец, добрался до финальной части своего опуса.

На похоронах не аплодируют, да и стоявшие вокруг поэты не излучали восторга. Но промолчали, один лишь беспардонный Пушкин не удержался.

— Замечательно сочиняете, Василий Андреевич, только несколько одинаково, pardon. Смею заметить, муза весьма вдохновляет вас лишь в дни имперских празднеств и печалей.

Огорчённый намёком на избыток придворной лести, Жуковский, негодуя, воскликнул:

— Как же вы судить можете, Александр Сергеевич! Вы же середину не слышали.

Пушкин чуть улыбнулся, не желая громко насмехаться в траурной зале. Он не сомневался, что середина сочинения ничуть не отличается от финала, где жирный и опустившийся Государь обозван «прекрасным». А уж рифм к слову «посетитель» сколько не использованных осталось: воитель, кормитель, обольститель, соблазнитель, укротитель — на трёх жуковских хватит.

Впрочем, о человеке нужно судить по его делам, внешность и дурные манеры — дело десятое. Император-купец был, наверно, одним из лучших российских монархов. Он за поразительно короткое время смог наладить расстроенные государственные дела, оставшиеся после фюрера в совершенном хаосе, вернул стране уважение соседей, а развитие железного и парового промысла вывело обычно отсталую Русь чуть ли не вровень с Британией. Да, он отличался редким сладострастием, отвергнутый и Шишковой-Строгановой, и Шарлоттой, пустился во все тяжкие, страдал обжорством, последний год — неумеренной тягой к крепкому вину. Столь любовно пополняемая им казна, результат благих начинаний, хорошо и опустошалась, особенно на железнодорожное строительство, опекаемое братом Анатолием, отчего демидовские предприятия пережили расцвет прямо-таки сказочный. Графское, а потом и императорское достоинство не привили ему до конца правил этикета, и до самой смерти Павел Николаевич был куда больше похож на уральского заводчика и поволжского купца, нежели августейшую особу.

Главное — он принёс многострадальной стране некоторое спокойствие и даже внутреннее согласие, что совсем не просто было, когда в державе практически не осталось людей не обиженных, не униженных, не обобранных. Романовых и их близких безжалостно уничтожили декабристы первой волны, их самих — Расправное Благочиние, затем и оно большей частью пало, когда уральцы и волжане захватили Москву. А чудо-реформа земельная, разорившая и крестьян, и казну, и дворян! А миллионы переселённых иудеев и мусульман! В этой каше поломанных людских судеб не заварилось ни одного бунта, подобного пугачёвскому или декабристскому. Оттого проводили Павла Николаевича в последний путь с искренней жалостью и с пониманием, что отныне нет твёрдой монаршей руки у русского кормила власти.

Через три дня после тризны фельдмаршал Паскевич нанёс визит Юлии Осиповне, принимавшей в тот вечер Григория Александровича Строганова, кузена покойного супруга и Министра иностранных дел. Семейный разговор за чаем непременно коснулся трагической кончины графа.

— Даю слово, сударыня, и вас, Григорий Александрович, прошу поверить, что Александр Павлович сам стремился в наиболее рисковые предприятия той компании. Со стороны выходит, будто я его назначал в ужасное пекло. Да, отправлял, но по неоднократной его просьбе. Генерал не искал смерти, но и себя не щадил. Он вообразил, что на нём неоплатный долг за содеянное при Пестеле.

— И приговорил себя к искуплению, — согласилась вдова. — Не смею вас ни в чём упрекать, Иван Фёдорович. Вы воевали, на войне гибнут и офицеры, и генералы.

— Только те, что на войну отправились, — добавил Строганов-младший. — Питерские генералы, что при фюрере хвост поджали, а при Демидове распушили его, не больно-то рвались в Крым. Денис Давыдов про них даже эпиграмму сочинил:

— Как точно он подметил! Однако его явлению в Крыму я ещё больше удивлён был, нежели подвигами Александра Павловича. После наполеоновых войн Денис Васильевич откровенно службой манкировал, дескать — отвоевал своё. Знаете, какая романтическая история снова толкнула его к гусарам? Он, живший сибаритом, эдаким провинциальным медведем, влюбился вдруг в девицу на четверть века моложе, бросил семью. Она ответила отказом, вышла замуж, а вернутся домой побитым и побеждённым — не в характере нашего партизана. И вот, поспела турецкая компания, Давыдов подал прошение на высочайшее имя и отличился на Днепре, — Паскевич, оживившийся было при воспоминаниях о буйном гусаре, снова вернулся к минорному ладу. — Но сумел сохранить жизнь, сударыня.

В заключение визита фельдмаршал рассказал о дворце на берегу реки Сож.

— К лету заканчиваю благоустраивать. Не побрезгуйте навестить, привозите Гришу и Фёдора. В Гомеле тепло, почти как в Малороссии, однако нет докучливой южной жары. Так сказать, парадиз умеренных широт.

Прощаясь, он припал губами к руке Юлии Осиповны, задержав её пальцы в своих на секунду больше принятого обычно.

В последующие годы Паскевича захватила политика, а не устройство гнёздышка в Белой Руси. Те самые племенные питерские генералы, над которыми едко насмехался гусарский поэт, подняли бунт, пробуя посадить на трон сына вдовствующей императрицы, душеприказчик покойного Государя утопил его в крови с беспощадностью, достойной К.Г.Б. На царство венчался племянник усопшего Дмитрий Анатольевич при всевластном регенте.

Впервые прошли выборы в Государственную думу, победила, но с досадно малым перевесом, демидовская партия. Граф Григорий Александрович Строганов получил пост премьера, при малолетнем Государе и регенте — наиважнейший в державе.

Шарлотта отправилась в монастырь, приняв постриг, словно царевна Софья в петровские времена. В наш жестокий век, когда не только мужчины, но и женщины порой становились жертвами перемен и революций, сей поступок Строгановых и Демидовых можно счесть гуманным… Ежели бы не одно «но». Являя угрозу престолу пусть не сама, а через имеющего наследные права отпрыска, она скоропостижно скончалась вместе с дитём. Российская история продолжила свой путь в духе Императора-купца, смертную казнь запретившего, но не гнушающегося деликатными услугами особого свойства. У правителей другая мораль, ими самими устанавливаемая.

За время с начала болезни Павла Второго и окончательного утверждения власти регента неожиданно расцвели промышленность, ремёсла, торговля, собран был обильный урожай. Дела у частных предприимчивых людей особенно хороши, когда правители, погрязшие в своих дрязгах, не вмешиваются в текущую жизнь народа, создав лишь надлежащие условия. Возобновилось железнодорожное строительство, а запрет османских властей на проход русских торговых кораблей через Босфор оказался обойдён нетривиальным способом. Британский поданный Джон Мэрдок основал на средства российского купечества компанию «Скоттиш стимшипс» для перевозок морским путём русских товаров с черноморского побережья в страны у Средиземного моря. Турки скрипели зубами, но сделать ничего не смогли: препятствовать проходу судов под английским флагом они не осмелились.

Страна заживила рану, причинённую войной, и двинулась дальше в будущее, ожидая очередных каверз от алчных и завистливых соседей. Однако предвестники новой беды прилетели не из Порты, Польши или Швеции, а из другого государства, доселе давно не выказывавшего открытую вражду, а в наполеоновских войнах считавшегося союзником.