Глава первая

Когда в Санкт-Петербурге начались волнения, Государь Император гостил в Берлине, обсуждая с Вильгельмом пути разрешения конфликта с США, в котором теперь увязла и Россия. Не то чтобы американский вызов удивил политиков — антирусская истерия за океаном прочно примешалась к антигерманской. Но у Николая Второго имелась странная черта: ежели он чего-то ждал и верил в возможность получения желаемого, крах надежды заставал его врасплох. Почему американцы посмели начать войну, если внутри себя он уговорил их не делать этого?

В мировой истории много раз бывало, что войны вспыхивали из-за потопленных кораблей. Столь же часто подобные казусы не приводили ни к чему. Атака Гарсоева также могла обойтись без последствий, заяви российское командование о самовольстве капитана или его ошибке, по близорукости спутавшего британский флаг с американским. Достаточно было при этом занять позицию: не желаем дальнейшей войны и «настойчиво рекомендуем» кайзеру покинуть остров, а там сесть за стол переговоров с США — новый виток мировой бойни, вероятно, и не случился бы.

Однако русское чиновничество сработало в привычном стиле. Император повелел Григоровичу считать, что флот не получал приказа на атаку «Айовы». Стало быть, и не признает ее. Дипломаты услышали от Морского министерства эту версию и дисциплинированно пересказали ее американцам, когда извинения и посыпание головы пеплом вполне могли бы исправить положение.

Российская столица, пытавшаяся испытать воодушевление от картинок с танками Б-4 на фоне Биг-Бена, взорвалась возмущением, что вместо окончания ненужной войны империя вляпалась в дурацкую ссору с далекой, но весьма могучей державой. Врангель и Колчак, получив дозволение в Ставке у Брусилова, бросились в Санкт-Петербург, не дожидаясь оттуда криков о помощи.

Через неделю после начала первых выступлений в городе бастовало не менее двухсот пятидесяти тысяч рабочих. Они не просто бросили работу, а шастали по Питеру толпами, пугая, а иногда и избивая прохожих, носили плакаты, митинговали, перекрывали улицы.

Аэроплан Балтийского флота доставил генерала и адмирала прямо к набережной у Зимнего дворца. Императорский кабинет в Зимнем, ныне занятый Александром Михайловичем, напоминал армейский штаб. Причем той армии явно приходилось туго.

— Душевно благодарю за скорое прибытие, господа, но решительно не знаю, на какое дело вас направить. Бунт выплеснулся за пределы столицы, поднялась Москва. С мест в провинции также вести неутешительные.

— Куда смотрела жандармерия, Ваше Императорское Высочество? — нейтральным тоном спросил Колчак.

— Да смотрели, смотрели мы в оба! — досадливо ответил за князя граф Татищев. — Нету у бунтовщиков единого штаба. Как недовольства да волнения начались, треклятые Советы пошли баламутить народ.

— Выходит, ваша светлость, что Советы как главный бунтовской корень были у вас перед глазами, а вы не выкорчевали его загодя? — презрительно бросил Врангель. — На кой дьявол такая полиция с жандармерией? Ежели они не справляются с усмирением, пора выводить войска на улицы. Ваше Императорское Высочество, прошу полномочий. Введем танки в Питер, дадим пару залпов по баррикадам, чернь враз успокоится.

— Не торопитесь, барон, — осадил его Колчак. — Действовать нужно решительно, но с умом. Граф, в чем главные претензии стачечников?

— Политические уже. Долой самодержавие, конец войне, всеобщие, понимаете ли, выборы. Нелепица!

— Вы не поняли меня. Это не первопричины, а меры, которых требует толпа, подзуживаемая левацкими политиканами. Что вначале было?

Татищев чуть утратил пафоса.

— Ничего значительного. Перебои с хлебом, топливом, удлинение рабочего дня на заводах, где казенный военный заказ. Так война на дворе, понимание надобно.

Адмирал обернулся к Александру Михайловичу:

— Вот и корень проблем, великий князь. Война два с половиной года идет, нет ей конца и края. Англия за Каналом, Америка и вовсе за Атлантикой. Кто объяснил питерскому рабочему, что бойня в тысячах верст от России несет ему пользу? Ради чего он должен сидеть без хлеба?

Вопрос застал князя врасплох. Судя по недоумению в глазах, он вовсе не задумывался над тем, что народу вообще хоть что-то требуется разъяснять. Испокон веку высочайшего повеления хватало более чем в достаточной мере.

— А господа левые в Думе и в Советах, смею предположить, денно и нощно подстрекательством занимаются. Народ годами к бунту готовился, настроения созревали. Никогда не забуду, как я в Севастополе флот принимал. Верите ли, до германской войны каждый второй матрос или революционный был, или наслушавшийся бредней. Ваше Императорское Высочество, помните, как за первыми спусками «сикорских» на авиаматку смотрели с кормы «собачки»? Так в том экипаже один матрос готовился вас прикончить.

— Возмутительно! Но мы уклонились от предмета.

— Ничуть. Я к тому докладываю, что армия и флотские экипажи далеко не благонадежны.

— Ну, тут вы, милостивый государь, загнуть изволили, — покровительственно пророкотал Татищев.

— Рад бы ошибиться. — Колчак сдержал желание потереть разнывшееся от нервов колено. — Петр Николаевич, вы — национальный герой. А не посетить ли вам Ораниенбаумскую танковую бригаду и какую-нибудь расквартированную в городе часть? Вот и узнаем о солдатских настроениях из первых рук. Дозвольте, Ваше Императорское Высочество?

Великий князь дергано кивнул. Ему больше действий хотелось, нежели выяснений. На фронте проще — послал разведывательный аэроплан, и как на ладони видно, где и какой противник. Потом на карту вражьи войска нанести, сразу становится ясно, что предпринять. А здесь-то и линии фронта нет.

— А покуда предлагаю заслушать представителей думских фракций и Петросовета. Узнаем их требования и козыри. Тогда и поймем, куда дальше двигать.

Высокая резная дверь отворилась, в императорский кабинет грузно протопал НикНик.

— Александр Михайлович, докладывайте Государю. Лейб-гвардия рвется немедленно очистить город от смутьянов. Петропавловка и Шлиссельбург готовы принять хоть тыщу арестантов. Нельзя ни секунды терять!

Великий князь вдруг с невероятной отчетливостью понял, что наступила секунда выбора, от которого зависит судьба России. Он высочайшим повелением наделен полномочиями ввести военное положение и дать НикНику команду «фас». Лукавый предпринял сей демарш, чтобы подчеркнуть в очередной раз о неприятии верховенства Александра Михайловича и проявить готовность самому одолеть неприятность. Послушаться родственника, и он выведет гвардию на улицы без промедления. Или попробовать гибкость, приняв резоны Колчака.

Как часто бывает, на принятие решения повлияли случайные вещи, особого значения, казалось бы, не имеющие. Врангель и Колчак, жесткие, подтянутые, свежеопаленные войной, стояли посреди залы, окруженные кабинетными генералами. Флотоводец начисто выбрит, у танкиста только короткие усы торчком. Питерские же как один — заросшие лицом, бакенбарды с плеч перетекают на грудь, превращаясь в бороды-веники, оттеняющие брюшко. Мужчину генералом делают не эполеты и волосяные намордники, а умение командовать армией.

— Введение чрезвычайного положения приказываю отложить до завтра. Александр Васильевич, вас прошу немедленно ехать в Кронштадт. Оттуда жду рапорта — рассчитывать на помощь Балтфлота или готовиться к удару в спину. На вечер приглашаем думцев и Петросовет.

Великий князь уловил гримасу НикНика. Непременно побежит отбивать телеграмму Императору, кляузничать о нерешительности. Пусть его. Надо страну спасать, а не думать об удовольствии для Лукавого.

В распоряжении адмирала имелся трехмоторный «Григорович-12». Поэтому, не теряя ни минуты времени, Колчак сделал короткий телефонный звонок, после чего сбежал к набережной. Прямо у парапета, считай, под самыми окнами императорской резиденции, толпилось человек сто с плакатами «Долой самодержавие!» и «Долой царское правительство!».

Самолет, подпрыгивая на лыжах на неровном невском льду, прополз под Дворцовым мостом и поднялся над Васильевским островом тут же снизившись к Галерной гавани. Там адмирал Макаров, скользя по льдинам неверными старческими ногами, с трудом забрался внутрь при помощи летчиков.

— Право же, неожиданно, Александр Васильевич. Вы — победитель Грандфлита, эдакий Ушаков с Нахимовым в одном лице. Неужто Балтфлот вас ослушается?

— Увы, Степан Осипович. Экипажи, с которыми я ходил в бой, ныне в Черном, Эгейском да в Северном морях. Здесь остатки флота, славой обойденные. Потому вас и прихватил. Нет в России моряка, который не уважил бы адмирала Макарова.

На Котлине сбылись нехорошие предчувствия. Оставшиеся в тылу офицеры совершенно не так хороши, как топившие британские линкоры в Ла-Манше. Рядовые матросы и унтеры не то чтобы на грани бунта, но распропагандированы вовсю, избрали Совет Балтфлота, позже переименованный в Центробалт, в котором первую скрипку играют даже не эсдеки и эсеры, а неуправляемые революционеры-анархисты. Особенно неблагополучны экипажи старых додредноутных крейсеров «Диана» и «Аврора».

— Вывести бы их в бой и вздернуть на рее анархистскую сволочь за первое же неисполнение приказа, — вздохнул отставной адмирал. — Да нельзя. Прошли те времена. Я вам так скажу, любезный Александр Васильевич. Останусь на недельку при Кронштадском адмиралтействе, пригляжу, а вы прямиком в Зимний. Александр Михайлович наш — отнюдь не гений политики, но хоть одна трезвомыслящая голова. Рядом с ним процветают НикНик и прочие зоологические существа. Поддержите князя, голубчик. На вас надежда.

Столь же тревожные вести из питерских лейб-гвардейских полков привез и Врангель. В Ораниенбаум он не рискнул отправиться из-за забастовки на железной дороге. Вердикт барона: столичные части выполнят аптекарски точные команды с разъяснением их причин. От грубых демаршей в духе НикНика взбунтуется даже гвардия, не говоря о запасных полках.

Вечером в Таврический дворец Александр Михайлович зазвал представителей противоборствующих сил. Увидев это «новгородское вече», Врангель и Колчак тихо выругались. Вместо кулуарного совета с несколькими положительно мыслящими оппозиционерами великий князь устроил сборище, которое неизбежно повело себя по улично-митинговым законам, где ораторы от разных фракций тщились перекричать друг друга и толпу.

Самая многочисленная команда высших имперских чиновников держала круговую оборону. Военный и Морской министры, которым здесь делать откровенно нечего, смотрели на бушующие страсти чуть отстранение и свысока. Они только что выиграли войну и непременно победят в следующей, как только чернь перестанет путаться под ногами. Министр внутренних дел Протопопов молчал и закатывал глаза, будто ему открыто недоступное другим сакральное знание. Татищев и начальник охранного отделения Глобачев не лезли поперек начальника, однако золотыми плечами создавали численность генеральского корпуса.

Рядком восседал взвод государевых родственников. За монументальным НикНиком проглядывали более тщедушные Петр Николаевич и великий князь Михаил Александрович, официальный наследник Императора на случай кончины цесаревича. НикНик метал глазами молнии — дай мне волю, и я разгоню проходимцев; малокалиберные князья выглядели на редкость безучастными. Александр Михайлович нарочито отстранился подальше от других Романовых. Его родной брат Николай Михайлович, считавшийся самым левым по убеждениям из семьи, вообще не присутствовал.

Далее кучковались основные министры во главе с князем Голицыным и генералы, среди которых поместились Врангель с Колчаком.

Лагерь, так сказать, оппозиции выглядел куда более разномастно. Правых и сравнительно преданных правящему дому возглавил щекастый толстяк Родзянко. Когда он надевал цилиндр, то напоминал классический образ буржуя с революционных карикатур. Рядом с ним тряс аристократической бородкой князь Львов, больше кабинетный ученый, нежели политик; в Думу его занесло случайным ветром. Ему что-то нашептывал на ухо скандальный октябрист Гучков, личность подлая и энергическая.

Среди левых трудовик Керенский с любопытством вращал клювастой головой, рассматривая «вече». От социал-демократов явился Брилинг, по-товарищески переговаривавшийся с депутатами Петросовета, меньшевиками и эсерами. Как-то посредине затерся Бонч-Бруевич, обиженный Государем генерал для поручений, иными словами — вестовой в эполетах. По соседству с ним пристроился его родной брат, единственный здесь большевик.

Из собрания можно было извлечь пользу, даже создать некий межпартийный комитет общественного спасения, который лавировал бы между императорской властью и недовольными ею. Но подобные мероприятия нужно планировать и вести их к намеченной цели, ласками, угрозами и компромиссами убеждая противную сторону. Нет, Александр Михайлович решил выслушать разные мнения, хоть достаточно было почитать газеты. И наслушался. Аж уши разболелись от многоголосого рева.

После собрания для всех собравшихся, даже для полусонного Протопопова, стало очевидно, что существующим в России порядком крайне недовольны даже кадеты и октябристы, не говоря о левых. Однако в разных людских головах вызрели весьма различные выводы.

Врангель предпочел бы введение военного положения и жесткой диктатуры. Но с нынешним настроением столичных войск он сознавал невозможность такого шага, как и крайне нежелательное усиление правых консерваторов, того же НикНика.

Растянувшая часа на три говорильня кончилась ничем, приглашенные потянулись к выходу.

Колчак попросил обождать фронтового коллегу, сам выдернул Брилинга из кучки левых:

— Николай Романович, лично мы мало знакомы. Однако я наслышан о вас как наиболее здравомыслящем из левых радикалов.

— Спасибо. Чему обязан таким вниманием, ваше высокопревосходительство? — Как обычно, высокие и длинные чины он выговаривал с легкой насмешливостью.

— Сегодняшнее собрание, если считать его попыткой примирить враждующие силы, с треском провалилось. При этом и вам и нам ясно, что Россию ждут изрядные перемены.

— Коренные, — сказал Брилинг, словно гвоздь вбивши.

— Как вам будет угодно назвать. В наших силах, пока не поздно, согласовать действия и образовать коалицию. Пусть перемены пройдут с наименьшей кровью.

Социал-демократ пытливо глянул на военных:

— А кого, собственно, вы представляете, господа?

Колчак на миг смешался, но Врангель решительно вставил свое слово:

— Мы и Брусилов ныне самые популярные люди в армии среди рядовых, офицерства и большей части генералитета. Если армия и флот выпадут из подчинения Императора, они пойдут туда, куда мы укажем.

— Но лозунг «Вся власть Советам!» вы не поддержите.

— Пока что нет, — согласился Колчак. — Россия созрела до всеобщего представительства от земств до Государственной думы, но не готова к полному уничтожению монархии. Поэтому кто-то из Романовых непременно должен остаться хотя бы как легитимный символ.

— Тогда ваш лозунг «Долой самодержавие!». Браво, господа генералы!

— Не ерничайте, Николай, — оборвал его барон. — В первую очередь нужно действенное правительство, которое сможет восстановить подвоз хлеба и топлива, провести реформы. А не кучка скоморохов вроде таракана и психа.

Таракан — тонкоусый премьер, а психом, очевидно, наречен Министр внутренних дел. Брилинг подумал, что в политике Врангелю придется изъясняться более определенно.

— Кто же утвердит состав нового кабинета?

— Если Императору хватит мудрости, то он. В противном случае Николай Александрович очень быстро потеряет власть. — Колчак кивком попрощался с Родзянко, который в шубе и в цилиндре окончательно совпал с буржуйским шаржем. — Однако здесь не место для столь решительных обсуждений. Поговорим позднее.

Идея чрезвычайного правительства витала в воздухе и отнюдь не была изобретением танкового генерала. Ее обсуждали и Дума, и Петросовет, и окружение Александра Михайловича. Так как политика в первую очередь подразумевает стремление к власти играющих в нее людей, то предлагаемые списки правительства оказались весьма разными. Каждый творец очередного перечня министров непременно вписывал на руководящие посты себя и ближайших соратников.

Пока гремели споры о дележе министерских портфелей, продовольственный кризис разрастался, забастовки ширились, укрепляя позиции самых левых и радикальных течений. Помазанник Божий понял наконец, что он загостился в Германии, а в Питере происходят вещи, также достойные высочайшего внимания. Он сел на поезд и двинулся домой, рассуждая — сначала в Царское Село, встретиться с обожаемой Аликс и отдохнуть с дороги, либо сразу в Зимний, к штурвалу. Доехать ему не довелось ни туда, ни сюда.

Спусковой крючок революции дернул Николай Николаевич, вздумавший продемонстрировать военную решимость. Он прибыл на утреннее построение Волынского лейб-гвардейского полка и лично принял над ним командование, приказав раздать солдатам оружие и патроны. Затем сформировал отряды численностью до батальона, поставив во главе офицеров, считаясь не с должностью, а только с монархическими верноподданническими их заявлениями. И батальоны ринулись разгонять уличные выступления.

Погибло не менее сорока солдат, забитых рабочими насмерть. Сколько гвардейцы перестреляли митингующих, сначала выполняя преступный приказ, а потом просто из самообороны, один Бог знает. Возможно — сотни, левые газеты кричали о тысячах.

На следующий день депутат Петросовета унтер Кирпичников подбил солдат к мятежу. Они уничтожили офицеров, ворвались в расположение Преображенского и Литовского гвардейских полков, агитируя за восстание. Через сутки солдатский бунт охватил половину гарнизона. Он не был организованным, скорее бессмысленным и беспощадным, так как даже Петросовет и солдатские Советы не могли толком управлять вылившимся на питерские улицы серошинельным морем.

— Как? Почему? — мотал в воздухе кулаками Александр Михайлович, утрясший наконец с думскими фракциями и Петросоветом состав смешанного «ответственно правительства» и ждавший с минуты на минуту телеграммы о его высочайшем утверждении.

— Потому что нужно прекратить слюнтяйство! — рявкнул НикНик. — Вывести верные части и перестрелять бунтовщиков к дьяволу!

Колчак оторвал взор от беснующейся на набережной толпы, слава богу, хоть не стреляющей пока по дворцовым окнам.

— Нет таких частей, господа. Есть лишь учебные отряды гвардейских полков, по четыреста рабоче-крестьянских рыл на одного старослужащего унтера и десятерых горлопанов из эсеров или эсдеков. Из них половина к присяге не приведена, а оружие есть. Скажем спасибо Господу, что они не все на улице.

— Перестаньте мычать, адмирал. Слушать тошно. Александр, связи с Императором нет, формально ты здесь главный. Пиши приказ на переподчинение мне гарнизона и Кронштадта. Через три дня такой наведу порядок, что… В общем, увидите.

— Это вряд ли, — лениво заметил Врангель. — Каждому ясно по опыту Пруссии, Варшавы и бунту Волынского полка: из вас, Николай Николаич, командир — что из говна пуля.

НикНик затрясся, аж пеной зашелся:

— Вы!.. Вы мне ответите! Сейчас же!

— К вашим услугам. Хоть в соседней комнате. По такому здоровому шкафу не промажу.

Лукавый совершенно не то имел в виду. Оскорбление августейшей персоны — государственное преступление, взывающее о немедленном аресте злоумышленника.

— Господа, немедленно успокойтесь! — повысил голос Александр Михайлович.

— В одном барон прав, — спокойно добавил Колчак. — Князю больше не стоит руководить. Если хотите сохранить хоть часть власти и влияния, его нужно немедленно арестовать и предать суду за расстрел рабочих. И если вам не хватает духу, Ваше Императорское Высочество, мы с бароном охотно поможем.

Врангель шагнул к бьющемуся в припадке и бормочущему проклятия НикНику, вопросительно глянув на второго великого князя. Что дороже — честь фамилии, благо государства?

— Действуйте, господа. — Он уронил голову, стараясь не смотреть в глаза Николаю.

— Ваше оружие, Николай Романов. При неповиновении убью на месте, вы в курсе. — Барон без малейшего почтения отобрал клинок у августейшего генерала и подошел к столу великого князя: — Извольте письменный приказ. А то как поведем его по коридору да сабли наголо, мало ли что дворцовая охрана подумает.

Самый главный Романов к моменту ареста НикНика так и не утвердил манифест об ответственном правительстве по чрезвычайно уважительной причине. Он не получил его на подпись. Царский поезд двигался, телеграммы в том беспорядке, что охватил Россию, приходили на станции, откуда Государь уже убыл. Прожект манифеста и его подписант встретились лишь в Пскове, дальше которого ехать не представилось возможным — пути разобраны.

— Черт знает что такое! Путь разобран, в правительство предлагают господ, абсолютно мне неизвестных, и чай принесли холодный! — возмущался Государь, больше всего сожалеющий, что рядом нет Аликс и не у кого спросить совета. Если не с правительством, то с разогретостью чая она бы точно помогла решить задачу.

Ему было невдомек, что непозволительно революционное правительство, список которого выслал тронувшийся из ума Александр Михайлович, от высочайшего утверждения тут же стало бы недееспособным. И не потому, что кандидаты там неправильные. Наступило время, когда если не весь народ, то две столицы и их окрестности больше не принимали никаких велений от царя.

На заснеженное летное поле близ станции опустился Г-12, из бомбардировщика превращенный в пассажирский самолет. Из него сошли Родзянко, великие князья Петр Николаевич и Михаил Александрович, с ними пара человек свиты. Много народу не влезло, думское олицетворение буржуазии весило как три средних пассажира.

— Положение устрашающее, Государь. Началась революция. Народ и Дума требуют вашего отречения.

Николай Второй поднял усталые глаза. Кто это сказал, Родзянко или кто-то из князей? Не важно. Все трое смотрят выжидательно, стало быть, они согласны с произнесенной нелепицей.

— Это совершенно невозможно. Я должен посоветоваться.

С Аликс? Но телеграммой об этом не спросишь. Можно сесть на самолет и через три часа быть уже в Зимнем… Но он никогда не летал на этих капризных штуках. Не хватает в трудное для страны время попасть в крушение.

Брусилову в Кале, Иванову, вместо Врангеля командующему выводимыми из Британии войсками, командующим флотами, великим князьям, Московскому генерал-губернатору понеслись телеграммы с воплем отчаяния между строк. Ответили практически все, и на удивление единогласно.

Крайне подавленный Государь вызвал генерал-адъютанта и продиктовал текст манифеста об отречении в пользу сына Алексея Николаевича при регентстве великого князя Михаила Александровича до совершеннолетия цесаревича.

— Невозможно, брат! — По аскетической впалой щеке Михаила скатилась слеза, или это игра света? — Народ не примет ни меня, ни Алексея.

— Что?! Что ты такое говоришь? Что вы заладили! Кому передать страну?

Родзянко выложил свой проект манифеста.

— Что вы мне подсовываете? Это нарушение законов престолонаследия. Александр не может принять корону, минуя живого и здорового Михаила! И конституция… Что за конституция? Чушь какая-то. Война на дворе, господа. Решили в демократию поиграть. Не выйдет!

— Тогда власть в Питере примет кто-то из военных диктаторов, в народе и в армии популярный. Тот же Врангель. — Петр Николаевич сам удивился этой мысли. — Кстати, совсем неплохой выход.

Император прижался лбом к холодному оконному стеклу. За окном вышагивал часовой освещаемый неверным светом станционного фонаря, вокруг него — никого. Царь вдруг подумал, что он в присутствии родного брата и единомышленников куда более одинок, чем эта фигура со штыком.

— А что Николай Николаевич решил?

— Ничего, — буркнул Родзянко. — Врангель и Колчак арестовали его с согласия Александра Михайловича.

— Боже! Почему?

— За массовые убийства при разгоне рабочих выступлений.

Это конец, раз начались задержания императорской семьи. Нужно срочно вывозить Аликс с детьми. Божьей милостью Император Всероссийский несколько раз глубоко вздохнул и взялся за перо. Он поставил на манифесте об отречении время 15.00, а четырнадцатью часами пометил указ о высочайшем помиловании НикНика. Родзянко сунул оба документа в одну папку, ничего не сказав. Отставной монарх тщился напоследок спасти родственника, не сохранивши власть… Благородно, но наивно до безумия.

— Господа, позвольте мне соединиться с женой и детьми.

— Это уже не мы решаем, дорогой брат. Я передам Александру Михайловичу.

Бывший Император выгнал генерал-адъютанта, пожелав остаться в одиночестве. Тот вышел не без опасений. Экс-правитель выглядел человеком, готовым наложить на себя руки. Но Николай был слишком верующим. Он долго молился, просил Бога за Отечество, за семью, за отпущение грехов, что так мало уделял времени жене и детям. Теперь он навсегда с ними, сколько Бог времени отпустит…

Прошло шесть часов после покаянной молитвы последнего российского самодержца. К Александру Михайловичу пробился Брилинг, притащивший за собой Керенского и попросивший присутствия Колчака.

— Здравствуйте, гражданин князь.

— Николай Романович, не юродствуйте. Верно, вас черносотенцы снова по голове приложили.

— Возмущайтесь на здоровье, но я хочу, чтобы вы правильно понимали положение вещей. Императора нет, ваши притязания на престол сомнительны, а чтобы двигаться дальше, предлагаю вам подписать один занятный документ.

— Одному из Романовых сегодня уже давали на подпись занимательную бумагу. Давайте! — Кандидат в императоры получил на стол целую кипу листов, бегло просмотрев верхние. — Манифест мне понятен, но чего ради столь широкие права населению?

— Здесь мне позвольте пояснить, — деликатно вмешался Керенский. — Нынешние политики, пытающиеся показать народу, что они выразители его чаяний, обещают многое. Посрамите их всех!

— А зачем плебисцит через десять дней? Никто же не подготовится.

— Святая правда! — взмахнул руками юрист. — Поверьте мне как человеку публичному, месяца хватит, чтобы левые задурили головы голосующим. Давайте подумаем, как отреагирует глубинка на сей манифест прямо сегодня. Народ получает неслыханные права, о подобных он и не мечтал — раз. Главой государства остается Романов, а вашей семье триста лет привыкали кланяться, это два. И главное оружие — женщины.

— Какие еще женщины? Что вы придумали, Александр Федорович?

— Выходит, князь, вы главное в моем проекте не увидели, — хитро улыбнулся Керенский. — Всеобщее избирательное право означает, что бабы голосуют!

— Нет! — хором взревели присутствующие и даже Брилинг, который на сию тонкость внимания не обратил.

— А вы подумайте сами, господа, за кого они отдадут голос, за жирного Родзянко, сморщенного Львова или растрепанных бунтарей-эсеров? Вы, Александр Михайлович, хороши внешне, крепкий семьянин, воплощение благопристойности, православия и прочих добродетелей. Да они не только сами за вас проголосуют, мужиков на выборы притянут да самогону нальют, чтоб правильно крестик поставили.

— Может, и так. Да только потом отольется нам это женское равноправие. — Колчак первым пришел в себя после разрыва политической бомбы. — Как баба на корабле, к беде. Чухонская затея, будь она неладна. Ладно магометане и жиды как избиратели, но бабы…

— Меня другое удивляет, господа левые. Вы только что принесли мне рецепт императорства, хоть местами весьма сомнительного свойства. А сами? Вы же своим партиям жизнь осложняете. Сперва ответ хочу услышать от Николая Романовича, ибо господин Керенский юрист и наверняка что-то складное выдумает.

— Извольте. Одним словом не выразишь. В девятьсот пятом при Гапоне я гвардейского офицера порешил, потом на танковых смотринах подумывал выстрелить из пушки по Императору и великому князю Петру Николаевичу… Бог не позволил. А в Думе насмотрелся на, так сказать, коллег. Поэтому соглашусь с Александром Васильевичем — разумный государь как символ державы с выборными советниками меня больше устраивает.

— А я надеюсь, что список ответственного правительства устарел-с. Так как вас, Александр Михайлович, устроил мой подход в решении государственных дел, то… — Носатый эсер изобразил наиболее приятственную улыбку из отрепетированных. — Простите за нескромность, осмелюсь претендовать…

— На пост Министра юстиции?

Керенский чаял премьерского кресла, но счел за лучшее промолчать.

— Благодарю вас, Ваше Императорское Величество.

1 марта 1917 года великий князь Александр Михайлович обнародовал манифест о принятии на себя временных полномочий главы государства до плебисцита по новой Конституции, назначенного на 10 марта. Политики и земства взвыли так, что тамбовские волки обзавидовались, — за столь короткий срок ни бюллетеней не подготовить, ни рассказать населению, за что, собственно, его гонят голосовать. Политические права у баб воспринялись мужчинами как надругательство над здравым смыслом, что замечательным образом привнесло в копилку князя практически сто процентов женского волеизъявления при невероятной их активности. При всем несовершенстве подготовки выборов и подсчета голосов оспорить победу Александра Михайловича никто не осмелился. 14 марта он короновался, первым же указом распустил Государственную думу и созданные ей органы, утвердил состав правительства. Естественно — временного до утверждения его состава вновь избранной Думой. Выборы в парламент да в местные органы власти отнес аж на осень, после посевной, чтобы все бабы могли забросить серпы и плотными рядами отправиться к избирательным участкам, дабы бросить в урны бюллетени с фамилиями депутатов, рекомендованных симпатичным и семейным Императором.

— Только бороду сбрейте, — посоветовал ему Колчак, как обычно выскобленный до блеска. — С ней вы немного Николая напоминаете. И женщины чисто выбритых любят. Им приятно, ежели гладко.

 

Глава вторая

К началу мая объявленная война между США и Россией не унесла ни единой жизни, хоть формально длилась уже три месяца. Новости из-за океана, помимо разведывательных каналов, просачивались преимущественно через Францию, которая сохранила приемлемые отношения с обоими противниками. И пришедшие новости не давали повода для спокойствия: Соединенные Штаты объявили мобилизацию миллиона резервистов.

Русская армия и флот, честно выполнив обязательства перед германской и французской сторонами, а также новообразованными ирландскими и шотландскими союзниками, вывела войска и флот сначала с Британских островов, а потом из Франции. Форпост в Ирландии, быть может, пригодился бы в войне против США. Но в правительстве Императора Александра Четвертого и думать не хотели о масштабных действиях против заокеанского врага, да и правительство Роджера Кейсмента панически боялось внешних конфликтов, как-то налаживая жизнь новорожденной республики.

Германцы полностью оккупировали Англию, оставив независимость Уэльсу и Шотландии, где самообразовались демократические государства. При этом Вильгельм отказался освободить французский порт Кале, пытаясь навязать договор аренды на пятьдесят лет. Пуанкаре его не подписал, но и военный конфликт с Германией не мог позволить для Франции, основательно истрепанной войной.

Бурные события произошли в колониях. Получили независимость ранее полностью подчиненные Британии государства, и в первую очередь Индия. Окончательно оформили суверенитет доминионы. Большую часть африканских колоний захапала Германия — для того немцы и сражались, некоторая часть земель отошла Франции в качестве вознаграждения за разрыв с англичанами и урон от войны. Малость поживилась Италия, участвовавшая в войне символически.

Общеевропейский экономический кризис, возникший до крушения Британии, углубился. Согласно расчетам экономистов, выход мировой экономики на предвоенный уровень ожидался не ранее чем лет через семь.

На фоне общей нерадостной картины правительство нового российского Императора притормозило постройку крупных надводных кораблей, сориентировавшись больше на сравнительно недорогие составляющие флота — подводные лодки, эскадренные миноносцы, минзаги и носители катеров.

Замер на полпути к спуску на воду большой авианосный крейсер с длиной палубы четыреста сорок футов. Или сто тридцать два метра. С победой над британцами и войной с американцами Александр Михайлович счел непатриотичным оставлять фунты, галлоны, дюймы и отдельным указом ввел метрическую систему, принятую у союзников — Германской империи и Французской республики. Лишь моряки отстояли мили, кабельтовы и узлы. Но, как ни меряй, авианосец не родился в срок. А именно он был рассчитан на двух- и трехмоторные многоцелевые машины, которые наперебой предлагались Сикорским и Григоровичем.

Спустя три месяца после ноты Вудро Вильсона Военный и Морской министр Империи Алексей Алексеевич Брусилов составил доклад на высочайшее имя. Он счел, что боевые действия США против России начнутся не позднее конца июня — начала июля на Дальнем Востоке.

— Решительно отказываюсь понимать. Ну хорошо, миллион резервистов. Их через Тихий океан к нам доставить — несметный флот нужен. Пусть и в несколько рейсов. У нас армия мирного времени полтора мильона, до семи доходило, пока с кайзером не замирились. И береговая оборона тоже имеется.

— Японцы зашевелились, Ваше Императорское Величество. А против них у нас лишь один союзник на Востоке, верный, но слабый. Войск много не призовем — не те времена.

— Вот как! Это более похоже на правду. Накопить сил в Японии, потом высадиться у нас.

— Так точно. Тем более у США там своя колония есть — Филиппины.

— Далеко. Японцы владеют Циндао, отобранным у Германии. Кстати, наш союзничек просто обязан взять реванш. Отчего не помочь ему? Мирного договора между Германией и Японией не заключено.

— Конечно, Ваше Императорское Величество. Однако лучше рассчитывать на собственные силы. Тем более пропускная способность наших дорог — Транссиба и КВЖД — не очень большая. Можно усилить Тихоокеанскую эскадру за счет Южного флота, из Балтики точно не успеют дойти.

— А также ускорить строительство подлодок, малых кораблей береговой обороны. Морскую авиацию не забудьте.

— Так свернута у нас программа по трех- и двухмоторным бомбардировщикам да торпедоносцам. Средств в казне нет.

— Надо — изыщем. Прошу вас немедленно мне план на стол, что надобно для войны с Японией и США. Я Милюкова в Германию отправлю — пусть убеждает Вильгельма быстрее вернуть Шаньдун.

Из императорского кабинета Военный министр вышел с твердым убеждением, что за два неполных месяца царствования Александр IV до сих пор до конца не усвоил, что править страной как предшественники-самодержцы более невозможно. Временный бюджет утвержден, нет в нем запаса средств на мобилизацию и казенные закупки нового оружия. Ныне подобные решения нужно утверждать с правительством, из которого Брилинг и Керенский побегут согласовывать столь резкий поворот в делах со своими партиями — эсерами да социал-демократами. С меньшевиками проще, они принялись лоббировать крупных заводчиков, которым военные заказы выгодны. А социалисты-революционеры требуют вложений в земельную реформу, они убеждены, что рязанскому крестьянину плевать, кто и за что воюет на Дальнем Востоке.

Есть еще бывшие умеренные, октябристы, кадеты и прочие лояльные буржуазные партии. Понимая, что при равных избирательных правах осенью голоса получат депутаты от крупных левых партий, Император дал им на откуп второстепенные министерские портфели.

Хуже другое. Местечковые органы самоуправления, так называемые Советы, не захотели распускаться до выборов. В Петербурге и в большинстве крупных городов там верховодят социал-демократы, уживающиеся с эсерами, в городах помельче и на селе — эсеры в большинстве. Внутри самих партий трения, левые в Советах считают членов правительства зажравшимися и предавшими идеалы.

Как лишаи на больном теле, от невероятной свободы слова и собраний появились националистические организации на окраинах с требованиями разного-всякого, но главное — суверенитета сих окраин с отделением от Империи.

И это не самое худшее. Перечисленные проблемы Государь и правительство просто отложили — соберутся по осени народные избранники, пусть они их и решают. Обезглавленное после крушения поезда в Великом княжестве, снова ожило и зашевелилось радикальное крыло РСДРП, о котором успели подзабыть, — большевики.

Правительство и Император постановили ликвидировать Министерство внутренних дел в прежнем виде, особенно охранное отделение и жандармерию. Во-первых, в той ипостаси они безмерно раздражали народ и его революционных пророков. Во-вторых, Протопопов и Татищев прохлопали приближение массовых беспорядков, ничего заблаговременно не сделав для их предупреждения. Вместо них образовалось Министерство полиции, ориентированное на борьбу с преступным миром. Функции жандармерии Александр IV передал военной контрразведке, полагая, что до думских выборов лучше не бороться с политиканами и горлопанами. Пусть себя проявят.

Несмотря на рекомендацию не усердствовать, контрразведчики предпочли не сидеть сложа руки.

— Разрешите, ваше превосходительство?

— Входите, штабс-капитан. По лицу вижу, новости важные и неприятные.

Генерал-майор князь Василий Георгиевич Туркестанов, пригласивший присесть подле своего стола офицера контрразведки Дмитрия Владимировича Лаврова, занимал сравнительно скромный кабинет в огромном корпусе Военного министерства. В духе Февральской революции, обогатившей русскую словесность великим множеством новых слов и сокращений, должность генерала называлась благозвучно и лаконично — НачКРО ГУ ГШ РИА. Отделение контрразведки в Санкт-Петербурге, которое он возглавлял до февральского переворота, с передачей ему несвойственных функций политического сыска превратилось в Контрразведывательный отдел Главного управления Генштаба, а князь вырос до генерал-майора. И это на фоне повального сокращения чиновничьего аппарата Военного и Морского министерств когда генералы, адмиралы, полковники и каперанги отправлялись на пенсию даже не батальонами — полками, соревнуясь в численности разве что с действительными тайными советниками, увольняемыми со статской службы. Понятно, что с водой из купели выплеснут не только ребенок, но целая стая младенцев. Брусилов слишком хорошо понимал, что некоторые осрамившие себя верной службой прежнему Императору офицеры должны быть безотлагательно изгнаны для ублажения народных чаяний. Несмотря на жандармское прошлое, Туркестанов особыми зверствами прославлен не был и на пенсион не отправился.

— Осмелюсь доложить, Василий Георгиевич, два независимых источника подтверждают союз обеих ультралевых организаций — левого эсеровского крыла и большевиков.

— Крайне досадно. У эсеров верховодит террористка Мария Спиридонова, на амнистии которой настоял Керенский. А у большевиков?

— Лейба Бронштейн, господин генерал. Для русского благозвучия он называет себя Львом Троцким.

— Тэк-с, новая фигура. Откуда он на нашу голову?

— Из Америки. Не совсем новая, Василий Георгиевич. На него пространное досье имеется, до эмиграции. Близкий товарищ Ульянова и прочей сволочи, которых черносотенцы перебили в Финляндии. Ныне метит в главари большевистской партии.

— Из Северо-Американских Штатов, говорите. Финансирование, стало быть, тоже из-за океана.

— Предположительно.

— Что же они желают, наши ультра?

Лавров достал из папки донесение.

— Список длинен, Василий Георгиевич.

— И не скромен, — усмехнулся глава контрразведки, проглядев его.

Левые деятели объявили признание правомочным правителем Александра Михайловича не иначе как предательством Февральской революции, посему требовали ликвидации монархической власти. Остальные их заявления вытекали из главного — вся власть Советам, в которых они надеялись получить большинство, суд и казнь Николая Александровича и Николая Николаевича, конфискация заводов и помещичьих земель с передачей их эксплуатируемым классам, роспуск Русской Императорской армии и создание вместо нее Рабоче-Крестьянской, мир с Америкой…

— … и каждому пролетарию по тыще рублей зарплаты при восьмичасовом рабочем дне, — добавил Лавров. — Что касается их обещалок беднейшим слоям, они непременно их забудут, стоит прийти к власти. Требовать у правительства — дело простое и безответственное. Те же меньшевики и эсеры фактически ныне у руля. Что они могут из обещанного в февральских прокламациях? Пшик.

— Церетели и Керенский совершенные ангелы рядом с этими, — князь ткнул в донесение. — Ваши соображения, Дмитрий Владимирович?

— Руки у нас связаны. Демократия с либерализмом, а страна катится к войне с США и Японией. Посему предлагаю лишь полумеры, — штабс-капитан протянул следующий листок. — Усилить агентурную работу в их рядах. Попытаться раздуть вражду между «старыми» большевиками во главе с Яковом Свердловым и камарильей Бронштейна. Пробовать найти доказательства иностранного финансирования Троцкого, хотя здесь я не уверен в успехе. Наконец, работать с лояльными эсерами и пробовать перетягивать к ним сторонников Спиридоновой.

— Утверждаю. Какие нужны средства для исполнения, кроме денег?

— Именно деньги и нужны, ваше превосходительство. Иудушки наши за идею не очень хотят служить.

Генерал грустно усмехнулся:

— С деньгами туго. Зато могу предложить вам пару человек, в высшей степени полезных и давно к работе не привлекавшихся.

— То есть сам поднять их со дна я не смогу.

— С одним вы легко договоритесь. Сергей Дмитриевич Гершельман, бывший жандармский ротмистр, сын генерал-лейтенанта Дмитрия Константиновича Гершельмана. Уволен из Отдельного корпуса до его роспуска, по слухам — за еврейство. На самом деле ротмистр немецких корней, тот случай, когда иудейские и германские фамилии схожи. Отмечен за участие в операции весьма особого свойства, не буду раскрывать подробности. Как обиженный еврей, он может пристать и к левым эсерам, и к большевикам. Пока наши ультра численность партий растят, они не столь щепетильны в выборе.

— Благодарю вас. А второй?

— Мой контакт еще по Тифлису. Крайне сложный человек. Религиозный, идейный, жесткий. Малого роста и честолюбив, как Наполеон. С ним еще батюшка ваш начинал, Владимир Николаевич. Царство ему небесное. Стало быть, на первой встрече я необходим. Пока ознакомьтесь.

Из кованого сейфа появилась на свет и легла на стол папка с каллиграфической надписью: «Иосиф Виссарионович Джугашвили».

Совместными усилиями политиков, входящих во Временное правительство, и робких действий спецслужб в мае 1917 года удалось избежать недоразумений, ожидаемых в связи с отправкой на Дальний Восток армейских корпусов и техники, а также некоторого ускорения строительства кораблей. Император с ужасом представил, что к концу года на подобные действия потребуется согласие Думы, а там каждый червяк, избранный из заштатного уезда, сочтет за лучшее демонстрировать ораторские изыски, а не думать про оборону Отечества. Как тогда воевать?

Долгое время образчиком конституционной монархии почиталась Великобритания. Английские короли не опирались на партию власти и сверху взирали, как консерваторы, либералы и лейбористы барахтаются в парламенте. Но Британия пала от великодержавных амбиций и политических ошибок. Что ждет Россию?

В качестве кости, брошенной эсдекам и эсерам. Император позволил Керенскому начать подготовку к процессу над двумя Николаями, заработав презрительные упреки практически от всех членов семьи, включая жену — родную сестру бывшего Государя. Министр юстиции срочно бросился создавать Временный Народный трибунал, ибо старая судебная система была им решительно поломана и собиралась заново, на радость ворам и грабителям, ощутившим слабину. Как и по каким законам трибунал будет судить августейших преступников, Александр Четвертый не представлял даже. Все, что он смог сделать, так это отправить Александру Федоровну с детьми в Берлин, хотя ее крови требовали не менее чем мужниной, да изрядно затянуть процесс, а после него исполнение приговора. До принятия Думой нового Уложения о преступлениях и наказаниях Император издал высочайший манифест о неприменении смертной казни, кроме как за воинские преступления на поле боя, тем самым оградив родственников от самого страшного. Пусть хотя бы на время.

Кайзер отказался от нападения на Шаньдунский полуостров в этом году. Экономика-де перенапряжена, в стране революционные волнения, а на Западе приходится держать изрядную армию на случай европейской операции США. Все, что удалось русской дипломатии выжать из союзничка, — внушительный займ в виде поставок боеприпасов под стандарты российской армии да пожелание успехов в борьбе. Кроме того, британское стрелковое и артиллерийское оружие, до того мертвым грузом лежавшее на трофейных складах, по КВЖД и далее к Сеулу потекло на переоснащение единственного восточного союзника.

Удивительный патриотизм явили заводчики. Двухмоторный легкий бомбардировщик-торпедоносец С-25 Игоря Сикорского и усовершенствованный биплан Григоровича для морской авиации Г-16 они согласились выделывать в кредит, предоставив рассрочку казне за год. Растроганный Император предложил выкупить им в частное владение Путиловский и другие заводы, прежними правителями изъятые в казну. Мало того, что на выплаты бывшим собственникам потрачены солидные средства, так и в частных руках заводы работали куда лучше, а забастовок на них случалось заметно меньше. Оттого лозунг большевиков о передаче заводов рабочим, читай — государству, правящему якобы от имени рабочих, решительно вреден, ибо таким образом промышленность непременно развалится.

Пытаясь удержать Японию от войны, русское правительство направило несколько более чем щедрых предложений, включая бонус в виде возврата островов в Корейском проливе. Токио отреагировало молчанием. Русский военный атташе донес, что с июня на Шаньдунский полуостров и на Хонсю начали прибывать американские войска, сделав дальневосточную фазу войны неизбежной. Руководить русскими войсками Император отправил проверенного человека.

Товарищ Военного и Морского министра командующий Дальневосточным фронтом генерал Врангель, второе лицо в военной иерархии Империи, сохранил в целостности манеры гвардейского штаб-ротмистра, чьи цветастые выражения понимали не только кавалеристы, но и лошади.

— Александр Васильевич, друг мой любезный, какого моржового члена ты допустил американскую эскадру в Циндао? И как, растакую твою мать, ее оттуда выколупать?

Интеллигентный Колчак ощутил, что его интеллигентности хватит еще минут на пять, не более. Потом он ответит или вмажет командующему по лицу.

— В пятый раз объясняю, если до сих пор не понятно. Американцы прошли под японским флагом. У меня безусловный приказ за подписью Императора и письмо Милюкова — самураев не трогать! Даже для досмотра не останавливать!

— А мне положить на Милюкова и… Только на Милюкова, — опомнился барон. — Ты можешь посоветовать хоть что-то предметное, а не всхлипывать, как беременная гимназистка?

— Предложил. До вступлений Японии в войну от трех до семи дней. Объявить ее первыми и минировать Циндао.

— Ну?

— Я тебе не гвардейская кобыла, Петр Николаевич. Может, в поезде ехавши, последних событий не знаешь? В Питере очередные волнения. Не может Государь в новую войну ввязываться. Вот если бы самураи сами напали — другое дело.

— И нападут! Но тогда и там, где им выгодно! Приказываю: придумай пакость, чтобы Тихоокеанский флот мог отражать японское нападение, не ожидая команды «ату его» из Питера. От меня письменный приказ нужен? Или так соизволишь срамное место приподнять? Действуй!

Врангель вышел, хлопнув дверью. Его место не в Порт-Артуре, а в Мукдене. Неизвестно, где американцы надавят сильней — на юге Маньчжурии или у Владивостока. Адмирал промокнул пот на лице. Хуже нет, когда все над тобой — высокие начальники, рвут на части и требуют взаимоисключающих вещей. Император прав по форме и политически, грубиян барон — по-военному. Но через неделю здесь будет не до политики. Нужна война — будет вам война.

— Полковника Арцеулова ко мне!

Константин Константинович, счастливым совпадением бывший поблизости и даже слышавший через дверь отзвуки адмиральско-генеральской перебранки, явился незамедлительно.

— «Ока» готова к выходу в море?

— Практически, ваше высокопревосходительство. Дополнительные опыты с устройством ориентации…

— Некогда даже выслушивать, не то что опыты ставить. Ежели вводная — враг в трехстах милях, корабль готов?

— Так точно.

— Стало быть, выходите на закате. К полудню быть здесь. — Карандаш адмирала ткнулся в точку на карте у Шаньдунского полуострова к северо-востоку от Циндао. — Поднимаешь С-22 с фотоаппаратом и четверку С-25 с торпедами. Разведка доносит: завтра ожидается большой конвой из Нагасаки.

— Виноват. Ежели флаг японский…

— Делаешь видимость боевого захода. А там — у кого нервы крепче. Мне нужно фото дымящегося нашего самолета, подбитого с корабля под японским флагом. Как только на вас нападут, вы вправе ответить. И меньше вопросов задавай.

Авиатор на секунду замер, потом разродился мыслью:

— Пару субмарин бы туда, ваше высокопревосходительство. Тройку-другую кораблей мы точно утопим. С них часть экипажа спасти, наверняка же по-английски заговорят. А коптящий самолет не сложно сделать. Пакля с мазутом знатно дымит.

— Избавь меня от подробностей. — Колчак подошел к двери и крикнул вестовому: — Объявляйте срочный сбор командиров кораблей Порт-Артурского отряда!

Пока офицер суетился, Александр Васильевич черкнул телеграмму командующему Владивостокским отрядом — быть готовым к выходу в море, топить все под американским флагом, а по дополнительной команде и под японским. Войну заказывали? Получите и распишитесь.

В одном поругавшиеся адмирал и генерал не ошиблись. Историю войн пишут победители. Удастся разбить врага — официальной станет русская версия. А коли выйдет трагедия, то мелочь вроде повода для начала стрельбы не сыграет большой роли.

Примерно эту же мысль Колчак попытался донести до капитанов эскадры, корабли которых на рассвете обогнули восточную оконечность оккупированного китайского полуострова. Командующий флотом вынужден был остаться в Порт-Артуре для координации с владивостокцами. А душа рвалась на мостик из-за письменного стола…

Вице-адмирал Казимир Порембский, принявший от командующего деликатное поручение, о приближении американо-японского конвоя узнал из доклада воздушного разведчика. Надо же, каких-то четыре года назад и не мечтали, что впереди флагмана непременно будет крутиться аэроплан с передатчиком, расширяя поле зрения до сотни миль.

— Передайте пилоту: рассмотреть наименования первых номеров в ордере.

Услышав новый доклад, адмирал не знал, радоваться ли своей интуиции либо удивляться беспечности врага. Линкор «Огайо» с базой приписки Перл-Харбор под японским флагом — нечто невиданное на море. Получив подтверждение от Колчака, командир эскадры приказал поднимать в воздух торпедоносцы и бить на поражение безо всяких фокусов с дымящейся паклей.

Авианосец «Ока» в лучшие годы служил бронепалубным крейсером в Стране восходящего солнца. Попав в Порт-Артур в составе трофеев из Чемульпо, он лишился большей части брони, кроме пояса у ватерлинии, башен и артиллерии. Трубы, мачта и палубная надстройка уехали на правый борт, а лишенная каких-либо высоких сооружений палуба превратилась в летное поле, на носу и корме далеко выдвинувшаяся за прежние габариты, с небольшим трамплином впереди. Облегченный крейсер на старых машинах обрел невиданную и в молодости скорость в двадцать два узла. Отныне его вооружение составили десять двухмоторных С-25, а также бипланы С-22, за какие-то два военных года изрядно устаревшие. Что делать, кровопролитие — лучший двигатель прогресса.

Воздушная эскадра Арцеулова отклонилась к югу и набрала высоту до трех тысяч метров, обрушившись на конвой со стороны нещадно палящего солнца. Может, на кораблях кто и услышал гуденье авиационных моторов, приняв их за приближение очередного русского разведчика. Десятка торпедоносцев плавно спикировала, выровнялась примерно в миле от головного корабля и ринулась в атаку, разбившись на группы — по три машины на линейные корабли и по две на крейсера.

Самолет с экипажем в три человека позволяет одному из них заняться наведением торпеды, учитывая расстояние до цели, скорость, высоту, угол сближения. Оттого С-25 отлично отстрелялись с полумили, тогда как одномоторные аэропланы на пуск торпеды прижимались к вражескому борту чуть ли не на кабельтов.

«Казнь у Циндао», как потом обозвали этот бой журналисты, началась при полной неожиданности происходящего для экипажей американских «японских» кораблей. Со времени, когда «сикорские» выровнялись на высоте сброса, и до отделения торпед прошло секунд двадцать, более чем достаточно, чтобы навести орудия и выстрелить, Но пока вахтенный доложил, что замеченные самолеты явно атакуют, капитан сообразил, что игра в нейтральный флаг закончилась, и объявил тревогу, темные длинные цилиндры уже нырнули в волны. Вдобавок миноносцы сопровождения, имевшие возможность обстрелять противника или корпусами прикрыть более ценных тяжеловесов, также замешкались. Поэтому до американцев дошло, что увеселительная прогулка превратилась в войну, лишь при взрывах четырех основных кораблей эскорта, каждый из которых поймал одну или две торпеды.

Безнаказанно отстрелявшиеся в первый раз, летчики Арцеулова больше не атаковали линкоры и крейсера, развозя торпеды по беззащитным транспортам. Разумеется, среди них метались эсминцы, пытаясь достать нападавших трехдюймовыми зенитками. Но чтобы добиться результата, просто не хватило опыта. С самой Гражданской войны американская армия не воевала ни на суше, ни на море. Стычки с испанцами и с филиппинцами правильней назвать карательными акциями, обе армии не смогли оказать сопротивления янки, привив последним иллюзию непобедимости. А уж с воздушным врагом американцы не сталкивались ни разу. За час у Циндао они потеряли больше людей, чем в тех двух «войнах».

С гибелью командующего на флагмане началась неразбериха. Сравнительно небольшое число боевых кораблей для сопровождения целых сорока транспортов объяснялось просто: две предыдущие проводки обошлись без малейшего противодействия русских, хотя их корабли и самолеты часто маячили в пределах видимости. Американцы решили собрать сразу большой караван, пока японский флаг считается безопасным, и немного просчитались.

Через час после начала бойни, когда на горизонте вот-вот должна была прорезаться суша и укрытая бухта Цзяоджоу, где разводили пары главные американские дредноуты, торопясь на выручку, с северо-востока показались дымы русских быстроходных крейсеров, а к избиению присоединились легкие С-22.

Арцеулов заметил, что около дюжины транспортов отвернуло на юг и юго-запад, не надеясь на защиту эскорта и спасение в Циндао. Он приказал преследовать их дальнобойным С-25, пока одномоторные аэропланы пиратствовали вблизи.

Когда пятерка крейсеров приблизилась на дистанцию открытия огня, в теплом море было по-настоящему горячо. На каждую квадратную милю приходилось по два-три тонущих или уже скрывшихся под водой судна. Сколько хватало глаз, даже усиленных биноклем, волны усеяны обломками с хватающимися за ними людьми, шлюпками и трупами. Пара эсминцев, остановившихся для приема спасенных, разломились под ударами орудий крупного калибра, самый понятливый экипаж быстренько спустил флаг. Добив крейсера-подранка, не желавшего сдаться, командир русского отряда свернул к внешнему рейду Циндао.

Бывшая германская колония уютно расположилась на берегу залива Цзяоджоу. У входа по берегам — форты. Нет оснований надеяться, что после разгрома конвоя под японскими флагами, где наверняка были и «всамделишные» японские суда, орудия фортов не откроют огонь. Узкий вход, сообщающий бухту с Желтым морем, имеет ширину порядка трех миль, но меньше чем на милю простираются глубины, пригодные для прохода морских судов с изрядной осадкой.

Здесь состоялся второй акт драмы. Крейсера маневрировали, постреливали по американцам, рискнувшим сунуться наружу, не причинив им заметного вреда и не получив попаданий. Затем торпедоносцы с «Оки» уложили на фарватере линейный крейсер «Оклахома», потеряв, правда, две машины. Представлявший неподвижную цель после взрыва котлов корабль буквально на куски развалился под русскими снарядами.

Подтянулся отряд эсминцев, продефилировал между крейсерами и берегом, затем двинулся в сторону моря. За кормой малых кораблей в воду ссыпались темные рогатые предметы. Когда отступили и крейсера, американский адмирал Джеймс Гленнон скомандовал выход в море главным силам эскадры, там строиться в кильватерную колонну и догонять обидчиков. Вперед он отправил тральщики, ориентируясь на минные банки, установленные эсминцами. Через полчаса флагманский линейный дредноут высоко поднял нос в ослепительном пламени взрыва и без промедления лег килем на дно, выставив стеньги над волнами как последнее «прости». Оказывается, пока эсминцы отвлекали внимание, на самом фарватере поработал подводный минзаг. Преследование не случилось.

Когда спряталось солнце, пропустив на раскаленные палубы вечернюю прохладу, адмирал Порембский отдал приказ о возвращении в Порт-Артур. Русские подняли из воды около четырех тысяч американских солдат, матросов и офицеров. Понятно, что кто-то догребет до берега. Десятки тысяч человек тысячи лошадей, сотни артиллерийских орудий и автомобилей, несметное количество военной амуниции отправились к Нептуну навечно. В качестве доказательства, не требующего провокаций, в строю тянулся эсминец с американскими надписями и пленным экипажем, на его борту — тряпка с изображением восходящего солнца, сослужившая плохую службу.

После побоища Колчак в ночь на б июля издал приказ: в связи с использованием американскими кораблями японских флагов считать все корабли под японскими флагами вражескими и уничтожать. Он же предупредил японскую сторону напрямую, не обращаясь в Санкт-Петербург: судам не заходить к побережью России, Северного Китая и Кореи без предварительного согласования с Тихоокеанским флотом.

Пусть приказ вышел абсурдным с точки зрения морского международного права, но особые условия требуют необычных решений. Из Мукдена в Порт-Артурский штаб поступила короткая телеграмма: «Приказ подтверждаю. Врангель». Командующий фронтом письменно разделил ответственность.

О событиях на Дальнем Востоке Императору и премьеру доложил Брусилов.

— Поздравляю, Алексей Алексеевич. Боюсь только, перекормили мы народ реляциями о славных победах. Вроде как в привычку вошло, перестало удивлять.

— Прикажете уступить одно сражение нарочно, Ваше Императорское Величество?

Александр Михайлович хохотнул, подошел к министру и обнял его за плечи.

— Ежели армия не будет радовать, к черту вообще такое царствование. Коронуем Брилинга или Керенского.

Пользуясь ситуацией, Государь совершил попытку договориться с президентом через привычный парижский дипломатический канал. Американский посол в Париже ознакомился с посланием в самом умиротворяющем духе, мол, судьба Англии как яблока начального раздора давно уже не насущна, мы готовы не поддерживать кайзера в его оккупации острова; американские армия и флот в случае продолжения войны понесут большие потери, о чем вы убедились под Циндао; зароем топор войны, и забирайте своих пленных.

Французский премьер Клемансо, пытавшийся заработать личный моральный капитал на посредничестве, так объяснил русскому посланнику короткое и решительное американское «нет»:

— Мон шер Николя! Посудите сами. Господин Вудро Вильсон переизбран на второй срок. Война начата с его подачи. Выбиты огромные ассигнования на постройку двенадцати линейных кораблей, сколько там крейсеров, наверняка авианесущие корабли и подводные лодки. Если он прекратит войну, зачем столько оружия? А буржуа, не получившие обещанных средств, не поддержат демократов на следующих выборах. Сейчас Америка, можно сказать, перевооружается за счет российской угрозы. Вы утопите их старые корабли, собьете старые аэропланы, новые вступят в строй. Далее им понадобится крохотная, но убедительная победа, после которой демократы гордо скажут: смотрите, как мы накостыляли русским медведям и подписали мир на наших условиях, голосуйте за нас! У них только в 1920 году следующие президентские выборы. Се ля ви. Пока что они постараются смыть национальный позор. Сигару, коньяк?

Таким образом, «гавана» под янтарный напиток из запасов из премьерского бара получилась единственным положительным итогом парижских маневров.

 

Глава третья

— Ваше высокопревосходительство! Совет солдатских депутатов Гвардейского Волынского полка отменил приказ командующего гарнизоном об отправке части в Маньчжурию. Совет счел приказ не соответствующим благу трудового народа, — отчеканил генерал-майор Туркестанов.

Брусилов поднял тяжелый взгляд на главу контрразведки. Близко знавшие Военного министра замечали, что после славной революции генерал осунулся и похудел, замучившись больше, чем при командовании соединениями на фронте. Армия если и не разваливается как в феврале, то катастрофически далека от состояния, привычного по довоенным годам.

— Три минуты назад мне доложили из штаба гарнизона. Опять недоглядели, господин генерал-майор.

— Виноват, — машинально ответил тот, ни малейшей вины не чувствуя, ибо о мятежных настроениях гвардейских полков докладывал, и не раз, не имея полномочий что-либо предпринять. — Разрешите, наконец, действовать.

— Ежели арестовать большевистско-эсеровскую заразу прямо сейчас, взбунтуются. За ними другие части гарнизона, а там и Кронштадт может полыхнуть.

— Вы правы, ваше превосходительство. Предлагаю тоньше поступить.

— Удивите, Василий Георгиевич.

Князь открыл папку для докладов.

— В столичном гарнизоне полтораста тысяч душ личного состава. По прежним планам они призваны защищать город от внешнего врага или внутренних волнений как в девятьсот пятом и шестом годах. Однако эти части, разагитированные левыми, не только не охраняют порядок, но сами постоянно создают разные напасти. Посему считаю неотложным заменить петербургские полки и уменьшить численность войск, находящихся непосредственно в городе. Мятежников постепенно вывести и переформировать. Членов их так называемых Советов отделить и сослать в арестантские роты, но не в столице, а подальше за ее пределами.

Брусилов опустил набрякшие веки и протер платочком уголки воспаленных глаз.

— Именно так. Наступать, но с умом. Вы отметили самых неблагополучных, вся лейб-гвардия… К вечеру согласуйте с командующим гарнизоном план вывода частей, я поручу штабу определиться с их замещением. Потом займемся Балтфлотом. Тот еще рассадник.

— Разрешите идти? Честь имею!

Министр немедленно отправился на доклад к Государю, тот собрал Временное правительство. Наученные опытом февраля, они понимали — достаточно упустить вожжи, и столичные вояки начнут сражаться со своими.

Эсеры и социал-демократы клялись, что Петросовет не уполномочил солдатские Советы отменять решения командования, те учинили самодеятельность. Полковые сборища делегируют депутатов в городской Совет, но сами ему не подчиняются. Демократия-с!

К вечеру созрело совместное постановление Государя и правительства о некоторых реформах в армии. Для начала Александр лишил старые гвардейские полки, отличившиеся скорее дворцовыми переворотами да декабрьским бунтом на Сенатской, а не боевыми качествами, приставки «лейб». По новой Конституции, пусть временной и Думой пока не утвержденной, в России все равны. А право быть гвардейцем зарабатывается на ратном поле, но не славой давно умерших предков и шагистикой на парадах.

В том разделе постановления, что написан не для прочих ушей и глаз, Император закрепил запрет на создание Советов для новых гарнизонных частей. Отныне в самом городе останутся полки, непосредственно занятые охраной Зимнего, Петропавловской крепости, Военного и Морского министерств, да учебные установления армии и флота. В столичную губернию стягивать части, заслуженные на фронте и с патриотическими традициями, казачьи и «дикие» мусульманские дивизии. Убрать от Питера подальше, не ближе чем за пятьдесят верст, учебные батальоны с необученными и нестойкими рекрутами.

Брусилов отверг план Туркестанова первыми тронуть с места самые мятежные гвардейские полки, справедливо полагая, что не только в Маньчжурию, но выдвижение в Тверь они сочтут не соответствующим благу трудового народа. За две недели фронтовиками, казаками и «дикими» заменили сравнительно умеренных, не сопротивляющихся отправке во внутренние округа России, и уже там полки расформировали, отделив самых рьяных бунтовщиков. И только после этого объявили летние лагерные учения преображенцам, семеновцам и волынцам.

Отвезенные в поля близ района Тосненской слободы, герои-гвардейцы первым делом закатили грандиозный митинг. Под теплым июльским солнцем бегать в атаку, пусть учебную, им вообще не хотелось. Выезд за город они приняли за приятный променад.

— Митингуют? — спросил у Туркестанова генерал Эверт, гарнизонный командующий. Штаб операции они расположили на небольшой возвышенности верстах в четырех к западу от слободы, откуда армейский сброд просматривался отчетливо.

— Видать, закончили, ваше высокопревосходительство. Разбредаются по батальонам и ротам. У них спиртное есть в достатке. Отобедают, употребят, тогда и начнем.

— Прикажу собрать офицеров.

— Ни в коем случае! — вскинулся контрразведчик. — Среди младших полно разночинцев, они сочувствуют левым.

— Вы отдаете себе отчет, Василий Георгиевич, что сделает с офицерами пьяная солдатня при слухах об отправке на фронт?

— Так точно, ваше высокопревосходительство. Однако они сами виновны в том, что довели свои подразделения до неповиновения. Вы же знаете, столичная гвардия, белая кость. Ротные своих ванек не чаще чем раз месяц видывали. Вот и доигрались. — Спохватившись, князь добавил: — Уповаю на Бога, что обойдется без жертв.

Сам он иллюзий не строил. Солдат вывели в поле с винтовками, но без боеприпасов. Однако при том беспорядке, что царил в трех мятежных полках, нет сомнений, что по карманам у каждого горсть-другая патронов завалялась непременно. Револьверы унтеров заряжены, да и штыки в количестве десяти тысяч — не шутка. Где-то среди солдат бродят удальцы, что безнаказанно убивали офицеров в феврале. Они-то понимают, что без защиты революционных дружков им уготованы кандалы.

В 14.30 Эверт вызвал «на совещание» офицеров от командира полка до командиров рот, не доводя им коварный замысел. В три часа пополудни разомлевшие от зноя, необычной сытости и водки воины услышали гул множества моторов. В промежутки между полками устремились бронеавтомобили с пулеметными башенками, кольцо окружения замкнули танки, за которыми виднелись казаки.

Солдаты всполошились. Праздничный променад получил слишком неожиданное продолжение.

Из черного раструба на бронеавтомобиле послышался громкий голос:

— Приказом командующего гарнизоном генерала от инфантерии Эверта Семеновский, Преображенский и Волынский полки отправляются для дальнейшего несения службы на Дальневосточный фронт. Построиться в ротные колонны для движения на станцию Тосно.

Что должно происходить в нормальных воинских подразделениях, не разложенных пропагандой? Командир доводит и уточняет приказ до младших командиров, после чего он исполняется. Или хотя бы создается бурная видимость исполнения сего приказа.

Туркестанов поднес бинокль к глазам, как и многие стоявшие на холме офицеры, а также пара генералов. Застрекотал аппаратом оператор, накручивая блестящую ручку.

Секунд пять не происходило вообще ничего. Затем началось шевеление, над полковыми лагерями понеслись первые крики: нас предали, нас обманули! Действительно, отправка боевой части на войну есть бесспорное предательство, с точки зрения тех, кто желает рвать глотку в тылу и совершенно не чает лезть под пули.

— Повторяю, ротными колоннами… — Голос из рупора потонул в нарастающем реве пьяного возмущения.

Солдаты вскакивали, размахивали винтовками, что-то орали. Князь водил биноклем, но ни малейшей попытки навести порядок и тем более построиться не узрел. Ему кинулось в глаза, как из толпы вырвался поручик в расхристанном мундире и опрометью помчался к танкам. Солдат из той толпы делово передернул затвор, прицелился вслед, выстрелил. Снова схватился за затвор, тут коротко рявкнул башенный пулемет. Стрелок повалился на бок, рядом грохнулся другой солдат, ничего не делавший и тупо глазевший на танки.

Хлопки первых выстрелов словно сигнал дали. Стрельба понеслась со всех сторон, беспорядочная, большей частью в воздух.

Взвизгнула пуля, рикошетом отскочив от брони ближайшего танка. Туркестанов обернулся к Эверту и встретился с ним взглядом.

— В нас стреляют, мер-рзавцы! В Австро-Венгрии пулям не кланялся и здесь не буду. Семченко! — позвал командующий ординарца. — Повторить приказ по танковым ротам — стрелять только в применяющих оружие или в попытке прорыва. — Он снова обернулся к контрразведчику: — А вы говорили «без жертв».

Между кольцом окружения и мятежниками двинулись два танка. Прикрываясь их броней, казаки разматывали проволочное заграждение, опутывая им восставшие полки. Пусть без врытых в землю столбов набросанные сплетения колючки не так полезны, они огородили зону бунта, отделив верные правительству части от восставших.

Пока игольчатое кольцо не сомкнулось, первыми на прорыв бросились самые «сознательные» — волынцы во главе с унтером Кирпичниковым. Они сплотились, опустили штыки и численностью до двух рот двинули на танки и казаков без единого выстрела.

Очереди из десятка пулеметов, слившиеся в грозный гул, кого-то отрезвили, а часть революционных солдат, как по команде, бросилась на колючку. Пулеметы снова взрыкивали то здесь, то там, чаще паля поверх голов, нежели на поражение.

Попытки прорваться или отстреливаться продолжались около часа. Казаки потеряли дюжину человек, у мятежников число погибших явно перевалило за сотню, многие ранены. Как только стрельба утихла, снова ожил репродуктор:

— …Выходить без оружия группами по пять человек!.. Вынести раненых для оказания помощи… Сопротивляться бесполезно…

Поле побоища убирали до рассвета, сваливая трупы в грузовики для захоронения в ближайших карьерах. Их не только не опознавали, но и не считали. Христианского погребения удостоились только казаки.

Выслушав доклады, Эверт перекрестился:

— Этого до самой смерти не забуду. Бог не простит.

— Гордиться нечем, Алексей Ермолаевич, — согласился князь. — Дело грязное, однако же непременно необходимое. Кровь пролили, но куда больше сберегли. Нас поймут.

В число способных понять и тем более простить никак не вошли редакторы левых газет, коих в свободной России развелось что блох на бродячем барбосе. Подавление восстания трех полков на газетных полосах превратилось в безжалостное истребление, в котором погибло девяносто процентов солдат — точное количество не сосчитать, потому как жалкие остатки свели в батальон и отправили за Урал. Левая трескотня вызвала новые волнения и демонстрации. Когда они утихли, Туркестанов пригласил на встречу в конспиративной квартире агента, которого не видел несколько лет.

— Здравствуйте, Иосиф.

Человек небольшого роста, с рябым от оспы лицом и пышными кавказскими усами подозрительно зыркнул на Лаврова, поздоровался кивком, не подавая руки, и чуть боком устроился на стуле. Напряженная поза его говорила о ежесекундной готовности вскочить, бежать или драться.

— Чем обязан, господа жандармы?

Голос негромкий, но резкий, неприятный, силен грузинский акцент.

Лавров не без удивления разглядывал большевика. Странная персона. И зачем он нужен? Агентура должна быть хотя бы лояльной, дабы оставалась полезной. Враждебность кавказца сквозила в каждом его движении.

— Давно не виделись, Коба. Пришло время напомнить, почему ты, убивавший охранников при эксах, отделывался легкими ссылками, из которых всякий раз бежал, и ни разу не познакомился с виселицей.

— А-а, угрожать изволите? Расскажете, что Джугашвили — агент охранки? Так пробовали уже. Исидор Рамишвили клеветал, товарищи ему не поверили, мне поверили.

— Правильно. — Князь нарочито сохранил благостный тон, не реагируя на выпады. — У Исидора не было твоих доносов на него и расписки под обязанием сотрудничать с охранным отделением.

Кавказец промолчал.

— Если сопоставить ваши доносы с датами задержания ваших же товарищей, удивительно печальная ситуация складывается, — дожимал генерал.

— Не было такого, чтобы из-за меня арестовывали!

— А вот тут, голубчик, уж скорее поверят репортеру какой-нибудь меньшевистской газеты, которому в руки попадут собственноручно составленные тобой бумаги, подкрепленные рапортами охранки и жандармерии. Время нынче революционное, сиречь беспорядочное. Мало ли кто заберется в архив распущенных служб.

— Что вам надо? — нехотя выдавил Джугашвили после тягостной паузы.

— Только сведения, любезный.

— Сведения… Потом новый шантаж! Так всю жизнь меня терзать собрались? Не менее чем половина революционеров делала вид, что с полицией ручкалась. Ульянов, Азеф. Во имя революции с кем только иметь дела не будешь. Даже с вами.

— Вот и славно. А что до «всю жизнь», можем договориться. Сейчас время сложное, переходное. Как только всенародно избранная Дума власть возьмет да окрепнет, ей ваши революционные происки не страшны. Скажем так: через год после открытия первой думской сессии я сжигаю обязание, шесть доносов и личное дело агента Джугашвили. После этого любым словам цена — копейка.

— Обманете.

— Княжеским словом, знаете ли, не разбрасываются.

За невысоким лбом, увенчанным угольно-черными густыми волосами, забурлила мысль. Иосиф несколько раз сжал и ослабил кулаки, при этом левая рука двигалась чуть хуже.

— Ладно. Только два условия. Никто больше не знает, — Сталин кивнул на Лаврова. — Не надо больше приводить других. Второе. Я ничего не пишу. Надо — слушайте.

— Вы убедительны, Иосиф Виссарионович. Будем считать, что договорились. Расскажите теперь, как продвигается союз левых эсеров и большевиков, что в ближайшее время нам ждать от вас.

— Закурю, да? — Агент вытянул папиросу и, не дожидаясь разрешения, закурил. — На следующей неделе состоится объединительная конференция партии социалистов. Мы отказываемся от слов «социал-демократия», скомпрометированных меньшевиками сделкой с царизмом.

— А как же ваши разногласия по аграрному вопросу?

— Вах, решим после революции во внутрипартийной дискуссии.

— Но ведь революция уже состоялась, — подал голос штабс-капитан.

— Газеты читайте, господин полицейский. Мы считаем, что революция предана. Фабрики и заводы остались у капиталистов, земля у помещиков, трон у царя.

— То есть нужно еще одно восстание? — уточнил Туркестанов.

— Вы же не отдадите власть добровольно в руки трудящихся.

— Мы уже ее отдали. Вы все получили равные избирательные права. Дума решит, как стране жить дальше.

— Чепуха, — отмахнулся Сталин. — Деньги-то у вас. Обманом и посулами навяжете крестьянским избирателям депутатов из буржуев. Ничего не изменится. Пока власть не возьмут Советы, представляющие рабочих и крестьян, народ не получит свободу.

— Отставим общие рассуждения, мы не на митинге. Когда планируется восстание?

— Как только мы обеспечим свое большинство в Петросовете.

Генерал откинулся на стуле.

— Последний вопрос. В вашей объединенной партии есть три группы вождей — Спиридонова с эсерами, Троцкий с бывшими трудовиками и вы со Свердловым. Между собой за власть не передеретесь, ежели восстание победит?

— Там решим, — глухо ответил Сталин.

Оба контрразведчика поняли, что вопрос задел за живое. Товарищам по партии революционер доверял не больше, чем полиции.

— Чье ослабление выгодно лично вам? — не удержался Туркестанов.

— Троцкого, — без раздумий ответил грузин. — Потом Свердлова. Спиридонова психически нездорова после каторги. У нее нет будущего. Совсем нет. Троцкий и Свердлов на днях в Кронштадт собрались, к Центробалту в гости.

— Благодарю вас. — Генерал поднялся. — Как и договаривались, больше никто не будет посвящен. О следующей встрече вас уведомит господин Лавров.

— До свиданья, — буркнул Сталин тоном «чтобы вы сдохли».

— Дмитрий Владимирович, как вам сей субъект? — Князь раскурил трубку после ухода революционера. Полицейский подход «покурим вместе» для установления контакта здесь явно был не гож.

— Страшный человек. И вы дали слово уничтожить его досье? Его стоит опасаться лично. Горцы, кинжал, кровная месть.

— Я не кидаюсь словами и досье уничтожу. Как и его самого. Вы решительно правы. А нам придется срочно помогать социал-демократам и эсерам в удержании большинства в Петросовете.

— Так точно, Василий Георгиевич. — Штабс-капитан на секунду смешался, потом высказал наболевшее: — Отчего так уповают на выборы и Думу? Та же говорильня, что при прежнем Императоре. А эти чертовы Советы не распустились после Конституции и потом не разбегутся. Стало быть, рано или поздно нам их разгонять.

— Больно говорить, а только вы можете оказаться правы, штабс-капитан. И мы не сможем вывести штатских на поле у Тосно. Что у нас по Балтфлоту?

— Как всегда, брожения. Анархисты, будь они не ладны.

Князь пыхнул трубкой, пытаясь ухватить за хвост ускользающую мысль.

— Слабость наша в том, Василий Георгиевич, что, кроме как приказывать да наказывать, ничего не умеем. Вспомните сегодняшнего гостя. Как убежденно говорит, стервец! Пролетарии, помещики, капиталисты. А у нас даже «за веру, царя и отечество» нельзя крикнуть, ибо вера и царь православные, а ныне все церкви Конституцией уравнены. Что, армии и народу сказать больше нечего, кроме как «все на выборы в Государственную думу»?

Лавров встал, одернул легкий летний китель.

— В феврале балтийских разгильдяев от бунта удержал Макаров. Без должности, заурядный отставник на пенсионе, одним только авторитетом да умом мозги им вправил.

— Правильно! — Князь тоже поднялся. — В армии и на флоте должны быть такие люди, умеющие правильные слова за Отечество сказать и левых краснобаев переспорить. Непременно доложу Брусилову.

Однако до полемики между правительственными и левыми ораторами произошло одно событие, изрядно изменившее положение дел в столице и в Кронштадте. Рано поутру через два дня после встречи контрразведчиков со Сталиным эсминец «Дерзкий» отшвартовался у причала на Крестовском острове, принял компанию людей в партикулярном платье и взял курс на Котлин.

Короткий рейс боевого корабля не согласовывался с командованием Балтфлота. Революционный матрос Дыбенко предъявил вахтенному офицеру мандат, подписанный Центробалтом и Петросоветом о доставке группы товарищей на остров. Там они разбредутся по экипажам, объясняя матросам истинную правду о революции. В качестве главного довода Дыбенко показал мичману «маузер».

В просторном помещении склада за Петровской гаванью руководители объединенной социалистической партии устроились на совещание с моряками-анархистами. Много противоречий в марксистской и анархической программах, посему матросские авторитеты пожелали убедиться, что сухопутные революционеры не наболтают лишнего.

— Главное — враг у нас один, — стукнул кулаком по столу революционный матрос Железняк, опоясанный пулеметными лентами, хотя непонятно зачем; в качестве оружия на нем висел «маузер», рядовому моряку не положенный. — Это царское Временное правительство, капиталисты-эксплуататоры, офицеры и жиды!

Глянув на левых гостей, матрос Железняк понял, что с последним погорячился. Социалисты сделали вид, что ничего не заметили.

Продолжить политико-национальный обмен мнениями не удалось. Дверь склада распахнулась ударом, внутрь хлынули солдаты, столь непривычные в городе военных моряков. Почему охрана собрания их пропустила, спрашивать не пришлось, слишком много солдат.

— Митингуем, товарищи? Славное дело. Для укрепления боевого духа армии и флота, бесспорно, полезное. — Штабс-капитан Лавров протиснулся через пехоту к покрытому кумачом столу. — Правительство и Военное министерство решили всемерно поддержать ваши благие начинания.

Железняк и Дыбенко ухватились за рукоятки «маузеров», тщетно пытаясь увидеть сочувствие в лицах солдат — таких же рядовых Империи, как и они сами, только в пехотной форме.

— Железная дивизия, — шепнул Дыбенко, увидев нашивки.

Второй революционный матрос, фамилией созвучный названию соединения, ничего о ней не слышал и попробовал заголосить:

— Товарищи! Братья! Буржуазное правительство обманом вас заставляет поднимать оружие на таких же…

— Ма-алчать! — рявкнул унтер с двумя Георгиевскими крестами на груди. — Такой сволочи я не брат. Пока мы в Австрии кровь проливали, ты жировал, тыловая сука?! Ваше благородие, дозвольте его прямо на месте и к стенке. По законам военного времени.

— Отставить! Товарищи революционеры получают возможность на деле, а не словами доказать свою пользу Отечеству. Вы призывного возраста, стало быть, подлежите мобилизации и отправке на Дальневосточный фронт.

Социалисты замерли, осознав уровень подлости, явленной контрразведкой. Первым опомнился эсер Прош Прошьян:

— Возмутительно! Да и не подлежим мы призыву — сплошь каторжане.

— Спешу обрадовать. По высочайшему указу Его Императорского Величества осужденные прежним режимом революционеры признаны невиновными и несудимыми. Стало быть, служба в армии — ваше право и священный долг перед Отечеством.

— У меня туберкулез с каторги…

— В армии хорошие врачи. — Лавров повернул голову и выразительно глянул в еврейские глаза Яши Свердлова. — А в силу равенства наций право записи в армию ныне распространяется и на подданных иудейского происхождения, коих, как вижу, между социалистов изрядное число. Мазл тов, рекруты!

— Я — женщина! — Мария Спиридонова нашла-таки единственный аргумент, позволяющий уклониться от призыва.

— Вижу, сударыня, — учтиво кивнул штабс-капитан, хотя коротко стриженную эсерку в мужском пиджаке и непрерывно дымящую папиросами сложно признать за даму, по крайней мере с первого взгляда. — Вас отвезут в Питер.

— Не нужно мне ваших жандармских любезностей! — Эсерка резко встала. — Меня отвезут на «Дерзком».

— Тут — увы. Знаете ли, Тихоокеанский флот тоже нуждается в революционной агитации. Посему экипаж эсминца, весь состав Центробалта и сто шестьдесят матросов согласно моему списку переводятся на Дальний Восток. — Лавров вежливо улыбнулся. — На время пути нижайше прошу сдать оружие.

Безо всякой команды винтовочные стволы, увенчанные штыками, колыхнулись в сторону матросов. По обветренным солдатским лицам видно — не колеблясь тиснут на спуск. Дыбенко выдал матерно-революционную тираду и швырнул «маузер» на стол, его примеру последовали Железняк и остальные «братишки». Когда восклицания стихли, Лавров не удержался от прощальной шпильки:

— По пути организуйте Совет вагонных депутатов и митинги с пассажирами. Негоже навыки терять.

В штаб Врангеля полетела по проводам депеша с приказом организовать отдельный батальон для подобных матросов и рекрутов. Лучше на островах, подальше от здоровых частей и экипажей.

В тылу продолжалась борьба, от которой исход русско-американской войны зависел больше, нежели от событий на Дальнем Востоке. К сожалению, здесь и «нашими», и «врагами» выступали подданные Российской империи, совершенно уверенные в своей правоте и пользе Отчизне. Поди разбери, кто из них прав…

 

Глава четвертая

Монарх Кореи Сунджон, пышно именуемый Императором, объявил тотальную мобилизацию армии, срывая селян с рисовых полей и рискуя вызвать голод. Глядя на возню вокруг полуострова, он понимал — стоит американцам добиться успехов в борьбе с русскими, Япония немедленно вступит в войну. Янки удовлетворятся форпостом, а у микадо территориальные притязания куда шире — Корея и Маньчжурия.

Армия Страны утренней свежести и сейчас слабее японской. Однако есть боевой опыт, не забыта воинская слава, когда побежденные, оборванные и безоружные самураи с позором грузились на корабли как скот, покидая свободный отныне полуостров.

Оружия много, хватает на миллионную армию. Только очень разное — английское, французское, русское, японское, десятки калибров винтовочных и артиллерийских боеприпасов. Флот — лишь береговая охрана из брошенных японцами миноносцев и прочих малых кораблей.

Корея вытянута, имеет огромную береговую полосу, превратить которую в неприступную совершенно немыслимо. Грубый и лихой русский ротмистр Врангель, перед прошлой войной умыкнувший императора из Пхеньена, вырос на службе до генерала и не преминул по старой памяти съездить в Сеул, навестив правителя и наплевав на дипломатический протокол о подготовке к встрече с августейшей персоной.

Врангеля проводили в дальний покой императорского дворца, подчеркивая сугубую приватность встречи. Сунджон не стал упрекать гостя в нежелании отбивать поясные поклоны, по-европейски протянул руку и предложил удобное кресло, памятуя, как в прошлые годы его спаситель кривился, раскорячиваясь на циновке. С возрастом спина не становится более гибкой.

— Вам наверняка известно, Ваше Величество, что третьего дня Порт-Артурская эскадра уничтожила американский конвой под японским флагом.

Император царственно кивнул.

— Не менее двух потопленных судов там и правда были японскими. То есть наша с ними война понемногу разгорается снова, хоть и без объявления.

— Вы ожидаете, что Корея также начнет воевать с Японией?

Вопрос можно трактовать двояко: о готовности корейской армии ударить по японцам в силу союзнического долга русским или о возможности нападения на Корею. Но барон, человек прямой, как уланская пика, не признавал разговоров вокруг да около.

— Не считаю, что вы должны начинать первыми.

— Но русские дипломаты именно к этому меня и толкают.

— Дурачье! Простите, Ваше Величество. Как только в Токио почувствуют слабину, развяжут войну и с нами, и с вами. Они повод всегда найдут, хотя бы Цусимские острова и не выплаченный до сих пор долг за прошлое поражение. Я не специалист в международном праве, но у вас особых обид не вижу. Стало быть, вам предстоит готовиться к отражению японского нападения, мне — к взаимодействию с вашим штабом.

— Немедленно распоряжусь. — Император замечательно говорил по-русски, проведя год среди русских советников, не освоивших, как водится, и десятка слов на местном языке. — Наша стратегия основана на быстром передвижении войск по железным дорогам и рекам внутри страны к месту высадки вражеского десанта.

Врангель одобрил. Не застраивать же побережье линией фортов.

— До начала боевых операций мы также поможем нашему союзнику. Пока у Кореи с японцами худой и формальный мир, наши суда заходят в их порты. И в Циндао, и на Хонсю. Мой Генштаб владеет схемой размещения американских войск.

— Премного благодарен, Ваше Величество.

Начальник разведки, прибывший на встречу с Врангелем, быстро заговорил. Переводчик едва успевал за ним.

— В Циндао, ваше высокопревосходительство, до восьмидесяти тысяч американской армии, не считая экипажей кораблей. Не хватает продовольствия. Они не собирались задерживаться. Военные лагеря скучены. Не налажена оборона. Укреплена только японская пехотная дивизия. — В подтверждение слов офицер вручил пачку листиков, мелко и красиво исписанных иероглифами. — Мы все молимся за русскую армию, господин генерал.

В самолете на пути в Порт-Артур Врангель заставил переводчика прочитать по-русски «писанину макак». Штабной специалист по Корее проглотил неуместную реплику и огласил доклад по обстановке в Китае вокруг злополучного полуострова.

В Порт-Артуре генерал швырнул листки Колчаку.

— Слушай, брат мой Васильич! Через день-два наши хитромудрые получат ответ из Парижа — согласен ли Дядя Сэм замириться. Но мы его заранее знаем.

— Скажем так, предполагаем с высокой долей вероятности, — ответил осторожный командующий флотом. — К чему клонишь, Петр?

— Корейцы убеждают, сейчас самое время по ним на суше ударить, пока янки в растерянности. Сам гляди. Вокруг бухты у них малая полоска земли, солдатня там что консервы в банке. Вывезти не на чем, ты им полтораста тысяч грузового тоннажа угробил. В Китае бардак, как всегда, за власть спорят цареныш Пуи и генеральская свора вокруг него. Готовь корабли к десанту, — барон ткнул карандашом в точку на китайском побережье.

— С Генштабом, естественно, согласовывать не собираешься? Я всегда знал, что ты сорвиголова. Не думал, что настолько.

— Подумаешь. Ну, высадим пару-тройку дивизий в нейтральной стране. Промахнулись в темноте на пару километров. Хреновые у тебя штурманы, адмирал.

— Так Циндао — тоже японская, сиречь нейтральная земля. После этого самураи точно не выдержат и влезут в войну армией и флотом.

— Саша, не переживай. Чай, не первый раз вместе воюем. На расположение их дивизии сбросим вымпелы с вежливой просьбой не вмешиваться, куда не просят. Узкоглазые не трусы, но с дисциплиной у них сурово. Без приказа из Токио не сунутся. Не то что мы с тобой. А пока суд да дело, вокруг бухты вырастут горки из американских трупов. В эдаком пейзаже самураям точно воевать не захочется.

— Там еще флот в бухте, не забывай.

— Ну уж нет. Кто у нас адмирал? Вот и решай с флотом, чтоб он никому глаза не мозолил.

После этого военного совета, произошедшего в нарушение всех и всяческих правил планирования стратегических операций, воинской субординации и международного права, к Порт-Артуру выдвинулись танковая и кавалерийская дивизии, а подводные минзаги уплотнили осаду эскадры.

Глубокой ночью на 14 июля в тропической тьме вспыхнули два ярких огня. Два буя с электрическими лампами и гальваническими батареями внутри русская подводная лодка установила в створе прохода к бухте Цзяоджоу. Их заметили с берега, пробовали обстрелять, потом послали катер. Опередив его, низко над водой прогудел самолет, ориентируясь по этим огням. Он чуть набрал высоту над бухтой и сбросил осветительные ракеты на парашютах, выхватившие из мрака корпуса американских кораблей. Спиралью набрал высоту и снова сбросил медленно опускающиеся светляки.

Возможно, кто-то из морских офицеров слышал о тактике ночного налета, совершенного у устья Вислы. Одно дело — понаслышке. Теперь пришло время увидеть воочию.

На каждом линейном корабле или крейсере есть прожекторные посты. Но никто не обучен отыскивать атакующие аэропланы в ночном небе. Зенитных ночных стрельб не только никто не проводил — о таких американский флот слыхом не слыхивал. Поэтому если и удавалось зацепить лучом русского, то попасть и сбить до пуска торпеды — никак. Вдобавок морские монстры стояли неподвижно на якорях и причальных бочках, создав наилучшие условия для прицеливания. Даже противоминные сетки не спустили: по закону нельзя топить суда в порту нейтральной страны.

В первую группу налетчиков вошло всего двадцать одномоторных С-22, но американским морякам показалось, что русских сотни. За считаные минуты бухта заполнилась громом торпедных взрывов, канонадой рвущихся погребов и частыми хлопками боеприпасов, рвущихся в горящей боеукладке башен малого калибра. Это был даже не ад. Библейская преисподняя — сущий курорт по сравнению с бухтой Цзяоджоу в страшную июльскую ночь.

Вторая волна торпедоносцев не увидела американскую эскадру! Водное пространство покрылось густейшим дымным облаком, из которого как грозовые отблески пробивались отсветы пожаров и взрывов. Где-то в черную гарь врезались клубы пара. То лопались машинные котлы кораблей, стоявших под парами.

Набрав дистанцию, дабы не случилось столкновений, «сикорские» нырнули в облако, удерживаясь немного выше топов мачт. Торпеды, пущенные наугад, все равно находили цели куда лучше, чем в открытом море по движущимся корпусам. Зенитная стрельба, и вначале неплотная, пропала совсем — артиллеристы не то что аэропланов, собственных стеньг не видели.

Торпедоносцы улетели, а в предрассветных сумерках началась вторая фаза трагедии: четыре линкора и отряд линейных крейсеров обрушили лаву огня из главного калибра по расположению американских дивизий.

Над Циндао метался разведчик, пытаясь корректировать стрельбу. Удавалось плохо — к дыму пожаров прибавились облака сухой пыли. С борта самолета едва проступали очертания бухты, в окутавшей ее мути мелькали яркие вспышки разрывов. В одном пилот и летнаб были солидарны: ни за какие жизненные блага они не согласились бы оказаться внизу.

Там действительно воцарился кошмар. Тяжелые корабельные фугасы, попадая в скопление солдат, порой уносили десятки жизней за раз. В считаные минуты восточный берег бухты стал похож на песочницу, которую расковырял лопатой сумасшедший исполинский ребенок. О каком-либо порядке уже не было речи. Люди метались среди взрывов, обезумевшие от ужаса и нестерпимого грохота. Кто-то прыгал в воронки в надежде укрыться, теряя сознание от пироксилиновой вони, кто-то молился, пытаясь словами, обращенными к Богу, перекричать творившийся вокруг кошмар. Стонали раненые; казалось, они беззвучно открывают рты, не в силах воплями заглушить гром разрывов. Оторванные головы и части тела, вывернутые внутренности, окровавленные ошметки устлали квадратные мили, адскими птицами летая в воздухе по воле ударных волн. Носились лошади, сорвавшиеся с коновязи, топтали людей и умирали вместе с ними — осколки фугасов легко находили их крупные тела.

Вдруг все стихло по воле невидимого дьявольского режиссера. На узкой полоске земли между бухтой и невысокими скалами, где полчаса назад ровно стояли ряды американских палаток и совершенно неаккуратно лачуги, изображавшие город Циндао, уцелевшие поднимались на ноги. На самом деле живых и не раненых осталось гораздо больше, пусть оглохших и деморализованных. Из-за разорванных барабанных перепонок они не услышали, а скорее ногами почувствовали нарастающее дрожание почвы.

Обойдя порт и скалы с севера по китайской территории, на разбитое побережье двинулись танки, растянувшись четырехкилометровым фронтом атаки. За ними — казаки.

Обычно бронетанковые части наступают в сопровождении пехоты. Нарушая множество правил, включая эти, Врангель велел пехоту не брать, забить боевое отделение вторым набором фугасно-осколочных выстрелов. К пулеметам патронов также не жалеть.

Когда ошалевшие солдаты поняли, что торпедирование флота и артобстрел были лишь цветочками, воли к сопротивлению не осталось практически ни у кого. Танковые снаряды и пулеметные очереди унесли неизмеримо больше жизней, а уже на первом километре гусеницы приобрели грязно-бордовый цвет, перемалывая пришельцев из-за океана. Забившихся в снарядные воронки достали казаки, не слезая с коней: взмах шашки — и готово.

У пожарищ Циндао русские развернулись, повторно прошли вдоль бухты. Уцелели лишь самые разумные американцы, бросившие оружие и разбежавшиеся по скалам. Танки двинулись к северному берегу.

Танковый комдив генерал Кутепов связался с командующим эскадрой:

«Первому Тчк Прогулку по берегу заканчиваем Тчк О состоянии кораблей противника доложить не могу Тчк Бухта затянута дымом Тчк Седьмой».

«Седьмому Тчк Заканчивайте и на исходную Тчк Первый».

Адмирал не торопился. Можно спокойно забрать с берега десант и обождать, когда дым над останками американских кораблей хоть немого рассеется. Тогда контрольный заход торпедоносцами — и домой. С победой!

Противоположное настроение царило в американском штабе экспедиционного корпуса на базе Оминато, что на севере Хонсю, спустя сутки после ухода русской эскадры от Циндао. Генерал МакГоверн получил донесение о составе потерь после боя на Шаньдунском полуострове. Нужно докладывать в Министерство обороны и президенту, тем более сведения туда уже просочились по линии МИД. Китайцы заявили протест в связи с тем, что по полуострову бродят многие тысячи оборванных американских солдат с оружием. И чего им не сидится на японской базе в Циндао?

Американский военачальник, сухощавый немолодой мужчина с грубым лицом кавалерийского рубаки, переложил бумажки в раздумьях, что делать в непростой ситуации. В каждом генерале, дослужившемся до столь высоких должностей, как МакГоверн, пропал великий писатель талантом не ниже Шекспира. Военная фортуна переменчива, поражения неизбежны, и чтобы они не прервали карьеру, требуется очень правильно о них сообщать вышесидящему руководству.

В литературной мастерской генерала сидели и вопросительно поглядывали на босса начальник штаба полковник Уильямс и начальник отдела майор Олбрайт. Как водится, генерал давал установку, майор писал, полковник корректировал. Командиров дивизий и эскадр МакГоверн в сие таинство не посвящал — пусть сами учатся писать.

— В результате артиллерийского обстрела уничтожено более десяти тысяч солдат и офицеров 6-го Аризонского…

— Отставить, майор. Донесение нельзя начинать с потерь. Сначала об успехах. Необходимо создать правильное настроение у читающего. Что у нас хорошего? Ну, хотя бы про торпедную атаку.

— О ней мы докладывали неделю назад, сэр, — осторожно вякнул начштаба, коротконогая мутная личность с нездоровым цветом лица.

— И что? Америка должна знать своих героев, с одного раза может забыть.

— Да, сэр. Пишу: в результате торпедной атаки подводных лодок с бортовыми номерами 23, 27 и 34 на русскую эскадру поврежден линейный крейсер «Михаил Романов» и потоплен легкий крейсер «Онега».

— Стоп! — вмешался полковник. — Поменяй местами — потоплен крейсер «Онега»… Какие трудные русские названия! И поврежден «Романов». Записал? Уничтожен — звучит весомо, а по поводу класса кораблей… Неужели вы думаете, майор, что господин Президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон полезет в справочник выяснять тоннаж русских посудин?

— Нет, сэр!

— Добавь «успешной», — прогундосил генерал. — В результате успешной торпедной… И так далее.

— Да, сэр. — Майор поставил закорючку. — Мы «двадцать седьмую» потеряли, сэр.

— Но тоннаж потопленного русского корабля больше, чем у нашей субмарины. Значит — успешной. Не перечьте мне, майор.

— Простите, сэр. Переходим к описанию боя в Циндао? В то же время в результате нападения на расположение 6-го Аризонского полка, 11-й сводной Мичиганской бригады…

— Отставить! Мне не нравятся подобные обороты — «в то же время», «однако», «несмотря». — Полковник повертел карандаш в руках, склонил голову и заглянул в черновик. — Министр обороны сразу раскусит: сейчас речь пойдет о неудаче. Ведь мы удержали Циндао? Никто не оспаривает. Противник убрался с поля боя? Несомненный успех. Пишите, Джек Лондон.

Напоминающей скорее лощеного отличника Вест-Поинта, нежели сочинителя «Белого клыка», майор старательно заскрипел пером.

— Самоотверженными усилиями 6-го Аризонского полка, 11-й сводной…

— Уже лучше, — оценил генерал. — Не забудьте добавить, что наши оборонялись от численно превосходящих сил противника. На это можно все списать.

— А потери? — уточнил писарь в офицерских погонах. — У нас огромные, у них — пшик.

— Но ведь и у них не обошлось. Аэроплан упал в бухту, сгоревший танк бросили.

— Так что писать, сэр? Равные потери?

— Ну нет! Зачем так прямолинейно? Нельзя врать, особенно если ложь проверяема. Вы только что подчеркнули, что у нас больше, у них меньше. То есть сопоставили. Потому пишите: в результате боя стороны понесли сопоставимые потери.

— …сопоставимые. Написал. А что касаемо флота? У них вообще никто не потонул.

— А тут, — весомо ввернул генерал, потирая героический сабельный шрам на лбу. — Тут мы напишем горькую правду. Она придаст искренности тексту. Мы понесли значительный урон.

Майор и полковник переглянулись. Не считая двух деревянных тральщиков да эсминца, эскадра в полном составе опустилась на дно бухты Цзяоджоу. Кстати, там мелко. Часть кораблей — как живые. Даже название можно прочесть на кусках бортов, торчащих из-под воды.

— Может, с «Потомака» воду откачают… — нерешительно протянул майор. — Тогда хотя бы не один эсминец выжил.

— Так или иначе, слово «значительный» слишком сильное, — отрезал Уильямс. — Лучше «существенный». Или даже «заметный».

Ну да. Осушить «Потомак», и ущерб можно вообще не замечать. Майор промолчал.

— Итак, Олбрайт, зачитайте весь текст. У меня скоро сеанс связи с президентом.

Майор приподнял исчерканный листик с победной реляцией: русских потопили, Циндао удержали, но под напором превосходящих сил понесли заметные сопоставимые потери.

— Годится! — У генерала даже настроение приподнялось от «очень скверного» до «умеренно паскудного». Но его тут же испортил японский заместитель министра обороны.

— Император желает знать ваши ближайшие планы, сэр генерал, — поклонился самурай.

— Самые решительные. Вместе с вами грузимся, объединяем отряды линейных кораблей и крейсеров. Потом берем Владивосток!

— Как вам угодно, МакГоверн-сан, — поклонился японский генерал. — Осмелюсь только заметить, что наши договоренности несколько другие. Вы обещали накопить армию в Циндао, высадить ее под Порт-Артуром, связать там русские силы. Мы обязались нейтрализовать корейского союзника России. А после вашего десанта на Владивосток совместно продвигаться в Маньчжурии. В Циндао боеспособных войск нет, корабли потоплены, грузовой тоннаж потерян. Русская эскадра в Пусане ориентирована против Оминато и на защиту Владивостока. Я очень сожалею, господин генерал. Боюсь, Император не прикажет начинать войну ни с Россией, ни с Кореей.

— Желтый бабуин! — просипел американец, едва сдерживаясь от того, чтобы не выстрелить через в дверь в спину самураю. — По нашим трупам вздумали в Россию забраться? Не выйдет!

Что именно может получиться после провала планов в Желтом море, генерал сказать не мог. Но и бесконечно сидеть на Хонсю нельзя.

— Уильямс, еще раз объясните, как азиатские дикари смогли расколотить нашу армию.

— Главным образом благодаря авианосным кораблям, сэр. Мы чувствовали себя там в безопасности, так как эскадра простреливала побережье, находясь в бухте как в укрытии. Подобная позиция всегда считалась неуязвимой. Они подошли ночью на расстояние действия аэропланов, осветили корабли и расстреляли их торпедами, потом также безнаказанно приблизили линкоры к порту и накрыли стоянки сухопутных сил.

— Так чего мы боимся? У нас в составе флота авианосец и матка гидропланов. Чем мы хуже? Обойдемся без японских мартышек. Готовьте план атаки на Владивосток.

Про себя генерал добавил — пока Министр обороны или президент не сняли меня с этого поста.

Повторное русское предложение заключить мир с подробным перечислением американских утрат в Шаньдунском сражении и пожеланием Америке больше не терять людей в ненужной обеим сторонам войне легло на стол Вильсону вместе с донесением МакГоверна про «успешные» действия и «сопоставимые» издержки. Пока Президент США усиленно соображал, к какой из двух крайностей ближе истина, а также консультировался с советниками, что делать с русскими и сладкоречивым генералом, на «Потомаке» действительно удалось откачать воду и поставить линейный крейсер на ровный киль.

Вместе с эсминцем сопровождения два корабля собрали на борт дополнительно около трех тысяч человек из других экипажей и остатков сухопутных частей. Остальные разбежались по Китаю в страхе приближаться к месту бойни, прямо-таки из мистического ужаса. Наметив маршрут до Йокогамы, корабли вышли из бухты, сразу же затонув на русской минной банке. Быть может, кто-то и спасся.

 

Глава пятая

Генерал МакГоверн не знал, что задержка с его снятием с поста командующего экспедиционным корпусом произошла не от литературных дарований штабного коллектива. Более чем сомнительные успехи на Дальнем Востоке совпали с восстанием в оккупированной германцами Англии и невероятном наплыве добровольцев из числа уроженцев Альбиона, желающих освобождать свой ненаглядный остров. Находившиеся в колониях на момент крушения империи, они перебрались в США, осесть не пожелали и назойливо требовали воевать с Германией, а не изображать состояние войны. Изгнанный английский король Георг, вместо того чтобы сидеть и благодарно наслаждаться мирной жизнью, будоражил эту свору призывами незамедлительно освободить Родину. Узнав, что число британских волонтеров превысило полмиллиона, превращаясь в социальную проблему, президент и конгресс постановили перенести усилия на европейское направление.

У МакГоверна не забрали ни единого корабля, воздержавшись гонять их в Атлантику через половину планеты, но и подкреплений не подбросили. Промучившись больше месяца, генерал с трудом наскреб минимально необходимое количество сухогрузов, подумывая уже о заурядном морском разбое, погрузил на них войска из Хонсю, поднялся сам на флагман и дал приказ выдвигаться на Владивосток.

Он не питал иллюзий. Имея двести тысяч общей численности сухопутных сил и экипажей кораблей, он не мог рассчитывать на победу в битве с Российской империей, которая ныне больше не воевала ни с кем, а только лично с ним, МакГоверном. Он надеялся разбить Владивостокскую эскадру, овладеть городом и дать президенту козырь для заключения мира на принципиально иных условиях, нежели это возможно сейчас. Конечно, будь в распоряжении ресурсы, бездарно погубленные в Китае… Об этом поздно сожалеть.

На капитанском мостике «Пенсаколы» генерал чувствовал, почему моряки считают себя высшим сословием и свысока смотрят на «сухопутных крыс». Во-первых, сам линейный корабль — это десятки тысяч тонн брони, оружия и моторов, а не просто винтовка или шашка в руках. Во-вторых, на состояние души влияет безбрежный морской простор и ощущение себя хозяином в нем. А кто усомнится в хозяйских правах, к его услугам четыре башни с орудиями главного калибра в четырнадцать дюймов, по два ствола в каждой, плюс трех- и шестидюймовая мелочь.

И лишь на очень высоком уровне различие стирается. Президент, Министр обороны или даже командующий экспедиционным корпусом управляют и пехотой, и кораблями.

— Радиограмма, сэр.

Из Белого дома? Из Министерства?

Нет, сообщение пришло всего-навсего от воздушного разведчика, оснащенного передатчиком. Как не столь важное, радист вручил его командующему эскадрой, а не МакГоверну.

Весьма просторный мостик «Пенсаколы» заполнен высокими чинами. Генерал непременно имеет при себе пару штабных офицеров для поручений, адмирал тем более. Кроме того, на мостике обычно пребывает капитан корабля, у которого офицеров тоже в достатке. Поэтому помещение напоминает скорее офицерский клуб, нежели командный пост соединения.

— Читайте.

— Обследовано пространство на пятьдесят миль вперед, сэр. Дымов надводных кораблей не замечено. Предположительно виден след подводной лодки.

— Адмирал, я запретил отправку субмарин в этот район.

— Так точно, сэр. Возможно, русская.

— Усильте наблюдение.

Моряк не смог скрыть раздражения. Ох уж эти сухопутные! Удвоить караул, увеличить внимание, утроить силы… Сколько придумано глубокомысленных и пустых команд, которые отдаются начальниками, на самом деле не знающими, что приказать. Какая, к дьяволу, разница — будет там кружиться один или два аэроплана?

— В таком случае разрешите атаковать ее, сэр.

— Конечно. Чего вы медлите?

Адмирал отвернулся от МакГоверна и приказал взлететь сразу четырем «Де-Хэвилендам», чем сыграл на руку русским, сам об этом не подозревая.

Небольшая подводная лодка водоизмещением около семисот тонн довоенной постройки, по современным меркам, не годилась уже ни для чего серьезного, кроме патрулирования невдалеке от базы на острове Русский и учебных походов. Она и зенитного перископа не имела, оттого экипаж не подозревал о воздушной угрозе, пока вокруг корпуса не посыпались авиационные гранаты, а в визире над волнами мелькнула двукрылая тень.

— Срочное погружение! Полный вперед! Лево руля! — скомандовал капитан, лихорадочно соображая, сподобились ли его угостить не в меру резвые владивостокские летуны или откуда ни возьмись нарисовались американцы. На наших не похоже: те летают с бомбами потяжелее, взрывающимися на глубине. А тут словно эсминец обстрелял «трехдюймовкой» — шумно, но не серьезно.

Отойдя мили три в сторону, лодка всплыла, и в эфир полетели точки-тире о бомбардировке. Нет у Америки аэропланов, способных так далеко улететь от Хоккайдо или Хонсю. Стало быть, поблизости авианосное судно. Дорогим гостям — дорогую встречу.

МакГоверн рассчитывал подобраться к Владивостоку перед рассветом, обрушить на город и на крепость Русского острова огневую мощь эскадры, в этот же день захватить островные укрепления, на следующий завершить оккупацию города. Поэтому, чисто выбрив свободные от густой растительности участки физиономии, он уже в три часа утра выбрался на мостик флагмана, волнуясь, как девица перед первым свиданием. Во Владивостоке не может быть ни большой армии, ни флота. По крайней мере, так утверждает японская разведка. Превосходство в живой силе минимум четырехкратное. А ведь нужна всего одна реляция о сокрушительной победе, после которой мир русским можно предложить на условиях Вашингтона.

— Огни по левому борту!

Адмирал обернулся на голос вахтенного и ухватился за бинокль.

— Виноват, сэр. Верно — показалось.

— Или перемаргивались русские подлодки, — МакГоверн проявил неожиданную осведомленность в морских делах. — Ваши храбрые летчики утопили ту субмарину, не так ли?

— Доложили об уничтожении, сэр. Тем не менее я принял меры. Движемся противолодочным зигзагом.

Он весьма эффективен, когда конвой развивает узлов двадцать. А собирая транспортные лохани из самых неприглядных японских щелей, адмирал замедлил его скорость до темпа самого дохлого судна, примерно двенадцать узлов. Подлодки, укрытые тьмой, на поверхности движутся не в пример быстрее.

— Они бы уже обстреляли флагман, — больше для себя, нежели генералу, сказал командующий эскадрой.

Самоуспокоения хватило минут на двадцать или тридцать, когда посыпались доклады, что конвой атакован. Пропустив линкоры, подводники напали на главных своих врагов.

— Авиаматки с гидропланами у нас больше нет, сэр, — доложил адмирал.

По морю закружились эсминцы, беспорядочно стреляя и сбрасывая глубинные бомбы с целью если не утопить, то хотя бы загнать под воду и заставить подлодки отстать. Компанию экипажам гидропланов «Кертис» составили пехотинцы и артиллерия на двух сухогрузах в общей сложности шести тысяч тонн водоизмещения. Мазафака, ругнулся про себя МакГоверн, неужели повторяется Циндао?

Утро встретило американских смельчаков двумя отрядами владивостокских крейсеров. Не ввязываясь в обмен ударами с мощными и сильно бронированными линкорами, они быстро проскочили к хвосту колонны, находя там куда более легкую поживу. Тут уже выругался адмирал, вынужденный отправить за ними такие же быстроходные линейные крейсера, на пушки которых он рассчитывал при обстреле острова Русского. Но эсминцы и легкие крейсера не сохранят транспорты — пару часов бойни, и на берег высаживать некого.

На головные тяжелые корабли высыпались русские торпедные аэропланы. Не с авианосца — берег близко. Они буквально роем вынырнули из-за сопок и словно саранча кинулись на отряд линейных кораблей.

Целый август упорных тренировок принес плоды, да и бой происходил при свете восходящего солнца, а не как в Циндао. МакГоверн со злорадством наблюдал, как вспыхивали бипланы, переворачивались, падали в море… Пока не услышал раскатистый взрыв, перебивший лай зениток.

— Что еще там?

— «Омаха», сэр. Взорвался.

Второго номера в строю линкоров нет. С четвертого доложили о пожаре и затоплении трюмов.

«Де-Хэвиленды» затеяли свалку с русскими торпедоносцами. Оставшиеся из них побросали торпеды как попало и убрались за сопки. Генерал мог считать воздушную битву выигранной, но короткую радость омрачил доклад радиста:

— С «Дакоты» передали, имеют торпедное попадание и набирают воду, сэр.

— Тонут? — Адмирал повернулся всем туловищем. Потерять воздушное прикрытие чрезвычайно не кстати.

— Нет, сэр. Но крен нарастает. Они сомневаются, что смогут принять «Де-Хэвиленды» обратно.

— Откачивать воду! Завести пластырь! Бороться за живучесть до последнего.

— Да, сэр! — Радист унесся к передатчику доносить нетленные мысли адмирала командиру подбитого авианосца.

Палубные многоцелевые самолеты того же класса, что русский С-22, кружили, пока не выработался бензин. Затем самый смелый попытался спуститься на перекошенную площадку, не зацепил трос финишера и рухнул в воду. Остальные, не искушая судьбу, сразу опустились в волны поблизости от эсминцев. В одночасье воздушные потери вдвое превысили таковые у противника, не считая погибшую ночью авиаматку.

— Тем не менее мы у цели, господа. Действуйте по плану, адмирал.

Полностью соблюсти план невозможно, ибо в строю куда меньше кораблей, нежели намечалось. Но огромные пушки «Пенсаколы» и «Теннеси» страшного калибра в четырнадцать дюймов подняли стальные хоботы в сторону крепостных укреплений, плюнув огнем.

Это вам за Циндао, русские дикари. МакГоверн опустил бинокль. Остров заволокло дымом, смотреть не на что.

Крепость огрызалась. Вокруг «Пенсаколы» взлетали к небу белые гейзеры, несколько раз ощутимо приложило в корпус.

— Нашу броню их снаряды не возьмут? — полувопросительно молвил генерал, очень надеясь на ободряющий ответ.

— Надеюсь, что…

Адмирал не успел поделиться надеждой. Русский гостинец пробил сравнительно тонкий металл надстройки и оглушительно взорвался. Сильно потянуло дымом. Пока командир корабля надрывался с приказаниями относительно тушения пожара, а с мостика уносили раненых, МакГоверн услышал несколько донесений. Снова налетели торпедные аэропланы, выцеливая транспорты. Подоспели встреченные ночью русские подлодки, также навалившись на грузовые корабли, сбросившие ход. Крейсерский отряд успешно отражает русский натиск, но повреждения велики… Последней каплей явилось сообщение, что два судна с пехотой самовольно покинули конвой и двинули в сторону Японии.

— Немедленно свяжитесь с капитанами! Это приказ!

— При всем уважении, сэр. Там японские гражданские экипажи.

Генерал бессильно скрипнул зубами. Не топить же дезертиров самим. И не реагировать нельзя, иначе все разбегутся… Или последовать их примеру.

А ведь удача близка! В крепости что-то рвануло, явно склад боеприпасов. Отвечает не более половины русских орудий.

— Сколько потеряно транспортных судов?

— До трети, сэр, — ответил адмирал, сразив наповал командующего. Это около пятидесяти тысяч человек!

— Проклятие!.. Возвращаемся.

Горящий Владивосток скрылся вдали, отцепились русские крейсера, подлодки и аэропланы. На «Пенсаколе» погас пожар, только мундиры пропитались жирной маслянистой копотью. От вони офицеры почувствовали отвращение к самим себе.

Генерал подозвал своего начштаба:

— Это конец, полковник. Может, захватить наугад кусок побережья?

— Как прикажете, сэр. Но у русских много танков. Подползут и расстреляют нас из-за сопок.

— Думайте. Должен быть хоть какой-то выход. Самый завалящий обрывок суши, но чтобы вместо русского там взвился звездно-полосатый флаг!

Штабист развернул карту.

— Это что? — МакГоверн показал на остров к северу от Хоккайдо, напоминавший формой рыбу. Среди двух половинок ее хвоста обозначился какой-то порт.

— Сахалин, сэр.

— Есть сведения? Укрепления, войска?

— Прошу обождать.

Через четверть часа полковник в сопровождении майора Олбрайта притащил пару бумажек.

— Там поселения каторжан и охрана ссыльных, сэр.

— Уверены?

— Так точно!

— Что же. Не Владивосток, конечно, но лучше, чем ничего. Адмирал! Я принял решение. Прямо в море, не заходя на Хонсю, делим конвой. Лишние и пострадавшие корабли следуют в Оминато. Нас ждет Сахалин!

К вечеру того же дня на эскадру набрел встречным курсом допотопный колесный пароход под русским флагом. Он отвез на остров батальон солдат, теперь возвращался в Находку. Орудия «Пенсаколы» разнесли его в щепки первым же залпом.

Наверно, у капитана той посудины был револьвер. В рапорте напишем, что уничтожен вооруженный пароход, повторил про себя уроки МакГоверна майор Олбрайт.

 

Глава шестая

Поселок Владимировка, приглянувшийся американскому генералу близостью к Японским островам и его изрядно побитому конвою, не представлял из себя ничего значительного. Более того, он и на побережье не выходил, как поначалу показалось на мелкомасштабной карте. Вообще в южной части острова, ближе к рыбьему хвосту, Уильямс и Олбрайт не нашли удобных бухт, где маломальский флот уместится и укроется от шторма. В заливе Анива обнаружилась даже не гавань, а так — выемка, прикрытая молом, на берегу которой притулилось невзрачное русское поселение.

— Уильямс, что это?

— Кор-са-ков-ский пост, сэр. Черт бы побрал азиатские названия.

Россыпь покосившихся деревянных изб и сараев, хилая насыпь, отгораживающая участок акватории, да десяток барж, и это в качестве трофея вместо Владивостока? Но его можно иначе обозначить — плацдарм для завоевания и присоединения всего Сахалина.

— Отправить разведку!

Линкор «Пенсакола», крейсеры, отряд эсминцев и транспорты нависли над русским постом как дюжина здоровенных охотников с двустволками, затравивших единственного зайца. Буквально через полчаса одна из шлюпок вернулась, доставив на флагманский борт пленного «языка». К удивлению генерала, русский сам вышел к американским солдатам, охотно заговорил и попросил самого главного начальника.

— Капитан Стародорогин, начальник Корсаковского гарнизона, сэр! — пробасил офицер с отвратительным произношением. — Вот, учил языки, готовился в Николаевскую академию. Глядишь — пригодилось.

— Каковы силы вашего гарнизона?

— Четыреста штыков, сэр! К вашим услугам! И давеча доставили батальон штрафников. Мало, господин генерал.

— Против американского десанта? Вы действительно думали оказать сопротивление двумя батальонами нескольким дивизиям?

— Упаси бог, сэр! На вас уповаем. А то ведь не сдержать… Начальство-то, оно как решило: каторжан по амнистии императорской из тюрем освободить и на поселение перевести, но на материк не пускать. Тюрьма на Дуэ только осталась, ближе к Александровскому посту. Тысяч тридцать отъявленных разбрелись. Потом они на оружейный склад напали. Мы как в осаде. Говорят, Владимировку, что ближе к горам, совсем захватили, окаянные. Во Владивосток да Мукден сколько телеграмм слали — пустое. Война, говорят, держитесь. Так что, господин генерал, на вас надежда. Мы не подведем.

— Вы что-нибудь поняли, Олбрайт? У него такой странный язык.

— Да, сэр. У них обстановка, как у нас на Диком Западе. Не совладали.

— Отлично, ковбои, — решился МакГоверн. — Настоящего американца Диким Западом не испугаешь. Оставляем в Корсики… Оставляем здесь гарнизон в тысячу штыков. Капитан, покажите дороги до ближайших русских укрепленных точек.

— Помилуйте, сэр, какие дороги? К северу есть распадки и долины, там просеки. У нас болота сплошные, реки и ручьи, меж ними непроходимый хвойный лес.

— О'кей. Уильямс, организуйте высадку. Мы двигаемся дальше, в Тартар…

— Татарский пролив, сэр, — подсказал Олбрайт.

— Или туда. На север. Если все гарнизоны такие, через неделю остров будет в наших руках.

Генерал не знал еще характера острова, его отвратительного климата и суровости обитателей. Подумаешь — уголовники. Старожилы Сахалина смотрели на дело совершенно иначе.

Но здесь была и другая когорта людей, о которых Стародорогин упомянул вскользь. Они не торопились радоваться американскому подкреплению и не прониклись еще беспредельным отчаяньем, которое разъедало людские души на каторжной земле. Сводный батальон из членов Центробалта и рекрутированных левых занял вместо казармы здание Корсаковской испытательной тюрьмы, опустевшее после амнистии.

— Чего там наговорили, Федор Федорович?

— Матрос Дыбенко! Извольте оставить анархистские замашки и обращайтесь по уставу.

— А вы своими барскими замашками нам в морду не тыкайте.

Мичман Федор Раскольников, чуть ли не единственный офицер в Центробалте, удостоенный участия в нем благодаря членству в большевистской партии, оказался первым в списке контрразведки к переводу на Дальний Восток. Пусть не имеющего опыта службы, зато с действительным офицерским званием, его поставили во главе странного пехотного батальона из бывших балтийцев и рекрутированных социалистов. Естественно, полученную по приказу власть он тут же поделил с «батальонным комитетом», сиречь с Дыбенко и его сторонниками.

— Созывай свой сучий комитет.

— Но-но, ваше благородие. Даром что вы на флот после февраля пришли, когда мы самых борзых офицериков по реям развесили.

Революционные комитетчики заняли самую лучшую комнату — для собрания офицеров и унтеров охраны тюрьмы. Матросы, пусть и переодетые в ненавистные им солдатские шинели, считали себя высшим сословием над партикулярными социалистами, в армии и на флоте не служившими. Посему наряды по внутренней службе несли именно «молодые», некоторым из которых под сорок, а балтийцы ходили старшими, не ниже начальника караула. Как не бился Раскольников, объясняя, что здесь не игрушки, и ежели новички прохлопают нападение каторжан — всем конец, Дыбенко утвердил на заседании батальонного комитета именно такой порядок.

— Завтра к полудню отплывают, — доложил мичман главную и единственную новость.

— Куда? — встрял Железняк.

— Не могу знать точно. По слухам — в Татарский пролив, там угледобыча для Владивостока и Находки. Не уверен, что Стародорогин доложил на Александровский пост про американцев.

— Ясное дело — нет. Ссучился, падла, вконец. Но ничего! — Железняк сверкнул металлическим зубом. — На телеграфе наш парень, сознательный. Отстучал.

— Американцы хоть жрачки оставили? Корма там лошадям, — озаботился хозяйственный Дыбенко.

— От силы на месяц. Они до сих пор не поняли, куда попали. И нам никто хлеб не привезет, мы ж теперь — оккупированная американская территория. Кстати, — добавил Раскольников, — пароход, что нас на сей курорт доставил, они утопили. Ни за что. Как говорят уголовники — для форсу.

— Попали мы, братва, — передал общее подавленное состояние Дыбенко. — Стало быть, ночью последний шанс рвать когти. Кто «за» — прошу голосовать.

— Обождите, — притормозил его офицер. — Без штафирок мы никак. Если они не шумнут, я шансов не вижу. А вы, братки, изрядно над ними издевались.

— Это да, — согласился Железняк, сдвигая фуражку на нос, как ранее бескозырку. — Ну и чо? Молодым завсегда так. Потом они сами над новыми молодыми… Ваше благородие, а вы же с ними вроде как шуры-муры, а? Поговорите?

— Попытаюсь. Но не обещаю. Им же на смерть идти ради тех, от кого полтора месяца одни унижения видели.

— Раньше этап на Сахалин года два или три шел, — весомо заявил Дыбенко. — Полтора месяца для наших салаг — благодать. Вот помню, меня по молодому делу наш боцман…

— Отставить пустой треп. Лучше разок снова продумайте, как на корабль пробраться. — Раскольников поднялся. — Ждите.

Офицер спустился на первый этаж, где политические ссыльные, которым для смеха выдали винтовки и по пять патронов, изображали караул. Там как раз сидел и покуривал цигарку со скверным табаком их неформальный вожак — большевистский еврей Яша Свердлов.

— Здравия желаю, ваше благородие, — вяло поздоровался он, не пытаясь встать. В атмосфере дурного примера, подаваемого балтийцами, смешно требовать соблюдение субординации от социалистов.

— Здравствуйте, Яков. Спокойно?

— Как в могиле. Собственно, почему — как. Остров огромная могила и есть. Нам с него не выбраться. Так, Федор Федорыч?

— Да как сказать, Яков Михалыч. Способ есть, но зело рискованный.

— Ой вей! Зиму мы здесь точно не переживем, так что риска не вижу.

Раскольников подсел поближе, настороженно глянув на эсера Прошьяна, спавшего сидя на посту, утопив голову в поднятом вороте шинели. Только огромный армянский нос сопел наружу.

— Мы хотим под утро угнать эсминец «Майами».

Свердлов повернул голову и поправил пенсне.

— Вы серьезно? — Он выговаривал слова с легким идишским акцентом. Примерно так: «Ви сегьезно?»

— Конечно. Только нужна ваша помощь.

— Драить парашу? Целовать светлану? Какие еще глупости придумали наши балтийские товарищи?

— Навести шухер на берегу. Сами понимаете, при захвате корабля могут быть выстрелы.

— А наводящие шухер погибнут.

— Не обязательно и не все. Охрана у шлюпок человек десять. Разделываетесь с ними, начинаете стрельбу и прыгаете в лодки.

— А по нам с берега из пулемета. Такой цимес у этого гешефта?

— Как хотите. Живите с миром… до зимы.

— Стойте, мичман. Вы же прекрасно знаете, что я вам не откажу. Видно такое оно мое — еврейское гроссе нахес.

— Спасибо, Яков. Через два часа приду, обсудим подробности.

— Федор! Ни слова не говорите Троцкому. Он для американцев — свой.

Стук сапог затих за поворотом грязного тюремного коридора.

— Яша, ты серьезно?

— Все слышал, Прош?

— Не отвечай вопросом на вопрос, жидовская мор… прости меня, славный революционный товарищ. Лучше скажи — правда веришь в успех?

Свердлов откинулся, прислонив голову к облупленной стене. В Питере он предпочитал черное кожаное одеяние — сапоги, бриджи, куртку и кепку. Мешковатая солдатская шинель смотрелась на нем как маскировка, как овечья шкура на хищнике.

— Балтийцы отчаянные, у них может выгореть.

— А мы? Вряд ли кто доберется до эсминца.

— Наверно. А что ты предлагаешь? Уйти в леса и присоединиться к уголовникам? Прислуживать американцам? Или голодать. Зимой тут до людоедства доходит.

— Да, не курорт. Но давай смотреть правде в глаза. — Прош Прошьян пристроил «трехлинейку» между колен и обнял ее, как женщину. — Яша-джан, к утру мы умрем. Не так страшно помирать… Но ради чего?

Свердлов снял стекла в облезлой оправе и тщательно протер их.

— Хотелось, конечно, другого. Идеалов, светлого будущего, а не сентябрьской сырости и пули осенней ночью. Но анархисты угонят корабль, в крайнем случае взорвут. Российскому флоту немного легче.

— Стало быть, из-за России? То есть все наши мучения, революция, ссылка на Сахалин — просто из-за страны, где мы даже не коренной нации.

— Да, Прош. И не нужно причитать. Никто не гнал нас взашей с насиженных мест. Я остался бы аптекарем в Нижнем Новгороде, продавая касторку и пиявки. Ты юрист? Покорял бы красноречием присяжных заседателей и уездных барышень. Но нам не хватило такой жизни. Размечтались, чтобы эта чертова огромная страна и ее бестолковый народ жили чуть лучше.

— Знаешь, Яков, среди левых я не чувствовал себя чужим, инородцем. Вот уж где социалистический интернационал. Поляки, латыши, грузины и русских немного есть. Слова «армян» или «жид» перестали быть бранными, даже особенными, просто названия наций, которые не имеют значения. А Россия — одна на всех.

— Она такая. Если бы мы уехали в Европу или Америку, то навсегда остались там просто армянином и евреем. Вот Троцкий — он из-за океана вернулся еще больше жидом, чем я его до эмиграции помнил. Россия переплавляет. Не только в ленивую пьяную массу, к которой относят всех здесь живущих. Мы с тобой в России тоже другие.

— Русская ленивая пьяная масса, о которой ты только что говорил, этого не оценит. Но я с тобой, Яша. Давай подумаем, куда остальных расставим.

Туповатая покорность капитана Стародорогина и его офицеров, а также угодливость Лейбы Троцкого, на хорошем английском рассказывавшего о верности американцам ссыльно-политического батальона, притупили бдительность заокеанских гостей. Поэтому малая русская революция в конце этой ночи стала для них крайне нежданной.

Начальником караула у ряда шлюпок стоял капрал Джон Томпсон, чернокожий здоровяк из южных Штатов с неизменной туповатой улыбкой на широком добродушном лице. На испанской войне, где довелось выслужиться в капралы, он и убивал так — с улыбкой и по-доброму, не терзая ни других, ни себя. Поэтому, когда услышал топот множества ног, не всполошился, а нехотя обернулся. И столкнулся взглядом с коротышем, бежавшим к нему с трехлинейной винтовкой наперевес.

Запишись Троцкий в число нападавших на охрану, он не удивился бы негру — в США он даже привык к ним. Но для Свердлова лицо, в ночном полумраке цвета ваксы и с блестящей полоской зубов, показалось дьявольским. Он на полсекунды промедлил, позволив капралу выдернуть «кольт» из кобуры.

Трехгранный штык вонзился прямо в ухмылку по самый дульный срез, ствол выбил передние зубы капрала. Последним судорожным движением тот нажал на спуск. От выстрела всполошился пулеметчик, над которым завис Прошьян. Со смачным хрустом и выкриком «На-а-а!» армянин насадил его на острие и приколол к земле, как заморскую бабочку. Потом выдернул винтовку, щелкнул затвором и навел ее на выбегающие из ближайшего барака полуодетые фигуры. Расстреляв единственную обойму, эсер ухватился за пулемет. Пальба на берегу отвлекла от шлюпок, в темноте обогнувших мол.

— Быстрее! Ради бога, быстрее!

— Сами бы сели на весла, ваше благородие, — огрызнулся Дыбенко, и без того налегавший на рукоять, словно за шлюпкой гнался черт. Первая лодка уже ткнулась в трапик, из нее на борт шмыгнули фигуры в солдатских шинелях, растекаясь по палубе, постам и кубрику. Только вместо «ура» эти солдаты негромко крикнули: «Полундра!»

Отдельные щелчки выстрелов на берегу превратились в грохот перестрелки, главную ноту которому задал пулемет «Люис», подхваченный Прошьяном. Поэтому вряд ли кто обратил внимание на лязг якорных цепей и плеск тел, падающих за борт.

— Железняк! У тебя зрение лучше. Хоть одна лодка плывет к нам?

Матрос долго всматривался в ночную темень, разрываемую вспышками с берега.

— Нет, Федор Федорович. И пальба стихает.

Раскольников снял фуражку:

— Земля вам пухом, товарищи. Давайте малый вперед.

Наутро генерал МакГоверн лично осмотрел место бойни возле береговой полосы, где солдаты в нелепых шинелях валялись вперемешку с американцами.

— Я решительно отказываюсь их понимать, Олбрайт. Какого черта?

— Русские, сэр. Здешние земля и климат делают их душевнобольными.

Майор показал на одного из них, который и в смерти не выпустил винтовку. Даже очки не потерял. Русский лежал рядом с капралом Томпсоном, а трехгранный штык на две ладони вышел из затылка чернокожего.

— Их ненависть переходит границы здравого смысла, — заключил генерал. Тут взгляд его упал на другого русского из политических изгоев, тоже в шинели, круглых очках и с бородкой, который визгливо втолковывал флотскому офицеру, что ничего не знал о коварном замысле товарищей и оттого не предупредил. — Верить им нельзя. Повесить мерзавца.

МакГоверн не стал переносить время отплытия, несмотря на переполох от бесследного исчезновения одного из эсминцев. Конвой направился к проливу Лаперуза, обогнул мыс Крильон и углубился в Татарский пролив, к утру следующего дня напоровшись на отряд крейсеров.

Адмирал выдал сочное ругательство. Они не могли добраться сюда из Владивостока, предупрежденные беглецами на угнанном эсминце. Значит, подобострастный капитан Стародорогин — тоже предатель, раз сообщил…

Генерал куснул кулак до крови. У Владивостока силы были неравны, поэтому русские ограничились расстрелом с дистанции и нападением на транспорты. Но сейчас минус два линкора, крейсеров всего три, эсминцы. Размышления командующего прервал тревожный голос вахтенного офицера:

— «Теннеси» атакован подводной лодкой, сэр. Принимает воду!

— Гот дэмед!

Главный и морской начальники встретились взглядами. МакГоверн горестно кивнул.

— Передать по конвою! Поворот на юг!

Цепочка кораблей легла на курс к Оминато.

Майор Олбрайт, по непонятному капризу генерала оставленный за главного на Корсаковском посту, проклял и каприз, и генерала, и русских, и день, когда появился на свет. Через полтора месяца доели последнюю лошадь. Полтораста человек погибло от набегов каторжан, не менее половины больны, все искусаны гнусом, от которого нет спасения.

Мутная команда капитана Стародорогина тоже страдала, но как-то меньше. И еду, видать, они спрятали. С ужасом глядя на странных русских, лейтенант О'Нилл признался командиру:

— Я знаю, почему они до сих пор не убили нас, сэр. Берегут на зиму как мясо.

При всей нелепости этого предположения Олбрайт не стал сбрасывать его со счетов.

Однажды, несмотря на снег и изрядный ветер, над Корсаковым пролетел самолет с русскими трехцветными кругами. Майор вздрогнул. Аэродромов поблизости нет. Значит, аэроплан поднялся с авианосца, этого бесовского воплощения их технической мощи в этой войне.

Через день корабли из Владивостока забрали с поста русский батальон. Олбрайт готов был не то что в плен сдаться — на колени пасть, лишь бы их тоже убрали отсюда.

— Не имею распоряжений, сэр, — ответил русский капитан. — Прикажу переправить на берег съестные припасы, патронов отсыплю и доложу начальству. Счастливо оставаться!

Как ни смешно, американский гарнизон на Сахалине разыгрывался как козырная карта на Парижских мирных переговорах. Милюков, помня наставление Клемансо о том, что американцы примут только победоносное окончание войны, признал их успех в оккупации юга Сахалина. Потом добавил, попросив не вносить это в протокол:

— Вы бы забрали их побыстрее. Сейчас там сурово, мы больше не можем снабжать ваших парней едой, топливом и патронами. Пропадут за зиму, бедолаги.