У большевиков машины не имелось. Жалкие остатки царского гаража быстро оприходовало правительство, политическим партиям не осталось ничего. Разъездным транспортом коммунистической элиты служила обычная пролетка, запряженная в одну лошадиную силу не первой молодости.

С помещениями получилось куда проще. В Питере оставались сотни особняков, хозяева которых съехали подальше от революционного беспредела. Политические партии безжалостно изгоняли прислугу и вселялись в экспроприированную недвижимость. Прима-балерина Кшесинская наивно пыталась через суд выдворить из своего мини-дворца на углу Кронверкского проспекта и Большой Дворянской улицы засевшие там ЦК РСДРП(б) и редакцию «Правды». Она добилась судебного приказа о выселении. Вот только судебного пристава на роль героя-самоубийцы для исполнения решения не сыскалось.

Ленин с мини-гаремом из Надежды Крупской и Инессы Арманд проживал в квартире Елизаровых на улице Широкой, 48. Впрочем, революционная секс-троица там только ночевала. И вождь пролетариата, и его вдохновительницы большую часть суток проводили на митингах, собраниях, в редакциях газет, в доме Кшесинской и в Петросовете. Эти подробности Никольский с первой командой будущих телохранителей изучил по материалам, которые им предоставил Шауфенбах.

В команду вошли тридцатилетний штабс-капитан Павел Васильевич Юрченков из бывшей столичной жандармерии и его ровесник — уволенный из армии по ранению контрразведчик Владимир Карлович Бейнц, ротмистр. Основная трудность заключалась не столько в их малочисленности, сколько в проблеме навязать свою охрану большевистскому руководству. Марсианин, как про себя Никольский окрестил Шауфенбаха, смог завербовать вхожего к большевикам редактора «Солдатской Правды» Генриха Ягоду и навел мосты к Якову Свердлову. Ульянов в руки не давался. Он принимал деньги, но ограничивал непосредственные контакты только крутом давно знакомых или широко известных революционеров. Даже Керенский не смог добиться его аудиенции. Поэтому, выражаясь языком эсеров, пришлось готовить акцию.

16 апреля за пролеткой большевиков на удалении следовал экипаж с парой отличных лошадей. С ловкостью профессионального ямщика ими правил ротмистр Бейнц. Никольский, Юрченков и пара подельников изображали пассажиров. Несмотря на бороды, глубоко натянутые на уши картузы и общий затрапезный вид, генерал не рисковал лично общаться с вождем в данной ипостаси, передав активную часть акции в руки приглашенных экспертов.

Звероватого вида Яшка Кремень счел себя пострадавшим от царского режима, так как был арестован за вооруженный гоп-стоп, и лишь февральская неразбериха позволила ему улизнуть. Дезертир Феофан судимостей и арестов не имел, до сего дня промышлял мелкими грабежами и мечтал о крупных делах. Оба с недоверием смотрели на «господ» в крестьянских армяках.

— Уважаемые, — обратился Никольский к собравшимся в экипаже коллегам. — Повторяем диспозицию. К ночи наш человек поедет на Широкую, где обычно ночует. Остановим его пролетку на ходу, окружаем и грабим.

— Извиняйте, барин, — Кремень блеснул золотой фиксой. — Как же без стрельбы? Революционэры без волыны не ходют. Даже бабы. Палить начнут. Или валить всех, или ждать, как из пролетки выйдут.

— Возле дома Кшесинской нельзя. Там куча их сторонников. Делаем засаду на Широкой? — предложил Бейнц.

— Точно. Висеть за ними как фараоны цельный день — нас точно срисуют. Зашухерятся, — согласился бандит. — Но на Широкой под окнами тоже стремно.

— Ждем с десяти вечера в начале Широкой. Наш клиент в любом случае въедет с этой стороны — что с Кронверкского проспекта, если будет возвращаться из ЦК, что от Петросовета, — решил генерал. — У дома Кремень и Феофан. Мы догоняем пролетку, когда она останавливается, берем на себя кучера и охрану. Вы, господа коллеги, выходите навстречу. Сначала обыск мужчины на предмет оружия, потом забираете сумки дам. Обыскивает Кремень, остальные держат стволы.

— Ежели баба спрячет «Браунинг»? — вставил Феофан.

— Не зима, муфты не носят. И в карманах не будет — не любят, чтобы оттопыривались. Не модно это, — откомментировал Бейнц, большой любитель лошадей и женского пола. — Ощупывать их не советую. Грабеж они перенесут, а при обыске такой визг поднимут, тише будет сразу пристрелить.

— Еще раз предупреждаю: стараться обойтись без пальбы. Кучера, охрану и женщин — только в самом крайнем случае. В барина не стрелять ни при каких условиях. Даже если ствол достанет — отбирать оружие. Я лично слежу, чтобы с его головы ни один волос не упал, это всем ясно? — Никольский оглядел разношерстную команду. — Расходимся, сбор в 22.00.

Экипаж вождя появился лишь около полуночи. Ульянов выступил на митинге с балкона Кшесинской, толкнул речь перед солдатами, накропал пару статеек и собрал жатву со спонсоров революции. Утомленный, но крайне довольный, он катил домой. По бокам сидели обе верные спутницы — Крупская и Арманд, напротив двое вооруженных рабочих, навязанных ЦК. Лидер большевиков возражал против охраны, и лишь угрозы убить или избить его за пораженческую агитацию с трудом убедили Ильича возить с собой двух массивных мордоворотов.

Инесса Арманд дремала, прикрыв глаза. Скоро все будет хорошо. Ее Володя не будет скован буржуазными предрассудками, разведется, а она станет женой властителя России. Мысли усталой Крупской тоже были вялыми. Она смирилась со всем — с официальной любовницей мужа, с плохо скрываемыми насмешками со стороны партийцев, с невыносимым образом жизни Ильича, за которым она таскалась всюду, потому что везде была и Арманд. Даже через Германию они ехали в одном купе.

Пролетка остановилась. Ленин живо выпрыгнул первым, подал руку Инессе, законная супруга справилась и так. Когда из повозки выбрались неповоротливые работяги-охранники, рядом остановился другой экипаж, и произошло событие, никак не входившее в планы пролетарского вождя.

От темной стены отделились двое уголовного вида субъектов с «Наганами» на изготовку. Короткий шум сзади красноречиво уведомил, что на охрану уповать не стоит.

— Не двигайтесь и не оборачивайтесь, господа хорошие! — Кремень оставил приблатненную манеру «ботать по фене» и говорил на удивительно правильном языке. — Руки в стороны и не пытаться вытащить стволы.

— Товарищи! — торопливо закартавил Ульянов. — Мы — никакие не господа, а большевики, сражаемся за мировую революцию и счастье рабочего класса против буржуазии и эксплуататоров.

— Спасибо, товарищ! — радостно осклабился бандит, изымая «Браунинг» из ленинского пальто. — Прямо сейчас осчастливишь пятерых пролетариев, не дожидаясь мировой революции. Эй, дамочка! Куда тянешь лапку к сумочке? Наделаю дырок, доктор не заштопает.

Кремень, забрав пистолет, саквояж, бумажник и часы вождя, сделал шаг назад, удерживая револьвер на уровне его груди.

— Феофан! Забери сумку у барыни и мешок у служанки.

Второй грабитель выхватил сумку у Инессы и мешковатую торбу у Надежды, Затем заставил Арманд снять кольца, серьги и брошь. У другой дамы никаких украшений не оказалось — что взять с прислуги.

— До новой встречи, товарищи!

Грабители укатили.

Ульянов потерянно рассмотрел повозку с обвисшим кучером, разлегшихся на мостовой охранников и опустевшую Широкую улицу. Арманд всхлипнула — ей было больно, страшно, из мочки уха шла кровь. До слез жалко парижских украшений. В России таких не найти.

Крупская молчала. Бог с ними, с восьмьюдесятью тысячами, что держал Ильич в саквояже, сами остались целыми — и ладно. Ее до глубины души ранило обращение бандита: служанка. Да, прислуга! При вожде революции и его блистательной любовнице она выглядит как замарашка. А в Шушенском Володька клялся в вечной любви…

— Ротмистр, поворачивай в подворотню. Делим улов поровну и разбегаемся до следующего экса.

Слова генерала про «следующий экс» были условными. Трое офицеров выхватили «Наганы» и расстреляли уголовников. Нельзя оставлять свидетелей провокации, тут марсианин глубоко прав. Никольский отклонился в сторону и проследил, чтобы Владимир с облучка тоже всадил по пуле в незадачливых подельников. К сожалению, господа офицеры должны пребывать в готовности убивать не только уголовную шваль, но и полицейских, а может — таких же армейских служак, оказавшихся по ту сторону баррикад. Учиться переступать через вбитые с молодости моральные принципы надо помалу, с ликвидации свидетелей, по справедливости заслуживающих каторги, но никак не казни.

Феофан и Кремень остались сидеть, только головы склонили, будто заснувши. В полумраке проулка следы револьверных пуль на одежде практически неразличимы. И все же подельники необратимо мертвы.

Юрченкова, сидящего напротив Феофана, скрутило и вырвало на колесо. Он выбрался из экипажа, снова облегчил организм, затем залез на облучок к Бейнцу, не желая ехать лицом к лицу со своей покойной жертвой. Нормальному человеку претит убийство.

К вечеру следующего дня Шауфенбах с газетой «Речь» в руках и с Никольским в кильватере решительно вломился к Ленину в его кабинет на Большой Дворянской. Генерал удивился, насколько уверенно марсианин просочился через толпу настороженных и вооруженных революционеров. Явно применил какие-то чудеса.

Вождь что-то горячо обсуждал с мрачным черно-кожаным евреем и суровым молодым кавказцем.

— Здравствуйте, товарищи. Простите, что мешаю, но если вас перестреляют уголовники или оппортунисты, то грош цена остальным вашим потугам.

Шауфенбах швырнул на стол газету, где на первой полосе крупными буквами чернел заголовок: «Полиция нашла трупы участников грабительского нападения на лидера большевиков Ульянова».

Одетый в черную кожу от кепки до сапог революционер, подходивший под описание Якова Свердлова, подхватил листы, и они с Ульяновым просмотрели заметку. В ней говорилось, что неподалеку от Широкой найдены трупы двух известных полиции налетчиков, при одном из них обнаружены бумаги на имя большевистского вождя, а в больницу с разбитой головой доставлен его кучер.

Рябой низкорослый грузин вперился взглядом в вошедших. Его глаза неопределенного цвета сверкнули как стволы винтовок, просунутых меж зарослями усов и бровей.

— Ви сами кто такие?

— Справедливый вопрос, Иосиф Виссарионович.

Невероятная осведомленность марсианина уже не удивляла бывшего жандарма, но большевики насторожились еще больше. Атмосфера подозрительности стала настолько густой, что ее можно резать ножом.

— Александер фон Шауфенбах, лидер подпольной революционной группы, которая собирала средства для большевистской партии, — он назвал три последних суммы, переданных через Свердлова. — Яков Михайлович может подтвердить. Так как мы в настоящее время не имеем собственных целей и всемерно поддерживаем РСДРП(б), будет крайне прискорбно, если собранные нами средства достанутся питерскому ворью, а лидеры партии падут от бандитских пуль.

— Так и есть, — откликнулся кожаный. — И по моему настоянию Ильич нигде не появляется без рабочего сопровождения.

— Где же ваше сопровождение было вчера? Поймите, наконец, сейчас вы столкнулись с обычными люмпенами. Но и они опасны, раз при дележе добычи решились на убийство. Как только лозунг передачи земли трудящимся дойдет до крестьян и вы начнете отбирать голоса у эсеров, против вас ополчится ЦК ПСР. У них, как ни у кого в мире, накоплен опыт терактов. Думаете, эсерам сложно вернуться к проверенным методам?

— Преувеличиваете, товарищ. А вы что предлагаете? — Ленин как истинный лидер предпочитал конкретику.

— Чтобы вас охраняли профессионалы, а не труженики кувалды. И чтобы вы передвигались по городу исключительно в закрытом авто. Оно ждет у подъезда. Позвольте представить, Владимир Павлович Никольский. Я предлагаю его на должность начальника вашей личной службы безопасности.

Генерал коротко кивнул и щелкнул каблуками. Его армейская выправка произвела на Ленина нехорошее впечатление.

— Так, батенька. Где ж вы профессионализма набрались?

— Охрана железнодорожных перевозок высочайших особ с 1915 по февраль 1917 года. Все покушения были пресечены.

— Вот как. Скажите, голубчик, охраной кровавого царя отдельный корпус занимался. Стало быть, вы — жандарм?

— Так точно, начальник штаба корпуса. Если намекаете на репрессии, то — увольте, лично не замешан. Обеспечивал организационно.

Ульянов вышел из-за стола, заложил одну руку за спину, вторую за жилетку и с прищуром спросил:

— Сами не пытали арестантов, а лишь организовывали и обеспечивали процесс. Странно, как же вас Временное правительство упустило.

— Находился под арестом на гауптвахте. Освобожден за недостаточностью доказательств.

— Отпустили для внедрэния к нам, — каркнул Джугашвили.

Повисла тягостная пауза. Вмешался марсианин.

— Товарищи, рано или поздно придется использовать царских специалистов. Крестьяне, рабочие и солдаты не смогут командовать армиями и броненосцами, проектировать машины и руководить банками. Среди вас профессионалы только в одной области — революционной борьбе. Увы, этого мало.

— Полагаете, мы будем считать, что Ленин в безопасности, если у него за спиной постоянно ошивается царский жандарм с револьвером в кармане? — Свердлов переглянулся с шефом и грузином, найдя в них понимание. — Пустое дело, товарищ. Хотите помочь материально — кто ж против. Но с кадрами мы как-нибудь сами.

— Ладно, — неожиданно легко отреагировал Шауфенбах. — Машину пришлю вечером. Водитель, извините, мой. Ваши «профессионалы» ее угробят, и Ильич снова окажется в открытом экипаже. Еще одна просьба, товарищи. На митингах и в статьях не напирайте на поражение России в империалистической войне. Немедленный мир без капиталистических аннексий и контрибуций — замечательно. А так по Петрограду слоняются многочисленные толпы патриотов, желающих проломить вам голову за капитулянтские настроения перед германцами. С революционным приветом!

Уже на улице он добавил:

— Владимир Павлович, готовим новую акцию, пока в их головы, заполненные революционным хламом, не войдет простая мысль о серьезном отношении к безопасности. И радуемся, что хотя бы водителя к ним внедрили.

Прошла неделя. Никольский увеличил боевую группу до семи человек, отрабатывая с ними как покушения, так и защиту объекта. Ленин передвигался на автомобиле, но при выходе его теперь окружало не менее пяти-шести проверенных партийцев: боялись уличной расправы над вождем.

Началась Всероссийская (Апрельская) конференция РСДРП(б), в ходе которой сбылся очередной прогноз марсианина. Широко муссируемый призыв к конфискации помещичьих земель и их безвозмездной раздаче крестьянам довел эсеров до бешенства. Тогда Шауфенбах приказал устроить «эсеровское» покушение. И даже сам решил принять в нем участие.

26 апреля после утреннего заседания конференции Ульянов вышел из здания Высших женских курсов, что в Кузнечном переулке, и направился к своей машине, сопровождаемый пятеркой крепких парней и депутатами конференции, которые что-то страстно обсуждали. Сзади тянулась верная парочка Наденьки и Инессы.

Никольский, обеспечивающий отход стрелков, в очередной раз изумился большевистской беспечности. О месте и времени партконференции известно всему Петрограду, поэтому выход с собрания — самый опасный момент. Телохранители топтались стадом, Ульянов остановился прямо среди тротуара и начал спорить с рыжим депутатом. Водитель Гиль вышел из машины, отворил заднюю правую дверцу. В эту секунду Шауфенбах, притаившийся в окне дома напротив, нажал на спуск.

Винтовочная пуля с невероятной точностью сбила кепку вождя и вошла в переносицу его собеседника. Ошивавшиеся поблизости Юрченков и Бейнц выхватили «Маузеры», открыв беглый огонь по охранникам. Гиль ласточкой кинулся на Ленина, сбил его с ног и накрыл сверху телом. Истерически завизжала Арманд. Болтавшиеся у женских курсов большевики, как всегда вооруженные, начали пальбу в воздух и во все стороны.

Марсианин всадил пулю в стекло машины у водительского места, инсценировав попытку убийства Гиля, и ретировался. К приготовленной в проулке двуколке Юрченков подтащил Бейнца, бледного, как мел, и зажимавшего рану на груди. Они успели скрыться от разъяренных революционеров, но ротмистр умер прямо во время скачки. Он ушел в мир иной, каким и был во время акции — в черном лапсердаке, черной шляпе, с накладными пейсами и в бутафорских очках. Оставалось надеяться, что наверху не перепутают и доставят его к Святому Петру, а не к иудейскому Иегове.

На следующий день газеты трубили о перестрелке в Кузнечном переулке. Большевики проклинали террористов, оппортунистов и прочих «чего-то-там-истов». Остальные сожалели лишь о сверхъестественном везении Ульянова и счастливом спасении. А 28 апреля фон Шауфенбах получил записку с уведомлением, что ЦК РСДРП(б) счел «архиважным» усилить меры защиты вождя и решил пригласить бывшего жандарма в качестве консультанта. С того дня Никольский вышел на службу к большевикам и прочувствовал, насколько ужасный объект достался ему для охраны.

Успешность прикрытия особо важного лица в первую очередь зависит от правильного взаимодействия охраняющего и охраняемого, считалось в жандармском корпусе. Бывший император и его великокняжеские родственники, хоть и раздражались ограничениями, накладываемыми жандармерией, в целом вели себя разумно и не лезли на рожон. Большевистский лидер слыл сущим кошмаром для новорожденной службы безопасности. Резкий, абсолютно безапелляционный, увлекающийся, он то отшвыривал сопровождающих, якобы мешающих ему работать, то вспоминал предназначавшуюся ему пулю, сбившую кепку и поразившую рыжего провинциала, начиная бояться всего на свете. Периодически великий вождь наваливал на охранников кучу мелких поручений «отнеси-подай», при выполнении которых они оказывались в стороне от основной обязанности.

Никольский забыл, когда ему удавалось нормально отдохнуть. Ленин, на три года старше генерала, был энергичен настолько, что абсолютному большинству такое и в двадцать не выдержать. Следуя всюду на некотором расстоянии за главой большевиков, Владимир Павлович умудрялся урвать кусочек сна, пока Ильич срочно лепил очередную статейку о враждебных революции происках оборонцев и ревизионистов, а каменные мужички у дверей кабинета не пускали к нему никого, включая Свердлова, Сталина, Зиновьева и даже сладкую парочку Надя плюс Инна. Ночью, убедившись в надежной охране квартиры на Широкой, генерал мчался проверять ночные курсы, где бывшие жандармы, контрразведчики и полицейские обучали лиц «правильного» пролетарского происхождения владеть оружием, драться без оного, выявлять в толпе потенциальных злоумышленников, прикрывать телом драгоценные туловища партийных вождей и овладевать множеством других хитрых приемов, в которых царские служащие навострились в борьбе с эсерами и народниками.

Тем временем в стране разрастался новый кризис власти, плавно вытекавший из предыдущих. Еще до нашумевшей большевистской конференции министр иностранных дел Милюков от имени народа официально заверил правительства Англии, Франции и САСШ, что Россия продолжит боевые действия на всех фронтах до «победного окончания настоящей войны». В течение пары недель зловещий слух о продолжении бессмысленной бойни расползался по соединениям, деморализуя фронт и Петроградский гарнизон. Чтобы навести в армии дисциплину, трещавшую доселе по швам, мудрые министры родили новый шедевр нормотворчества — «Декларацию прав солдата», в числе прочего предписывающую офицерам стрелять в солдат при неисполнении теми приказов. Шауфенбах потирал руки. Львов и Милюков внесли огромный, воистину неоценимый вклад в дело большевистской революции.

Никольский, хоть и находясь формально в большевистском стане, с грустью взирал, как одно за другим сбывались марсианские пророчества. Под ударами нелепого администрирования начала трещать территориальная целостность России. О желании самостоятельности заговорили полдюжины российских провинций. Владимир Павлович не тешился иллюзиями, что сделал бы охраняемый им вождь, будь во власти и могуществе, а кто-то из национальных окраин заикнулся бы об отделении. Любое несогласие с собой Ульянов воспринимал как предательство дела мирового пролетариата. Жестокость большевиков — крайность, административная импотенция Временного правительства — другая крайность. Но красные экстремисты способны удержать Россию в целости, а министры стремительно ее разваливают. Действительно, прав проклятый нелюдь. Большевики — зло, но меньшее, чем Временное правительство.

После заявления о бесплатной раздаче помещичьих земель на Съезде крестьянских депутатов Шауфенбах предупредил Никольского, что у правых эсеров терпение лопнуло, и от митинговых средств да борьбы за голоса они намереваются вернуться к дореволюционным методам акций. Владимир Павлович усилил меры охраны. Теперь, помимо всего прочего, по два человека ездили на подножках с каждой стороны ленинского автомобиля, высматривая террористов в толпе.

Легко сказать — не просто сделать. Черная машина, обвешанная людьми, едет медленно, особенно на поворотах, чтобы охранники не срывались на мостовую. Они, ощущая себя живым щитом, могут надеяться лишь на то, что злоумышленники не решат открыть огонь, так как револьверная пуля не поразит пассажира внутри и застрянет в теле сопровождающего.

Террорист замахнулся бомбой, когда авто сворачивало с Большого проспекта. Эсеры, не мудрствуя лукаво, снарядили адские штуковины по дореволюционной технологии химическими взрывателями, срабатывающими при сильном ударе. Новгородский рабочий Евсеев, вовремя заметив руку с бомбой, лихорадочно выстрелил трижды, пробив голову бомбисту и ранив прохожего. Заряд упал за спину смертника. От взрыва вылетели стекла автомобиля, Евсеева сбросило на мостовую ударной волной. Кроме террориста, погибли четверо случайных прохожих, ранения получили десятки. Гиль газанул изо всех сил, уносясь от места покушения и опасаясь, что там мог оказаться дублер.

Этот взрыв потряс Россию. Граждане несчастного государства, измученные военными тяготами и властной чехардой, забыли хотя бы об опасности эсеровских «акций», ушедших со старым режимом. Более того, эсеры как весьма многочисленная и легальная партия ныне пытались показать себя цивилизованными борцами за власть. Правое крыло сразу открестилось от покушения, так как оно не санкционировано ЦК ПСР. То есть на случай, если на поверку вылезут социал-революционные уши, ЦК ни при чем, а кто-то из рядовых проявил ненужную инициативу. Левые эсеры, сочувствовавшие большевикам, но не привыкшие открещиваться от исполнителей эксов, промолчали, хотя их никто не подозревал.

Через день после взрыва Шауфенбах вторично посетил дом Кшесинской. На его рыбьем лице не дрогнул ни один мускул, когда питомцы Никольского досмотрели визитера на предмет ношения оружия. В кабинете Ульянова, кроме хозяина, находились бывший жандармский генерал и ранее не попадавший в поле зрения марсианина субъект с худым аристократическим лицом и узкой клиновидной бородкой.

После краткого и достаточно сухого приветствия на стол большевистского вождя легла копия документа контрразведки о выяснении личности бомбиста. Автором теракта оказался член Петроградской организации партии социалистов-революционеров Моисей Векслер. При трупе не нашлось никаких документов, но уцелевшее при взрыве лицо экстремиста хорошо знакомо по старым архивам охранки.

— Все-таки эсеры, — Ульянов вышел из-за стола и подошел к окну, проигнорировав осуждающий взгляд Никольского, опасавшегося выстрела с улицы. — Мы заседаем с ними в Петросовете, готовим Всероссийский съезд Советов. Эти иудушки нас так, из-за угла. Как Романовых и царских генералов. Архивозмутительно!

— Товарищи, ЦК ПСР открещивается от санкции на акцию. Да она и не похожа на дореволюционные. Сейчас бомбист действовал в одиночку, раньше их было не меньше двух-трех на случай, если первый промажет, — рассудил Никольский. — Формально ЦК не у дел. Акция вроде как частная.

— Частная, Владимир Павлович? Прикажете так и объяснить семье погибшего питерского большевика, стоявшего за Векслером? И что руководство партии накануне съезда Советов останется без меня или без Свердлова из-за того, что эсеровские акции идут без благословления их центрального органа? Товарищ Александер, вы тоже так считаете? — разозлившийся пролетарский вождь сыпал вопросами как из пулемета.

— Нет, Владимир Ильич. Вы превратно поняли товарища Никольского. Если эсеры считают себя управомоченными на личную вендетту, большевики не должны подставлять вторую щеку.

— А должны ответить действием, — поддержал незнакомец.

— Кстати, товарищ Шауфенбах, познакомьтесь с нашим московским другом Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, — Ленин указал на незнакомца. — Товарищ Дзержинский возглавил социал-демократов Царства Польского и Литвы, вместе с ними влился в партию большевиков. Он считает — эсеровские прислужники буржуазии заслуживают такой же кары, что и царские сатрапы.

Марсианин посмотрел на Никольского, как раз подходящего под определение «сатрапа», и уточнил:

— Частная акция возмущенных сторонников большевистской партии не может осуществляться вашей личной службой безопасности, Владимир Ильич.

— Но я никогда не появлялся на людях рядом с товарищем Лениным. Так, консультант по охране при ЦК РСДРП(б), — вылез Владимир Павлович. — Вполне могу позволить себе личную инициативу.

— А ваша семья, товарищ Никольский? Я хорошо знаю эсеров, они фанатики насилия. Если перейдем черту, то и они не остановятся.

— Не волнуйтесь, товарищ Ульянов, и спасибо за заботу. Жена и дочери далеко за границей, прямой переписки с ними нет из-за угрозы со стороны ЧСК.

— Тогда предлагаю разовую акцию, товарищи. Феликс Эдмундович, вас в Петрограде мало кто знает, это архиважно. Прошу вас о помощи Владимиру Павловичу.

Дзержинский с сомнением глянул на Никольского. Идти на такое дело с незнакомым человеком опасно.

— Сделаю, Владимир Ильич. Я привлеку двух товарищей, известных по варшавскому подполью. Кого вы желаете ликвидировать? Керенского? Чернова?

— Со временем, Владимир Ильич, уберем всех предателей революции, — вмешался Шауфенбах. — Но еще не время. Я помогу товарищам Дзержинскому и Никольскому правильно выбрать цели. Важно не ликвидировать эсеров — их слишком много для уничтожения в короткий срок — а гарантировать, что они не продолжат теракты.

— Именно! — поддакнул Ульянов.

— Пусть ЦК ПСР не санкционировал взрыв. Но главы правых эсеров должны унять раздутую ими антибольшевистскую истерию, спровоцировавшую Векслера. Посему с вами, Владимир Ильич, прощаюсь, а товарищей Дзержинского и Никольского после обеда жду у себя на разработку плана.

— Верной дорогой идете, товарищи! Мировой пролетариат этого не забудет!

В активе Ленина имелось множество подобных пустопорожних фраз. Главное — произнести их в конце разговора, даже не спора, всем показывая, что последнее слово за вождем.

По пути к набережной Фонтанки в машине Шауфенбаха поляк недовольно оглядывался. По традиции, сложившейся после Февраля, большевики и левые эсеры держались Петроградской и Выборгской стороны — островов справа от главного фарватера Невы. Левый берег с Зимним дворцом и Невским проспектом, наоборот, считался территорией буржуазных партий и умеренных социал-демократов.

— Вы, господин Никольский, жандарм?

— Так точно, товарищ Дзержинский, — обращение «товарищ» генерал выделил голосом. — Как и вы, полагаю, не из рабоче-крестьянской семьи.

— Из дворян. Но я с девятьсот пятого года в революции, боролся с царским режимом, жандармами и охранкой. В тюрьме сидел. А вы — жандарм. Вы подобных мне на каторги и в тюрьмы отправляли.

— Смиритесь, Феликс Эдмундович. Раньше и я был таким, знаете ли, непримиримым. Считал революционеров, а конкретно эсеров воплощением зла, императора — опорой России. После Февраля все смешалось. За три месяца пришлось повзрослеть. Трудно меняться на пятом десятке, да-с. Большевики возьмут власть, я прилагаю к этому максимум усилий. Тогда окажется вдруг, что в России далеко не каждый до окончательной победы революции был коммунистом, боролся с жандармами, Временным правительством и обожал большевиков. Образованные люди, как мы с вами, товарищ, сплошь из дворян, небольшая часть из мещан, но никого из пролетариев. И без образованных не обойтись. Ваше героическое прошлое, бесспорно, похвально. Да только и Векслер был революционером с большим стажем, и отсидел не меньше вашего. Стало быть, гораздо важнее, насколько человек сейчас ценен для революции, а не момент, когда он переметнулся из класса эксплуататоров к большевикам.

Дзержинский смолчал. Он понимал логику привлечения на свою сторону выходцев из самых разных социальных групп. Но в своем спутнике спинным мозгом чувствовал врага, исконного, застарелого, не меняющегося в угоду обстоятельствам. Лишь когда впереди показались двери доходного дома, где обосновался Шауфенбах, поляк зло заметил:

— Тем не менее в социалистов-революционеров вы будете стрелять гораздо охотнее, чем в бывших сослуживцев по жандармскому корпусу. При случае столь же решительно выстрелите в большевиков.

— Зря вы, товарищ, — ответил Никольский, внутри себя соглашаясь с глубинной правотой Дзержинского. — Террористы, бросающие бомбу в толпе и обрекающие на смерть случайных прохожих, — абсолютное зло, бороться с ними можно лишь как с дикими хищниками: отстрелом или уничтожением лесов их проживания. Большевики — единственные, кто может сохранить единство России и обеспечить будущее ее народа. Поэтому если для их защиты мне придется убивать бывших царских офицеров — никуда не денусь. Да, бомбистов уничтожать морально легче. Но для всех ямка роется на два метра. Удовлетворены?

— Нападение на эсеров есть неофициальное поручение товарища Ульянова, я не могу его проигнорировать. Но потом наши пути, надеюсь, не пересекутся.

— Нам не детей крестить, Феликс Эдмундович. Работаем.

Обширное досье Шауфенбаха на членов ЦК ПСР и низовых организаций дало картину небывалого размаха этой партии. Не имея жестких требований к неофитам, эсеры довели общую численность своих сторонников без малого до миллиона человек, а симпатизировавших им было еще больше. Улучив момент, когда Дзержинский вышел, Никольский спросил марсианина:

— Объясните, если не трудно, почему вы предпочли большевиков, а не ПСР? Эсеров намного больше, и уж жестокости с решительностью им не занимать.

— Да, стадо большое. Но лидера нет. Чернов теоретик, Керенский — пустобрех. Видели: Дзержинский, волчара прожженный, к Ульянову рванул. Чует в нем вожака волчьей стаи. А завтра вместе с вами будет резать эсеров, как овец в овчарне.

На операцию Дзержинский привлек двух польских ветеранов. Никольский прихватил Евсеева, имевшего опыт расстрела эсеров, и двух других охранников Ульянова. Поляки с подозрением смотрели на генерала, словно намекая — не дай бог с Феликсом что-то стрясется. Точно так же угрюмо зыркали ленинские телохранители, опасаясь за своего шефа. В большевистской партии, как всегда, царили добрые товарищеские отношения.

— Последний раз повторяю порядок действий. Евсеев у задней двери, вы двое у парадной. Я иду впереди, товарищ Дзержинский в трех шагах сзади, прикрывая мне спину. Я стреляю первым. Польские товарищи подчищают и обеспечивают выход после разговора с Черновым. Феликс Эдмундович, в кабинете Чернова молчите и следите за присутствующими. Вопросы? Начали!

Преодолевая последние шаги до парадного, генерал наскоро запустил в себе самовнушение. «Внутри — не люди. Там хищные звери, которых мы не смогли вовремя обезвредить из-за мягкости царских законов. Там насильники Родины, которые разрушают ее и обрекают на смерть от расчленения. Там нет мужчин и женщин, одни лишь преступники. Пришло время кары!»

Министр земледелия Временного правительства и главный идеолог правых эсеров Виктор Михайлович Чернов услышал громкие хлопки, похожие на револьверные выстрелы, но слишком уж частые. Он в недоумении поднял голову от проекта резолюции съезда Советов по аграрному вопросу и увидел встревоженные лица двух сотоварищей.

Дверь кабинета распахнулась ударом ноги. Вошедший невысокий и немолодой человек держал по «Нагану» в каждой руке, как и второй незваный посетитель.

— Не двигаться и держать руки на виду. Сесть, руки на стол. Быстро!

— Кто вы такие? — спросил Чернов, с трудом сдерживая внешнее спокойствие. Значит, он не ошибся, из-за двери действительно донеслась стрельба. Не в потолок же…

— Начальник штаба Объединенного корпуса жандармов генерал-майор Никольский. Ныне — консультант партии большевиков по вопросам безопасности.

— Чем обязаны?

— Третьего дня эсер Моисей Векслер совершил покушение, пытаясь метнуть бомбу в автомобиль товарища Ульянова. От взрыва погиб член партии большевиков.

— ЦК ПСР не утверждал акцию, — парировал Чернов.

— Открою секрет. ЦК большевиков тоже меня не уполномочивал. Что, свежие трупы в коридоре от этого оживут? Мне не нравится, когда в моих подопечных летят бомбы. Я пришел вам сказать об этом самым наглядным образом.

Эсеровский лидер сохранил потрясающее самообладание, глядя в дуло «Нагана», из которого только что застрелили его соратников. Похоже, марсианин недооценил Чернова.

— Почему вы здесь, генерал? Большевики для жандарма — такие же враги.

Никольский спиной почувствовал, как сзади напрягся Дзержинский, мысли которого удачно совпадали с мнением эсера. Чего стоит разок нажать на спуск — в неразберихе акции все можно списать.

— Я в первую очередь — русский. Большевики спасут Россию от развала, к которому вы ее подталкиваете. Они не делали терактов, не убивали невинных, действуют только убеждением. У вас руки не то что по локоть — по плечи в крови со времен ваших учителей-народников.

— Это в прошлом. Сейчас эсеры — легальная законопослушная партия.

— Только у Векслера и других ее членов другое мнение.

За спиной грохнул выстрел, помощник Чернова с воем схватился за простреленную руку. Дзержинский подскочил к нему, обыскал, вытащил «Браунинг».

— Лишнее подтверждение. Даже во время мирного разговора вы хватаетесь за оружие.

Никольский аккуратно приставил «Наган» к голове раненого и облегчил его страдания, забрызгав стену. Действительно, мирная беседа.

— Продолжим. Пока в этой комнате остается с кем разговаривать.

Чернов с горечью проводил взглядом тело, мягко повалившееся на пол.

— Нас миллион. Вас меньше ста тысяч. Вы рассчитываете победить такими методами?

— В жандармерии нас и двух тысяч не набиралось, а эсеровскую мерзость отлично прижали, после убийства Плеве у вас ни одной толковой акции не вышло. Теперь у оставшихся на свободе жандармов руки законом не связаны. Я сам с бывшими коллегами вас из-под земли достану, без помощи товарищей коммунистов.

— Хорошо. Я передам на рассмотрение ЦК ваши предложения.

— Не предложения, господин Чернов, а ультиматум. Большевики, которых я поддерживаю, действительно уступают в численности раз в десять. Сколько там трупов в коридоре? Пятнадцать? Значит, за каждого убитого большевика я уничтожаю пятнадцать-двадцать эсеров. На первый раз.

Никольский кинул на стол листки машинописи.

— На расстрел большевиков, выходящих из женских курсов, мы не реагировали. Предположение, что это ваше преступление, имелось, но прямых доказательств не нашлось. За взрыв на Большом проспекте я рассчитался. Дальше работаем по списку.

Чернов просмотрел бумаги.

— Здесь указана моя жена Анастасия Николаевна, жена Керенского Ольга Львовна. И даже дети. Они к чему в этом списке? Осведомленность демонстрируете?

— Отнюдь, Виктор Михайлович. Перед вами список на ликвидацию. После панихиды по главным эсерам где гарантия, что ваша жена не начнет мастерить бомбы в лучших народнических традициях? А выросшие сыновья Керенского не решат мстить большевикам? Сорняки нужно вырывать с корнем.

— Вы — чудовище!

— Я слышу это от организатора несостоявшегося убийства царской семьи? В таком случае и вы чудовище. Только неудачливое.

— Вам сегодняшний день с рук не сойдет.

— Угрозы оставьте тем, кто их боится. Заканчиваем. Тела из коридора похоронить тихо, за городом, без публичных истерик и проклятий в мой адрес. Или в адрес большевиков. Всем первичным организациям довести, что упаси бог если кто-нибудь потянется к револьверу или бомбе. Списочек всегда под рукой.

— Допустим. Людей мы похороним. Но когда наша партия придет к власти, не обессудьте.

— Да на здоровье. Митингуйте, агитируйте, организовывайте съезды, боритесь за голоса избирателей и депутатов. Убивать не смейте, это ясно? Вы — первые начали, пролили первую кровь. Переступили черту. Потому платите дорогую цену. Честь имею.

Дзержинский и Никольский вышли за дверь, пятясь задом и до последнего удерживая на мушке уцелевших эсеров. В коридоре мудрено было не поскользнуться в красных лужах. Безумная революция-мать, пожиравшая своих детей, плотоядно чмокнула и облизнулась в ожидании добавки.