Лес принял меня с небрежным равнодушием, словно едва ли не каждый день ловил падающих с неба людей, словно это была привычка, от которой сложно избавиться.

А я летел, проваливался в темноту бессознательного и выныривал в реальность, будто кто-то поставил перед глазами бешено крутящуюся карусель. Нос заложило, а кожу пекло так, словно именно сейчас и ни минутой позже я подхватил какую-то диковинную лихорадку. В одно мгновение это закончилось. Я ударился об упругий настил сухих листьев, покатился, что-то ломая, потом снова почувствовал пустоту, куда-то полетел и упал лицом в мягкий, влажный мох. Холодная до дрожи вода затекла под ворот, в сапоги, за пояс. Наверное, в это мгновение от меня повалил густой пар. Я дышал запахом перегноя и влаги — такого резкого, что мутило, и темнело в глазах. Может быть, я тонул, но был так слаб, что не мог пошевелить и рукой. Один раз я уже тонул, в детстве, когда прыгнул следом за старшим братом с обрыва в бурную реку. Прыгнул для того, чтобы не показаться трусом, хотя плавал плохо и совершенно не представлял что такое дикий, бешеный поток ледяной воды, вперемешку с грязью и ветками. Брат вынырнул и тотчас загреб к берегу. Я разогнался и пригнул «солдатиком», сложив руки по швам, вытянув ноги и крепко зажмурившись. И в мое тело впились миллионы ледяных иголок, меня подхватило течением, закрутило, как белье в стиральной машине. Я открыл глаза, но увидел вокруг только темноту. Тогда в душе зародился нечеловеческий страх. Я закричал, напрасно теряя остатки воздуха, задергал руками, и потом, наконец, всплыл, жадно глотая воздух, показавшийся мне обжигающим. Я загреб к берегу, а брат уже прыгал за мною, чтобы помочь. Один бы я не доплыл, потому что ноги свело судорогой — но в тот момент, когда начал тонуть (из глаз брызнули горькие слезы досады, не хотел я вот так умирать), брат подхватил меня и дотащил до берега. Перепугались оба, а брат, к тому же, подхватил воспаление легких, которое позже переросло в хроническое.

Сейчас у меня не было сил сопротивляться, да и брата рядом не наблюдалось. Ноги свело, вода журчала под ухом, а я лежал, и мне было все равно. В голове шумело от удара. Безвольная кукла-марионетка, которой перерезали все веревочки. Пьеро, брошенный на произвол судьбы в одном из тысяч оврагов.

Не помню, сколько я так лежал, погружаясь в горячий бред и выныривая в ледяную реальность. Потом вода холодной струйкой затекла между потрескавшихся губ в набитое углями горло — я закашлял, вода брызнула через нос. Я как-то резко поднялся на локтях (что-то хрустнуло между лопаток) и чихнул. Изо рта, вместе с брызгами воды, вылетел извивающийся земляной червь. Желудок свело резким спазмом, и меня стошнило. Поскольку не ел ничего с утра, то стошнило зеленой вязкой желчью, горькой и едкой. Привкус горечи привел в чувство, вернул окружающему миру резкость.

С трех сторон обступили влажные огромные камни, зеленые ото мха и травы. По камню слева резво сбегал ручеек, сверкающий на солнце, исчезал в мелкой изумрудной траве, которой, как ковром, было покрыто все вокруг. Тихое журчание ручейка было единственным звуком, нарушающим тишину вокруг. Из земли тоже во множестве торчали камни, видимо только чудом я не упал ни на один из них и не переломал себе все подряд. В тех уголках оврага, куда не добирались солнечные лучи, кружился туман, словно призраки сотни лет не могли найти успокоения и ожидали здесь своего часа. Четвертая сторона утопала в высокой траве, за которой проглядывался крутой подъем между стволами деревьев — правда, в моем случае спуск. Я посмотрел выше, но обзор закрывали верхушки деревьев. Невозможно было угадать, где находится озеро и упавший самолет. Только ветер доносил едва уловимый запах гари.

Под ладонями струился тот самый ручеек, настырно пробивающий себе дорогу неведомо куда. Пальцы замерзли. Неожиданно меня пробила крупная дрожь, зубы дружно застучали друг о дружку. Я попытался подняться, но дикая боль в спине скрючила пополам, обожгла глаза кипятком, забрала силу из рук. Я упал лицом в воду, задыхаясь от боли. Никогда не верил, что может быть такая боль — неконтролируемая, нестерпимая, боль, от которой хочется выть. Эта боль делает бессильным, возвращает к первобытным страхам, заставляет забыть о настоящем, превращает в эгоиста, который думает только о себе, о себе, о себе.

Я заскулил, как пес, не чувствуя ног.

И вдруг сквозь плотный кокон боли я услышал чей-то стон. Он прорвался, как затухающее эхо, как человеческая речь сквозь помехи радио. Стон — и тишина.

Я открыл глаза и увидел в нескольких метрах от себя девушку. Она сидела под гигантским валуном, который склонился над ней в бесконечном падении. С камня свисали лохмотья мха и сыпались желтые листья, словно дождь из золота. Девушка вытянула вперед обнаженные ноги и склонила голову так, что спутанные белые волосы закрывали лицо. Руки безвольно висели вдоль тела, ладони исчезали в траве. Она походила на куклу, которую забыли на полке в шкафу. Меня почему-то смутили ее обнаженные ноги. Пальцы на ногах скрючились, словно их свело судорогой. Девушка вновь издала слабый стон. Я осторожно приподнялся на руках. Боль в спине, между лопаток, начала пульсировать, отдалась в голове, но я был предупрежден, застыл на мгновение, пережидая. Потом, осторожно перебирая руками, пополз вперед. Нечувствительные ноги болтались, будто тряпичные. Только где-то в области колен то и дело вспыхивали и угасали мелкие точки боли.

В приглушенной, прибитой тишине оврага можно было различить лишь журчанье воды и слабый стон девушки. Ее стройные тонкие ножки, так смутившие меня минуту назад, оказались покрыты мелкими мурашками. На левом бедре темнел глубокий порез, криво уходящий вниз и исчезающий в воде. Лужа, в которой сидела девушка, была темной от крови.

Я подполз ближе и осторожно протянул руку к волосам. В тот момент, когда мои пальцы миновали волосы и где-то там прикоснулись к нежной коже ее лица, девушка прошептала, заикаясь и клацая зубами:

— Х…холодно.

Я вздрогнул от испуга, хотя, по сути, чего боялся-то? Одернул руку. Девушка сама подняла голову. Волосы распались, открывая юное лицо с острыми скулами, тонкими бледными губами и пятнами размытой туши вокруг глаз.

— Холодно, — повторила она, слепо моргая, щурясь в полумраке, будто ее слепили редкие лучи солнца, — можно прикрыть ноги чем-нибудь? Полотенце есть?

Она словно находилась в другом мире, не видела и не слышала ничего вокруг. Я дотронулся до ее руки. Девушка даже не вздрогнула. Кожа на руке была ледяной и гладкой, словно осколок льда.

— Мне бы чаю, — сказал она, — согреться.

— Здесь нет… — начал я, но слова вырвались рваным хрипом. Я закашлял, потом повторил, — здесь нет чая. Вы понимаете, где находитесь?

Девушка заморгала. Повернула голову в мою сторону.

— Я вас не вижу, — испуганно сказала она, — я не вижу! Дайте мне открыть глаза! Зачем вы это делаете?

— Делаю что? О, боже. Вы из самолета?

Девушка издала горлом слабый булькающий звук, заклокотала, словно индюшка.

— Зачем вам меня слепить? — прошептала она, — ну? Я же не из тех, кто будет показывать на вас пальцем и смеяться. Верните мне мои глаза!

Правая рука выскользнула из воды. Тонкими ледяными пальцами она впилась в мой подбородок.

— Я же ничего плохого не сделала! — успела крикнуть она. Я резко подался назад, а девушка в истерике расцарапала подбородок. Она вращала головой, выставив перед собой руку со скрюченными пальцами. Два ногтя у нее сломались, еще один на безымянном пальце болтался. Когда-то это были красивые ухоженные ногти, даже, наверное, не наращенные, а свои.

— Отойди от меня, уродище! — прошипела она — Люди смеются за твоей спиной. И ты не сможешь ослепить каждого. Все равно будут те, кто подставит тебе подножку или ударит палкой по горбу! Вот увидишь!

У меня не было терпения с ней объясняться. Я подался вперед и схватил девушку за плечи. Она ударила меня по спине, но ногти даже не оцарапали куртку. Она зашипела, словно змея, оскалилась и попыталась укусить. Я навалился на нее всем телом и хорошенько встряхнул. Ее шипение застряло в горле. Девушка внезапно обмякла и голова безвольно упала мне на плечо. Дыхание сделалось ровным. Я убрал волосы с лица и увидел, что глаза девушки закрыты, а по щекам, словно слезы, стекают темные струйки туши. Губы посинели от холода.

— Вот и хорошо, — прошептал я самому себе, — вот и хорошо.

Меня била крупная дрожь. Не чувствуя собственной боли, я прополз за спину девушки. Блузка ее была изодрана в клочья и частично обгорела. Спину обильно покрывали мелкие водянистые волдыри от ожогов. Юбка на талии влипла в тело. Я почувствовал тошноту и головокружение; что не увидели глаза и не уловил нос, добавило воображение. Мне показалось, что воздух вокруг пропитан запахом горелой плоти. Пришлось крепко зажмуриться, чтобы прийти в себя. Затем я осторожно обхватил руками ее плоский упругий животик, стараясь не касаться ожогов. Несколько волдырей все равно лопнули бледной сукровицей. Стало еще хуже, меня замутило. Я с силой потащил девушку из ямы с водой, боль в пояснице сковала движения яростными атаками. Ноги девушки ушли под воду с громким всплеском. В нос ударил уже не воображаемый, а самый настоящий запах горелого, запах смерти. Я свез миллион прозрачных волдырей с ее кожи, и руки мои стали липкими от сукровицы. Я вытащил ее из ямы, положил на траву и упал рядом, перевернувшись на спину. Сердце стучало в висках с такой силой, словно собиралась порвать вены и выплеснуть кровь наружу. Боль била меня, хлестала, сводила судорогой руки, впивала острые иглы в позвоночник. Я кричал, не в силах сопротивляться.

А над головой мирно и молчаливо стоял лес, кружились желтые листья, сорванные редкими порывами ветра. Кусочек утреннего голубого неба рябил пухлыми облаками. И откуда-то со стороны тянулась тонкая ниточка дыма.

Потом боль утихла, и пришло долгожданное облегчение. Тело сводило судорогами, я еле сдерживал рвотные позывы, но оттого, что нет больше миллиона игл, впивающихся в позвоночник, было так хорошо, так безумно радостно, что я, не контролируя себя, хихикал и корчился. Корчился и хихикал. Затем я увидел радугу. Она прорвала облака и ударилась разноцветьем в мох. Раздалось шипение, все вокруг заволокло паром. А с радуги катился радостный старик Игнат. Почему-то он был в белом халате, а в обеих руках сжимал медицинские шприцы без игл. Игнат катился на заднице, высоко задрав голые волосатые ноги. На правой стопе болтался тапок. «Уж мы-то вам вколем! — кричал он хрипло и смеялся, — по самое первое число получите!»

Игнат скатился с радуги, упал в мох и растворился. Следом исчезла радуга, а в чистом голубом небе вдруг возникло яркое солнце. Оно висело точно над головой, словно специально подвешенное, чтобы слепить и вызывать слезы. Я повернул голову и обнаружил, что девушка отползла подальше к камням, на небольшой островок сухой травы. Солнце освещало ее обгорелую спину и голые посиневшие ноги. Она лежала на животе в странной позе, спрятав одну руку под себя, а вторую вытянув далеко вперед, как будто тщетно пыталась до чего-то дотянуться. В этот момент я испытал странное облегчение — за секунду мне вдруг показалось, что девушка, так же как и радуга и старик были всего лишь моим бредом. Но она лежала неподалеку. Хотя и ее поза, и шрамы на ногах и спине, и рваные завитушки обгорелых волос должны были вызывать жалость и сочувствие, я почувствовал, как мне становится хорошо, уютно и радостно. Значит, не один. Значит, не бред. Значит, выкарабкаемся. Да и не могли не выкарабкаться. Скоро найдут. Кто найдет, как найдут и, главное, будут ли искать — об этом я не думал. В голове возникали образы полумифических спасателей, репортажи о которых часто крутили по телевизору. Вот они вытаскивают пожилую старушку из горящего дома: из окон бьет черный дым, взвивается к небу толстыми клубами, и из дыма выныривает человек в каске, дым цепляется за него, вихри огня кружатся ярко за его спиной, а на руках — седовласая старушка без сознания, но живая. Или, вот спасатели вылавливают из воды жителей какой-нибудь южной станицы, которой не посчастливилось встать на пути взбесившейся весенней реки: на туго натянутых канатах они отважно нависают над бурным потоком и протягивают руки помощи этим барахтающимся, словно котята, пострадавшим. А затем в репортажах показывают крупным планом открытые чистые лица спасателей — они вспотевшие и раскрасневшиеся от спасений. Кажется, будто их работа доставляет такое неописуемое удовольствие, что и самому хочется бросить все и пойти спасать людей. Я никогда не встречал спасателей на улицах. Я никогда не присматривался к людям, которые проходили мимо меня, да и по телевизору смотрел передачи о спасателях разве что за завтраком, мимоходом, несколько минут, когда глотал горячий кофе и жевал разогретый в микроволновке бутерброд с сыром. Для меня они были сказкой, чем-то не совсем реальным. Думаю, не только для меня одного. Никто никогда не задумывается, что в водовороте жизни может образоваться смертельная воронка, которая засосет в один миг, так стремительно, что не успеешь протянуть руку вверх, где на туго натянутом канате будет висеть спасатель. Никто не поднимет головы, что бы его там разглядеть. Пока не припечет. Пока не ударит. Пока не засосет.

Я осторожно сел. В позвоночнике, между лопаток и в области поясницы, кололо. Ног я не чувствовал вообще. Руки то и дело сводило судорогой. Самостоятельно точно выбраться не удастся. Штаны набухли от влаги, до сапог я дотянуться не смог — стоило чуть наклониться, и поясница взорвалась искрящейся болью. Тогда я перевернулся на живот и пополз к девушке.

Возле нее дурно пахло, девушку рвало. Трава вокруг покрылась кровью. Тем не менее, она была в сознании и разглядывала меня испуганным взглядом затравленного зверька. В уголках ее губ застыла белая кашица, туш превратила лицо в гримасу плачущего клоуна, волосы прилипли ко лбу и щекам. Я подполз ближе и без сил упал рядом. Меня скрутило внутренним спазмом, и я вспомнил всех богов, каких только знал, чтобы помолиться им и попросить прогнать боль. Девушка не шелохнулась. Я слышал ее хриплое с присвистом дыхание.

Когда боль отступила (я даже не запомнил, какому из богов в этот момент молился), я повернулся на бок, лицом к ней.

— Значит, вы уже видите, — сказал я.

Девушка ответила не сразу. Я подумал было, что сейчас она снова разродится бредом об уродище и смеющейся толпе. Из приоткрытого рта показался бледно розовый язычок. Она облизала губы и спросила тихо и сипло, словно в горло ей натолкали ваты:

— Вы тоже летели?

— Нет. Я рыбу ловил, — пробормотал я, и сказанное показалось таким нелепым и смешным, что я не выдержал и громко рассмеялся. Разбитое тело возмущенно отозвалось очередными спазмами и болью, но я смеялся так сильно, что из глаз потекли слезы, — я рыбу ловил, понимаете! А потом полетел, как птица. Раз — и взлетел. Даже руками махать не пришлось. Я этакая реактивная птица. Чуть в солнце лбом не впечатался, так высоко взлетел.

В детстве мне казалось, что летать — это легко. Просто храбрости не хватает. Нужно найти место повыше и прыгнуть. А ветер сам подхватит летящего, закружит, не даст упасть. Ведь птицы так и летают. Слава богу, что я решил проверить сей тезис на верху пыльного шифоньера, что стоял в комнате у бабушки. Я забрался между двумя забытыми сто лет назад чемоданами. От чемоданов крепко пахло кожей. Для чистоты эксперимента решено было прыгать не на кровать, что стояла впритык к шифоньеру, а вбок — на свободный участок пола около входной двери. Перед этим я распахнул окно в комнате, чтобы впустить ветер. Не размышляя ни секунды, я прыгнул. Ощущение полета длилось не то, чтобы мгновение — я его вообще не заметил. Зато приземление было очень и очень ощутимым. Пол встретил меня неприветливо и жестко. Я сломал себе запястье, от чего еще много лет мучился судорогой, которая особенно проявлялась перед сильной грозой.

Когда я смеялся на дне оврага, а тело отвечало моему веселью предательскими уколами боли в самые разнообразные места, мне живо вспомнился мой короткий полет. Тогда я решил, что в комнате просто было маловато ветра, но в дальнейшем решил не продолжать опыты. Сейчас ветра было хоть отбавляй. Но я все равно упал. Но ведь и летал же. Почти летал, черт возьми!

Девушка улыбалась тоже, неуверенно и немного испуганно. Ей, должно быть, очень неудобно лежать в такой странной позе. Левая рука оказалась зажата собственным весом девушки.

— Извините, — хихикнул я, — простите, пожалуйста. Нервное это.

— Мне так холодно, что я ног не чувствую, — отозвалась девушка, — и шея затекла. Вы не могли бы посмотреть, что у меня с ногами? Они хотя бы на месте?

Я заверил ее, что ноги на месте. Провел рукой по холодной, словно выточенной из глыбы льда, ступне.

— Чувствуете что-нибудь?

— Нет, — слабо шепнула девушка, — о, боже. Я останусь без ног, да?

Я неуверенно пожал плечами. Впрочем, девушка вряд ли это заметила.

— А левую руку… чувствуете?

Я подполз к ней ближе. Девушка испуганно уставилась на меня. Я подумал, что ее черные глаза отлично смотрятся с белоснежными вьющимися волосами. Интересно, крашенная она или нет?

— Я не уверена, что чувствую левую руку, — медленно произнесла она и вытянула перед собой руку правую с растопыренными пальцами. Несколько секунд разглядывала поломанные ногти, потом, в задумчивости, поднесла руку ко рту и отгрызла кусок болтающегося ногтя. Сплюнула.

— То есть, я теперь парализована, — сказала она. В голосе слышалась стальная невозмутимость, принятие случившегося факта как чего-то естественного и необратимого.

— Может быть и нет. Кто же вам сейчас точно скажет? — пробормотал я. — Не переживайте.

— Меня так потрепала жизнь, что паралич уже не кажется чем-то страшным. Жизнь продолжается, и то ладно.

— Занятная философия.

— Это жизненный факт, — сказала она, — вы действительно рыбачили тут?

— Да. А вы помните, что произошло?

— Я уснула сразу после того, как мы взлетели. И мне снился странный сон. Про какого-то уродца, который стоял возле виселицы, а вокруг толпился народ. Знаете, вроде средневековья, как показывают в фильмах. И я стояла среди толпы этих людей. Он смеялись и показывали на уродца пальцами. А я не хотела смеяться. Мне казалось, что он… добрый. А потом я открыла глаза и увидела лес. И, знаете, было такое чувство пронзительного холода. Как будто меня засунули в глыбу льда. А затем я увидела вас.

— И вы не помните, как пришли в себя в первый раз?

Она непонимающе нахмурилась.

— Вы кричали, что ничего не видите, называли меня горбуном и расцарапали мне подбородок.

— Забавно, — пробормотала она, — не помню. Может быть, вы мне тоже снились?

— Ага. И сейчас снюсь.

Она улыбнулась, потом снова нахмурилась и огляделась, словно только сейчас сообразила, где находится.

— Холодно. Очень холодно. Думаю, я преждевременно порадовалась тому, что жива. Это надо было догадаться снять в самолете пальто!

— Вы же не знали…

— Вот выберемся отсюда, и я расскажу вам все, что со мной произошло в последние два года. Тогда вы поймете, что этого падения следовало ожидать. Надо было не снимать пальто.

— Минутку подождите…

Коря себя за тугодумие, я торопливо стащил куртку. Под курткой был толстый свитер, который на время одолжил Артем. Свитер намок и потяжелел.

Надеть куртку на девушку было немыслимо, поэтому я накинул ее сверху, а девушка правой рукой поправила, как ей было удобно.

— Даже ноги не могу подтянуть, — прошептала она.

— Конечно, куртка не сильно поможет, но все-таки…

— Спасибо. У вас тоже проблемы… с ногами?

Я виновато кивнул.

— Тогда будем кричать, пока не охрипнем. А если нас не найдут, то к завтрашнему утру замерзнем.

— Кажется, вы слишком критично смотрите на жизнь.

— А чему радоваться? — небрежно шепнула она. — Пока что жизнь не дала мне ничего такого… радостного.

Хотя светило солнце, изо рта шел пар, а кончик носа подмерз. Мы на время замолчали. Стало слышно, как журчит ручеек, стекающий с камня, пробивает себе тропинку сквозь траву и мох. Гуляющий по оврагу ветер донес чьи-то далекие крики, голоса.

— Сигарету бы, — прошептала девушка, — вы, случайно, не захватили на рыбалку сигарет?

Я виновато пожал плечами:

— Не курю.

— Эх, ну отчего так не везет? Вас хоть как зовут?

— Филипп.

— А я, стало быть, Лена. Теперь можно на «ты».

Лена тяжело приподнялась. Левая рука безвольно выскользнула, похожая на оборванную плеть, из-под живота. Куртка съехала на бок, обнажая темную полосу обгорелой кожи. От вида запекшейся крови меня начало мутить. Собственная боль резко поднялась по позвоночнику, заскребла когтями, как голодный кот. Задрожала челюсть. Вдруг я увидел перед собой Аленку, с такими же белыми волосами. Она перекрасилась в брюнетку незадолго до нашего знакомства. Блондинкой я видел ее только на фотографиях и на парочке видеозаписей. Исчезли ссадины, кровоподтеки на скулах, стерлась тушь. Аленка смотрела на меня ясными голубыми глазами, в которых я всегда безнадежно тонул, не находя сил бороться. Бред. Определенно бред. Я заморгал, убегая от наваждения.

— Эй! — закричала Лена. — Кто-нибудь! Люди! Мы здесь!

Ее голос утонул, завяз в листьях молчаливых деревьев, в тумане и траве. Так вязнут мухи в паутине. Лишь метнулась к небу робкая стайка воробьев.

Лена резко откинула назад белые пряди и пробормотала под нос:

— Черт. Не могу же я умереть без сигареты! — взгляд растерянно блуждал по траве, будто где-то здесь, среди опавших листьев, комьев земли, блестящих камешков непременно должна найтись случайная сигарета вкупе с зажигалкой, — надо лучше звать на помощь. Сейчас я ничего не чувствую, потому что шок. А потом придет боль, и я уже не смогу ничего делать, кроме как стонать от боли и корчится. Холодно, черт возьми…

Я перевернулся на спину, поймав взглядом овал голубого неба, очерченный макушками деревьев, набрал полные легкие морозного воздуха и закричал громкое «Помогите», растягивая гласные и в конце-концов перейдя на сорвавшийся отчаянный вопль. Лена подхватила мое угасающее отчаяние, мы закричали вместе. Я вздохнул еще сильнее, обжигая горло, вытолкнул воздух криками о помощи. Наши крики метались по оврагу, тонули в густоте рыжей листвы, терялись в тумане.

— Я не могу больше, — задыхаясь, простонала Лена, — у меня легкие болят. У меня спина чешется. Боже, как чешется!

Она опустилась в траву и лежала без движения несколько минут. Мы оба часто и тяжело дышали, словно пылкие любовники только что одновременно достигшие оргазма. Только не наслаждение теплотой разливалось по телу, а неотвратимая, безжалостная кошка-боль впивалась коготочками в каждый нерв.

— У меня болят ноги, — глухо произнесла Лена, не поднимая головы, — не могу решить, радоваться мне или нет. Наверное, пока еще не сильно болят, порадуюсь. А потом начну мучиться.

— Надо кричать, — сказал я, — мы будем кричать, и нас обязательно услышат и найдут.

— Ты отчаялся, Филипп. Люди в отчаянии всегда хватаются за первый попавшийся вариант и думают, что он единственный верный. — Лена здоровой рукой оперлась о землю и перевернулась на спину. Грязь, тушь и кровь смешались на ее лице. — Знаешь, я думаю, что тоже отчаялась следом за тобой. Теперь мы оба смотрим на небо и думаем о том, что надо кричать. Или нет, надо не просто кричать, а вопить, орать, рвать горло. Может быть, за нами пошлют большой спасательный вертолет. Ведь целый самолет упал. А там было много пассажиров. Журналисты понаедут, спасатели, политики какие-нибудь. Здесь есть рядом крупный город?

Я пожал плечами.

— Неважно. Все равно приедут. Политики везде есть, просто не везде их видно. И вот они все сядут в вертолет и полетят нас искать. А мы, добравшись до предела отчаяния, будем орать, пока не распухнет горло, пока не осипнем и не посинеем от напряжения. Наши легкие замерзнут. Мы, может, и сами замерзнем, а нас потом найдут и увидят застывшие мертвые лица и распахнутые рты в беззвучном крике.

Она подмигнула. И мы вновь начали кричать. Кричали во весь голос, наполненный до краев отчаянием. Испуганные стайки воробьев метались над головами, закрывая небо. Я хрипел и кашлял, Лена кашляла и хрипела, посылала всех к черту, сокрушалась, что нет сигарет, и мы снова кричали. Из-за воробьев нас и нашли.