Экспедиция двигалась по узкому волнистому плато, прижатому сопками к берегу реки. Было раннее утро, и солнце, едва всплывшее над морем, еще не успело осушить росу на траве и орешнике. Оно посылало к нам свои косые лучи, искрило росу разноцветными огоньками и невероятно удлиняло тени. Тени причудливо изгибались, повторяя изгибы холмов, а когда кавалькада прижималась к берегу, срезались, и тогда можно было видеть, как скользят по траве вздрагивающие, машущие руками всадники без голов.

С этого утра как-то сам по себе узаконился порядок движения. Впереди ехал на кауром мерине отец, вслед за ним я на маленькой лохматой лошадке. За моей спиной фыркал, широко раздувая ноздри, огромный с лоснящейся кожей жеребец Гамлера. Несколько поотстав от нашего трио, двигался остальной отряд, попарно или голова в хвост. Если бы не оружие за спинами всадников, не пулеметы, притороченные к седлам нескольких лошадей, то отряд можно было принять за обыкновенную таежную экспедицию. Вот только численность отряда значительно превышала численность доброго десятка таких экспедиций.

Позвякивали котелки о приклады карабинов, слышался храп лошадей и нестройный людской говор. Временами раздавался смех — офицеры рассказывали анекдоты. Они ехали, разбившись на три группы: Славинский, пухлолицый Гарт и обладатель лилового шрама ехали вслед за Гамлером, следующая группа — в середине отряда, а третья замыкала его. Фамилия последнего из первой тройки, по странной случайности, была Шрам. Он возбуждал во мне страх, и я невольно выделял его хриплый голос. Смеялся он тоже неприятно, словно бы искусственно, не смеялся, а как-то хакал:

— И вот я подхожу к ней, ха-ха-ха! Она говорит, ха-ха-ха! — захлебывался Шрам, смакуя что-то грязное. «Чтоб ты пропал», — сердито думал я, с опаской поглядывая на отца, но тот, очевидно, ничего не слышал, ехал, опустив голову, в глубокой задумчивости.

Наконец Шрам угомонился. Моя неказистая на вид лошадка шла, плавно покачиваясь, будто сочувствуя неопытному седоку; полированная кожа седла приятно холодила, и я, беспечно распустив поводья, озирался по сторонам. Наверное, любой мальчишка-горожанин испытывал бы примерно то же, что испытывал я в тот удивительно ласковый день, когда щедро припекало солнце, а сбоку, навстречу нам, несла свои бурливые волны река.

Левый берег реки был значительно положе нашего и перемежался то песчаной лысинкой, то сероватыми валунами. Иногда песок и валуны сменялись низкорослым кустарником, подступающим к самой воде. Река причудливо изгибалась и порой так неожиданно свертывала в сторону, что я, как ни старался, не мог разглядеть, куда исчезала ее блестящая лента: она вдруг обращалась в озеро. Казалось, еще немного, и мы приедем к озеру, но стоило проехать с десяток шагов, и озеро снова развертывалось в реку. Она улыбалась солнечным песчаным берегом или столь же неожиданно хмурилась густыми зарослями тальника. В одном ее месте противоположный берег встретил меня большущей пышнокудрой ветлой. Согнутая в дугу, наверное, в два-три обхвата, ветла нависала над водой и почти доставала своей вершиной до середины реки. Я так загляделся на эту красивую арку, что, когда из орешника с шумом вылетел фазан, я чуть было не свалился с лошади. Хорошо, что отец, оказавшийся рядом, вовремя успел придержать меня.

— Осторожнее, сынок, — сказал он, — эта птица имеет привычку пугать лошадей, особенно петухи.

И тотчас мерин шарахнулся в сторону — из-под его копыт вырвался крупный рыже-красный фазан-петух. Он показался мне гораздо больше того, который разгуливал возле Коськиного сарая.

Плато постепенно сужалось, а потом как-то внезапно оборвалось, сменившись склоном сопки. Она была совсем не синей, эта сопка, какой казалась издалека, а густо-зеленой, поросшей дубняком и орешником: кое-где белели стволы обыкновенных березок и темнели стволы железных берез. К полудню дорога — если можно назвать дорогой нетронутую целину — стала настолько узкой, что две лошади не могли идти рядом, и я все время придерживал свою лошадку, которая норовила столкнуть отцовского мерина с обрыва. У меня даже заболели от этого руки. А может быть, это мне только казалось, и попросту я устал ехать в седле. Наверное, было забавно смотреть на меня, когда я на привале с трудом слез с коня и, прихрамывая, долго разминал ноги. Теперь мне уже не очень хотелось снова ехать на коне.

Отдых был непродолжительным: лошадей даже не расседлывали, а лишь ослабили подпруги да разнуздали с тем, чтобы и они могли утолить голод. Костров не разводили, завтракали консервами. Кто-то бросил пустую банку в речку, его примеру последовали другие. Банки долго не тонули, плыли, поблескивая на солнце. Я начал было считать их, но, насчитав штук пятьдесят, сбился и запустил в воду и свою. Она упала вверх дном и тут же утонула. Мне отчего-то сделалось неприятно, и я стал смотреть на небо, по которому стремительно неслись облака. Должно быть, там, наверху, был сильный ветер, он гнал облака на северо-восток, туда, где синели сопки, где ждали нас несметные сокровища ангуонов. Отец тронул меня за плечо и шепнул:

— Смотри!

Мы сидели с ним на склоне пологого холма, поросшего мелким кустарником, и в первый момент я ничего не заметил, кроме розоватой куртинки таволги, над которой вились шмели. Взглянув же повыше, я вздрогнул от изумления и замер: прямо над нами стоял изюбр. Он, должно быть, хотел спуститься к водопою, увидел людей и тоже замер от неожиданности. Широко раздвинув передние ноги и нагнув красивую, будто выточенную голову, увенчанную огромными ветвистыми рогами, он смотрел прямо на меня. Не знаю, наверное, мне показалось, только я успел увидеть его крупные радужные глаза, а в них не испуг, а почти человеческое любопытство: интересно, мол, знать, что это за двуногое стадо пожаловало сюда? Мгновение изюбр стоял, как изваяние, будто застыл, но в следующую секунду вздрогнули, катнулись мышцы по его упругим ногам у самой груди, и он, чуть подавшись назад, взметнул рога. Дальше произошло нелепое: вместо того чтобы взмыть всем телом кверху и умчаться, ломая могучей грудью сучья, изюбр уронил голову и медленно начал сползать вниз…

#img_8.jpeg

Я не слышал выстрела, продолжал смотреть на изюбра и даже не изменил позы: так внезапно одно видение сменилось другим. Полный жизни и силы лесной исполин — и это нечто несуразное с вытянутыми ко мне, прямыми, как жерди, ногами… Теперь я мог потрогать его рога, так близко от меня очутилась красивая даже в смерти голова, уткнувшаяся в розоватые цветы таволги.

— Хотел бы я знать, кто тот слепой мерзавец, который посмел выстрелить в него, — глухо проговорил отец и, поднявшись, отошел в сторону.

— Если угодно, этот мерзавец я, — раздался надо мной хриплый голос. Над изюбром склонился Шрам, ощупал рога, похлопал по шее, осклабился: — Ха-ха, пудов пятнадцать верных, жаль, у нас, кажется, не осталось времени для того, чтобы освежевать эту великолепную тушу. Между прочим, господин проводник, полвека назад я с удовольствием бы проткнул вас шпагой, дабы внушить некоторым штатским уважение к званию русского офицера. Но вы не огорчайтесь, при случае я непременно воспользуюсь карабином. Непременно воспользуюсь…

Я стоял над поверженным животным, не в силах отвести взгляда от его головы, свернутой набок тяжелыми рогами. Изюбр по-прежнему смотрел на меня, только теперь смотрел одним глазом, выпуклым, утратившим радужный блеск.

Звякнули о котелки карабины, заскрипели седла. Карательная экспедиция двинулась дальше, туда, где синели сопки.

Что ждало нас у этих неправдоподобно синих сопок?