По всем критериям мира искусства, моя инсталляция имела успех. Много хвалебных отзывов в европейской и американской прессе – в том числе и пространный панегирик от бывшего работодателя Лизы, «Геральд трибюн». Со мной вышли на связь даже из «Нью-Йорк таймс» по поводу интервью, и мне пришлось впервые в жизни делать свой студийный портрет.
К середине апреля в Ираке творилась фантастическая жуть. Рухнула бронзовая статуя Хусейна, и началось повсеместное мародерство, никак не пресекаемое иностранными войсками. Штаты недвусмысленно продемонстрировали истинную сферу своих интересов, выставив вооруженную охрану только вокруг Министерства нефти, а Национальный музей Ирака оставив на разграбление. Кому нужно «культурное наследие», когда речь о чужой культуре?
В новостях сообщали о полной анархии на улицах. Босые мародеры тащили офисные столы и стулья, грузили на ослов потолочные вентиляторы и разбитые компьютеры. Репортер «Ассошиэйтед Пресс» уверял, что видел группу людей, кативших по улице рояль из какого-то отеля. Чувствовалось, что у журналистов буквально голова идет кругом от лицезрения этого магического реализма – «вы только посмотрите, что они тащат!» Все вокруг было пронизано зримым контрастом между «здесь» и «там».
Там были начиненные взрывчаткой автомобили, пыльные подвалы, набитые привозным оружием. Там журналисты заканчивали свою жизнь в баре, едва успев заказать «Швепс». Там были ужас и смятение, которые лишь усугублялись долгими периодами тишины.
А что в Париже, в моем Париже? Здесь мне звонил Азар, инсталляцию собирались купить. Желающих было уже трое, и намечался четвертый. Обо мне продолжали выходить статьи, меня называли ясновидцем. Восторженные кабинетные писаки заявляли, что «этот малоизвестный англичанин станет новым лицом французского искусства». Мне следовало радоваться, гордиться собой. Однако в первые недели необычайно теплого, окутанного пыльцой апреля я познал новые грани отчаяния.
Анна пресекала все мои попытки обсудить траекторию движения нашего брака, а также пассивно-агрессивные расспросы о ее «свиданиях». Повторяла, что ей нужно время. Много времени.
Но работа над инсталляцией завершилась, и у меня теперь не было ничего, кроме времени. И хотя я понимал, что принуждать ее к разговору чревато катастрофическими последствиями, молчать становилось все сложнее.
А потом, как будто в моей жизни было мало безнадеги, ко мне вернулся «Синий медведь». Жюльен заявил, что не может оставить проданную и возвращенную картину в галерее, это якобы плохо для бизнес-кармы, и настоятельно предложил ее забрать. Сначала я думал обсудить это с Анной. Может, она согласится принять «Медведя» – хотя бы на хранение, в доме ведь для него больше места. В ее доме.
Но я не хотел, чтобы «Медведь» возвращался в дом на улице Томб-Иссуар на щите, печальным напоминанием, сдувшимся воздушным шариком. Я представлял, как она отдает грузчикам распоряжение: «Несите в подвал!» Склонив голову, наблюдает, как они тащат картину вниз. Потом спускается сама, накрывает картину каким-нибудь тряпьем, и на лице у нее не сожаление, а неприязнь. А если там будет он, ее неизвестный ухажер? Человек, который с ней ужинает, пьет вино и флиртует? А если сразу после ухода грузчиков они откроют бутылку вина и он спросит: «Почему медведь синий?» А она, разливая вино по бокалам, засмеется и пожмет плечами. Скажет, что не помнит. Скажет, да какая разница? Это просто вещь, которую надо какое-то время подержать в доме, раз больше негде.
В общем, я велел Жюльену отправлять чертову громадину в мою крошечную съемную квартиру. И в одно прекрасное утро мрачный грек в белом фургоне привез ее и в буквальном смысле скинул на тротуар под моими окнами, оповестив меня о доставке суперлаконичным текстовым сообщением: «ТУТ».
Подъем картины размером метр семнадцать на метр сорок по самой узкой лестнице Парижа было не самым легким делом, но вот размещение ее в квартире площадью четырнадцать квадратных метров представляло собой поистине высший пилотаж пространственной организации.
Я пробовал разместить ее над постелью, но там ее пришлось бы развернуть на девяносто градусов и вешать углом вверх. Она почти вошла за вешалку для одежды, но уперлась в кривой выступ стены. Я даже попытался повесить ее на потолок в кухне-столовой, но находиться там под «Медведем» было довольно страшно. В итоге я загнал картину в угол справа от плиты. Стена там тоже была кривая, и картина вздрагивала всякий раз, когда открывали входную дверь.
Мало того что «Медведь» доминировал в крайне тесном пространстве, он еще и впитывал все запахи, тянущиеся от любителей рыбного соуса за стенкой. И все-таки присутствие старого друга рядом давало мне какое-то утешение. Было нечто жалкое и очень закономерное в том, что он проделал бессмысленный путь в столько миль, чтобы застрять в этой дыре со мной, своим старым и усталым создателем. Еще пара недель купания в ароматах азиатских специй, и холст навсегда пропитается запахом немытых гениталий. Что ж, закономерно. В конце концов, я и сам источал нечто мерзкое. Влажный жар бесцельных блужданий. Кислую вонь поражения.
Время шло. И шло. И шло. Под окнами носились на скутерах подростки в легких куртках, цвели лилии. Каждое утро я завтракал в кафе, слушая, как завсегдатаи обсуждают вчерашний матч, а официанты ругаются на продукты для ланча, которые доставили или не доставили с рынка, и сетуют, что теперь даже от американцев не дождешься чаевых.
Я опять взялся пересматривать видеозаписи, сделанные у родителей. С головой нырял в тоску, снова и снова глядя на счастье пар на экране. После завтрака я слонялся вдоль канала Сен-Мартен, где лоботрясы с баллончиками краски оставляли свои автографы под мозаичными пришельцами из игры «Пэкмен», творениями знаменитого уличного художника под псевдонимом Космический захватчик. Я искал вдохновение для другого документального фильма – что-нибудь никак не связанное с романтикой. Каждый день я ловил себя на том, что ворую картинки из жизни других людей. Я даже не снимал, не было моральных сил опять взяться за камеру, но запоминал сцены чужого счастья, раскладывал их в голове по полочкам, хранил, как дозы серотонина для экстренных инъекций, и доставал, когда совсем уж падал духом. Обычно по вечерам, когда мне совершенно некуда было идти и когда я мечтал увидеть, как моя дочь морщит носик, выдавливая зубную пасту на зубную щетку-крокодила. Тогда я находил утешение, вызывая в памяти подсмотренные счастливые моменты, нежные строки из поэмы чьей-то любви. Пара женских сандалий у канала. Пробка от шампанского, закатившаяся под скамейку. Маленькая девочка спит на плече у отца; женщина трогает пальцем мокрое пятно на его футболке, куда малышка напустила слюней. Полусдувшийся шарик в виде собаки валяется на траве. Пожилая женщина сидит на расстеленном пледе и ломает багет для семейного пикника. Двое выходят из кинотеатра и синхронно поднимают руки, прикрывая глаза от солнца. Все эти мимолетные и незаметные моменты близости, составляющие обыденную жизнь.
Конечно, ради сохранения душевного здоровья не следовало дополнять сентиментальный вуайеризм просмотром записей из родительского дома, но именно этим я и занимался каждый вечер. За будничными словами, за несерьезными жалобами – вздохами о недосушенных полотенцах и злоупотреблении содой в домашней выпечке – мне слышалась вездесущая, осязаемая, тяжким трудом завоеванная любовь. Неопровержимое доказательство того, что у других все хорошо, а у меня – очень плохо.
На самом деле главной героиней моего фильма была пустота – зияющая пустота на месте нас с Анной. Если бы кто-то начал расспрашивать Анну о наших отношениях, она бы отвернулась. Мы теряли друг друга. Я уже ее потерял.
Ближе к концу апреля настал день, когда я наконец получил Камиллу в свое полное распоряжение. Не то чтобы она по мне особенно скучала, просто отменилась ночевка у подружки, которую скосил грипп, вечный бич маленьких граждан в межсезонье.
У меня был запланирован целый список развлечений на выходные – так, чтобы наполнить обществом дочки собственные эмоциональные закрома и как-то пережить без нее следующую неделю и чтобы ей было о чем с восторгом рассказать маме по возвращении. Таким образом, моя невинная малышка выполняла для меня две функции: психотерапевта и специалиста по связям с общественностью.
Я отвел ее в зоопарк, угнездившийся в самом центре Ботанического сада – весьма депрессивное зрелище, если не держать при этом за руку пятилетнего ребенка. Глядя на обезьян, Камилла видела только резвых пушистых созданий с ножками и ручками, почти как у человека, с маленькими детками, которых мама обнимает, совсем как ее. Она не видела неприбранные клетки, кучи грязного сена, от которых несет мочой, не замечала, что у бабуина на нервной почве вылезает шерсть, а самка с детенышами то и дело трется спиной о прутья.
Мы ели блинчики с лимонным маслом в ресторане «Le Train Bleu» на втором этаже Лионского вокзала – самом красивом ресторане в Париже, а то и во всей Франции. Его интерьер представляет собой гимн арочным потолкам, пышной лепнине, блеску ведерок для льда и прочей мишуры. Я сидел в окружении пожилых пар, бизнесменов, смазливых туристов из Восточной Европы и наслаждался обществом Камиллы. Конечно, я наслаждался бы еще больше, если бы несчастный шлепок пшеничного теста не опустошил мой карман на четырнадцать евро, но и это не сильно омрачило мое счастье.
Мы пошли в кино на мультик «В поисках Немо», потом в «Макдоналдс» – под клятвенное обещание ничего не говорить маме. Я купил ей бело-зеленые туфельки с божьими коровками на мысках. Я не сводил с нее глаз, донимал расспросами. Она была так похожа на Анну.
Воскресным утром я устроил последний номер шоу-программы «Чудо-папа» – повел Камиллу в Люксембургский сад кататься на пони, которые стоят там в рядок у теннисных кортов. Под завезенными с югов пальмами дул пронизывающий северный ветер, и когда мы вернулись домой, малышка очень устала. На часах было четыре, Анна собиралась забрать ее в шесть, и я все-таки уложил дочку поспать наверху, решив поднять ее через час, чтобы она не устроила матери истерику с отказом ложиться спать в обычное вечернее время.
Сам же я устроился внизу за маленьким столом, служившим мне и обеденным, и рабочим. В последнее время я раздумывал, как бы сделать из своих сентиментальных интервью нарезку и вплести во что-то, на первый взгляд совершенно с ними не связанное. Но у меня не хватало духу ничего резать. Я просто садился и в очередной раз пересматривал их целиком. Стыдоба. Пошлый опиум для слабака.
Я включил первую запись – интервью с родителями – и перемотал на семнадцатую минуту.
«А какое у тебя самое приятное воспоминание, связанное с папой?» – послышался мой голос из динамика. Мама грызла ноготь. «Не знаю… Только одно?» Папа расплылся в улыбке. «Что, сложно? Ну да, я же во какой парень!» «Сейчас, дайте подумать. Когда я сообщила ему, что беременна, он засунул под свитер подушку и пошел так на работу. Помнишь?» Папа расхохотался, а мама продолжала: «А еще когда мы возвращались из Италии, из свадебного путешествия. Летели на таком маленьком самолетике, мест на десять, наверное. И трясло этот самолетик просто жутко. А папа всегда в таких случаях держит меня за руку. Мы сидели рядом, а через узкий проход от нас была молоденькая девушка, лет шестнадцати или семнадцати, помнишь? Она явно очень боялась. Наверное, она вообще в первый раз летела. Сидела и раскачивалась вперед-назад. В общем, папа просто взял за руку и ее. И так мы сидели втроем держась за руки, пока не прошли турбулентность». «Да, потрясло нас тогда изрядно», – подтвердил папа, кашлянув. И снова мой голос: «Это твое самое приятное воспоминание?» «Это проявление доброты, Ричард. Когда я злюсь на него, я вспоминаю, как он пожалел ту девочку».
Некоторое время все молчали. Мама барабанила пальцами по столу, папа внимательно за этим следил. Тишина. Тишина. Тишина сжимала кольца вокруг моего горла, как анаконда.
И вдруг в дверь постучали. Опять свидетели Иеговы. Я поставил видео на паузу, но к двери не подошел.
Стук стал настойчивей. Я переключил на запись Гарольда и Рози. Не хватало еще, чтобы группа узревших Свет подростков узрела, как я тут смотрю на родителей и смахиваю слезу.
Опять стук.
– Ричард, это я.
Анна!.. У меня по всему телу прокатилась теплая волна. Я подскочил и открыл хлипкую защелку, которая притворялась дверным замком.
– Привет! – воскликнул я, не скрывая удивления.
– Привет.
– Ты решила зайти?
Она склонила голову набок.
– Пять часов.
– Так ты зайдешь?
Я распахнул дверь, но Анна осталась стоять в коридоре.
– Ричард, пять часов. Мы договорились, что я забираю ее в пять.
Я понизил голос до шепота:
– Слушай, она спит. Мы вроде на шесть договорились.
Анна прикусила губу.
– Да? – Она вздохнула. – Черт… Ну ладно, у меня тут дела кое-какие, я тогда…
– Нет, нет, – быстро сказал я. – Заходи! Я ее разбужу, или мы с тобой…
Она переступила порог. Я взялся за ворот ее пальто, намекая, что хочу помочь его снять.
– Спасибо, – проговорила Анна, вытаскивая руку из рукава.
Я отвернулся, чтобы повесить пальто, и услышал за спиной изумленный возглас.
– Господи!
– Ну да, – мрачно ответил я. – Помнишь, я говорил?
– Ты подумай… – тихо сказала Анна и тронула пальцами картину. – Надо было… надо было отдать ее нам на хранение.
– Ну, я… не знаю, мне хотелось, чтобы она была у меня.
Анна посмотрела на меня и улыбнулась. Моя любимая девушка. Моя жена. На мысе Кейп-Код она засыпала, уронив книгу на живот, а я писал «Медведя», и занавески колыхались от морского бриза в такт ее дыханию. А в ее чуть округлившемся животе был наш первый и единственный ребенок.
– Ну что ж, хорошо… Я рада, что картина вернулась, – заключила Анна, складывая руки на груди.
Она еще немного полюбовалась «Медведем», а потом заметила на столе кассеты, провода и наушники.
– А это что? – спросила она, взяв кассету в руки.
– А, это… – Я пожалел, что у меня нет скатерти, чтобы прикрыть свое сентиментальное барахло. – Ничего.
– Кто они?
Анна смотрела экран. На нем застыло изображение Гарольда и Рози. Они обнимались. На Рози был кухонный передник, который задрался на груди.
– Да это человек, с которым я познакомился на пароме. Гарольд. И его жена.
– А зачем ты их снимал?
– Просто так. Для одного проекта. Давно еще начал, но пока еще… балуюсь.
Наверху послышался какой-то звук.
– Она спит? – спросила Анна, глянув на лестницу.
Я кивнул. Анна взяла другую кассету.
– Расскажешь? Что за проект? Когда начал?
Я опустился на табурет под лестницей.
– Ничего определенного. Просто дурью маялся, когда был у родителей, ну, осенью. – Я почти заикался и чувствовал, что несу что-то нечленораздельное. – Нашел у них свою древнюю камеру, начал снимать. Снял интервью с ними. Потом с другими людьми.
– С другими парами?
– Ну да.
– Так это будет документальный фильм?
– Нет. Я не знаю.
Она вертела в руках пустую кассету.
– Ты никогда ничего об этом не говорил.
– Да тут и говорить особо не о чем. Просто баловство.
– Да непохоже. – Анна окинула взглядом кучу электроники на столе.
– Я сам не знаю, что хочу из этого сделать.
– А посмотреть можно? – Ее рука зависла над клавиатурой.
Я сглотнул.
– Не уверен.
– Это что, порнография?
– Господи!.. Нет, конечно! Там мои родители, их друзья и соседи, ну и мужик с парома – с женой, с которой он прожил сто лет.
– Так можно посмотреть?
Я оглянулся на лестницу, надеясь, что вот сейчас проснется Камилла.
– Там сырая запись, никакой редактуры… Ну… Могу показать тебе Гарольда. Он продает копировальные аппараты.
Я взялся за мышку и пустил воспроизведение. Голова Рози лежала на плече у Гарольда, он гладил жену по спине. Свет падал на них сверху, из окна над кухонной раковиной.
– Где это? – шепотом спросила Анна.
– У них дома в Грейт-Гаддесдене. Недалеко от моих родителей.
Гарольд и Рози обнимались, потому что Рози только что рассказала нечто очень грустное. Они стояли так в обнимку очень долго. Наконец Гарольд поцеловал жену, Рози вытерла глаза кухонным полотенцем, и оба сели.
«Вы точно хотите продолжать? – спросил я. – Можем пока остановиться».
«Нет, нет, – отмахнулась Рози. – Мне очень стыдно, такая глупость…» Гарольд взял ее за руку. «Спросите нас еще про что-нибудь. Что-нибудь смешное».
«Ладно. Гарольд умеет готовить?»
Рози расхохоталась:
«Готовить?! Он умеет жарить все подряд на гриле. Может яйцо сварить. Для большинства мужчин это и есть готовка, так что, пожалуй, да, умеет».
«Я делаю прекрасные сэндвичи с ветчиной».
«Это правда! – Рози энергично закивала. – Разве что перебарщиваешь немного с майонезом».
– Как видишь, никакой философской глубины, – сказал я Анне, потянувшись к клавиатуре.
Она хлопнула меня по руке и цыкнула:
– Оставь! Они милые.
«А Рози хорошо готовит?»
«Глупый вопрос! Конечно! Она делает такой кровяной пудинг, что просто…»
Тут у меня на телефоне сработал будильник. Я его отключил и поставил видео на паузу.
– Это что? – спросила Анна.
– Я собирался разбудить Камиллу, чтобы вечером у тебя не было проблем с укладыванием.
Анна покивала головой.
– Так что, будить?
– Не знаю, – рассеянно отозвалась она, глядя на экран, где застыла смеющаяся Рози, а Гарольд сжимал в кулаке смятое кухонное полотенце. – Да, наверное, надо. Ей завтра в сад.
– Ладно. – Я встал. – Как там ее подружки, поправились?
– Да нет, у них там много народу болеет. Хочешь, я разбужу?
Но я уже шагнул к лестнице.
– Нет, нет. Отдыхай. Будем надеяться, она не очень крепко спит.
– Можно я пока еще посмотрю?
От удивления я даже покраснел.
– Смотри, если хочешь.
– Можно, да?
Я стоял, как идиот, и таращился на экран. Присутствие Анны обдавало меня волнами жара. В воздухе было что-то, заставляющее меня испытывать одновременно дурноту и возбуждение – чувство, похожее на искусственный голод, который вызывает еда с глутаматом.
– Можно? – повторила она.
– Конечно. – Я наклонился и переключил на другой ролик. – Но это правда ерунда. Вот тут начало интервью с Гарольдом, просто жми на воспроизведение.
И через несколько секунд на верху лестницы вместо баритона Гарольда я услышал собственный голос: «Поприветствуем моих родителей, Эдну и Джорджа. Расскажите, когда вы познакомились». «На пляже. На ней был красный купальник». «Слитный». «Я угостил ее мороженым». «Да, вот тем чудесным мороженым в рожках, которым торговали с фургончика!»
Я уперся рукой в стену, чтобы не потерять равновесие. Конечно, моя умница быстро разобралась, где там видео с моими родителями. Мало того что она теперь его смотрит, она знает, что я только что смотрел его и пытался это скрыть. Опустившись на край постели, я слушал дыхание нашей спящей дочери. Снизу доносились голоса моих родителей. Мне хотелось плакать.
Я склонился над Камиллой, потрогал ее лоб – вспотевший, но не слишком горячий. Малышка спала так сладко, что не поднималась рука будить ее. Но в этом доме разрасталось нечто очень темное. Если Анна с Камиллой пробудут здесь еще немного, я больше не смогу спокойно оставаться здесь один. Они слишком близко. Я слишком их люблю. И переполняющая меня любовь в сочетании с перспективой грядущего одиночества, еще одного пустого и неподвижного вечера заставляла меня желать скорее покончить с этой пыткой. Пусть уходят и оставят меня в моей безнадежности.
– Зайка, – позвал я, положив ладонь Камилле на плечо. – Мама приехала. Тебе пора домой.
Камилла приоткрыла один глаз и злобно на меня зыркнула.
– М-м-м… – промычала она и натянула одеяло на голову.
Я стащил его обратно.
– Я понимаю, милая, хочется поспать. Но вам надо ехать. Тебе завтра в садик и…
– Хочу спать! – отрезала Камилла, поворачиваясь на другой бок. – Хочу тут остаться!
Я пощекотал ее по спине.
– Ты скоро опять ко мне приедешь. А сейчас тебя ждет мама.
– Не хочу! – повторила Камилла в подушку.
У меня в груди все горело, к глазам подступали слезы. Нет уж, не сейчас. Я подожду, пока закроется входная дверь. Потом захлопну чертов ноутбук, закроюсь в ванной размером с раковину и там уж дам себе волю. Сяду и расплачусь.
– Камилла, вставай. Мама тебя ждет.
Камилла в ярости отбросила одеяло.
– Ты злой! Сказала же, не хочу!
– Я понимаю, не хочешь. Но мы ведь с тобой так здорово повеселились!
Я отвел волосы с заспанного личика и увидел в ее глазах нездоровый блеск.
– Зайка, ты плохо себя чувствуешь? – спросил я, обнимая ее.
– Я устала. – Она уткнулась горячим лицом мне в грудь. – Хочу тут остаться.
Я поцеловал ее в макушку.
– Милая, я все понимаю. Но мама уже и обед вкусный приготовила. Давай-ка будем собираться. Где твои туфельки? Сама наденешь?
Камилла с мрачным видом пнула туфлю.
– Ну давай, милая. Улыбнись маме, ладно? Расскажешь ей про зоопарк? И про лошадок?
Камилла дернула плечом и снизошла:
– Ладно…
Я помог ей слезть с кровати – ее все еще пошатывало после сна. Заправил покрывало и взбил подушки, чтобы не видеть вмятину от ее тела, когда вернусь сюда один. Этого я просто не вынес бы.
– Идем, солнышко. – Я взял ее за руку. – Спускайся аккуратно. Курточку взяла?
– Она там, у двери.
– Ну хорошо. Пошли. Вниз по кроличьей норе!
И мы стали спускаться. Я следил, чтобы Камилла не промахнулась мимо ступеньки. Когда Анна впервые увидела эту лестницу, ее чуть удар не хватил. Она тут же представила все ужасы, которые могут произойти на этом архитектурном недоразумении. Спустившись сам, я подхватил Камиллу на руки и поставил перед Анной.
Анна быстро захлопнула ноутбук и вытерла глаза.
– Привет, Кам-кам! – воскликнула она, обнимая нашу девочку.
Смотреть на них обеих сразу было невыносимо.
– Ничего не забыла? Точно? – спрашивала Анна, нервно приглаживая волосы.
У нее размазалась тушь под правым глазом. Она посмотрела на меня и кивнула на ноутбук:
– Это очень здорово. Очень, очень сильно. Правда.
И не дав мне ответить, она схватила куртку Камиллы, висящую у «Синего медведя».
– Как тебе спалось, хорошо? – щебетала она, помогая дочке одеться. – Ты отдохнула?
Потом она поцеловала меня в обе щеки, прижимаясь губами чуть сильнее обычного.
– Очень сильно, – повторила она.
Я только кивнул. Ответить я не мог, потому что перехватило горло.
– Все, милая, поцелуй папу, и нам пора.
Камилла так и сделала. Анна бросила еще один взгляд на «Медведя». Она как будто хотела что-то сказать, но все-таки промолчала. Открыла Камилле дверь и вышла следом за ней.
Звукоизоляция в доме была ни к черту, я слышал каждый их шаг. Маленькие ножки и ножки побольше топали каблучками по деревянному полу коридора, по шаткой и скользкой лестнице, в которой Анна тоже видела потенциальную опасность.
Я дождался, пока шаги стихнут. Открыл ноутбук. Перемотал запись на полминуты назад. Я знал, что именно там увидела Анна, но решил удостовериться.
«Милый, я же хотела с Камиллой поговорить!» Мама смотрит в камеру. «Господи, опять ты со своей штукой?» «Это была не Камилла. И да, я опять со штукой». Папин голос: «Зачем снимать, как мы телик смотрим? Кому это интересно?» «Прошу ответить на вопрос. Как сделать так, чтобы любовь не угасла?» Фокус на папино лицо с лучиками морщин вокруг глаз. «Милый, у тебя что-то случилось?» Мама берет пульт. Наплыв на ее встревоженное лицо, затем на папино. Папа опускает глаза. «Нет». «Милый, что с тобой?» Моя дорогая мама подходит и садится рядом. Камера дергается. На экране мамино лицо, ее рука, убирающая в сторону диванную подушку. «Может, все-таки выключишь камеру?» И мой сдавленный голос: «Как мне быть? Что я наделал…» Наклоненная камера снимает мерцающий телеэкран. Девица в рекламе туалетной бумаги демонстрирует прочность каждого слоя. Запись обрывается.
Я сидел, тупо уставясь в экран, в шоке от того, что Анна это видела. Видела, как я теряю лицо, как мямлю, ползу к родителям за утешением. Больно было чувствовать, насколько мне их всех сейчас не хватает – моих родителей, дочери, жены. И насколько тогда мне стало легче, когда мама просто гладила меня по спине.
За дверью послышались шаги. С замиранием сердца я различил в них две пары ног.
Шуршание в коридоре. Стук.
Я распахнул дверь. На пороге, держа Камиллу за руку, стояла Анна.
– Извини, – сказала она. – Можно войти?
– Забыли что-то? – ляпнул я и осекся. – Конечно!
– Камилла, солнышко, постой здесь. Я на минутку.
Анна нажала на кнопку, включающую свет в коридоре. Освещение в этом доме было с таймером, примерно через минуту лампы выключались сами.
– Мы что, одну ее там бросим? – прошептал я.
– Щелку оставь, – отрезала Анна и утащила меня за дверь, к «Медведю». – Я на минутку, милая!
Она посмотрела на меня, и выражение ее лица было решительным.
– Ричард, мне надо с тобой поговорить. Про те свидания.
Я прикрыл глаза.
– Нет. Не надо. Я больше не могу.
– Нет, слушай… Я несколько раз ходила. Приглашала няню Камилле, все как положено. И я… – Она нервно обернулась и крикнула: – У тебя там все нормально, зайчонок?
– Нет! – ответила Камилла.
– В общем, я пыталась, – продолжила Анна быстрым шепотом. – Честно пыталась. Но надо заново выкладывать все эти истории, все объяснять, нельзя просто сказать одно слово – и все понятно. И так легко было его в себя влюбить… Так легко, и мне от этого стало так грустно.
– Ты меня слышишь? Я не могу! – прошептал я, чувствуя, как подкашиваются ноги. – Не здесь! Не сейчас!
Она обхватила мое лицо ладонями:
– Ричард, я хочу, чтобы ты вернулся.
– Ма-ам! – завопила наша дочь. – Лампочка погасла! Я боюсь!
Анна выглянула в коридор и ударила по выключателю.
– Просунь руку в дверь. Я буду держать тебя за руку. Но заткни уши. Ухо. Хоть одно. Маме с папой надо поговорить.
– Господи… – прошептал я.
Камилла послушалась. И даже принялась напевать, чтобы уж точно ничего не слышать.
– Я знаю, будет сложно, – сказала Анна. – Но я готова попытаться. Я хочу, чтобы ты вернулся.
У меня предательски задрожал подбородок.
– Ты серьезно? Скажи, что серьезно!
– Серьезно. Но я не намерена быть у тебя на вторых ролях.
Я ничего не мог с собой поделать, из глаз брызнули слезы.
– Никогда такого не будет! – выпалил я сдавленно.
– Не знаю, что из этого выйдет, – сказала Анна, глядя на ручку Камиллы. – Но мне тебя не хватает. Я скучаю по нашей прежней жизни.
– Мама, свет погас!!!
– Да чтоб вас!.. – прошипела Анна. – Секунду, милая! – Свободной рукой она отбросила с лица растрепавшиеся волосы. – Короче, возвращайся. Прямо сейчас.
– Сейчас?! А ей что скажем?!
– Не знаю. Не знаю я.
– Ма-ам!!!
– Господи, Кам-кам, да нажми ты на кнопку! Сейчас мы все вместе поедем домой.
– Не хочу я ничего нажимать!
– Je te jure, Camille, si tu ne…
Я вылетел в коридор и нажал на кнопку, обещая малышке, что мы выйдем через минуту. А потом Анна втянула меня внутрь, захлопнула дверь и поцеловала в губы со всей страстью.
– Обратной дороги не будет, – прошептала она, обдав меня горячим дыханием. – Вперед – значит, вперед.
– Камиллу из-за сегодняшнего эпизода придется отправлять к психотерапевту, – заметил я, целуя ее в лоб и в уголок рта.
– Я уже ее вожу, – ответила Анна и закрыла мне рот поцелуем. – Обсудим еще. Время будет.