К началу октября оставалось все меньше сомнений в том, что Великобритания присоединится к военной операции США в Ираке. Я стоял у любимого газетного киоска, просматривал заголовки, составленные в лучших ковбойских традициях («ОН ПОПАЛСЯ! ВЗЯТЬ ЕГО!»), и соображал, какой бы мне придумать проект на тему Ирака, чтобы при этом не выглядеть законченным конъюнктурщиком. И тут позвонил Жюльен и пригласил поговорить.

Я приехал в галерею и обнаружил Жюльена в подсобке стоящим на голове возле кулера. Кулер утробно булькнул. Я заморгал:

– Ты чего?

Жюльен опустил одну ногу, потом вторую, на несколько секунд замер в этом положении – свернувшись колесом и зажав уши между коленями – и наконец встал.

– Хороший способ борьбы со стрессом, – пояснил он, отряхиваясь от пыли. – С Беренис познакомился?

Я подтвердил, что видел эту дочь Тулузы на ресепшене, однако воздержался от комментариев по поводу ее профессионализма – она не предложила взять у меня пальто и даже не поздоровалась.

– И давно она здесь?

– Совсем недавно. Но, в общем… уже здесь.

Он открыл передо мной дверь, и мы вышли из подсобки.

– Пойдем ко мне.

Рабочий стол Жюльена был захламлен гораздо меньше обычного – то ли хозяин прибрался, чтобы не шокировать новую секретаршу, то ли порядок навела она сама. Надо сказать, что своим видом Беренис изрядно смахивала на птицу. Пока мы с Жюльеном разговаривали, она не утруждала себя никаким полезным занятием, а просто сидела и пялилась на нас через холл совиным взглядом.

– Беренис, душа моя, вас не затруднит сбегать через дорогу за сэндвичами? Пожалуйста, с сыром и ветчиной. И себе тоже прихватите.

Жюльен положил на ее стол несколько банкнот. Беренис некоторое время таращилась на них, а потом без особых церемоний сунула в нагрудный карман жакета и удалилась.

– Так странно, – прошептал Жюльен, глядя ей вслед. – У нее нет сумочки.

Когда за секретаршей закрылась дверь, Жюльен сообщил мне новость дня:

– Короче, этот британец хочет, чтобы медведя доставил ты лично.

– Не понял.

– Картину! Он хочет, чтобы ты сам ему ее привез. Он позвонил с утра, тут была только Беренис, я ему, конечно, потом перезвонил, начал объяснять, что мы не предоставляем таких услуг, а секретарша новенькая и была не в курсе, но… Короче, эти люди очень убедительны.

– Стоп, так ты говорил с ним лично? Это мужчина?

– Ну да, Дэйв. В общем, они берут на себя все расходы и доплачивают тебе еще тысячу евро.

Скрестив руки на груди, я пытался найти в этой затее хоть что-то рациональное. Но не смог:

– Зачем им это надо?

– Как мне объяснил Дэйв, они последователи какого-то эзотерического учения, которое распространяется на коллекционирование предметов искусства. Им важно, чтобы художник передал свое произведение из рук в руки.

Я вскочил и начал ходить туда-сюда.

– Ну, ты же сам видишь, что все это слишком большое совпадение! Кто еще мог бы захотеть, чтобы я приехал в Лондон, кроме нее?! И как я вообще попру туда «Медведя», он ведь огромный!

– Да, признаю, – согласился Жюльен, ковыряя в зубах. – Все это довольно странно и необычно.

– А если это и правда она? Как мне это понимать?

– Ну, так и понимать, она хочет тебя увидеть. И у нее слишком много свободного времени. Что тут скажешь… Так что, ты готов? Дэйв сказал, что если нет, он откажется от покупки.

Я резко выдохнул и посмотрел в пожелтевший от сигаретного дыма потолок.

– И когда мне надо это сделать?

– Я сказал, что ты в скором времени собираешься в Туссен…

– Ты предложил наш отпуск?!

– Ты все равно будешь в Бретани. Ну, метнешься на пароме туда и обратно. Прихватишь жену с дочкой, заодно навестишь родителей.

– Да, блестящая идея, пусть жена наконец познакомится с бывшей любовницей.

– Короче, подумай. Я обещал дать ответ через два дня.

Я сел.

– Полагаешь, это все-таки Лиза?

– Не знаю, – вздохнул Жюльен. – Раньше был уверен, что нет, а теперь… теперь не знаю.

Некоторое время мы молчали. Я сосредоточенно обгрызал ноготь, Жюльен наматывал на палец спираль телефонного шнура. Потом вернулась Беренис и положила перед нами сэндвичи – с эрзац-крабом для Жюльена и с овощами-гриль для меня. На резонный вопрос мы получили неправдоподобный ответ: «А ветчина закончилась».

Я жевал багет с овощной бурдой и предавался конспирологическим измышлениям. Зачем власти США фабрикуют шитые белыми нитками доказательства наличия у Хусейна оружия массового поражения, если их же люди в Ираке ясно заявили, что оружия нет? Как в уважающей себя булочной может в самый разгар дня закончиться ветчина? Что мне делать, если «Медведя» и правда купила Лиза? Разве я смогу доставить картину к ее порогу и не попасть в те же горизонтальные, вертикальные и прочие позиции, из-за которых я и так по уши влип?

– Вот еще что, – проговорил Жюльен с полным ртом. – Нашелся желающий купить картину с велосипедами. Пора бы подумать, что дальше. Есть какие-нибудь идеи?

– Есть одна, но тебе не понравится. – Я поскреб затылок. – Я тут прикидываю, пока гипотетически, не сделать ли что-нибудь про Ирак.

– Политика… – Жюльен сдвинул брови. – Не знаю, Рич. Ты у меня как-то не вяжешься с политическим искусством…

– Это же трагифарс! – воскликнул я. – Как дети малые в войнушку играют! Ты вообще заголовки видел?

– И что, хочешь выставить картины с Джорджем Бушем верхом на палочке?

Я рассмеялся:

– Кстати, неплохая идея. Но нет. Я думал… Я думал, не вернуться ли мне к инсталляциям.

Жюльен поморщился:

– Хочешь сделать инсталляцию про Ирак?

– Хочу сделать что-то актуальное. – Я скрестил руки на груди. – Что-то значимое. Не имеющее ничего общего вот с этим всем. – Я кивнул на свои картины, висящие на стенах.

– Но политика! – запротестовал Жюльен. – Это же совершенно не твое!

– Вообще-то раньше это было очень даже мое.

– Клиенты не поймут. У тебя уже есть клиентская база. Коллекционеры. Просто поклонники. Людям нравятся твои картины. Они пробуждают ностальгию. И гармонируют с портьерами.

Я помрачнел:

– С портьерами? Ты серьезно?

Жюльен, как и я, был явно оскорблен в лучших чувствах. Он ушел в подсобку и вернулся с двумя стаканчиками растворимого кофе и сахаром в пакетиках. От расстройства я высыпал себе в стакан сразу два.

– Слушай, – наконец произнес Жюльен, отставляя кофе. – Ты знаешь, что я в тебя верю. Но даже дэмьены херсты мира сего понимают, что деньги приносит последовательность. Тот же Херст творит в едином ключе: его консервированные акулы и гниющие бычьи головы – все из одной сферы. Власть и провокация – вот его тема. Он не сентиментален. Ты – очень даже. Не может сентиментальный и аполитичный человек вдруг ломануться в политические дебри!

– То есть я не способен на искусство, которое выражает мнение?

– Ты не способен на искусство, которое политически ангажировано! – выпалил Жюльен и залпом опрокинул в себя кофе. – Или, если угодно, ты не сможешь продать свое ангажированное искусство здесь, у меня. Я не за это тебя выбрал, и не из-за этого большая часть твоих картин распродана.

– Но это то, кто я есть! А чепуха с замочными скважинами – просто забава!

– «Чепуха» с замочными скважинами – дареный конь, Ричард! Ты можешь выезжать на нем бесконечно! Написать свои прежние студии, номера в приморских отелях, комнаты родительского дома. Ты сделал себе узнаваемый бренд!

– Сейчас я хочу сделать политическую инсталляцию! – Я сбавил тон. – Мне нужна сопричастность к чему-то важному. Мне нужно уважение.

– Того, что люди охотно покупают твои картины, недостаточно?

Я посмотрел в другой конец зала, где на стене висел «Синий медведь», большой и одинокий. Анна говорила неправду. Она не хотела, чтобы я продавал его. Я знал это и все равно включил его в экспозицию. И его купили.

– Нет, – пробормотал я. – Не знаю. Я просто хочу, чтобы Анне понравилось.

И этим было все сказано. Несмотря на не самый высокий жанр, Анна гордилась «Синим медведем», потому что он был отражением истинных эмоций. Уязвимости. Неприкрытого страха. До эпопеи с замочными скважинами все мои произведения имели в своей основе настоящую идею – может, я и не затрагивал войны, но выражал свое мнение на разные темы, выходящие за рамки рутинных вопросов, которые занимали меня постоянно. Можно ли вообразить нечто более удручающее, чем вид бескостной тушки цыпленка под целлофаном? Будет ли в скором времени Камилла в общении со мной вместо слов красноречиво закатывать глаза? Простит ли меня жена? Истинной причиной моего позерства на тему Ирака было желание, чтобы мои работы, как прежде, вызывали у Анны уважение.

В тот вечер мы собирались в гости к друзьям, недавно переехавшим из Парижа в Версаль. В последнее время такое происходило все чаще: исход богемы, разменявшей четвертый десяток, в пригород – тот самый буржуазный пригород, который она так едко высмеивала десять лет назад. В прошлый раз, когда мы встречались с Синнев и Тьерри, мой приятель в светской беседе оперировал понятием «обшивка». Тьерри – наверняка хороший семьянин, но в свободное время он размышляет о декоративных стенных панелях. Все-таки к тридцати пяти годам у всех начинает ехать крыша.

Мы оставили Камиллу с няней, что делали крайне редко, и настроение от глотка свободы у нас было заметно приподнятое. Оба предвкушали вечер в компании людей, чей рост превышает метр двадцать, к тому же пробок на вечно забитом шоссе А13 в этот раз не было, и атмосфера в салоне «Пежо» достигла значения «теплая» вместо обычного «напряженная».

Анну окутывал аромат духов, которые она приберегала для особых случаев – головокружительная смесь нот бергамота и нероли. Она надела розовую шелковую блузку, широкие брюки из тонкой шерсти и туфли на высоком каблуке. Мне предстояло сообщить ей, что я не только продал «Синего медведя», но и должен теперь лично доставить его в Лондон. Я решил, что сперва надо ее немного подготовить, и начал с комплимента. Я похвалил ее туфли.

– Они старые. – Анна переключилась на пятую передачу.

Я не ожидал, что мы поедем без пробок: времени на сложный разговор у меня почти не оставалось. Я смотрел на пролетающие мимо высотки со спутниковыми тарелками, опасно примостившимися на решетках узких балконов.

– Знаешь, у меня новость. По поводу «Медведя».

– Да? – Анна сбавила скорость, и в ее голосе я почти услышал надежду.

– Я тут на днях встречался с Жюльеном, и… знаешь, это довольно странно… – Я поправил ремень безопасности. – Короче, они… ну, покупатели… хотят, чтобы картину я привез сам. Ну, в Лондон.

На лице у Анны появилось знакомое скептическое выражение – такое она обычно включала, услышав заявление, которое однозначно развалится в суде.

– Жюльен говорит, им это надо по каким-то религиозным убеждениям.

Анна вздохнула:

– Очень странно. Если не сказать абсурдно. А от него вообще когда-нибудь кто-то такое требовал?

– Наверное, нет. – Я смотрел на свои руки. – Я не спрашивал.

– И что ты ответил?

– Ну… они собираются за это доплатить, так что я согласился.

Анна повернулась и посмотрела мне в глаза:

– И сколько?

Я помедлил:

– Тысячу.

Анна расхохоталась.

– Это просто нелепо:

– Плюс все дорожные расходы.

– Ричард, это несерьезно! Ну подумай сам. Ни ты, ни Жюльен этих людей не знаете, и ты собираешься пересечь Ла-Манш, чтобы…

– Я думаю, они уже перевели задаток. Я уверен. Просто… ну, интересно же. Разве нет? Я могу, например, снять фильм про то, как туда ехал.

Анна только фыркнула:

– И когда ты должен везти картину?

– Видишь ли, в этом вся проблема. – Я откашлялся. – Мне придется отлучиться туда из Туссена.

– Прекрасно! – воскликнула Анна. – Эти люди вообще существуют? Или ты их выдумал, чтобы не общаться с моими родителями?

– Жюльен решил, что так будет проще. Там же на пароме рукой подать.

– Ах, Жюльен… Ну конечно.

– Я не знаю, что делать. У меня нет выбора. И я совсем ненадолго! Проеду на пароме, переночую у родителей, отдам картину и сразу вернусь. А хочешь со мной?

– Ну уж нет, спасибо! Шестнадцать часов плыть через Ла-Манш… – Она покачала головой. – А все почему – потому что…

Она не закончила фразу, в этом не было необходимости. Потому что не стоило мне продавать картину.

– В общем, поступай, как знаешь, – сказала в конце концов Анна, перестраиваясь в другой ряд.

Глядя в окно, я погрузился в свои мысли. Что будет, если покупатель и правда Лиза? В какое положение это меня поставит? Мое сердце станет пешкой, зажатой между отчаянием и сладкой иллюзией собственной желанности. Большая часть меня хотела вновь увидеть эту женщину, проверить, так ли сильно мое к ней влечение. И в то же время я понимал: если дверь по лондонскому адресу мне откроет Лиза, это будет непоправимое предательство по отношению к жене. Еще одно непоправимое предательство.

К моменту, когда мы доехали до коммуны Сен-Клу, движение замедлилось настолько, что с увлеченным видом изучать пейзажи за окном стало уже невозможно. Молчание стало гнетущим. Я спросил, как продвигается дело с винными этикетками, она ответила, что предварительные слушания начнутся через месяц.

– Похоже, истицы настроены серьезно. Собирают подписи всех женщин на севере Франции, у которых родились дети с врожденными пороками развития на фоне употребления алкоголя.

– Неужели беременные не в курсе, что им нельзя пить?!

– С вином вопрос особый. Это часть нашей культуры. Мне, например, врач разрешал два бокала в день. Да большинству беременных и не хочется. Ну, не тянет на вино, или становится неприятен вкус. Самое мерзкое во всем этом – они заявляют, будто не знали, вот даже не догадывались, что алкоголь вреден для плода!

– Почему они судятся не с врачами?

– Хороший вопрос. – Анна наградила меня коротким взглядом. – Преимущественно на нем мы и строим защиту. Мы доказываем, что медики прикладывают недостаточно усилий к просвещению будущих матерей. В Штатах гораздо больше истерии вокруг потенциального вреда алкоголя для плода, чем у нас. Впрочем, в Штатах вокруг всего гораздо больше истерии. Этот иск – очень дурной знак. Перекладывать вину за свои поступки на других… Теперь этим занимаются и французы. Близок тот день, когда сюда и «Старбакс» придет.

– Après moi, le déluge.

– Вот-вот. – Анна улыбнулась.

– Вообще-то, никаким «Старбаксом» тут пока не пахнет.

– Погоди, увидишь, скоро явится. А с ним и готовые завтраки в суперогромных пачках. И коляски-трости.

– Во Франции тоже продают коляски-трости.

– Ничего подобного! – У Анны даже глаза вспыхнули. – У нас принято возить детей в нормальных прогулочных колясках!

Между коммуной Сен-Клу и Версалем лежат полторы тысячи акров леса, бывшего некогда охотничьими угодьями французских королей. Лес носит мрачное название La forêt de Fausses-Reposes – «Лес ложных передышек». Злосчастные олени пытались спрятаться здесь за камнями и под деревьями от толп охотников-вельмож на конях, от рева рогов и собачьего лая.

– Можно вопрос? – Я смотрел в окно и думал о бедных оленях, которых неизменно настигала гибель. – По-твоему, мои работы… предсказуемы?

Анна посмотрела на меня:

– С чего ты это взял?

– Ответь честно.

– Без контекста не могу.

– Ты просто боишься сказать правду!

Анна пригладила волосы.

– О чем именно ты спрашиваешь? О замочных скважинах? Или о своей работе в целом? Нет, я не считаю твою работу предсказуемой. А выставка… Эта серия фактически написана по заказу. Она ведь не от сердца.

– Спасибо, – выдохнул я и положил ладонь ей на бедро.

Анна сразу окаменела. Я давно к ней не прикасался.

– Но вот что касается замочных скважин – да, – закончила Анна. – Они предсказуемы.

Я убрал руку.

– А почему ты спрашиваешь? Потому что эти картины покупают?

– Да нет… В смысле здорово, когда твоя работа пользуется спросом. Просто когда я увидел, как быстро они расходятся… – Я умолк, не зная, как продолжить мысль. – В общем, нет. Дело не в этом. Я тут говорил с Жюльеном. Хочу сделать нечто о политике. Точнее, об Ираке. Наверное, инсталляцию. В смешанной технике. Ну вроде… как раньше.

– Хорошо. – Анна поджала губы. – Но… Ирак?!

– Да, возможно, это немного перебор. Просто вот-вот случится что-то очень серьезное.

– Сказать «Ирак» недостаточно. Что именно ты хочешь о нем сказать?

Я понимал, что она права. Анна повернулась ко мне и добавила:

– Я не говорю, что это плохая идея. Будет замечательно, если ты вернешься к таким темам. Но ты так долго писал скважины, что я как-то не ожидала.

Я приободрился. В конце концов, я же хотел ее удивить.

– К тому же твоя выставка имела большой успех. Самое время рискнуть.

– Вот и я так подумал. – Я снова положил руку ей на бедро. – Однако Жюльен говорит, у меня «узнаваемый бренд». Он практически открытым текстом заявил, что в моем исполнении он готов продавать только дерьмо.

Анна пожала плечами:

– Ну так найди другого галериста.

– Боюсь, это будет предательством.

Анна вздрогнула. У меня упало сердце. Сколько раз за последние месяцы неосторожное высказывание слетало с моих губ, и в атмосфере тут же повисало нечто угрожающее. Предательство. Разврат. Адюльтер. У любого слова находилось второе значение, в любой фразе могла скрываться ловушка. Стоило мне заглушить презрительные голоса в голове и завести с женой обычную беседу, как я спотыкался и еще глубже увязал в липкой паутине своих ошибок. Что бы я ни говорил, все выходило невпопад.

Анна включила радио. Я забился в угол. Салон заполнили звуки чужих голосов.

К дому четы Рауль мы подъехали с уже восстановившимся душевным равновесием. На вечеринках мы с Анной – душа компании. Вечеринки – наш конек. Бокал вина в тонких пальцах, изящная расслабленная поза, на пухлых французских губах играет улыбка – моя жена особенно прекрасна, когда ее развлекают.

Хозяйка дома, шведка Синнев Рауль, подвизалась на поприще моды и стиля. Ее последний проект – интернет-магазин, торгующий мужскими носками, который она никак не могла запустить. За коктейлями мы рассматривали образцы и слушали ее стенания о плачевном состоянии творческого предпринимательства во Франции.

– Не могу взять кредит, – жаловалась она. – Вообще нигде. Новые начинания тут никому не интересны.

– Ну, в Швеции то же самое, – заметил ее муж Тьерри, держа в руках полосатый желто-синий носок.

– Там я хотя бы могла договориться напрямую с магазинами, чтобы мою одежду взяли на реализацию. Тут – нет! Сперва извольте зарегистрировать общество с ограниченной ответственностью, получить патент…

– И сделать тысячу ксерокопий, – вставила моя прекрасная дама.

Мы с Синнев расхохотались. Нельзя познать кафкианских масштабов французской бюрократии, пока не устремишься за Святым Граалем натурализации – le titre de séjour. Существуют группы взаимной поддержки для иммигрантов, которые всерьез задумались о суициде после травматического опыта, пережитого в стенах французской префектуры. Я сам однажды четыре часа просидел в душном, как бункер, коридоре муниципалитета, чтобы выяснить, что допустил непростительную оплошность – принес четыре черно-белые копии британского паспорта вместо пяти. Стоящий в коридоре ксерокс принимал только монеты в пять евроцентов, которые в стране в принципе не были в ходу, и, конечно же, мадам не разменяет банкноту в пять евро и уж точно не позволит воспользоваться служебным ксероксом, даже за дополнительную плату, – что за возмутительные предложения! Идите делайте копию, где хотите, записывайтесь заново и приходите, следующее свободное окно через четыре месяца. Vive la France!

– Мне нравятся вот эти, – сказал я, рассматривая белые носки в кремовый горошек.

Синнев улыбнулась:

– Если мой проект когда-нибудь взлетит, я намерена привить французским бизнесменам чувство юмора. Вот вы, британцы, знаете толк в носках.

На ужин подали запеченного лосося с отварной свеклой и салат из цикория с лесными орехами и голубым сыром. Пили божоле – к счастью, удачного года, так что оно не отдавало сушеными бананами. Тьерри, занимавшийся маркетингом, веселил нас байками о новом клиенте своей компании – немецком сервисе «экологически чистых» лимузинов, который пытался выйти на французский рынок с парком гибридных автомобилей, работающих на растительном масле.

– Все бы хорошо, да вот беда: прокатишься на таком лимузине и весь вечер благоухаешь как ведро картошки фри.

Анна рассказала, как продвигается дело ее беременных алкоголичек. Бутылка вина прошла по рукам, все прикинули, как будет выглядеть на этикетке значок с пьющей беременной. Когда ужин дошел до сыра, разговор обратился к моим проектам. Тьерри извинился за то, что не смог прийти на выставку.

– Получилось очень здорово, – похвалила Синнев, передавая мне кусок сыра «Конте» и нож. – Но должна заметить: ты, Анна, женщина удивительно великодушная. Я бы так не смогла!

Температура в комнате стремительно накалилась. По крайней мере у меня под пиджаком стало жарко, как в тропиках.

– Они же все про бывших любовниц! – продолжала Синнев, разливая вино. – Ключи и скважины, правильно? Это ведь о местах, где ты раньше жил?

Я не смел поднять глаза на Анну, но чувствовал на себе ее взгляд – так притаившийся аллигатор изучает жертву.

– Не совсем, – проговорил я, ставя на стол тарелку с нарезанным сыром. – Да, я написал комнаты в домах, к которым у меня были ключи, но это не обязательно дома любовниц.

– Это преимущественно дома любовниц, – уточнила Анна, отрезая сырную корку.

– Вот я и говорю, поражаюсь твоему великодушию, – сказала ей Синнев. – Муж рисует постель другой женщины!.. Я бы с ума сошла от ревности!

– Вот уж точно, – вставил Тьерри. – Ты бы с катушек съехала.

– Это все женщины из прошлого, – повторил я.

Синнев расхохоталась:

– Ну конечно! Я же не предполагаю, что ты сейчас…

Она умолкла и покраснела.

Анна залпом осушила бокал, налила в него воды, выпила, налила еще. Остальные замерли, боясь пошевелиться. Наконец, Синнев несмело предложила:

– Может, перейдем в гостиную? У нас еще фрукты и коньяк.

Фрукты и коньяк хороши, чтобы порадовать живот и горло, но раненому сердцу они не помогут. На обратном пути я сел за руль. Анна всю дорогу смотрела в черноту за окном.

Я не рассказывал о Лизе никому, кроме Жюльена. Никто из наших друзей не знал. Я щадил гордость Анны и нашу репутацию счастливой пары, однако было одно «но». Друзья, будучи не в курсе наших семейных драм, запросто могли что-нибудь ляпнуть.

Мы добрались до дома, отпустили няню, Анна заглянула в детскую поцеловать спящую дочь. Я, не раздеваясь, сидел на краю постели и ждал.

Анна вошла в спальню, закрыла дверь, сняла ожерелье и блузку, повернувшись ко мне спиной. В такие моменты, когда мы поздно вечером вдвоем возвращались после вылазки во взрослый мир – где были друзья, вкусная еда, общение, – я мечтал подойти к ней, скользнуть рукой под шелк ее блузки, провести пальцами по спине, по талии, накрыть ладонью грудь. Каждый раз я хотел это сделать, но в последний момент останавливался. Я был убежден, что это ее прерогатива – заявить о готовности к физическому примирению. Я не мог тронуть ее без ее знака – в этом мне виделось неуважение, почти насилие.

Анна переоделась в трикотажную футболку с длинным рукавом и пошла умываться. Потом умылся я. Затем мы лежали в постели, углубившись каждый в свою книгу, а после перешли к ритуалу притворного сна, который в ту ночь длился дольше обычного. Жена была совсем рядом, я чувствовал между нами живой, дышащий мост, магнитное притяжение, которое можно включить одним прикосновением. Но я не смел ее коснуться, а она лежала как каменная. В течение дня мы словами и действиями совершали мелкие шажки к примирению, ночью же, оставшись один на один, не могли наладить контакт – не на кого было положиться, не перед кем притворяться, не за кого спрятаться. И то, что для нас – для меня – стало невозможным физическое общение, делало все наши усилия тщетными. Такими ночами я чувствовал себя потерпевшим кораблекрушение: вокруг холодный океан цвета стали, ни земли на горизонте, ни птиц над головой и ни звука, кроме плеска волн о борт моего утлого суденышка.