— Пропустите меня, я врач!
Лишь в тот момент, когда в дальней части зала раздался этот решительный молодой голос, Пе Файнингер окончательно прервала исполнение скерцо Фредерика Шопена. «Бромм-бромм-пирр-пирр-пи-п…» — примерно так звучали теперь осколки разбитой мелодии.
А ведь до этого все шло как нельзя лучше. Даже музыкальный критик, сидевший в первом ряду с каменным лицом, после начальных тактов расплылся в блаженной улыбке и лишь потом сделал несколько пометок в блокноте. Публика была настроена доброжелательно, зал заполнен до отказа — возможно, это объяснялось тем, что зрители ждали от пианистки очередной эпатажной выходки, может быть, даже небольшого скандальчика. И вдруг посреди сто тридцатого такта скерцо (исполнение которого, собственно, не терпело никаких помех, даже еле слышного шепота или кашля) в зале вдруг зародилось неясное волнение, начались возня и шепот, и пианистка поначалу приписала это своей провокационной манере исполнения. Однако после выкрика «Я врач!» концерт был безнадежно сорван. Сняв свою знаменитую ядовито-зеленую шляпу, госпожа Файнингер вгляделась в размытую людскую массу, начинавшую ворчать, как потревоженный зверь. В чем дело, сразу понять не удалось — в зале было слишком темно, однако гул усиливался, на пол валились сумочки и программки, чьи-то быстрые шаги то приближались, то удалялись, и тут и там даже раздавались сдавленные крики испуга. В крайних рядах наметилось брожение, несколько человек вскочили с мест, побежали к дверям и, распахнув их, вылетели в фойе. Обитателям балкона, заполненного до отказа, как и партер, конечно, было видно побольше, чем сидевшим внизу. Одна дама с верхнего яруса, чью голову венчала высокая прическа а-ля Мардж Симпсон, в возбуждении показывала пальцем на какое-то место в первых рядах партера, а потом закрыла лицо руками. Отголоски ее хрипловатого вскрика еще некоторое время витали в помещении, затем все захлестнуло лавиной паники. Гортанные вопли ужаса, вавилонские обрывки фраз и обрубки слов и снова резкие — стаккато — крики растерянности. Какофония разрозненных звуков нагнеталась все сильнее, в темпе крещендо перерастая в бурлящий хаос. Родители хватали за головы детей постарше, с любопытством поглядывавших вниз, и с силой отворачивали их в сторону, а маленьких брали на руки и уносили прочь. Сидя за роялем, пианистка так и не смогла уловить, что же так испугало обитателей галерки, поэтому встала и медленно подошла к рампе, как обычно делала, принимая овацию. Фоторепортер одной из газет, сидевший в первом ряду, навел на нее объектив и несколько раз щелкнул камерой. В зале вспыхнул свет, и Пе Файнингер, стоя у рампы, слегка наклонилась вперед.
В середине четвертого ряда, возле откинутого вертикально сиденья, на полу лежало безжизненное тело, которое окружали перепуганные зрители, бестолково шарахаясь туда-сюда. Гораздо лучше со сцены просматривался третий ряд — он пустел на глазах, люди вскакивали и бежали к выходу, создавая давку. Когда пустота расширилась, пианистка увидела огромный алый язык, тянувшийся из-под какого-то кресла в сторону третьего ряда. Она не сразу поняла, что слабо поблескивающая масса, текущая по наклонному полу зрительного зала прямиком к сцене, была кровью, но через несколько мгновений догадалась об этом, и ее лицо стало мертвенно-бледным. Оцепенев от ужаса, Пе Файнингер так и стояла у рампы, и представитель прессы не смог удержаться от соблазна сделать еще один выразительный кадр.
Молодому медику с решительным голосом удалось продвинуться к цели лишь незначительно. Любопытный народец с задних радов вставал и метался из стороны в сторону, пытаясь разглядеть эпицентр события, и протиснуться сквозь эти людские водовороты было чрезвычайно трудно. И чем дальше продвигался доктор, тем сильнее становилась давка. В проходах началось столпотворение, люди беспорядочно проталкивались кто куда, и дело уже доходило до легкого рукоприкладства.
— Ну пропустите же меня, я врач!
Этим звонким возгласом, чем-то родственным звукам топора, прорубающего просеку в густом лесу, мужчина попытался согнать с дороги тучного господина в роговых очках, живот которого выпирал из брюк пузырями и складками.
— Э, молодой человек, да мы с вами коллеги, — заметил толстяк.
— Что?
— Я тоже врач.
— А почему стоите без дела? — возмутился доктор Шивельфёрде.
— Да потому, что врачей тут хватает и без нас. И с пострадавшим уже работают два человека, пытаясь оказать ему первую помощь.
— Вы так думаете?
— Да. Кроме того… я до конца не уверен, что это не…
— О чем вы?
— Ну, как вам сказать… Лично я не собираюсь попадаться на очередную удочку госпожи Файнингер. Вы слышали о ее проделках?
Нет, доктор Шивельфёрде ничего такого не слышал. С трудом протиснувшись мимо чрезмерно упитанного коллеги, он продолжал отважно пробивать себе дорогу в толпе.
В зале и в самом деле присутствовало видимо-невидимо докторов и других представителей медицинской профессии: наверное, несколько десятков. Одной из причин этого была традиционная любовь медиков к музыке — ведь, как известно, Зауэрбрух играл на виолончели, Рентген на флейте, а Фрейд на скрипке. Кроме того, в таком курортно-спортивном раю, как этот альпийский городок, количество санаторных и спортивных врачей зашкаливало за все мыслимые пределы. Тот самый толстяк, доктор Зайфф, был ортопедом и консультировал спортсменов, владея на паях со своим отцом небольшой клиникой «Зайфф унд Зайфф», коллектив которой почти целиком уместился в двенадцатом и тринадцатом рядах зрительного зала. Кроме того, здесь было видимо-невидимо модных пластических хирургов, безумно дорогих стоматологов, целителей-натуропатов, владевших самыми фантастическими методиками, а также специалистов, делавших себе рекламу на том, что у них якобы лечился тот или иной президент государства. Несколько рядов занимали сотрудники всех отделений крупной клинической больницы — урологического, кардиологического и даже какого-нибудь феохромоцитологического (желающие могут посмотреть в Интернете, что такое феохромоцитома). Многие из эскулапов уже повстречались перед началом концерта в буфете, потягивая просекко, пшеничное пиво и другие напитки, способные оперативно улучшить настроение. Коллеги чокались за здравие и одновременно упражнялись в сарказме — здесь всякий знал каждого, и каждый имел претензии ко всякому. Молодого врача, упрямо прорывавшегося вперед, не знал никто. Впрочем, ничего удивительного: доктор Шивельфёрде, приехавший из Северной Фризии, а если точнее, то из города Хузума, оказался тут лишь по чистой случайности, понятия не имея, что в этом зале заседает тайный врачебный конгресс. Собственно, он направлялся на отдых в Италию, но по пути у него сломалась машина. В местном автосервисе «Миргл» уже занимались его проблемой, однако продолжить путешествие молодой врач мог лишь на следующий день. Именно сломанному карданному валу доктор Шивельфёрде и был обязан получением неожиданного подарка — билета на концерт Пе Файнингер, ибо Йозеф Миргл, владелец автосервиса и брандмейстер добровольной пожарной команды, не любил фортепианной музыки. Проезжий доктор даже представить себе не мог, что большинство посетителей концерта явились сюда исключительно для того, чтобы стать свидетелями какой-нибудь пикантной сцены, ведь в своих интервью служительница муз давала понять, что один из номеров программы она может исполнить абсолютно голой. Ну как же прозевать такое!
Однако случилось нечто непредвиденное, беда маячила где-то там, ближе к сцене, и толпы медиков не знали, к чему склоняться: несчастный случай? Или провокация, тщательно спланированная известной любительницей скандалов? Многие слушатели не желали становиться разменной монетой в чужой игре, поэтому медлили и выжидали. Другие, напротив, развели бурную деятельность — например, доктор Пурукер, заведующий отделением урологии клинической больницы, имеющий виды на должность главного врача. Уролог сидел в двух рядах от места происшествия. Услышав глухой удар, он немедленно взобрался с ногами на сиденье, чтобы понять, в чем дело. При виде безжизненного тела Пурукер решил, что кто-то упал в обморок, и спрыгнул на пол, собираясь сбегать в гардероб за своим тревожным чемоданчиком, где среди прочих медикаментов имелось несколько ампул нашатыря. Однако не прошел он и нескольких метров, как застрял в людской пробке. Два молодых, но шустрых интерна тоже диагностировали у пострадавшего обморок — ведь что еще может случиться на концерте фортепианной музыки?
— Вагусный обморок, — вздохнул один, как будто бы удрученный незначительностью недуга. — Случается, когда человек слишком долго стоит.
— Наверное, он отстоял длинную очередь за бокалом просекко, — отозвался другой.
— Или чересчур долго слушал Моцарта, — добавила оказавшаяся рядом анестезиолог из больницы.
— Шопена.
— Что?
— Сегодня играли Шопена.
— А! Я постоянно их путаю.
Градус суматохи все накалялся. Отдельных везунчиков просто несло потоком, и им даже было все равно куда. Но все-таки дело не обошлось без потасовок, следствием которых стали синяки и кровоподтеки. Через три ряда от мест, предназначенных для Инго Штоффрегена и его спутницы, сидел врач с ученой степенью Клаус Мюллер. Он вскочил, метнул быстрый взгляд на место происшествия и увидел скрюченное мужское тело, наполовину высунувшееся из-под сиденья.
— Сосудистый коллапс! — воскликнул господин Мюллер, не задумываясь о том, что это грозное выражение может испугать профанов гораздо сильнее, чем какой-нибудь «вагусный обморок». Ведь последний ассоциируется скорее с сериалом «Клиника в Шварцвальде» и быстрым выздоровлением, а вот узкоспециальное «сосудистый коллапс» напоминает уже «Крепкий орешек 4» и «Клиент всегда мертв».
— Сосудистый коллапс!.. — эхом отозвалось несколько человек на манер протестантов, самозабвенно подпевающих где-нибудь в Луизиане. Однако доктор Мюллер и вторившие его словам находились на том конце зала, откуда не было видно ручейка крови, медленно текущего от четвертого ряда к первому. В той части помещения все бешено ломились к выходу, стараясь случайно не задеть страшного ручейка. Одни перелезали через сиденья, другие подскакивали, опираясь на подлокотники кресел. В третьем ряду осталась сидеть только одна пара: супруги Доблингер, лишившиеся сознания при виде алой жидкости. Гемофобия, истерический обморок.
Вскоре над первыми рядами вспыхнул свет, и одна операционная сестра в паре с отоларингологом, имеющим частную практику на окраине городка, решили, что настало время для срочного медицинского вмешательства. Пробравшись по третьему ряду, ухо-горло-нос подошел к неподвижному телу почти вплотную, но не успел перегнуться к нему через сиденье, как почувствовал, что на его плечо легла чья-то тяжелая рука. За спиной у скромного отоларинголога стояла доктор Бьянка Валлмайер — главный врач клинической больницы, при необходимости замещавшая ее директора.
— Ничего не нужно делать, коллега.
Бьянка Валлмайер являлась хирургом. И ее должность и специальность были, честно говоря, покруче, чем у скромного частника, поэтому отоларинголог покорно ретировался. Посмотрев себе под ноги, доктор Валлмайер вдруг обнаружила, что стоит в огромной луже крови, и стала нагибаться, чтобы заглянуть под ближайшее кресло к поисках источника этого безобразия. Оказавшись в конце концов на четвереньках, дама почувствовала, что в глазах у нее потемнело.
Ситуация постепенно становилась неуправляемой. Какая-то акушерка поскользнулась на кровавом ручейке, уже достигшем пространства между первым рядом и сценой, и вывихнула себе руку. Один зубной врач, как и многие другие товарищи по несчастью, пытавшийся пробежать по креслам, потерял равновесие и упал прямо на жесткую спинку сиденья в четырнадцатом ряду, заработав себе ушиб яичек. С некоторыми зрителями начались нервные припадки, степень которых была различна в зависимости от индивидуального темперамента — одни свалились в обморок, другие впали в истерику, третьи начали испускать судорожные крики, четвертые кинулись заползать под сиденья. Одна дама в припадке временного помутнения рассудка с треском раздирала на себе одежду.
— Типичная картина острой реакции на стресс, — сказал психиатр Гуссвальд тем, кто оказался рядом с ним, и рыцарским жестом накинул на плечи полуобнаженной дамы свой пиджак. В принципе мечущиеся по залу медики могли бы излечить многие из таких «попутных» травм и расстройств, однако большинство присутствующих остались безучастными к бедам ближних, и для этого феномена уже трудно подобрать точный психологический термин. И снова: пронзительные крики, нервный смех, отрывистые ругательства и бессмысленные проклятия. Два фельдшера, официально состоявшие в штате концертного зала, до инцидента сидели на галерке в наушниках, слушая трансляцию футбольного матча, а в нужный момент не сумели пробраться в зал, безнадежно застряв где-то по дороге.
К чести всех присутствовавших в зале медиков, надо сказать, что в такой тесноте принять адекватные меры помощи главным пострадавшим было почти невозможно. Леденящий душу бег с препятствиями в виде зрительских кресел с трудом дается даже бойцам спецназа, чего же мы хотим от обычных людей? Доктор Бьянка Валлмайер все еще корчилась на полу на четвереньках, хватая ртом воздух, и ее дородная фигура окончательно заблокировала подход к лежащему. Никто из окружающих не решался протянуть руку столь важной персоне. Конечно, многие уже догадались вызвать по мобильному «скорую помощь», и та приехала, и даже не одна — с улицы доносилось несколько сирен, настроенных в кварту. Однако всеобщее внимание отвлекали на себя супруги Доблингер, так и сидевшие в обморочном состоянии наискосок от места происшествия. Те, кто сумел пробраться туда, принимали супругов за главных виновников переполоха и пытались привести их в чувство подручными средствами. Доктор Конецки, натуропат, прикладывал им целебные травяные компрессы с лапчаткой гусиной.
Вот что происходило до того момента, как непоколебимый доктор Шивельфёрде, гость из северофризского города Хузума, стал прорываться к безжизненному телу с решительным кличем: «Я врач!» Драгоценное время было упущено. Ноги несчастного выкрутило странным образом, его голова и шея скрывались где-то под сиденьем. Заезжий педиатр нагнулся, чтобы увидеть лицо жертвы, но никакого лица не обнаружил. Он взял пострадавшего за руку, попытался найти пульс и вскоре понял, что спасать уже некого. Упитанное тело мужчины, от головы которого почти ничего не осталось — настолько тяжелым оказался ударивший по ней тупой предмет, — было залито кровью. На груди у трупа, одетого в красную бархатную ливрею, висела именная карточка. «Евгений Либшер» — было напечатано на ней, а внизу чуть помельче: «Старший капельдинер культурного центра».