«А знали вы фантомные боли? — привычно надрывался репродуктор, но на этот раз в словах песенки Джереми чудилась неприкрытая издёвка.

Когда ты в небо кричишь — доколе?

Доколе будут болеть крылья

Которые взмахом одним срубили».

Его крыльями были вёсла, но океан разломал их в щепки. А лодка — его любимая лодка — гниёт, должно быть, на дне залива, облепленная креветками и морскими рачками. Дадут ли ему новую? Вряд ли — после того, как он чуть не утопил Болонку. Но ведь девчонка сама виновата — напросилась. Всё равно, не дадут. А если сделать самому? Нет, он не умеет строить лодки.

Джереми пошевелил лопатками, напряг бицепсы, потом аккуратно попытался размять ноющие мышцы. Он чувствовал себя оплёванным и беспомощным. Всё тело болело. Вчерашнее приключение лишило сил. Усталый, выжатый, как половая тряпка, Джереми не сомкнул глаз до утра. Ворочался с боку на бок, разглядывал лунную дорожку на полу, представляя на её месте прохладный, укрытый листьями ручей, считал синих овец, потом красных лангустов, потом золотых рыбок… а после уже и не думал ни о чём, и не считал, а бессмысленно таращился в пустоту. Бессонница мучала его давно, но обычно хотя бы часа три или четыре за ночь Джереми удавалось поспать. А сейчас в мозгу как будто горела красная лампочка и, подавая непрерывный сигнал тревоги, отгоняла сонливость, мешала расслабиться. В конце концов, он сдался, встал и принял холодный душ. За окном только–только занимался рассвет, было туманно, серо, и на виноградных листьях тускло поблескивала роса.

Денёк предстоял так себе. Втык от Верхаена — ладно, можно пережить. Затем — утренняя медитация. Почему–то при мысли о ней на Джереми накатывала тошнота. Не то чтобы он не понимал, как это важно, или не желал покоя, здоровья и сытости всем воинствующим, голодающим и тяжко больным, но что–то в нём с ночи разладилось. А как отдавать другим, когда не хватает самому?

Джереми взглянул на стену — на градуснике царила глубокая зима. Впрочем, он ведь уже понял, что этот прибор — не градусник. Вместо комнатной температуры он, очевидно, мерял другую — температуру человеческой души. В этом даже было какое–то утешение. Толстый пластиковый столбик горевал вместе с ним.

Есть у раннего утра несколько минут хрупкого равновесия, когда небо, прозрачное и зелёное, как океан, и океан, туманный, как небо, точно сливаются воедино. Становятся одним существом, первозданным хаосом, древним, как сама Земля. В этой изумрудно–туманной стихии, живой и, вероятно, разумной, тонут жалкие островки суши, будто обломки разбитых о скалы кораблей в океанской пене.

Джереми шел от «детского городка» к дому профессора Верхаена, и Экола казалась ему чем–то вроде летучего голландца из моряцких легенд. Вокруг покрытых граффити стен, вокруг ярко цветущих кустов бугенвиллии и фонарных столбов плескалась небесная зелень. Дорожка под ногами текла и клубилась, а островерхие крыши отливали начищенной медью.

Джереми стал подниматься на холм. Чем ближе к вершине — тем разреженнее становилась дымка, резче свет, отчетливее контуры. Солнце, уже готовое вознестись над миром, притаилось где–то совсем близко под линией горизонта и, как стоящий за кулисами артист, затаило дыхание, дожидаясь своего выхода. Возле дома Фреттхена Джереми нерешительно остановился. Зайти? Но Хорёк, наверное, еще спит, в такую–то рань. Да, но он говорил, что встаёт рано. «За пару вздохов до восхода солнца», то есть как раз в это время. Хотелось бы поговорить с ним до встречи с профессором Верхаеном. Джереми подошел почти вплотную к двери и взялся за латунную ручку. Помедлил… Дверь была выкрашена в ядовитый голубой цвет, а над ней висел колокольчик. Стилизованный под старину звонок. И всё–таки неловко — может, как раз сегодня человек решил выспаться или… а вдруг он не один?

Джереми отдернул руку и отступил на полшага. В тот же момент дверь приоткрылась и Хорек, цепко ухватив за плечо, втащил его в дом.

— Что случилось, господин Фреттхен? — растерянно спросил Джереми.

Он так перепугался, что даже забыл сказать «доброе утро».

— Тыквенный суп, — лаконично ответил Хорёк.

Джереми мог бы поклясться, что он облизнулся, словно голодный зверёк.

И правда, в комнате аппетитно пахло овощным, и сладким, фруктовым, и жареным, и печеным. Витали ароматы острых приправ и пряностей: кориандра, базилика, гвоздики, мускатного ореха, имбиря и еще чего–то невероятно пикантного и вкусного. Хорьковское ноу–хау. Над столом поднимались душистые струйки пара. Вырывались из–под закрытых крышек, из носика пузатого чайника, бережно укрытого махровым полотенцем. Тёплым облаком окутывали тяжелую хрустальную люстру. Джереми потянул носом. «Ого! А Хорек–то, видать, всю ночь стряпал!» — подумал удивленно. Есть ему не хотелось — после бессонной ночи внутренности словно узлом скручены — но отказаться было нельзя. Фреттхен такого не прощал.

— Садись, — радушно пригласил Хорёк, отодвигая для гостя лёгкую сосновую табуретку. — Позавтракаем.

Джереми сел. Фреттхен поставил перед ним тарелку сливочно–жёлтого супа. Посыпал зеленью, затем снял крышку с самого большого блюда. Взгляду Джереми предстала горка пирожков, крохотных, золотисто–коричневых, обжаренных в масле.

— Это на закуску, — скромно пояснил Фреттхен. — Потом будет овощное рагу. А на сладкое — компот из айвы, лимонный пирог и запеченные в тесте бананы с медом. Угощайся. Моя мама говорила: «Если ты можешь что–то сделать своими руками — сделай это. Обыкновенный пирожок с капустой ценнее тысячи воздушных замков». Моя мама была знатной кулинаркой. Простая женщина с драгоценной душой. Готовила — язык проглотишь. Божественно.

Фреттхен вздохнул, очевидно, вспоминая маму, и тут же переменил тему.

— Ну–ка, дружок, угадай, что я положил в суп?

Начиналась их обычная застольная игра.

— Тыкву?

— Ну, конечно! А ещё?

— Ммм… Сейчас.

Джереми поднес ко рту вторую ложку, посмаковал… Не обладая ни тонким нюхом, ни талантом дегустатора, он умел определять компоненты лишь одним способом. Если представить себе суп, как мелодию, то какие инструменты её исполняют?

Он крепко зажмурился и обратился в слух. И вот, сладковатый сливочно–овощной вкус на языке распался на тонкие журчащие ручейки. Суп зазвучал. Сперва неотчётливо, смутно, будто издалека, потом все яснее и яснее.

— Имбирь, — сказал Джереми, не открывая глаз. — Морковь. Лук. Чеснок. Картошка. Яблоко?

Как у Триоли, на уроке сольфеджио.

— Правильно! Ну!

— Сметана. Мускатный орех. Еще что–то… — не расслышать никак. Тихое, вкрадчивое… Не музыка, а точно лёгкое сухое постукивание. Цоканье мышиных коготков по паркету. А, вот оно! — Шампиньоны!

— Друг мой, из тебя бы вышел замечательный повар! — с чувством произнес Фреттхен.

— Я не хочу поваром, — покачал головой Джереми. — Мне бы лодку… Плохо мне без нее.

— Лодка твоя утонула, а новую пока не проси. Не дадим. Отмочил ты, парень, нечего сказать, — нахмурился Хорёк, но не сердито, а как будто задумался о чём–то невесёлом. — Чуть не утопил девочку. Смелым показаться хотел? Да, я понимаю, первая любовь и всё такое… Сами такими были. Молодость толкает на отчаянные поступки.

Должно быть, Хорёк добавлял в свою стряпню, какую–то пилюлю искренности, потому что во время совместных застолий, Джереми выворачивал перед ним душу, как пустой карман — и никак не мог удержаться. После самому бывало стыдно, и недоумение мучало. Болтал, как пьяный — а ведь не был пьян!

Вот и сейчас, ухватившись за слово «любовь», он зачем–то принялся рассказывать Фреттхену про Вилину, и про их невинные прогулки по ночному берегу, и про свои… не мечты даже, а глупое томление, детский почти восторг… и как потом всё обрушилось из–за её свадьбы. А Болонка, то есть, Софи — это так. Навязалась. Не стоило идти у неё на поводу. Только лодку погубил.

Говорил он, один за другим уплетая хрустящие пирожки — и не замечая их вкуса. Тарелка с супом тоже как–то незаметно опустела, и видны стали на дне два золотых оленя, сцепленные рогами посреди серебряной лужайки.

Хорёк слушал его, потрясённый.

— И как я не видел… упустил… надо же… — бормотал он себе под нос, когда Джереми останавливался, чтобы перевести дух. — Так, ну а что же ты молчал? Почему не рассказал мне раньше?

— Это могло что–то изменить?

— Нет, конечно, но я бы помог тебе справиться с ситуацией, избавиться от негативных эмоций. Мы ведь доверяем друг другу, правда?

Хорёк отодвинул тарелку — сам он съел очень мало, так что до оленей не добрался — и забарабанил пальцами по столу.

— Видишь ли, Дже… Мы делаем всё, чтобы вам было хорошо. Всё — понимаешь? Но, пожалуйста, не думай, что это так просто. Люди — не горошины в кастрюле, чтобы их встряхнуть — и каждая заняла свое место. Не бывает на свете счастья настолько круглого, чтобы угнездилось в своей лунке и не мешало другим. Ты понимаешь меня? Да ты бери, бери овощи… Не стесняйся. Так вот, желания разных людей настолько противоречивы, что совместить их бывает так же трудно, как связать веник из кривых прутьев…

Джереми чуть не поперхнулся куском пирожка. Осторожно кашлянул в кулак.

— Поэтому нужен порядок. Вот, взять тебя, Вилину, Роберта, — продолжал Хорек. — Как угодить всем вам? Не бывает счастья на троих. Но ты — младше на пять лет. Нет, это не критично, но согласись, что ровесникам легче понять друг друга. В Эколе принято жениться и выходить замуж за одногодков. Таков порядок. И тесты опять же… у этих двоих получилась восьмидесятипроцентная психологическая совместимость — это очень много. При том, что нижняя граница — шестьдесят пять. Чёрт, да что тут говорить? Все равно дело сделано. Что радуга сочетала, того человек да не разлучает.

Джереми сидел, понурившись, и вяло тыкал вилкой в рагу. Он понимал, что Фреттхен прав, но что–то в нем отчаянно противилось этой правоте. «А двадцать процентов? — хотелось ему закричать. — Как быть с остальными двадцатью процентами? Что, если они сделают Вилину несчастной?»

Хорёк придвинулся вместе с табуреткой и положил ему руку на плечо.

— Не грусти, дружок. Как там царь Соломон сказал? Всё проходит, и это пройдет. Поверь, я ведь старше тебя и опыта в таких делах у меня побольше, — наклонившись к самому уху Джереми, он заговорил тихо. Чудно, должно быть, смотреть со стороны. Ученик и психолог сидят и шепчутся, как два заговорщика.

— Девчонки — это ерунда. Тебе сейчас главное поставить перед собой конкретные цели. Вот что, например? С лодкой мы что–нибудь придумаем. Про Вилину забудь. Музыка?

Джереми упрямо качнул головой.

— Зря ты так. Ведь ты любишь музыку. Человек должен к чему–то тянуться душой. Не важно — к чему именно, главное, чтобы его, собственное, из сердца идущее. Погоди. Хочу тебе показать кое–что, а ты мне скажешь, что это такое, на твой взгляд.

Хорёк вылез из–за стола и долго рылся в ящике трюмо. Выкидывал на пол какие–то листки, надписанные конверты, ластики, разноцветные маркеры, канцелярские скрепки, колпачки от шариковых ручек и карандашные огрызки. Глядя на его худую спину, Джереми испытывал странное чувство: одновременно доверия, симпатии и раздражения, и усталости от бесконечных тестов. Ему казалось, что психолог сейчас вытащит папку с кляксами Роршаха. Однако Фреттхен извлёк из пыльных глубин ящика другую — хотя и не ту, что с «Happy Birds», но очень похожую, картонный скоросшиватель с разлинованной обложкой. С папкой в руках он вернулся к столу.

— Вот, смотри, пару лет назад… — сказал Хорек, — в смысле… э… неважно когда, я провел небольшое исследование. Ученикам пяти различных школ в разных городах я предложил заполнить опросник. Первый вопрос был: «что для вас счастье?» Чуть меньше трети не смогли написать ничего конкретного, то есть, ответили что–то вроде, — он раскрыл картонную обложку и зашелестел страницами, — «мир во всём мире», «счастье — это помогать другим» и тому подобное. У этих ребят, по сути дела, не было ни целей, ни желаний, ни собственного представления о счастье.

— Разве мир во всем мире — это не цель? — удивился Джереми.

— При определённых обстоятельствах — да. Но в данном случае это штамп, расхожее газетное клише, ничто. Ребята, которые так отвечали, вовсе не думали о мире и слабо представляли себе, кому они собираются помогать и в чём. У второй группы были так называемые негативные цели. «Чтобы папа не пил», «чтобы мама не болела»… Они называли то, что мешает им стать счастливыми. Как ты думаешь, если бы папа бросил пить, а мама выздоровела — они бы достигли личной нирваны?

Джереми пожал плечами.

— Не знаю, наверное. А может, и нет. Может, им чего–нибудь другого захотелось бы.

Хорёк довольно кивнул.

— Правильно. Отсутствие чего–то не делает человека счастливым. И третья группа — с позитивными целями. «Поступить в университет», «написать книгу», «работать врачом», «иметь много денег», «получить в подарок щенка» или, как вариант, наследство… Вот, смотри, как один мальчик ответил, — он снова пошуршал в папке и вынул из нее мятый листок в клеточку, покрытый крупными, полу печатными буквами. — «Счастье — это красный шевроле и свежие булочки по утрам». Вот так, ясно и конкретно. Булочки, машина, деньги, образование — в общем, не суть, что. Главное, у ребят есть цель, причем вполне определенная. Есть, к чему стремиться и о чём мечтать.

— И это хорошо?

— Погоди. Затем школьники должны были представить себе, что все это у них уже есть, и описать свои чувства. Потом — что их желание, наоборот, неисполнимо, и снова описать, что они при этом испытывают, и придумать альтернативное. И что, ты думаешь, выяснилось? Очень интересная вещь…

— Господин Фреттхен, — вдруг перебил его Джереми, — а кто это писал? Про красный шевроле? Вроде как Боба почерк?

— Ну что ты, — с досадой поморщился Хорёк и, разгладив листок на колене, сунул его в папку. — При чем тут Боб?

— Извините, — сказал Джереми.

Фреттхен криво улыбнулся.

— Так вот, выяснилось, что самые счастливые люди — это те, кто ставит перед собой реалистичные цели, умеет от них отказываться в случае непреодолимых обстоятельств и ставить новые, — закончил он скороговоркой. — И ты свои, дружок, скорректируй, пока не поздно. А то, знаешь… — он взглянул на часы, — вообще–то, мы опаздываем. Пойдем, нас профессор ждёт. До школы еще дойти надо.

— Разве он нас не к себе домой пригласил? — удивился Джереми.

Хорёк встал и похлопал себя по карманам.

— Куда–то я ключи положил… Чёрт. Домой, говоришь? Много чести. Ты хоть знаешь, кто такой — Верхаен?

— Нет, а кто?

Джереми медленно выполз из–за стола. Его мутило. Голова кружилась, словно от голода, и только по каменной тяжести в желудке и пустым тарелкам на забрызганной соусом скатерти он понял, что наелся до отвала.

— Это наш царь и бог. От его оценки зависит все наше дальнейшее пребывание в этом раю. Одно его слово и… короче говоря, веди себя прилично, без фокусов.

Они вышли из дома и торопливо зашагали по улице. Посёлок еще не до конца проснулся, но где–то уже хлопали двери и слышались голоса. Туманные полутона проявлялись яркими красками, пастель сменялась маслом, ленивая предрассветная тишина — птичьей перебранкой.

Какая–то мелкая пичуга, золотистая в нежном утреннем свете, умостилась на коньке крыши и, точно флюгер, поворачивалась во все стороны.

Репродукторы молчали, но внутри у них что–то скрипело и царапалось. Они как будто набухали музыкой, готовой вот–вот брызнуть из–за чёрных решеток.