Вот так всегда и происходит. Когда сутки наполнены делами, хочется побольше свободного времени для чтения, прогулок и просто — тишины, в которой только и способна рождаться музыка. Хочется скрыться ото всех, закрыть глаза, заткнуть уши, и пить одиночество крохотными глотками, как апельсиновый сок со льдом.

Джереми не очень любил школьные занятия. Скучал на математике, презирал домоводство, лепил криво, а рисовал, точно корова хвостом. Он бы с радостью оставил уроки Триоль, а остальное стёр из расписания.

Теперь свободного времени было с избытком, а избыток его, как известно — штука вредная. Вместо того чтобы сидеть в библиотеке или загорать на берегу, Джереми зачем–то гулял по Эколе, забредая в самые дальние и укромные уголки, в которые прежде и в голову не пришло бы заглянуть. Он как будто проверял границы своей свободы. И — как ребёнок, впервые в жизни разломавший часы, вдруг обнаруживает под гладким циферблатом непонятные шестерёнки — так и Джереми натыкался на все новые и новые постройки, о назначении которых не подозревал.

Ранним утром, когда все ещё спали, он прошел до конца «длинного» пляжа и очутился на незнакомой лодочной станции, где под навесом, блестя свежевыкрашенными боками, дремали новёхонькие катера. А ему–то казалось, что в Эколе есть только вёсельные лодки! Водить катер он не умел, но от желания — немедленно, прямо сейчас — покататься на таком сладко заныло под ложечкой. Он, должно быть, летит, как птица — как чайка, разрезая волны белоснежной грудью, скользя по воде, но устремляясь в небо, и широкая пенистая дорожка стелется за ним следом.

За лодочной станцией, открывалась каменная площадка с огромной, выведенной масляной краской буквой «H» посередине. Джереми, как ни напрягал фантазию, не мог угадать, для чего она служит. Вероятно, для какой–то игры.

Он блуждал неподалеку от карьера, в котором скульпторы Эколы брали глину для своих поделок, и находил там обрезки труб, катушки с проводами, железные трансформаторные будки и приземистые, длинные строения, запертые на амбарные замки. Оконные стёкла закрашены, на дверях таблички с требованием носить защитную одежду и обувь. И рыжая ржавчина повсюду. Все это выглядело не столько запущенным и старым, сколько неуместным и не имеющим никакого отношения к той Эколе, которую он знал.

Захотелось посмотреть, что скрывается за рабочим поселком и, обойдя его стороной, Джереми уткнулся в причудливый зеленый лабиринт. Никому из ребят и в голову не приходило совать нос в эту часть Эколы, а тем более её исследовать. «Нелюбопытный похож на слепого, — говорил себе Джереми, ощупывая кирпичную кладку, густо затянутую плющом, — смотрит, но не видит». Плющ стлался и по земле, заставляя оскальзываться на глянцевых, мясистых листьях и обращая пространство между стенами в тропический лес.

Лабиринт почему–то нагонял страх. Даже не испуг, а внутреннюю дрожь, лёгкую, но неприятную судорогу, которая волнами расходилась по телу и, застревая в позвоночнике, вызывала тупую боль. Знакомо заломило виски. А потом стены расступились — и Джереми увидел серое здание, большое и грузное, точно отлитое из свинца. Его окна ярко блестели, вспыхивая — тускло и мёртво, как змеиная чешуя — но не солнечный свет отражался в них. Красный металлик, оранжевый металлик, жёлтый металлик, зелёный металлик…

Здание утробно гудело и вибрировало, от фундамента до кончика вентиляционной трубы, отчего контуры его казались слегка размытыми.

Джереми взглянул — и отшатнулся. Затем повернулся и бросился бежать, назад, сквозь изумрудную сумятицу плюща.

— Я видел дом, где живет радуга, — рассказал он изумленному Хайли.

— Где? — опешил тот.

Они стояли у входа в столовую. Пока он бродил по Эколе, утренняя медитация закончилась, и народ потянулся завтракать. Мимо спешили ребята, толкали обоих, здоровались на ходу. Чудилось это Джереми или нет — но при виде него многие ускоряли шаг и отворачивались. Девчонки перешёптывались и хихикали. С тех пор, как его отстранили от медитаций, он и есть должен был отдельно, в маленьком закутке. Может, он все это нафантазировал, но и Хайли рядом с ним как будто чувствовал себя неловко: озирался смущённо, переминаясь с ноги на ногу.

— За корпусами работников. Идём, покажу. Только посмотрим издалека, а то плохо станет. Это ведь радуга.

— Я сейчас не могу, может после обеда. А вообще, это всё ерунда какая–то, — Хайли нетерпеливо потоптался и снова зачем–то оглянулся. — Все знают, что радуга — это поле. Она существует, только пока включён генератор. А зачем его включать, если никто не женится? Тебе померещилось, Дже. Лучше скажи, когда в школу вернёшься? О тебе Триоль спрашивала. Скучает, наверное, по своему любимчику.

— И всё–таки она там, — Джереми упрямо нахмурился, — радуга. Сидит, как птица в клетке. В доме под железной крышей. Не веришь — не надо, но только я сам видел. А в школу — не знаю, когда Верхаен разрешит. Взъелся на меня, как чёрт, из–за этой врушки…

— Софи? Она, кстати, про тебя всякие гадости болтает… Что ты, мол…

— Зачем мне Болонкины сплетни? — резко оборвал его Джереми. — Не хочу о ней ничего слышать! Ну, так что, когда пойдём?

— Куда пойдем? — сунул свой любопытный нос в их разговор как из–под земли выросший Боб.

Джереми промолчал. Ему не хотелось рассказывать про радугу заново.

— Пошли, пошли, Торопыга, скоро занятия начнутся, — Хайли потянул приятеля за собой. — Я тебе за завтраком расскажу, куда, — и добавил, обращаясь к Джереми:

— Да сходим как–нибудь. Куда она денется, радуга эта? Сидела там сто лет и еще просидит. Пока, Дже, — он хлопнул его по плечу и устремился прочь, увлекая за собой Торопыгу.

— Пока, дружище! — крикнул Боб, оборачиваясь и помахал короткопалой пятернёй.

Джереми снова остался один.

Есть расхотелось. Что–то унизительное было в этой изоляции, в отдельном столике за ширмой, куда — словно дразня — долетали порой беззаботный смех и счастливые голоса. Его отсадили от других, как будто он страдал какой–то заразной болезнью.

«Да ну их всех. Пойду на набережную, возьму в магазинчике орешков или чипсов», — решил он.

Из столовой уже тянуло вкусными ароматами — омлета, какао и выпечки. Призывая занимать места за столами, работница–повариха три раза гулко ударила половником в жестяной поднос.

Низко опустив голову, Джереми брел по дорожке к набережной. Мимо нарядных стен, покрытых весёлыми рисунками, мимо цветущих клумб и улыбчивых глиняных фигурок. Ангелы, гномики, сказочные персонажи подмигивали ему — не то сочувственно, не то насмешливо, но Джереми отворачивался от их взглядов. Остро — острее, чем собственное одиночество и непонимание друзей — он переживал свою бесполезность. Вечером все снова соберутся на «длинном» пляже. Будут смотреть на океан, серебряный, как ртуть, ловя на волнах острые блики, погружаясь душой в его гул, в голоса чаек, в жаркий блеск песка. Станут просить покоя, мира и благополучия — не для себя, для других. И будет им — по их просьбе. Ведь так? Они — жизнерадостны, гармоничны, полны творческих сил, и странные градусники в их комнатах всегда показывают наивысшее значение по шкале эмоций. Не то, что у него. Джереми готов был расколотить проклятый прибор, но понимал, что дело не в нём. Если хочешь, чтобы твои просьбы исполнялись — надо измениться самому. Вот только как? Он не знал, и никто не мог ему помочь. Даже Хорёк — и тот избегал его в последние дни. А ведь он считал его своим другом.

Джереми совсем растерял аппетит.

Он присел на лавочку под цветущей акацией. Надел наушники, отгораживаясь от навязчивой музыки. Многое нужно было обдумать. Прозрачная тень легла у его ног, лизнула носки кроссовок и свернулась клубочком, как домашний зверек.

— Ну, что делать будем? — спросил её Джереми.

А, может, ерунда это всё — толпа на «длинном», костры… Почему нельзя медитировать в одиночку? Он — человек, личность. Ничем не хуже других. Пусть и дикая, неприрученная, обиженная, но внутри него бродит музыка, точно вино в закрытой бутыли… его собственная музыка, его сила, его суть, и он заставит её послужить общему благу. Джереми закрыл глаза. Сосредоточился. Тень дерева едва ощутимо гладила его по щеке.

Обычно тему задавал Хорёк, но он и сам может симпровизировать. Джереми лежал на скамейке, расслабленный, погружённый в тишину. Сквозь плотный войлок наушников пробивалось только слабое, почти неразличимое попискивание, тончайшие — не нити даже — а ворсинки музыки, да гулко стучала кровь в висках.

«Пусть всё будет хорошо… у меня, у Вилины, у всех… — прошептал он. — Пусть мир станет, как одна большая Экола, где каждый счастлив, где работники работают, а художники — творят, и всё идет, как надо».

Он повторил эти слова несколько раз. Рассмотрел со всех сторон, поворачивая то так, то эдак, окружил золотым светом и, непроизвольно застонав от напряжения, с силой втиснул их в пространство, во время, в кисейную ткань бытия.

Его медитация о счастье являлась, по сути дела, молитвой, в которой не было Бога, а значит, не было смысла. Но вместо ожидаемого облегчения вдруг нахлынула величайшая беспомощность. Слаба человеческая мысль, и зернышка горчичного не шелохнет, куда уж ей двигать горы. Он вдруг увидел себя со стороны — маленького и наивного, с грандиозными надеждами и абсурдным намерением спасти мир.

Да хоть сто, хоть двести, хоть тысяча — таких маленьких — ничего не смогут изменить. Неужели Хорёк врал — им всем? Неужели все взрослые — врали?

Ему сделалось жутко. Он задыхался. Тёмная жидкость вставала стеной, как океанские волны, плескала в рот, ноздри — ещё немного и она хлынет в легкие. Кто–то сильный пригибал его голову и держал — лицом вниз — в наполненной ванне. Чьи–то руки на хребте… он боролся, отчаянно, страшно, бился за собственную жизнь, колотил по воде ладонями. Прямо перед ним извивался, как пиявка, длинный седой волос, и был он почему–то ещё страшнее, ещё отвратительнее, чем впившиеся в шею пальцы.

Когда он уже почти захлебнулся, пальцы разжались. Он выскочил из ванны, как пробка из бутылки, хватая ртом воздух. Уши заложены — вероятно, в них попала вода — но он всё равно слышал громкие всхлипывания, и сам плакал от ужаса. Тусклая лампочка дрожала под потолком, и гудел старый, оцинкованный кран, из которого текло, и расходилось кругами…

— Колючка! Что с тобой? Джереми! — кто–то тряс его за плечо, не сильно, а точно испуганно. — Ты что, заснул?

Он вынырнул, наконец, из кошмара. Солнечный летний день расплывался в зрачках.

Заснул? Да, наверное. Конечно, это сон.

Джереми с трудом поднял голову, ещё чувствуя чужую, холодную пятерню на шее. Перед ним стояла Вилина с его наушниками в руках, бледная, растрепанная — небрежно закрученные волосы ощетинились шпильками — и смотрела на него с беспокойством.

— Привет, — с трудом выдавил он из себя и трясущимися пальцами оттянул воротничок тенниски. — Как дела, Вилина?

— Да ничего…

— Какая–то ты печальная. У тебя проблемы?

— Да нет, мне надо у Фреттхена таблетки забрать. А он начнет спрашивать, куда я дела те, что он мне уже дал.

— Какие таблетки?

— Ох, Колючка!

Вилина опустилась на скамейку и доверчиво положила голову ему на плечо. Джереми замер, сидел, не шелохнувшись, боясь её спугнуть. Его охватил осторожный восторг. Так бывает, когда тебе на ладонь садится диковинная птица или бабочка, ты застываешь в неудобной позе, почти не дыша — и любуешься. Пьешь глазами красоту и не можешь напиться.

— Что–то я запуталась, Дже. Что–то не так, а что — не могу понять. Роберт как–то странно себя ведет. Без конца придирается, вечно в чём–то подозревает. Какой–то злой весь, ощеренный. Нет у нас близости, понимаешь? Как будто он телом со мной, а мыслями где–то в другом месте.

— Он мне никогда не нравился, твой Роберт. Вечно помалкивает. Поди, догадайся, что у такого на уме.

— Да нет, он хороший, добрый. Может, всё дело в этих таблетках? Может, они дают побочный эффект?

— Какие таблетки, Вилина? — повторил вопрос Джереми, не поворачивая головы и боясь пошелохнуться.

— Таблетки любви. Когда я первый раз её проглотила — у Хорька, перед свадьбой — мне стало так хорошо. Невесомо, радостно. Знаешь, бывают такие штуки, чтобы мыльные пузыри пускать? Кольцо на палочке и баночка с мыльной пеной. Сунешь кольцо в баночку, дунешь и пузырь растёт, растёт, переливается на солнце. Так вот, я как будто оказалась внутри такого пузыря. Все чувства исчезли — осталась одна эйфория. И вот… радуга, церемония эта… все было, как во сне. Мне Фреттхен целую упаковку дал, сказал принимать каждое утро по одной. Я и принимала. И всё мне казалось радужным. Особенно с утра. А к вечеру потихоньку сдувалось, как воздушный шарик. Может, и у Роберта также? Помнишь, я тебя на пляже встретила? Пришла домой, а он не спит. Мы тогда в первый раз поругались.

— Помирились?

— Да. Но всё равно, какой–то осадок остался…. А вчера я хватилась — таблеток нигде нет. Они в пакете лежали — может я подумала, он пустой? И случайно их с пакетом выбросила? Мы весь дом перерыли, так их и не нашли. Роберт послал меня к Фреттхену, а я начала убираться, потом готовить, протянула до обеда. А после к нам заглянули Дэвидсоны. Я заболталась и совершенно забыла про эти таблетки.

— Ну и что ж, что забыла? Что–то случилось?

— Да ничего не случилось, — ответила она грустно. — Просто таким странным я его ещё не видела. Знаешь, мне даже показалась, что у него паранойя. Он какой–то бред нёс про то, что я за ним слежу. Как будто бес в него вселился. Как будто это не мой Роберт, а кто–то чужой. Мы ещё к Дэвидсонам на пати ходили.

— Да? А я и не знал ни про какое пати.

— Туда только взрослых приглашали. Старше двадцати одного года. Шампанское, фуршет. Роб выпил шампанского и стал совершенно невменяемым. Стал как–то очень зло шутить — совершенно на него не похоже. А как он вцепился в эту Айрин, ты бы видел. Она по сравнению с ним — карлик. Помнишь её?

— Твоя соседка? Такая пухленькая?

— Ага. Так он подхватил её, и весь вечер танцевал только с ней. Разошёлся так, что даже стал прижимать к себе и тискать. Мне было так стыдно, хоть провались, — голос её сорвался.

Джереми с ужасом понял, что она плачет. Никогда ещё он не чувствовал себя так плохо. Что может быть хуже, чем наблюдать боль любимого человека и осознавать, что ничем не можешь помочь?

Он осторожно высвободил руку и обнял Вилину за плечи.

— Не расстраивайся, ну что ты. Ну? Хочешь я угоню лодку — я нашел за «длинным пляжем» целую кучу катеров — и увезу тебя от этого придурка?

— Нет, нет, он не придурок. Это все таблетки, я знаю, — всхлипывая отозвалась она. — Может их надо каким–то курсом принимать, а я их случайно выкинула…. Вот и пошла побочка. Это я виновата, Колючка, — выдохнула она беспомощно.

— Ты ни в чем не виновата, не накручивай себя, — он провёл дрожащими пальцами по ее тонким волосам. — Возьмешь у Хорька таблетки, и все опять станет как раньше. Хотя, он не стоит и твоего мизинца, этот неотёсанный болван. Эх, был бы я на его месте, я бы с тебя пылинки сдувал.

— Колючка, милый, ну о чём ты говоришь? — Вилина улыбнулась сквозь слёзы. — Ты ещё совсем ребенок, тебе только мыльные пузыри пускать.

— Да у меня их и не было никогда. Может, это для девчонок игрушка?

— Почему для девчонок? Пузыри все пускают. Для девочек — куклы. Я сама их вязала, кстати. И глаза им пришивала из пуговиц. Стеклянные, с огоньком внутри. Как человеческие, глаза получались.

— Вязаные куклы, — эхом отозвался Джереми.

— Что здесь происходит?!

Хорёк оправдал свою кличку — подкрался, как зверёк, незаметно. Может, он стоял за кустами акации и подслушивал?

— Ничего, — испуганно ответила Вилина и отодвинулась от Джереми, — я к вам шла, Марк. За таблетками.

— Как за таблетками? Я же вам дал целую упаковку? Вы что, их уже съели?! Все? Я же вам сказал — принимать по одной в день. Каждое утро!

— Нет, нет, — горячо запротестовала Вилина, поднимаясь со скамейки, — вы не так поняли, наоборот, мы их потеряли…

— С ума вы меня сведёте! — воскликнул Фреттхен, как–то чудно, по–девичьи, всплеснув руками. — Пойдём, я тебе дам новую упаковку. А ты! — повернулся он к Джереми. — Ты очень сильно рискуешь, парень. Если ты до сих пор этого не понял, так я тебе говорю — напрямую.

— Я ничего не сделал! В чем вы нас всё время подозреваете?

— Мы с тобой потом отдельно на эту тему поговорим! Пойдем, Вилина.

Он крепко схватил девушку под локоть и увел так быстро, что она только и успела шепнуть «пока», исчезая за зеленым кружевом акации.

— Пока, Вилина! — крикнул он вслед, чувствуя, как холодно и мерзко становится в груди. Словно не живое человеческое сердце там, а сонная рыба.