— А как вам эта картина?

Фреттхен суетливо заглядывал профессору в глаза, пытаясь узреть в них хотя бы отблеск одобрения.

Верхаен равнодушно смотрел сквозь него, словно тощий психолог просвечивал насквозь. Тёмный океан с бледной лунной дорожкой вызвал новый приступ недовольства:

— Мрачно, очень мрачно. Вы уверены, что приборы не врут, и эмоциональный фон воспитанников в норме?

— Абсолютно уверен, — торопливо откликнулся Хорёк. — Пожалуйста, не беспокойтесь, я всё держу под контролем. Не без проблем, конечно, — это ведь живые люди, не механизмы — но я их тут же устраняю! Я слежу за показаниями пульта круглые сутки!

— Когда же вы спите? — недоверчиво спросил Верхаен, переходя к следующему полотну.

— Ночью, как и все. Но с телефоном под подушкой! Мне на телефон оповещения приходят. Как только чьи–то эмоциональные показатели опускаются за критическую отметку, я получаю сигнал. И немедленно принимаю меры!

— Вот опять, — перебил его Гельмут, — взгляните на этот морской пейзаж. Опять буря, рваные тучи, серые краски… Вы думаете, счастливый человек станет выбирать подобные депрессивные сюжеты?

— Хайли Фэррел, — прочитал имя художника Фреттхен. — Хайли… друг Джереми.

— И вы утверждаете, что всё в порядке? Вот вам наглядное подтверждение поговорки про паршивую овцу, которая портит всё стадо!

Джереми — одно упоминание его имени привело Верхаена в бешенство. Этот кучерявый щенок чуть не утопил милую, доверчивую Софи, да ещё посмел оговорить бедную девочку прямо в её присутствии.

«Я не виноват, что она в меня влюбилась!» — фраза прозвучала так ясно, словно вырвалась не из закоулков памяти, а из репродуктора, подвешенного у входа в галерею, потеснив хиты доморощенных поэтов и композиторов.

— Я поговорю с Хайли, сегодня же! Непременно поговорю!

— У меня складывается впечатление, что от ваших разговоров нет никакого толку, — резко ответил профессор. — В саду со скульптурами всё то же самое — сплошная серость и уныние. Какие–то ангелы и херувимы с печальными лицами — будто с надгробий. Или же бездушные поделки из мусора. Это что, так сейчас модно? Все эти кони и прочие фигуры из металлолома?

— Это попытка дать вещам вторую жизнь, — разволновался Хорёк. — Представьте только, что отслуживший металл и, особенно, пластик, под которым задыхается планета, послужат прекрасному делу искусства!

— Искусство должно приносить эстетическое наслаждение — в первую очередь. А ваш мусор, даже художественно оформленный, никакой эстетики в себе не несёт. Нет, ну вот что это? Это работа окрылённого музой творца? Вот эта старая, перевёрнутая лодка на фоне рябого океана? Где свет? Где краски? Оптимизм? Как можно работать, находясь в перманентном унынии?

Вы знаете, каких трудов мне стоит выбивать финансирование для проекта? Да, результаты есть, но они не впечатляющи. Отнюдь! Наши спонсоры недовольны. Вместо того чтобы выйти на новый уровень, мы топчемся на месте. Нам уже давно пора формировать команду хилеров, а мы все еще бьёмся над снижением уровня агрессии в зонах конфликта. Причем, не всегда успешно. Поднимите чарты показателей за последние три месяца. Вместо восходящей прямой какая–то кардиограмма умирающего! Удачи сменяются провалами. Неужели так сложно управляться с этими, по сути, чистыми листами? Бери и пиши, что хочешь! А если бы у вас в подчинении была группа трудных подростков? Что тогда?

Виновато моргая рыжими ресницами, Фреттхен семенил за истекающим желчью профессором.

— Я как раз сегодня хотел побеседовать с ребятами, друзьями Джереми. Надо выяснить, что он им рассказывал, и как они оценивают его наказание. И повод подходящий имеется — соберутся все, кроме него…. — он остановился у очередного пейзажика. — А как вам это? По–моему, довольно мило.

— Ну, это еще более или менее, — буркнул Гельмут. Скрестив руки на груди, он скептически окинул взглядом запечатленный в масле фрагмент Эколы — белая стена, крупные зеленые листья и ярко–розовые цветы бугенвиллии на фоне ослепительной синевы тропического полдня. — Так что там за повод? Что за сборы?

— Софи отмечает день рождения. Праздников у нас не так много. Соберётся вся наша небольшая коммуна… это, кстати, её картина.

— Она рисует? — успевший отойти профессор, вернулся и пристально всмотрелся в кусочек картона с именем автора. — Софи Кармэл, — проговорил он задумчиво.

— Да, да. Очень талантливая девочка. Её конёк — реализм. Не ультра–реализм, конечно, но очень неплохо. Как вы считаете? — вкрадчиво пропел Хорёк.

— Неплохо, да. Талантливый ребенок. И этот ваш Джереми чуть было не свел её в могилу! Нет, надо лично, лично во всём разобраться! Когда вы отмечаете и где?

— После вечерней медитации — на «длинном» пляже. Как обычно. Мы все праздники отмечаем либо на площади, либо вечером — на пляже. В зависимости от повода. Знаете, день рождения это всегда торт со свечами. В сумерках они горят особенно эффектно. Правда, иногда на океане бывает ветрено, но мы приспособились! Ставится огромный шатер — он защищает от ветра. Его украшают гирляндами, шариками…

Фреттхен тянул шею, отчаянно жестикулировал и говорил, говорил, говорил, следуя за профессором. Но тот его не слушал. Невольно ускоряя шаг, он шёл мимо пейзажей, натюрмортов и портретов. Скользил по ним взглядом, так что картины сливались в пёстрый фон, на котором Гельмут мысленно рисовал образ хрупкой девушки. С темных от воды кудряшек стекают тяжелые капли, мокрая блузка облепила маленькую, круглую грудь, тонкие руки обвивают загорелые коленки, на песке — босые ножки с ровными пальчиками.

«Софи Кармэл — красивое сочетание… Софи Кармэл».

Весь оставшийся день он перекатывал во рту имя и фамилию очаровательной художницы — принимая ванну и мечтательно изучая пустой потолок, тщательно выбривая впалые щеки, надевая тончайшую из своих рубашек и обуваясь в лёгкие мокасины, стоимостью в не самое плохое ювелирное изделие.

«Софи Кармэл», — слетело с губ волшебным заклинанием, когда он взялся за ручку входной двери.

Выйдя из дома, он задумался на секунду и уверенно свернул в сад. Там он сорвал для именинницы розу — крупную, нежно–сиреневую, с тонким, едва уловимым ароматом.

— Это мне?

Тёмные глаза под пепельной челкой засияли такой чистой радостью, что у Гельмута дрогнуло сердце. Милена никогда так не радовалась даже дорогим подаркам, не то, что цветку.

— С днём рождения, Софи.

Он старался выглядеть равнодушным в глазах веселящихся подростков, их учителей и школьного психолога, повсюду сующего свой острый, веснушчатый нос. Подарок — это всего лишь дань вежливости. На день рождения не принято являться с пустыми руками.

— Спасибо! — она шумно вдохнула аромат цветка и, отломив колючий стебель, воткнула розу в петельку блузки.

— На здоровье, — сдержанно улыбнулся Гельмут и отправился к шатру, где Хорёк колдовал над огромным, многоярусным тортом. Бегал на цыпочках вокруг стола, втыкал в шоколадную глазурь разноцветные, витые свечи.

Ему помогала Мэйли. Изящная и хрупкая, с прямой спиной и грацией балерины, она напоминала танцовщицу из музыкальной шкатулки. Крутилась, выставляя на стол башенки из пластиковых стаканов и тарелок, ни на секунду не теряя безупречной осанки и четкости движений. Подол её нежно–розового платья разлетался балетной пачкой.

— Какой вы сегодня нарядный, будто жених! — мягкий грудной голос, лучистый взгляд раскосых глаз и приветливая улыбка не произвели на Гельмута никакого впечатления.

— Вы лучше за учениками смотрите. Насколько мне известно, Джереми — ваш любимый ученик? — тон не оставлял сомнений — профессор не настроен шутить.

— Да, он очень способный мальчик, — сдержанно кивнула китаянка.

— Так почему же вы не развиваете его способности? Почему он не пишет музыку, а занимается какой–то ерундой?

— До него иногда трудно достучаться, — ответила Триоль, — он весь в себе. Творческие люди часто бывают интровертами.

— Задача учителя именно в этом и состоит — достучаться. Заронить в податливую детскую душу интерес к предмету. Нотной грамоте и обезьяну можно научить. Заинтересовать, дать толчок — вот что входит в ваши обязанности.

— Я понимаю, — Триоль почтительно склонила голову с аккуратным пучком на затылке. — Джереми нуждается в большем внимании. Я помогу ему влиться в коллектив и раскрыть дремлющие таланты на благо своё и общества.

— Постарайтесь, пожалуйста. Я на вас рассчитываю.

— Гельмут! — Хорёк излучал детскую радость. — Посмотрите, какой шедевр я приготовил для Софи! Наша великолепная госпожа Лэй согласилась мне ассистировать и вуаля! Полюбуйтесь на эту красоту! Видели вы в своей жизни что–то подобное? Я думаю, Софи будет в восторге!

— Да, прекрасный торт, — равнодушно бросил Верхаен, оглядываясь в поисках именинницы.

Над пляжем сгущалась синева, твердела, сбиваясь на тёмно–фиолетовый. Она почти погасила розовые и оранжевые краски заката, растворила очертания темнеющих пальм и вертлявые фигуры подростков. Вот загорелся один костер, за ним — второй, и вскоре весь пляж расцвел огненными цветами. Шум прибоя смешивался с мягким треньканьем гитары. Донеслись обрывки песни, её перебил взрыв смеха и выкрики звонких, молодых голосов.

Профессор неожиданно почувствовал себя старым, побитым молью экспонатом.

Музейной редкостью, до которой давно никому нет дела, и которую тут же забывают, выныривая из душного зала на свежий воздух, в настоящую жизнь.

Он вдруг совершенно четко осознал — его поезд ушел. Он сел не на той платформе и уехал не туда. Вот она — настоящая, неподдельная радость. Такая, какую увидел он в глазах Софи. А какая радость есть у него? И была ли она? Он потратил свою юность на капризную, избалованную дочку банкира. Для чего? Зачем? Да он бы швырнул сейчас всё свое состояние к босым ногам этой маленькой художницы — за право разделить её радость, её молодость, её способность наслаждаться жизнью, не думая об обязательствах, недовольных спонсорах и завтрашнем дне.

А вместо этого ему придется паковать чемодан и возвращаться к надоевшей жене, с её сплетнями, жалобами на мигрень, выходами в свет к таким же мумифицированным победителям жизни и тоскливому исполнению супружеских обязанностей.

«Happy Birthday to You! Happy Birthday to You! Happy Birthday, Dear Sophie, Happy Birthday to You!» — репродуктор грянул так неожиданно, что Гельмут вздрогнул и тут же устыдился этого. Он воровато оглянулся посмотреть, не заметил ли кто его оплошности, но никому не было до него дела.

«Дорогие друзья! — неслось над пляжем усиленное микрофоном контральто Триоль. — Подходите к шатру! Вас ждет великолепное угощение в честь семнадцатилетия нашей дорогой Софи!»

На её призыв слетелись крикливые гости и, словно голодные чайки, окружили длинный стол, над которым шоколадной башней высился украшенный свечами торт.

— Софи! Где Софи? Ребята, пропустите именинницу!

Хорёк взобрался на возвышение позади стола и оттуда, словно дирижер, размахивал тонкими руками.

— Я здесь! Уже иду! — откликнулся радостный, звонкий голосок.

Гельмут увидел, как Софи уступают дорогу, она пробирается сквозь толпу к Фреттхену и тот помогает ей взобраться на импровизированный постамент — прямо над сияющим облачком свечей.

В тёмных бархатных глазах отражаются язычки пламени, нежные детские губы расплываются в улыбке — она поглощена своим праздником. А в вырезе блузки торчит роза — увядшая и бледная, как и подарившая ее рука.

Верхаен повернулся и быстро пошел прочь.

За спиной раздались хлопки и шипенье салюта, восторженный гул, крики и аплодисменты. Песок под ногами окрасился в синий, потом в зелёный цвет, а в следующую секунду небо полыхнуло ярко–красным заревом.

Стремясь поскорее слиться с темнотой, Гельмут ускорил шаг. Начал, торопясь, взбираться по крутой тропинке и упал коленями на острые камни. Попытался ухватиться за траву, но только ободрал до крови руки.

От шатра донесся раскат дружного смеха. Сердце бешено заколотилось — Верхаену показалось, что смеются над ним.

«Чёрт, будь оно всё проклято», — выдохнул он в темноту, и снова полез наверх. А после, прихрамывая, брёл к дому, испытывая дикое желание достать пивную кружку, вылить в неё всё содержимое пузатой бутылки Курвуазье и осушить залпом, словно банальное, дешёвое пиво.

Однако, добравшись, наконец, до дома, он поступил проще. Открыл коньяк и унес его с собой в ванную.

«Чёрт знает, что такое, — бормотал Гельмут, раздеваясь. Он порядочно нахлебался прямо из горлышка, пока шёл по коридору, и захмелел. — Придется выкинуть эти брюки. Да и черт с ними! И мокасины туда же! И рубаху!»

Профессор совал в ведро перепачканную травой и кровью одежду и утрамбовывал её желтоватой ступней. Любимую пару обуви аккуратно водрузил сверху. Осмотрев композицию, печально покачал головой и полез в ванну.

«Ну и пусть веселятся, — объяснял он бурлящему крану, — пусть! Мне никто не нужен. У меня всё есть! — он обвел зажатой в руке бутылкой отделанную мрамором комнату, со всеми её зеркалами и золочёными светильниками. — Я — Гельмут Верхаен!»

Из бутылки в жадно раскрытый рот с бульканьем полилась янтарная жидкость.

«Я — Гельмут Верхаен! Профессор прикладной психологии и победитель мира! Да, вот так — я вошел в круг победителей, а ты как думал?»

Кран ничего не ответил и продолжал равнодушно изрыгать потоки воды. Вместо него из мусорного ведра подал голос телефон.

«Пошли вы все к чертям собачьим», — неожиданно равнодушно сказал профессор прикладной психологии и снова присосался к бутылке.

Гельмут допил коньяк и почти заснул прямо в ванне, но его разбудили назойливые, переливчатые трели. На этот раз звонили в дверь.

Он устало махнул в сторону двери рукой, но трезвон не прекращался. Чертыхаясь, он выбрался из ванны, накинул тяжелый махровый халат и побрёл открывать. И — моментально протрезвел.

На пороге стояла Софи.

Прежде, чем Верхаен успел опомниться, она прошмыгнула внутрь, захлопнула за собой дверь и бросилась к нему на шею.