Джереми чихнул во сне — и проснулся. Утро ворвалось одновременно в глаза, в уши и в ноздри. Окутало солнцем и музыкой, и цветочной пыльцой, летящей в открытое окно. Он улыбнулся, предвкушая новый день, но тут же в памяти всплыло: «Вилина!» — и вставать расхотелось.

Сегодня его любимая девушка выходит замуж. Большой праздник для Эколы — свадьбы здесь отмечают нечасто. А уж когда случается такой повод, веселятся от души. Свадьба в Эколе — не простое торжество. Это — мистерия, в которой новая любовь рождается, как Афродита из морской пены. Главная улица устлана белоснежными перьями, будто работники к этому дню ощипали не одну сотню чаек. Люди высыпают из домов, посмотреть, как жених с невестой, точно по облакам, шествуют по белому–белому птичьему пуху от «детского городка» до центральной площади.

Джереми нехотя сполз с растрепанной постели. Пошарил под кроватью в поисках одежды, вытащил — пыльную и мятую. Не будет он сегодня наряжаться. Пусть все расфуфырятся в пух и прах, а он пойдет в шортах. Да, и непричесанный. Всё равно теперь. Гортань — уже не зашнурованная, а узкая, как тростниковая дудочка, в неё только свистеть…

Он бросил косой взгляд на градусник у окна и увидел, что спиртовой столбик почти спрятался в колбу. Странно. Неужели так сильно похолодало? Да нет. Какое там. Солнце голодное, как волк, кусает даже через тюлевые шторы. То ли прибор сломался, то ли… Джереми впервые пришло в голову, что массивный градусник в пластиковом чехле меряет не температуру, а что–то другое. Шкала размечена не пойми как и в чем, но едва ли в фаренгейтах.

Будь сегодня обычный день, Джереми обязательно забежал бы к Хайли и Бобу поделиться своим открытием, но сейчас не до того. Он вышел из корпуса — руки в карманах — и зашагал по обочине к центру поселка. Пух и перья летели в лицо.

На площади одетые в синие халаты работники возились с генератором. Ими руководил возбуждённый Хорёк. Из окна ближайшего дома, через клумбу с бегонией, тянулись длинные черные провода, извиваясь в пыли, точно ядовитые змеи. Сама установка громоздилась на открытой платформе и тонко, противно гудела — это был тестовый режим. Сквозь обычный для Эколы гам до Джереми доносился её комариный писк, едва уловимый, но болезненный, вызывающий ломоту в висках.

«Танцуй, сказала она, танцуй, — игриво журчало из репродуктора, —

А я не знал, смеяться или плакать…»

Но вот куплет иссяк, оборвался, словно кто–то с размаху заткнул певцу рот, и зазвучал марш Мендельсона. Джереми вздрогнул. Чей–то голос произнес прямо у него над ухом: «Боже мой! Этой вещице уже столько лет!», а потом внутри мелодии вдруг — медленно и нежно — расцвела другая, ломкая, светлая и ранимая, как только–только проклюнувшийся росток.

«Это Вилина!» — прошептал Джереми. Да, это была она, воспарившая, отделённая от плоти, переложенная на музыку. Ликующий марш обнимал её крепко и спокойно, по–мужски — и уверенно вел через площадь, а Джереми стоял и впитывал Вилину каждой частичкой своей души.

Кто–то шумно втянул в себя воздух. Хорёк взмахнул рукой, подавая сигнал работникам — комариный писк прекратился.

И воссияла радуга! Высокая, блестящая дуга, под которой должны пройти молодые. Красный металлик, оранжевый металлик, жёлтый металлик, зелёный металлик… семь ядовитых металлических цветов. Люди шарахнулись от неё прочь, наступая друг другу на ноги. Джереми обхватил голову руками — с новой силой заломило виски. Радуга сыпала искрами и гудела — сочно и тревожно, на низких частотах.

Даже музыка присмирела, точно вслушиваясь в её гул — Мендельсон с Вилиной ступали тихо и легко, будто на цыпочках.

— Дорогу! — заволновались на площади. — Дорогу жениху и невесте!

Джереми толкали, расступаясь, зеваки. Пихали локтями в бок. Он вытянул шею и увидел Вилину под руку с Робертом. Они шли медленно, устремив в пространство одинаковые — невидящие — взгляды. На лицах застыло восторженно–экстатическое выражение. «Наглотались чертовых таблеток», — подумал Джереми, чувствуя, как сердце маятником раскачивается в пустоте. Вверх–вниз, и опять вверх… и опять вниз — в отчаяние, в бездну.

Худая, высокая девушка, прекрасная, как никогда, в длинном русалочьем платье и с обнажёнными плечами, вся усыпанная белыми перьями… перья в распущенных волосах, на плечах, перья на груди, утопленной в кружевах. Словно вся состоит из перьев. Одета в перья. Не его Вилина. Чужая, одурманенная, похожая на зачарованную принцессу. В ней больше не было ни дневной робости, ни ночной грации. Она двигалась, как во сне.

Когда молодые проходили под радугой — гул усилился, и Вилина словно на мгновение проснулась. Ее тело страшно, неестественно напряглось и выгнулось, будто в эпилептическом припадке, а черты исказились такой болью, что Джереми чуть не вскрикнул. На Роберта он в эту минуту не смотрел — вероятно, с тем происходило то же самое.

Но миг пронесся — такой стремительный, то никто, должно быть, и не успел ничего понять. Радуга погасла, растворившись в солнечном свете, а Вилина и Роберт с улыбкой обнялись.

— Ура! — крикнул кто–то, и снова — громкий и торжествующий — грянул свадебный марш.

Отовсюду раздавались поздравления. В воздух полетели цветы и кепки.

— Войди в виноградник, брат мой, — затянули сладкие, как патока, голоса.

К счастливой паре подскочил Хорёк — такой напыщенный, что будто стал выше ростом — и вручил им бумагу с двумя золотыми тиснёнными печатями. Что там написано, Джереми при всём желании не смог бы разобрать, слишком далеко, но отчего–то ему показалось, что и на печатях идёт по кругу витееватая надпись «Happy Birds».

Пошатываясь, он отступил назад, за чужие спины. Кто–то бодро хлопнул его по плечу.

— Привет, Дже!

Джереми обернулся, в полутора шагах от него стоял Боб. Таращил круглые глаза и улыбался добродушной, глупой улыбкой.

— Красивая невеста, да? Я бы тоже такую хотел!

— Да уж, конечно. Тебе только такую.

— Ага, — еще шире расплылся Торопыга, — не заметив иронии. — А ты чего такой кислый?

— Да так, голова болит. Ты Хайли не видел?

— Домой пошёл. Говорит, лягу. Тошнит его. Фиг ее знает, что она такое — радуга эта, но у меня от неё потом живот крутит. А его вот — тошнит. Красивая зато — прямо хвост Жар–птицы!

— Вот–вот, меня тоже подташнивает, — кивнул Джереми. — И слабость в коленях… Но я хочу проводить жениха с невестой.

— Эх вы, слабаки, — важно раздул толстые щеки Боб, — вот у меня живот покрутило пару минут и всё прошло! Я тоже с тобой пойду. Охота на дом посмотреть. Когда я женюсь, у меня тоже будет свой дом!

— Конечно, будет, — ответил Джереми, на этот раз искренне. Обнял друга за плечи и потащил вслед за толпой, которая словно река выливалась с площади в узкие переулки. Ручейками огибала с двух сторон пригорок с учительскими домами и спускались к аллее Счастливых сердец, где сливалась в весёлую запруду.

Джереми и Боб шагали в душном людском потоке. Их стискивали со всех сторон и весело извинялись. Настроение царило приподнятое. Подростки и семейные обменивались шутками, гоготали во всё горло и подпевали репродукторам.

— Эх, как бы поближе подобраться к дому. Ничего же не видно, — с досадой пробормотал Джереми, вставая на цыпочки и пытаясь разглядеть из–за голов собравшихся невесту с женихом.

— Держись за меня!

Боб маленькой круглой торпедой устремился к дому молодоженов. Его скромный друг, прицепившись сзади, как шлюпка к кораблю, неотступно следовал к цели.

— Ох! — вырвалось у обоих.

— Красота, — выдохнул Джереми.

— Я тоже такой хочу! — возбужденно воскликнул Боб.

Не зря Вилина говорила про пряничный домик. Таким леденцово–гладким он казался, таким вкусным, что так и хотелось откусить от него чуть–чуть — кусочек чужого счастья.

Белый, с зелёными наличниками и девственно–чистой оранжевой крышей, не оскверненной ни одной птичьей отметиной. С двумя фарфоровыми голубями над крыльцом и такой же фарфоровой кошкой, наблюдающей за ними из–за трубы. Над кошкой, видимо, еще не до конца закрепленной, трудился работник. Он стоял на приставленной лесенке, держа в руке отвёртку, а во рту — шурупы, которыми прикручивал кошачьи лапы.

— Эй, ты, — окликнул его Хорёк, — по–английски понимаешь? Я же сказал, чтобы сегодня к половине одиннадцатого все было готово!

Лучше бы он этого не делал. Работник испуганно обернулся и, видимо, проглотил шуруп, потому что сильно закашлялся, взмахнул руками — и мешком рухнул на глинистый распаханный газон.

В толпе кто–то вскрикнул.

— Чёрт, — выругался Фреттхен и, на бегу выхватывая мобильник, бросился к упавшему. Заглянул ему в лицо. Осторожно приподнял веки и пощупал пульс на запястьи.

— Всё в порядке, друзья. Не смертельно — всего лишь ушиб!

Джереми видел, как по смуглой щеке мужчины течёт кровь.

«Плохой знак, — говорили вокруг, — такое на свадьбе».

В тесный переулок протолкалась санитарная машина. Двое работников подхватили несчастного на носилки и торопливо унесли, а третий — остался перекапывать мотыгой газон.

— Ребята, всем хорошего дня! — покрикивал, разгоняя зевак, Фреттхен. — Молодые хотят побыть наедине. Да, и не забудьте, после вечерней медитации на «длинном» пляже — праздник.

Джереми поискал глазами Вилину, но ни её, ни Роберта уже не было. Должно быть, вошли в дом.

К пляжу спускались узкие каменистые тропинки, труднопроходимые из–за колючих кустов. Достичь его и не пораниться, не поцарапать ни рук, ни ног — удавалось не всякий раз. Фреттхен туманно намекал, что в этом тернистом пути есть нечто символическое, но Джереми так и не сумел понять, что. Наоборот, царапины от колючек зудели и отвлекали от медитаций, а сбитые о камни ступни — ныли, мешая сосредоточиться. Поэтому он часто сбивался с мысли и думал не о том, о чём нужно. Например, что огонь — такая же стихия, как и море, и в нем наверняка живут рыбки, но такие вёрткие и горячие, что их не то что поймать, а даже разглядеть нельзя. Джереми моргал, всматриваясь в жаркую сердцевину костра, и чудилось ему, будто среди пылающих веток то плавничок мелькнет, то хвостик… Он крепко зажмуривался, но и тогда перед глазами продолжали плясать огненные рыбки. Совсем бесполезная выходила медитация.

Сегодня Джереми решил, что перестанет валять дурака. Хватит уже, не ребёнок. Хотелось скорее повзрослеть, будто это могло что–то изменить — могло вернуть ему Вилину.

За день работники натаскали на побережье хвороста и приготовили место для костров. К заходу солнца «длинный» напоминал нерасчищенную вырубку, и к нему извилистыми муравьиными цепочками потянулись люди.

Боб и Хайли вместе с ещё двумя парнями принялись подтаскивать дрова и складывать горкой, а Джереми сел в стороне. Подростки соревновались — у кого куча хвороста получится выше. Семейные поглядывали на них с улыбкой.

В сумерках по всему пляжу поднялись белые столбики дыма. Золотые бутоны — один за другим — разворачивали огненные лепестки. Хорёк — одетый неофициально, в тенниску и светлые брюки — подождал, пока костры разгорятся, и встал у кромки воды с рупором в руках. Океан лежал за его спиной — серый и слегка пушистый, смирный, как наигравшийся котенок. К башмакам подбиралась солёная пена.

— Друзья, сегодня нам предстоит важная медитация, — начал Фреттхен. Его голос, усиленный рупором, чуть напевный и звенящий от волнения, разносился по всему берегу. — Медитация мира. Сегодня мы — все вместе — подумаем о наших братьях в Саудовской Аравии, которые вот уже полтора месяца, ведут кровопролитную гражданскую войну.

Потрескивал хворост в кострах, отгоняя бабочек и алыми бликами озаряя внимательные юные лица. Маленькие светлые волны лизали тёмный песок.

— Из–за войны, друзья, — вещал Хорёк, — рушатся дома, больницы и школы, дорожает нефть, сын идёт на отца, а брат — на брата, гибнут старики и дети. Тысячи семей остаются без крова, пищи и воды. Но если мы — все вместе — очень захотим, мы можем помочь этой беде. Пусть ваши мысли, как почтовые голуби, полетят к нашим братьям за океан и взмахами крыльев охладят их воинственный пыл. Пусть они расцветут лилиями и розами в стволах винтовок и оплетут вьюнами гусеницы танков. Превратят бомбы в безобидные хлопушки, а их смертоносную начинку — в конфетти. Друзья мои, давайте пошлем нашим братьям в Саудовской Аравии вибрацию мира.

Он слегка наклонил голову и сказал — обычным голосом:

— Посмотрите на океан.

Джереми повиновался. Ночная вода пугала и влекла. Он ни за что бы сейчас не вышел в океан на лодке, такая тёмная, глубокая сила была в его непрозрачности. Еще мгновение — и Джереми захватила водная стихия, надвинулась, залила костры, которые продолжали гореть и на дне, захлестнула небеса и смыла с них звёзды.

— Расслабьтесь, — точно с того света доносились слова Хорька. — Дышите глубоко и часто. Ещё чаще. Сильнее! Впустите в себя океан. Позвольте ему унести вас…

Джереми дышал под водой, втягивая её в себя короткими энергичными глотками. Его лёгкие слиплись от соли, а сознание барахталось среди звёзд и костров.

— Всё… работайте.

Фреттхен отошёл от воды и подсел к ближайшему костру.

Джереми закрыл глаза и соредоточился на помощи братьям из Саудовской Аравии. Он понятия не имел, как они выглядят и во что одеваются, но почему–то представлял их чернокожими, как Хайли, в белых просторных накидках, похожих на древнегреческие туники из учебника по истории. Вибрацию мира он вообразил не голубем, а чайкой — зато ослепительно белой, настолько белой, что оперенье её таяло в воздухе, точно сахар в чае. Она гудела, как радуга, так, что у арабских братьев тут же заболели головы и заурчало в животах — и никто уже не мог вспомнить, с кем и почему воевал. Джереми надеялся, что все сделал правильно, и теперь в далёкой заокеанской стране воцарятся мир и согласие.

Медитация — как это всегда бывало — закончилась внезапно, сильным и резким звуком, как будто Вселенная хлопнула в ладоши.

— Всем спасибо! — громко объявил Хорек. — Вы отлично поработали, молодцы! А теперь, друзья, музыку! Будем веселиться до утра!

Зазвучала лёгкая ритмичная мелодия.

Джереми вернулся, как будто издалека. И вот, он снова на ночном пляже, у горящего костра, а вокруг танцуют — поодиночке и парами. Вязкие танцы на песке, когда проваливаешься по щиколотку, и каждый шаг дается с трудом — но сколько вдохновения и грации в изгибах тела!

Большинство подростков и взрослых скинули обувь и остались босиком. Кроме, наверное, Вилины… Только где она? Где–то в огненной тьме и дыму, может быть, совсем близко, а может — далеко. Людей вокруг много, а пляж не зря назвается «длинным».

— Наш костёр — самый высокий, ага! — кричал Боб.

Танцующие задевали друг друга, натыкались на сидящих, иногда падали — и тогда получалась куча мала.

Хайли палкой ворошил дрова, уворачиваясь от летящих искр.

— Хорошо горит, — сказал Джереми, придвигаясь к огню. Жаром опалило лицо. Хотелось поболтать, все равно с кем — и всё равно о чём.

— Глянь, кто рядом с Хорьком, — Хайли обугленным концом палки указал на Фреттхена и на сухощавую фигуру возле него, в которой Джереми угадал профессора Верхаена. — Этот, как его… а мне казалось, что он уехал.

— Видимо, нет, — Джереми поднялся, отряхивая шорты. — Пойду, спрошу у Хорька, что с тем работником. Ну, я тебе рассказывал.

— Ага.

Профессор с Хорьком сидели с серьёзными лицами и тихо переговаривались. Джереми услышал, как Фреттхен сказал Верхаену:

— Когда–то эту работу выполняли религиозные общины, но в последние годы молитвы совсем перестали действовать. Наверное, потому, что истинно верующих почти не осталось.

Тихий ответ Верхаена наполовину развеял ветер:

— Зря вы про нефть… им не понять… на жалость надо давить… больные и голодные дети, старики, матери с мёртвыми младенцами на руках… работайте с образами …больше крови…

— Да им всё равно, — оправдывался Фреттхен, — они же исполнители.

Джереми осторожно кашлянул, и оба психолога замолчали.

— А, дружок, это ты? — приветствовал его Хорёк. — Мы как раз хотели с тобой поговорить.

Верхаен благосклонно кивнул:

— Присаживайтесь, молодой человек. Очень кстати.

Джереми опустился на тёплый от костра песок.

В присутствии Верхаена он чувствовал себя неловко, скованно. Не то чтобы профессор ему не нравился или пугал его — но нечто странное было в том, как он держался и говорил. Даже в незамысловатой просьбе сесть у костра ощущалась какая–то двусмысленность. Он как будто знал о Джереми что–то такое, чего тот сам о себе не знал.

— Ну, что, — начал Хорёк и посмотрел в затянутое дымом небо, — чем–то ты последнее время расстроен, правда?

— Да, я хотел спросить… тот человек, что упал с крыши, работник… — Джереми сглотнул. — Что с ним стало? Он жив?

— Жив, — невозмутимо откликнулся Верхаен. — Он в больнице, завтра утром вернётся обратно.

— Ушиб и пара царапин, — охотно подхватил Фреттхен. — Повезло парню. Только ведь ты чем–то другим огорчён, не так ли, дружок? Ты еще утром был не в своей тарелке, когда встал. Нет?

Откуда он знает? Джереми молчал, раздумывая: сказать о Вилине? Не говорить о Вилине?

— С чего я это взял, да? Я психолог, дружок, — с нажимом произнес Фреттхен. — Моё дело — знать о вас всё. Ты со мной согласен?

— Вам нужно мое согласие?

Да что на него нашло сегодня? Джереми и сам не понимал. Стыдно — дерзить психологу, но куда деть это смутное раздражение, тошнотворную усталость, разочарование, тоску, наконец? Их не скрыть под напускной весёлостью. Всё равно проступят, будто сквозь майку — соль. Наверное, лучше уйти домой, в «детский городок», и завалиться в постель. Или побродить в одиночестве по рыбацкому пляжу, пока не наломал дров.

— Простите, — сказал он Хорьку. — Я не хотел. Меня утомила музыка.

— Вот оно как… — зрачки у профессора Верхаена острые, как два рыболовных крючка, душу цепляют и выворачивают. — Музыка, значит… Не любите её? А как насчёт свадебной? Не марш Мендельсона, а другая? Та–та–та-та… там–там… та–та–а-а… — напел он не очень музыкально, но точно.

Её и среди тысячи узнаешь — в любом исполнении — незабываемую, хрупкую, как вьюнок. Мелодия Вилина, идущая на цыпочках по многолюдной площади.

— Она прекрасна, — искренне ответил Джереми.

— Вот как, — задумчиво повторил Верхаен. — Эта вещица называется «Апрельский дождь», а сочинил её один бедный мальчик. Не в том виде, в каком она звучала на свадьбе, конечно, а только основную тему. Да–да, молодой человек. Мальчик из нищей семьи, у которого не было денег на уроки музыки и никакого другого инструмента, кроме губной гармошки.