Урок только начался, а казалось, что тянется он бесконечно.

Господин Вилль долго листал классный журнал, потом так же долго копался в учебнике, то снимая, то надевая очки. Протирал их тряпочкой, украдкой посматривая на часы. Все понимали, что учитель тянет время.

Наконец, полный, благообразный, похожий на постаревшего херувима математик отыскал нужный параграф и встал из–за стола.

— Кто хочет рассказать нам о формулах сокращённого умножения? — спросил он, шаря близоруким взглядом поверх склоненных голов. — Никто? Ну, хорошо…

Он неторопливо подошел к доске, переваливаясь на толстых ногах, и, вооружившись куском мела, принялся покрывать её бесконечными строчками букв и цифр.

Джереми полулежал на парте и вспоминал мелодию-Вилину. «Апрельский дождь» — да, конечно, именно так эта мелодия и должна называться, и как он раньше не понял. Серебряные капли стучат по карнизу. Нежное, ломкое стаккато. Он попытался напеть про себя, но отвлекала музыка, проникающая даже сквозь закрытое окно. Надеть бы наушники — но на уроке нельзя.

Изображая задумчивость, Джереми обхватил руками голову и, незаметно, под волосами, заткнул уши указательными пальцами. Как там было? Вот оно, на языке, пощипывает. «Та–та–та-та… там–там…» Капли — по лужам, звонкие и рассыпчатые, по крышам — гулкие, по молодой апрельской листве — вкрадчивые, мягкие, как шаги по песку. Господин Вилль обернулся и ткнул указкой в его сторону. Джереми со вздохом вынул пальцы из ушей.

— Оранжевый лес, — как заведенное, трещало радио — и что ему неймется? —

Оранжевый лес вокруг.

Не ищи меня,

не зови меня,

Мой разум спит,

Покуда хранит

нас оранжевый лес.

Ну, как можно учиться в такой обстановке? Да и чему учиться?

За окном покачивались на ветру пушистые цветы акации.

Джереми смотрел на затейливый узор из букв и цифр, и думал о том, как надоело ему из месяца в месяц жевать одну и ту же безвкусную жвачку. Формулы сокращённого умножения уже завязли в зубах. Учителя в Эколе ориентировались на самого «медленного» ученика или, попросту говоря, на самого тупого. «Чтобы у каждого был шанс получить знания».

Звучит красиво, но что же делать, если у самого «медленного» — а именно, у Торопыги Боба — ничего, ну, абсолютно ничего не укладывалось в голове? Он мог часами заучивать правило и даже повторить его с пятого на десятое, а на следующий день смотреть на него так, будто видел первый раз в жизни. Всего за одну ночь его сознание становилось девственно–чистым. «Мозги, будто решето», — виновато пожимал он плечами.

Джереми любил Боба за безобидность и доброту, но что есть, то есть… Умом парня Бог обделил.

И вот, из–за одного Торопыги весь класс топтался на месте. И ладно бы — только математика. Этот предмет Джереми и сам не любил. Сухие вычисления, глупые задачи, преобразования непонятных равенств. Да провались оно пропадом, это сокращённое умножение! Но как было бы здорово узнать о том огромном мире за пределами Эколы, в котором случались войны и наводнения, падали с неба осколки звёзд, вспыхивали эпидемии, взрывались атомные электростанции, вставала на дыбы земля — и еще много всего интересного и волнующего происходило. Как опасно там, должно быть, жить — но какого мальчишку не влечёт опасность?

На уроках истории школьники Эколы из года в год изучали древние цивилизации, какие–то царства, эллинские, иудейские… А если речь заходила о наших днях — то в основном об Эколе. История Эколы, природа Эколы, этика и философия Эколы, теория медитации… Джереми не удивился бы, увидев на учительском столе глобус Эколы. Но в классной комнате, на шкафу, стоял обычный — пыльный и гладкий, со слегка помятыми боками. Синие лоскуты океанов загадочно переплетались на нём с жёлто–бурыми — материков. От яркой глубины синих захватывало дух, а бурые возбуждали жгучее любопытство. Джереми мог часами крутить глобус в руках, представляя себе, как выглядят Африка или Антарктида. Какого цвета горы в Саудовской Аравии и есть ли они там вообще? И что это за страна такая, Япония, в которой что ни день — то извергаются вулканы? Красива ли уходящая под воду Голландия и похож ли на Эколу полуостров Пелопонес?

Кто мог рассказать ему об этом? Учителя, которым Джереми пытался задавать вопросы, поджимали губы, глядели недоверчиво и мягко советовали любопытному ученику не торопиться. Всё, мол, своим чередом. От малого — к большему. Прежде, чем познавать мир — познай самого себя.

То же самое и с литературой. В школьной библиотеке Эколы хранилось много книг: древняя Греция, Рим, Возрождение, романтизм, рыцарский эпос, духовные поиски, труды Елены Рерих и Друнвало Мельхиседека, «Две жизни» Коры Антаровой, кое–что из философии «нью–эйдж», несколько томов «Крайона», «Другая сторона» Сильвии Браун, какие–то ченнелинги… Джереми читал всё подряд, но хотелось чего–то другого… он и сам не знал — чего именно. Такого, что ответит на все вопросы и, как зеркало, покажет ему его самого себя со всеми радостями, проблемами, неуемным стремлением жить. Ничего этого он не находил в книгах и глотал их — будто пил солёную воду, не напиваясь.

Не утоляла его жажды и музыка. Слишком примитивная и приторная — в ней мало настоящего. Такого, от чего замирает душа, и за спиной — разом — отрастают крылья. Лишь иногда — посреди безвкусной попсы — мелькнут отдельные созвучия, прекрасные и редкие, будто зимние цветы. Джереми хранил их бережно в памяти и, оставаясь в тишине и одиночестве — в час дневной сиесты или после захода солнца, играл этими звуками, точно разноцветными камешками. Нанизывал на голоса чаек и альбатросов, рокот океана и жаркий, словно тающий в солнечном мареве стрёкот саранчи. Получались длинные, сверкающие ожерелья — мелодии.

Лепить из глины, наверное, проще, чем из звуков. Глина осязаема и послушна рукам. Но у любой, даже очень талантливо сделанной скульптурки — три измерения. У музыки их — бесконечно много.

Хлопнула дверь — и Джереми очнулся. Он только сейчас понял, что спал. В классную комнату впорхнула Триоль. Маленькая китаянка, бывшая балерина. Её настоящее имя было Мэйли Лэй, но ученики в первый же день заменили его вполне подходящим предмету прозвищем.

Триоль остановилась у доски, распахнув руки, точно для полета. Пятки вместе, носки туфель смотрят в разные стороны. Джереми она нравилась. Он неё буквально пахло музыкой: пыльными внутренностями старого рояля, пластиком и металлом — синтезатора, деревом скрипки, канифолью и шершавой нотной бумагой. Сильная, полная жизни, она ворвалась в гипнотическое царство математики, как солнечный луч в затхлую темноту чулана.

— Ребята, — пропела учительница тёплым грудным контральто, — у меня для вас хорошая новость. Наша вчерашняя медитация дала чудесные плоды! На Ближнем Востоке установлено перемирие!

Ученики радостно забарабанили ладонями по партам, захлопали в ладоши и засмеялись.

«Интересно, — подумал Джереми, — почему не Хорёк сообщил?» Обычно именно Фреттхен рассказывал о результатах медитаций. «Совсем его загонял старикашка профессор…»

Триоль улыбнулась, полуобернувшись к господину Виллю, словно приглашая его разделить торжество.

— Молодцы, ребята! Вы, милые, — соль земли, знаете? Это дар, мои дорогие, то, что вы делаете, волшебный дар — всему человечеству!

Математик ответил ей рассеянной улыбкой.

«А для чего земле соль? — размышлял Джереми. — На просоленной почве не вырастишь ни хлеба, ни цветов. Вот, океан — другое дело. Почему она не сказала: вы — соль океана? Должно быть потому, что соли в океане много, а нас — мало. Но как всё–таки хорошо, что мы вот так, вместе, помогаем людям. Занимаясь искусством, наращиваем творческие силы. И что бы, и где ни стряслось — мы можем вмешаться и всё исправить… — он ощутил прилив гордости. — Правы взрослые, что Экола — пусть, и маленькая, но самая важная точка мира…»

Бумажный шарик щёлкнул его по носу. Джереми развернул записку.

«Я тоже хочу стать рыбачкой, — катились по листу наискосок мелкие бусинки–буквы. — Возьми меня в море!»

Он узнал почерк. Так убористо и кругло писала только одна девчонка в классе — Софи. Скосил глаза — вот она, за три парты от него, пригнула голову, будто и ни при чём. Маленькая, хрупкая, будто ребёнок. Тонкие кисти, мелкие черты лица и пышная грива пепельных кудряшек — за них Софи прозвали Болонкой. Да и правда, было в её круглых и влажных глазах что–то собачье. По крайней мере, когда она преданно смотрела на Джереми.

Он вздохнул и отвернулся. Можно ответить так: «В полшестого на рыбацком пляже». Они поплывут по акварельному заливу, далеко, до границы бледно–зелёного и темно–синего. Распустят сети и до темноты, медленно дрейфуя мимо золотых скал, будут болтать о всякой всячине. А потом… потом они станут часто рыбачить вместе. Подружатся. Подойдут друг другу, «как перчатка к руке». А когда настанет время, вместе пройдут под радугой…

Вот, что значит, взять девчонку с собой на рыбалку.

Триоль упорхнула, разносить дальше свою чудесную новость. Господин Вилль попытался продолжить урок, но класс окончательно охладел к математике. По комнате перекатывался шёпот и сдавленный смех, а на учительский стол спикировало сразу два бумажных самолетика.

«Нет. Не хочу под радугу — с ней. Ерунда, примешь таблетку и захочешь. Нет, не хочу. Не хочу!»

Джереми не стал писать ответ Болонке.

После занятий, когда школьники гурьбой ринулись в столовую, Боб подошел сзади и приобнял по–свойски за плечи:

— Дже! Пойдешь с нами?

— Куда это?

Джереми с досадой стряхнул руку друга. Он ощущал непонятное раздражение, но не на кого–то конкретно, а на всех скопом. Так, должно быть, чувствует себя рыба в садке: туда поплывешь — сетка, сюда — тоже сетка.

— Подметать улицы! — просиял Боб, нисколько не обидевшись. Торопыга никогда не обижался. За это Джереми его и любил.

— Пройдемся с метлами, — пояснил Хайли. Он нагнал приятелей и зашагал рядом, — от «детского городка» до площади.

— Зачем?

— А пусть Хорёк понервничает! — захихикал Боб.

— Да просто покажем им, что мы не белоручки — перебил его Хайли, — тоже можем работать руками, а не только сочинять хиты и медитировать на огонь. А то, прикинь, люди жизнью рискуют, чтобы у нас, в Эколе, было чисто. А мы как будто и ни при чём.

— Жизнью? — удивился Джереми.

— Ну, да. Ты же сам рассказывал, как мужик с крыши свалился. Ну, что? Ты с нами или нет?

Джереми нахмурился. Сколько можно играть в детские игры? Ему хотелось совершить поступок. Что–то значительное. Чтобы Триоль не зря ими гордилась.

— Эй, парни, — сказал он, — есть идея получше. Давайте наберём фруктов, конфет, ну, всякого такого, и проведаем того работника. Того, который с крыши упал. Узнаем заодно, что с ним.

— Я за! — радостно закричал Торопыга и задрал в воздух растопыренную пятерню.

— А что? — Хайли энергично поскреб кудрявый затылок. — И правда. Говорят, им еду за деньги продают, а раз человек болен и не может работать, значит, и денег у него нет. Только разве нам разрешается ходить на территорию работников?

— А разве нет? — возразил Джереми. — Никогда не слышал о таком запрете.

— И я не слышал! А я всегда в курсе всех событий! — встрял Боб.

— Ну, если Торпыга не слышал, то тогда точно нет никакого запрета, — согласился Хайли и рассмеялся.

Они наскоро расправились с обедом и, подталкивая друг друга, помчались на набережную. Нырнули в один магазинчик, другой и набрали гостинцев для пострадавшего. Связка бананов, яблоки, ананас, коробка шоколадных конфет, бутылка томатного сока, сдобная булочка и банка растворимого кофе.

Для жителей Эколы все товары в магазинах отпускались бесплатно. Поговаривали, что работники тоже могли отовариваться, но за деньги. Однако, то ли из–за сиесты, то ли из–за чего другого, они оказались единственными клиентами. Молчаливые, внимательные продавцы в синих халатах упаковали отобранное, и, прижимая к себе бумажные пакеты, ребята отправились в сторону рабочего поселка.

Дорога из–за жары показалась бесконечной, но вот, наконец, показались длинные здания скучного жёлтого цвета. Никаких граффити, как в «детском городке». Никогда ещё друзья не подходили к посёлку так близко. Одинаковые двери, большинство — голые, монотонно–бежевые, и лишь некоторые украшены подковами или венками. Квадратные таблички с номерами.

— И что, куда теперь? — растерянно спросил Хайли.

— Вон тот корпус, кажется, административный, — сказал Джереми, показывая на ближайшее к амбулатории здание, на одной из дверей которого висела разграфлённая таблица. Должно быть, расписание работ. — Давайте зайдем и спросим.

Он перехватил поудобнее пакет, из которого выглядывали бананы и колючий ананас, и уверенно пошёл через газон.

— Кого спросим–то? — крикнул Хайли ему в спину.

Проверить свою догадку об административном корпусе они так и не смогли, потому что внутрь их не пустили. Дверь открыла работница в платке до бровей и с шваброй в руках. Только взглянув на ребят, она затрясла головой, мол, уходите. Сюда нельзя. Вид у неё, впрочем, был скорее испуганный, чем грозный.

Джереми битых полчаса втолковывал ей, зачем и к кому они пришли. Работница скверно понимала английский, а говорила на нём и того хуже. Она все время порывалась захлопнуть дверь, но Хайли опёрся плечом о притолоку, а Боб наступил пяткой на порожек.

Наконец, дело сдвинулось с мёртвой точки. Прозвучало имя незадачливого кровельщика — Рамон — и, словно нехотя, женщина ткнула пальцем в сторону длинного, приземистого строения:

— Там. Пятый дверь.

— Что? — удивлённо переспросил Джереми.

— Пять, — косноязычно выговорила работница и показала на пальцах.

Ребята подарили ей на прощанье яблоко.

— Не очень–то гостеприимный народ, — заметил Хайли, когда они бодро топали по газону в указанном направлении.

— Они не понимают, что мы стараемся и для них тоже, — хмуро сказал Джереми. — И для их близких, которые где–то там, далеко… Чтобы их дети не голодали. Не умирали от болезней. Мы это делаем для них, — повторил он упрямо.

— Да ну, Дже, забей! — Боб хлопнул его по плечу. — Тетка просто запуганная какая–то. Они все какие–то запуганные, — он пожал плечами с недоуменным видом. — Я вот никого не боюсь!

— Ну, началось, — махнул рукой Джереми и поспешил вслед за длинноногим Хайли, — догоняй! — крикнул он Торопыге.

Общаться с работниками приходилось нечасто — они настолько тихо и аккуратно занимались своими делами, что воспринимались так же, как извечный музыкальный фон. Вроде, есть, но не всегда замечаешь. Однако все, с кем довелось перекинуться парой слов, говорили, хоть и с акцентом, но грамотно. Может, эта женщина в платке — новенькая? Должно быть, работники не живут в Эколе постоянно, а сменяют друг друга. Одни возвращаются домой, к семьям, другие — приезжают на их место.

Друзья нашли дверь с цифрой пять и Хайли надавил кнопку звонка.

Дверь распахнулась — на пороге возник рослый мужчина, с худым, небритым лицом и забинтованной головой. Одет он был не в привычный синий халат, а в шорты и майку. При виде гостей работник неуверенно улыбнулся и отступил вглубь комнаты, словно приглашая их за собой.

Ребята вошли, один за другим, с любопытством озираясь. Стол со стульями, шкаф — все из крапчато–серого пластика. Диван у стены и маленький холодильник в углу — а на нём микроволновка. Простая комната, но уютная, чистая. «Функциональная», — как выразился бы Хорёк. Они сложили подарки на стол.

Рамон — а это был, без сомнения, он — взял в руки банку кофе, повертел, понюхал…

— Грацио, ниниос, — сказал робко улыбаясь.

— Что? — опешил Джереми.

— Он поблагодарил нас, — объяснил Хайли.

— А ты откуда знаешь?

Хайли пожал плечами. Вид у него был озадаченный.

— Он что, по–нашему ни бум–бум? — спросил Боб, а Хайли перевёл:

— Но хаблес ен инглес?

— Нон, — ответил Рамон виновато.

Улыбка получилась кривоватой, и двигался он немного кособоко. Вероятно, последствие травмы.

— Что это за язык? — спросил Джереми. — Где ты его выучил?

— Не знаю, — признался Хайли. — Просто он говорит, а я понимаю. И могу сказать так, чтобы он понял, — он поскреб голову, нервно и сильно, утопив пятерню в густых кудряшках. — Чёрт возьми, парни, в жизни не учил иностранных языков.

Рамон бочком опустился на диван — очевидно, ему было трудно стоять — оперся о подушку и, кивком указав гостям на стулья, заговорил. Его речь, напевная и странно–красивая, лилась ручьем, а Хайли слушал, озабоченно сдвинув брови, и переводил.

— Он немного понимает по–английски, но сам говорить не может. Особенно после падения с крыши.

— А, — догадался Боб, — память отшибло!

— Ну, типа. Он больше со своими земляками работал, потому и не выучил язык. Он сожалеет и просит его извинить.

— А давно он здесь? — поинтересовался Джереми.

— Где, в стране? Чуть больше трёх лет. Своими руками строил Эколу. Раньше, два с половиной года назад, на этом самом месте начиналась степь… А они, строители, в смысле, в бараках жили. Вода — привозная. Кондиционеров в бараках нет. Земля, как раскалённая печь. Ничего на ней не росло, одни колючки. Сейчас Экола — рай. Настоящий рай, цветущий сад. И такие приятные молодые люди, то есть, мы…

— Да погоди, не тараторь, — поморщился Джереми. — О чем ты? Какие два с половиной года? Экола уж никак не меньше тридцати лет стоит, а то и больше. Может, тридцать два с половиной?

— Хайли не знает цифр на своем тарабарском, ага, — ухмыльнулся Боб.

— Нет, он говорит два.

Обратно в «детский городок» друзья возвращались налегке, в глубокой задумчивости. Вернее, Джереми и Хайли задумчиво молчали, а Боб косолапо пританцовывал и беззаботно подпевал репродукторам.

— То ли замок,

То ли город на холме,

Степной мираж…

— А что он ещё сказал? — нарушил молчание Джереми.

— Он сказал, что это его любимый сорт кофе.