Глава 1

«Вечереет. Небо пустое и смутное, моросит мелкий дождь. А я стою под мостом через речку Блис, привалившись спиной к холодной, покрытой аляповатыми граффити стене, и смотрю на лениво катящиеся в двух шагах от меня мутно-серые, с маленькими пенистыми барашками волны.

Вокруг — ни души, да и кто станет шататься по улицам в проклятую сырость? Непонятно даже, кого или чего я жду в такую погоду. Едва ли мне сегодня вечером хоть что-то обломится; и, пожалуй, самое разумное было бы уйти домой, согреться, выпить стаканчик чего-нибудь и посидеть вечерок у компьютера. А потом лечь спать и нормально выспаться. Так надоела эта ночная работа. Да только ведь Алекс опять станет орать, что я бездельник и сижу на его шее. Еще не понятно, кто на чьей шее сидит, в иной вечер я зарабатываю больше, чем он за неделю. А то еще и руки распускать начнет. Последнее время он все чаще позволяет себе опускаться до рукоприкладства, а уж за оскорблениями и вовсе в карман не лезет. Послать бы его куда подальше, но страшно опять оказаться одному.

Вот и стою под пролетом моста; на меня не капает, но промозглый, влажный ветер пробирает холодом почти до костей. И никуда от него не спрятаться; он гудит под аркой, словно в аэродинамической трубе, ерошит воду в Блисе, бросает прямо в лицо противные колючие брызги.

Пахнет дождем и отцветающей сиренью. Повсюду на мокром асфальте плещутся глубокие разноцветные лужи, отражающие и опрокинутые в них темно-зеленые кроны деревьев, и яркий горизонт. И лунный свет далеких фонарей, теплящихся блекло-зелеными звездами где-то в быстро темнеющей глубине городского парка.

О городском парке, одним концом примыкающем к вокзалу, а другим выходящим на набережную, стоит рассказать особо. Днем по его аккуратным, присыпанным мягким хрустящим гравием дорожкам прогуливаются почтенные пенсионеры (которых мы с Алексом за глаза ласково именуем „гитлерюгенд“) и чадолюбивые бюргерши с колясками. А по вечерам здесь работают местные „штрихеры“. Вы не знаете, кто такие „штрихеры“? То же самое, что по-русски хастлеры… Ах, это английское слово? Извините, не знал. По части образования у меня неважно, увы! В школе когда-то учил французский, без особого, впрочем, успеха. Ну, да все равно, ни „штрихерами“, ни „хастлерами“ они себя не называют, а говорят просто „мальчики“. Мальчики, которые оказывают сексуальные услуги за деньги. Не женщинам, конечно, а гомосексуалистам.

Но я кривлю душой, говоря о штрихерах „они“. Мы, конечно. Потому что я — один из них. Только я никогда не околачиваюсь вместе с остальными ни на вокзале, ни в парке, а стою здесь, под мостом через речку Блис. Это место для меня — особенное, а чем, расскажу чуть позже. А кому надо, тот меня и так найдет. И находят. При самом удачном раскладе человек пять за ночь (а работаю я обычно часов до двух), но не в такую погоду, разумеется.

Городок наш, Блисвайлер, небольшой, но оживленный. Если вообще применимо это понятие к немецким городкам, где все чинно, аккуратно, прилично почти до абсурда. Где собаки всегда ходят на поводке, дети за ручку, а пешеходы — только по тротуару. Нечто подобное говорит Алекс и хвалит немецкий порядок. А я, родившийся и выросший в таком же городке, только чуть большем по числу жителей, слишком хорошо знаю, что за чопорным, аккуратным фасадом часто скрывается совсем другое.

Процентов семьдесят моей клиентуры — туристы. Особенно часто приезжают из соседней Франции; да вот, голландцев тоже не раз встречал. Не знаю, что их сюда влечет, но едва ли наша местная достопримечательность: заброшенные заводские корпуса и гигантские сталеплавильные печи, несколько лет назад переоборудованные в музей индустриальной культуры. И кому придет в голову смотреть на страшные, ржавые чудовища, подобно огромным спрутам, царапающие небо жесткими щупальцами и беспардонно уродующие хрупкую, живую красоту нашего северного пейзажа? Клянусь, ничего более безобразного я еще в жизни не видел, чем эти, будь они неладны, индустриальные постройки. Но государство их охраняет, и гораздо более трепетно, чем очень красивые древние костелы.

А впрочем, что я, мальчишка-штрихер, с грехом пополам окончивший девять классов, понимаю в культуре?!

О, простите, я кажется, забыл представиться? Я — Джонни Маверик, эмигрант второго поколения, четыре года из своих девятнадцати проживший здесь, в Блисвайлере. А родился я в Саарбрюккене, в *** километрах отсюда, в семье „контингентных беженцев“, как у нас называют евреев, приехавших из бывшего Советского Союза. Но о детстве своем я расскажу как-нибудь в другой раз, чтобы не разбрасываться… а для начала хочу описать вам настоящую достопримечательность нашего маленького городка. Не памятники индустриальной культуры, о них я уже упомянул, хотя они и упоминания-то не стоят. Не выработанные угольные шахты. И не привокзальный парк, в котором снимаются штрихеры, и я в том числе. В этом тоже, поверьте мне, любопытного мало. Занятие, как занятие, больших денег не приносит, но на жизнь хватает.

Работаю — изредка у клиентов на квартирах, иногда в машинах, запаркованных на стоянке неподалеку, а чаще всего прямо здесь, под мостом. А что? Место уединенное, и ближайший фонарь в двух десятках метров. Зимой правда зябко бывает, да зимы не очень суровые у нас. Хотя околачиваться морозной ночью на ледяном ветру, и еще у самой воды — радость небольшая. Я стою под пролетом моста и, едва удерживая в окоченевших пальцах кусочек угля, царапаю поверх разноцветных граффити знакомые с детства русские буквы. Стихи. Иногда свои, но чаще — чужие. Высоцкого, например, „Мы больше не волки…“. И знаю, что их никто никогда не прочтет. На следующий вечер придут подростки с баллончиками, и поверх накарябанных мной строчек ляжет свежий слой краски. Пусть. Я пишу не для того, чтобы кто-то читал. Так же, как и этот дневник. Мне не нужны читатели, потому что я знаю, им всем на меня глубоко наплевать. Почтенным бюргерам и бюргершам. Исполненным чувства собственного достоинства „гитлерюгендам“. Французам, этим ничтожным пожирателям лягушек и прочей нечисти. Длинноволосым подросткам в приспущенных джинсах, малюющим на пустых городских стенах бесчисленные сюжеты из дешевых японских аниме, витиеватые эмблемы спортивных клубов и жирно перечеркнутые свастики. Я не хочу, чтобы они читали. Чтобы пробегали строчка за строчкой равнодушными взглядами мои мысли, мои стихи, мои разочарование и боль. И именно поэтому я пишу по-русски.

О нет, мне вовсе не нравится то, что я делаю, и никакого удовольствия я не получаю, ни морального, ни, простите, физического. Просто растрачиваю свою жизнь попусту, грубо, пошло и бездарно. Стыдно, ведь я не ауслендер какой-нибудь, у меня немецкий паспорт есть. Знаю, что надо бросить маяться дурью и пойти куда-нибудь учиться, получить профессию. Иначе чем я, спрашивается, буду заниматься после тридцати? Штрихер, он ведь как стюардесса. Как перевалило за третий десяток — все, отлетал. А ведь это еще не старость! Знаю также, что с каждым пробежавшим годом все труднее будет вернуться к нормальной жизни, что человек втягивается во что угодно и к чему угодно привыкает; а драгоценное время, между тем, уходит, и назад его не вернуть. Но… пока все мои благие намерения остаются благими намерениями, а планы — планами. Пока мне девятнадцать лет, и лето еще только начинается, и в парке отцветает сирень, осыпаясь на мягкий газон крошечными бледно-фиолетовыми звездочками. И моросит мелкий, не по-июньски холодный дождь.

А я стою под мостом через речку Блис и, поскольку клиентов все равно нет и делать нечего, рассказываю вам историю своей жизни. Вам? Да нет, самому себе, потому что знаю: никто этого никогда не прочтет. Даже Алекс еще ни разу не заглянул в мой дневник, хотя тот и валяется у него прямо под носом. И вовсе не из деликатности, нет. Как раз-таки деликатность моему сожителю и другу абсолютно чужда, просто ему, как и всем остальным, глубоко наплевать на то, что творится в душе у Джонни Маверика. Деньги домой приносит — и ладно.

Но постойте, я все время сбиваюсь с мысли. А ведь хотел рассказать о достопримечательностях нашего маленького городка.

Так вот, главная достопримечательность Блисвайлера — это не вокзал, не парк, где работают мальчики-штрихеры и не ржавые сталеплавильные печи, а сама речка Блис. Хотя ни туристы, ни местные жители ничего примечательного в ней не видят. Река, как река. Темно-свинцовая, в глубине почти не прозрачная, и слегка грязная на первый взгляд. Но это не так. На самом деле в речке Блис очень чистая вода. В ней даже живут рыбки, и иногда, когда солнце теплой желтизной подсвечивает песчаную отмель, можно увидеть, как на мелководье, у самой кромки суши крохотными серебряными искорками резвятся мальки.

Осенью вниз по реке яркими пятнами плывут опавшие листья, а ранней весной — всякие щепочки, дощечки, сломанные веточки, сухие травинки и прочий сор. Наверное, где-то далеко, в верховьях Блиса сходит снег, и талая вода с берегов приносит с собой весь этот мусор. Но у нас снега почти не бывает, а река никогда не покрывается льдом, даже в самые холодные зимы, когда столбик термометра падает до отметки минус пять градусов.

В любое время года вода в Блисе всегда одинаково холодная и странная на ощупь, а если опустишь в нее ладонь, то чувствуешь легкое головокружение, словно от прикосновения к чему-то нереальному. Река — одна и та же, и в то же время каждую секунду — другая. Стоит только погрузиться взглядом в ее ласковую, мутно-светящуюся глубину, и кажется, будто плывешь вместе с этой водой, точно щепка или осенний лист, подхваченный безжалостным течением.

Редкие серебряные пряди дождя, непрерывно мельтешащие перед глазами, и стремительно сгущающийся тепло-серый полумрак скрадывают очертания предметов, делают контуры расплывчатыми, а формы — нечеткими. Но и в ясные дни над Блисом все равно клубится легкая, похожая на туман, белесая дымка. Туман, который никогда не рассеивается и не позволяет как следует рассмотреть противоположный берег. Лишь в общих чертах: пологий лесистый холм, опоясанный желтой змейкой петляющей по склону дороги, и маленький поселок у самого подножья. Обычный с виду немецкий поселок. Тонущие в мягких облаках зелени аккуратные белые домики. Над красными черепичными крышами бледно-фиолетовыми колечками вьется дымок. А по вечерам, вот как сейчас, в опускающихся сумерках, яркими серебряными звездочками зажигаются на том берегу далекие фонари, и тускло вспыхивают желтые квадратики освещенных окон. Там живут люди! Какие? Я не знаю, и никто не знает, потому что никто еще там никогда не бывал. Уж в чем-чем, а в этом я абсолютно уверен. А все дело в том, что на другой берег речки Блис невозможно перейти. Я пытался, и не раз, а первые месяцы моей жизни в Блисвайлере по нескольку раз каждый день. И все попытки оканчивались ничем. Доходишь до середины моста, и тут тебя как будто разворачивает, но так ловко и незаметно, что и почувствовать ничего не успеваешь. Только что шагал по направлению к противоположному берегу, а в следующий момент уже идешь назад, в ту сторону, откуда пришел. И так каждый раз, хоть целый день броди по мосту, все равно вернешься в исходную точку.

Наверное, вы думаете, что нас день-деньской осаждают ученые мужи с мировыми именами, пытающиеся объяснить, понять, разложить по полочкам сей таинственный феномен? Что о нашем чуде пишут в газетах и толстых энциклопедиях? Ничего подобного! Я думаю, что о странных свойствах моста через Блис не знает никто кроме меня. Что никто, кроме меня до сих пор и не пытался перейти на ту сторону. Нормальному обывателю нет ведь дела ни до загадок природы, ни до людей, живущих на другом берегу. Только я, единственный в городе чудак, ходил по мосту туда и обратно, десятки, сотни раз; а вернее, только „обратно“, потому что попасть „туда“ так и не смог. Наверное, можно было бы попробовать перебраться через Блис вплавь… не такой уж он и широкий. Но я не умею плавать. А если бы и умел, никогда бы не рискнул войти в его его странную, серую воду, от одного прикосновения к которой мурашки бегут по коже. Она не отпустила бы меня больше, эта вода, и на другой берег не пустила бы, и назад не вернула. А спеленала бы по рукам и ногам, затянула в воронку, утащила на дно. Я знаю, так бы оно и было.

Есть в этой реке нечто, внушающее, если не страх, то молчаливое уважение, по крайней мере. Уважение, да.»

 

Глава 2

Джонни Маверик вернулся домой в два часа ночи — мокрый и продрогший, как осенний лист на ветру — на целый час раньше обычного. Конечно, Алекс был уже дома, как всегда, раздраженный, задерганный и злой. Он уже шестой месяц работал в маленьком русском ресторанчике, играл там на синтезаторе или Бог его знает, на чем; часа три в день, за жалкие гроши. Так что, если бы не чуть более приличный заработок Джонни, оба просто не смогли бы свести концы с концами. А вы как думали? Жизнь стала дорогая, за одну только сорокаметровую двухкомнатную квартирку на чердаке пятиэтажного дома, в так называемом «скворечнике», приходилось ежемесячно отстегивать двести евро, плюс расходы на воду, газ, электричество и прочее. А ведь еще и есть что-то надо? И одеваться, пусть не по последней моде, но и не в лохмотьях же ходить. Тем более, что с людьми приходится работать. Ну, и интернет, разумеется, куда же без него.

К счастью, в отличие от предыдущего любовника Джонни, с которым тот расстался два года назад, Алекс не выкуривал по пять пачек сигарет в день; если и употреблял алкоголь, то в меру, а главное — не водил домой всяких странных типов, часто целыми компаниями. О, тот парень был турком, и в их совместном жилище постоянно тусовались его земляки. После их визитов, продолжавшихся нередко далеко за полночь, квартира выглядела, как бордель после погрома. По-немецки аккуратный Джонни терпел почти четыре месяца, а потом собрал вещи и ушел к тридцатилетнему русскому немцу Алексу, которого «подцепил» на устроенной русским клубом «Земляки» вечеринке для русскоязычной молодежи. И задержался у него на целых два года. Любил ли Джонни Алекса? В этом Маверик никогда не признался бы даже самому себе (из гордости, конечно, почему же еще?), но скорее всего, да, любил. Потому что уйти уже больше не мог. И это несмотря на редкостное умение его партнера быть черствым, нечутким, равнодушным, бестактным просто до неприличия, а иногда — и очень-очень жестоким.

Конечно, если бы не постоянные финансовые проблемы, все могло бы выглядеть не так уж и плохо. И если бы не профессиональная проституция, которой Джонни зарабатывал им обоим на жизнь и из-за которой его друг относился к нему с некоторой долей брезгливости. И, наконец, если бы не личная нереализованность самого Алекса, приехавшего в страну семь лет назад из какой-то сибирской «тьмутаракани», но так и не нашедшего применения своим многочисленным талантам. Говорящего по-немецки хотя и бегло, но на диалекте, плохо понимаемом местными жителями. Хронически безработного, да еще и сожительствующего с мальчишкой-штрихером типично семитской наружности, который продает себя за двадцать евро в привокзальном парке.

Так стоит ли удивляться, что по-своему неплохой немецкий парень Алекс чувствовал себя невостребованным и горькое свое разочарование вымещал на ни в чем не повинном партнере?

Хорошо зная музыкальные способности своего друга, Джонни предполагал, что русский ресторанчик, в коем тот якобы играл на синтезаторе, специализируется исключительно на обслуживании глухонемых клиентов. В крайнем случае, пенсионеров, потерявших слух по причине преклонного возраста. В противном случае Алексу уже давно набили бы морду и вышвырнули с позором на улицу. А может быть, врал он про музыку, а на самом деле мыл грязную посуду в том же ресторанчике, работал официантом или нарезал овощи. В общем, одному Богу известно, с чем ему там приходилось иметь дело; но возвращался он каждый раз замотанный, угрюмый и злой на целый мир. В такие вечера, а точнее ночи, ему лучше было не попадаться под горячую руку.

Джонни тихо разулся в тускло освещенной прихожей; ботинки были полны воды — на обратном пути он угодил-таки под проливной дождь. Прошел в комнату и аккуратно повесил свою насквозь промокшую куртку на спинку стула. Комната служила одновременно гостиной, столовой и кабинетом, потому и мебель в ней громоздилась всякая и разная. Плюшевый, песочного цвета диванчик и кресло у окна, обеденный стол из какого-то светлого дерева и два более темных стула с плетеными сидениями. Стенка с телевизором, застекленной витриной и открытой полкой, на которой сиротливо ютились несколько книг. И, конечно, компьютер, на отдельном столике, в углу, напротив входа. Телевизор выглядел антикварной редкостью, а предметы обстановки не сочетались друг с другом. Джонни это поначалу напрягало, и он пытался по каталогу подобрать более подходящую и не слишком дорогую мебель, чтобы навести, наконец, в квартире уют. А потом махнул на все рукой. Когда жизнь не складывается, и любимый вместо нежного поцелуя приветствует тебя оплеухой, уже не думаешь о том, что стол отличается по цвету от стула.

Алекс уже почти дремал перед включенным телевизором, полулежа на диване с пультом дистанционного управления в руке.

— Привет! — негромко поздоровался Джонни, опасаясь напугать друга внезапным окликом.

Но тот сразу же открыл глаза, встал и, молча приблизившись к вошедшему, протянул руку. Маверик порылся в карманах, извлек оттуда две скомканные двадцатиевровые купюры и так же молча подал их Алексу.

— И это все? За весь вечер? — Алекс удивленно и недоверчиво вскинул брови.

Джонни слегка вздохнул, виновато отводя глаза.

— Извини… Сегодня почти никого не было. И не только у меня. Многие мальчики вообще остались дома. Посмотри, ветер, дождь… Хозяин собаку на улицу не выгонит, — добавил он, втайне гордясь знанием русских фразеологизмов.

Но на Алекса уловки не действовали; взгляд его стал холодным и колючим, а мышцы правой руки чуть заметно напряглись, что, конечно же, не укрылось от внимания испуганно сжавшегося Джонни.

— Тебя никто не заставляет трахаться с собаками. Что ж ты вернулся так рано? Еще только полвторого.

— Нет, два, — Маверик не успел увернуться, и удар Алекса едва не сбил его с ног.

Из разбитой губы закапала кровь, а глаза Джонни наполнились слезами. На мгновение он застыл, поднеся руку к лицу, и как будто даже силился что-то сказать. Но только затравленно взглянул на обидчика, а потом резко схватил со стула свою мокрую куртку и бросился вон из комнаты.

— Эй, ты куда? — подозрительно осведомился Алекс.

— Пойду, утоплюсь в Блисе!

— Стой, псих, вернись. Садись за стол, я сейчас сварю тебе кофе.

Джонни послушно вернулся и сел, закрыв лицо руками. Его все еще трясло… от холода, а, может быть, и не только. Алекс презрительно покосился на него и скрылся на кухне, а минут через пять вошел в гостиную с двумя чашками черного кофе. Одну пододвинул другу, а со второй на коленях устроился в кресле, у окна. Расслабленно отхлебнул густой, горько-сладкий напиток; с мрачным удовольствием прислушиваясь к шороху тяжелых капель, гулко бьющихся, точно сонные жуки, о металлический карниз. Действительно, погода дрянь, ну и лето выдалось. Зря ударил мальчишку, он ни в чем не виноват. Уж если кому приспичит, он скорее доплатит пару десятков евро и закажет шлюху по телефону, а не попрется в дождь снимать уличного штрихера.

— Джон, — сказал Алекс очень серьезно. — Если ты будешь плакать, я сейчас изобью тебя по-настоящему.

Джонни отнял от лица запачканные кровью ладони, сглотнул слезы и дрожащей рукой потянулся к своей чашке.

— Что за извращение пить кофе по ночам? Опять до утра будет бессонница мучить, — заметил он с легкой гримасой отвращения. — Лучше бы глинтвейна немножко, чтобы согреться. Не знаешь, у нас не осталось?

Алекс, у которого проблем со сном не было, равнодушно пожал плечами. Еще через пятнадцать минут инцидент был благополучно забыт.

Действительно, заснуть сразу Джонни в ту ночь не удалось. Он долго ворочался, вздыхал, смотрел отрешенным взглядом в потолок, считал блестящие дорожки, прочерченные на оконном стекле дождевыми каплями и подсвеченные зеленовато-лимонным сиянием молодого лунного серпика. Около трех часов ночи дождь перестал, и тучи разошлись. Тени стали отчетливее, а луна ярче, но сон не шел, о вместо этого в голову лезли всякие мысли., навязчивые, точно навозные мухи. Маверик лежал в темноте с широко открытыми глазами и думал: об Алексе, раздающем несправедливые побои, об оставшихся в Саарбрюккене матери и отчиме, которых он не то чтобы ненавидел, но втайне винил во всех своих злоключениях. От них он убежал четыре года назад, не желая признаться, что убежать пытается от самого себя. И о чем еще только не думал. Даже о своих клиентах, большинство которых он давно знал в лицо. Хотя не старался специально запоминать их лица; в конце концов, его работа чаще всего сводилась к простым физическим манипуляциям. За исключением случаев, когда клиент уводил его к себе и заставлял играть в ролевые игры, иногда — исключительно идиотские, а иногда — откровенно жестокие. Таких страдавших ненормальной фантазией типов Джонни не любил и боялся. Тем более, что газетные полосы каждый день пестрели сообщениями о маньяках, людоедах и прочих отморозках с безнадежно неадекватной психикой. И как те заманивают ничего не подозревающих мальчиков и девочек в свои логова, машины, ближайшие лесонасаждения, и там пытают, насилуют, расчленяют на куски, кастрируют, поедают живьем… словом, издеваются, как могут.

Да еще Алекс, словно на грех, имел дурацкую привычку зачитывать эти заметки своему другу по утрам, за завтраком. И как тут будешь спать ночами?

Поняв, что глаз ему не сомкнуть до самого рассвета, Джонни со вздохом встал, накинул махровый халат на голое тело — ночь была прохладной, а из приоткрытой форточки неприятно тянуло сквозняком — и безшумно выскользнул в гостиную. Остановился в раздумьи посреди комнаты, прикидывая, чем бы заняться, чтобы хоть как-то убить оставшиеся ночные часы. Посмотреть телвизор? Даже тихий звук мог разбудить Алекса, и тогда Маверику, ой, как не поздоровилось бы. Оставалось либо почитать книжку — а читать Джонни любил — либо включить компьютер и побродить по интернету. Маверик выбрал второе.

О, интернет, кто тебя выдумал? Есть некая таинственная магия в том, чтобы выходить на чужие страницы, чаты, форумы, выискивая там мысли созвучные твоим, но высказанные людьми, живущими в тысячах километров от тебя. Людьми, к которым ты не осмелился бы подойти на улице. Или которые не пожелали бы даже говорить с тобой, а только с презрением отвернулись, а то и в лицо бы плюнули. Которым ты, будь они твоими соседями по лестничной площадке, намазывал бы дверь мелом, а то и чем похуже, и кидал бы что-нибудь несъедобное в суп, живи они с тобой под одной крышей. А тут ты им просто напишешь: «Привет!», и вот вы уже друзья. Странная все-таки вещь — виртуальное общение. Странная и замечательная. Потому что, сколько бы масок ты на себя ни надел, а человеческой своей сути все равно не скроешь.

А открыть собственный почтовый ящик в ожидании… чего?… чуда? Может ли что-то сравниться с восхитительными, полными затаенной надежды секундами, проходящими между робким кликом на голубой конвертик «Аутлук Экспресса» и появлением в углу экрана сакраментальной надписи «Новых сообщений нет»?

Джонни включил компьютер и первым делом полез в свой почтовый ящик, который, естественно, оказался пуст. Ничто и никогда не приходило на Богом забытый адрес электронной почты, кроме навязчивых рекламных объявлений. Пожав плечами, Маверик принялся бродить по любимым страничкам: «Гей Ромео», «Семь сорок» или центральный еврейский ресурс, «Крайон. ру» и «Крайон. де». Оба «крайона» претенциозно именовались «сайтами работников света»; и хотя наш герой ни в коей мере не причислял себя к последним, читать рассуждения странных людей на странные темы ему нравилось. И еще один литературный портал, на котором Джонни под разными никами размещал свои стихи. Но какой бы ник он себе ни выбирал, мужской или женский, эпатажный или не очень, его графоманские шедевры все равно никто не читал… увы… а так хотелось хоть с кем-то поделиться тем, что накипело на душе. Разумеется, он не сочинял стихов ни про то, как его трахают под мостом клиенты, ни как бьет почем зря любовник. Стыдно было бы писать про такое. А воспевал Маверик в своих бездарных виршах красоту родного Блисвайлера, и весеннее половодье, и сладкое цветение сирени в привокзальном парке. И запах гари, разлитый в прозрачном, как янтарь, морозном воздухе, когда выходишь солнечным утром из дома, а отраженный от обледеневшей мостовой свет слепит глаза, и под ногами хрустит тонкая корочка инея. Немцы топят печки, и из торчащих прямо в сверкающее небо труб зыбкими струйками вытекает горячий дым, и тут же исчезает, рассеивается в чистой голубизне, превращаясь в крошечные, острые снежинки.

Вот о чем писал Джонни Маверик, а еще о мутно-серой, полускрытой светящимся туманом и всегда холодной речке Блис. И о мосте через нее, который на самом деле и не мост вовсе, потому что перейти на другую сторону по нему нельзя… а что-то вроде радуги — мираж, обман, призрак. И кто же будет про подобные глупости читать?! Вы бы стали?

Джонни покинул литературный портал и продолжил виртуальное путешествие уже по совсем незнакомым адресам, выходя на них через поисковую машину «google». Попал на какой-то русский чат и, нехотя пробегая глазами сообщения неизвестных пользователей, вдруг споткнулся на последнем, не имеющем ничего общего с обсуждаемой в чате темой (а дискутировались подробности частной жизни одного малоизвестного американского актера). Написанном сумбурно и скомканно, с опечатками. «Это последний день моей жизни. Я больше не могу выносить это отчаяние… эту пустоту, которая в тысячу раз хуже смерти. Простите меня, родные мои, я не хочу делать вам больно, не хочу предавать, как когда-то предали меня, я просто больше не могу…» И все, многоточие в конце, и никакой подписи. Джонни напряженно вглядывался в слабо мерцающий экран. Это чья-то шутка? Глупый розыгрыш? Провокация?

Или крик отчаяния, брошенный в пустоту, в безликую всемирную паутину, в надежде, что кто-то услышит?

Что за незадачливый самоубийца станет помещать предсмертную записку в какой-то идиотский чат?

Но Маверик об этом не думал, а пальцы его уже забегали по клавиатуре, торопливо отстукивая: «Подожди. Не делай этого. Давай поговорим. Вещи не всегда такие, какими кажутся. Не спеши покидать этот мир, он прекрасен. В нем очень много радости. Я не знаю, что у тебя случилось, но, поверь, у тебя все еще будет и будет хорошо. Напиши мне.» И добавил в конце поста свой электронный адрес. Потом подумал немного и, вспомнив кстати мудрого библейского царя, приписал: «Все проходит, и это пройдет». А потом надавил на «отправить».

Что еще сказать, дабы удержать кого-то неизвестного от рокового шага, Джонни Маверик не знал, и не будем судить его за это строго. Он не был профессиональным психологом, но лишь мальчишкой, с грехом пополам окончившим девять классов, и опыта общения с людьми, находящимися в кризисных состояниях не имел.

Что побудило его обратиться к незнакомому человеку на «ты»? Расхожее заблуждение: тот, кто озвучивает мои мысли, должен быть похож на меня. Такой же молодой парнишка, запутавшийся в слишком серьезных для его детской, в общем-то, души проблемах; несчастный одинокий, непонятый. И кто из нас в юности не чувствовал себя таким?

Со вздохом облегчения Джонни выключил компьютер. Он сделал все что мог, и дальнейшее от него уже не зависело. У него появилось чувство, что теперь он сможет, наконец, уснуть.

И точно, стоило его голове коснуться подушки, как он тут же провалился в сон, благословенный, пустой, темный, как крепко запертая комната без окон. Но Маверик не боялся темноты, а боялся, наоборот, включать в этой комнате свет; слишком много печального и страшного находилось в ней. Слишком много такого, чего Джонни не хотел видеть.

Но в ту ночь ему ничто не снилось, и он проспал до двенадцати часов дня, пока его не растолкал вконец потерявший терпение Алекс.

 

Глава 3

Они позавтракали только в половине первого, в то время, когда добропорядочные немецкие бюргеры обычно садятся обедать. Хорошо, как никогда, выспавшийся Джонни пил черный кофе, очень крепкий и очень сладкий, и, щурясь от стекавшего по вымытому вчерашним дождем оконному стеклу солнечного света, радовался новому дню. А Алекс, уткнувшись носом в газету, меланхолично жевал сэндвич, и по его гадкой ухмылочке нетрудно было предположить, что на просторах родины опять дело дрянь.

«Джонни, послушай», — Алекс широко улыбнулся, а Маверик страдальчески сдвинул брови: ему не хотелось слушать газетную статью; но его друг уже читал вслух заметку о двух извращенцах из Майнца — точнее из Майнца был только один, инженер-электрик, а второй, программист, из Бохума — которые познакомились на гей-чате и договорились о личной встрече. Что было бы само по себе и не плохо, потому что кто ж не знакомится нынче по интернету. Но те двое сговорились о деле дурном и недостойном. И когда программист из Бохума приехал в гости к инженеру-электрику в Майнц, то по обоюдному согласию радушный хозяин его кастрировал, после чего они вместе подвергли отчужденный орган кулинарной обработке… и съели. Тоже вместе. Потом гостеприимный инженер своего нового знакомого убил, разрубил на куски, а мясо положил в холодильник. Чтобы весь последующий месяц пировать уже в одиночестве.

— Алекс!!! Что за бред ты читаешь?! — не выдержав, взмолился Джонни. — Ну, как тебе самому-то не стыдно?

— Здесь так написано, — невозмутимо пожал плечами Алекс, — а, значит, так оно и было. Профессиональные журналисты не станут лгать.

— Журналисты брешут, как сивые мерины! Не могло ничего подобного быть, просто не-мог-ло! Выкинь ты этот идиотский «Бильд» ко всем чертям!

— Это не «Бильд», — обиженно возразил Алекс. — А «Саарбрюккен Цайтунг», серьезная газета, между прочим. А в жизни, Джонни, бывает и не такое. У меня бабушка была психиатром, и еще не то рассказывала. Газетчикам и не приснилось бы. Человеческая психика — очень тонкая штука, ломается легко. Хорошо, если это сразу бросается в глаза… А бывает — нормальный с виду человек, ничем особо не выделяется… и никто не догадывается даже, насколько бесповоротно у него съехала крыша. И он способен уже сделать что-то страшное с собой или с другими. Тот мужик, — добавил Алекс, имея в виду жертву, — был серьезно болен.

— Однако это не причина его убивать, — запротестовал Маверик. — Это очень хорошая история, Алекс, но ты уверен, что ее обязательно нужно читать за завтраком? Я хочу просто спокойно поесть и не слушать про всяких маньяков, психов и свихнувшихся извращенцев. У меня от такой дряни кусок в горло не идет. Пожалуйста, очень тебя прошу, читай свою гадкую газету, как бы она не называлась, про себя!

— Про меня здесь ни слова не написано, — усмехнулся Алекс.

— Ничего, скоро про меня напишут! — выпалил Джонни и тут же прикусил язык, испугавшись того, что сказал.

Как ни странно, Алекс не стал смеяться, а только пристально вгляделся во внезапно побледневшее лицо друга и уже совсем другим тоном произнес:

— Джон, не бери в голову, все будет нормально. Ты просто постоянно что-то такое выдумываешь. Не знакомься по интернету, и ничего плохого с тобой не случится.

— Алекс, ну, как ты не понимаешь, что не в интернете дело, — Маверик чувствовал, что его голос дрожит, и злился на себя за это. Руки тоже дрожали так сильно, что чашку пришлось поставить на стол, чтобы не расплескать кофе. — Моя профессия связана с постоянным риском. Уж кому и стать жертвой маньяка, если не мальчишке-штрихеру? Тебе легко рассуждать, ты все время на виду, а я стою под мостом, совсем один, уж не говоря о случаях, когда приходится садиться в чужие машины или ехать к кому-то домой.

— Глупости, — нетерпеливо перебил Алекс. — Ерунда. Городок у нас небольшой, и все друг друга знают. Даже туристы приезжают одни и те же. Не ходи с теми, кто не внушает доверия, ты не обязан, и никто не может тебя к этому принудить. А если что вдруг — кричи, тебя услышат. Ничего нет в твоем занятии опасного, главное, не забывай про резинку, чтобы не подцепить какую-нибудь гадость, и все будет о'кей.

— Ты меня за полного идиота принимаешь? — возмутился Джонни.

У него пропало желание спорить, и не стал он говорить Алексу, что часто, особенно в плохую погоду, задерживается в плохо освещенном ночном парке дольше других и остается в полном одиночестве, когда кричи — не кричи, все равно ни одной живой души рядом нет. Да и так ли трудно заставить человека замолчать, так что и вскрикнуть не успеешь? Совсем не трудно, и Маверик это прекрасно знал, но он промолчал и ничего не сказал другу, а просто допил кофе и ушел на кухню, споласкивать под краном грязные чашки.

И как будто даже легче стало Джонни после той беседы, ведь он вербализировал, наконец, свои страхи, а Алекс не посмеялся над ними, но отнесся с пониманием. Попытался успокоить, насколько умел, привел разумные доводы, но… Но засела у Маверика в сердце какая-то заноза, несколько идиотских, им же самим оброненных слов.

Он мыл кофейные чашки и блюдца и, вытирая их кухонным полотенцем, расставлял аккуратно на полки в буфете, а перед глазами все стояла одна картинка, живая и пугающая своей яркостью, словно застывший стоп-кадр. Алекс за тем же столом, в гостиной, но на сей раз один; читает газету, а в ней — уже не заметка о двух психах из Майнца, а статья про него, Джонни, мальчишку из городка Блисвайлера. Может быть, даже без указания фамилии, просто еще одна безымянная жертва в бесконечном ряду несчастных, избранных судьбой для какого-то чудовищного и бессмысленного кровавого обряда.

А где-то на периферии сознания мерцал, то исчезая, то вновь проявляясь, как человеческое лицо на фотобумаге, другой образ, такой неясный и смутный, что его и рассмотреть толком не удавалось. Газетный листок двенадцатилетней давности. И в нем тоже написано что-то нестерпимо мерзкое. Что-то, имеющее отношение к нему, Джонни Маверику.

Он услышал, как хлопнула входная дверь. Алекс ушел. Бог его знает куда, Джонни никогда не тревожился по этому поводу. Он не думал, что у его партнера может появиться кто-то другой. У того и друзей-то не было, кроме двух русских, вернее, казахских немцев; занудных типов, ни о чем кроме походов по социальным ведомствам не говоривших. Еще они любили вспоминать вместе с Алексом свою жизнь в России или в Казахстане, рисуя ее всегда в таких ностальгически-светлых тонах, что Маверику так и хотелось спросить: «Что же вы, друзья, оттуда уехали?»

На Джонни они смотрели свысока, чтобы не сказать с презрением, в глаза называя его «еврейчиком». Что это, мол, Алекс, твой еврейчик сегодня не в духе? А уж что говорилось в его отсутствие… О, у этих полуказахов с не по-европейски раскосыми глазами была поистине арийская спесь! Джонни их терпеть не мог, и каждый раз старался незаметно ускользнуть из дома, когда они приходили. Тем более, что и Алекс в их присутствии менялся неузнаваемо, начинал третировать друга и унижать, обращаясь с ним хуже, чем с домашним животным. Так что, глядя на них четверых, незнакомый человек мог бы предположить, что на дворе еще не минули времена Второго Рейха.

Поэтому Маверик даже рад бывал, когда Алекс уходил с утра. Пусть его пьет пиво со своими земляками, лишь бы подальше от дома. А он, Джонни, пока наведет порядок в квартире и посидит у компьютера. Это были его любимые занятия, кроме разве что прогулок по набережной Блиса, весной или летом, в хорошую погоду. Когда солнце греет бережно, и его лучи тонкими паутинками блестят на глянцевой поверхности воды. А легкомысленный ветерок шевелит волосы, гонит по реке перламутровые волны, и в глазах рябит от серебряного и золотого. Как приятно идти наугад и ничего не видеть, кроме переливов света, ни улиц, ни лиц, ни домов. Просто брести сквозь сверкающее половодье красок, бездумно и отрешенно.

Пару лет назад эти одинокие прогулки буквально вылечили Джонни от ночных кошмаров, после которых он просыпался в холодном поту и слезах, а иногда — и в мокрой кровати. Спасли от дикого отвращения к жизни и суицидальных мыслей.

Маверик вспомнил ночной инцидент в интернете и забеспокоился: жив ли еще неизвестный ему парнишка? Или не удержался и все-таки наложил на себя руки? Жаль, если так. А может быть, принял приглашение «поговорить»?

Джонни включил компьютер и нетерпеливо надавил мышкой на символ «аутлук экспресса» в нижней строке. Тут же в правом нижнем углу зазмеилась тоненькая голубая стрелка загружающегося в почтовый ящик письма. (Погоди, дружок, не радуйся, вдруг опять реклама!)

«Я не знаю, кто Вы, мой таинственный спаситель, — прочел Маверик, затаив дыхание, — но хочу поблагодарить Вас от всего сердца за то, что поддержали меня в страшную минуту. Это была минута непростительной слабости, и если бы не несколько Ваших простых и мудрых слов, я бы вряд ли пережила вчерашнюю ночь, а двое маленьких детей остались бы сиротами. Одни в целом мире. Я пишу это только для того, чтобы Вы знали: Вы спасли не одну, а целых три жизни.»

Джонни удивленно вскинул брови: персонаж оказался совсем не таким, каким он себе его представлял. А ситуация вырисовывалась печальная: двое детишек, находящихся, судя по всему, на попечении психически нестабильной матери.

«Вы предложили мне пообщаться? Я была бы рада… Мне совсем не с кем поговорить, кроме моих сыновей, но они еще малыши. Старшему четыре года, а младшему — два. Что они могут понять? Конечно, чувствуют, что со мной что-то не так. Хотя я стараюсь не плакать при них, но они все равно чувствуют, и мое отчаяние, и мои слезы. Я знаю, что разрушаю и себя, и их, но ничего не могу поделать. Человек, которого я любила больше себя самой, больше, чем собственных детей… так, что казалось, и всей жизни не хватит, чтобы его любить, меня предал. Старая история. Старая, как мир.»

«Да, — подумал Маверик. — Все повторяется. Все в жизни повторяется.»

«Я все отдавала ему, поддерживала, помогала. А теперь, в тридцать пять лет, оказалась ни с чем, без профессии, без денег, с двумя маленькими детьми».

Упс! А тетенька-то оказывается совсем взрослая!

«Вы знаете, что такое бессилие перед жизнью? Это когда ни на что не надеешься, и ничего не ждешь. Когда хочется просто перестать быть, вернуться в прошлое и отменить сам факт своего рождения. Я не боюсь смерти, но дети… Они без меня пропадут, погибнут. Человек имеет право распоряжаться своей, но не чужими жизнями.

Вчера ночью я чуть не совершила непоправимое, поддавшись внезапному приступу отчаяния. Чуть было не предала сыновей, так, как совсем недавно предали меня.»

Джонни задумчиво кивал, кусая себе губы. Все верно: одно предательство неизбежно влечет за собой другое. Кому, как не ему, было этого не знать?

«Я уже приготовила две пачки снотворного, оставалось только выпить их… может быть, это бы подействовало. Но так хотелось высказать напоследок свою боль, в надежде, что найдется кто-то, способный ее понять. И такой человек нашелся, им оказались Вы. Кто Вы, услышавший вопль о помощи и не оставшийся равнодушным? Мне бы так хотелось узнать о Вас побольше.

Кристина».

Меня зовут Кристина, я живу в ***, это маленький городок на берегу Оки, слышали ли Вы о таком?

Да, совсем забыла рассказать Вам. Когда я все-таки уснула той ночью, мне приснился пугающий сон: мои мальчики, закутанные в мохнатые шубки, бредут, держась за руки, в темноте, совсем одни. Без дороги, наугад, сквозь яркие звезды и бесконечно падающий снег. И меня нет рядом. Простите за сбивчивое письмо. И еще раз спасибо.

Гм… Маверик задумался. Незнакомка, дама средних лет, по возрасту годящаяся ему в матери, писала настырно, даже навязчиво, и явно ожидала от него ответа. Наверное, ей и в самом деле плохо, но только чем он, Джонни, может помочь? Ей не на что жить, а у него и самого ни гроша нет за душой. Да и вообще, что тут можно сделать? Разве что попробовать поддержать, как-то отвлечь, успокоить? Детишек, конечно, жалко.

Он мог бы сейчас стереть злополучное письмо и забыть о нем, но что-то, им самим не до конца осознанное, помешало ему так поступить. Смутное чувство тревоги, что незнакомая ему Кристина все-таки сделает то, что собиралась прошлой ночью. И не будет ли тогда ему самому, Джонни Маверику, сниться сон про заблудившийся в ночи детей? И это в дополнение к его собственным кошмарам… вот уж чего не хотелось бы.

Надо обязательно написать что-то ободряющее, вот только что? Не рассказывать же ей о себе, уж чем-чем, а такой биографией, как у него, едва ли можно кого-то утешить. Скорее наоборот.

В этом Маверик заблуждался. Обычно людям бывает отрадно услышать о ком-то, кому так же плохо, а может быть, и еще хуже, чем им. История чужих несчастий ложится целебным бальзамом даже на самое израненное и кровоточащее сердце. А весть о чьем-то успехе способна повергнуть в глубочайшее уныние, особенно, если в собственной жизни что-то безнадежно не склеивается.

Но, к сожалению или к счастью, наш герой принадлежал к иной породе людей. Зависть была ему неведома, чужое горе заставляло по-настоящему страдать, и он искренне верил, что любого человека можно успокоить, если рассказать ему что-нибудь хорошее.

Врать, конечно, нехорошо. Этому Джонни учили еще в детстве. Но почему бы не сочинить просто красивую сказку? О том, как удивительна и прекрасна жизнь. Как беззаботно живут люди в далекой Германии, где у каждого есть достойная работа, и крыша над головой. Где так много делается государством для укрепления семей, для защиты социально слабых, для обучения молодежи. Где дети смеются, а взрослые, встречаясь на улице, приветствуют друг друга улыбкой. А разве это не правда? Вот ведь сколько счастливых лиц вокруг. И что с того, что у него, Джонни Маверика, все складывается вкривь и вкось, совсем не так, как надо?

«Дорогая Кристина! Рад нашему знакомству. Я знаю, никакие встречи в мире не происходят случайно, и уж, конечно, не случайно попалось мне вчера на глаза Ваше письмо. Мне, как и Вам, пришлось пережить однажды предательство любимого человека, и я знаю, как это больно.»

Тут Маверик очень некстати вспомнил свою мать, и лицо его в самом деле исказилось гримасой не то отвращения, не то боли. Но он отогнал неуместную мысль, быстро входя в образ благополучного, уверенного в себе человека. С достоинством идущего по жизненной стезе… может быть, только слегка одинокого и со шрамами в душе.

«Мое имя Поль. А живу я на западе Германии, у французской границы. В городке Блисвайлере, что означает „поселок, стоящий на берегу реки Блис“…»

И Джонни начал фантазировать. Радостно и самозабвенно, с глуповатой, но трогательной увлеченностью ребенка, которому разрешили поиграть в новою игру. Не для Кристины, для себя. Каким он хотел бы быть. Поль, самостоятельный, много повидавший на своем веку мужчина тридцати девяти лет, имеющий свой небольшой бизнес. Скажем, в области веб-дизайна. Проживает один, в небольшом, но уютном домике в элитном квартале Блисвайлера (и где тут у нас элитные кварталы?!). Разумеется, со всеми удобствами и маленьким садиком. О, Джонни вовсе не хвастался, но ткал дивный, многоцветный узор из тонких лучиков мечты. Как он любит сидеть по вечерам, среди цветов, когда закатное солнце нежно золотит верхушки магнолий и кипарисов и стекает горячими струями по оконным стеклам и черепичным крышам домов… и сочинять стихи. Такой вот романтичный персонаж. Почему живет один? О, была в юности одна история… и Джонни деликатно намекнул на давнюю свою, то есть Поля, любовь к одной девушке. Ну, не рассказывать же незнакомой женщине, что он гомосексуалист?! Мифическая девушка предала его чувства и вышла замуж за другого. А Поль ее, конечно, простил, но сам на многие года остался в одиночестве. Он так и не нашел свою вторую половинку, не потому, что хотел все оставшуюся жизнь хранить верность своей неверной возлюбленной, а просто не сложилось. После первой любовной неудачи он много размышлял о том, какими должны быть отношения между мужчиной и женщиной, и пришел к выводу, что…

Джонни вздохнул. Никогда он не размышлял на эту тему; более того, она его ни в малейшей степени не интересовала.

«…что главное в них — взаимное доверие и искренний интерес к внутреннему миру друг друга.»

«Да это, наверное, для любых отношений важно, какая разница между кем и кем», — подумал Маверик и внимательно перечитал написанное. Получилось довольно складно, а главное, жизнеутверждающе. Вранье, конечно, но Кристине — не все ли равно? Что Джонни, что Поль, она ни того, ни другого не знает. Что бы он ни рассказал, это останется для нее «виртуальной сказкой». Так пусть сказка хотя бы окажется прекрасной.

И, не терзаясь больше угрызениями совести, Джонни отправил письмо.

 

Глава 4

«Еще два часа до заката. Я присаживаюсь на теплый парапет и с удовольствием подставляю лицо пропитанному запахом цветов и свежескошенной травы ветру. Далекий рокот газонокосилки сливается с тихим жужжанием насекомых в один сплошной, вибрирующий жизнью гул. Наконец-то, настоящее лето.

Противоположный берег Блиса утопает в густой тени, и только поднимающийся над поверхностью воды туман еще пропитан солнцем. Он кажется таким ярким и блестящим, будто соткан из тончайших волокон драгоценной золотой пряжи.

Напрягая зрение, я могу различить движущиеся темные точки на другом берегу и какие-то странные, вспыхивающие огоньки. Ничего подобного мне раньше не удавалось рассмотреть, слишком там все мелко, неясно и смутно. Удивительно, но меня не покидает ощущение, что со вчерашнего дня тот берег словно стал немного ближе.

На мне голубая тенниска и светлые летние брюки, а куртку я снял и положил рядом с собой на парапет. Тепло, и от прогретой земли поднимается беловатый пар: мир высыхает после затяжных дождей.

Я моргаю и щурюсь от ласкового света, мягкой желтой пеленой застилающего глаза. Лениво перебираю в памяти мельчайшие происшествия сегодняшнего утра. Я привык жить одним днем, без прошлого и будущего, так гораздо легче сносить любые издевки судьбы, даже самые жестокие. Концентрироваться на одном мгновении, наблюдать собственную жизнь, как бесконечно перетекающие друг в друга пейзажи за окном быстро летящего поезда. Как яркую череду непохожих друг на друга дней.

Это очень удобная позиция, и ее единственный минус заключается в том, что она порождает пассивность. Нежелание и неумение что-то изменить, покорную отданность на волю обстоятельств и маленьких злобных случайностей. Я знаю, в чем состоит моя главная ошибка: сосредотачиваясь на настоящем, нужно делать что-то для будущего. А я не делаю… не могу… не смею. Я давно капитулировал, встал на колени, и подняться уже не хватает сил.

И вот я сижу на парапете, на набережной Блиса, греюсь в последних лучах оранжево-золотого солнца и вспоминаю утреннюю размолвку с Алексом. Даже не размолвку, а так… поговорили просто. Только после сегодняшнего разговора у меня остался какой-то мерзкий привкус, как после чьей-нибудь дурной шутки. Есть темы, на которые шутить нельзя. Есть вещи, которых лучше не касаться, чтобы не отворить случайно дверь и не впустить их в свою жизнь.

Еще мне вспоминается письмо так неожиданно свалившейся на мою голову виртуальной знакомой… как ее… Кристины. Мне всегда казалось, что суицидальные мысли несвойственны женщинам. Мужчина по натуре своей воин, рожденный, чтобы биться с трудностями и гибнуть в борьбе. А женщина природой запрограммирована на другое: создавать жизнь и хранить ее. А тут… такое… горсть таблеток в руке… предсмертная записка на экране монитора. А в соседней комнате мирно спят двое малышей. Несерьезно даже. И страшно, если вдуматься.

Но, может быть, это была просто уловка? Женщины горазды на всякие уловки. Просто стало одиноко, захотелось пообщаться хоть с кем-нибудь, а такое послание — чем не повод? Что ж, не могу ее за это осуждать. У самого иногда так пусто становится на душе, что хочется выть на луну.

А мое виртуальное „я“, Поль, неплохая выдумка. Он мне нравится. Почему бы хоть раз в жизни не попробовать сыграть роль кого-то другого? Как артист на сцене? Вырваться из плена собственной личности, стать свободным от себя самого. Это было бы так похоже на счастье.

Я вздыхаю, закрываю глаза и спрашиваю себя: а смог бы я, а вернее, смогу ли когда-нибудь стать таким? Лет через двадцать, когда приближусь к возрасту моего вымышленного персонажа? Уверенным, самодостаточным, состоявшимся во всех отношениях. И с грустью отвечаю: нет. Никогда мне не стать таким, как бы я этого ни хотел. Слишком многое поломано и испорчено. Разбитую посуду — не склеить, и в старые мехи молодого вина не нальешь.

Думаете, я стыжусь моей профессии, если можно ее так назвать? — Ничуть. Проституция для меня занятие временное… я надеюсь. Большой чести оно мне не делает, но — и тут я пожимаю плечами — какая уж теперь разница?

Или считаете, что я комплексую по поводу своей сексуальной ориентации? — Вот уж нет. Я принимаю себя таким, как есть. Кто бы что по этому поводу ни говорил.

Нет, беда моя совсем в другом. Мутный источник, в котором вместо воды нечистоты и болотная жижа, бьет из зияющей, как открытая рана, расщелины где-то в самом начале моего пути. И течет через всю жизнь, отравляя ее и пачкая. Питая мои ночные кошмары, заставляя терпеть унижения, потому что подсознательно я просто не могу почувствовать себя достойным чего-то лучшего. На меня еще в детстве было поставлено клеймо, имя которому „Ойле“.

С немецкого слово „ойле“ переводится как „сова“, но я веду речь вовсе не о пучеглазой ночной птичке. „Ойле“ — это название маленькой, захудалой кнайпы, а по-русски пивнушки, в одном из промышленных районов Саарбрюккена. Хотя, вполне возможно, что ее переименовали или снесли в конце концов, не знаю. И не хочу знать.

Когда я думаю о своем детстве, оно представляется мне чем-то вроде старого, покрытого паутинкой трещин и запотевшего зеркала, в которое я все вглядываюсь и вглядываюсь, в тщетной надежде разглядеть в его зыбкой глубине собственное лицо. Но то, что зеркало растрескалось и запотело — еще полбеды. Хуже всего то, что оно залеплено грязью. И эту грязь не отмыть, потому что она принадлежит прошлому. А над прошлым никто не властен.

И если бы грязь оставалась на поверхности зеркала, но она проникла слишком глубоко внутрь и почти лишила меня памяти. Я ничего не помню из тех событий, только отдельные, словно выхваченные лучом света из кромешной темноты сцены. Своего тогдашнего отчима, который потрясает кулаком перед моим носом и грозится убить, если я хоть слово кому-то скажу. Дородную хозяйку кнайпы, с достоинством шествующую между столиками. Помню, как меня почему-то тошнило в туалете той самой пивнушки; и еще бесконечные, мучительные допросы. Почему-то допросы я запомнил особенно хорошо. А то, что совершалось, и не раз, в крошечной комнатке за стальной дверью, начисто стерлось из памяти… и, наверное, к счастью.

Конечно, теперь-то я хорошо знаю, что именно там происходило. Но тогда, в семь лет, меня постигла почти тотальная амнезия. Я отдавал себе отчет, что что-то такое в моей жизни творилось, но смысл случившегося был от меня сокрыт. До тех пор, пока, измученный странными и болезненными обрывками воспоминаний, я не зашел после школы в городскую библиотеку и, листая подшивки старых газет, не прочитал о скандальном судебном процессе над педофилами из Саарбрюккена и над владелицей кнайпы „Ойле“, некой фрау Х. Упомянутая фрау предлагала своим постоянным клиентам весьма пикантные развлечения с маленькими детьми, и недорого, всего за десять тогда еще дойчмарок…

И о смерти пятилетнего Доминика, случайно задушенного во время подобных забав, которым взрослые дяденьки предавались на досуге.

Сколько детей прошли через кнайпу „Ойле“? Неизвестно… Все пострадавшие были из неблагополучных семей или числились пропавшими. Так что точную цифру никто не знает.

Только об одной оставшейся в живых жертве сексуального насилия писали газеты, о некоем семилетнем Джонни М. О мальчике, которого привел в „Ойле“ собственный отчим, и который предположительно подвергался надругательствам в течение шести месяцев.

И тут кровь бросилась мне в лицо, потому что, хотя фамилия жертвы и не указывалась полностью, мне почему-то представилось, что о моем позоре непременно должны знать все: соседи, учителя в школе, родители моих школьных приятелей, а значит, и сами ребята. Не исключено, что так оно и было, просто мне никто по понятным причинам ничего не говорил, но за спиной, возможно, и перешептывались. А может быть, и нет. К моменту моего злополучного похода в библиотеку мне исполнилось четырнадцать лет, возраст, когда человек уже достаточно взрослый, чтобы все понимать, но еще не достаточно мудр, чтобы смотреть на вещи философски.

А в заключение я прочел — и это добило меня окончательно, — что насильников оправдали. Тело погибшего Доминика так и не нашли. Высказывались подозрения, что его зацементировали в фундамент строящегося супермаркета „Хелла“. А нет трупа — нет проблем. Тем более, что семилетний Джонни М. (то есть я!) на допросах сбивался с показаний, путался в событиях и фактах. Всех подозреваемых освободили прямо в зале суда за отсутствием состава преступления. Вот так. Там еще много всего было написано, но не буду вдаваться в подробности. Я и так уже рассказал достаточно. И не спрашивайте меня ни о чем, я ничего не помню. Я все забыл. Если бы не проклятое любопытство, заставившее меня рыться в газетах семилетней давности, моя жизнь, возможно, сложилась бы совсем иначе. И зачем я открыл этот ящик Пандоры?!

С того дня начались настоящие мучения. По ночам мне снились такие кошмары, какие и злейшему врагу не пожелаешь увидеть. Мне было стыдно смотреть людям в глаза, и я стал сторониться сверстников. Я сам себе казался чем-то нечистым, изгоем, одно прикосновение к которому оскверняет… не только из-за того, что со мной случилось в детстве, но еще и из-за этих снов.

Я и раньше был трудным подростком, учился плохо. Моей матери и новому отчиму (старого я так и не видел больше со дня его ареста) здорово доставалось из-за меня. А тут — как с цепи сорвался. Перестал разговаривать с матерью. Потому что был уверен, как уверен теперь: она все знала. Стал убегать из дома. А через год — убежал насовсем. Просто взял свое свидетельство о рождении и двести евро из тумбочки отчима и, сев в проходящую электричку, уехал куда глаза глядят. Не думаю, что меня искали, я ведь уже был почти взрослый и имел полное право пуститься в самостоятельное плавание. С глаз долой — из сердца вон, или как там по-русски говорится, скатертью дорожка, Джонни! Здесь, в Блисвайлере, я осел и начал заниматься проституцией, ведь надо же было как-то жить, а на что еще я годился?

Здесь, на берегах Блиса, мне, наконец-то, стало легче, и почти перестали мучить кошмары, осталась только бессонница. Будь он неладен, этот Алекс с его дурацкой привычкой подсовывать мне по ночам черный кофе, да еще ставить синяки по любому поводу. Попробуй, усни, когда все тело болит, и луна, яркая, как прожектор, светит прямо в лицо, и в голову лезет разная дрянь. Нет, не воспоминания, просто мысли. Я ведь сказал, что ничего не помню.»

 

Глава 5

Конечно, Джонни Маверик кривил душой, утверждая в своем дневнике, что ничего не помнит. Притворялся перед самим собой. Если бы он действительно мог забыть! Но такое забыть невозможно.

Вы можете представить себе семилетнего ребенка в руках троих осатаневших от похоти мужиков? Они чуть не разорвали ему все внутренности, и как он только жив остался?

Он и спустя много лет все так же отчетливо помнил и свой пронзительный крик, и чью-то грубую, потную руку тотчас же зажавшую ему рот. И другую руку, сдавившую горло, так, что маленький Джонни едва мог дышать.

А когда все закончилось, кто-то отволок его в туалет и швырнул, точно использованную вещь, на холодный, заплеванный пол, между писсуарами и раковиной. Потом Маверика долго рвало, и он рыдал, стоя на коленях и вцепившись в края слишком большого для его роста унитаза. А когда увидел на своих трусиках кровь, то и вовсе запаниковал, решив, что теперь-то ему точно конец пришел.

Чего семилетний мальчишка понять не мог, так это сути совершенных над ним манипуляций. Для этого он был слишком маленьким, и о сексуальных действиях никакого представления не имел. Но насилие остается насилием, даже если смысл его пострадавшему не вполне ясен.

В судебных протоколах говорилось, что несовершеннолетний Джонни М. подвергался постоянным сексуальным надругательствам в различной форме в течение шести месяцев. Сам Маверик ничего по этому поводу сказать бы не смог. Дни слились для него в одну мучительно-бесконечную полосу боли, страха… нет, даже не страха, а почти животного ужаса.

Джонни был настолько запуган, что даже маме боялся обо всем рассказать, но могла ли она ничего не видеть? Может ли хоть одна мать, будь она даже глухой и слепой одновременно, не чувствовать того, что творится с ее сыном? Когда мальчик не только не выучил за весь первый год в школе ни одной буквы, но и забыл те, которые знал раньше? Когда он не играет, а сидит, забившись в угол, похудел на пять килограммов, почти ничего не ест, да вдобавок его почему-то постоянно тошнит? Когда он ни с того ни с сего начал каждую ночь писаться в постель?

На суде мать пострадавшего Джонни М. плакала и повторяла, что она и представить себе не могла… и все ей, конечно, верили и сочувствовали. Все, кроме самого Джонни, который так никогда и не смог поверить и простить.

В заседаниях суда он не участвовал. Вердикт врачей на сей счет был однозначен: не выдержит по состоянию здоровья. Мальчик и в самом деле чувствовал себя очень плохо, с него хватило и допросов.

…Его вталкивают в тесную, прокуренную комнатку, и жирный, лысеющий дяденька с гадкой улыбкой, приподнявшись из-за залитого жестким светом стола, указывает на свободное место напротив себя.

— Джонни, садись. Не бойся и не смотри так, я тебе ничего плохого не сделаю. Мы просто немного поговорим, хорошо? Я задам тебе несколько вопросов, а ты постараешься на них ответить. Договорились?

— Да, — шепчет Маверик, цепенея, как кролик под взглядом удава.

— Ты уже большой мальчик… В каком ты классе? Тебе нравится ходить в школу?

Конечно, взрослому дяде плевать на школьные успехи Джонни и он с удовольствием пропустил бы эту часть беседы. Но перед тем как приступить собственно к допросу полагается поговорить с ребенком, чтобы завоевать его доверие.

А какое тут может быть доверие, когда мальчишка уже который месяц находится в состоянии, среднем между кататонией и истерикой. Когда он слаб и напуган почти до обморока.

«Джонни, постарайся вспомнить, это очень важно.»

Но он не понимает, как это важно. Ему хочется только одного: чтобы поскорее закончились мучительные допросы и его отпустили, наконец, домой. Он не понимает, что от того, что сейчас расскажет маленький Джонни, зависит, останутся ли преступники на свободе или будут наказаны. И он сбивается, и начинает придумывать там, где не может вспомнить. Увы, но такие показания для суда непригодны; исход процесса предрешен, насильники оправданы, и в этом его, Маверика, вина. Его и ничья больше. Потому что несчастный Доминик ни о чем уже поведать не сможет; он лежит где-то мертвый, замурованный в бетон; а куда делись другие жертвы, и подавно не известно.

Очень многое осознал Джонни семь лет спустя и сказать, что он был потрясен и шокирован, значит не сказать ничего. Травмирующие воспоминания и раньше прорывались на поверхность, взламывая, точно талая вода, хрупкий лед искусственно вызванной амнезии. А теперь вся грязь и вся муть, которые Маверик долго запихивал в подсознание, поднялись черной лавиной и накрыли его с головой. Он бился в них и задыхался, как беспомощная рыба, затянутая из чистого водоема в липкий, густой мазут. Отвращение, стыд, страх, что о его бесчестье узнают другие — да что там говорить, он был уверен, что многие уже знают. Вот учитель по математике, почему он так странно иногда на Джонни смотрит? А химичка, наоборот, отводит глаза; и ребята о чем-то в сторонке судачат, не о нем ли? Настоящая паранойя.

И, как будто этого мало, Маверику вдруг начали сниться по ночам кошмарные и омерзительные «перевернутые» сны. Будто он сам творит над кем-то то, что когда-то в детстве сотворили над ним… истязает и насилует чье-то худенькое, беспомощное тело; в безумной, слепой ярости стискивает стальными пальцами чье-то горло, чтобы не кричал, не трепыхался чертов щенок, не мешал ему, Джонни Маверику, получать свое скотское удовольствие… Да что же это, ради всего святого, такое?

Джонни просыпался, отчаянно рыдая, с чудовищным чувством вины. Кусая угол подушки, чтобы не закричать от ужаса. Почему? За что? Он не преступник! Он ничего не сделал!

Весь остаток ночи, до утра, он горько плакал, боясь снова уснуть; не понимая, почему он должен быть так страшно наказан за чужое преступление. Он был еще маленьким, Джонни Маверик, и совсем не знал жизни. Он не знал, что за грехи палача всегда платит жертва.

Вот так, Джон, лукавь теперь, притворяйся что ничего не помнишь, лги самому себе. Ты идешь сейчас по гораздо более тонкому льду, чем пять лет назад. И лед уже прогибается под тобой, трещит… и когда он проломится, твое падение в холодную, темную воду будет страшным, а боль — настолько жестокой, что едва ли ты окажешься в состоянии ее вытерпеть.

Сколько бед происходит от простого неумения человека быть честным? Сперва он обманывает себя, свою память, судьбу. Потом начинает врать другим. И вот уже красивая ложь, которая проливается целебным бальзамом на кровоточащие раны, цветочными гирляндами опутывает руки и ноги, так, что и шагу не сделаешь, в конце концов захлестывается удавкой на шее.

Неправда множится, как компьютерный вирус, бесконечно реплицируя саму себя. Ее становится так много, что вот она уже заполнила весь твой маленький мир. И не надо пытаться ускользнуть в яркое волшебство красок, в разноцветную феерию иллюзий. Они не более реальны, чем высыхающие капли дождя на оконном стекле, лишь на мгновение сверкнувшие драгоценными бриллиантами и тут же обратившиеся в теплый пар, в ничто.

Любая сказка — ложь, а ты уже достаточно взрослый, чтобы просто подойти к зеркалу и заглянуть в глаза самому себе.

Джонни сидел один в пустой комнате и с придирчивым любопытством разглядывал фотографию женщины на экране монитора. Гладко зачесанные назад темно-каштановые волосы, открывающие высокий, чистый лоб; тонкий изгиб бровей и большие ярко-серые глаза с мягким налетом желтизны. Нос, пожалуй, чуть великоват, но не с горбинкой, как у Маверика, а благородный и почти прямой, точно на картинах художников Ренессанса. И мелкие, но отчетливые морщинки в уголках рта. Возраст, да.

Джонни уже обменялся с новой знакомой парой простых, но искренних и теплых писем, а теперь она прислала в прикрепленном файле свое фото. Для установления «визуального контакта» друг с другом. Новая ступень доверия, а для Маверика — новый виток лжи. Послать Кристине свой собственный портрет он не мог: девятнадцатилетний мальчишка при всем желании за импозантного тридцатидевятилетнего мужчину не сойдет. Оставалось только одно.

Джонни задумчиво кусал себе губы, нетерпеливо постукивая пальцами по столу: так обманывать ему не хотелось. С другой стороны — не все ли равно. Надо только найти подходящую фотографию на каком-нибудь гей-портале. Уж туда его интернет-подруга наверняка заглядывать не станет.

Маверик еще раз вгляделся в лицо Кристины. Хоть и был он к женской красоте абсолютно равнодушен, оно ему нравилось. Чисто по-человечески. Интересно, будь на его месте «натурал» Поль, что бы он испытал, созерцая облик прекрасной незнакомки? Джонни улыбнулся, представляя. Ему было приятно ощущать себя другим, сильным, уверенным в себе… настоящим мужчиной, которому не хватает только верной и красивой подруги рядом. Вот такой, хотя бы, как эта Кристина. Он почувствовал, как личность Поля затопляет его, словно вода в Блисе, заливающая ранней весной грязную бетонную набережную и распаханные газоны парка. Как вытесняются и тают, точно росинки на ладони, его собственные страхи, вдруг показавшиеся мелкими, пустыми и ненужными.

Он посмотрел на Кристину глазами Поля и вдруг залюбовался ею. Интересная женщина. И почему от нее муж ушел, разве что… к любимому парню? И тут Джонни усмехнулся, снова превращаясь в самого себя. Потом набрал в верхней строке адрес «Гей Ромео», одного из любимых своих интернет-сайтов, где всегда есть на что… то есть, пардон, на кого посмотреть.

Маверик перебрал фотографии нескольких десятков парней — и некоторые были очень даже ничего, но на роль Поля, увы, не годились — и, наконец, остановил выбор на некоем Акселе Шмидте из Дюссельдорфа. Мужчина средних лет, но какой красавец! Жгучий брюнет с одухотворенными, волевыми чертами лица; орлиный взгляд, одновременно суровый и нежный… Ах! Джонни даже захотелось ему написать, но он прикинул расстояние от Дюссельдорфа до Блисвайлера, потом сравнил внешние данные Акселя Шмидта со своими, и понял, что шансов на взаимность нет.

Оставалось лишь скопировать фотографию в отдельный файл и прикрепить к письму: «Дорогая Кристина, посылаю и я тебе свое фото (они как-то удивительно быстро перешли на „ты“). Оно не слишком удачное, но не суди строго…» Попробовала бы она судить строго такого мужчину, впрочем, кто их, женщин, разберет? Джонни очень надеялся, что «Поль» придется Кристине по душе, в конце концов, он ведь старался, выбирал.

Когда Маверик нажимал на «отправить письмо», его снова окатила ледяная волна стыда и отвращения к самому себе. Врать-то, Джон, ой, как нехорошо! Но прервать приятную дружескую переписку из-за такой ерунды, как фотография, было жаль.

К тому же, он помнил слова Маленького Принца: «Ты всегда в ответе за тех, кого приручил». Именно так: набрав пару ничего не значащих фраз на компьютере, ты уже взял на себя ответственность за чью-то жизнь. А единожды солгав, будешь вынужден лгать снова и снова.