Дэза Бандью находится у самой железной дороги. В нее входят несколько кампонгов, расположенных так близко друг от друга, что их можно считать за один кампонг. Земли здесь очень мало, не больше половины гектара на человека. Каждый клочок ее возле хижин засажен бананами, пальмами, мангустанами, дурьяном и другими плодовыми деревьями. Селения прячутся среди деревьев, как в лесу. Издали кампонг и заметить нельзя: он кажется рощицей среди полей.

Есть хозяйства, состоящие всего из нескольких плодовых деревьев. А если таких деревьев насчитывается до семи штук, хозяин обязан платить 2,2 гульдена налога.

Среди этих садов разбросаны хижины, которые можно назвать корзинками на столбах. Все они сплетены из бамбука и стоят на «курьих ножках», — на четырех, а иногда и больше, столбах в полметра высотой. Крыши сплетены из «аланг-аланг» (трава с широкими листьями), из пальмовых листьев или из рисовой соломы. Внутри — лишь постель да циновка на полу, больше ничего нет. Пара горшков и печурка из камней дополняют домашнюю обстановку.

Рядом такой же сарай да навес для быка и повозки на двух колесах — если, конечно, имеется такое богатство. Почти все имущество, в том числе и посуда, сделано из бамбука.

Но у большинства крестьян нет никакого хозяйства. Кусочек земли в несколько квадратных метров они обрабатывают вручную. Высчитано, что имущество таких хозяев оценивается на наши деньги в 4 рубля, в том числе «дом» стоит… 1 рубль 20 копеек!

Все дворы и сады, если их можно так назвать, заросли дикой травой, которая растет так быстро, что способна заглушить все. Люди никогда не делают уборки вокруг своих хижин: не к чему, да и нет смысла тратить силы.

За деревней начинается «савах» (пахота), где яванец выращивает «пади» (рис). Это пади, дающее три урожая в год, и является главным, можно сказать, единственным средством существования.

Сотни лет миролюбивый яванец обрабатывал свой савах, собирал пади и ничего больше не желал, никуда не стремился. Но вот откуда-то пришли белые и начали вводить «культуру»: сначала, как мы видели, заставляли сеять то, что яванцу совершенно не нужно, а потом «полюбовно» брать его землю в аренду.

Именно таким образом предприниматель Бильбо и арендовал три четверти дэзы Бандью для своего сахарного завода. Арендовал совсем полюбовно и просто. Прежде всего подружился с местной властью, до «лури» (староста дэзы) включительно. И повелось так, что едва у крестьянина случится беда — или неурожай, или скот падет, — как именно в это время надо платить налоги. Агенты Бильбо никому не отказывали в помощи, охотно одалживали деньги, а в результате земля «полюбовно» переходила к сахарозаводчику. С тех пор крестьяне стали обрабатывать свою землю в пользу Бильбо.

Несколько крестьянских хозяйств еще держались, но окончательная судьба их была уже предрешена.

А рядом с первобытной малайской деревней, где люди жили так же, как триста лет назад, возвышался завод, построенный по последнему слову европейской техники. На его полях четыреста человек трудились над сахарным тростником. Половина из них — дети лет двенадцати — пятнадцати, которым можно платить меньше: они должны обрывать лишние нижние листья и рыхлить землю вокруг каждого растения.

В этой горной стране почти совершенно нет ровных участков земли. Долины чередуются с возвышенностями, временами вздымаются скалистые, отвесные горы, а дальше опять долина. В одной из таких долин и находилась сахарная плантация.

На возвышении, под густым деревом, сидели три надсмотрщика, служащие Бильбо. Двое из них были голландцами, третий метис. Вся плантация лежала перед ними как на ладони, только трудно было рассмотреть отсюда каждого рабочего в отдельности. Но для этого имеется бинокль, и время от времени то один, то другой надсмотрщик подносил его к глазам и оглядывал поле. Рядом лежали длиннющие плети, о которых сами надсмотрщики говорили, что они «могут захватить сразу двенадцать человек». Близился полдень. Солнце стояло над самой головой и огнем жгло голые спины рабочих. Даже надсмотрщикам в тени и то было жарко.

— Вот уже сколько раз те парни приостанавливают работу, — ворчал один из надсмотрщиков, — а идти к ним не хочется. Видите? Опять? Ах, негодяи!

— Ничего не поделаешь, нужно сходить. Твоя очередь, Грин, — сказал другой.

— Ну и покажу я им сейчас! — сердито крикнул Грин и, взяв плеть, направился к рабочим.

Увидев, что приближается надсмотрщик с плетью, все четыреста человек невольно содрогнулись.

«Не ко мне ли?» — подумал каждый, и под горячими лучами солнца на людей повеяло холодком.

Чтобы добраться до них, надсмотрщику надо было обогнуть кусочек поля, засеянного рисом. Участок этот принадлежал Па-Инго, одному из крестьян, которые еще держались за свою землю. Вот почему и пошел надсмотрщик не в обход, а прямо по посеву. Подумаешь, — беда! Этому глупцу Па-Инго давно предлагали сдать землю в аренду. Не хочет — тем хуже для него! И через рис было уже проложено столько тропинок (каждый раз новая), что у бедного Па-Инго почти ничего не оставалось от урожая.

Среди рабочих был и сын Па-Инго, двадцатилетний парень Нонг. В бессильной ярости смотрел он на то, как бездушные надсмотрщики губят всю их работу.

Четыреста человек затаили дыхание, боясь даже смотреть в сторону надсмотрщика. А тот все шагал, пока не подошел к провинившимся детям.

— Вы что же, играть вздумали? — загремел его голос. — Вы нанялись играть или работать?

Свистнула плеть и охватила «только» четверых. Еще свист — и шестеро ребятишек застонали, заплакали от жгучей боли. На их худеньких спинах выступили кровавые рубцы. На кровь тотчас набросились мухи — «леры», облепили раны, а отгонять их нельзя: нужно работать все минуты бесконечного дня.

Несколько взрослых, особенно женщины, невольно приостановились, посмотрели на бедных детей. Но и по их спинам тотчас заходила плеть.

— Эй вы, лентяи! — орал надсмотрщик. — Только и думаете, как бы украсть минутку! Надеетесь, что мы не видим? Как бы не так, нас не обманете!

В это мгновение послышался звон: после шестичасовой работы наступил получасовой перерыв, а потом снова шестичасовая работа, до темноты. Надсмотрщик ушел. Рабочие распрямили спины, многие тут же попадали на землю, некоторые начали завтракать. Горсточка риса да несколько плодов — вот и вся еда за двенадцатичасовой рабочий день…

Не следует думать, что труд этот — принудительный, крепостной. Нет, он организован на новейших капиталистических началах. Рабочие добровольно соглашаются работать по двенадцать часов в день и даже подписывают договор. А если так, то по закону работодатель имеет право любыми способами заставить их работать полные двенадцать часов, минута в минуту. Бывает, что люди работают десять, девять, а то и меньше часов, но в каждом случае — только по соглашению. Разве это принуждение?

Рабочие отдыхали. Большинство из них ни о чем не думали, ничего не чувствовали, кроме наслаждения отдыхом. Даже об избиении не разговаривали: дело обычное, для того и господа… Всегда так было, а может быть, и должно так быть… Вот только бы скорее окончился день! Тогда можно будет и отдохнуть хорошенько, и позабыть обо всех невзгодах…

Некоторые покорно жаловались на свою судьбу:

— Добрый дух покинул сердца белых людей…

— Аллах отвернул от нас свое лицо… Но слышались и призывы к борьбе:

— Никогда аллах не советовал терпеть издевательств чужеземцев! Наоборот, он приказывает вести с ними борьбу. Мы должны объединиться, и тогда аллах поможет нам прогнать белых. Ради этого и существует партия Сарэкат-Райят. Если б мы все вступили в нее, могли бы одним махом освободиться от чужестранцев!

Кое-кто заинтересовался, начал расспрашивать, где и как можно записаться в партию Сарэкат-Райят. Нашлись и такие, которые пошли еще дальше:

— Одной независимости мало. Посмотрите вокруг, и увидите, что кроме белых и «свои» издеваются над нами. Нет, для нас свои — только те, кто работает, как мы. А кто пьет нашу кровь — все чужие, какая бы кожа у них ни была, белая или темная!

Любопытно было слышать такие слова под экватором, среди темнокожих, полуголых «дикарей». Даже сюда дошли коммунистические идеи! А господину Бильбо и не снилось, что у него на плантации произносятся такие речи. Он, как и вся Европа, привык считать яванцев «самым тихим и спокойным народом в мире».

Минуло полчаса, и опять началась тяжелая работа. Но вот на небосклоне заклубились тучи. Загремел гром, засверкала молния. Приближался экваториальный дождь, льющийся как из ведра, и буря, превращающая день в ночь.

— Вот не ко времени этот дождь, будь он проклят! — ругались надсмотрщики.

— Братья, какое счастье дождь! — радовались рабочие.

И дождь начался. Гремел гром, полосовали небо молнии, лились потоки воды, бурлили канавы. Надсмотрщики спрятались под деревом, а рабочие так и остались в поле. Зато как хорошо они отдохнули! Только через час опять принялись за работу.

Лишь в шестом часу, когда стало совсем темно, вернулись рабочие в свои бараки. Эти бараки правильнее было бы считать не местом отдыха, а местом мучений. Низкие, без окон, со сплошными нарами в несколько этажей, они походили на большие ящики, от пола до потолка набитые людьми.

Местные рабочие часто просились на ночь домой, но их не отпускали, потому что утром легче гнать на работу всех вместе, чем собирать людей порознь по всей деревне.

Назавтра, во время перерыва, на поле явился сам Бильбо, а с ним полицейские и человек двадцать новых рабочих.

Бильбо приказал всем собраться возле него. Полицейский вытащил из кармана бумагу и вызвал по фамилии человек двадцать рабочих.

— Вы члены Сарэкат-Райята? — грозно спросил он.

— Нет, нет! — послышались испуганные голоса.

— Что? Обманывать? — топнул ногой полицейский. — Сейчас же убирайтесь вон, пока я вас не арестовал!

Рабочие постарались исчезнуть, радуясь тому, что легко отделались. Вместо их поставили новых.

— Запомните, — пригрозил Бильбо, — так будет с каждым, кто входит в разные разбойничьи банды, особенно коммунистическую!

Двадцать человек ушли, проработав три недели, а заработок их, конечно, остался в кошельке господина Бильбо.

В числе этих двадцати был и Нонг, сын Па-Инго.

Через неделю обработка плантации была закончена. Рабочих распустили. Теперь оставалось ждать, пока тростник созреет, а потом убрать и свезти его на завод.

Кампонг ожил. Жители, работавшие на плантации, вернулись домой и словно забыли о недавней каторге, об избиениях и издевательствах надсмотрщиков. Как дети, радовались они празднику и тем небольшим деньгам, что заработали у Бильбо.

Только в хижине Па-Инго было грустно. В углу лежала больная жена, а лечить ее было не на что. Рис давно уже съели и теперь питались одними плодами. Новый урожай погибал на глазах. Надеялись на заработан Нонга, но и эта надежда не сбылась…

— Лучше бы ты не связывался со всем этим, — с упреком сказал сыну Па-Инго.

Нонг ничего не ответил, лишь виновато опустил голову. Он и сам не мог разобраться в своих чувствах. Конечно, обида и гнев к угнетателям все еще владели им, но трудное положение семьи и горе невольно наталкивали на мысль, что если бы он был в стороне от всего этого, такое несчастье не пришло бы в их дом…

С двенадцати лет работал парень на предприятии Бильбо. Работал, разумеется, временно, сезонно: то несколько дней, то месяц в поле, потом, тоже случайно, на заводе. Там Нонг встречался с бывалыми рабочими и от них слышал, что надо бороться с чужеземцами за освобождение родины. Лучшие люди давно уже делают это, вот и нужно прежде всего объединиться. Словно новый мир открылся перед глазами Нонга, захватил его новыми идеями, и Нонг записался в Сарэкат-Райят.

Всего один раз успел он побывать на собрании членов партии. Собрались в горах. Присутствовало человек сто. С речью выступил приезжий мулла в белой чалме, с черной бородой и огненными глазами.

— Правоверные! — гремел его звучный голос. — До каких пор мы будем терпеть ярмо чужеземцев? До каких пор неверные будут властвовать над детьми пророка? Разве мы не можем жить и управляться сами, без чужеземцев, как было когда-то? Разве не имеем мы своей славной истории? Или у нас не было своего, независимого государства? Правоверные, готовьтесь к борьбе, просвещайте темный народ, вовлекайте людей в наши ряды, и тогда мы прогоним чужеземцев и заживем свободной жизнью!

Правоверные слушали эту речь и понимали лишь то, что нужно прогнать чужеземцев. Славной историей они не интересовались, а о пророке думали меньше всего.

Действительно, когда-то в XI-XV столетиях на Яве были независимые государства. Господствовали в них сначала индийские цари, которые ввели буддийскую религию, потом арабские, повернувшие народ на магометанскую веру. В результате у современных яванцев получилась какая-то смешанная религия, хотя на бумаге они числятся магометанами. И если религией интересовались немногие, то слова «независимость» и «свободная жизнь» волновали всех, и люди нетерпеливо ждали, когда же наступит час борьбы…

Вот и сейчас Нонг сидит в своей хижине, думает и страдает душой за своих родителей.

К дому подошел «лури» (староста).

— Па-Инго, — сурово сказал он, — ты обещал заплатить из заработка Нонга. Где его заработок?

Па-Инго промолчал.

— Если Па-Инго не внесет деньги через три дня, его «сапи» (вол) сменит своего хозяина, — предупредил лури.

Снова никакого ответа.

— Лоло (сорная трава) выросла в ушах Па-Инго и мешает ему слушать голос разума, — продолжал лури. — Если бы ты отдал землю в аренду, не было бы таких хлопот.

— Подожди, пока соберу рис, — произнес, наконец, Па-Инго.

— Много раз всходило и заходило солнце, пока тебя ждали. Больше нельзя. Подумай. Я сказал.

И лури медленно, важно пошел прочь.

Па-Инго остался недвижимым. Только Нонг вскочил на ноги и начал нервно расхаживать возле хижины.

* * *

Ночь близилась к концу. На востоке посерело, и стали отчетливее вырисовываться вершины гор. Вот их позолотили первые солнечные лучи, а в долине было все еще темно. Потревоженный туман задвигался и неохотно, медленно начал подниматься над плантацией.

Дэза спала, спал и заводской поселок. Только кое-где проснулся один-другой человек. Вдруг послышался тревожный звон и крики:- Пожар на плантации!

Будто муравейник, зашевелился поселок. Люди со всех ног бросились — кто на плантацию, кто — в кампонг. Сюда спешили и надсмотрщики со своими плетями, и полицейские, и местные чиновники.

Загремел барабан в деревне, забегали по улице заводские люди…

— Марш тушить пожар! Живо! Все! Перепуганные жители вскакивали, не понимая, что происходит. Налетели стражники, явился лури, — бегал, кричал изо всех сил. Плакали дети и женщины, недовольно роптали мужчины, свистели плети, ругались надсмотрщики, — шум и гам стоял такой, словно на деревню напали бандиты.

Надо ли говорить о том, что у населения не было никакой охоты спасать господское добро? Люди разбегались кто куда, прятались, а от этого насильники бесились еще больше.

— Стой! Куда ты? Я тебе покажу! — кричали они, не жалея плетей.

Все же им удалось поймать человек пятнадцать и выгнать в поле. Огонь шел там стеной, сухой тростник трещал, специфический запах горелого сахарного сока разносился в воздухе. Прибежавшие первыми успели сделать лишь небольшую просеку, чтобы не пустить огонь дальше, но людей не хватало. Пока задерживали огонь в одном месте, он пробивался в другом.

Сам Бильбо прибежал на пожар и тоже носился, как взбесившийся зверь.

— Ах, сволочи! Бунтовать вздумали? Мы из них выбьем этот дух! — кричал он по адресу тех, кто не явился тушить огонь.

Только часа через три, после того как половина плантации была уничтожена, огонь удалось задержать. Но и от риса Па-Инго и некоторых других крестьян ничего не осталось: все было вытоптано.

День спустя в дэзу явились важные гости. Впереди, на белой лошади, ехал старик с седой бородой, в чалме и в белом халате. Коня покрывала шелковая попона с разноцветными разводами. Рядом со стариком ехали Бильбо и несколько чиновников. Вооруженные конники окружили старика, а замыкала кортеж подвода со слугами и хозяйством.

Бильбо и голландские чиновники держались перед стариком покорно и угодливо, как перед царем. Жители, встречавшиеся по дороге, делали «дьёнг-кок», знак высшего уважения: отходили в сторонку и приседали, пока важное лицо проезжало мимо. Этот дьёнг-кок простой народ обязан был делать перед каждым чиновником, и тем более перед всеми без исключения белыми. Впрочем, надо отметить, что теперь дьёнг-кок в городах и даже таких населенных пунктах, как Бандью, не выполнялся. И все же перед такой важной персоной, как регент, приходилось возвращаться к древнему обычаю.

Как мы уже говорили, регентом всегда назначают какого-нибудь князя, потомка прежних властителей страны. Через него голландская власть и проводит все свои мероприятия. Выше регента стоит лишь голландский резидент, местный губернатор, управляющий не народом, а регентом. Как и все чиновники, голландские резиденты сменяются после нескольких лет службы, регенты же остаются на месте всю свою жизнь и даже передают должность по наследству сыну (понятно, с согласия голландских властей).

Регенты пышно живут в своих дворцах, имеют сотни слуг и жен, собственный почетный отряд войск. На все это нужны деньги. Их и дают голландские власти, требуя за это от регентов службы, как говорится, не за страх, а за совесть.

Но сплошь и рядом денег не хватает, и вот тут-то начинается неслыханная эксплуатация народа. Любыми способами выжимают регенты из народа соки в свою пользу, — так, что иной раз и голландскому резиденту приходится сдерживать аппетиты таких «властителей». И если в подобных случаях происходят недоразумения с населением, слышатся жалобы на власть, голландцы резонно заявляют яванцам:

— Чего вы от нас хотите? У вас своя власть и, как видите, временами не слишком мягкая. Нам даже приходится охранять вас от нее. Разве лучше будет, если мы оставим вас одних с вашими собственными князьями?

А вместе с тем голландцы старательно поддерживают авторитет регентов. В инструкции резиденту прямо говорится, что он должен быть вежливым и внимательным к «младшему брату». Вот почему и теперь регент ехал во главе торжественного кортежа. Под высоким дурьяновым деревом поставили красивое кресло, слуги заботливо помогли регенту сойти с коня, а когда он уселся, рядом с креслом выстроились солдаты. Голландцы так и не садились.

Тем временем приказали собрать весь народ. Чувствовалось, что назревает нечто важное. Уж не с недавним ли пожаром связано все это? От такой мысли многих охватывал страх.

Наступила тишина. Только высоко над головой регента шелестели листья. Среди них поблескивали дурьяновые плоды.

Регент встал, величественно оглядел собравшихся и заговорил:

— Дети моего народа! Затосковало сердце мое, когда я услышал, что вы пошли против закона. Стыдно мне, старику, смотреть в глаза нашим благодетелям. Два злодеяния вы совершили: во-первых, подожгли плантацию, а во-вторых, отказались тушить пожар.

— Мы не поджигали! Мы не знаем, кто поджег! — послышались голоса.

— Все равно, — перебил регент, — даже если злодей будет найден, вы все должны отвечать за потери, потому что отказались идти тушить огонь!

— Мы не отказывались! — крикнуло несколько человек.

— Во всяком случае, — продолжал регент, — по закону, который вам всем хорошо известен, ответственность за потери должна нести вся дэза. Это значит, что арендованная земля задерживается на один сезон без оплаты. На этот же сезон отбирается земля у тех, кто еще не сдал ее в аренду. Это — самое мягкое наказание, но не ради него я приехал к вам. Я хочу вас предупредить…

Вдруг вверху что-то треснуло, и на голову регента рухнул большой плод. Р-раз, и плод разлетелся на пять кусков! Острый чесночный запах наполнил воздух.

Регент вскрикнул, пошатнулся. На чалме его заалели пятна крови. Поднялась суматоха, крики; старика подхватили под руки, усадили в кресло, побежали за водой, начали смывать кровь. Наконец уложили на подводу, в которой раньше ехали слуги, и кортеж торопливо покинул селение. Вслед ему несся громкий хохот: это смеялись люди, которым хотелось плакать.

Происшествия с дурьяном случаются здесь нередко. Жители Бандью помнят даже, как однажды умер человек от удара сорвавшегося плода. И действительно, эта штука далеко не безопасна. Представьте себе громадную продолговатую дыню, летящую с высоты двадцати метров. К тому же вся она утыкана крепкими, острыми колючками длиною в сантиметр. Не удивительно, что голова регента не выдержала удара…

Смех-смехом, но дело для жителей Бандью оборачивалось плохо. Правда, ничего неожиданного в этом пожаре не было, но все же требовалось время, чтобы свыкнуться с несчастьем: ведь отныне и в продолжение целого сезона людям придется жить лишь на заработки у Бильбо! А что, если всем работы не хватит? Что будет, если Бильбо уменьшит и без того ничтожную плату? Или наймет рабочих из других мест, — а их на Яве хватает?. Одно можно было сказать с уверенностью: господин Бильбо не только ничего не потеряет от пожара, но еще и заработает немалые деньги.

Надо было спешить получить какую-нибудь работу, пока не поздно. Приближалась жатва, и все население бросилось в контору Бильбо. Хотя мы и не очень уважаем этого господина, но должны признаться, что никакого насилия он не совершал. Бильбо лишь предложил свои условия, а воля каждого — принимать их или нет. Голландец даже предупредил:

— Хорошенько подумайте, чтобы потом не жаловались. Помните: если ты сам, добровольно согласился, так и должен будешь выполнить все условия. Не захочешь — заставим!

И рабочие «соглашались».

В лучшем положении оказались те, кто владел собственным «сапи» (волом): они были нужны для перевозки тростника с плантации на завод. С немногочисленными владельцами волов заключали отдельные сложные договоры.

Прежде всего крестьянину предлагали как бы временно продать своего вола, и об этой продаже составляли специальные условия. Хозяин тут же получал деньги. Потом заключали еще одно условие, о том, что этот человек будет работать на сапи, предоставленном ему плантатором. Полный расчет — по окончании всех работ, когда из заработка крестьянина будут удержаны деньги, выплаченные ему за вола.

И получалось так: если человек бросит работу и уйдет с «чужим» волом, его сейчас же посадят в тюрьму как вора. Если же убежит без вола, значит, животное так и останется собственностью Бильбо.

Пока лури не явился за сапи, Па-Инго решил подписать такие условия. Нонга на работу не приняли, и он оставался с больной матерью, смерти которой следовало ожидать со дня на день.

Началась работа, изнурительная, тяжелая. Нужно было как можно быстрее переработать тростник на сахар. С поля на завод вела узкоколейная железная дорога, но вагонетки по ней тащили волы. Неудобные яванские возы на двух колесах со всех сторон двигались к железной дороге, а там тростник перегружали на платформы.

Беспрерывной рекой тек тростник на завод, сначала в так называемую «мельницу», откуда с одной стороны выходила измельченная масса, а с другой, по цементному желобу, полз мутный сок с желтоватой пеной. Дальше сок проходил через известь, серные газы, кипел в огромных чанах, фильтровался, выпаривался, сгущался — и наконец получался сахар, который тотчас грузился в вагоны, потом в трюмы кораблей, которые развозили его по всему свету.

Па-Инго на своем «одолженном» сапи возил вагонетки по рельсам. Плантация, как мы знаем, лежала в долине, поэтому вагонетки приходилось тащить в гору. Бедный вол выбивался из сил, но остановиться нельзя было ни на минуту: сзади напирали другие вагонетки, да к тому же надсмотрщики не жалели кнутов, подгоняя волов и людей.

В обратную сторону, с порожняком, было не легче: вагонетки быстро катились вниз, били животное по ногам, примитивные тормоза действовали плохо. И так — двенадцать часов кряду!

Через несколько дней вол едва переставлял ноги. Животное не выдержало работу, которую выполняли люди, и в конце концов пало от истощения…

И получилось так, что Па-Инго еще должен был отработать плантатору за «чужого» вола!

Бросив работу, Па-Инго самовольно ушел домой.

Там его встретил заплаканный Нонг: мать умерла.

Па-Инго сел в углу хижины и словно окаменел. Казалось, он ничего не видит и не слышит. Не пошевелился даже тогда, когда пришли соседи и унесли тело жены, чтобы похоронить.

Как ни звали его, как ни толкали, Па-Инго ничего не отвечал. Минул день, прошла ночь, а он все еще сидел в углу. Сколько ни старался Нонг расшевелить отца, заговорить с ним, — ничего из этого не получилось. Утомленный, юноша наконец уснул, но и когда проснулся, отец все еще сидел так же, как накануне, и так же широко были раскрыты его ничего не видящие глаза…

Нонг отправился к соседям — посоветоваться, что делать.

И вдруг Па-Инго зашевелился, что-то забормотал и начал дрожать. Глаза его заблестели, запылали дикой злобой, на губах выступила пена. Наконец вскочил, сорвал со стены крис (нож, кинжал) и выбежал на улицу. Размахивая ножом, он мчался по деревне, коротким ударом ранил и сбил с ног случайного прохожего и, не замедляя бега, направился прямо к заводу.

— Амок! Амок! Па-Инго! — разнеслась по деревне страшная весть. Загремели трещотки, люди бросились прятаться кто куда.

Услышав этот крик, Нонг помчался вслед за отцом. За ним спешили и другие мужчины, вооруженные чем попало.

— Амок! Амок! — неслось со всех сторон.

Тем временем взмахом ножа Па-Инго убил какую-то женщину, которая несла воду. Он мчался так быстро, что преследователи все больше и больше отставали от него. Откуда только у старика взялась такая нечеловеческая сила? Уставшие мужчины останавливались один за другим, и лишь Нонг не мог остановиться.

Издали послышались выстрелы. Нонг чуть не упал: «Неужели поздно?»

А когда подошел к сбежавшейся толпе, увидел мертвого отца и рядом с ним окровавленного, тоже мертвого надсмотрщика Грина.

Этот «амок» является особенностью яванцев, и европейцы до сих пор ломают голову над причиной его. Что это — сумасшествие или какая-то болезнь? Замечено, что амок никогда не случается со счастливым человеком, а наступает в результате горя и тяжелого положения. Если такого «оранг-гиля» (сумасшедший человек) удержать, припадок со временем проходит. И все же закон разрешает каждому убить «оранг-гиля», чтобы тот не убил других.

Да, забывают европейцы, что хотя яванцы и «самые терпеливые и тихие», но все-таки люди. Каким бы тихим и терпеливым ни был человек, а горе, мучения и издевательства могут в конце концов довести его до припадка гневного безумия.

До последнего времени это терпение заканчивалось «амоком», а в дальнейшем может окончиться и чем-нибудь другим…