Пасмурная погода подпортила идиллию всеобщего ожидания лета. Майские отгремели, а солнце спало за тучами. Моросил дождь. Аня шагала под зонтиком по аллеям Южного парка, глядя под ноги, изредка – на пустые скамейки. После пар она не спешила в пустую квартиру: вдыхала землистую сырость и, робея от прохлады, невольно вспоминала события трехмесячной давности.

В душе кислотой жгло негодование. Она была права, была так близка к разгадке. И что теперь? Скоро последний звонок, а ей запрещено поздравить брата с окончанием школы. Он сменил номер, оборвал связи. Бабушка горстями пила таблетки, медленно шла на поправку и страдала забывчивостью. Дядя уехал на Север. Весь дым могрости улетучился с отъездом из Сажного, шрамами напоминая о пережитых ужасах.

Перед глазами вновь выросли кованные ворота, палец немел, но давил кнопку звонка. Калитку открыла Надя: ни проблеска прежней улыбки, чернеющая неприязнь в глазах.

– Что случилось? – испуганно спросила, кутаясь в шубку. – Это кровь на лице?

– Где Рома?

– Уехал. С Костей в отделение.

– Позвони ему! – громко потребовала Аня, вытирая губы и нос влажной салфеткой. Металлический привкус крови во рту вызывал тошноту.

Взгляд Нади ожесточился.

– Не думаю, что ты в праве требовать.

– Он лжет! Ты знаешь, что лжет! Байчурин не нападал на Гришу. Клевета. Это не он.

– Полиция разберется.

– Надя, – Аня схватила ее за руки, – это Сыч надоумил, да? Ты ведь знаешь, что Сыч его подговорил? Он его окончательно сломил. Отчим и он.

Нади скинула ее руки с запястий, с отвращением отходя за калитку.

– Костя?.. Опять Костя, естественно. Аня, пора забыть подростковые обиды.

– Послушай! При чем тут обида? Я не обижена на него, я видела…

– Это подло. – Надя выставила ладонь, отворачиваясь. – Месть – это подло. Ты еще встретишь свою любовь. Не стоит нам завидовать. Лоре с Костей сложно временами. Отношения – огромный труд, уступки, понимание…

– Прекрати! – Аня едва сдерживалась, чтобы не схватить Надю за ворот шубки, не потащить насильно к служебной «Приоре» у дома Лесохиных. – Речь об убийствах в Сажном. О смерти Тани.

Упоминание о Тане немного пошатнуло несокрушимость мнения. Надя насторожилась. Из двора гусыней вперед подруги выступила Лора:

– А! – закатила она глаза под лоб, сплела руки. – Примчалась защищать Байчуру? Серьезно, Руднева? – Скептически повела белой бровью. – Еще тот типец. Живет отшельником. Его видели у разваленного моста. И вот, теперь покалеченный мальчик в подлеске.

Аня разразилась упреками:

– Это не он! Вы ведь знаете! Вы знаете? – Она сощурила глаза. – Вам плевать, да? Вы их покрываете? Неужели совесть не гложет? Они причастны. Они причастны к смертям!

Надя зарделась, а Лора подалась бульдогом:

– Ты в своем уме? Какие смерти? Прекрати орать!

– Я их видела в лесу! Ярмака и Сыча. Я видела их!

– В лесу охота. Волки. Руднева, у тебя шашни с Байчурой?

Лора и Надя хохотнули, переглянулись. Аня толкнула Лору.

– У Полевки когти прорезались?

– Это у тебя шашни! – огрызнулась Аня. – Твой парень – убийца.

Лора балансировала на острой грани рукоприкладства, и Аня уже сжала кулаки, готовая драться бездумно, яростно. Но вмешалась Надя:

– Муха был на охоте, – суетилась между Лорой и Аней, – он тоже видел, как Байчурин шел следом за Гришей. То, что он вызвал скорую не отменяет факта…

– Смирись, Аня! – Лора угрожающе наступала. – Косте ты глубоко безразлична.

Опять старая песенка. Можно уехать, найти друзей, сменить весь образ жизни, а для кого-то остаться на мертвой точке, обвешанной фальшивыми ярлыками. Аня приказала себе стоять на месте.

– Лариса, ты была заносчивой дурой – дурой и останешься. Открой глаза, защити хоть раз брата.

Перед носом Ани со стуком закрыли калитку, оставив упреки тлеть под воротами. Она фыркнула, крутнулась идти – остановилась и выкрикнула зло, но как-то безнадежно:

– Когда Гриша придет в себя, он подтвердит! Он всем расскажет, кто напал на него! Все узнают правду!

Но правды никто не узнал. Гриша очнулся на вторые сутки с перебинтованной головой и уперся, что его преследовал худой старикашка в камуфляже. Он упал – провал в памяти. Байчурина отпустили. В кратком телефонном разговоре лесничий поделился с Аней, что в тот злосчастный день Гриша позвонил ему во втором часу: в панике вопил о бегстве, о коттеджах. Байчурин пустил Грома по следу, ворвался в подлесок – там и обнаружил на снегу Гришу с проломленным затылком. Вызвал скорую помощь. Спустя час его арестовали по показаниям свидетелей – Сыча и Ярмака. Витя онемел как рыба, а Байчурин махнул рукой на могрость, войнугов и правду, посоветовав ей тоже уносить ноги из гнилой ямы, обозначенной на картах поселком.

Витя избегал сестру, помалкивая угрюмо, пока не приехали мама и бабушка. Дядя Толя обвинил Аню в дурном влиянии на сына. Разразился скандал, в результате которого Аню с мамой выставили за дверь. Весь итог ее поисков – поражение. Сажной крепко увязал в обмане, химерное отражение растворилось во времени, ведь она спряталась далеко, разыгрывая в фантазии счастливый финал истории.

Аня очнулась от раздумий в подъезде. Грязные следы, серые стены. Она даже не заметила, как пришла домой. Лифт тащился жестяной гусеницей вверх. Дверной замок открылся с третьей попытки, и полумрак квартиры утащил ее в прибежище воспоминаний.

Комнаты молчали. В некой прострации Аня поела, приняла душ, после чего в пижаме в пять вечера села составлять калькуляции на блюда. Нормы расхода специй и соли в рецептурах усложняли нужные расчеты. Она выстукивала карандашом по столу, раздраженно глазея на числа. Со злостью Аня отбросила калькуляционные карты, выпила кофе и открыла браузер в ноутбуке.

Курсор прыгал с ссылки на ссылку, строки сливались в меандровый узор. Аня развернула почту спросить у одногруппницы вопросы по бухучету. В спаме висело одно непрочитанное сообщение. Она кликнула было удалить, но вдруг замерла, взволнованно вчиталась в фамилию отправителя.

Михаил Окулов: «Что вам известно о могрости?»

Долго же ты думал с ответом. Сообщение Окулов прислал вчера.

Аня написала: «Могрость убила двух людей. По меньшей мере. Мы вышли на след нечей».

Переписка завязалась спустя три часа. Аня игнорировала разговоры мамы и Тимофея, в полумраке ведя диалог с обезличенной пиктограммой профиля. Окулов отвечал односложно, прощупывая насколько она осведомлена об изворотливой гадости в Сажном. Аня настаивала на встрече, собеседник изображал незнание, а затем и вовсе прекратил отвечать на ее повторяющиеся вопросы о раскопках.

В десять вечера Аня сердито добавила напоследок: «Оно никогда не исчезнет окончательно. Отражение в зеркале. Призрак могрости».

Окулов возник спустя двое суток: «Я согласен поговорить», и выслал отдельным письмом данные для связи. Вернувшись с пар, Аня подперла дверь своей комнаты креслом, уселась за стол и запустила видеозвонок в «Скайпе».

Вызов звучал без ответа. Аня забеспокоилась, что археолог опять трусливо затаился. Окулов перезвонил спустя пять минут. Вместо собеседника на экране зеленела унылая стена.

– Алло! – обратился любезный, несколько женский голос. – Здравствуйте! Анна?

– Здравствуйте! – обрадовалась она, всматриваясь в пустые углы экрана. – Вас не видно.

В мутном квадрате возникла худая голова с залысинами. В Аню вонзились юркие глазки.

– Да, – произнес он, нервно теребя воротник великоватого свитера. – Извините. Очки упали. – Окулов нацепил на горбатый нос крупные очки и сплел короткие пальцы под острой бородкой.

Аня выдавила улыбку, не зная, что сказать. Она помнила его другим. Молодым, кудрявым, с неисчерпаемым запасом походных баек. Сейчас перед ней сидела тень того предприимчивого человека: робкая и бледная.

– Спасибо, что согласились обсудить раскопки, – заставляла себя говорить Аня. – Я смутно помню те года. Но я бывала в вашем лагере. Помню палатки и бутерброды с тушенкой.

– Да? – Он поправил очки, присматриваясь к ней. – Вы дочь Дины?

– Племянница.

– Припоминаю. Да. Отец сердился, когда вы с братом отвлекали студентов вопросами.

– Что вам известно о могрости?

Вежливый разговор резко оборвался. Ее собеседник замер, и Аня испугалась, что он сейчас отключиться. Изображение дрогнуло.

– Михаил Захарович? Я понимаю, это тайна…

– Да… – Он зашелся сухим кашлем, указательным пальцем прося минуту. – Да какая уж тайна?.. Кхэ. Простите. – Динамики затрещали хрипами. Она приготовилась услышать жуткую историю о магических артефактах, но собеседник приложил ладонь к груди и буднично произнес: – Могрость – это восточнославянское племя, уничтоженное кочевниками. Так считал мой отец.

– Племя?

– Да. Он искал его следы в Рязанской, Новгородской, Псковской областях. На Кавказе.

– Но Сажной в Ростовской области.

– Ох, куда только мы не ездили. – Окулов подавил приступ кашля в перебинтованном кулачке. – Его гипотеза касательно этого мифического племени изменялась десятки раз. Всему виной одержимость отца открытиями. Окулов Захар Игнатьевич! Имя надлежит вписать в учебники. Он угробил здоровье в поездках. – Собеседник промокнул лоб платком со страдальческим выражением. – Изначально в поисках отец отталкивался от гидронима Мокша, затем впал в штудирование «географических» фамилий, ездил по деревням с названием «Мокрица» и даже всерьез сосредоточился на этимологии слова «морось». О хазарах меня не слушал. Изучал культ Мокоши в дохристианской Руси. За двадцать три года – ни единой зацепки.

– И вдруг вы приезжаете с целой группой в Сажной?

Окулов усмехнулся снисходительно.

– Не вдруг, а вопреки моим отговорам. В году двенадцатом, если мне память не изменяет, его первая супруга прислала фотографии находки в овраге леса…

– Супруга?

– Марина Федоровна. Они развелись на четвертом курсе.

Аня косо взглянула на блокнот, буйком торчащий из рюкзака. Голова гудела от терминов. Стоило бы делать пометки.

– …бронзовый обруч жрицы, – продолжал вспоминать Окулов. – Из племени могрости. Так решил отец. Мои сомнения в расчет не брались. Мы отправились на раскопки в Сажной. Обруч, обнаруженный Диной, неожиданно потерялся. Надо было уезжать – отец заупрямился. На третий день разборки по пластам мы обнаружили остатки ритуального костра и само погребение. Вернее, не погребение, нет, – исправился озадаченно Окулов. – Мы обнаружили скелет мужчины в наборном поясе с бронзовыми накладками и треснутой бляшкой. Первокурсники с ума сходили от восторга, отец запрещал фотографировать. Я до этого не работал с костями. Не подумайте, нет, я участвовал в раскопках курганов, но этот скелет… – Окулов смолк, сцепил-расцепил пальцы, – …он отличался. Череп проломлен, кости словно… в ржавчине. Мы ведь планировали расчищать погребальные урны. Согласно гипотезе отца, в племени верили в реинкарнацию и сжигали покойников. Оставить их гнить в земле выглядело как… наказание. Да. Думаю, да. Отец, правда, объяснял все странности тем, что могрость истребили. Печенеги или половцы. Когда уж до тризны? Извините.

Окулов опять зашелся кашлем. Аня ловко достала блокнот, ручку – черкнула пометки.

– А почему он думал, что племя сжигало покойников? – удивилась она. – На чем основывался в поисках Захар Игнатьевич, если не располагал доказательствами?

– На бабушкиных сказках, – хохотнул Окулов в скомканный платок. – Серьезно, не смотрите так. Он вырос в донской деревне. Там и наслушался басен о могрости, войнугах, нечах и хорлудах.

– Хорлудах?

– Вы верите в это?

– А вы нет?

Они обменялись испытующими взглядами. Окулов без энтузиазма завел повествование:

– Отцу бабка его много небылиц выдумывала на ночь. Наказывала: «Не гневись, Захарчик. Не кличь могрость». Бабка запирала до утра ставни от войнугов. Они в окна лазят – грызут страхи. Ругала их порослью проклятых костей. Отец вспоминал, когда соседа похоронили, пришли во дворы волки, но бабка молилась и запрещала таращиться в ночь. Могилу соседа разрыли – она слегла, но внука из дому не пустила, а с соседской внучкой и здороваться запретила. Спустя год в их деревню приехали охотники, в потемках разрыли могильник в степном леску. Ранняя осень стояла, засуха. Наутро деревня вспыхнула пожаром. Ни одна изба не уцелела. Многие погибли, но старуха твердила, что это хорлуды зарубили нечей, кости из могильника сожгли и пожаром замели след.

Аня чертила в раздумьях круги в блокноте. Сказки. Опять сказки. К нам мертвецы тянутся из устных небылиц.

– Как вы познакомились с Диной?

Окулов не раздумывая ответил:

– При весьма отрицательных обстоятельствах. Она заявилась в лагерь, требуя сжечь кости. Голосила сумасшедше. Глотов ее увез силой.

– Но ведь вы общались потом?

– О да. Потом, да. Всех потом сплотило несчастье. Полагаю, вы слышали о волках и пожаре в лагере?

– Частично. – Аня безуспешно напрягала память. – Нет. Если честно, не помню такого.

– Вначале исчез пояс с бронзовыми накладками-завитками. Отец весь извелся в поисках, вызверился на практикантов. А потом ночью к палаткам пришли волки, сотворив жуткую панику. Мы насмерть испугались. Я видел… видел, что у них кости торчат… человеческие. Господи… – Окулов уронил лицо в ладони. – Прибежали местные…

В дверь раздался настойчивый стук. «Аня! Ты меня слышишь? Ты почему закрылась? Ужинать будешь?» Аня жестом попросила собеседника подождать. Объяснения с мамой заняли около минуты. Когда она вернулась к ноутбуку, экран опять демонстрировал стену.

– Михаил Захарович! – позвала она в микрофон наушников. – Алло!

Окулов наклонился над клавиатурой, различил в окошке программы ее лицо и заполошно сел напротив веб-камеры.

– Прошу прощения. – Аня улыбнулась, но собеседник лишь деловито поправил очки. – Вы говорили, что прибежали местные…

– Да. Глотов и его брат. Лесничий – Фома или Хома, я уже не помню: неприметный мужичок. Они у леса жили.

– Они видели? Видели тварей?

– Выстрелы не пугали хищников. Глотов поджег палатку с продуктами. Благо в темноте студенты не разглядели безобразия тварей, а потом дымом застлало – горели ящики с продуктами, документы, дневники раскопок. И кости. Те ржавые кости тоже сгорели.

Аня вывела в углу листка вопросительный знак.

– Не у кого не возникло сомнений?

– Все приняли их за волков. Мне так кажется. Но вот брат Глотова. Он не выдержал… Повесился утром.

Аня с трудом припоминала отца Сыча. Он казался ей немым, слабохарактерным человеком, который только числился при лесничестве под опекой брата. Впрочем, рядом с басистым Глотовым любой выглядел слабохарактерным.

– Глотова трагедия как подкосила. В защиту Касьяна Борисовича скажу: он нам всячески содействовал. Всегда. Но поймите, его брат… одному за той стаей погнаться… Неудивительно… Я сам до сих пор, знаете ли, содрогаюсь от одной мысли. И эта гарь, – кашлял в платок Окулов. – Жженных костей. Она словно заноза в легких.

Вопросительный знак подуськивал из блокнота.

– Вы сразу уехали? – спросила Аня тонким от волнения голосом.

– Да, сразу свернули палатки. С нами же студенты! Но кошмар не закончился. Очевидно, вам это уже знакомо? Мы начали постепенно сходить с ума. – Окулов посмотрел вокруг себя затравленно. – Я и отец. Особенно отец: до последних дней бредил о могрости. – Окулов весь сжался, уронил взгляд. – Папа скончался две недели назад.

– Мои соболезнования.

Он кивнул. Посыпалась минута молчания.

– Папа дружил с вашей тетей, – вздохнул Окулов. – С ней и с Глотовым. Мы с Мариной Федоровной остались не у дел: мы ведь не связаны с могростью. Они трое – живые свидетели. Они знали, что в Слепом лесу – могильник. А ведь послушайте, ведь останки могрости развезены нечами на обширные территории, тайно перезахоронены. Тетя вам рассказывала?

– Нет.

– Что ж, простите за напоминание, – сцепил он пальцы под бородкой. – Мы надеялись уничтожить все кости, стремились выжить. Возвращались с приятелями отца в Сажной, копали вдоль холма. Искали могильник рядом с валунами – впустую. Лопатой среди корней глубоко не копнешь. Разрешения обходились Глотову дорого. Дина билась в истерике.

Аня вымученно уперлась в спинку стула. Сказки, раскопки, могильник. Недомолвки, обман, клевета. Мысли заблудились в хитросплетениях прошлого.

– И вы сбежали? – упрекнула. – Разворошили улей – и дёру. Оставили ее. Бросили.

Окулов отпрянул от экрана, челюсть задергалась.

– А-а что нам оставалось делать? – Попятился, потирая грудь и хватая оскорбленно воздух. – Выползли войнуги, а в зеркале…

– Она вам писала? Звала на помощь? Те письма, та надпись на латыни: «К зверям!»

– Не было писем. Дина звонила отцу, но какой ждать помощи? Депрессия, галлюциноз, панические атаки. Он себя забывал. Что я мог предпринять? Она мертва, вы ищите виновных, но поймите, – вплотную склонился Окулов к экрану, – на вашу тетю я не мог повлиять. Никто не мог. Неч приговорен обитать у могильника. Понимаете? Она была приговорена.