Пепельное небо давило хмурым безветрием. Могилы проступали айсбергами среди рыхлых сугробов вдоль троп. Новые мелкие снежинки парили в морозном воздухе, словно вокруг правила невесомость. Аня слабо ощущала твердую опору, пальцы рук и ног коченели. Они шмыгали с братом замерзшими носами, взирая на надгробие завороженно, виновато. Мысли не могли смириться, что женщины на фото больше нет. Не тогда, когда она ласково им улыбалась.

Впрочем, с черного гранита на них смотрел белый призрак Дины, размытая копия, смутный образ с пометкой: «11.03.1979-21.08.2016».

– Ты выбирал фото? – спросила Аня брата, не отрывая взгляда от надгробия.

Загустелая тишина крала звуки, утаскивала сквозняком в непробудные недра. Витя стоял справа от сестры, безвольно опустив руки по швам.

– Бабушка предлагала взять из документов. А папа уперся: пусть улыбается. И я поддержал. Она… Пусть люди помнят ее улыбающейся, – произнес категорично.

Аня и не думала спорить. Последние годы жизни Дина редко радовалась, особенно после размолвки с мужем.

Рядом с могилой тети покоился дедушка. На оббитом памятнике крепился небольшой овал фотографии из паспорта. Иван Сильвестрович Руднев. Аня носила его фамилию и отчество. Отца она не знала, но представляла его самым уродливым человеком на планете, считая, что иначе не мог выглядеть обманщик и трус. В семье о горе-женихе Нины не вспоминали. Мать-одиночка по документам, на любые расспросы – табу. Дядя Толя как-то обмолвился, что тот сбежал – и как в воду канул. В голове всплыли частые переезды, детский сад в дождливом городке и голодные дни. А потом Нина вернула дочь в Сажной. Аня обнимала ласковую женщину с медовыми волосами и называла мамой. «Нет», – отказывалась она. И Аня хмурилась, терла глаза. «Не сердись, Аннушка, мы ведь друзья». И новое слово обретало форму привязанности. «Друзья? – мечтательно обращалась Аня. – Подружки, да? Тогда я буду называть тебя Диной?».

Дедушка смотрел с фото мамиными глазами – прямо и зорко, наблюдая за ныне живущими неодобрительно. Дина ладила со свекром лучше, чем со свекровью. Аня видела, что он принял ее как дочь. В семье тетю опекал только дед Ваня.

– Кто был на похоронах? – спросила Аня, мысленно представляя себе жару августа, душный полдень и траурную толпу на том месте, где сейчас она зябла часовым.

Витя прокашлялся:

– Папа был трезв, гроб несли его друзья с завода, – он умолк на миг, и Аня взволнованно повернулась. – Бабушка шла на успокоительных, заговаривалась, – вспоминал, не вдумываясь. – Крестная от нее не отходила, почти не плакала. Потом только, вечером, – голос его надломился, – когда прятала в ящики вещи мамы. Она разрыдалась ужасно за дверью.

Аня сцепила руки, вспоминая собственные рыдания в палате, когда пол дрожал от боли, а эхо стенало по коридорам. О смерти тети ей сообщила Таня. Ее бабушка приходилась крестной дяде Толе. Кумовья, дальнее родство. Сейчас Таня лежала в пятнадцати метрах, рядом с бабушкой и дедушкой. «Старики забрали», – так причитали местные.

– Ее родители приезжали? – обернулась Аня.

Витя отрицательно мотнул головой:

– Нет. Я даже не знаю живы ли они.

– И кто они? Она так и не рассказала?

– Ты ведь знаешь. Мама всегда шутила, что цыгане. – Он сдвинул брови, развел руками. – Кочевали с места на место, в таком духе.

– Она устала от переездов, – поддерживала Аня рассказ, который слышала раз сто.

– Влюбилась в отца и осталась в Сажном. «Оседлая жизнь» ей нравилась. Она никуда не выезжала. Вспомни, папа возил нас на море один.

– И ты веришь?

– Что она осталась, потому что влюбилась?

– Нет. Что ее родители – цыгане?

Витя вздохнул растерянно:

– На цыганку она не похожа.

Аня грустно улыбнулась, глядя на остроскулый овал лица, лисьи глаза, тонкий нос. Волнистые волосы – каре до плеч, Аня ясно помнила их жгучий блеск. На этом портрете Дине было лет тридцать. Его сделали на работе, для информационного стенда.

– Да, мало похожа.

И ей вдруг захотелось вернутся на три года назад, обнять Дину крепко-крепко. Раскаяться, что уезжает не от ее пошаговой опеки, что не считает ее злюкой, педанткой, что ценит ее беспокойство, ценит как никого. Потому что друзья – иногда и впрямь мнимые. Болтливые, эгоистичные подруги. Она права. Свет клином не сошелся на тех, кто смотрит на жизнь иначе. И в будущем действительно все измениться тысячи, тысячи раз. Земля под ногами плыла. «Время… неси меня обратно. Всего на минуточку. На одну минуточку ради прощения – вон от мертвого взгляда, неподвижной улыбки».

– Народу было много, – продолжал Витя. – Всем хотелось поглазеть на нее, – буркнул он с омерзением. – Думали ведь убийство. Очередное убийство в Сажном! Как в начале нулевых. А всему виной давление. Инфаркт. Она ведь и не жаловалась никогда на здоровье. Потом уже папа признался об инсульте в начале весны, слабнущем зрении.

– А при чем здесь убийство?

– Ее видели бегущей из леса. Я… Не хочу вспоминать. Спроси у мамы. Не могу, прости. Я не видел, мне отец рассказывал. Он тогда гостил дома. – Витя вдавил носок сапога в снег. – Гостил дома. Да, дома уже тогда он держался посторонним. Только деньги давал исправно, и бабушка молчала. Мы привыкли. Мы способны привыкнуть ко всему?

– Не знаю.

– К боли привыкают. Мне на боксе тренер повторял после спарринга. Сейчас все привыкли к похоронам. Каждый прячет жизнь от чужих. Может, и правильно? Я тогда хотел спрятаться, хоронить ее только семьей.

Аня положила на вазу ватрушку в салфетках, конфеты. И мармеладных монстров. Усмехнулась, утерла слезы. Витя словно впал в ступор, смотря взглядом покинутого ребенка.

– Жаль, еще зима. Она бы обрадовалась тюльпанам, только не розовым. Ей светлые нравились. Думаешь, кто-то пройдет здесь? Возьмет поминать сладости?

Взгляд обнаруживал только гранит и хвою. После краткой оттепели мороз возвращался туманом.

– Я видела собаку. Недавно. Овчарку. Она в ошейнике – получается, кто-то прогуливается тропами. – На последней фразе ей сделалось неспокойно.

«Кто в здравом уме полюбит гулять по кладбищу?»

– Сторож, наверное. Байчурин, – вспомнил Витя. – У него есть овчарка. Местные Цербером зовут.

– Здесь есть сторож? Разве так необходимо?

Витя мотнул головой:

– Нет. Он в лесничестве работает.

– А-а, на уазике?

– Да, УАЗ «Барс». У Глотова купил. Точнее, у Сыча после смерти Глотова. Он тут присматривает, потому что живет за оградой, в доме Кашапова.

Аня вспомнила землянку в зарослях близ могил:

– Дом отшельников, – припомнила. Вокруг лес. Вдоль ограды – лужайки для пастбищ. – Тихо как-то.

– Угу, Байчурин коз не держит, и здесь теперь тишина. – Взгляд его устремился в небо. – Знаешь, козы жутковато среди могил выглядели. Наглые такие. И что они тут щипали? – Витя копнул носком снег.

– А Кашапов?..

– Уехал. Заколотил окна, двери. Ему кто-то все хозяйство потравил. Говорят, он теперь с дочкой живет в Ростове.

– Отравили коз?

– Я точно не знаю, мутная история. Его ведь за местного чудака держали. А тогда он вообще о пожарах твердил. – Витя округлил глаза. – Доказывал, что его сжечь намерены, зарыть живьем. Ну представь? Вызвали дочку, и она его увезла. А спустя полгода приехал Байчурин.

– И выбрал этот дом? – Аню передернуло от перспективы спать у кладбища, видеть из окна могилы.

Витя нервно мял носком снег.

– Здесь жили его сестра и племянница. Их могила там, среди карликовых березок, – указал он пальцем вперед, на белесые деревца. – Живая изгородь. За братской могилой. Там и отец его похоронен.

– Ужас.

Аня прикрыла глаза замерзшей ладонью. С тех пор как она вернулась в Сажной, только и слышала: смерть, похороны, могилы.

– Они угорели в доме, – пояснил Витя. – Сестра с дочерью. У нас ведь часть поселка без газа: кто дровами, кто углем топит. Они печь на ночь засыпали, а ходы сажей забиты – весь угарный газ в спальне скопился. – Витя втянул воздух, тяжело выдохнул. Его одолевала усталость. – Байчурин приехал на похороны. Это года три назад было, осенью, – с сомнением сообщал брат. – И остался. – Витя задумался, глядя на хвою позади могилы матери. – Он тоже был на ее похоронах.

– Дины?

– Видишь, возле могилы клумбы соорудил, – качнулся вперед. – Я ему запрещал, ругался. Зря?

Аня пожала плечами:

– Похоже, он тоже скорбит.

– Странно, – но Витя с теплотой смотрел на туевые заросли по соседству с улыбающимся портретом. – В марте взойдут подснежники, потом тюльпаны. А летом барвинок застелет землю покрывалом и розы расцветут. Ей нравились розы. Белые.

Аня нахмурилась:

– Дина с ним общалась? С Байчуриным?

Брат криво усмехнулся, но при новом взгляде на надгробие опустил голову.

– В поселке сплетничали, что роман крутят. Они общались. А ты ведь знаешь, мама частенько ходила в лес прогуляться. Одна. У нее куча гербариев, фотографий растений. Она пусть и работала в четырех стенах, а природу обожала. И с археологами дружила: профессорами, да и со студентами. Они в гости заглядывали, помнишь? Помнишь. И мы к ним.

Аня задумалась. Когда она училась в старшей школе, раскопки возобновлялись близ валунов каждое лето – растягивались, когда на неделю, когда на месяц. Приезжим всегда нравилось у озера – Солнечный лес! – восхищались они чащам, а местные сторонились чужаков, как малахольных, и звали его Слепым.

– Здесь только дай повод, – напомнила. – Люди сплетничать не брезгуют. Знаешь, вроде как – доля правды в каждой лжи.

– Ну да, приезжий холостяк, а отец укатил на полгода.

– И у Дины правда… правда с этим приезжим?..

– Нет, – Витя отошел волчонком. Потом немного ослабил неприязнь, смягчился. – Она такая грустная ходила, красится перестала, каблуки забросила. Когда крутят шуры-муры не выглядят настолько подавленными. Ведь он тоже – себе на уме, все расспрашивал о трагедии, о сестре и племяннице. А что бы ему ответили? Они прожили здесь всего-ничего. Дом покойного отца – старый, печка древняя. Я говорил уже, да. Это нам повезло с централизованной сетью. Только отопление теперь хуже стало: дров не прибавишь, мерзнем порой. Ну, не суть. – Витя накинул капюшон. – Байчурин горевал, сторонился всех. Наверное, местные разведенки от злобы приписали ему свихнутую кукушку и роман с замужней. У мамы ведь подруг не было – некому заступиться, оправдать, рты всем закрыть.

– Тебя донимали?

– Поначалу. – Витя шмыгнул носом, бравада его усиливалась. – Так, шуточки. Все, кроме Гриши. И Вики. Она как-то даже разругалась с классом. – Витя улыбнулся – и сник поспешно. – Но мы не встречались, ты не подумай.

Он спрятал руки в карманы темной парки, напыжился.

– Я ведь не против…

– Нет. Просто не встречались. Она сохла по этому… – Витя втянул воздух, немного ослабил неприязнь в голосе: – По соседу.

– Косте? По Сычеву? – не верилось Ане.

– Да. – Витя колко взглянул на сестру. – Что вы только в нем находили?

Это Аню задело. Сильно.

– Говоришь, как местные разведенки!

– Не обижайся.

– Обижайся? – Она повернулась к нему, сверля взглядом. – Я по нему не сохла!

– Ну он нравился тебе.

– Мне было-то лет тринадцать. Подростковые выдумки. Каждой ведь кто-то нравился.

– И вы с Лорой в одного втюрились. Но там взаимно получилось.

Аня накинула капюшон. Подружкам она доверилась зря. Ее уговорили признаться, посоветовали не скромничать и соглашаться на свидание, – а потом высмеяли за ложь. Спустя неделю Лора начала встречаться с Сычевым. Сразу поползли слухи, что у Ани увели любовь жизни. Слухи эти распространяли Инга, Надя и Таня, не без участия довольной Лоры. И Сыч назло подливал масло в огонь. Без сомнений. Подружки считали, что, страдая от неразделенной любви, Аня в пустую отместку начала встречаться с врагом Сыча – Юрой Никольским. Они якобы угадывали обиду в робких взглядах, в случайных вопросах, в «напускной» неприязни к Косте.

– Чепуха. Я на эту провокацию больше не ведусь.

Витя вскинул брови.

– Ты не должна была оправдываться. Они не понимали. Забудь, – извинился улыбкой.

– А ты не забыл? Ведь понимаешь, что никакой любви не было. Я видела синяки. Я знала, что бил – он.

– Я виноват, – шел брат на попятную. – Мы с Юрой сами ввязались в драку.

– Вас двое, а они, лбы, мутузили бомжа.

– Нам же не поверили. И Сыч уже извинялся раз сто, на работу звал. Люди меняются?

– Вот ты упертый! – горячилась Аня. – Всегда упертым был! Ослиная порода! Ты должен был показать синяки. Дядя бы в порошок стер этого гаденыша.

– Наверняка. – Витя виновато закивал. – И папу бы уволили. Дядя Сыча при связях. У него ружей полдома! Охоте и Сыча обучил – тот хвастался, даже кота застрелил.

– Всё напускное, прикрытие! Он ему не отец. Отправил бы домой. Потом ведь прогнал. – Аня махнула рукой. – Да ну тебя! Думай, что хочешь. Что хочешь, понял!

Витя отнял угрюмый взгляд от надгробия.

– Прости. – Раскаянно приблизился, протягивая мизинец. – Мир?

– Иди ты! – шикнула она вполголоса, смотря впереди себя.

– Мы ведь обещали не ссориться. – Витя положил руку ей на плечо неуверенно, словно она сейчас скинет ее, рьяно набросится с упреками. – Спасибо, что поверила мне. И не рассказала никому о тех синяках. Зенков угрожал язык вырвать. Глупо бояться, а я боялся, – Витя сглотнул, радуясь тому, что язык на месте. – Я панически верил, что нам с Юрой хана.

– Он тебя все равно поколотил. Сыч.

– Так, удара два. Садист хлопнутый. Я сказал, что хрен ему, а не с тобой свидание. – Витя довольно хохотнул. – И сейчас бы повторил.

Аня молчала, тяжело дыша в ослабевающем гневе. Тогда она ненавидела собственный отказ, всхлипывая над рухнувшими мечтами.

– Лишнее. Я до сих пор его избегаю.

– Ты у нас кремень. – Он шутливо толкнул кулаком ее в плечо. – Вика была такой же бойкой. Как ты. Ранимой, впечатлительной, но упрямой. Рассудительность часто принимают за слабость.

– Ее обижали?

– Нет, что ты! И мне она твердила: «Теска, мы ведь победители!» – Он поморщился. – Вот ерунда. Вот почему ерунда? – сокрушался.

– С победами всегда напряг.

– Твои подружки добивались, чтобы ты прятала характер. И будут добиваться. Чужие успехи мало приветствуются.

– Мне быть покладистей?

– Я бы хотел, чтобы ты не конфликтовала с уродами. Как и Вика. – Он не мигая кивнул догадкам. – К тому мосту ее привело упрямство.

Аня молчала. Ее беспокоили двусмысленные теории брата, намеки на подозрительные обстоятельства смерти.

– Я схожу к ней, отнесу конфеты на могилу?

– Только потом к Таю, да? – окликнула Аня.

– Он за кладбищем. Я хотел рядом с мамой похоронить: частью семьи был, но бабушка за сердце схватилась. – Витя обидчиво съежился. – Мы с Гришей его в леваде закопали.

– Встретимся тут через десять минут? – уточнила Аня, не в силах больше думать о смертях.

Вокруг выпятились монолитами надгробия. Потеря за потерей.

– Минут десять. Ты одна сориентируешься здесь?

– Да, думаю.

Туман путал тропы. Аня несколько раз выходила к ограде, начинала повторный круг поисков. Поворот сменялся поворотом. И тут ноги замерли будто у обрыва. Могила Тани предстала жутким последствием вандализма. Венки разбросаны, ленты сорваны, а ровная насыпь земли испещрена дырами, словно изрыта. Аня осмотрелась. Может, собаки? Искали еду? Поминая, ведь приносят пирожки. Она попятилась, развернулась и быстро зашагала к могиле тети.

Брата Аня ждала как на иголках, всматривалась во все стороны, заламывала пальцы. Где Витя? Позвать? Но страх нарушить покров тишины застрял во рту кляпом. Кричать на кладбище боязно. Аня начала вычерчивать зигзаги вдоль могил. Спустя десять минут поисков она нашла могилу одноклассницы брата. На деревянном столике лежала ватрушка. Аня достала телефон из кармана. Нет сигнала. «Вот же ж…»

Прикусила губу и осмотрелась, переставляя немеющими ногами по кругу. Никого.

Подстегиваемая кипучими эмоциями, Аня устремилась к выходу. Мимо мелькали пятиконечные звезды, ветхие кресты, мраморные скульптуры скорбящих ангелов. На лужайке у выхода клубился дым. Пахло гарью. Аня натянула воротник свитера на нос и без оглядки заспешила прочь с кладбища. Достигла зарослей карликовой ивы. Еще несколько шагов – поворот, а там откроется мост, дорога на Выездную улицу. Если Витя ушел, она его заметит, окликнет. Запах гари усилился, закружился в голове. Решетчатая изгородь деревьев темнела заслоном. Аня взглянула на телефон. Индикатор сети плясал: рос и исчезал, перечеркивался чертой, вновь подпрыгивал.

Кашель сдавил горло, она подняла взгляд и обмерла. Впереди стоял человек. В лохмотьях, без обуви, тощий, словно каторжник. Круглые глаза его слепо пялились на нее. Она развернулась бежать. В нескольких метрах возник близнец-оборвыш.

– Что вам нужно? – с угрозой обратилась, но несмело шагнула в сторону.

Нужно кричать. Витя где-то поблизости. Он услышит.

Босяк тронулся, шатко нащупывая опору, двинулся на нее. Аня бросилась обратно, к изгороди. Близнец крался манерой первого оборвыша.

– Что вам нужно?

Молчание.

Оборвыш только выставил лицо: землистое, вытянутое, с впалыми щеками. Прозрачные глаза смотрели прямо. Точки зрачков не двигались, но словно видели ее, всматривались. Аня юркнула между деревьев, метнулась с завидной прытью, но досадно подвернув ногу в выемке – повалилась спиной в колючие заросли. Оборвыш стоял один, прокалывая ее безжалостным взглядом. Дым разбухал на ветру. Горечь трав глушила обоняние. Преследователь качнулся под деревом, словно ожидая от нее знака. И тут она уступила панике, закричала отчаянно – во весь слабый голос. Дернулась, подскочила и ворвалась с хромающего разбега в стену кустарника.

Шиповник разверзся неводом. Нога запуталась в ветках, куртка затрещала разрывами. Аня скулила от боли, безвольно барахтаясь мухой в паутине. Оборвыш наступал. Она верещала. Только не терять сознание! Только не терять! «Ничему не удивляйся, – приговаривала тетя, когда Ане мерещилась кошмары. – Ничему. Сохраняй покой». Как там в ее сказке? «В покое нет пищи лиху». Она дернулась, но ветки кустарника вонзались тонкой проволокой, вынуждая застыть добычей. Вот каково бабочкам под стеклом. Оборвыш – изможденное существо – протянуло к нее костлявую руку в ошметках трупной ткани. Раскрыло до шеи рот. Аня зажмурилась, немея от ужаса и теряя опору.

По ушам лязгнул лай собаки. Аня распахнула глаза, ошеломленно наблюдая за рычащей овчаркой. Собака ощетинилась, пригнулась, прыгнула на цыкающее существо, вгрызаясь в кость. Послышалось шипение, пронзительный вопль. Овчарка с остервенением трепала в зубах воздух – сгусток дыма, развеивающийся клокочущим хихиканьем. Аня почувствовала: плен веток слабнет, она падает куклой в снег.

Удар пришелся на правый бок. Над зарослями склонился седой верзила с ружьем. Лесничий.

– Помогите, – простонала она, задыхаясь от волнения. – Вы видели? Видели? Здесь был… было.

– Видел. Идем.

– Куда?! В дыму нечто есть. Нечто… Разве не видите?

Она озиралась, прихрамывая за ним следом.

Овчарка рычала. В воронках дыма скрежетали голоса. Дальность видимости не превышала двух метров.

– Ветер стихает. Скорее.

Он направился в сторону кладбища.

– И что? Стихает. Разве плохо? Нужно пожарных вызывать. – Она извлекла телефон с отсутствующим сигналом. – Эй!

Лесничий шагал в туман, вслед за овчаркой.

– Вы на кладбище? – опешила.

– Живее! – прикрикнул ей.

– Я туда ни за что! Спятили?!

– Там твой брат.

– Что значит, там мой… С Витей?.. Что с Витей?

Скрежет голосов исчезал, колыхался шепотом. Аня вновь замечала костлявые фигуры оборвышей.

– Нужно идти.

– Да вы спятили?

– Безопасно только на кладбище, – отрезал тот.

– Ага.

– Идешь?! – заорал он нервно.

Овчарка зарычала на туман, ощетинилась.

– Нет! – Аня сжала кулаки, дрожь накатывала припадком. – Нет! – крикнула. Эхом ей захихикали голоса. – По-мо-ги-те!

Аня наобум развернулась, нырнула в занавес тумана. «Нужно звать на помощь», – шептала сквозь кашель.

Почва под ногами плыла паром. Легкие жгло огнем. На втором шаге ее настиг оглушительный выстрел. Аня вжала голову в плечи, когда за спиной грянул приказ:

– На кладбище! И поживее.

Спасовав, Аня повернулась. Громила перезарядил ружье, объясняя:

– Выстрелы отпугивают, если их слышат в Сажном. Ненадолго.

– Там заметят дым, – уверяла его. – Здесь пожар!

Он качнул головой отрицательно. Он видел ее колебания, решимость бежать к мосту, в едкую ловушку мглы. Дуло ружья уставилось в область плеча, и лесничий хладнокровно предупредил:

– Если ты ослушаешься, я прострелю тебе руку. Ты побежишь, – дуло направилось в колено, – и наступит черед ноги. Метра два ты похромаешь, потом закашляешься, упадешь. А потом начнешь умолять меня выстрелить в голову. Но я не выстрелю. Пусть насыщается. Тут либо ты, либо мы оба. Она щадит страдающих.

– Она?

– Могрость. – Он плавно качнул вбок голову. – В дыму.

Ветер стихал, дым шипяще смыкался. Кожу холодил ужас: осязаемый, притаившийся за спиной – повсюду на тропе к отступлению.

Страх хищных образов отступал, сменяясь осязаемой угрозой расстрела. В Сажном охотники увечились часто. Аня достаточно знала о том, как картечь дробит кости и разрывает суставы. Давясь слезами, она подняла руки:

– Хорошо. Только не стреляйте. Я иду.

Собака бежала поводырем. Они торопливо вошли за ограду кладбища. Двигались вдоль каменной кладки шустрым темпом. За надгробиями и елками скрывалась землянка Кашапова в рыжей шапке-черепице, обнесенная новым забором из профнастила. На косой скамье возле калитки сидел Витя. Он обхватывал плечи руками крест-накрест, смотря в одну точку на гранитной плите.

– Витя, – скривилась Аня в подступающем рыдании. – Витя, ты цел?

Брат выпрямился деревяшкой, осматривая ее:

– У тебя лицо в ранах. Кровь. – Он покосился на бормочущий туман. – Ты видела?

Она сквозь слезы закивала. Лесничий отпер калитку ключом, буркнул псу: «Зовут? Еще всыпем, пусть ползет. А пока… – махнул он рукой на узкий двор.

Овчарка засеменила к деревянному крыльцу. Лесничий обратился к Вите:

– Скоро снегопад начнется – тогда дым исчезнет. А пока здесь ждите. Или в доме. На кладбище ей путь закрыт. Здесь безопасно.

Он вошел во двор. Брат с сестрой переглянулись.

– Пошли? – склонился Витя над разболтанной ручкой калитки.

– Ты спятил?

Паниковать Аня умела громко, но сейчас лишь шептала, иногда голос позвякивал истерически.

– Нужно к людям. – Расхаживала взад-вперед. – Здесь пожар. Почему пожарных не вызвали? Здесь просто… Это…

Она уронила голову в ладони.

– Пожара нет.

– Чушь, гляди сколько дыма! Лес подожгли.

– Нет. Я ходил вдоль ограды. Ничего не горит. Ни огонька.

Аня сжала губы, сдерживая рыдание, всматриваясь в его глаза.

– Нужно к людям. – Пискливо растолковала: – К лю-дям.

Витя согласно кивнул, но сел на скамью. Аня тоже села рядом. Они больше не смотрели друг на друга, вслушиваясь в бормотание тумана, теряя взгляды в вездесущей мгле.

– Если я в обморок свалюсь, бросишь меня? – она стучала зубами от холода, сжимая до боли кулаки.

– Идем в дом. Байчурин…

– Он меня убить хотел! Он так и сказал. «Пусть насыщается», – шепнула. – Чокнутый.

Витя обнял ее, делясь остатком тепла, но Аня дрожала, словно лихорадила, – всхлипнула, уткнулась в его грудь и разрыдалась.

– Скажи, что этого не было. Ничего этого не было, – бредила она в его куртку, зажмуриваясь сильнее. – Скажи, что я помешалась! Скажи, что не было!

Он поглаживал ее механически по спине, всматриваясь в смог за кладбищем. Среди клубов дыма бродил угловатый силуэт. Женский. Костлявый и слепой. Мохнатые сгустки скреблись по камню ограды, поскуливали, хрипели. И брат с сестрой сидели до заката статуями, коченея на морозе, но страшась отойти от дома, ступить за защитную ограду.

Вечер принес снегопад. Дым осел, запах гари улетучился. Мобильники запищали сообщениями.

Полумрак округи прорезал желтый свет фар: легковушка остановилась у распахнутого каркаса ворот. Два хмурых парня начали доставать лопаты из багажника, переговариваясь вполголоса. Из дома появился Байчурин.

– Ритуальные услуги, – пояснил он перепуганным ребятам на скамье. – Глядите не околейте. Лучше до ночи уйти.

* * *

Аня с Витей пришли домой в полубреду. Они и слова не проронили по дороге. Просто шагали, шагали, шагали – не оглядываясь, не поднимая взгляды.

Дома Аня закрылась в ванной и врубила душ. Брата сторонилась, с бабушкой объяснятся не желала. Напилась снотворных лекарств, присмирела и вялыми движениями упаковала чемодан.

– Уезжаешь? – спросил Витя, выключая телевизор.

Аня лежала под одеялом, отупевшим взглядом скользя по окнам. Стекла чернели на свету, скрывая двор.

– Нам придется это обсудить.

– Нет! – пресекла. – Ничего не было. Ничего.

Витя уступил, протянул руку, но Аня судорожно отпрянула. Он помедлил минуту, испуганно наблюдая как сестра вжимается в подушку, потянулся к выключателю.

– Пусть горит.

И Витя оставил тлеть пыльную лампу на комоде.

Ночью бабушка порывалась погасить свет, но любая попытка заканчивалась истерикой сестры. Витя из комнаты не выходил. Он смотрел на млечную полосу на стене и вспоминал сказки, которые им на ночь рассказывала мама. В них героям не воспрещалось бояться. И он боялся. Боялся, но думал о том, что теперь делать и как дальше жить. Тьма не вселяла уверенности, по углам схоронились ползучие соглядатаи. А потом у Купчихи запел петух, и детские суеверия отступили. Он решил отложить разговор с сестрой до завтрака, даже придумал разумные объяснения. Но с рассветом Аня покинула дом. Не простившись, тихо, как призрак, она опять сбежала от правды.