ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

2–5 декабря

Первые дни пребывания на станции Адели слились в одну сплошную полосу. И не только потому, что произошло слишком много событий, а из-за притупившегося чувства времени. Когда солнце светит круглые сутки и по ночам его лучи пробиваются через щели в жалюзи, единственный способ понять, сколько сейчас времени — посмотреть на часы и для надежности уточнить у кого-нибудь, если цифры сбили вас с толку и вы все еще не понимаете, то ли на часах 11.30 дня, то ли 11.30 ночи. Но если со временем худо-бедно разобраться можно, то как быть с днями недели? Ведь ни утренних газет, ни программ телепередач, в которых можно было бы посмотреть число, здесь нет. Привычные ориентиры, с помощью которых раньше вы отсчитывали время и регулировали ход собственной жизни — во сколько ложиться спать и вставать, когда идти в спортзал или на занятия йогой, в каком часу уходить с работы и возвращаться домой, — здесь исчезали. Тут даже не имело значения, выходной сейчас или будний день, поскольку в Антарктиде вам вряд ли удастся устроить свидание, сходить в кино, по случаю заночевать в гостях или, например, отвести детей на тренировку футбольной команды. Обо всем этом приходится только мечтать. В Антарктике все находится в состоянии «свободного плавания», и вы либо заведете для себя новый распорядок — хоть какой-нибудь — и адаптируетесь к новым условиям жизни, либо постепенно свихнетесь.

— Мы называем это «пучеглазость», — проинформировали Майкла в первый же вечер в буфете. (Так уж повелось, что столовую называли буфетом; более того, термин так полюбился обитателям станции, что даже стал фигурировать в некоторых официальных документах.) Встретивший их мужчина в оранжевой парке и защитных темных очках оказался начальником станции Адели — звали его Мерфи О’Коннор. Ужинал он с новоприбывшими за одним столом, чем и воспользовался, чтобы объяснить им кое-какие правила и порядки, заведенные в лагере.

— Если вы очень долго усердно работаете, то теряете чувство времени и, сами того не замечая, начинаете бродить как зомби с выпученными глазами. — Он вытаращил глаза и втянул щеки, пытаясь изобразить измождение на грани помешательства.

Шарлотта улыбнулась, а Дэррил, выкладывая себе на тарелку очередную порцию тушеной фасоли, и вовсе рассмеялся.

— Для такого небольшого человека, как вы, аппетит у вас что надо. Впору лопату вместо ложки давать, — заметил Мерфи.

Майкл опасался, что Хирш воспримет реплику как оскорбление, но манера изложения мыслей у Мерфи отличалась такой простотой и бесхитростностью, что Дэррил нисколько не обиделся.

— Так вот, — резюмировал Мерфи. — Пока вы живете здесь, старайтесь придерживаться определенного распорядка. Кухня всегда открыта, так что можете в любое время сюда наведаться и урвать сандвич. Но если у кого-то из вас поедет крыша, тут уж пеняйте на себя и учтите: палаты для душевнобольных на базе нет. — Он бросил взгляд на Шарлотту. — Если только доктор Барнс не планирует устроить.

— Не горю желанием, — ответила она.

Мерфи продолжал излагать гостям длиннющий список других рекомендаций и запретов на станции Адели, делая упор на самые значимые.

— Никогда не покидайте базу поодиночке, — проговорил Мерфи, пристально заглянув в глаза каждому. Из-под огромных «летчицких» очков поблескивали большие карие глаза. — Год назад был тут у нас один парень — геолог из Канзаса, — которому приспичило выйти наружу и быстренько взять какой-то образец породы. Он ушел один, не сказав никому ни слова. Отыскали его только на третьи сутки.

— И что с ним случилось? — спросил Майкл.

— Провалился в ледниковую трещину и замерз. — Обреченно покачав головой, Мерфи отхлебнул кофе из кружки с изображением пингвина. — Иногда эти чертовы трещины в упор не видишь. — Он махнул рукой за спину в направлении кабинета. — Вот почему у нас в коридоре стоит доска. Если вы покидаете базу, то в обязательном порядке пишете на ней имя, цель выхода и когда планируете возвратиться.

Майкл уже не раз видел доску; последняя запись на ней сообщала что-то про взятие проб грунта в «Сухой долине 1».

— А когда возвращаетесь — целыми и невредимыми, — это тоже отмечаете на доске. Мне мало удовольствия обходить вечером каждую комнату да пересчитывать, кто из вас лежит в койке, а кто застрял снаружи. — Мерфи помолчал, затем улыбнулся собственным мыслям. — Знали бы вы, что мне доводилось видеть во время таких обходов!..

Ничего особо скабрезного Майклу на ум не пришло. Он окинул взглядом буфет, в котором сейчас находилось всего несколько человек; пару столов в буфете занимали молодые парни в синих комбинезонах обслуживающего персонала, а еще два — компания ученых. Майкл распознал в них представителей науки с такой же легкостью, с какой сделал это в аэропорту Сантьяго, когда впервые увидел Дэррила. Его внимание привлекла эксцентричная группа из трех человек — мужчина с седыми волосами, собранными на затылке в длинный конский хвост, и очках в металлической оправе на кончике носа, и две рослые широкоплечие блондинки — ни дать ни взять статистки из экранизации какой-нибудь древнескандинавской легенды.

Должно быть, Мерфи проследил за его взглядом, поскольку сказал:

— Мы называем ученых «пробирочниками». А они и не против. Кстати, нас они называют «батраками».

— И вы не против? — спросила Шарлотта.

— Мы-то, черт возьми, против, — ответил он с наигранным недовольством, — хотя все равно не принимаем подколки близко к сердцу. — Затем добавил совсем серьезно: — Мы все вынуждены опираться друг на друга. Без «батраков», которые содержат базу в порядке, поддерживают работоспособность дизельных генераторов, обеспечивают стабильное энергоснабжение, готовят пищу и убирают нечистоты, — кстати, по закону все продукты жизнедеятельности человека должны утилизироваться и вывозиться из Антарктики, — так вот, без нас «пробирки» и шагу ступить не смогли бы. А без них… — Он выдержал паузу, словно не зная, чем закончить фразу. — Гм… без них нам не приходилось бы торчать непонятно зачем у черта на куличках.

— По мне так идеальный симбиоз, — хихикнул Дэррил.

— Ну еще бы, — ответил руководитель станции. — Вы сейчас говорите как типичный «пробирочник». Ладно, близится ночь, советую разойтись по комнатам и хорошенько отдохнуть перед долгим днем. Завтра вам всем предстоит пройти обучающий курс в «снежной школе».

Шарлотта Дэррил и Майкл недоуменно переглянулись.

— Перчатки надеть не забудьте.

Мерфи встал и присоединился к другим «батракам» за соседним столом — некоторые из них сразу обернулись, чтобы поглазеть на троицу, — а Майкл с Шарлоттой и Дэррилом остались сиротливо сидеть в одиночестве, словно ученики-новички в школьном кафетерии. Одни «пробирочники» что-то живо обсуждали между собой, другие молча и сосредоточенно ели, низко склонившись над тарелками с сосисками, бобами и кукурузным хлебом. Перед одним из ученых лежал целый ворох компьютерных распечаток.

— Удивительно, — произнес Майкл, кивнув в сторону ученых. — Мы попали в мир, где они, как беспомощные дети, требуют постоянного присмотра.

Дэррил усмехнулся:

— Я всю жизнь только об этом и мечтал… Прошу меня извинить, по-моему, там кто-то произнес слово «изопода».

Он встал, смело пересек устланный линолеумом зал и подсел к металлическому столу для пикников, за которым о чем-то спорили те самые светловолосые дамы во фланелевых рубашках навыпуск. В первую минуту Майклу показалось, что за столом возникла неловкая заминка, и он даже начал подумывать, не прийти ли другу на выручку. Но тут Дэррил выдал какую-то тираду — Майкл не смог расслышать, что именно, — после чего они обменялись рукопожатиями; женщины громко выразили ему свое почтение, и Хирш, видимо, пройдя тайный обряд посвящения, моментально был принят в клуб избранных. Минут десять — пятнадцать Майкл с Шарлоттой не тревожили биолога, давая возможность поближе познакомиться с единомышленницами, потом наконец подхватили подносы и встали. Майкл кивнул Деррилу, и тот, быстренько дорассказав дамам какую-то шутку про нематод — очевидно, очень веселую, так как дамы отреагировали бурным смехом, — присоединился к приятелям.

— Классная парочка, — сообщил Дэррил, когда все трое, по рекомендации Мерфи, направились назад к жилым модулям.

— А ты, похоже, произвел впечатление, — заметил Майкл.

— Это была новая для меня публика, — ответил Дэррил, скромно пожимая плечами, — пришлось выступить с лучшим номером.

Покинув модуль пищеблока, где, помимо буфета, размещался и кабинет начальника станции, они пересекли по деревянному настилу открытую площадку шириной футов пятнадцать. База представляла собой большой квадрат, оформленный широкими жилыми модулями, в центре которого были проложены дощатые дорожки. Вдоль дорожек тянулись поручни из плетеных нейлоновых веревок ярко-красного цвета. Майкл успел понять, что веревки эти протянули не только чтобы помочь удерживать равновесие. Во время «снежной мглы» — одну такую он уже испытал на своей шкуре — красные поручни становились единственным ориентиром, позволяющим проложить дорогу к укрытию. Даже если это укрытие всего в паре шагов, в ненастье его можно не увидеть. Случаи, когда полярники умирали от переохлаждения, не заметив спасительную палатку в нескольких ярдах от себя, далеко не редкость.

Комната Шарлотты, если крохотную клетушку примерно восемь на десять футов можно вообще назвать комнатой, располагалась в соседнем модуле, как раз там, где был устроен лазарет. До прибытия вертолета ее единолично — невиданная роскошь на базе — занимал другой врач. Судя по плакатам на стенах, человек этот был фанатом трех вещей: серфинга, парусного спорта и Джессики Альбы. Но теперь он возвращался в большой мир на ледоколе «Созвездие».

Багаж Шарлотты все еще лежал на койке.

— Вот это декор! — воскликнул Майкл, просунув голову в дверь.

— И как мне в голову не пришло захватить собственные плакаты? — сказала доктор Барнс.

— Ничего, в следующий раз исправишь оплошность, — успокоил ее Дэррил.

— В следующий раз меня здесь не будет, — ответила Шарлотта.

Майкла с Дэррилом разместили в соседнем модуле, предназначенном для ученой братии и всякого заезжего люда. Им пришлось занимать одно помещение на двоих. Интерьер был выдержан в минималистском стиле: узкое окно, скорее похожее на бойницу, двухъярусная кровать, каждый из ярусов которой можно было по кругу завесить тонкими затемняющими шторками, а на полу ковер высокого класса износостойкости в красно-коричневых и желтых тонах, какой, например, можно встретить в банкетном зале отеля. Зато платяной шкаф, скрытый сдвижной фанерной дверцей, которая все время норовила соскочить с направляющих, неожиданно преподнес им сюрприз.

— Ого! — воскликнул Майкл. — Ты только глянь!

Дэррил заглянул ему через плечо внутрь.

— Либо предыдущие жильцы оставили нам кучу подарков…

— …либо ННФ посчитал нужным самостоятельно экипировать нас по полной. — Дэррил приподнял рукав одного из двух оранжевых анораков, висящих на прогнувшейся от тяжести перекладине. — Вот интересно, на кой черт они каждый раз требуют от меня указывать в анкетах размеры одежды?

Вдобавок к двум аноракам с капюшонами, отороченными мехом койота, здесь же лежали две парки на гусином пуху, шерстяные свитера и шерстяные «штаны-непродувайки» с таким количеством карманов, что в них можно было бы распихать содержимое небольшой скобяной лавки. На верхней полке Майкл обнаружил полипропиленовое термобелье, предназначенное для отвода пота с поверхности тела, меховые варежки неимоверных размеров, шерстяные носки, кожаные перчатки, ноговицы и, наконец, шерстяные маски для защиты головы, шеи и большей части лица.

— Это круче, чем Рождество! — приговаривал Дэррил, рассматривая одежду по мере того, как Майкл стаскивал ее с полок и отправлял вниз.

— А вот еще…

На полу стояла целая батарея обуви, выстроенная ровным рядком и рассортированная по размерам. Тут были и меховые унты с двумя слоями резины и утепляющей прокладкой между ними, и мягкие эскимосские сапоги, и даже высокие черные сапоги пожарных — для работ в воде и раскисшем грунте.

— До мелочей все продумали! — восхитился Дэррил.

— Точно, — кивнул Майкл, оглядывая трофеи. — Осталось только выяснить, где припарковали наши снегоходы.

Общая душевая располагалась в самом конце модуля и, по счастью, была никем не занята, чем не преминул воспользоваться Майкл. Приняв горячий душ — «Ограничивайте время принятия душа тремя минутами!» — предупреждала табличка, — он вышел из душевой и, довольный, пошлепал назад по коридору. Напольное покрытие здесь ничем не отличалось от того, что было в комнатах. Наверное, закупили этих ковров со скидкой после банкротства какого-нибудь отеля, подумалось Майклу.

Войдя в комнату, он услышал тихое посапывание из-за ширмы нижней койки, которую оккупировал Дэррил. Все их новое обмундирование по-прежнему кучей валялось на полу. Майкл задернул черную занавеску на амбразуре с претензией на окно, выключил свет, после чего залез на верхнюю полку. Там он взбил подушку с синтетическим наполнителем и подпихнул ее к самому изголовью. Косые лучи холодного солнца все-таки пробивались в помещение, поэтому Майкл завесил кровать шторками. Наконец он откинулся на подушку и моментально провалился в сон. Восемь часов спустя он проснулся в том же положении, в каком заснул, и впервые за несколько месяцев не мог припомнить ни единой детали сна. За что был очень благодарен судьбе.

«Снежная школа» была обязательной для всех вновь прибывших на станцию. Учебным процессом ведал молодой долговязый парень по имени Билл Лоусон, щеголявший хлопчатобумажной банданой в пиратском стиле. Наверное, насмотрелся «Пиратов Карибского моря», решил Майкл. Лоусон вел занятия по выживанию так, словно это были семинары по повышению самооценки личности. Когда Майкл впервые продемонстрировал свое умение грамотно разжечь костер на голом месте, Лоусон одобрительно сказал: «Молодец, Майкл!», а когда Дэррил поставил палатку меньше чем за десять минут, Лоусон поощрил его словами: «У вас неплохо получается, Дэррил». После того как биолог разобрал ее и уложил обратно на сани, управившись еще за меньшее время, инструктор наградил того еще парочкой комплиментов.

Шарлотта, которой не удалось блеснуть ни в одном из тестов на выживание, становилась все более понурой. Во-первых, она, очевидно, привыкла быть первой студенткой на факультете, а во-вторых, нынешняя лекция по переохлаждению и обморожениям вгоняла ее в скуку. Она отлично знала этот предмет еще со времен колледжа; пока Лоусон вел урок, Шарлотта безучастно глазела вдаль на снежные равнины, окружающие базу с трех сторон, и кряжистые отроги Трансантарктических гор, грязно-коричневые на тех участках, с которых непрекращающиеся ветры сдули весь снег. Она совсем приуныла, когда Лоусон заявил, что эту ночь они проведут вне стен базы.

— В палатке? — спросила Шарлотта. — У меня комната маленькая, конечно, но в ней по крайней мере кровать есть, так что увольте.

Лоусон сделал вид, что воспринял слова доктора как забавную шутку — а может быть, думал Майкл, парень и правда не способен к проявлению негативных эмоций, — и объявил:

— Нет. Никаких палаток! Мы будем строить иглу!

На мгновение Майклу показалось, что от восторга Лоусон вот-вот захлопает в ладоши.

— Гм… Ну, раз на Южном полюсе так положено… — открыл было рот Дэррил, но Лоусон его моментально подправил:

— На полюсе. Говорите просто «полюс».

Повисло недоуменное молчание.

— Здесь никто не говорит Южный плюс, — объяснил Лоусон. — Это выдает в вас либо новичков, либо туристов. Говорите, например: «На следующей неделе мы отправляемся на полюс». Тогда вы будете выглядеть как опытные полярники.

Пока все трое молча переваривали полученную информацию, Лоусон вытащил из рюкзака четыре пилы для льда, раздал их ученикам и начал показывать, как выпиливать блоки из снежного наста. Процесс отдаленно напоминал разрезание свадебного торта. Затем он перешел к демонстрации того, как грамотно складывать блоки друг поверх друга с небольшим смещением, чтобы в итоге они сформировали конусообразное укрытие. Несмотря на то что температура воздуха была далеко за двадцать градусов, к тому времени как иглу было готово, Лоусон изрядно вспотел. Отступив назад, он с гордостью окинул взглядом свой миниатюрный Тадж-Махал.

— По-моему, вы кое-что забыли, — сказала Шарлотта.

— Вы, наверное, о входе говорите, — ответил Лоусон улыбаясь. Зубы у парня были белее белых подушечек жвачки. — Я всего лишь решил передохнуть.

С помощью пилы, лопаты и защищенных варежками рук он, как крот, начал рыть в снежном насте нору. Снег, осколки льда с вкраплениями земли и камешков летели ему за спину словно щепки, выплевываемые дробилкой древесных отходов, и уже вскоре Лоусон, к немалому удивлению Майкла, выкопал очень узкий проход, который проходил под стеной иглу и вел внутрь купола. Отбросив лопату, инструктор лег на живот и медленно полез в лаз. Он протискивался в туннель, как угорь, мало-помалу скрываясь внутри, пока наконец его сапоги не исчезли из виду. Майкл присел перед отверстием тоннеля и окликнул:

— Ну, как там? Все нормально?

— Да! Удобно, как таракану на половике! — раздался в ответ запыхавшийся голос Лоусона, глухо доносящийся из глубины, будто из склепа.

Шарлотта скривилась, давая понять, что с удовольствием прихлопнула бы этого таракана.

Когда инструктор вылез, пришлось заняться производственной практикой. Хотя Лоусон и руководил каждым их шагом, он настаивал, чтобы всю физическую работу ученики делали без посторонней помощи от начала до конца.

— Вы должны прочувствовать, как это делается, и поверить, что вам это под силу, — приговаривал он. — Однажды иглу может сохранить вам жизнь.

Что-то уж больно часто на станции Адели говорят о смерти, подстерегающей на каждом шагу, подумал Майкл.

Вместо того чтобы ужинать в теплом буфете, этой ночью они были вынуждены жаться друг к другу под ледяной стеной и благодарить Бога за то, что ННФ озаботился набить шкафы теплой одеждой. Перекусили походным провиантом, который предусмотрительно захватил с собой Лоусон. Надпись «продукт, готовый к употреблению» на еде не значилась, но Майкл подозревал, что консервы сюда поступали с тех же замечательных предприятий, которые обеспечивали американскую армию. Этикетка на банке в руках Майкла утверждала, что внутри находится суп из солонины, однако с закрытыми глазами он не поручился бы за достоверность информации. Покончив с ужином, если таковым можно назвать торопливый процесс отправки в желудок холодных консервов, Лоусон пустил по кругу пластиковый пакет, в который тщательно, до последней молекулы, собрали оставшийся после трапезы мусор.

— Здесь мы ничего после себя не оставляем, — пояснил он. — Все, что приносит с собой человек, должно быть собрано и вывезено.

База находилась от них приблизительно в полумиле вниз по склону горы; неподалеку от побережья моря Уэдделла поблескивали яркие белые огни, которые не выключались даже во время белых ночей. Шарлотта неотрывно глядела на них, словно то были огни Парижа. Но вдруг налетел ветер, огни потонули в белой мгле, а издалека донесся заунывный вой ездовых собак.

— Может, будем считать, что ночь подошла к концу? — робко спросила она Лоусона. — Мы ведь уже знаем, как строить иглу. Вы уверены, что нам необходимо еще и ночевать в них?

Лоусон вскинул голову.

— Боюсь, что да; мы всего лишь следуем предписаниям шефа. После инцидента с тем «пробирочником»… прошу прощения, геологом из Канзаса, который затерялся и погиб от холода, Мерфи дал распоряжение прогонять всех прибывающих на станцию через «снежную школу» продолжительностью одни полные сутки.

Дэррил встал и похлопал себя по телу, чтобы разогнать кровь.

— Хорошо, кто где спать будет? — спросил он. — Очевидно, что в нашей общаге придется кого-то к кому-то подселить.

— Вы совершенно правы, — ответил Лоусон в соответствии с философией, согласно которой необходимо поддакивать любому собеседнику, даже если тот констатирует прописные истины. — Майкл, вы не против разделить иглу со мной? Я спроектировал первый домик с таким расчетом, чтобы высокому человеку было куда вытянуть ноги.

Каждый взял из саней непромерзающий спальный мешок с синтетическим наполнителем. Лоусон и Дэррил полезли в проходы первыми, освещая перед собой путь фонариками, а Шарлотта в длинной зеленой парке и Майкл остались снаружи ожидать своей очереди.

— По крайней мере здесь его не укачает, — подбодрил Майкл Шарлотту, на что та лишь кивнула, продолжая стоять в обнимку со свернутым в рулон спальным мешком и понуро глазеть на лаз в снегу. Уловив ее настрой, Майкл добавил: — Даже не думай о том, чтобы вернуться в лагерь. Это небезопасно.

Она посмотрела на Майкла таким взглядом, словно тот прочитал ее мысли и раскусил хитрый замысел.

— Теперь можете залезать, — раздался глухой крик Лоусона.

— Увидимся утром, — сказал Майкл.

Он встал на карачки, пропихнул в отверстие лаза спальный мешок и полез внутрь.

Тоннель был коротким, но неимоверно тесным. Лоусон, как и Майкл, был ростом больше шести футов, зато в плечах парень был не шире поливочного шланга. Ну что ему стоило сделать проход чуть просторнее, думал Майкл, протискиваясь вперед. Чтобы хоть как-то продвигаться, приходилось отталкиваться мысами сапог от снега и, опираясь локтями о землю, делать верхней частью тела небольшие рывки вперед. По пути он, кажется, обстучал головой каждый дюйм потолка прохода. Клаустрофобией Майкл не страдал, но если она и могла когда-то развиться, то именно сейчас — его тело со всех сторон обступал снег, губы покрывала мокрая бахрома инея, а спальный мешок, который он толкал перед собой, заслонял почти весь свет от фонарика Лоусона. Когда Майкл наконец достиг конца тоннеля, он испытал огромное облегчение.

Лоусон втянул внутрь мешок, расчищая дорогу, а потом и самого Майкла.

— Самое замечательное, что не нужен холодильник.

Высота потолка составляла всего несколько футов, но стены — толстые и успевшие покрыться блестящей корочкой льда от выдыхаемого пара — оставляли довольно много свободного пространства, так что если бы Майкл сунул ноги в тоннель, то вполне мог бы развернуть спальный мешок на всю длину. Пол иглу Лоусон устлал специальным теплоизоляционным материалом.

Что Майкла поразило сильнее всего, так это освещение. Фонарь светил прямо вверх и отбрасывал по сторонам мягкие мерцающие отсветы; казалось, стены сами собой светятся матовым бело-голубым огнем.

— Ночью сверху начнет немного капать, — сообщил Лоусон, влезая в спальный мешок. — Особенно вокруг отдушины. Это не страшно, но я бы посоветовал отвернуть водозащитный полог на спальном мешке и прикрыть им лицо.

Лоусон лег на спину и накинул на голову водонепроницаемый полог.

— Вот так, — продемонстрировал он.

Майкл развязал спальный мешок и, несколько раз стукнувшись о потолок головой, раскатал его на всю длину. Затем снял сапоги, оставшись только в кожаных ноговицах поверх шерстяных носков, снял парку и, по примеру Лоусона, скрутил ее в подушку. Самым сложным оказалось влезть в мешок, будучи одетым, как капуста. Он дюйм за дюймом погружался в спальный мешок, пока наконец ноги не уперлись в дно. В ограниченном пространстве снежного домика Майкл явственно ощущал запах собственного пота, и приятного в этом было мало. Журналист положил голову на свернутую парку и уставился в сводчатый потолок, размышляя о том, не может ли вся конструкция в любую минуту обрушиться. Однако вместо ледяных блоков с потолка сорвалась одна-единственная, правда, крупная, капля воды и шлепнулась ему на щетинистый подбородок. В последние дни Майкл почти не брился, рассчитывая, что в ситуациях, подобных этой, растительность на лице может стать дополнительной защитой от холода. Он стер каплю тыльной стороной перчатки и накинул на голову водонепроницаемый полог спального мешка.

— Ну что, отбой? — пробубнил Лоусон.

— Отбой, — отозвался Майкл и потянулся к стоящему между ними фонарю.

Нащупав его, он выключил свет. Сияющий снежный купол вмиг погас, воцарилась кромешная тьма, и стало тихо, как в могиле. Именно это сравнение невольно пришло Майклу на ум.

 

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ

21 июня, 1854, 01.15

Элеонор Эймс приняли на работу в госпиталь для малоимущих дам, что располагался в доме номер два по Харли-стрит, меньше года назад, однако мисс Найтингейл успела проникнуться к ней таким доверием, что поручала и ночные дежурства. Элеонор была благодарна и горда тем, что на нее возложена серьезная ответственность. По правде говоря, атмосфера, царящая в ночные часы в стенах госпиталя, была несколько спокойнее, нежели в дневные. Ее обязанности носили больше успокоительный характер: состояние пациентов, недуги которых и в дневное-то время причиняли несчастным массу страданий, по ночам лишь ухудшалось, словно с наступлением темноты в них просыпались демоны. И задачей Элеонор было обуздание этих демонов.

Она уже навестила мисс Бэйллет, гувернантку, потерявшую работу после случившегося припадка, и мисс Свонн, модистку, которая страдала от сильной лихорадки совершенно необъяснимого происхождения. Оставшуюся часть ночи Элеонор наводила порядок в аптеке и лишь изредка заглядывала в палаты — убедиться, что с пациентами все нормально. Глава клиники мисс Найтингейл недвусмысленно дала понять, что в учреждении следует поддерживать безупречную чистоту и порядок. Она требовала регулярно проветривать палаты, особенно по ночам, утверждая, что больным необходим свежий воздух (насколько это вообще возможно в Лондоне); она также распорядилась, чтобы постели больных перестилали ежедневно, перевязки осуществляли исключительно чистыми бинтами, а на завтрак, обед и ужин подавали только качественно приготовленную пищу. Многие к идеям мисс Найтингейл относились со скепсисом — даже врачи, работающие в клинике, считали такой подход бессмысленным, хотя и безвредным. Элеонор, однако, прониклась методикой Найтингейл и гордилась тем, что состоит в числе молодых женщин — в свои девятнадцать она была едва ли не самой молодой медсестрой, — которые удостоились чести стать частью образовательной программы больницы.

Запирая аптеку на замок (в основном это приходилось делать из-за наличия здесь большого количества настойки опия, которая использовалась как снотворное для некоторой категории больных), она глянула на свое отражение в стекле шкафа. Темные волосы, обычно туго сколотые под белым чепцом, немного растрепались; пришлось задержаться на минутку и привести их в порядок. Если мисс Найтингейл вдруг спустится из своей комнаты на верхнем этаже и увидит, что ночная сиделка выглядит неопрятно, она, мягко говоря, не обрадуется. При всем ее чутком отношении к пациентам, мисс Найтингейл при необходимости могла устроить и серьезную выволочку.

Элеонор потушила газовую лампу и вышла в коридор. Направляясь к лестнице, чтобы подняться в солярий и навести там порядок, — мисс Найтингейл свято верила в целительные свойства солнечного света, — она случайно бросила взгляд в сторону входной двери и сквозь стекло заметила карету, остановившуюся прямо напротив главной лестницы. Присмотревшись внимательнее, она увидела, что из кареты выбрались три человека и, как ни странно, стали подниматься по ступенькам. Неужели они не знают, что посещение больных разрешено только в послеобеденное время?

Не успела Элеонор подскочить к двери, чтобы предвосхитить звонок — ей не хотелось понапрасну беспокоить пациентов, — как раздалось звяканье колокольчика, а спустя миг — громкие удары кулаков по двери. Через стекло внутрь всматривалась чья-то физиономия с пышными бакенбардами.

— Откройте! Нам требуется помощь, — раздался голос.

Говорящий вновь занес кулак над дверью, но Элеонор щелкнула замком и отворила ее. Взывающий о помощи крупный мужчина в военной форме в первую секунду, похоже, смутился и произнес:

— Извините за столь вероломное вторжение, мисс, но нашему приятелю требуется медицинская помощь.

Вышеуказанный приятель, тоже в красном кавалерийском мундире, зажимал рукой плечо, тогда как третий военный поддерживал его за локоть.

— Это женская больница, — проговорила Элеонор, — и боюсь…

— Нам это прекрасно известно, — оборвал ее румяный, — но случай неотложный, а куда еще обратиться, мы не знаем.

Из раны на руке светловолосого военного текла кровь. Странно, но этот человек вдруг показался ей знакомым. Внезапно Элеонор осенило: да это же тот самый прохожий, который улыбнулся ей всего несколько часов назад, когда она высунулась из окна, чтобы закрыть ставни!

— Врача сейчас нет на месте. Он появится только утром.

Здоровяк обернулся к своим спутникам, стоявшим несколькими ступеньками ниже, словно не знал, как поступить дальше, и искал у них поддержки.

— Меня зовут лейтенант Синклер Копли, — сообщил раненый. — Я получил ранение во время схватки с негодяем, напавшим на женщину.

Элеонор в нерешительности стояла на пороге. Интересно, как бы поступила мисс Найтингейл? Будить главу больницы девушка не решалась — в конце концов, разве она, Элеонор, не ночная сиделка, на которой лежит принятие решений? — и в то же время чувствовала, что обязана помочь истекающему кровью мужчине.

— Короче говоря, меня подстрелили, — продолжал лейтенант, — нужно обработать рану. — Он одолел оставшиеся ступеньки, освещаемый тусклым светом уличного фонаря, и жалостливо посмотрел ей в глаза. — Может быть, вы хотя бы осмотрите руку и сделаете что-нибудь, чтобы я протянул до утра, когда смогу обратиться к хирургу? Вы же сами понимаете, — добавил он, обнажая пропитанный кровью рукав мундира, — необходимо как-то остановить кровотечение.

Элеонор продолжала растерянно мяться в дверях, пока наконец здоровяк, очевидно, потеряв терпение, не сказал:

— Ладно. Француз, Синклер, за мной. Я знаю одного аптекаря на Хай-стрит. За ним должок числится.

Он повернулся и стал спускаться, однако блондин не шелохнулся. Элеонор внезапно пришло в голову, что он обратился в женский госпиталь только потому, что хотел получить помощь именно из ее рук. От одной этой мысли щеки девушки залил румянец.

Она отступила в сторону и распахнула настежь массивную дверь.

— Только, пожалуйста, не шумите. Другие пациенты спят.

Элеонор закрыла дверь и провела посетителей по широкому прохладному — открыты были все окна — коридору в приемное отделение, которое представляло собой нечто среднее между холлом и хирургической смотровой. В передней части зала стояли кресла, стол и светильники с отороченными кисточками абажурами, а дальше за перегородкой — диагностический стол, набитый конским волосом под кожаной обивкой, белая тряпичная ширма и запираемый шкафчик для хирургических инструментов и небольшого запаса лекарств и перевязочных материалов.

— Кстати, я капитан Рутерфорд, — представился крупный мужчина, — а этот замечательный джентльмен — лейтенант Ле Мэтр, в миру известный как Француз. Все приписаны к 17-му уланскому полку.

— Очень рада знакомству, — ответила Элеонор; мундиры и особая манера речи выдавала во всех троих представителей аристократических семей, — но вынуждена снова просить вас говорить потише.

Рутерфорд кивнул, в знак согласия приложил к губам палец и направился к одному из кресел. Там он взял со стола лампу, подправил фитиль, вынул из кармана пачку сигар и протянул одну Ле Мэтру. Чиркнув спичкой по подошве сапога, он зажег две манильские сигары, и мужчины с удовольствием развалились в креслах.

— Займитесь поскорее нашим другом, — прошептал Рутерфорд, махнув Элеонор рукой в сторону смотрового помещения. — Мы не хотим, чтобы он помер здесь до того, как его пристрелят русские.

Француз гоготнул, тут же, впрочем, зажав рот ладонью.

— Не обращайте на них внимания, — мягко сказал Синклер. — Они растеряли хорошие манеры в казармах.

Молодой человек шагнул к диагностическому столу и начал снимать мундир, но когда попытался спустить продырявленный рукав, поморщился от боли — кровь запеклась, и ткань прилипла к коже. До этого момента Элеонор не слишком задумывалась над тем, что и как делает (мысленно она уже насчитала по крайней мере три правила, которые успела нарушить), однако страдания лейтенанта, который старался оторвать окровавленный рукав от раны, моментально вернули ее к реальности.

— Позвольте мне!

Торопливо отперев шкафчик, девушка извлекла из него портняжные ножницы. С их помощью сделала в рукаве большое отверстие, аккуратно отслоила через него прилипшую к ране ткань, помогла снять испорченный мундир.

И замялась, не зная, что делать дальше.

Лейтенант усмехнулся минутному замешательству Элеонор, забрал у нее мундир и бросил на вешалку за спиной у девушки, о существовании которой она совершенно позабыла. Затем уселся на краешек обитого кожей стола.

Белая рубаха также была изорвана и залита кровью, тем не менее Элеонор и мысли не допускала попросить его снять еще и ее. Сокрушаясь, что приходится портить рубашку из такого превосходного материала, девушка разрезала ножницами рукав от запястья до плеча. Но что смущало Элеонор сильнее всего, так это прикованный к ней взгляд лейтенанта. Молодой человек внимательно ее изучал — от зеленых глаз до прядей темно-каштановых волос, выбившихся из-под белоснежного чепца. Девушка чувствовала, что снова заливается румянцем, однако как ни старалась подавить в себе смущение и заставить кровь отхлынуть от щек, так и не смогла ничего с собой поделать.

Наконец рукав рубашки был разрезан надвое. Осмотрев рану, Элеонор поняла: пуля хоть и вырвала из руки лейтенанта часть плоти, тем не менее кость не задела и даже не проникла слишком глубоко в мышцу. Хотя в госпиталь еще ни разу не привозили пациентов с таким характером ранений, схожие случаи все-таки бывали — одна пожилая леди, например, напоролась на каминную кочергу. Хирург редко позволял медсестрам принимать сколько-нибудь серьезное участие в операциях.

— Ну что? — спросил ее лейтенант. — Смогу я прожить один лишний денек и немного повоевать перед смертью?

Элеонор не привыкла, чтобы к ней обращались в игривом тоне, особенно пациент, да еще с обнаженной окровавленной рукой. Рукой, которую хочет доверить только ей и никому другому.

Ничего не ответив, она быстро вытащила из шкафчика чистую хлопчатобумажную салфетку и пузырек с карболовой кислотой и принялась промокать рану. Кровь запеклась и теперь отваливалась корочками, которые Элеонор тщательно складывала в эмалированную чашу на шкафчике. Рана постепенно обнажалась; повреждение было куда серьезнее, чем представлялось на первый взгляд, — на руку придется наложить несколько швов.

— Что ж, — промолвила наконец Элеонор, — жить будете, а вот воевать, надеюсь, нет. — Она сменила салфетку. — И все-таки вам надо показаться профессиональному хирургу.

— Зачем? — Синклер посмотрел на руку. — По-моему, выглядит не так страшно.

— Рану необходимо закрыть, а для этого придется наложить швы. И чем раньше, тем лучше.

Он улыбнулся; Элеонор отметила, что лейтенант чуть склоняет голову, норовя встретиться с ней взглядом.

— А сейчас что, слишком рано? — спросил он.

— Как я сказала, в этот час в больнице докторов нет.

— Я имел в виду вас, мисс…

— Эймс. Сестра Элеонор Эймс.

— Вы сами не можете меня подлатать, сестра Элеонор Эймс?

Она опешила — с такими неординарными просьбами к ней еще никто не обращался. Где это видано, чтобы женщина — пусть и медсестра — оставалась с пациентом один на один и зашивала тому пулевое отверстие? Лицо Элеонор сделалось не менее красным, чем мундир кавалериста.

— Это всего лишь рука! — рассмеялся лейтенант. — И я уверен, что задача вам под силу. Так в чем же дело?

Она вскинула голову и посмотрела ему прямо в лицо. Широкая сияющая улыбка, взъерошенные белокурые волосы, аккуратная полоска светлых усов — стандартная внешность юноши, который старается выглядеть старше своих лет.

— Я только медсестра, и мое обучение еще не завершено.

— Вы когда-нибудь одежду штопали?

— Много раз, но это…

— И вы считаете, что у вас получится хуже, чем у полкового врача, который только и умеет, что больные зубы выдирать? В отличие от доктора Филипса вы по крайней мере не пьяны. — Синклер коснулся ее руки и произнес заговорщицким тоном: — Вы ведь не пьяны, я прав?

Неожиданно для самой себя Элеонор улыбнулась:

— Да, я вполне трезва.

— Вот и славно. Мы же не хотим, чтобы рана начала гноиться. — Он рванул рукав на запястье и закатал его повыше, до самого плеча. — Итак, с чего начнем?

Элеонор раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, уверенность, что она превышает свои полномочия, с другой — нарастающее с каждой секундой желание оказать помощь, что, как она чувствовала, было ей по плечу. Хотя хирурги обычно не прибегали к помощи медсестер, Элеонор достаточно насмотрелась на их работу — зачастую выполняемую весьма небрежно, — чтобы не испытывать сомнения в собственных силах. Но как отреагирует мисс Найтингейл, если столь грубое нарушение больничных правил когда-нибудь откроется?

Словно прочитав ее мысли, лейтенант сказал:

— Об этом никто никогда не узнает.

— Слово улана не менее надежно, чем расписка, — подтвердил Рутерфорд с кресла, и Француз моментально дал ему знак понизить голос.

Синклер терпеливо ждал с обнаженной рукой и едва различимой улыбкой на губах, которая тут же стала широкой, как только Элеонор налила воду в миску и начала тщательно тереть руки куском щелочного мыла. Он понял, что выиграл.

Рутерфорд поднялся с кресла и прошел в хирургическую смотровую, после чего вытащил из-под мундира серебряную фляжку и протянул Синклеру. Увидев ее, Элеонор сказала:

— У нас есть хлороформ и эфир.

Применять их она, по правде говоря, опасалась из-за последствий возможной передозировки.

Рутерфорд заявил:

— Вздор! Лучше бренди ничего нет! Я видывал людей, которые, накачанные спиртным, спали как младенцы, пока им отрезали ноги!

Синклер принял флягу, кивнул своему благодетелю и сделал большой глоток.

— Еще, — скомандовал Рутерфорд.

Синклер подчинился.

— Отлично. — Рутерфорд похлопал товарища по плечу и повернулся к Элеонор. — Пациент готов.

Она разожгла огонь в развешанных по стенам газовых светильниках, вытащила из выдвижных ящиков шкафа все необходимое для операции — кетгут и хирургическую иглу — и попросила пациента лечь на операционный стол, чтобы лучше видеть рану. Она попыталась продеть нити сквозь ушко иглы, но у нее дрожали руки.

Заметив это, Синклер накрыл ладонью руку девушки и успокаивающим голосом произнес:

— Не волнуйтесь.

Она сглотнула, кивнула дважды и продолжила — медленно и терпеливо. Потом низко склонилась над столом, внимательно осмотрела поврежденный кожный покров и определила порядок действий: она начнет снизу, где кожа разорвана сильнее всего, потом пальцами стянет края раны, проденет сквозь них иголку и затем, словно накладывая шов на порвавшееся белье, стежок за стежком пойдет вверх. Элеонор понимала, что операция будет весьма болезненной, поэтому накладывать швы придется с максимальной расторопностью.

— Вы готовы?

Он заложил здоровую руку себе за голову и разлегся словно на речном пляже в разгар июня.

— Вполне.

Она приставила кончик иглы к коже и несколько секунд помедлила, собираясь с духом, прежде чем проколоть плоть. Элеонор чувствовала, как напряглись его мышцы, рука стала твердой как палка, но он не издал ни звука. Понятно, что офицер хотел продемонстрировать исключительную стойкость перед лицом товарищей или, как ей показалось, перед ней… Она подтянула дальний край пулевого отверстия, проткнула сквозь него иглу, а затем, сжав пальцами сразу оба края раны — плотно, словно щепотку соли, — продела иголку дальше, и та, пронзив второй слой кожи, вышла с противоположной стороны. Многие пациенты, которых лечила Элеонор, в самый разгар болезненных процедур нередко отворачивались, как будто начинали рассматривать некую идиллическую картину вдали, но глаза лейтенанта, как и прежде, были почему-то прикованы к ней.

Она снова продела иголку, потом еще раз и еще. Рана постепенно закрывалась, пока наконец на ее месте не остался лишь неровный шрам длиной в несколько дюймов. Закончив операцию, Элеонор сделала узелок, но вместо того, чтобы откусить хвостик кетгута зубами, как она бы поступила с обычной швейной нитью, девушка взяла портняжные ножницы и аккуратно его отрезала. И только после этого наконец посмотрела на лейтенанта: его лоб блестел от капелек пота, однако на губах подрагивала улыбка.

— Это должно помочь. — Она еще раз осторожно промокнула место ранения карболовой кислотой, после чего вытащила из шкафчика чистый бинт и туго обмотала раненую руку. — Теперь можете встать, если хотите.

Он глубоко вздохнул и сел на столе, даже не опираясь на здоровую руку. Секунду-другую, приходя в себя после болезненной процедуры или бренди, а может, и того и другого одновременно, молодой человек покачивался из стороны в сторону, и Француз с Рутерфордом, быстро потушив сигары, подскочили, чтобы поддержать приятеля.

Именно в таком виде операционную и застала мисс Найтингейл.

Она стояла, скрестив бледные руки на груди, словно само воплощение нравственности и моральных устоев. Скользнула карими глазами по явно подвыпившим военным, затем перевела взгляд на ночную сиделку, на ее криво сидящий на голове чепец, мокрые руки и, наконец, на пузырек с карболовой кислотой, после чего проделала глазами весь путь в обратном порядке. Вид у дамы был такой, словно в комнате она увидела слона и теперь пытается осмыслить, как тот здесь очутился.

— Сестра Эймс, — промолвила она наконец, — я требую объяснений.

Не успело с пересохших губ девушки сорваться хоть слово, как Рутерфорд выступил вперед и отрекомендовал себя капитаном 17-го уланского полка.

— Моего друга, — пояснил он, махнув рукой в сторону Синклера, — ранили, когда он пытался отстоять честь женщины.

— Это произошло неподалеку, — вставил Француз.

— Ему требовалась срочная помощь. Ваша мисс Эймс любезно ее оказала и, надо признать, очень профессионально.

— Это уж мне решать, — холодно ответила мисс Найтингейл. — Вы, джентльмены, разве не знали, что учреждение предназначено исключительно для лечения дам?

Рутерфорд оглянулся на Француза и Синклера, не зная, что ответить.

— Знали, — ответил за него Синклер, спуская ноги на пол. — Но мой полк утром отправляется на Восток, так что у нас не было времени искать альтернативу.

Рутерфорд с Французом восторженно просияли от такой ловкой импровизации.

Мисс Найтингейл, кажется, немного смягчилась. Она прошла в операционную часть зала и внимательно осмотрела наложенный на рану шов.

От страха Элеонор тряслась как осиновый лист.

— А вы сами довольны результатами процедуры, проведенной в подобных… полевых условиях? — поинтересовалась дама у Синклера.

— Абсолютно.

Она выпрямилась и, все еще не глядя на Элеонор, сказала:

— Я тоже. — Затем повернулась к медсестре и добавила: — Следует признать, работу вы проделали мастерски.

Элеонор впервые за последние несколько минут позволила себе вдохнуть.

— И все-таки нельзя вести себя столь опрометчиво. Клиника находится под неусыпным вниманием общественности, и мы не вправе рисковать репутацией. К восьми часам утра вы должны предоставить мне полный отчет о случившемся в письменной форме, сестра.

Элеонор покорно склонила голову.

— А вас, джентльмены, теперь, когда вы получили необходимую помощь, я попрошу удалиться.

Рутерфорд и Француз быстро похватали недокуренные сигары и, поддерживая Синклера с обеих сторон, пошли по коридору. Мисс Найтингейл придержала для них входную дверь, в то время как Элеонор держалась в сторонке, стараясь не путаться под ногами у начальницы. Когда троица военных остановилась у подножия парадной лестницы, мисс Найтингейл шагнула вперед и сказала:

— Берегите себя, молодые люди, и возвращайтесь целыми и невредимыми.

С того места, где стояла Элеонор, ей виден был только лейтенант Копли — белокурые волосы поблескивали под уличным фонарем, а ярко-красный мундир был просто наброшен на плечи. Он снова ей улыбнулся, и на нее вдруг нахлынуло ощущение тоски и тревоги — неожиданное и удивительное по своей глубине, — ведь лейтенанта в ближайшее время отправят на войну.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

6 декабря, 15.00

Любой нормальный человек от вида биологической лаборатории станции Адели пришел бы в ужас, но Дэррил Хирш был просто вне себя от счастья. Полом здесь служила цельная бетонная плита, толстые стены были собраны из сандвич-панелей с тройным слоем изоляции, а сверху давил низкий потолок. В помещении висел тяжелый сырой запах рыбы, тины и пролитых химикатов.

Зато лаборатория принадлежала Хиршу безраздельно: никто не висел над душой, и морской биолог мог спокойно проводить любые опыты и эксперименты, какие только вздумается. В кои-то веки за спиной у Дэррила не вертелся высокооплачиваемый гаденыш, доктор Эдгар Монтгомери, который вечно пытался сунуть нос в научные дела и выискать очередной повод, чтобы урезать финансирование.

Национальный научный фонд оснастил лабораторию всем необходимым — от микроскопов, чашек Петри и пипеток до респирометров и плазменных центрифуг. Огромный круглый резервуар в центре комнаты называли аквариумом; глубиной он был четыре фута, а ширины такой, что в нем уместилась бы целая шлюпка с веслами. Перегородки делили резервуар на три сектора — суровая необходимость, принимая во внимание необыкновенную любовь некоторых морских обитателей поедать друг друга. В данный момент в резервуаре содержалась треска неимоверных размеров, а через борт кто-то перебросил листок с написанными от руки словами: «Ради святой трески, погладьте меня!» Острота абсолютно глупая и даже опасная: треска — рыба весьма агрессивная, и нередки случаи, когда она выскакивает из воды и вцепляется зубами и в камеры операторов, и в руки. Дэррил сорвал надпись и выбросил в мусорную корзину.

Вдоль двух стен тянулись металлические столы для препарирований, а над ними — подсвеченные бледно-розовым светом ряды полок, заставленные небольшими банками с диковинными существами: морскими пауками, морскими ежами, актиниями, многощетинковыми кольчатыми червями. Одни животные непрерывно перемещались в емкостях, другие, как, например, морская звезда, сидели неподвижно, присосавшись к стеклу.

Значительную часть первой недели Дэррил посвятил инвентаризации содержимого лаборатории, наведению порядка, упорядочиванию папок с документами и выработке плана дальнейших действий. Больше всего ему сейчас хотелось осуществить погружение на дно океана. Хирш мечтал создать личную коллекцию образцов подводных обитателей — в особенности ледяных рыб из семейства белокровных — и живыми доставить на сушу. Глубоководные виды, привыкшие жить в суровых условиях, очень чувствительны к малейшим перепадам давления, температуры и даже изменениям освещенности. Дэррил уже сообщил Мерфи О’Коннору о том, что конкретно потребуется для погружения, и тот заверил, что все необходимое, от ледового бура до домика над полыньей, в полной готовности, поскольку заранее связался с ННФ и озаботился оформлением разрешительных документов. Хотя начальник станции отличался некоторой грубоватостью поведения и был поборником строгого соблюдения правил и инструкций, Дэррил чувствовал, что с ним можно найти общий язык.

На столе возле двери биолог обнаружил компактную стереосистему фирмы «Bose», гораздо более качественную, чем та, что стояла у него дома, и коллекцию музыкальных компакт-дисков. Кого благодарить за щедрость, он не знал — ННФ? предыдущего морского биолога, занимавшего лабораторию? — тем не менее испытывал глубокую признательность к неизвестному благодетелю. В данный момент стереосистема проигрывала Баха. Он давно убедился, что музыка Баха и Моцарта лучше всего помогает сосредоточиться на работе.

Возможно, поэтому Дэррил и не услышал стука в дверь. Почувствовав поток прохладного воздуха, он оторвался от предметного стекла микроскопа и увидел Майкла, скидывающего отороченный мехом капюшон и расстегивающего парку. На шее у журналиста на широкой лямке покачивался фотоаппарат.

— Что фотографировал?

— Да ездили с Лоусоном на старую норвежскую китобойную станцию. Я хотел сделать несколько снимков вне стен базы.

— И как? Получилось? — спросил Дэррил, раскладывая на предметном стекле водоросль не толще листа бумаги.

— Слишком плотная атмосфера. Свет отражается от густого тумана во все стороны, поэтому ни на чем не удается сфокусироваться.

— Дай мне знать, когда снова туда пойдешь. Я тоже хочу поглядеть.

Майкл засмеялся.

— Хотеть-то ты хочешь, да только, боюсь, я никогда не смогу вытащить тебя из этого райского местечка. — Он кивнул в сторону чана с рыбами и банок с различной мелкой живностью.

Дэррил всплеснул руками, словно признавая, что в словах Майкла есть здравый смысл.

— Если погода позволит, — фраза, которой работающие в Антарктике предваряют чуть ли не все свои высказывания, — то прямо завтра утром и выберусь наружу.

Майкл присел на табурет и стряхнул с рукава остатки снега.

— Неужели? И куда?

— В гости к морскому дьяволу, — ответил тот, сопроводив слова театральным жестом руки.

— Будешь нырять?

— Видимо, так, — ответил Дэррил. — Или ты где-нибудь поблизости видел глубоководные батискафы?

— А что хочешь найти?

Серьезный вопрос, и легкого ответа на него Дэррил дать не мог. Фактически ради этого погружения и связанных с ним исследований Дэррил и проделал неблизкий путь сюда.

— Существует приблизительно пятнадцать видов белокровок, или ледяных рыб, — сказал он, тщательно избегая латинских названий, — которые могут выживать в условиях, гибельных для остальных видов. Они способны жить в ледяной воде в кромешной темноте несколько месяцев кряду, и у них нет чешуи и гемоглобина.

— То есть, другими словами, кровь у них…

— Точно. Бесцветная. Даже жабры полупрозрачные и белесого оттенка. Но что интереснее, в их организме содержится природный антифриз — гликопротеин, — который предотвращает образование в кровеносной системе кристаллов льда.

— И ты решил поохотиться на таких рыбок?

— Поймать их не так уж и сложно. В открытой воде они передвигаются медленно и большую часть времени просто неподвижно лежат на дне, ожидая, когда мимо проплывет неосторожный криль или рыбка помельче.

— А если я мимо проплыву, они не будут возражать?

— Со мной, что ли, хочешь? — спросил Дэррил и, увидев хитрую улыбку на лице Майкла, понял, что тот не шутит. — А ты нырять умеешь?

— Умею, о чем свидетельствуют сертификаты, полученные на трех континентах.

— Тогда тебе придется заручиться разрешением Мерфи.

— Не беспокойся, — заявил Майкл, спрыгивая с табурета. — Это я улажу.

Дэррил невольно задумался, не дал ли он маху, согласившись на погружение с журналистом. Майкл хоть отдаленно осознает, в какое опасное предприятие ввязывается?

Майкл прекрасно все понимал. Всякий раз, когда возникала перспектива поучаствовать в каком-либо приключении, он с головой бросался в неизведанное, решительно отбрасывая любые сомнения, которые невольно возникали в душе под влиянием инстинкта самосохранения, призывающего отступить. Выброс адреналина — вот то, ради чего он всегда жил, а сейчас это было еще и лучшим средством от депрессии, которая все время придерживала его за рукав. Стоило Майклу дать волю разуму, тот какими-то совершенно неведомыми окольными путями возвращал его к Каскадным горам и Кристин. Поэтому полноценный душевный покой Майкл находил лишь в те моменты, когда пускался в новую увлекательную авантюру.

За день до погружения в бездонную полынью он набрался храбрости и позвонил на сотовый телефон младшей сестры Кристин. Научная станция была надежно соединена с Большой землей спутниковыми каналами (спасибо американскому военному ведомству), и если не считать редких шумов, потрескивания и эхо, связь была вполне сносной.

Карен удивилась звонку с другого конца света.

— Так ты звонишь с Южного полюса? — спросила она.

— Не совсем, но чертовски близко от него.

— Наверное, околеваешь от холода?

— Только когда дует ветер. Правда, он дует все время.

Его слова долетели до Карен, однако на том конце провода наступила тишина. Несколько секунд оба не знали, что говорить дальше; наконец, чтобы нарушить неловкое молчание, Майкл спросил:

— Ты сейчас где?

Карен рассмеялась. Господи, ну как же ее смех похож на смех Кристин!

— Ты не поверишь, — отозвалась она, — но я на катке.

Майкл моментально представил картину.

— Это тот, который «Катайся и грейся»? — На этом катке прямо к ледовой арене примыкала кофейня.

Связь прервалась, затем снова восстановилась, но до Майкла дошла только часть фразы:

— …горячий шоколад и пончики.

Майкл представил Карен — в свитере крупной вязки, за маленьким столиком кофейни.

— Одна или кто-то назначил свидание?

— Хотелось бы. Купила по пути книгу Уильяма Ренквиста, так что пока свидание только с ней.

Майкл не удивился. Карен была не менее красивой и яркой блондинкой, чем ее старшая сестра, однако всегда немного сторонилась людей. И хотя многие парни приглашали ее на свидание, ни с одним из них отношения не длились долго. С помощью книг она как бы воздвигала барьер, не позволяющий вторгаться в ее личное пространство, и пыталась таким образом избавить себя от лишних эмоциональных переживаний.

Они еще немного поболтали о ее занятиях и о том, будет ли у нее время поработать в Центре правовой защиты, затем Карен снова вернула разговор к путешествию Майкла на станцию Адели. Он рассказал о пребывании на «Созвездии», о том, как познакомился с Дэррилом Хиршем и доктором Барнс. Когда Майкл поведал про альбатроса, насквозь пробившего иллюминатор на ходовом мостике, девушка воскликнула: «О нет! Бедная птичка!» — и он горько усмехнулся: жалость к несчастной птице сразу отодвинула у нее на второй план вопросы о судьбе людей, вовлеченных в инцидент. Точно так отреагировала бы и Кристин.

— А то, что со мной случилось, тебя не беспокоит? — сказал он наигранно обиженным тоном.

— Ой, ну конечно же, беспокоит. Ты не пострадал?

— Я-то выжил, а вот офицера управления пришлось отправить на Большую землю.

— Какая досада. — Пауза, а может быть, просто задержка связи. — Я правда очень беспокоюсь за тебя, Майкл. Постарайся не совершать ничего слишком опасного.

— Я никогда… — Он тут же пожалел о своих словах, поскольку это возвращало их к теме, которую оба всячески избегали — к тому единственному роковому случаю, когда Майкл все-таки пошел на риск.

Должно быть, Карен уловила его настроение.

— К сожалению, о Крисси никаких новостей нет. Родители теперь носятся с новой программой стимуляции мозговой активности. Постукивают деревянными палочками у нее над ухом и светят фонариком прямо в глаза — то включат свет, то выключат. Но хуже всего то, что они мажут ей язык острым соусом, чтобы посмотреть, проглотит она его или выплюнет, а я точно знаю, что Крисси этот соус ненавидела.

— И как? Выплюнула?

— Нет. И хотя врачи и медсестры подбадривают родителей, говорят, чтобы те не сдавались, продолжали попытки, по-моему, их просто хотят успокоить.

Карен была далеко не сентиментальна. Мистер и миссис Нельсон, истые лютеране, регулярно ходили в церковь, но их дочери давно отошли от религии. Кристин заявила родителям категорический протест и взяла за правило каждое воскресное утро заниматься каякингом или где-нибудь лазать по горам, а Карен плавно спускала религиозный вопрос на тормозах, пока мать с отцом не отвязались от нее и дочери больше не пришлось выдумывать всякие уловки, чтобы улизнуть от церковных дел. И вот теперь, когда дело коснулось безнадежного состояния Кристин, между родителями и дочерью снова возникли разногласия во взглядах. Миссис и мистер Нельсон цеплялись за соломинку вопреки всем медицинским анализам и прогнозам, тогда как Карен, внимательно изучив результаты компьютерной томографии и честно обсудив динамику изменений с врачами, пришла к своим собственным выводам.

Майкл знал, что это за выводы. После того как они распрощались, он вдруг обнаружил, что не может не только спокойно усидеть на одном месте — такое бывало с ним частенько, — но и вообще оставаться в стенах базы. Он облачился в теплую непродуваемую одежду, нацепил солнцезащитные очки и вышел наружу. Начальник станции был ярым сторонником системы работы парами — далеко отходить от базы в одиночку запрещалось, не говоря уже о том, чтобы отлучиться, не отметив на доске цель ухода, но Майкл планировал побродить поблизости. И в одиночестве.

Сильный ветер полоскал американский флаг так яростно, что тот громко хлопал, будто стреляя из дробовика. Майкл решил погулять по лагерю, который представлял собой неровный квадрат, сформированный основными постройками станции — административным корпусом и столовой, жилыми модулями и лазаретом. Выше по склону холма, на некотором отдалении от квадратной вереницы домиков, располагались вспомогательные сооружения: лаборатории морских биологов, гляциологов, геологов и ботаников, а также сараи для различного инвентаря и оборудования. Кроме того, на базе имелись снегоходы, лодки, грейдеры, вездеходы — их называли «спрайтами» — и бог знает какой еще транспорт. Весь автопарк хранился в металлических ангарах с воротами, которые никогда не запирались. Кому придет в голову что-нибудь украсть или угнать в Антарктиде, куда направляться с награбленным? В отдельном сарае с плотно утрамбованным земляным полом, покрытым соломой, содержалась дюжина ездовых лаек с густым серым мехом и бело-голубыми глазами. Временами по ночам их вой сливался с постоянным гудением ветра и витал по округе, словно плач неупокоившихся призраков.

Проходя мимо узких окон комнаты отдыха, Майкл услышал звуки пианино и заглянул внутрь. Мужчина — кажется, его звали Франклином — наяривал песню в стиле рэгтайм; Бетти и Тина, рослые блондинки, играли в пинг-понг, перебрасывая друг другу мячик с равномерностью метронома. Обе они, как успел узнать Майкл, были «зимовщицами» — в том смысле, что оставались на базе в течение всей долгой и темной полярной зимы, когда солнце совершенно не показывается из-за горизонта. За такие подвиги давали самые настоящие медали, вроде тех, что висела на лацкане у Мерфи. Это был почетный знак отличия, возвышавший его обладателя над окружающими; и «пробирочники», и «батраки» относились к «зимовщикам» с равной степенью уважения.

За углом в лицо ударил шквалистый ветер, причем такой силы, что Майкл мог бы наклониться градусов до шестидесяти, не опасаясь упасть. Он осторожно, преодолевая сопротивление потока воздуха, начал по шатким камням спускаться по склону в направлении заледеневшего берега. Где кончалась граница земли и начинался собственно ледяной покров замерзшего океана, разобрать было невозможно. Да и какая, в сущности, разница? И там и там под ногами была твердая, как скала, поверхность, и там и там подстерегали опасности. Вдалеке он заметил стаю пингвинов, которые стремительно сбегали вниз по склону снежного холма, после чего падали на животы и соскальзывали в стылую воду. Толстенной рукавицей Майкл кое-как нащупал шнурок на капюшоне и затянул его так, что остались видны только темные очки. Солнце, холодное и серебристое, словно сосулька, висело над горизонтом чуть выше, чем неделю назад, медленно, но неуклонно смещаясь к южной стороне небосвода. Когда Майкл последний раз проверял температуру, термометр показывал минус двадцать градусов, правда, бездушный прибор не принимал во внимание фактор противного пронизывающего ветра.

Неожиданно прямо возле лица пронеслось что-то серо-белое, и он инстинктивно поднял руку, чтобы отмахнуться от непонятного объекта. Через секунду нечто вновь промелькнуло мимо, и Майкл понял: над ним вьется поморник — один из антарктических падальщиков. Должно быть, где-то поблизости находится гнездо. Памятуя о том, что поморники часто метят в голову как самую высокую точку на теле врага, Майкл поднял руку над капюшоном и, пока птица носилась вокруг его рукавицы, огляделся. Не хотелось случайно кого-нибудь раздавить.

В нескольких ярдах позади себя он заметил холмик, который служил небольшим укрытием от свирепствующих ветров, а возле него — самку, присматривающую за двумя птенцами. В клюве у нее болтался еще живой рачок, видимо, только что выловленный из воды. Майкл отступил на несколько шагов, и отец птичьего семейства, очевидно, удовлетворенный бегством неприятеля, вернулся к гнезду.

Оба птенца жалобно верещали, выпрашивая пищу, однако один из братьев был крупнее и, когда мелкий птенец начинал пищать, бил того клювом в голову. Он выпихивал брата из безопасного укрытия, но родителей это, кажется, нисколько не волновало. Мать выпустила из крючковатого клюва рачка, и маленькому птенцу осталось только сиротливо наблюдать, как более сильный сородич схватил добычу и проглотил одним махом.

Майкла так и подмывало воскликнуть: «Ну хоть бы поделился по-братски!» — но он понимал, что здесь братские отношения отсутствуют. Если маленький птенец не способен отстоять свое право на жизнь, родители преспокойно оставляют его умирать от голода. Естественный отбор в чистом виде.

Несчастный птенец сделал последнюю попытку пробраться в гнездо, однако более крупный, затрепыхав крылышками, снова его клюнул; малыш, плотно прижав серые крылья к тельцу, пригнул голову и отступил. Мама и папа невозмутимо смотрели совсем в другом направлении.

И Майкл решил рискнуть. Он шагнул вперед и, прежде чем изгнанный птенец, который и ходить-то толком не научился, отскочил в сторону, присел и зажал его между двух рукавиц. Теперь из его рук выглядывала только белая головка с черными бусинками глаз. Поморник-самец издал взволнованный крик, однако совсем не из-за того, что у него крадут чахлого птенца, а скорее из-за угрозы, нависшей над более упитанным отпрыском.

— Пошел ты! — сказал Майкл, прижимая птенца к груди.

Подгоняемый в спину мощным ветром, он, как на крыльях, с легкостью взлетел по склону и поспешил в тепло уютной комнаты отдыха. Интересно, как бы Кристин назвала маленького найденыша, угодившего ему в рукавицы?

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

6 июля, 1854, 16.30

Аскот. Для Элеонор — всего лишь абстрактное слово, название места, где она и не помышляла когда-нибудь побывать. Не с ее скромным жалованьем, и уж тем более не в дружеской компании.

И вот она здесь; стоит вплотную к деревянной ограде ипподрома, наблюдая, как из конюшен к подвижному барьеру на старте ведут красивейших лошадей — с блестящей шерстью, цветными шелковыми вальтрапами под седлами и белыми ногавками на ногах. Тысячи зрителей вокруг нее и на главных трибунах, размахивая программами скачек, шумно спорят о жеребцах, кобылах, жокеях и скользких беговых дорожках. Мужчины отхлебывают из фляжек и дымят сигарами, в то время как женщины — кое-кто из них, как ей показалось, весьма сомнительной репутации — дефилируют под солнцем, красуясь платьями и кокетливо покачивая розовыми и желтыми зонтиками. Звуки смеха и разговоров сливались в монотонный гул.

Элеонор почувствовала на себе взгляд Синклера.

— Ну как вам? Нравится?

Элеонор покраснела от мысли, что она для лейтенанта как открытая книга.

— Да. Нравится.

Кажется, Синклер был весьма доволен собой. Сегодня он оделся в штатское — в темно-синий сюртук и накрахмаленную белоснежную сорочку с аккуратно завязанным галстуком из черного шелка. Белокурые вьющиеся волосы ниспадали на плечи.

— Могу я предложить вам пунш с ромом? Или, может быть, хотите холодный лимонад?

— Нет-нет, — быстро ответила девушка, думая о лишних расходах.

Синклер уже поистратился на поездку в индивидуальной карете, на которой они проделали весь путь до ипподрома, и вдобавок заплатил за вход в парк — причем за троих. Элеонор из соображений приличия не хотела, чтобы ее видели одну в компании молодого лейтенанта, а Синклер был настолько любезен, что пригласил на скачки и медсестру, мисс Мойру Мулкаи, с которой Элеонор делила комнату в пансионе. Мойра, круглолицая ирландка с широкой улыбкой и дружелюбными, хотя подчас и грубоватыми манерами, согласилась поехать без колебаний.

И сейчас она с не меньшим энтузиазмом приняла предложение Синклера принести попить.

— Ах, сэр, я бы не отказалась от лимонада! — воскликнула она, почти не отрывая глаз от трибун позади. Там собралась огромная толпа народу, чтобы понаблюдать за самым захватывающим забегом — борьбой за Аскотский золотой кубок. — Солнце сегодня весьма… — она запнулась, как будто подыскивала наиболее аристократический способ выразить мысль, — истомляющее. — И, довольная выбором слова, широко улыбнулась.

После того как Синклер откланялся и ушел за напитками, Мойра легонько толкнула Элеонор:

— Можно считать, что цыпленочек уже в кастрюльке.

Элеонор притворилась, что не поняла подругу, хотя, как и во всех прочих афоризмах Мойры, смысл лежал на поверхности.

— Ты разве не заметила, как он на тебя смотрит? — хихикнула Мойра. — Вернее сказать, он, кроме тебя, вообще ни на кого не смотрит! Ах, какой джентльмен! Ты уверена, что он не лорд?

Элеонор ни в чем не была уверена. Лейтенант до сих пор во многом оставался для нее человеком-загадкой. На следующий день после того как она зашила ему руку в госпитале, ей прислали коробку малиновых марципанов с запиской, гласившей: «Сестре Элеонор Эймс, моему славному ангелу-хранителю». Мисс Найтингейл наткнулась на подарок у дверей и передала адресату с выражением откровенного неодобрения на лице.

— Вот что случается в результате необдуманных поступков, — проворчала она и удалилась в сад, где у нее был маленький огородик.

Но Элеонор не усмотрела в записке особого криминала, да и Мойра не стала заострять на ней внимание. Подруга стащила с коробки лиловую ленточку, спрятала в карман — «слишком красивая, чтобы выбрасывать; ты не возражаешь, Элли?» — и, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стала ждать, когда Элеонор откроет коробку. На крышке коробки, которую девушка держала в руках бережно, словно ценное произведение искусства, была изображена золотая геральдическая лилия и вытиснена надпись: «Кондитерские изделия мадам Дюпэн, Бельгравия». Элеонор наслаждалась красивым внешним видом и приятным ароматом марципанов. Конфеты ей никогда еще не дарили.

Спустя несколько дней лейтенант Синклер передал Элеонор курьером письмо, в котором спрашивал, когда ей будет удобно с ним увидеться, однако Элеонор пришлось ответить, что, кроме дня и вечера субботы, другого свободного времени у нее нет. В половине седьмого утра в воскресенье она вновь должна будет вернуться к привычным обязанностям в госпитале. Лейтенант ответил, что в таком случае просит встречи с ней в следующую субботу в полдень, и сделал приписку, что отказ не принимается. Мойра, которая тоже читала записку, подглядывая через плечо, заявила, что Элеонор ни в коем случае не должна отказываться.

Протрубил рожок. Лошадей повели на старт и начали расставлять на площадке, ограниченной длинным толстым канатом, который был натянут между двумя столбами по обеим сторонам овальной беговой дорожки.

— Смотри, смотри, Элли! — воскликнула Мойра. — Это что, главный забег начинается?

— Так и есть, — подтвердил Синклер, продираясь сквозь толпу с двумя стаканами в руках. Один он передал Мойре, другой — Элеонор. — И спешу вас обрадовать, леди: я взял на себя смелость сделать от вашего имени ставки.

Он протянул Элеонор бумажную квитанцию с несколькими нацарапанными числами на одной стороне и словами «Соловьиная Трель» на другой. Элеонор растерялась.

— Это кличка лошади, — пояснил он, и Мойра наклонилась над листком. — Звучит многообещающе, верно?

— И сколько мы поставили? — воодушевленно спросила Мойра, хотя Элеонор не понравилось, что подруга задает нетактичный вопрос.

— Десять фунтов… на победу, — ответил Синклер.

Мысль о том, что человек может рисковать десятью фунтами на тотализаторе, ошеломила обеих девушек. Все, что они имели, — это пятнадцать шиллингов жалованья в неделю да один бесплатный обед в сутки за счет больницы. Возможность за считанные минуты потерять сразу десять фунтов из-за какой-то лошади на беговой дорожке казалась абсолютно немыслимой. В семье Элеонор было пятеро детей, и отец-молочник едва сводил концы с концами, поэтому подобное расточительство сочли бы не только непозволительным, но даже кощунственным.

— И сколько мы заработаем в случае победы? — робко полюбопытствовала Мойра.

— При нынешних ставках — тридцать гиней.

Мойра едва не выронила из рук стакан с лимонадом.

Вдоль стартовой линии прошел дородный господин в красной визитке и поднялся на судейский помост, обитый красным и золотистым бархатом; позади него на высоченном флагштоке реял британский флаг.

— Леди и джентльмены! — возвестил он в рупор. — Для нас большая честь приветствовать вас на открытии первого в истории розыгрыша Аскотского золотого кубка ее величества!

В ответ с трибун раздалось громогласное «ура», а за ним свист, крики и аплодисменты. Мойра с Элеонор на мгновение даже растерялись.

Синклер наклонился к девушкам и поспешил внести ясность:

— Раньше турнир был известен как Императорский Гран-при, в честь русского царя Николая.

Они сразу сообразили, чем вызвана смена названия.

— Принимая во внимание обстановку в Крыму, — добавил Синклер, — турнир в этом году переименовали.

Шум на трибунах стих, рупор выдал еще несколько громких отрывистых реплик, адресованных дальним трибунам, и лошади нетерпеливо забили копытами, словно только и ждали момента, когда смогут наконец размять длинные мускулистые ноги. Жокеи с хлыстами под мышками стояли в стременах во весь рост, чтобы как можно дольше не давать нагрузку на спины лошадей; рукава их нарядных шелковых камзолов раздувал вечерний бриз. Тучный господин в визитке вытащил из-за пояса пистолет и поднял над головой. Двое подручных отвязали намотанный на столбы канат и, свернув в кольцо, бросили на траву. Лошади нервничали, и жокеям стоило больших усилий совладать с ними и удержать за белой линией старта.

— Наездники, приготовиться! — крикнул судья. — На счет раз, два…

Вместо слова «три» грянул выстрел, и лошади, толкаясь и отпихивая друг друга в борьбе за более выгодную позицию, рванули — кто замешкавшись, кто идеально приняв старт — вперед по открытой дорожке.

— Какая наша?! — подпрыгивая от восторга у ограждения, визжала Мойра. — Кто из них Соловьиная Трель?!

Синклер указал на молодую кобылу гнедой масти, бегущую в середине группы.

— Малиновый вальтрап.

— О Боже, она проигрывает! — в отчаянии воскликнула Мойра.

— Они еще и первого фарлонга не прошли, — улыбнулся Синклер, — а их всего восемь. У нее уйма времени, чтобы нагнать лидеров.

Элеонор невозмутимо пила лимонад, делая вид, что абсолютно спокойна, но, по правде говоря, внутри у нее бушевал такой же ураган эмоций, как и у Мойры. Она никогда и ни на что не делала ставок и прежде понятия не имела, что испытывают играющие на тотализаторе. Ее охватил азарт, и чувство это, как ни странно, было удивительно волнующим. От одной только мысли, что на кону целых тридцать гиней, которые в случае выигрыша она без колебаний вернула бы Синклеру как законному владельцу, кружилась голова.

И снова ей показалось, что Синклер заметил ее восторг.

Земля под ногами до сих пор дрожала от топота копыт уносящихся вдаль лошадей, а на трибунах сзади ревел хор голосов болельщиков. Те подбадривали или освистывали жокеев и выкрикивали ценнейшие инструкции.

— Держись ближе к внутреннему ограждению!

— Да используй ты чертов хлыст!

— Какого дьявола выжидаешь, Снаряд?!

— Аскот — сложный трек, — пояснил Синклер спутнице.

— Почему? — Для Элеонор скаковой круг выглядел не более чем широким симпатичным овалом, в центре которого располагалась обширная площадка, покрытая темно-зеленой травой.

— Земля плохо утрамбована. Это отнимает у лошадей много сил; гораздо больше, нежели на ипподромах в Эпсом-Даунсе или Ньюмаркете.

Зато Аскот в отличие от тех скаковых кругов, о которых Элеонор и слыхом не слыхивала, был отмечен королевской печатью. Проходя сквозь высокие черные кованые ворота, девушка заметила на самом верху барельеф в виде золотой короны; в тот момент ей показалось, будто она входит в сам Букингемский дворец. За воротами ее встретили ряды торговых лавок, где продавали все — от ячменного отвара до глазированных яблок, и была самая разношерстная публика — от изящно одетых джентльменов с дамами под ручку до грязных мальчишек, которые крутились вокруг прилавков и тележек с товарами. Элеонор могла поклясться, что один раз маленькие оборванцы даже что-то стащили. Синклер, ведя Элеонор под одну руку, а Мойру под другую, уверенно прошел сквозь толпу и привел девушек прямиком сюда, откуда, как он утверждал, наблюдать забеги удобнее всего.

Элеонор убедилась, что он прав.

Тем временем лошади достигли первого поворота и слились в одну движущуюся массу вороной, бурой и белой масти с разноцветными вкраплениями шелковых вальтрапов и блестящих жокейских камзолов. Летнее солнце пекло нещадно, и Элеонор обмахивалась, а заодно отгоняла назойливых мух программкой забегов. Лейтенант стоял очень близко, гораздо ближе, чем обычно возле нее держались мужчины, — и, похоже, не только из-за напиравшей сзади толпы. Мойра тем временем наполовину перегнулась через ограждение, нервно барабаня пухлыми ручками по внешней его стороне, и что есть мочи подбадривала Соловьиную Трель.

— Давай, давай! Да шевели ты задницей! — заорала она и осеклась.

Элеонор с Синклером обменялись улыбками.

— Ой, прошу прощения, сэр! Я немного увлеклась, — смутилась Мойра.

— Ничего, — успокоил ее Синклер. — Вы здесь не первая, кто отвешивает подобные эпитеты.

В самом деле, Элеонор слышала выражения и покрепче. Работая в клинике, она привыкла и к неприглядным поступкам, и к грубым проклятиям. Встречались в ее практике и такие женщины, которые в больничных стенах превращались в несносных злобных мегер, хотя встреть она их в обычной жизни, сочла бы в высшей мере благочестивыми и респектабельными дамами. Элеонор давно поняла: физические страдания, а иногда и просто душевные переживания способны изменить поведение человека до неузнаваемости. Скромная швея орала благам матом, корчась от боли, и пришлось привязать ее руки к спинке кровати; гувернантка из одного из самых уважаемых домов города однажды оторвала на халате Элеонор пуговицы и запустила в нее подкладным судном с испражнениями. Модистка, которой необходимо было удалить опухоль, расцарапала ей руку острыми ногтями и выплеснула поток ругательств, на какие, как раньше казалось Элеонор, способны только матросы. Она твердо усвоила, что муки выявляют в человеке самые низменные качества. Да, они могут изменять характер больного и в лучшую сторону — Элеонор была свидетелем и такому, — однако куда чаще беззащитная жертва тяжелой болезни превращается в настоящего тирана.

Мисс Флоренс Найтингейл учила ее терпению и словом, и делом.

— Она просто не в себе, — спокойно говорила женщина всякий раз, когда у какой-нибудь из пациенток проявлялись вспышки агрессии.

— Смотри! Смотри, Элли! — закричала Мойра. — Догоняет! Догоняет!..

Элеонор посмотрела на противоположную сторону скакового круга — малиновая попонка, мельтешащая, словно крошечное пламя, действительно медленно, но верно прорывалась к началу группы. Впереди мчались только две лошади — одна вороная, другая белая. Даже Синклер, кажется, воодушевился таким поворотом событий.

— Отлично! Давай, Трель! Вперед!

Он взял Элеонор за локоть, и девушка почувствовала, как по ее руке — да что там, по всему телу! — пробежала дрожь. Теперь она едва могла сосредоточиться на забеге. А Синклер и не думал убирать руку, хотя глаза лейтенанта и были прикованы к лошадям, несущимся по дальней стороне круга.

— У белой шаг сбивается! — ликовала Мойра.

— Да и вороная выглядит измотанной, — сказал Синклер, нервно постукивая по брусу ограждения свернутой в трубку программкой. — Ну поднажми, Трель! У тебя получится!

Искреннее воодушевление и пшеничные усы, которые под прямыми лучами выглядели почти прозрачными, придавали Синклеру очаровательно мальчишеский вид. От взгляда Элеонор не ускользнуло, с каким интересом окружающие дамы посматривали на лейтенанта; когда они проходили сквозь толпу, женщины неизменно начинали нарочито вертеть зонтиками, словно надеялись таким образом привлечь его внимание, а одна молодая особа, шествовавшая под руку с пожилым джентльменом, решила пойти еще дальше и намеренно уронила перед Синклером носовой платок. Тот на ходу подобрал его и с улыбкой вернул владелице. Глядя на шикарно одетых дам, Элеонор все сильнее осознавала, насколько бедно выглядит ее скромная одежда, и сокрушалась, что у нее нет ни одной яркой, нарядной и модной вещи. Для выхода в свет у нее имелось лишь это платье из тафты в рубчик мрачного травянисто-зеленого цвета с рукавами устаревшего фасона — толстыми, как бараньи ноги. Платье застегивалось под самое горло, а в такой знойный день очень хотелось, чтобы шея и плечи были хоть чуточку открыты.

Мойра, не мудрствуя лукаво, расстегнула ворот платья персикового оттенка, которое идеально подходило к цвету ее волос и лица, и даже прикладывала к нижней части шеи пустой, но все еще холодный стакан из-под лимонада. Впрочем, несмотря на предпринятые меры, она была на грани обморока, — правда, в связи с событиями на беговой дорожке.

Лошади нарезали круги, стараясь держаться внутреннего ограждения кольца, но белая действительно начала выдыхаться. Хотя жокей нещадно стегал ее хлыстом, преследователи приближались с каждой секундой. Ретивый жеребец вороной масти занял выжидательную позицию, надеясь добраться до финишной линии без чрезмерной траты энергии. Соловьиная Трель между тем выглядела свежей и только сейчас начала приближаться к пределу своих физических возможностей. Мышцы и сухожилия ритмично играли на ногах животного, а голова покачивалась то вверх, то вниз, при этом каштановая грива хлестала по лицу жокея, который сидел почему-то очень близко к холке лошади.

— Господи, — выдохнул Синклер, — она вот-вот их опередит!

— В самом деле! — ликующе выкрикнула Мойра. — Она сейчас выиграет!

Но вороной жеребец еще не сдался. Как обычно бывает со скаковыми лошадьми, он моментально понял, что его настигают — краешком глаза увидел наседающего сзади преследователя, — и, полностью выкладываясь, пошел в отрыв. Последний фарлонг они преодолевали в буквальном смысле ноздря в ноздрю, но казалось, что у Соловьиной Трели открылось второе дыхание, высвободился некий резерв сил, припасенный для решающего момента, и она, словно подхваченная внезапным порывом ветра, вырвалась вперед, оставив черного жеребца позади. Вся взмыленная, с малиновым вальтрапом, пляшущим по бокам подобно языкам пламени, лошадь пулей пересекла финишную линию, и судья на помосте замахал желтым флагом.

В толпе зрителей поднялся невообразимый гвалт. Всеобщее разочарованное улюлюканье проигравших деньги перемежалось редкими возгласами удивления и восторга, и Элеонор поняла, что Соловьиная Трель явно не числилась в списке фаворитов. А это сулило большой денежный выигрыш. Пока Мойра прыгала от радости, Синклер взял квитанцию из рук Элеонор.

— Вы не будете возражать, если я пойду и получу наш выигрыш? — спросил он.

Элеонор кивнула, а Мойра расплылась в улыбке.

С трибун позади них полетели разорванные на клочки квитанции проигравшихся зрителей и, словно конфетти, закружились над головами. Элеонор и Мойра снова обратили взор на скаковой круг. По дорожке, ближайшей к судейскому помосту, шли три жокея, ведя под уздцы взмыленных лошадей. Каждый из них снял с себя цветной шелковый камзол, после чего один из рабочих привязал их к веревке, закрепленной на флагштоке, и поднял. Все три камзола взмыли вверх; желтый снизу, пурпурный посередине, а на самом верху малиново-белые цвета победителя — Соловьиной Трели. Элеонор испытывала прилив гордости, а Мойра была вне себя от счастья из-за привалившего богатства.

— Не буду говорить отцу, — заявила подруга, — а то он сразу заявится в город и выколотит из меня все денежки.

Ее отец такого себе не позволил бы, отметила про себя Элеонор.

— А маме скажу, что мне кое в чем улыбнулась удача, и пошлю ей часть, чтобы немного облегчить существование. Бог свидетель, она этого заслуживает.

Элеонор по-прежнему собиралась вернуть свою долю Синклеру — в конце концов, она и шестипенсовика не истратила из той скромной суммы, что лежала в ее выцветшей бархатной сумочке.

Вернувшись, лейтенант сунул пригоршню монет и купюр в сетчатую сумку Мойры и застыл, ожидая, когда Элеонор распахнет перед ним свою. Девушка отрицательно покачала головой.

— Но они ваши! Ваша лошадь пришла первой, а коэффициент на победу был очень высоким!

— Нет, это была ваша лошадь, — ответила Элеонор, — и ваши деньги.

Она видела, что Мойре явно претит сей акт великодушия, но как ни жаль ей было расстраивать подругу, Элеонор продолжала упираться.

Синклер помолчал, растерянно стоя с деньгами в руках.

— Вам станет легче, если я признаюсь, что тоже погрел руки на забеге?

Элеонор колебалась, и тогда Синклер полез в карман брюк, извлек из него несколько фунтовых купюр и шутливо помахал ими перед ее носом.

— Вы обе — мои талисманы удачи, — заявил он, галантно приписывая сюда и Мойру.

Девушки засмеялись, и, когда Синклер раскрыл сумочку Элеонор и высыпал выигрыш внутрь, она не стала больше спорить. Деньги значительно превышали те суммы, которые ей доводилось когда-либо держать в руках, поэтому Элеонор была рада тому, что рядом с ней надежный охранник в лице лейтенанта.

Темные тучи с запада только начали затягивать яркое солнце, когда все трое направились назад. Они как раз проходили сквозь высокие главные ворота, когда Элеонор услышала чей-то окрик:

— Синклер! У тебя сегодня выигрышный день?!

Обернувшись, девушка увидела двух мужчин, которые той ночью сопровождали в больницу раненного лейтенанта, только сейчас военные были не в форме, а в красивой цивильной одежде.

— Клянусь Богом, так и есть! — отозвался Синклер.

— Ну, в таком случае, — сказал рослый военный — капитан Рутерфорд, — протягивая раскрытую руку, — ты не против, если я попрошу тебя вернуть должок?

— А как ты смотришь на то, чтобы пока оставить все как есть и считать его инвестицией в будущее? Глядишь, вернется к тебе сторицей.

— Синица в руках, сам понимаешь… — ответил Рутерфорд, улыбаясь, и Синклер послушно извлек из брючного кармана несколько купюр и положил тому на растопыренную ладонь.

— Ах да, прошу прощения. — Лейтенант, сделав шаг назад, представил девушек своим друзьям. В ответ спутница Ле Мэтра мисс Долли Уилсон кивнула — ее лицо было почти полностью скрыто широкополой плетеной шляпкой, украшенной гирляндой бордовых и лиловых цветков. — Кстати, если вы сейчас возвращаетесь в город, мы могли бы поехать вместе, — предложил Синклер. — Я как раз собирался нанять карету.

— Превосходная мысль, — согласился Рутерфорд, — но меня дожидается личный экипаж. Карета стоит на Риджентс-сёкл. Места в ней хватит всем.

На лице Мойры отразились одновременно восторг и испуг. Этот день принес девушкам столько неожиданностей… Жизнь, подобно обезумевшей лошади, понеслась галопом.

— Тогда пойдемте скорей, — объявил Рутерфорд, приглаживая бакенбарды кончиками пальцев. — Как говорится, куй железо…

— …пока горячо, — быстро ввернула Мойра, большая любительница завершать высказывания за собеседника.

Рутерфорд одарил ее одобрительным взглядом — взглядом, который дольше всего задержался на белой коже груди, проглядывающей из-под расстегнутого декольте.

— Вы совершенно правы, мисс Мулкаи, — ответил он, протягивая ей руку. — Разрешите вас сопроводить?

Секунду-другую Мойра пребывала в замешательстве — такой знатный господин в щеголеватой визитке жемчужно-белого цвета и вдруг ее привечает, — но Элеонор незаметно подтолкнула подругу локтем, и девушка взяла капитана под руку, после чего компания двинулась в путь.

Карета представляла собой брогам с фамильным гербом — львом, стоящим на задних лапах на скрещенных щитах, — запряженный двумя гнедыми лошадьми-тяжеловозами шайрской породы. До сих пор Элеонор не понимала, в какой мир окунулась, но это — семейная карета, легкость, с какой мужчины сорили деньгами (лейтенант, как ей показалось, вообще не знал меры в мотовстве), — расставило все точки над i: они обе заплыли в бурные воды, удержаться на плаву в которых им не по силам.

Изнутри карета была обита мягкой кожей с приятными на ощупь мелкими бугорками, под сиденьями лежали меховые пледы, также с вышитым изображением семейного герба. Подножки кареты поблескивали полированным красным деревом, а в передней стенке, там, где сидел кучер, располагалось похожее на дверку мышеловки маленькое откидное окно с рукояткой, украшенной кисточкой. Хотя капитан заверил их, что места хватит всем, получилось весьма стесненно — Рутерфорд был слишком уж рослым мужчиной, а Мойра — довольно пышнотелой. Дополнительного пространства требовала и умопомрачительная шляпка мисс Уилсон. Синклер вежливо предложил Элеонор и Мойре сесть между ними, чтобы девушки могли смотреть в открытые окна и наслаждаться проплывающими мимо видами.

Большая часть маршрута пролегала по сельской местности. Аскотский ипподром был выстроен в 1711 году на окраине Большого Виндзорского парка, на свободном от леса участке поблизости от селения Ист-Кот. На зеленых лугах паслись овцы и коровы, а фермеры и члены их семей занимались будничными делами, изредка прерываясь, чтобы поглазеть на проезжающую шикарную карету капитана Рутерфорда. Какой-то мальчуган с тяжелыми ведрами в обеих руках встал как вкопанный, не в силах отвести глаз от экипажа. Элеонор отлично понимала его восхищение; она и сама не раз испытывала нечто подобное при виде проезжающих мимо богатых карет, размышляя, каково это — ездить в них, быть богатым землевладельцем или урожденным аристократом, который всю жизнь проводит в роскоши. Когда всего лишь на короткий миг глаза девушки и онемевшего мальчишки встретились, Элеонор захлестнул целый шквал эмоций — ее первым порывом было крикнуть, что в действительности она не принадлежит малочисленному кругу избранных, что она обыкновенная простолюдинка, родившаяся на ферме, и ей, как и ему, уготована судьба жить скромной жизнью.

И тут произошло нечто странное. Она слегка склонила голову набок, как, по ее мнению, сделал бы аристократ, и в груди вдруг разливалось чувство трепетного восторга, гордости и радости оттого, что удалось ввести окружающих в заблуждение. Так однажды в детстве, будучи еще совсем маленькой девочкой, Элеонор нарядилась в платье принцессы и расхаживала по деревенской ярмарке, думая, что селяне в самом деле принимают ее за представительницу знатных кровей.

— После выигрыша во мне просыпается зверский аппетит, — заявил Синклер. — Как вы смотрите на то, чтобы поужинать в моем клубе?

— А может, лучше в моем? — ответил Ле Мэтр — или Француз, вспомнила Элеонор. — Принимая во внимание некоторые обстоятельства относительно мистера Фитцроя, — добавил он, выразительно посмотрев на товарища.

— Ерунда! Он не представляет никакой опасности, — заявил Синклер, хотя Фитцрой требовал сатисфакции с тех самых пор, как его выкинули из окна публичного дома. — Что скажете насчет холодного мяса, сыров и портвейна, лучше которого не подадут даже в клубе Француза?

Элеонор не знала, что ответить, — события продолжали развиваться в стремительном темпе, и она была не в силах их обуздать.

Так как возражений не последовало, Рутерфорд назвал идею Синклера замечательной и громко постучал костяшками пальцев по окошку за головой.

В открывшемся окошке показалась голова кучера.

— Пэлл-Мэлл, клуб «Лонгчемпс», — бросил Рутерфорд.

Извозчик кивнул, окошко захлопнулось, и карета, громко стуча колесами, припустила вперед по деревянному мосту.

Плотно прижатая плечом лейтенанта Копли, Элеонор откинулась на спинку плюшевого сидения, раздумывая, чем может закончиться столь восхитительное приключение.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

7 декабря, 8.00

Утром, одевшись и даже не выпив кофе, Майкл первым делом проведал птенца поморника, которого успел окрестить Олли в честь другого несчастного беспризорника — Оливера Твиста.

Решить, что с ним делать (или с ней, так как выявить пол птенца на этой стадии развития крайне сложно), было весьма непросто. Взрослые поморники, к слову сказать, птицы довольно подлые, имеющие скверную привычку нападать на слабых. Майкл своими глазами видел, как два поморника отвлекали самку пингвина от потомства, а когда выманили ее на приличное расстояние, один из них выхватил пингвиненка из гнезда, утащил в сторону и расчленил пищащее создание на фрагменты. То же самое они могут сделать и с Олли, рассуждал журналист, пока птица немного не подрастет и не оперится. Однако после консультаций с несколькими сотрудниками базы, включая Дэррила, Шарлотту и гляциологов Бетти и Тину, он пришел к заключению, что наилучшим местом для Олли будет защищенное укрытие где-нибудь снаружи.

— Если вырастишь его здесь, он никогда не сможет приспособиться к жизни на воле, — сказала Бетти, и Тина горячо ее поддержала.

Женщины своими белокурыми волосами напоминали Майклу валькирий.

— Устрой птенца на ледовом дворике позади нашей лаборатории, — сказала Тина, — и он сможет брать лучшее из двух миров.

Ледовым двориком называли небольшую огороженную площадку позади гляциологического модуля, где на промаркированных стальных подставках хранились, словно бревна, цилиндрические пробы льда, которые ученые готовили для распилки и анализа.

— У меня как раз освободился контейнер из-под замороженной плазмы, — добавила Шарлотта. — Думаю, из ящика можно было бы соорудить неплохой кров для твоего малыша.

Разговор все больше напоминал Майклу обсуждение школьного задания на уроке биологии в младших классах.

Шарлотта принесла медицинский контейнер, и они пристроили его в углу огороженной площадки, после чего Дэррил нырнул в ближайшую дверь и вышел из нее уже с кусками сушеной селедки, которой кормил свой собственный плавающий зверинец. Несмотря на то что он — или она? — очевидно, изрядно проголодался, птенец не сразу притронулся к еде. Казалось, бедняга только и ждал, что вот-вот откуда-нибудь выскочит более крупный братец и отберет пищу. Приходилось признать, что Олли был изначально запрограммирован на гибель.

— Мы, наверное, слишком близко стоим, — предположил Дэррил.

Шарлотта согласилась.

— Оставь селедку возле ящика, и пошли отсюда, — сказала она, ежась от холода.

Они разбрелись по комнатам и легли спать, погрузившись в беспокойную дремоту людей, измученных неспособностью отделить день от ночи.

И вот теперь утром Майкл первым делом отправился проверить своего питомца. Кусочки селедки исчезли, но действительно ли их съел именно Олли? Мерзлая земля ледового дворика была заметена легкими наносами снега, похожими на тонкие белые перья, однако Олли нигде не было видно. Майкл снял темно-зеленые солнечные очки, опустился на колени и заглянул в глубину контейнера (Шарлотта оставила в нем деревянные опилки, которыми были пересыпаны пакеты с плазмой крови). Оказалось, что даже их самодельное гнездо замело снегом и ледяной крупой. Майкл собрался было прекратить поиски, как вдруг заметил в дальнем углу что-то черное и блестящее, словно морская галька, — крошечный немигающий глаз птенца. Свернутый в клубок, Олли напоминал грязноватый снежок.

— Доброе утро, Олли.

Птенец уставился на него, не проявляя ни страха, ни признаков того, что он узнал своего опекуна.

— Понравилась селедка?

Не получив ответа, журналист вытащил из кармана два ломтика бекона, которые тайком прихватил на кухне по пути на ледовый дворик.

— Надеюсь, твоя религия позволяет есть некошерную пищу, — сказал он, кладя бекон в контейнер.

При виде пищи Олли встрепенулся, и Майкл со спокойной душой направился назад в буфет, где его ждал собственный завтрак. Сегодня предстояло погружение на дно океана и следовало хорошенько подкрепиться перед тем, что и «батраки», и «пробирочники» единогласно называли «полярным нырком».

В столовой Майкл застал Дэррила перед стопкой блинчиков с черникой и кленовым сиропом и горкой вегетарианских сосисок. Лоусон завтракал напротив. Вопреки опасениям вегетарианские убеждения биолога ничуть не подорвали его репутации в глазах «батраков». Никто не придал этому факту вообще никакого значения. Как шутливо выразился один из сотрудников станции, в Антарктике эксцентричные ученые с причудами встречаются не реже, чем пингвины с клювом и крыльями. Люди приезжают на полюс — Майклу постоянно приходилось напоминать себе о необходимости называть Южный полюс просто «полюсом», — чтобы заниматься предметом своего увлечения. В обычном мире их непременно посчитали бы нелюдимыми чудаками и сумасбродами. У каждого обитателя станции хватало собственных причуд, причем таких, по сравнению с которыми вегетарианство едва ли вообще тянуло на чудачество.

— Когда приезжаешь сюда в первый год, — поведал им Лоусон страшную тайну о сотрудниках базы, работающих по правительственному контракту, — получается вроде как эксперимент.

Майкл не мог не согласиться с этим.

— На второй год, — продолжал инструктор, — ты возвращаешься ради денег. А на третий год, — он ухмыльнулся, — потому что становишься негодным для любой другой работы.

Окружающие сдержанно засмеялись, кроме одного «батрака», Франклина, пианиста и любителя рэгтайма.

— Пять лет, приятель! Я приезжаю сюда пятый год подряд. И как ты классифицируешь меня, черт возьми?

— Полный распад личности, — изрек Лоусон. Окружающие громко расхохотались, включая и самого Франклина. Взаимные дружеские издевки были неотъемлемой частью жизни на базе.

Подкрепившись сытным завтраком и меньшим, чем обычно, количеством кофе — «Мало радости, когда приспичит в водолазном костюме», — предупредил Лоусон, — Майкл отправился в комнату готовить фотооборудование. Он вставил «Олимпус» в водонепроницаемый бокс, убедился, что в камере свежие аккумуляторы, и воздал мысленную молитву богу технических накладок, чтобы на глубине сотен футов подо льдами полярной шапки все прошло без сучка без задоринки.

Как и прочая деятельность в Антарктике, погружение было сопряжено с большими сложностями. Накануне Мерфи послал на льдину бригаду рабочих с огромным буром, смонтированным на гусеничном транспортере. Просверлили две широких полыньи. Одна, огороженная легким защитным домиком, предназначалась для водолазов, которые будут использовать ее для погружения и выхода из воды. Другая, просверленная футах в пятидесяти от основной, служила страховкой на случай, если по каким-то причинам вроде подвижек льда или агрессивного поведения тюленей Уэдделла первая прорубь станет временно нефункциональной. (Увидев пробуренную человеком просторную отдушину, тюлени Уэдделла могут запросто заявить на нее свои права.)

Мерфи с присущей ему педантичностью настоял, чтобы доктор Барнс предварительно осмотрела всех, кому предстояло совершить погружение. Так что Майклу пришлось явиться на прием, где Барнс обследовала его глотку, носовой канал, заглянула в уши и померила давление. Непривычно было видеть, как человек, к которому привык относиться просто как к другу, вдруг начинает вести себя официально. Оставалось надеяться, что Шарлотте не придет в голову делать ему тест на паховую грыжу, взявшись за мошонку и попросив покашлять.

Обошлось. Шарлотту ничуть не смущало формальное общение. Она, как убедился Майкл, могла легко надеть маску бесстрастного врача и выполнять свои обязанности в чисто профессиональной манере. И даже после того как осмотр завершился и она объявила журналисту, что тот в добром здравии, Шарлотта все-таки не сразу вышла из образа.

— Ты точно уверен, что тебе это надо?

— Точно.

— Погружение под лед, да еще с кислородной маской на лице и всей этой амуницией… Неужели ты совсем не страдаешь клаустрофобией?

Что-то в ее интонации навело Майкл на мысль, что доктор Барнс говорит вовсе не о нем, а о себе.

— Нет. А ты?

Она склонила голову набок, избегая взгляда журналиста. И тут он внезапно вспомнил обучение в «снежной школе» и ночь, когда им пришлось спать в самодельных снежных домиках.

— Как тебе удалось пережить ночь в иглу?

— А Дэррил тебе не сказал?

— Что?

— Все-таки парни умеют хранить секреты, — с удовлетворением произнесла она. — Я вообще в него не попала.

Майкл опешил.

— Только не говори, что ты в одиночку протопала назад до самого лагеря.

При мысли, что она решилась на безумный поступок, по спине пробежал холодок.

— Ничего подобного. Я спала в восемнадцати слоях одежды в спальном мешке, просунув в тоннель только ноги. Боялась, что если пролезу в него хоть немного глубже, Дэррил внутри задохнется.

Узнав о фобии Шарлотты и суровом испытании, которое ей пришлось безропотно выдержать, Майкл проникся к ней еще большим уважением. Как и к Дэррилу — за то, что сохранил ее секрет в тайне.

— У меня весь день при себе будет портативная рация, — сказала Шарлотта, — на случай если вам что-нибудь понадобится.

Иного Майкл и не ожидал.

— Постарайтесь быть осмотрительнее и, прежде чем что-то делать, хорошенько подумайте. Не позволяй там Дэррилу строить из себя босса и чрезмерно помыкать тобой.

— Хорошо, я передам ему твои слова, — пообещал он.

Снова напялив на себя целую кучу теплой одежды, Майкл спешно покинул лазарет.

Добираться до полыньи пришлось на «спрайте» — непритязательной помеси трактора и обычного «хаммера»; а тот, в свою очередь, тащил за собой нарты Нансена, груженные дополнительным снаряжением ныряльщиков. Рядом, с видом ребенка, которого везут в Диснейленд, сидел Дэррил. Караван продвигался по снегу довольно медленно, и прошло минут десять, прежде чем Майкл заметил сборный домик — этакий сарай для садового инвентаря, с развевающимся над ним черно-белым флагом. Полыньи, над которой стоял домик, видно не было, поэтому одинокая постройка посреди белой пустыни производила странное впечатление. Возле ярко-розового, цвета бутона чайной розы, домика возились два сотрудника базы, подгребая к основанию постройки снег, который должен был препятствовать проникновению внутрь ветра; в сущности, домик покоился на цилиндрических опорах на высоте приблизительно фут над ледовым панцирем.

Дэррил проявлял нетерпение и нервно барабанил пальцами по коленям, а когда они подъезжали к месту, высунул голову из окна «спрайта».

Переодеться в водолазное снаряжение им предстояло уже на месте, так как облаченный в гидрокостюм человек может получить тепловой удар, если быстро не погрузится в океан. Сама по себе вода в нем, независимо от глубины и времени года, сохраняет неизменную температуру в 0,5 градуса по Цельсию.

Франклин, узнать которого можно было лишь по длинным усам, торчащим из-под мехового капюшона, дал водителю знак остановить машину.

— Хороший денек для заплыва, — сказал он, дергая тугую дверь «спрайта».

Дэррил с Майклом спрыгнули на скользкий лед и, пока Франклин выгружал из саней оборудование, проследовали прямо в домик. Внутри было очень тепло. На металлических кронштейнах стояли массивные обогреватели, а вдоль всех четырех стен громоздились ящики с экипировкой.

Но что приковывало внимание, так это круглое отверстие футов шести в диаметре, зияющее в самом центре пола, словно огромное джакузи. На всякий случай, чтобы исключить несчастные случаи и преждевременное погружение, полынья была прикрыта стальной решеткой. Майкл не удержался и заглянул сквозь нее в глубокую синеву воды, подернутой поблескивающей ледяной шугой.

— Здорово, народ! — приветствовал их Каллоуэй, смешливый парень, говоривший с отчетливым австралийским акцентом. — Сегодня процессом погружения руковожу я. — Майкл слышал от Лоусона и других, что Каллоуэй никакой не австралиец, а лишь когда-то принял этот образ, чтобы привлекать внимание девчонок. — Давайте-ка поскорее вытряхнем вас из портков да приступим. Работы непочатый край.

Как выяснилось, сказанная им фраза могла считаться девизом дня; Майкл погружался неоднократно и давно привык к длительному процессу облачения в водолазный костюм, но это превзошло все, с чем ему приходилось сталкиваться. Следуя инструкциям Каллоуэя, они с Дэррилом сначала натянули длинное нижнее белье из толстого полипропилена, а поверх него — термокомбинезон из полартека. На ноги надели особые носки, разработанные специально для участников американской антарктической программы, и ноговицы из тинсулейта. На этой стадии экипировки Дэррил стал похож на рыжеволосого эльфа.

Затем Каллоуэй выдал каждому по легкому сухому гидрокостюму красного цвета, который следовало надеть поверх нательника.

— Ну что, приятель, не замерз? — пошутил Каллоуэй, расстегивая ворот фланелевой рубашки.

— Скажешь тоже, — хмыкнул Майкл.

— И скажу! Ну что, приятель, не замерз? — с готовностью повторил фразу Каллоуэй.

Майкл уже успел привыкнуть к школярским шуточкам, которыми грешили работники станции Адели. Впрочем, по его опыту, подобное наблюдалось и в других отдаленных уголках, где люди жили ограниченными группами.

Следующим на очереди был собственно внешний гидрокостюм; Каллоуэй держал его в руках словно модельер, демонстрирующий свое последнее творение.

— Ультрасовременная вещь, чуваки. Трехслойный нейлон-бутил-нейлон. Гораздо легче, чем костюмы из сжатого неопрена, к тому же почти не впитывает воду.

Пока Майкл втискивался в очередной слой подводной амуниции, он ощущал себя человечком с рекламы покрышек «Мишлен», а ведь еще предстояла самая неприятная часть процедуры — защита головы и лица.

Каллоуэй покопался в огромной сумке, которую внес Франклин, и извлек из нее «фантомаски» Хендерсона — закрывающие все лицо маски с отверстиями для глаз и губ, причем отверстие для рта прикрывал тонкий слой неопрена. Натягивая вязаный шлем, Майкл представлял себя грабителем, собравшимся на дело. Но на этом мучения не закончились: поверх «фантомаски» предстояло надеть еще и плотно облегающий капюшон из латекса. Каллоуэй помог ему натянуть капюшон на голову и расправить на верхней части внешнего оранжевого гидрокостюма, к которой тот прилип, как присоска. На этой стадии Майкл стал похож на огромную сосиску, обтянутую герметичной оранжевой оболочкой.

— Ты можешь его выключить? — спросил Дэррил, неуклюже поднимая толстую, как окорок, руку и указывая ею на ближайший обогреватель. — Я сейчас спекусь.

— Нет проблем, чувак. Надо было раньше его вырубить. — Каллоуэй выключил оба отопителя. — Еще пара минут — и окунем вас, — сказал он в утешение.

Каллоуэй помог обоим надеть утепленные альпинистские перчатки-подкладки, поверх них — основные резиновые перчатки с тремя пальцами, после чего нацепил на ноги мужчин утяжеляющий балласт. Майкл хорошо знал, что без дополнительных грузов ныряльщик перевернется вверх тормашками и будет барахтаться в воде, пока не утонет. Под занавес Каллоуэй взвалил им на спины стальные кислородные баллоны «Scuba Pro 95-cubic-foot» с двойными регуляторами. Майкл едва мог пошевелиться.

— Хотите еще что-нибудь сказать, прежде чем наденете кислородные маски? — спросил Каллоуэй.

— Поторопись! — выдохнул Дэррил.

— Времени зря там не тратьте. У вас в запасе максимум час.

Каллоуэй говорил не только о запасе кислорода, но и об ограниченных физических возможностях человека долго выдерживать экстремальный холод даже в таком суперсовременном снаряжении.

— Сачки и ловушки внизу? — осведомился Дэррил, борясь с резиновыми ластами, которые никак не хотели налезать на ноги.

— Самолично отправил их вниз пару часов назад. Привязал к фалам в страховочной полынье. Удачной рыбалки.

— Черт, — всполошился Майкл, — мне еще вон та штука потребуется!

Он указал на совершенно забытую им фотокамеру в кейсе для подводной съемки, почти полностью заваленную ворохом сброшенной одежды.

— Ну да, точно, — ответил Каллоуэй, доставая аппаратуру. — Если встретишь голых наяд, сделай для меня пару фоток.

С этими словами он плотно насадил на физиономии водолазов кислородные маски, проверил регуляторы подачи кислорода, а Дэррила хлопнул по спине. Пока Майкл влезал в ласты и прикреплял фонарик к ремню на поясе, биолог поднял защитную решетку с полыньи, а когда Майкл повернулся, его уже и след простыл. Каллоуэй похлопал по спине Майкла, одобрительно поднял вверх большие пальцы, и журналист ногами вперед отправился вслед за ученым в «кроличью нору».

Ледяной покров океана составлял в толщину футов восемь, да и просверленное буром отверстие оказалось на поверхности шире, нежели на глубине, поэтому процедура погружения отдаленно напоминала скатывание по узкому желобу. Майкл почувствовал, как ноги прошли сквозь тончайшую корочку льда, которой вода успела затянуться даже за крошечный промежуток времени после «нырка» Дэррила. Он с головой ушел под воду, подняв вокруг себя целое облако искрящихся льдинок и пузырьков воздуха; прошло несколько секунд, прежде чем вода вновь сделалась прозрачной и журналист смог что-то рассмотреть.

Майкл висел на расстоянии дюжины футов от нижнего края полыньи в мире синей воды, где нет ни границ, ни привычных на суше физических законов. В глубину можно было видеть практически до бесконечности; великолепная видимость обусловлена тем, что в водах Антарктики, особенно в это время года, полностью отсутствуют планктон и прочие микроскопические частицы, которых в избытке в других частях Мирового океана. Солнечные лучи едва пробивались сквозь толщу льда, поэтому страховочная полынья сияла ярким пятном и отчасти напоминала маяк, отбрасывающий вниз снопы света. Три фала с привязанными к ним пластиковыми флажками исчезали в невидимых глубинах.

Майкл ожидал, что его обдаст пронизывающим холодом, однако, окунувшись в воду, был приятно удивлен. В обмундировании, в котором на поверхности он изнывал от жары и сделался ужасно неповоротливым, находиться на глубине было довольно комфортно. Вода не только делала процесс передвижения более легким, но еще и охлаждала внешние слои костюма; в целом плавание в антарктических водах в гидрокостюме пока оставляло у Майкла благоприятное впечатление. Неудивительно, что Дэррил нырнул в полынью с такой поспешностью. Впрочем, Майкл подозревал, что кажущаяся сейчас легкая прохлада вскоре превратится в холод, а по прошествии часа у него и вовсе зуб на зуб не будет попадать.

Дэррил, вовсю работая ластами, уходил на глубину к интересующему его бентосному слою. Очевидно, ученый не собирался тратить впустую ни минуты имеющегося времени. Вода сама по себе была неподвижна, в ней почти полностью отсутствовали течения и приливно-отливные потоки, которые в иных морях могут незаметно отнести ныряльщика от исходной точки погружения. Майкл попал в огромное царство голубой воды; безмолвие нарушалось лишь мерным пощелкиванием кислородного регулятора.

Морское дно под тем местом, где был возведен домик для ныряльщиков, полого уходило вниз. Ложе океана несло на себе следы движения ледников, которые оставили в донном грунте огромные борозды и множество валунов. По мере погружения Майклу открывались все новые и новые формы жизни, населяющие на первый взгляд бесплодный ландшафт. В иле начали просматриваться диковинные спиральки и закорючки моллюсков, мелкие ракообразные, морские ежи и офиуры. Моллюски-блюдечки, похожие на жемчужные ожерелья, цеплялись за покрытые водорослями края камней, тогда как морские звезды — некоторые из них липли к спинам своих собратьев — медленно ползали по илистому дну в поисках пищи. Морской паук размером не меньше растопыренной ладони, увидев приближение человека, замер, опираясь на все восемь заостренных на концах лапок. Майкл плавно перевернулся в воде, навел камеру и сделал несколько снимков. Существо, казалось, совсем не имело туловища, а состояло из одной лишь головы цвета ржавчины с двумя парами глазок и шеи. Сегментированный задний отдел паука редуцировался настолько, что было почти невозможно различить, где кончается собственно брюшко и начинаются длинные лапки. Но Майкл знал, что хоботок морского паука, которым животное ощупывает осадочный слой, таит в себе смертельную опасность для попадающихся на пути губок и коралловых полипов. Паук делает укус, вводит в жертву смертоносный хоботок и уже не отпускает добычу до тех пор, пока медленно и методично, словно вампир, не высосет из нее все соки. Когда Майкл проплывал мимо, поднятая ластами волна столкнула паука с места, и тот плавно, как в замедленном кино, опрокинулся на спину. Затем возмущенно перевернулся и вновь встал на острые лапки, исполненный решимости дать отпор бесцеремонному гостю.

Дэррил держался одной рукой за камень размером с баскетбольный мяч, в другой руке сжимая сачок. Когда Майкл подплыл ближе, биолог жестом попросил отвалить камень в сторону. Майкл выпустил камеру, оставив ее безвольно покачиваться на шее, а сам обеими руками схватился за камень и качнул его сначала в одну сторону, затем в другую. Когда глыба наконец вывернулась, из-под нее, покачивая усиками и проворно шевеля многочисленными ножками, выскочила стая маленьких бокоплавов размером с ноготь; часть их попала прямиком в сачок. Дэррил замотал его ловким движением, а затем отправил пленников в прозрачный пакет с застежкой. Он одобрительно поднял большой палец вверх, насколько позволили толстые жесткие перчатки, и махнул рукой в прощальном жесте. Майкл намек понял — биолог не хотел, чтобы вокруг него создавалось лишнее движение, пока он будет собирать образцы и производить наблюдения.

Да и Майклу не хотелось, чтобы тот садился ему на шею, — его ждут собственные открытия. Проплывая над сгустком извивающихся червей длиной в ярд, облепивших обглоданные останки какого-то существа, Майкл сделал еще несколько снимков; позже он попросит Дэррила объяснить, что изображено на фото. Вокруг мало-помалу начинала сгущаться темнота. По мере удаления от поверхности воды морское дно постепенно преображалось и принимало вид обширного поля, усеянного хребтами выдавливания, что придавало ему сходство с гигантским мятым листом белой бумаги.

Вдруг сбоку в поле зрения Майкла попала чья-то тень; он повернулся и, вглядевшись сквозь стекло маски, увидел, что его разглядывают два больших перламутровых глаза, а под ними торчит щетина длинных черных усов.

Это был тюлень Уэдделла, второе в антарктических широтах млекопитающее после малого полосатика, способное погружаться на большую глубину. Майкл знал, что животное не причинит ему вреда. Когда он навел фотокамеру, тюленьи глаза закрылись защищающим роговицу третьим веком, а усы оттопырились в стороны, подобно развернутому вееру.

«Улыбочку», — мысленно попросил Майкл и несколько раз щелкнул затвором.

Тюлень, пяти или шести футов в длину, взмахнул ластами и поплыл прочь, затем приостановился, обернулся на человека, словно приглашал нового знакомого поиграть в догонялки, после чего снова сорвался с места.

«Ладно, — подумал Майкл. — Я в игре».

Теперь-то ему точно удастся сделать поистине потрясающие фотографии для статьи. Энергично взмахнув ластами, он пустился вдогонку за тюленем, который поплыл дальше в глубины океана. Судя по лоснящемуся неповрежденному меху и белым, совершенно целым зубам, это была молодая особь. Майкл обогнул полуразрушенную ледяную глыбу размером с прогулочный крейсер, затем проплыл над выступающим из дна участком скальной породы, увитым коричневыми и красными водорослями. Кислородный баллон отреагировал на эту гонку учащенным шипением и бульканьем.

Перед Майклом открывалось безбрежное море, и он чувствовал, что, если не будет осмотрительным, может заплыть слишком далеко. Журналист бросил взгляд вниз, на пологое ложе океана, и в тусклом свете, проникающем через отверстие во льду, вдруг увидел нечто такое, что совершенно не вписывалось в окружающий пейзаж, — нечто прямоугольное, с идеально ровными гранями. Даже под коркой льда предмет очень напоминал сундук. Тюлень лениво описал круг вокруг загадочной находки, как будто намеренно вывел на нее человека.

«О Господи, — подумал Майкл, — неужели затонувшие сокровища? Не может быть. Только не здесь. Не на Южном полюсе…»

Он подплыл ближе. Несмотря на напряженную погоню за тюленем, холод постепенно начал проникать сквозь многочисленные слои снаряжения. Поддерживая себя в ледяной воде плавными движениями рук, Майкл завис над прямоугольным объектом и увидел, что под слоем льда, облепленный моллюсками-блюдечками, морскими ежами и звездами, действительно лежит самый настоящий сундук с отваленной крышкой. Одна из морских звезд, цвета слоновой кости, похожая на руку скелета, по-хозяйски разлеглась на самом верху, распластав лучи широко в стороны. Майкл инстинктивно схватился за фотокамеру и быстро сделал серию снимков.

Тюлень завертелся над человеком в причудливом вальсе.

Майкл спустился ниже и заглянул в сундук: внутри хрустальной россыпью поблескивали льдинки, а в глубине под ними виднелось что-то темное, цвета сливы, и блестящее.

Он повертел головой, окидывая взглядом морское дно. С одной стороны море круто проваливалось вниз, в бездонную черноту, с другой, примерно в нескольких сотнях ярдов, виднелся отвесный край ледника, очевидно, являющийся продолжением полярной шапки и уходящий куда-то на недосягаемую глубину.

Но между местом, в котором он находился, и бледнеющей вдали стеной ледника было заметно еще кое-что — нечто, покрытое льдом и также отливающее сливовым оттенком. Однако этот предмет лежал прямо в донном грунте. Майкл отцепил фонарик от ремня на поясе и направил луч на непонятный объект.

Бутылка… Ошибки быть не может. Винная бутылка.

Майкл подплыл к ней и трехпалой перчаткой смахнул с горлышка слой тины. При этом морской еж, прицепившийся к бутылке, инстинктивно открыл и закрыл рот — собственно, все его тело представляло собой один сплошной рот, — очевидно, рассчитывая, что на зуб может попасть что-нибудь съедобное. Бутылка от горлышка до дна была покрыта льдом, но под ним Майкл все-таки смог рассмотреть клочок, который некогда был этикеткой, теперь совершенно нечитаемой.

Он попытался высвободить находку из донного грунта, однако это оказалось не так-то просто — требовались обе руки. Прежде чем сделать вторую попытку, Майкл аккуратно зафиксировал фонарь между двух кусков льда, торчащих из ила, чем нечаянно потревожил многощетинкового червя, напоминавшего перерубленный резиновый жгут длиной в несколько футов. Червь, перемещая тело волнообразными движениями, поспешил убраться подальше в поисках безопасного укрытия. Чтобы вызволить бутылку из плена ила и льда, пришлось очень осторожно раскачивать ее из стороны в сторону. Майклу меньше всего хотелось разбить артефакт, который приплыл к нему в руки бог знает из какой глубины веков. Когда наконец бутылка оказалась на свободе, он принялся и так, и этак ее вертеть, с восхищением глядя на трофей и испытывая странное чувство — будто сыграл в перетягивание каната с самим ложем океана и одержал над ним верх.

И тут, на расстоянии дюжины ярдов, еще ближе к стене ледяной глыбы, Майкл заметил еще одну бутылку.

И впрямь затонувший клад!.. В голове моментально пронесся вихрь мыслей о несметном состоянии — а как же иначе? — но что привело его еще в больший восторг, так это выпавшая возможность написать для журнала поистине убойную статью! То-то обалдеет Гиллеспи, когда Майкл по возвращении в Такому вывалит на него такую сенсацию! Еще бы — фотожурналист, работающий по заданию журнала «Эко-Туризм», на глубине сотен футов под ледяной шапкой Антарктики находит затопленный сундук. С этого момента Майкл сможет сам выписывать чеки.

Он поместил бутылку в сетчатый мешочек, привязанный к ремню на поясе, и подплыл ближе к леднику. Тюлень тем временем продолжал развлекаться неподалеку: лег на спину и, приподняв голову над блестящим животом, начал наблюдать за человеком.

По мере приближения к леднику вода стремительно делалась холоднее; Майкл тут же подумал об экстремально холодных нисходящих ветрах, которые идут вниз по сторонам ледников и дальше разносятся по полярным плато. Он поежился от холода и бросил взгляд на массивные водолазные часы на запястье. Пора уходить. Сейчас нужно уйти как можно быстрее, чтобы вернуться сюда опять.

Регулятор кислорода вдруг издал шипящий звук, и Майкл сообразил, что уже некоторое время не дышит нормально — от охватившего его возбуждения он совсем перестал следить за равномерностью дыхания. Косая стена гигантского ледника высилась над ним как белый утес — внешне мало отличающийся от того, на который он наткнулся в Каскадных горах в день трагедии, — и отвесно уходила вниз на бесконечную глубину. Ледник был весь испещрен щербинами и шрамами, словно лицо боксера, который выходил на ринг бессчетное количество раз. Майкл провел рукой по шероховатой поверхности, ощущая даже сквозь толстые перчатки суровую мощь древней ледяной громадины, которая неторопливо, но неумолимо перемалывала все на своем пути.

И тут у него перехватило дыхание — в буквальном смысле.

Под пальцами он увидел… лицо.

Майкл отдернул руку, в ужасе и смятении отпрянул назад; над головой, устремляясь вверх, заплясало облачко воздушных пузырьков. Он стабилизировал положение в воде, поддерживая себя легкими гребками рук и ластов. Тюлень Уэдделла вновь попытался вовлечь Майкла в игру, но теперь журналист не обратил на него никакого внимания. Того, что он увидел, просто не могло быть!

Майкл обернулся, выискивая глазами Дэррила, однако смутно различил лишь оранжевый силуэт вдалеке. Биолог вертелся возле ловушки, которая была закреплена на фале, свисающем из страховочной проруби.

Майкл снова повернулся к леднику, чувствуя, как сердце молотом колотится в груди. Так, надо взять себя в руки, иначе он, чего доброго, вытворит какую-нибудь глупость и утонет до того, как успеет сообщить об открытии людям. Он навел фонарь на изрытый выбоинами лед.

Но отсюда он едва ли мог что-то увидеть.

Заставив себя подплыть немного ближе, Майкл снова различил под слоем льда что-то непонятное, а когда приблизился почти вплотную, то смог рассмотреть находку более детально.

Застывшее лицо с короной разметанных каштановых волос и цепь — железная цепь? — обмотанная вокруг шеи. Ниже, там, где должна быть одежда, темнело что-то синее и черное, а в глубине, Майкл мог поклясться, плотно прижатый к фигуре, на которую он смотрел, смутно проглядывал еще один силуэт. Ничего более конкретного в подводном сумраке разобрать не удалось.

Дрожащей ладонью он легонько потер лед, приблизил маску вплотную к стене и… в свете фонаря отчетливо увидел лицо молодой женщины. Заточенная в ледяной темнице, она смотрела из глубины, словно Спящая красавица из хрустального гроба.

Но лицо ее было далеко не безмятежным. Скорее напротив.

Глаза женщины — настолько зеленые, что даже отсюда Майкл отметил их яркий оттенок и поразился его насыщенности — были открыты, открыты широко, как и рот, застывший в последнем предсмертном вопле. По телу Майкла пробежала сильнейшая дрожь, и как раз в этот момент зазвучал предупредительный сигнал датчика уровня кислорода. Потрясенный, он поплыл прочь от ледника, и вскоре ужасная находка исчезла из виду, снова потонув во мраке.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

6 июля, 1854, вечер

Брогам прогремел по Трафальгарской площади и въехал на улицу Пэлл-Мэлл в фешенебельном районе, где сосредоточены клубы для самых респектабельных джентльменов. Синклер приказал кучеру не доезжать до парадного входа в «Лонгчемпс», а остановиться на углу Сент-Джеймс-стрит. Именно здесь располагался боковой вход в клуб. Женщинам дозволялось входить в заведение исключительно через эти, более скромные двери.

Извозчик проворно соскочил с облучка, опустил ступеньки под дверцей кареты и помог дамам выйти. В тусклом свете наползающих сумерек неярко подмигивали газовые фонари по обеим сторонам улицы (в 1807 году Пэлл-Мэлл стала первой улицей в Лондоне, удостоившейся чести быть освещенной).

В мраморном вестибюле стоял швейцар в ливрее — Бентли, если Синклер правильно запомнил имя. Как только он завидел лейтенанта Копли, его лицо приняло несколько обеспокоенное выражение.

— Добрый вечер, Бентли, — весело приветствовал швейцара Синклер с максимально возможной доброжелательностью. — У нас сегодня выдался выигрышный день в Аскоте!

— Рад слышать, сэр, — ответил Бентли, пробежавшись глазами по спутникам Синклера.

— Так что сейчас мы хотим отметить это событие.

— Разумеется, сэр, — односложно ответил Бентли.

Вот тут-то Синклер и заподозрил неладное. Видимо, долги достигли такого предела, что управляющие внесли его имя в черный список должников и привилегии в клубе для него временно ограничены.

Дамы, без сомнения, совершенно не заметили возникшей заминки — они были слишком заняты: любовались причудливым вечерним светом, пробивающимся сквозь витражи эркера. Однако Рутерфорд и Француз уже смекнули, что возникла проблема. Капитан всем своим видом выказывал готовность сопроводить их назад к карете и отправиться дальше, в «Атенеум».

— Бентли, можно тебя на пару слов? — Синклер отвел нервничающего слугу в сторонку и, оказавшись вне зоны слышимости, спросил: — Меня, что, внесли в список?

Бентли кивнул.

— В моей бухгалтерии произошла небольшая ошибка, — попытался оправдаться Синклер, сокрушенно покачивая головой. — Не более того. Я улажу недоразумение завтра же утром.

— Сэр, до тех пор мне дали распоряжение…

Синклер жестом остановил швейцара, сунул руку в карман, вытащил из него ворох купюр, отсчитал несколько и протянул Бентли.

— Утром отдашь их мистеру Уизерспуну и скажешь, чтобы зачислил на мой счет. Сделаешь?

Бентли, не пересчитав и даже не взглянув на деньги, ответил:

— Хорошо, сэр. Сделаю.

— Молодец. А пока мне и моим спутникам требуется холодный ужин и охлажденное шампанское. Ты можешь распорядиться, чтобы стол накрыли в кофейном зале для простых посетителей?

Хотя кофейный зал пользовался едва ли не наибольшей популярностью у посетителей старого клуба и в нем всегда хватало народа, это было единственное помещение, куда пускали женщин. Бентли заверил, что все сделает, и Синклер вернулся к своим гостям.

— Проходите.

Он провел дам в короткий коридор, а из него — в небольшой аппендикс, пристроенный клубом из-за возросшего числа постоянных клиентов. Пока в помещении никого не было, если не считать официанта, мигом появившегося, чтобы задернуть длинные шторы из красного бархата и зажечь свечи в настенных канделябрах. Зал был заставлен дубовыми столами и рядами просиженных кожаных стульев и диванов, а в дальнем конце располагался широкий камин из грубо обтесанного камня, увенчанный лосиной головой. Дамы устроились под центральной люстрой на небольших канапе, стоящих под углом друг к другу, чтобы посетителям было удобно вести беседу, и вытянули уставшие ноги на потертом восточном ковре.

— Как насчет огня в камине? — спросил Синклер своих спутников.

— Господи Боже! — воскликнул Рутерфорд, пододвигая стул поближе к Мойре, — та продолжала обвевать обнаженные шею и плечи программкой Аскотского турнира. — Неужели ты не достаточно попотел сегодня? Я мечтаю о дожде!

Грозовые тучи собирались в течение всего времени, пока компания ехала с ипподрома, однако гроза так и не разразилась. И теперь, после утомительной поездки в экипаже Синклер наслаждался царящей в комнате прохладой.

Пара официантов суетилась не покладая рук, и вскоре один из круглых столов под бордовой скатертью, украшенный начищенными серебряными канделябрами, был сервирован на шесть персон. Когда все было готово к ужину, Бентли кивнул Синклеру, и тот усадил Элеонор прямо возле себя по правую руку, а Мойру — по левую. Француз и Долли, снявшая наконец плетеную шляпу, замкнули круг гостей за столом. Долли была девушкой миловидной, не старше двадцати одного года, с прекрасными черными волосами и толстым слоем пудры на лице, призванным скрыть следы перенесенной оспы.

Разлили шампанское. Синклер поднял хрустальный бокал и провозгласил:

— За Соловьиную Трель — доблестного скакуна и нашего щедрого благодетеля!

— И почему мне приходится разделять с тобой только проигрыши?! — вздохнул Француз, намекая на недавний поединок питбулей.

— Вероятно, удача повернулась ко мне лицом, — рассмеялся Синклер, посмотрев на Элеонор.

— Тогда за удачу, — лаконично объявил Рутерфорд, слишком утомленный, чтобы произносить длинные тосты, и залпом осушил бокал.

Элеонор пробовала шампанское всего один раз в жизни, когда мэр города вместе с селянами и ремесленниками праздновал свое избрание, однако уверенно полагала, что оно ведет к медленному опьянению. Девушка подняла холодный бокал с шипучим напитком и вдохнула аромат; пузырьки шампанского ударили в нос, едва не заставив чихнуть. Она сделала маленький глоток — вино оказалось удивительно приятным на вкус — и посмотрела на бокал, любуясь поднимающимися на поверхность пузырьками. Они напомнили ей пузырьки, которые иногда можно наблюдать под тонкой ледяной корочкой, сковывающей ручей. Было в этом что-то завораживающее, почти гипнотизирующее, и когда девушка наконец оторвала взгляд от бокала, то заметила, что Синклер наблюдает за ней с нескрываемым весельем.

— Это для питья, а не для созерцания, — сказал он.

— Вот-вот! — поддакнул Рутерфорд, хватая бутылку, чтобы наполнить бокалы себе и Мойре.

Подливая шампанское, капитан низко над ней склонился, и Мойра откинулась назад на стуле, дабы обеспечить капитану большее пространство для маневра и лучший обзор.

Элеонор и раньше занимал вопрос, как в реальности выглядят интерьеры подобных представительных клубов. Девушка была немного разочарована. Она ожидала увидеть более пышное убранство, богато украшенное позолотой и декоративными орнаментами, изящной французской мебелью, искусно обитой шелками и атласом. А этот зал, хоть и был просторным, больше напоминал уютно обставленный охотничий домик, нежели дворцовую палату.

Под бдительным оком Бентли в зал одну за другой внесли холодные закуски — телячий язык, баранину с мятным желе и заливную утку. Мужчины принялись развлекать дам рассказами об их кавалерийской бригаде и боевых подвигах. Все трое служили в 17-м уланском полку герцога Кембриджского, сформированном в 1759 году.

— С тех пор пушечные залпы не переставая гремят возле самого уха улан! — с гордостью объяснил Рутерфорд, поднимая вилку с нанизанным на нее куском утятины.

— Наш полк чаще других оказывается в самой гуще боевых действий, — добавил Ле Мэтр.

— И скоро это повторится, — кивнул Синклер.

От этих слов Элеонор опять пронзила необъяснимая боль.

Обстановка на Востоке ухудшалась. Россия, воспользовавшись религиозным конфликтом в древнем Иерусалиме, объявила войну Османской империи и потопила турецкий флот. Сохранялись опасения, как объяснил дамам Рутерфорд, что «…если мы не остановим русского медведя, скоро он наложит лапу и на Средиземное море». А любые попытки оспорить британское владычество в морях, — что очевидно любому здравомыслящему человеку, — необходимо пресекать на корню, заверил он.

Элеонор поняла лишь часть из услышанного, — познания девушки в области международных отношений, как и географии, были удручающе скудны. Ее образование ограничивалось несколькими годами обучения в местной женской гимназии, где основной упор делался скорее на этикет и манеры, чем на научные дисциплины. По восторженности и энтузиазму, с какими мужчины обсуждали предстоящие баталии, Элеонор видела, что они с нетерпением ожидают военных действий, и искренне восхищалась их смелостью. Француз вытащил из кармана серебряный портсигар с выгравированной на крышке эмблемой 17-го полка легкой кавалерийской бригады. Эмблема представляла собой изображение черепа как символа смерти, под которым прямо под скрещенными костями вензелями были выведены слова «или Слава». Портсигар пошел по кругу, и, когда дошел до Элеонор, девушка невольно вздрогнула и быстро передала его Синклеру.

Вскоре на стол подали большое блюдо с сырами, после чего поднесли десерт, а заодно и третью — или уже четвертую? — бутылку шампанского. Элеонор помнила только, что во время трапезы слышала далеко не один хлопок винной пробки, поэтому, когда Синклер предложил снова наполнить ее бокал, она накрыла его ладонью.

— Спасибо, не надо. Боюсь, шампанское немного ударило мне в голову.

— Может быть, вам стоит подышать свежим воздухом?

— Да, — согласилась она. — Пожалуй, это разумное предложение.

Извинившись, они покинули зал и вышли на украшенное портиком крыльцо. Дождь наконец пролил — мокрый тротуар блестел в свете газовых фонарей. На противоположной стороне улицы располагался еще один клуб, не менее шикарный, чем «Лонгчемпс»; к нему подъехала элегантная карета, из которой выскочили два джентльмена в цилиндрах и черных плащах и быстро взбежали по ступенькам.

— Какие здесь красивые дома, — заметила Элеонор, вытягивая шею, чтобы лучше рассмотреть фасад клуба «Лонгчемпс».

Здание было украшено монументальными круглыми колоннами из кремового известняка и изящно вырезанным над массивными двойными дверями парадного входа барельефом какого-то греческого бога.

— Да, наверное, вы правы, — безразлично ответил Синклер. — Я так к ним привык, что давно перестал обращать внимание на внешний вид.

— А я обратила.

Он зажег сигарету и посмотрел на залитую дождем улицу. Мимо медленно процокала изможденная лошадь-тяжеловоз, таща за собой телегу с пивными бочками.

Синклер выпустил облако табачного дыма, затем, поддавшись внезапному порыву, сказал:

— А хотите увидеть больше?

Элеонор не вполне поняла, что он имеет в виду.

— У меня нет зонтика, но если вы…

— Нет, я имею в виду внутренние помещения клуба.

Элеонор знала, что женщинам доступ в них закрыт.

— В центральном зале замечательные ковры и гобелены, а бильярдная здесь вообще самая красивая на Пэлл-Мэлл.

Видя нерешительность девушки, лейтенант наклонился к ней и с озорной улыбкой добавил:

— Да-да! Я понимаю ваши естественные сомнения — дамам вход туда действительно запрещен. Но в этом-то и прелесть!

Прелесть? Весь день Элеонор ощущала себя так, словно проникла в зазеркалье и очутилась в мире, нравы которого не до конца ей ясны, и вот теперь это чувство непонимания на нее обрушилось снова.

— Пойдемте! — Синклер схватил девушку за руку, словно ребенок, который тащит другого малыша поиграть. — Я знаю один путь.

Не успела Элеонор опомниться, как они вновь очутились в стенах клуба, прошли в конец коридора, примыкающего к кофейному залу, и поднялись по неприметной лестнице, которая скорее всего предназначалась исключительно для обслуживающего персонала. Синклер на дюйм приоткрыл дверь и, заметив, что к ним приближаются два мужчины во фраках и с бокалами бренди в руках, приложил палец к губам.

— Даже если тебе прикажет Адмиралтейство? — спросил один из мужчин.

— В особенности если мне прикажет Адмиралтейство! — ответил другой, и оба сдержанно засмеялись.

Когда они удалились, Синклер открыл дверь пошире и вывел Элеонор наружу.

Они оказались в конце узкого мезонина, который нависал над просторным вестибюлем, декорированным чередующимися плитками белого и черного мрамора. Внизу по обеим сторонам холла тянулась раздвоенная лестница, а на самом верху висел огромный ковер в античном стиле, изображающий сцену охоты на оленей. Сейчас он выцвел, края с золотистой каймой были растрепаны, но, судя по всему, произведение ткацкого искусства некогда блистало сочными пурпурными и синими красками.

— Его соткали в Бельгии, — шепнул Синклер, — причем очень давно.

Не выпуская руку Элеонор, он повел ее дальше. Прежде никто ее не держал за руку так долго и так уверенно, и девушка никак не могла определиться, как реагировать на подобное обращение. Лейтенант предложил ей заглянуть в игорный зал, где несколько мужчин были поглощены игрой в карты — настолько сильно, что не обратили внимания на открывшуюся дверь, — затем показал великолепную библиотеку со стеллажами из атласного дерева, уходящими на высоту двенадцати футов и заполненными книгами с кожаными корешками. Потом провел в трофейный зал, где, помимо разного рода призов вроде кубков и тарелок, содержался целый зверинец из чучел животных, взирающих стеклянными глазами куда-то в пустоту. Три или четыре раза им приходилось прятаться в альковах или за закрытыми дверями, чтобы их не увидел какой-нибудь служитель или член клуба, проходящий мимо. В один из таких моментов Синклер, указав на толстяка, который прикрывал рот ладонью, чтобы заглушить отрыжку, шепнул:

— Вон того пузатого фигляра зовут Фитцрой. Как-то раз я задал ему хорошую взбучку и боюсь, как бы мне не пришлось сделать это снова.

Когда Фитцрой ушел, Синклер вывел Элеонор из укрытия и снова потащил за собой.

— Сюда! Хочу показать вам еще кое-что.

По узкой лестнице, устланной ковровой дорожкой, Синклер увлек девушку на третий этаж и завел в альков с бархатными шторами. Элеонор услышала незнакомые ей сухие стучащие звуки, доносящиеся откуда-то снизу. Лейтенант снова приложил палец к губам, затем, отпустив наконец руку спутницы, на несколько дюймов раздвинул шторы.

Они стояли на крошечном балкончике, огороженном изящными деревянными перилами с искусно выполненной резьбой, а под ними по обшитой деревянными панелями галерее были разбросаны полдюжины бильярдных столов, словно лужайки сочной зеленой травы. Игра велась только на двух столах; мужчины за одним из столов были лишь в сорочках, со сброшенными на брюки подтяжками. При виде этой картины Элеонор покраснела. Один из игроков ударил по белому шару; тот, плавно прокатившись через стол, задел красный и мягко уткнулся в борт.

— Хороший удар, — заметил его противник.

— Вот если бы жизнь была похожа на игру в бильярд, — ответил первый, делая паузу, чтобы чем-то натереть кончик кия.

— Так она и похожа! Тебе разве не говорили?

— Наверное, в тот день я был в увольнительной.

— Как и большинство из нас, — сказал первый со смешком.

«Неужели все мужчины так изъясняются? — думала Элеонор. Неужели они всегда так ведут себя в дружеской компании?» Она была зачарована и вместе с тем смущена: ей не положено быть здесь, и значит, она не вправе заглядывать в их святая святых и подслушивать разговоры. Элеонор не осмеливалась заговорить, боясь, как бы ее не услышали игроки, поэтому молча посмотрела на Синклера. Он повернулся к ней, и в сумраке тесного балкона, под завесой едва приоткрытых штор Элеонор поймала его напряженный взгляд. Девушка смущенно опустила глаза — ну зачем она позволила себе выпить тот, второй бокал шампанского? У нее до сих пор немного кружилась голова, — однако тут же почувствовала, как лейтенант взял ее за подбородок и медленно подался вперед. Элеонор ощутила прикосновение его светлых усов, а затем, хотя девушка и была уверена, что своим поведением ни в коей мере не провоцировала лейтенанта, их губы встретились… и она не противилась. Непонятно почему, глаза Элеонор закрылись сами собой, и время вдруг полностью остановилось. Все вокруг словно перестало существовать. Только когда снизу донесся победный возглас одного из игроков в бильярд «Вот это игра, Рэйнольдс!», она с горящим лицом, ощущая приятное покалывание на губах, слегка отступила назад и снова посмотрела на молодого лейтенанта.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

8 декабря, 10.00

— Невозможно, невозможно, невозможно! — повторял Мерфи, быстро шагая по коридору административного модуля.

Он свернул в свой кабинет. Следом вошли Майкл и Дэррил, которого журналист взял для поддержки.

— Я видел ее своими собственными глазами! — в который раз убеждал Майкл. — Прямо перед собой!

— Послушайте, это ведь было ваше первое погружение в полярных водах? — произнес Мерфи мягким, отчасти сочувственным тоном.

— А какая разница?

— Необычная ситуация. Вы могли переволноваться. Такое со многими случалось, не только с вами. Температура воды, полярная шапка над головой, незнакомые подводные обитатели — вы же сами сказали, что имели близкий контакт с тюленем Уэдделла.

— Намекаете, что я спутал тюленя с вмерзшей в лед женщиной?

Мерфи немного помолчал, чтобы сбить накал страстей.

— Нет, — ответил он и сразу добавил: — Но это возможно. Бьюсь об заклад, вы не следили ни за временем, ни за уровнем кислорода. Наверняка вы слышали о случаях эйфории на больших глубинах; возможно, что-то подобное произошло и с вами. Я знал одного парня, который клялся, что видел подлодку, а на поверку подлодка эта оказалась всего лишь массивным хребтом выдавливания. Вам еще повезло, что вы смогли взять себя в руки и выбраться оттуда, пока не стало поздно. А что касается вас, — продолжил он, обращаясь к Дэррилу, — то вам следовало внимательнее за ним приглядывать. Под водой вы были напарниками, а значит, обязаны были контролировать действия друг друга и держаться поблизости.

— Учту, — ответил Дэррил с видом покорной овечки. — Но факт остается фактом: он поднял со дна винную бутылку. Сейчас она у меня в лаборатории. Оттаивает. Вы не можете отрицать, что бутылка существует.

— Между вмерзшей в грунт винной бутылкой и женщиной, замурованной в ледник, да еще и в цепях, огромная разница, — ответил Мерфи, плюхнувшись во вращающееся кресло с высоченной спинкой.

— И возможно, там она не одна. — Майклу очень не хотелось это говорить, но он промолчать не смог.

— Что?! — взорвался Мерфи.

— По-моему, вместе с ней в леднике находится еще кто-то.

Даже Дэррил от неожиданной новости словно язык проглотил.

— А может, там их еще больше? — воскликнул Мерфи. — Может, эти двое просто ехали на автобусе, вышли из него, а автобус поехал дальше и тоже вмерз в ледник, но поглубже?

Некоторое время в кабинете царило молчание. Мерфи выдавил из облатки таблетку антацида и сунул себе в рот.

— Вы тюленя сфотографировали?

— Да, — ответил Майкл, догадываясь, куда тот клонит.

— И морского паука? И многощетинковых червей? И сундук, в котором лежала бутылка?

— Да.

— Тогда почему нет фотографии ледяной принцессы?

— Я здорово испугался, — пробормотал Майкл.

Слова дались ему нелегко, словно в рот набилась целая куча песка, мешающая шевелить языком. Он уже сто раз успел выругать себя за то, что не удосужился запечатлеть на фото самое значительное событие в своей карьере. Ужас, усиленный мыслями о необходимости срочного всплытия, оказался слишком силен. И хотя он понимал, что оправдание выглядит очень удобным, горькая досада все равно отравляла душу — досада, средством от которой могло быть только повторное погружение к леднику.

— Почему бы нам не разрешить спор самым простым способом? Разрешите мне вернуться на место преступления.

— Это не так-то просто.

— А почему нет? — спросил Майкл.

— И я бы мог с ним нырнуть, — быстро вставил Дэррил.

Мерфи смерил взглядом каждого из них.

— Вы, наверное, думаете, что раз мы у черта на куличках, то наши действия никто не контролирует? Спешу вас разочаровать: о любой мелочи мне приходится уведомлять ННФ, ВМС, Службу береговой охраны, а то и НАСА. Видите? — спросил он, указывая на толстые кипы бумаг и формуляров, разложенные по проволочным ящичкам у него на столе. — И это всего лишь недельный объем бумажного вала, который я должен заполнять и подшивать. Отчитываться приходится за каждый потраченный станцией доллар. Вы вообще в курсе, во сколько обходится бурение одной скважины, сборка домика ныряльщиков и подготовка водолазного оборудования?

— Уверен, что немало, но именно поэтому нам и надо сделать все максимально быстро. И полынья, и домик еще на месте. С помощью Каллоуэя и подходящих инструментов мы могли бы извлечь тело из ледника. — Майкл раздраженно простонал: — Господи, да это станет самой грандиозной находкой в истории!

— Вы хотите сказать, самой грандиозной в истории вашего журнала? — парировал Мерфи.

Спор зашел в тупик, и мужчины умолкли. Мерфи жевал антацид, а Майкл с Дэррилом раздосадованно переглядывались.

Наконец Мерфи обреченно вздохнул:

— Где Каллоуэй?

— Я видел его в комнате отдыха, — ответил Дэррил.

— Передайте ему, чтобы шел сюда, — бросил Мерфи, перелистывая страницы в регистрационном журнале на столе. — Немедленно!

У Майкла хватило ума больше ничего не говорить. Дэррил тоже благоразумно промолчал, и они быстро ретировались.

Винная бутылка стояла на столе в небольшой емкости с теплой морской водой в лаборатории у Дэррила. Когда ледяная корка на стекле растаяла, стала видна этикетка, однако чернила на ней так расплылись, что надпись представляла собой лишь размытое пятно. Дэррил заглядывал в емкость с таким интересом, словно наблюдал за живым существом, которое в любой момент может преподнести сюрприз, а Майкл тем временем нервно расхаживал взад-вперед, размышляя над тем, что еще можно предпринять, чтобы уломать Мерфи.

— Да расслабься ты, — посоветовал биолог. — Мерфи — бюрократ, но далеко не дурак. Он примет правильное решение.

— А если нет?

— Он даст «добро», не сомневайся. — Дэррил откинулся на спинку стула и посмотрел на товарища. — Я скажу ему, что для завершения сбора образцов мне требуется дополнительное погружение, — «пробирочнику»-то он точно отказать не сможет. А когда согласится, уже без разницы, один я буду погружаться или вместе с тобой.

Майкл обмозговал его слова и пришел к выводу, что при таком раскладе процесс может и затянуться.

— А что, если она исчезнет?

— Исчезнет? — скептически переспросил Хирш.

— Ну… что, если я не смогу отыскать ее во второй раз?

— Ледники такого размера не могут быстро перемещаться, — успокоил его Дэррил. — И я точно помню место, где ты плавал. Прекрасно сориентируюсь по местоположению основной и страховочной прорубей.

Глубоко в душе Майкл чувствовал, что ученый прав. Интуиция подсказывала, что он и сам смог бы безошибочно отыскать утопленницу.

Журналист подошел к емкости с подогретой водой и снова оглядел бутылку.

— Что? Приложиться не терпится? — хихикнул Дэррил.

— Меня пока не мучит жажда, — засмеялся Майкл. — Как считаешь, что в ней?

— Вино, надо полагать.

— Это ясно. Но херес или портвейн? Откуда оно — из Франции, Италии, Испании? И в каком веке изготовлено? В девятнадцатом? В восемнадцатом?

Дэррил призадумался.

— Если удастся поднять сундук, который ты видел, то, возможно, установим и возраст вина. — Он помолчал. — Девушка тоже могла бы помочь.

Несмотря на то что они были друзьями — а может, как раз поэтому, — Майкл должен был задать биологу этот вопрос:

— Ты-то мне веришь? Веришь, что я правда видел ее во льду?

Дэррил кивнул.

— Знаешь, я изучаю губок возрастом под тысячу лет, рыб, которые не замерзают в ледяной воде, и паразитов, намеренно сводящих с ума своих хозяев. Кому, как не мне, верить в твою историю?

Хотя Майкл и заручился поддержкой Дэррила — да и Шарлотта пообещала подтвердить его полную вменяемость, — вечер тянулся бесконечно. Майкл съел большую порцию курятины, гиацинтовых бобов и риса, чтобы раскочегарить внутреннюю топку организма и выгнать из тела холод полярной воды, и попытался развеяться в комнате отдыха. Франклин наяривал песенку дуэта «Captain & Tennille» до тех пор, пока Бетти с Тиной, которым надоело играть в традиционный вечерний пинг-понг, не вздумали посмотреть фильм «Реальная любовь» по большой плазменной панели. Как только комедия началась, парочка сотрудников станции, играющих в кункен в дальнем углу комнаты, обреченно простонала.

Потом Майкл высунул нос на ледовый дворик, чтобы проверить, как там его маленький Олли. Небо заволокла плотная завеса туч, было пасмурно, да и ветер вечерами делался особенно лютым. Журналист отгреб ногой снег от контейнера и заглянул внутрь, но чтобы рассмотреть Олли, который свернулся комочком в самой глубине ящика, снова пришлось напрягать зрение. Шарлотта предупреждала: если занести птицу в помещение, она впоследствии никогда не приспособится к жизни в естественной среде обитания. Однако оставлять птенца на улице было жалко. Температура уже достигла отметки в пятнадцать градусов ниже нуля. Майкл вытащил из кармана бумажную салфетку и вытряхнул из нее захваченные из столовой кусочки курятины и большой слипшийся шарик риса. Положив их поглубже, на холмик деревянных опилок, он сказал: «До встречи утром» — крошечной серой головке, взирающей на него из глубины, и направился назад в комнату.

Дэррил спал; шторки по периметру нижней койки ученого были наглухо завешаны. Перед тем как лечь, Майкл принял таблетку успокоительного — он и в обычных-то обстоятельствах с трудом засыпал. Ему совсем не улыбалось превратиться в одного из тех, кто бродит по базе с видом зомби, пораженный «пучеглазостью». Он разделся до трусов и майки, выключил свет и взобрался на верхнюю койку. Посмотрел на часы с подсветкой — ровно десять часов, — задернул на кровати занавески и постарался полностью расслабиться, давая возможность снотворному сделать свою работу.

Майкл лежал в темноте, словно в гробу, а голова раскалывалась от мыслей о «нырке» и… девушке, вмурованной в лед. Он ворочался с боку на бок, несколько раз взбивал синтетическую подушку, устраиваясь поудобнее, — все без толку. Снизу доносилось тихое сопение Дэррила. Майкл закрыл глаза, постарался сосредоточиться на своем собственном дыхании, на мышцах, которые он усилием воли заставлял расслабиться. Хотел подумать о чем-нибудь другом, более приятном, и его мысли, конечно, унеслись к Кристин… до несчастного случая. Он вспомнил день, когда они приняли участие в состязании пар по поеданию красного перца и заняли первое место… Потом ему вспомнился случай, когда они занимались любовью в машине, а их застукал коп и пригрозил выписать штраф… А еще сплав по Вилламетту, когда они в течение нескольких минут умудрились трижды перевернуться на каяке. Иногда могло показаться, что они только и делали, что выискивали все новые и новые приключения и в результате попадали в передряги. Они были друзьями и возлюбленными, вот почему потеря Кристин оставила у него на сердце такой глубокий шрам.

Теперь, размышляя, он пришел к выводу, что обстоятельства, приведшие к катастрофе, в сущности, были такими незначительными, такими пустяшными. Изменись хотя бы одна мелочь, и последующие события развились бы по совсем другому сценарию. Если бы они знали, что восхождение на гору Вашингтон настолько сложен, то подготовились бы к экспедиции гораздо основательнее. Если бы отправились в дорогу строго по расписанию и не прибыли на перевалочный пункт с опозданием, не пришлось бы пороть горячку, чтобы наверстать упущенное. И будь у них достаточно времени на изучение схемы маршрута, сумерки не застигли бы их на таком коварном участке горы. Если бы ему удалось хоть немного задержать Кристин, ничего бы не случилось.

Но Майкл никогда не стремился подчинить подругу своей воле, а если бы и попытался, она бы этого не потерпела.

Они были экипированы для альпийского восхождения, то есть поднимались в легкой одежде с минимальным количеством снаряжения, достаточным лишь для одной ночевки. Кристин считала, что нашла идеальное место — плоский уступ величиной с ломберный стол, который выдавался на высоте примерно пятидесяти ярдов у них над головами. Майкл вызвался подниматься первым, предложив Кристин подстраховывать его снизу, но она сказала, что будет безопаснее, если страховать будет он.

— Я вряд ли смогу остановить тебя, если ты сорвешься в свободное падение, — ответила она тогда.

Майкл понимал, что причина отказа крылась не в этом. Просто Кристин всегда стремилась быть первопроходцем, любила первой устанавливать флаг победителя.

Они привязали себя друг к другу веревками, и Майкл вогнал пару закладок и крюков в искривленную трещину в скале, тянувшуюся зигзагами вверх до самой полки. В справочнике скалолаза эта трещина была отмечена, но, на взгляд Майкла, на приведенном рисунке выглядела она куда более прямой, нежели в реальности. Да и скальная порода оказалась довольно рыхлой. Когда он вбивал крюки, кусочки породы отваливались подозрительно быстро и легко. Он обратил на это внимание Кристин, которая, словно паук, уже вовсю карабкалась вверх по утесу, но она отмела его опасения. Майкл не стал спорить, решив, что, возможно, и правда делает из мухи слона.

Начинало вечереть, и вид вокруг открывался, пожалуй, даже более завораживающий, чем прежде. Обычно перед восхождением они гуляли по хвойному лесу или лазали по пологим склонам спекшейся пемзы. Однако в тот день тропу альпинистов занесло снегом, поэтому они обследовали саму гору в поисках выступов для ног, выемок для пальцев и расщелин, за которые можно было бы зацепиться, чтобы несколько секунд отдохнуть и восстановить дыхание. Хотя температура была вполне сносной, воздух сделался более разреженным. Дневное солнце бросало яркие длинные лучи на вершины соседних гор — Джефферсона и Трехпалого Джека. Далеко-далеко внизу темнели Большое озеро и парковка, где стоял их джип.

Вдруг мимо Майкла посыпался град каменных осколков, выбитых из стены утеса. Он поглядел вверх, прикрывая глаза рукой, как козырьком, и увидел ноги Кристин в эластичных флисовых шортах, которые она перемещала вдоль стены, пытаясь нащупать неровности в скале. Наконец ей удалось опереться кончиком подошвы о крохотный каменный выступ. Любое успешное восхождение на гору складывается из таких вот маленьких побед.

— У тебя все нормально? — крикнул он.

— Ага!

Последовал стук молотка, которым Кристин забила в скалу очередной крюк.

Майкл обмотал веревку вокруг плеча и отправил в рот питательный батончик. В этот момент ему так и слышался голос матери, сетующей, что он перебьет аппетит перед ужином.

— Здесь трещина, и в ней кто-то оставил крюк! — крикнула Кристин.

Крюк, оставленный предыдущими альпинистами, — настоящий подарок судьбы для любого, кто взбирается на гору.

— Надежный?

Майкл увидел, как она с силой дернула за торчащую из скалы железку.

— Да, сидит крепко. Наверное, поэтому его тут и оставили.

И снова в голове прозвучал тревожный звоночек — Майкл давно взял за правило не полагаться на результаты работы, выполненной посторонними альпинистами, особенно людьми, которых он вообще в глаза не видел. Но он не стал настаивать, чтобы Кристин не использовала чужой крюк. Ему тоже хотелось поскорее добраться до заветной полки и готовиться к ночевке; закат обещал быть потрясающим.

Кристин вставила в извивающуюся трещину еще одну закладку и медленно продолжила подъем. Майкл немного подтравил веревку, глядя, как она ощупывает скалу рукой, выискивая уступ, за который можно было ухватиться. И вдруг что-то пошло не так.

— Черт… — донеслось до Майкла.

Мгновение спустя его обсыпало пылью, а по шлему забарабанили камушки. Он и проморгаться толком не успел, как почувствовал, что веревка ослабла — ослабла катастрофически, — после чего услышал звонкий металлический лязг выскакивающих из скалы крюков и закладок и вопль промчавшейся мимо него Кристин. Майкл инстинктивно напрягся и изо всех сил вцепился в веревку, однако скорость ее падения была слишком высокой. Крюки смогли удерживать их всего какое-то мгновение, а затем также вылетели из камня. Веревка у него на плече туго врезалась в кожу, словно жгут, и Майкла рывком развернуло. Тогда, все еще полуслепой, краешком глаза он заметил, как Кристин с размаху стукнулась головой о стену утеса. Ее крик вмиг оборвался. Затянувшаяся веревка вывихнула Майклу плечо, причиняя адскую боль, однако он все же умудрился — правда, и сейчас не понимал, как ему это удалось — прервать собственное падение. Он лежал, отброшенный на самый край узкого карниза, на котором стоял мгновением ранее, и держался за спасительную веревку, балансируя на грани жизни и смерти. Наступила тишина, нарушаемая лишь тихим поскрипыванием веревки и потрескиванием камня, который медленно ее подтачивал.

Как долго он пребывал в таком положении, Майкл и сейчас бы не ответил. В памяти остались лишь расплывчатые воспоминания о том, как он сделал из веревки петлю, накинул ее на большой каменный выступ, затем пропустил через крюк, который вбил свободной рукой. Прокричал что-то Кристин вниз; ответа не последовало. Тогда он порылся в рюкзаке, достал свисток, припасенный на случай нештатных ситуаций, и подул в него так громко, как только позволили легкие, однако свист отражался от расположенных неподалеку утесов и затухал.

Прежде чем думать о том, как поднимать Кристин из пропасти, следовало позаботиться о поврежденном левом плече, которое в отсутствие посторонней помощи предстояло вправить самостоятельно. Майкл обдумал имеющиеся варианты, и пока наиболее целесообразным ему представлялось использовать плоскую каменную стену позади себя. Он закрепился надежнее и, сделав глубокий вдох, изо всей силы приложился плечом к скале. Руку пронзила дикая боль, но в суставную впадину плечо не вернулось. Майкл рухнул на колени и вывернул из желудка остатки протеинового батончика. С трудом оттолкнувшись ногами от стены, обтер губы и еще раз внимательно осмотрел рельеф утеса. Его внимание привлек участок, где стена выпячивалась, словно живот беременной. Поразмыслив, он пришел к выводу, что если сумеет превозмочь боль, то с помощью этой выпуклости удастся вернуть плечо на место. Майкл понимал, что действовать надо оперативно, так как Кристин продолжала покачиваться на одном конце веревки, на высоте тысячи футов над раскинувшимся под ними сосновым лесом.

Он приставил плечо к выпирающей части утеса и сильно надавил им на камень; раздалось отчетливое похрустывание сустава, с которым кость постепенно возвращалась в исходное положение. И хотя боль была запредельной, все мысли Майкла были заняты только Кристин. Он приналег посильнее, сместил точку приложения силы вверх, затем вниз, потом поерзал плечом из стороны в сторону. С каждым таким движением он ощущал, как части поврежденного сустава приближаются друг к другу, и наконец, словно элемент головоломки, встающий на место, рука со щелчком вернулась туда, где ей и положено быть. Обливаясь потом и дрожа как осиновый лист, Майкл сделал несколько жадных глотков воздуха.

Он достал из рюкзака бутылку с водой, отхлебнул из нее и начал понемногу подтягивать Кристин к уступу карниза. На все его оклики ответом была лишь зловещая тишина. Наверное, от удара Кристин всего лишь потеряла сознание… Но когда ее голова показалась над краем полки и он увидел, что желтый защитный шлем расколот словно ударом огромной кувалды, стало ясно, что дела плохи. Совсем плохи.

Втащив тело Кристин на полку, Майкл расстегнул на ней ремни и снял теперь уже пустой рюкзак, раскрывшийся в момент падения. Все, включая сотовый телефон, высыпалось из него и лежало где-то далеко внизу. Он проверил сердцебиение и ритм дыхания, потом раскатал спальный мешок. Шок стал отпускать, поэтому Майкл на время отвлекся от Кристин, вытащил из походной аптечки тайленол и проглотил сразу четыре таблетки. Затем попытался съесть второй протеиновый батончик, чтобы как-то поддержать силы. Но во рту так сильно пересохло, что батончик пришлось ломать на мелкие кусочки и проглатывать их целиком, запивая водой.

Последние лучи солнца окрасили западные хребты Каскадных гор бледно-розовым цветом, а Большое озеро далеко внизу чернело словно обсидиан. Майкл вспомнил, как еще недавно думал о том, какой удивительный вид открывается отсюда и что перед сном Кристин наверняка будет некоторое время просто сидеть и любоваться им. Она обожала смотреть на закаты, особенно в походах; Кристин говорила, что ей лучше спится под звездами, чем в четырехзвездочных отелях, в которых она иногда останавливалась с родителями. А звезды в ту ночь сверкали как начищенные.

Но температура падала.

Из камней, какие смог собрать, Майкл соорудил легкий заслон от ветра, потом, не снимая разбитого шлема, осторожно обмотал своей нейлоновой курткой голову Кристин. По счастью, ее лицо не пострадало и выглядело спокойным. Не искаженным болью. Это по крайней мере вселяло надежду. Теперь до самого рассвета, когда с первыми проблесками зари можно будет начать спуск, ему предстояло оставаться рядом с Кристин, поддерживать в ней тепло и бороться с собственной паникой.

Майкл еще раз изо всех сил дунул в свисток и, после того как звук достиг окружающих пиков и заглох, залез к ней в спальный мешок и прошептал на ухо:

— Не бойся. Я возвращу тебя домой. Обещаю, что возвращу тебя домой.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

9 декабря, 13.00

Наверное, так чувствует себя астронавт, которого внезапно отстранили от полета.

— Я совершенно здоров! — повторил Дэррил, глядя, как доктор Барнс делает очередную запись в медицинской карте.

— А температура тела говорит об обратном, — возразила она. — Во время вчерашнего нырка ты заработал гипотермию, от которой еще не оправился. В общем, что бы ты там ни говорил, сегодня погружаться я запрещаю.

Как Дэррил и предсказывал, начальник разрешил повторное погружение, чтобы по крайней мере поднять со дна сундук. А «ледяную принцессу» ныряльщики могут выловить заодно, если только сама утопленница не будет против.

— Но Майклу-то ты позволила! — в отчаянии воскликнул Дэррил, прибегая к последнему аргументу.

— Майкл в порядке. Да и вообще, если ему вдруг взбредет в голову прыгнуть с моста, ты тоже прыгнешь следом? — усмехнулась Шарлотта.

Она сделала запись в медицинской карте, и Дэррилу стало окончательно ясно, что битва проиграна.

Биолог застегнул рубашку и встал из-за стола. Глубоко в душе он понимал: Шарлотта поступает правильно. Он действительно ощущал последствия погружения. Несмотря на море горячего чая и гору блинчиков с сиропом и маслом, очажок холода глубоко внутри выгнать никак не удавалось. Минувшей ночью Хирш спал, укрывшись всеми одеялами, какие нашел в комнате, и тем не менее в три часа ночи проснулся от сильного озноба.

— Зануда!.. — с обидой бросил Дэррил Шарлотте и вышел из лазарета.

В коридоре он наткнулся на Майкла, возвращающегося из кабинета Мерфи, которому относил свое медицинское заключение.

— Ну что? Разрешила? — поинтересовался журналист.

Когда Дэррил сообщил ему неутешительную весть, Майкл нахмурился.

— Хочешь, я поговорю с ней?

— Дохлый номер. Эта женщина высечена из кремня, так что тебе придется погружаться и совершать великое открытие без меня. А пока ты плаваешь, я буду в лаборатории попивать винцо из твоей бутылки. Думаю, сейчас оно окончательно оттаяло.

Похлопав биолога по плечу, Майкл пошел дальше, а Дэррил надел парку и шапку — даже во время самых коротких перебежек из модуля в модуль требовалась защита от лютой погоды — и транзитом через буфет, где совершил короткую остановку, направился назад, в лабораторию морской биологии.

Как ни странно, чертова склянка страшно заинтриговала ученого. Ну в самом деле: бутылка не повысит его репутацию, не сделает громкое имя в научном сообществе, но, с другой стороны, как часто человеку выпадает шанс изучить исторический артефакт? Он чувствовал себя одним из тех исследователей, которые очищают тарелки с «Титаника», чтобы в который раз увидеть, как под слоем наростов проявляется имя злосчастного корабля. А бутылка эта имела неплохие шансы оказаться значительно старше любого из судов компании «Уайт стар лайн».

Дэррил погрузил руку в емкость, наполненную морской водой теперь уже комнатной температуры, и вытащил бутылку. Обрывки этикетки с неразличимыми надписями остались плавать на дне. Когда он поднял ее к свету и наклонил, то с удовлетворением констатировал, что внутри плещется жидкость — вина в бутылке, вкус которого с возрастом, вероятно, достиг совершенства, вполне хватит, чтобы вечером отметить событие. А для рутинных тестов достаточно и нескольких капель. На случай если он когда-нибудь сподобится написать обо всем этом небольшую заметку в научном журнале, было бы здорово выяснить, какое вино попало им в руки.

Пробка сохранилась в первозданном состоянии, чему, видимо, поспособствовал толстый слой полярного льда, которым бутылка моментально обросла после попадания в воду. Дэррил взял штопор, только что позаимствованный на кухне, однако просто воткнуть его в пробку и грубо вытаскивать он опасался. Биолог намеревался откупорить бутылку как можно аккуратнее, чтобы избежать попадания в вино мелкого мусора. Для начала он зафиксировал бутылку в специальном зажиме, закрепленном с краю стола для препарирований; обычно зажим использовался для фиксации намертво сомкнутых раковин двустворчатых моллюсков. После беглого осмотра лаборатории для подбора подходящего инструмента Хирш остановил выбор на скальпеле, недавно стерилизованном в автоклаве, и с его помощью соскоблил остатки красного воска, которым было запечатано горлышко. Интересно было бы узнать, когда заливали воск, а главное — кто? Французский крестьянин во времена Людовика XVI? Итальянский винодел в эпоху Рисорджименто? А может, какой-нибудь испанец, современник Гойи?

Дэррил сложил в стороне кусочки воска, затем просунул кончик скальпеля между пробкой и горлышком и начал осторожно вести инструментом по кругу. Замысел заключался в том, чтобы до применения штопора пробка сидела в бутылке максимально свободно. Сделав полный круг, Дэррил отложил скальпель и ненадолго отлучился к стереосистеме, чтобы включить торжественный марш из «Аиды», после чего под звуки фанфар приставил штопор к пробке и начал проворачивать рукоятку. Мгновение пробка сопротивлялась, затем спираль мягко вошла внутрь; Дэррил даже решил, что пробка просто-напросто разрушилась. Наконец штопор был ввинчен на всю глубину, осталось нажать на боковые рукоятки. Пробка плавно пошла вверх, а спустя мгновение раздался громкий хлопок, с которым она окончательно выскочила из горлышка.

Удача! Дэррил наклонился к бутылке, чтобы вдохнуть аромат старинного вина… и тут же отпрянул.

До этого он гадал, будет ли вино сколько-нибудь годным к употреблению, но теперь не осталось никаких сомнений. Запах был отвратительным. Дэррил переждал, пока дух рассеется, затем, движимый любопытством, снова приблизил нос к бутылке. Это был не просто неприятный запах вина, которое за столетия полностью превратилось в уксус. Пахло чем-то другим; чем-то, что ему как биологу было очень знакомо. Наморщив лоб в тревожном удивлении, он выдвинул из стола ящик, вытащил чистое предметное стекло и начал готовиться к исследованию.

— Итак, народ, — с деланным австралийским акцентом проговорил Каллоуэй, — я хочу, чтобы вы меня внимательно выслушали и сделали все в точности так, как я скажу.

Снова облаченный в сдавливающий горло водолазный гидрокостюм — в такой же, какой был на Билле Лоусоне, его напарнике в этом погружении, — Майкл и не помышлял о чем-либо спорить. Он думал лишь о том, как бы поскорее окунуться в воду.

— Не смотрите, что сегодня у вас сдвоенные баллоны: запаса кислорода в них максимум — повторяю, максимум! — на девяносто минут. А если учесть, что придется пилить донный лед, то, возможно, и того меньше. Если возникнут какие-нибудь проблемы с пилой, немедленно поднимаетесь на поверхность. Слышали меня? Немедленно!

Майкл с Лоусоном кивнули.

— Учтите, в случае попадания в костюм воды, пусть даже нескольких капель, вы моментально должны всплыть. А в случае порезов кожи и кровотечений обязаны не просто моментально всплыть, а драпать оттуда со всех ног. Сегодня неподалеку от домика мы заметили морских леопардов, а они, как вы знаете, не лучшие друзья человека.

Игривые тюлени Уэдделла совершенно не опасны, зато их ближайшие родственники далеко не так миролюбивы. Если тюлень Уэдделла будет просто заигрывать с ныряльщиком, то леопардовый тюлень, или морской леопард, сразу пустит в ход острые зубы.

— В случае чего отбивайтесь от них пилами.

Каждого ныряльщика снабдили пилами «Нильс-Мастер» пятидесятидвухдюймовой длины. Не самый точный инструмент для распиливания льда, зато, обладая удобной рукояткой, рассчитанной на захват обеими руками, и острыми как лезвие зубьями, направленными внутрь, пила позволяла резать лед под водой очень быстро.

— Майкл, ты знаешь направление, так? Поэтому погружаешься первым и показываешь путь. А ты, Билл, берешь сеть, спасательный трос и плывешь следом.

Майкл, который неуклюже шлепал ластами в направлении манящего ледяного отверстия, только успевал кивать. Он отметил, что с прошлого раза диаметр проруби увеличился и теперь из нее в чрезмерно протопленный домик ныряльщиков проникала приятная прохлада.

— Ну, вроде бы все. — Каллоуэй похлопал Майкла по плечу, давая понять, что настало время нырять. — Напяливайте маски — и вперед ногами в студеную водицу.

Майкл сел на край проруби, затем скользнул по ледяному тоннелю вниз и ушел под воду. Заниматься поисками затонувшего сундука от него не требовалось: предшествующая команда ныряльщиков уже успела спуститься на дно и поднять предмет на поверхность. Майкл видел, как упряжка ездовых лаек увозила на нартах сундук в сторону лагеря. Управлял ею здоровенный мужик по имени Данциг; когда каюр проносился мимо журналиста, он еще помахал тому рукой в знак приветствия. Слухи о том, что Майкл сделал крайне необычную находку, облетели базу с молниеносной скоростью, так что теперь, даже если «ледяная принцесса» и не обнаружится, его авторитет в глазах сотрудников станции определенно вырастет.

Но что-то подсказывало Майклу, что замороженная девушка еще себя проявит.

Сориентировавшись в воде, он подождал, пока Лоусон нырнет вслед за ним, и поплыл к стене ледника, смутно брезжащей вдалеке. К сожалению, фотокамеру с собой захватить не удалось. Брать ее запретил Мерфи.

— Нечего отвлекаться на фотосъемку, — заявил шеф. — Времени у вас не так много, и если то, что вы видели, не было галлюцинацией, — Мерфи не совсем верил в рассказ Майкла, — вам придется на пару с Биллом кромсать ледяную глыбу.

С пилой в одной руке и фонарем в другой Майкл плыл в воде, как тюлень, интенсивно работая ластами и совершая волнообразные движения туловищем. Однако таким способом добираться до ледника оказалось утомительнее, чем он предполагал, к тому же скорость продвижения была очень небольшой.

Вычислять расстояние под водой сложно, а когда над головой, словно шатер, простирается полярная ледяная шапка — сложно вдвойне. Изредка сквозь трещины во льдах прямым солнечным лучам удается проникнуть яркими снопами, словно золотистыми стрелами, в черноту морских глубин, к самому бентосному слою, но большей частью в глубинах океана царит сумрак, а вода имеет бледно-голубой оттенок, как у летнего неба ранним утром.

У Майкла, как назло, начала протекать перчатка. Течь была не настолько серьезной, чтобы представлять опасность для жизни, однако достаточно сильной, чтобы уже сейчас он стал испытывать дискомфорт. Перчатка — отдельная часть водолазного костюма, и именно по этой причине, как бы плотно вы ни пытались насадить ее на рукав, некоторый объем воды все равно будет просачиваться. Хотя внутренняя подкладка и рассчитана на то, чтобы впитывать воду по мере поступления и постепенно согревать ее до температуры тела, проникающий холод сурово напоминал о негостеприимности среды.

Майкл обернулся, желая убедиться, что вечно доброжелательный лидер бойскаутов Лоусон по-прежнему держится поблизости. Он увидел сверкающую в воде лицевую маску напарника, острый край пилы и спасательный трос, который плясал у того за спиной; один его конец был привязан к ремням на гидрокостюме, а другой — к двухсотсильной лебедке, установленной позади домика ныряльщиков. Трос, обычно используемый для драгирования бочек с нефтепродуктами и крупных затонувших предметов, имел запас длины в две тысячи ярдов и мог выдержать пару тысяч фунтов веса.

Майкл развернулся в воде и вновь устремился к леднику. Когда ледяная громада предстала перед ним во всем своем величии, возвышаясь высоко над головой и уходя вниз на немыслимую глубину, он вдруг испытал чувство легкой робости и даже страха, чего во время первого погружения с ним не было. Тогда он еще не знал, что таит в себе лед, а сейчас не только знал это, но и приплыл с намерением выкрасть пленницу. Стены ледника казались неприступными и походили на стены древней крепости, возведенной сказочным богом морей и льдов, а Майкл ощущал себя солдатом, которому вот-вот предстоит идти на штурм.

Ему даже послышался приглушенный глухой треск или хруст, издаваемый льдом. Раньше Майкл его не улавливал. Однако исполинский ледник передвигался; в сущности, он передвигался всегда, правда, настолько медленно, что движение это невозможно заметить глазом, а можно лишь изредка услышать.

Майкл подплыл ближе к льдине, понимая, что сейчас начнется самый сложный этап. Площадь стены была огромной, поэтому поиски тела предстояло вести, прочесывая ее не только по горизонтали, но и по вертикали. Он примерно помнил, сколько проплыл вдоль ледника, пока не обнаружил девушку, однако вопрос заключался в том, на какой глубине таится находка. Хочешь не хочешь, а придется курсировать вдоль стены зигзагами вверх и вниз и терять драгоценное время. Рукой он очертил Лоусону обширный участок стены, показывая, где тому следует начать поиски. Сам Майкл сместился на тридцать ярдов вбок. Чтобы сориентироваться в пространстве, он обернулся и внимательно оглядел спусковый фал, который шел из страховочной полыньи и уходил резко в сторону на очень большое расстояние. На всем протяжении фала для лучшей видимости были закреплены яркие разноцветные флажки. Майкл силился вспомнить, находится ли веревка под тем углом, под каким он видел ее накануне, но образ улетучился из памяти напрочь. Тогда он до того испугался, что рванул назад как угорелый, бешено махая ластами и оставляя позади себя шлейф из воздушных пузырьков.

Запомнил он хорошо лишь степень освещенности, и именно она станет ему наилучшей подсказкой. Погода сегодня ничем не отличалась от вчерашней, и солнечный свет, не меняющийся с течением времени, должен указать верное направление. Надо только точно вспомнить, насколько ярким (или тусклым) он был в момент обнаружения тела. Вода не была чисто-голубой, как сейчас… Майкл выпустил из костюма немного воздуха и погрузился на дюжину ярдов ниже, держась в непосредственной близости от стены. Он методично обшарил пучком света грубую изрытую поверхность ледника, выискивая что-нибудь, что поможет пробудить память, — например, трещины во льду и прочие необычные формации. Глаз пока ни за что не цеплялся.

Ледник дышал таким морозным холодом, что Майклу пришлось протереть стекло маски перчаткой. Он невольно задумался, каково быть пленником ледяной глыбы на протяжении десятилетий или даже столетий. Быть полностью обездвиженным, со всех сторон обхваченным льдом и торчать в нем до бесконечности, как живность Дэррила, плавающая в банках с формалином. Быть безжизненным, но сохраненным в первозданном виде. Мертвым, но не похороненным.

В памяти вновь всплыла Кристин, неподвижно лежащая на больничной койке в Такоме.

Он поскреб краем пилы по стене, и от нее отшелушилось несколько пластинок льда. В перчатку затекла еще пара капель студеной воды.

Майкл спустился ниже; теперь яркость света приблизилась к той, которая запечатлелась у него в памяти. Он продолжал выписывать вдоль стены широкие зигзаги, плывя то в одну сторону, то в другую, и постепенно погружался все ниже, пока вдруг не заметил, что лед в одном месте немного отличается от окружающего. В узконаправленном луче фонаря он сверкал не так ярко, как на соседних участках. Майкл поспешил прямо туда.

Чем глубже он опускался, тем более темной и холодной становилась вода. Делая плавные взмахи руками и ластами, чтобы поддерживать положение в воде, он внимательно осмотрел стену, и сердце учащенно застучало. В глубине действительно что-то находилось (по правде говоря, Майкл и сам уже начинал задумываться, не померещилась ли ему девушка). Он быстро помахал фонарем Лоусону, чтобы привлечь внимание напарника, затем подплыл вплотную к стене, вгляделся в лед и… снова увидел лицо, взирающее на него изнутри.

Странное дело, в памяти у Майкла ее образ запечатлелся иначе. Он помнил взгляд, полный ужаса, широко раскрытые глаза и рот, перекошенный предсмертным воплем, однако теперь с лицом девушки произошли разительные перемены. Это казалось невозможным — и он понимал, что никогда не сможет объяснить Мерфи О’Коннору столь удивительную метаморфозу, — но взгляд у нее был спокойный, а рот… сомкнут. Не человек, застигнутый мучительной смертью, а просто спящая, которой снится тревожный сон.

С покачивающимся за спиной спасательным тросом к нему подплыл Лоусон и, увидев во льду лицо, от изумления застыл на месте. Майкла все время не покидало ощущение, что в душе Лоусон сомневается. Может быть, инструктору и хотелось, чтобы рассказ Майкла оказался правдой, и в то же время Лоусон прекрасно знал, какие фокусы может проделывать сознание глубоководного ныряльщика. Но это был не фокус, в чем инструктор воочию убедился. Теперь, если они хотят извлечь утопленницу, придется работать интенсивно — ее и то «что-то» позади, к чему она была плотно прикована, скрывал слой льда толщиной по меньшей мере в несколько дюймов.

Лоусон приставил пилу к льдине и знаком дал понять, что начнет пилить отсюда, после чего приподнял пилу Майкла приблизительно на три дюйма над головой женщины и сделал ею горизонтальное движение. В целях сохранения тела планировалось оставить вокруг него некоторый запас льда, но не более того — ледяной блок с женщиной внутри и так будет весить около тонны.

Майкл вернул фонарь в петлю на ремне и вонзил полотно с загнутыми внутрь зубьями в льдину. Потянул пилу на себя, словно смычок скрипки, и сделал во льду тонкий пропил, затем провел полотном в обратном направлении — вниз посыпались полупрозрачные осколки льда, а борозда стала глубже. Работа обещала занять уйму времени, зато пила была к ней приспособлена идеально. Наибольшая сложность заключалась в том, чтобы удерживать тело и в особенности ласты в стороне от Лоусона, который трудился внизу. Также важно было следить за углом пропила и не отклониться в сторону.

У Майкла кровь стыла в жилах от одного только взгляда на застывшее лицо, а уж металлическая цепь вокруг шеи и вовсе словно материализовалась из кошмарных снов. Он заставил себя отбросить эмоции и дышать равномерно, прислушиваясь к шипению регулятора подачи кислорода и периодическому стону, который издавал ледник. В полном соответствии с необъяснимым стремлением людей очеловечивать неодушевленные предметы Майкла вдруг пронзила мысль, что ледник завывает от боли, которую причиняют ему острые пилы, и борется за право сохранить драгоценный трофей в своем чреве.

И все-таки ему было суждено проиграть. Когда Майкл почувствовал, что пила проникла на достаточную глубину, он приступил к вертикальному распилу. Мало-помалу на пару с Биллом им удалось вырезать ровный прямоугольник вокруг человеческой фигуры и другого силуэта, темнеющего в глубине. Что это? Еще один человек или нечто совершенно другое? Лоусон кинул взгляд на часы, а затем выставил руку и дважды растопырил пальцы в толстых резиновых перчатках, показывая, что в запасе у них остается десять минут.

Остальную часть работы предстояло выполнить лебедке. Лоусон вытащил из сумки на поясе острый, как кинжал, длинный крюк и частыми ударами вогнал его в самую глубину пропилов вокруг ледяного блока. Затем проделал аналогичную операцию еще с несколькими крючьями. Идея заключалась в формировании позади ледяного куба обширной плоскости разрыва, с тем чтобы резким и мощным рывком выдернуть его из стены целиком. Как только все крючья были вколочены в щели, Лоусон размотал сеть, с максимальной тщательностью засунул ее в щель по всему периметру выпиленного блока и закрепил несколькими крюками из арсенала альпинистского снаряжения — такими же точно, какие Майкл неоднократно использовал во время восхождений. Покончив с этим, он прикрепил крючья к прочному спасательному тросу и с силой дернул за него три раза. Подождал немного, после чего снова трижды дернул за трос.

Майкл и Лоусон отплыли назад на несколько ярдов и стали ждать, когда лебедка рванет за трос. Сначала спасательный трос, который до этого довольно вяло покачивался в воде, вдруг натянулся, как тетива, — Майкл даже расслышал напряженное потрескивание фала в воде, — а буквально через пару секунд ледяной блок шевельнулся. Глыба с треском и скрежетом посунулась вперед и остановилась. Они словно вытаскивали каменный блок из основания гигантской пирамиды. И тут Майкл с ужасом увидел, что ледяная стена над ним стала осыпаться. Он молниеносно отплыл назад и впустил в гидрокостюм немного воздуха, чтобы подняться на несколько ярдов выше.

Должно быть, лебедка опять потянула за трос, поскольку ледяной блок подался вперед, сначала одним боком, затем другим, прямо как пингвин, неуклюже шагающий по снегу. Глыба снова замерла, все еще отчаянно цепляясь за ледовое убежище, а затем, издав громкий мучительный стон, выскочила из ледника и свободно зависла над бездонной пропастью. Лоусон моментально устремился к кубу и, не обращая внимания на то, что лебедка начала поднимать льдину к основной проруби, уцепился за нее, словно моллюск-блюдечко, и для пущей надежности связал узлами свободно болтающиеся концы сети. Майкл остался позади. Обалдевший, он глядел вслед уплывающей глыбе льда, размером и формой напоминающей большой холодильник, на которой, как на попутке, уносится Лоусон. Искрящийся ледяной блок с таинственным застывшим грузом, поднимающимся из небытия в мир живых, выглядел как исполинское стеклянное украшение, подобное тем, какими наряжают рождественские елки.

Левая перчатка снова начала протекать, отчего у Майкла возникло ощущение, будто запястье ему сковали ледяным железным обручем. Датчик уровня кислорода предупредительно пискнул, и журналист с пилой на изготовку, на случай нападения морского леопарда, поплыл по следу из воздушных пузырьков назад. Прочь из мрачных морских глубин к светлой голубой воде у поверхности.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

8 августа, 1854

Синклер в мундире и при всех регалиях гордо восседал на своем Аяксе. Голову лейтенанта венчал заостренный черный шлем наподобие шлема польских улан, который он слегка склонил вперед, дабы защититься от ослепляющего солнца. По обеим сторонам от него тянулась стройная шеренга из двенадцати улан, а на противоположной стороне учебного поля, на расстоянии не меньше нескольких сотен ярдов, выстроилась такая же ровная линейка кавалеристов, тоже при полной экипировке — от сияющих золотом эполет до сабель, украшенных золочеными кисточками. Синклер, как и все они, знал, что из-за помпезности амуниции, введенной приказным порядком командиром полка, их часто за глаза называли «денди», но он знал и то, что, если уланам посчастливится когда-нибудь участвовать в боях, они докажут, что под щегольской формой скрываются храбрые воины.

Лошади били копытами по изрытой земле, как будто предчувствуя, что вскоре должно произойти. Все утро в 17-м уланском полку оттачивали технику поражения противника пикой и разворота лошади на задних ногах, что требовало работы в плотном боевом порядке с применением лучших навыков верховой езды. Но сейчас пики были убраны, и по сигналу корнета всадники, вооруженные тупыми деревянными саблями, должны были инсценировать рукопашное сражение. Синклер смахнул со лба пот и обтер руку о гнедую гриву лошади. С самого раннего возраста Аякса они были неразлучны; поначалу животное содержали в семейном поместье в Хотоне, а через некоторое время перевели в полковые конюшни в Лондоне. Как результат, между наездником и конем установилось полное взаимопонимание, которому другие военные могли только позавидовать. В то время как те мучились с отработкой посадки на лошадь и основных команд и маневров, Синклер уже прекрасно управлялся со своим скакуном и мог заставить его — иногда легонько дернув за поводья, иногда просто словом — выполнять любые команды.

Горнист встал на одну из перекладин ограды, приложил к губам сверкающий инструмент и протрубил три коротких боевых сигнала к атаке. Лошади фыркнули, заржали, а кобыла Уинслоу, прямо по правую руку от Синклера, вскинула голову и нетерпеливо подпрыгнула, едва не выбросив наездника из седла.

Синклер, как и остальные, выхватил деревянную саблю молниеносным, почти беззвучным движением и, выбросив вперед правую руку, крикнул Аяксу: «Пошел!» Подстегиваемый бряцающими шпорами, конь сорвался с места, прямо как на скачках на аскотском ипподроме, а вместе с ним, сотрясая землю копытами, и вся остальная колонна кавалеристов рванула навстречу наступающему с противоположной стороны противнику. Где-то там, во вражеских рядах, скакали Ле Мэтр с Рутерфордом, однако буланая лошадь, которая неслась прямо на Синклера, принадлежала сержанту Хэтчу, ветерану индийских кампаний и, без всяких оговорок, искусному наезднику. Хэтч с высоко поднятой саблей держал поводья очень низко, что говорило о его полнейшей уверенности в том, что он сможет удержаться на лошади при любых обстоятельствах. По прикидкам Синклера, сержант должен был оказаться от него по левую сторону, а значит, обмениваться ударами им придется, сидя в седлах вполоборота.

Копыта подняли в воздух целый фонтан комьев дерна. Синклер плотнее прижал ноги к бокам коня. Сейчас он мог даже рассмотреть смуглое лицо Хэтча, опаленное солнцем за многие годы службы в Пенджабе, — сержант осклабился, обнажив белоснежные зубы, сверкающие из-под густых усов. Военачальники, большинство из которых вообще пороха не нюхали, зачастую пренебрежительно отзывались об «индусах» — солдатах, которые в составе Бенгальской легкой кавалерии участвовали в Гвалиорской кампании при Пунниаре или Ферозешахене, но которым не суждено было выхлопотать себе более высокие чины. Однако у Синклера подобный послужной список вызывал лишь зависть и восхищение. Еще бы! Лично участвовать в сражениях! Вступать в схватки с солдатами противника и повергать их! Разве что-то может с этим сравниться?!

Хэтч, в золоченых галунах и брюках цвета вишни, несся прямо на него с воодушевлением ветерана, который собирается преподать новобранцу хороший урок того, как подобает вести себя в бою настоящему солдату. Он издал яростный боевой клич, воздев деревянную саблю высоко над головой, и в следующую секунду их лошади едва не налетели друг на друга. Синклер сгруппировался, готовясь отразить атаку, однако Хэтч нанес ему такой тяжеленный удар, что сабля лейтенанта вместе с рукой отскочила назад, к самому плечу. Громкий стук скрещенных деревянных орудий испугал лошадей, и те заржали и взбрыкнули; впрочем, с помощью шпор и поводьев, которые Синклер продолжал удерживать твердой рукой, ему удалось обуздать Аякса. Лошадь Хэтча обнажила зубы, словно тоже намеревалась преподать урок противнику, и Аякс в ответ мотнул головой. Тем временем Хэтч откинулся назад в седле и нанес еще один удар по сабле Синклера. На этот раз его оружие с угрожающим скрежетом скользнуло вниз по клинку и обрушилось на гарду эфеса.

Лошади столкнулись боками, словно наваливающиеся друг на друга военные корабли, и отскочили в стороны. Хэтч обошел Синклера вокруг, лейтенант развернулся в седле, и сабли вновь взметнулись в воздух. Лейтенант попытался увернуться, но следующий удар пришелся ему по шлему, свернув его набок. Лямка выскользнула из-под подбородка, и головной убор упал на землю — на попрание копыт. Лошадь Хэтча пританцовывала перед Аяксом, а сам Хэтч, чтобы подразнить Синклера, шлепнул того кончиком сабли по портупее, на которой болтались пустые ножны.

— Танцуй, русский медведь! — издевательски крикнул Хэтч, изображая, будто глумится над поверженным заморским неприятелем. — Танцуй!

Синклер был не в том настроении, чтобы терпеть шуточки и насмешки. Солдаты вокруг них схлестнулись в нешуточной битве, стучали деревянные орудия, подскакивали и разворачивались на месте лошади, и лейтенант решил воспользоваться всеобщей неразберихой. Он пришпорил Аякса, и конь ринулся вперед. Без шлема обзор у Синклера улучшился, и как только Хэтч приготовился к тому, что противник сместится вправо, лейтенант натянул поводья, и Аякс мгновенно изменил направление. Синклер взмахнул саблей, но Хэтч каким-то чудом успел парировать удар. Однако вместо того чтобы отступить назад, лейтенант Копли снова атаковал — удар сабли пришелся на самый кончик орудия Хэтча и, соскочив, едва не отрубил тому нос. Буланая лошадь сержанта заржала и взбрыкнула. Хэтч вскочил в стременах, отклонился назад, уворачиваясь от второго удара, и, когда Синклер промчался мимо, развернул лошадь и бросился атаковать с фланга. Не успел лейтенант выпрямиться в седле и развернуть Аякса, как Хэтч быстро переложил саблю в руку, которой удерживал поводья, а освободившейся схватил Синклера за воротник мундира и рванул с седла. Наплечный ремень Синклера сполз, лейтенант повалился на круп Аякса, а затем со звоном металла на амуниции рухнул на неровную землю. Оказавшись внизу, он принялся энергично перекатываться, чтобы увернуться от мелькающих вокруг копыт. Рот его был полон грязи, а то, что недавно было шлемом, валялось растоптанное неподалеку.

Горнист дал сигнал окончания поединка, и как только противники разошлись, кто смеясь, кто зализывая свои воображаемые раны, Синклер огляделся: помимо него, в грязи лежали еще человека три-четыре, один с разбитым в кровь носом, другой с ногой, пораненной шпорой противника. Поверженные казались, мягко говоря, недовольными собой. Лейтенант Копли выглядел не лучшим образом — на колене его вишневых брюк красовалась огромная дыра. Опираясь руками о землю, он начал подниматься, как вдруг прямо перед собой увидел два черных сапога и протянутую загорелую руку.

— Не стоит рассчитывать, что противник всегда будет сражаться честно, — произнес Хэтч, помогая Синклеру встать. Сержант наклонился, поднял черный расплющенный шлем Синклера, стряхнул с него пыль и чинно протянул владельцу. — Но, надо признать, управлялись вы с лошадью здорово.

— Как видно, не так и здорово.

Хэтч рассмеялся. Несмотря на то что он был старше Синклера всего лет на восемь-девять, лицо сержанта покрывали тысячи мелких темных морщинок, что придавало ему сходство со старинной пергаментной картой и, надо сказать, действовало на Синклера совершенно обезоруживающе.

— Мы, индусы, — заявил он, почти с гордостью признавая факт, упоминать о котором обычно считалось зазорным, — настолько привыкли сражаться с отъявленными подлецами, что и сами переняли их привычки. — Он умолк, и улыбка слетела у него с лица. — Поэтому вы должны действовать так же.

Синклер опешил: от офицеров из аристократического сословия, которые в большинстве вообще не имели реального боевого опыта, он привык выслушивать возвышенные тирады о том, какое исключительно благородное дело война, поэтому подобное наставление казалось сродни предательству. Аристократы традиционно считали войну игрой, в которую играют по строгим правилам, и все джентльмены, независимо от обстоятельств, должны их придерживаться. И вот теперь закаленный в боях ветеран заявляет, что воевал с дикарями, которые, вместо того чтобы честно сражаться на саблях, просто-напросто стаскивают противника с седла.

Пока они шли по учебному полю, сержант Хэтч дал ему еще несколько советов, которые почерпнул из методики верховой езды, изданной капитаном Ноланом из 15-го гусарского полка.

— Если лошадь во время пришпоривания подскакивает — вес наездника сильно смещен вперед; а если она брыкается, значит, наоборот, излишне большой вес давит на круп.

Они стояли сдвоенным строем перед воротами, ожидая, когда их пропустят, как вдруг у забора резко осадил свою взмыленную лошадь капрал Кобб и, потрясая перед уланами стопкой бумаг, заорал:

— Пришли! — От истошного крика лошадь под капралом встала на дыбы. — Приказы от военного командования пришли!

Кавалеристы застыли как вкопанные.

Капрал успокоил лошадь, затем, поднявшись в седле, чтобы солдаты могли его лучше видеть и слышать, объявил:

— По приказу командующего Британской армией на восточном фронте лорда Реглана 17-й уланский полк герцога Кембриджского десятого августа отправляется на кораблях «Нептун» и «Генри Уилсон» ВМС Великобритании в порт Константинополя, где перейдет в распоряжение генерал-лейтенанта лорда Лукана и окажет помощь во взятии Севастополя.

Текст донесения на этом не заканчивался, и Кобб продолжал читать, однако дальнейшие слова капрала Синклер не мог расслышать из-за ликования и громкого шума, поднятого драгунами. Одни начали подкидывать шлемы, другие воинственно затрясли в воздухе деревянными шпагами, некоторые даже сделали несколько выстрелов вверх из пистолетов, чем здорово испугали лошадей.

У Синклера начала закипать кровь в венах. Вот оно! Свершилось! Он отправляется на войну! Вся эта муштра, тренировки и мыканье по казармам наконец-то уступят место реальным боевым действиям! Он отправляется в Крым, чтобы помочь Турции спастись от русского царя. В памяти всплыла карикатура, увиденная в газете этим утром, — в ней изображался британский лев в каске полисмена, который бьет русского медведя по спине дубинкой, приговаривая: «Ну все, с меня хватит! Вот тебе!»

Синклер орал вместе со всеми. Тем временем Француз взобрался на ограду и принялся распевать: «Правь, Британия! Правь, Британия, морями!» Песню моментально подхватила дюжина хриплых голосов. Синклер обернулся к сержанту и хотел было на радостях похлопать того по плечу, но внезапно остановился, увидев выражение лица Хэтча.

В отличие от всех остальных кавалеристов Хэтч не ликовал. Он абсолютно не выглядел испуганным или недовольным, но и не проявлял ни малейших признаков воодушевления. Сержант наблюдал за шумихой вокруг с легкой полуулыбкой на губах, но взгляд его был серьезным и немного отсутствующим. Как будто мысленным взором он уже видел, куда их перебросят, и мог предсказать судьбу каждого.

Восторг Синклера поугас, тем не менее он сказал:

— Сегодня великий день, сержант Хэтч, не так ли?

Хэтч кивнул и положил руку лейтенанту на плечо.

— Этот день вы никогда не забудете, — проговорил он тоном больше мрачным, нежели торжественным.

— Никогда, никогда, никогда, — горлопанил Француз, и хор подпевал ему в унисон, — англичанин не будет рабом!

Кто-то схватил Синклера за локоть. Обернувшись, лейтенант увидел Рутерфорда с раскрасневшимся от крика лицом и торчащими в разные стороны бакенбардами. Видимо, новость привела капитана в такой неописуемый восторг, что поначалу он не мог выдавить из себя ни слова и лишь тряс Синклера за плечи.

— Клянусь Богом! — воскликнул он наконец. — Клянусь Богом, ну и зададим же мы им трепку!

Воодушевление капитана вмиг передалось и Синклеру, и он, взяв Аякса под уздцы, отошел в сторону от сержанта Хэтча и вновь предался безумному ликованию. Синклер постарался отмести любые сомнения и нерешительность. Сегодняшний день будет праздником и для лейтенанта Копли, и для боевых его товарищей; ему не хотелось, чтобы кто-то омрачал торжество всякими предостережениями и предупреждениями. Реакция Хэтча напомнила ему поэму Кольриджа, в которой старый моряк останавливает свадебного гостя и вынуждает того выслушать свою страшную историю. В этот день Синклеру не хотелось выслушивать никаких страшных историй; вместо них он предпочел бы услышать, что впереди его ждут великие подвиги и слава. В какой-то момент он и вовсе убедил себя, что именно так все и будет.

Но десятое августа наступит только через два дня, а за оставшееся время предстоит сделать очень многое. Мундир, оружие и прочее снаряжение нужно привести в порядок, вычистить, отполировать и проверить, а лошадей подготовить к длительному плаванию на военных фрегатах. А может быть, армия задействует флотилию новых пароходов, чтобы осуществить переброску в кратчайшие сроки. К тому же потребуется уладить множество житейских вопросов в Лондоне.

В первую очередь предстояло продумать, как сообщить новость Элеонор. Синклер как раз собирался встретиться с ней сегодня днем у пансиона и отправиться в Гайд-Парк, где совсем недавно выстроили Хрустальный дворец. Он рассчитывал весело провести время, погулять под величественными вязами, но жестоко просчитался: наверняка ему вместе со всей бригадой придется остаться в казармах до самого отплытия. Поразмыслив, Синклер решил улизнуть под шумок немедленно, надеясь, что сможет вернуться до того, как его хватятся.

Он препроводил Аякса в конюшню, завел в стойло и выдал любимцу двойную порцию овса и сена. Проведя рукой по белой звездочке на морде коня, Синклер сказал:

— Ну что, увенчаем себя славой?

Аякс склонил голову, словно соглашаясь. Синклер вытер ветошью пот с мускулистой шеи коня и вышел из конюшни через заднюю дверь, где было меньше шансов с кем-нибудь встретиться.

Ему хотелось сменить рубашку или хотя бы умыться, но в таком случае он рисковал застрять в казармах до самого отбытия на фронт. Синклер поспешил к отелю «Савой», возле которого, как он предполагал, наверняка стоит пара свободных кебов. Он нанял первый попавшийся и, плюхнувшись на сиденье, выкрикнул адрес. Кучер взмахнул кнутом, и кеб, сорвавшись с места, помчал по шумным грязным улицам. Синклер впервые смог перевести дух с тех пор, как узнал новость, и теперь принялся размышлять, как сообщить обо всем Элеонор. По правде говоря, новость даже у него самого не успела уложиться в сознании.

Его отец, граф, возможно, обрадуется. Синклер окажется вне досягаемости игорных домов, варьете и прочих увеселительных заведений Лондона, бьющих по карману, и, если только ему не оторвет голову, возвратится в Англию с репутацией солдата, а не вертопраха. Но в чем Синклер был абсолютно уверен, так это в том, что старого графа хватила бы кондрашка, узнай тот, что сейчас сынок направляется в скромные апартаменты на верхнем этаже обветшалого пансиона, которые на пару снимают две малоимущие медсестры.

Самого лейтенанта данный факт, честно говоря, приводил в восторг. Старый граф при каждом удобном случае подсовывал ему дам-аристократок в надежде, что кто-то из них устроит Синклера во всех отношениях, однако лейтенант принадлежал к тому типу людей, которые всегда знают, что им нужно, а нужна ему была Элеонор Эймс. Он понял это в тот момент, как увидел ее в больничном окне.

Когда кеб свернул на нужную улицу и подъехал к пансиону, Синклер бросил кучеру несколько монет и спрыгнул на мостовую.

— Если подождете, я вам приплачу! — крикнул он.

Ступеньки перед входом были разбиты, а замок в парадной двери отсутствовал. Зайдя в дом, Синклер услышал за одной из обшарпанных дверей в дальнем конце вестибюля заунывное подвывание собаки и приглушенную ругань мужчины. На лестнице воняло плесенью, и по мере того как Синклер поднимался, запах становился все более тяжелым, а сумрак сгущался, так как на каждую лестничную площадку выходило лишь по одному крохотному оконцу. Шагая по скрипучему деревянному полу к квартире, которую снимали Элеонор с Мойрой, он заметил, что из-за их двери в узкий коридор скользнул тонкий лучик солнечного света. Это Мойра приоткрыла дверь на несколько дюймов, чтобы посмотреть, кто к ним пожаловал. Поняв, что идет Синклер, она вытянула шею и заглянула ему за спину.

— Добрый день, — проговорила она с явным разочарованием в голосе. — Значит, вы пришли один…

Должно быть, девушка надеялась, что лейтенант привел с собой Рутерфорда. Синклер знал, что капитан пару раз с ней встречался, но в отличие от Рутерфорда Мойра придала тем встречам слишком уж большое значение.

— Элеонор в гостиной.

Синклер уже бывал тут и знал, что девушки называли гостиной выделенный из комнаты крохотный закуток с окном на улицу, отгороженный от основного помещения скромной занавеской, за которой скрывалась одна на двоих кровать. Элеонор стояла возле окна — неужели она с нетерпением ждала лейтенанта и высматривала его на улице? — в новом бледно-желтом платье, которое Синклер не без труда уговорил ее принять. Всякий раз как они встречались, Элеонор была в одном и том же незатейливом травянисто-зеленом платье. Оно ей шло, но Синклеру хотелось видеть ее в более нарядной и стильной одежде. И пусть лейтенант мало смыслил в женской моде, он все-таки видел, что платья новых фасонов отличаются более глубоким вырезом, обнажающим шею и плечи, а рукава не такие пышные и очерчивают линию изящных женских рук. И вот как-то раз, когда они с Элеонор шли по Марилебон-стрит, Синклер заметил, что взгляд девушки задержался в витрине магазина на этом платье. На следующий день он послал курьера купить вещь и доставить медсестре в госпиталь.

Элеонор, довольная тем, что может продемонстрировать лейтенанту обновку, обернулась к нему. В прокопченном свете лондонского полудня девушка сияла, словно яркий лучик солнца.

— Ума не приложу, как ты догадался, — сказала она охорашиваясь.

Кайма белого кружева украшала декольте, словно свежевыпавший снег.

— Нам пришлось ушить его всего-то на пару дюймов, — донесся голос Мойры из-за тряпичной перегородки. — Ее стандартная фигура — подарок для любой портнихи. — Она снова появилась, но уже с шалью на пухлых плечах и сумкой. — Я на рынок, — сообщила Мойра. — Вернусь не раньше чем через полчаса.

Она подмигнула обоим и ушла, захлопнув за собой дверь.

Синклер и Элеонор остались одни, немного смущенные. Синклеру очень хотелось заключить Элеонор в объятия и, каким бы прелестным ни было платье, раздеть ее как можно скорее, но он этого не сделал. Несмотря на социальное неравенство, лейтенант вел себя с ней так же, как с любой порядочной молодой леди, каких встречал на балах в загородном поместье и официальных ужинах в городе. Для удовлетворения более низменных потребностей всегда существовал салон «Афродита».

Вместо того чтобы броситься ему навстречу, Элеонор осталась стоять на месте, внимательно изучая его лицо.

— Я, кажется, не успела сказать спасибо за платье, — вымолвила она наконец. — Такой красивый подарок…

— А на тебе еще красивее, — польстил ей Синклер.

— Не хочешь присесть? — предложила она, указывая на два стула с жесткими деревянными спинками, которые заполняли собой едва ли не все пространство тесной гостиной. — Или сразу пойдем гулять?

— Боюсь, ни на то, ни на другое у меня нет времени, — сказал он, смущенно переминаясь с ноги на ногу. — По правде говоря, находясь сейчас здесь, я нарушаю воинскую дисциплину.

После такого признания настороженность Элеонор моментально сменилась тревогой. Она уже заметила, что Синклер как на иголках, словно с ним что-то произошло, и обратила внимание, что он в мундире, сапоги перепачканы засохшей грязью, а лицо раскраснелось, как от недавнего физического напряжения.

— Нарушаешь воинскую дисциплину? Как это?

Неужели он нарушил какой-то пункт воинского устава?

За две последние недели Элеонор успела понять, что лейтенант не принадлежит к убежденным сторонникам строгого соблюдения правил (достаточно было вспомнить, что показал ей, женщине, внутреннее убранство клуба «Лонгчемпс»!), но она и подумать не могла, что он может совершить более тяжкое правонарушение. Ее страхи смогла развеять лишь широкая улыбка, заигравшая у него на губах.

Держать в себе радостную весть о том, что их полк призван на войну, больше не было сил, и Синклер выложил все как есть.

Восторг лейтенанта, словно заразная болезнь, передался Элеонор, и девушка тоже расплылась в улыбке.

С недавних пор на улицах Лондона нередко можно было увидеть демонстрантов. Одни устраивали шумные антивоенные марши; другие, напротив, громогласно призывали к войне. Газеты были переполнены ужасными рассказами о том, какие зверства учиняют над беззащитными турками, и статьями об опасности русского флота, который вторгся в Средиземноморье и ставит под угрозу перспективы долгосрочного доминирования Британии на морях. По улочкам и закоулкам сновали отряды рекрутеров, которые хватали любого физически здорового мужчину, годного — а то и негодного! — к службе в пехоте ее величества. В армию забрали даже паренька, который засыпал уголь в подвал больницы и поддерживал огонь в печах.

— Когда ты отправляешься? — спросила Элеонор, и лишь когда получила ответ, вдруг осознала всю суровую реальность происходящего.

Если Синклер отплывает послезавтра и уже сейчас нарушает приказ не покидать территорию военного лагеря, значит, это их последняя встреча, последние проведенные вместе минуты перед отправкой в Крым. Девушку вдруг пронзила мысль, что она может больше никогда его не увидеть, несмотря на взаимные чувства и крепкие отношения, которые, как ей показалось, успели установиться между ними за несколько предыдущих недель.

Элеонор пугали не только жестокие реалии войны и неизбежный риск гибели, но еще и мысль, которая преследовала ее с тех самых пор, как обоих свела рана на руке лейтенанта. Мысль, что они принадлежат к совершенно разным мирам, и если бы не тот неприятный случай, их пути никогда бы не пересеклись. Возвратившись с далекой войны, Синклер может вообще больше не появиться в Лондоне, а осесть в семейном поместье в Ноттингемшире. (Хотя он особо не распространялся о своем происхождении, из отдельных высказываний Ле Мэтра и капитана Рутерфорда Элеонор сделала выводы, что оно более чем знатное.) А если Синклер все-таки вернется в Лондон, захочет ли он восстановить отношения с медсестрой без гроша в кармане, отвергнув светских дам из высшего общества, в котором вращается? Будет ли их скоротечный роман достаточным основанием, чтобы пренебречь незыблемыми правилами поведения в высшем обществе и в выборе спутницы не руководствоваться лишь соображениями целесообразности? Вопрос, который не раз терзал Элеонор в те моменты, когда ночами она не могла уснуть из-за Мойры, постоянно ворочающейся в кровати.

Словно прочитав ее мысли, Синклер сказал:

— Я буду по возможности писать тебе.

Элеонор вдруг представила себя сидящей на стуле у закопченного окна с письмом в руке, измятым и истрепанным за время длительного путешествия с Востока.

— И я буду писать тебе, — ответила она. — Каждый день.

Синклер сделал шаг навстречу девушке, Элеонор тоже шагнула к нему и оказалась в его объятиях, прижавшись щекой к золоченому галуну на груди лейтенанта. Элеонор почувствовала запах земли и пота его любимого коня Аякса; Синклер однажды отвел ее в полковые конюшни, где она дала животному большой кусок сахара. Несколько минут они стояли, крепко обнявшись, и молчали. Слова были ни к чему. Потом они поцеловались, но поцелуй вышел с привкусом горечи, словно любимые прощались навсегда.

— Я должен идти, — сказал он, мягко отстраняясь от Элеонор.

Она открыла перед ним дверь, и лейтенант, не оборачиваясь, зашагал по коридору. Даже после того как он начал спускаться по ступенькам и скрылся из виду, Элеонор продолжала стоять и вслушиваться в эхо его шагов на лестнице. Если бы обстоятельства сложились иначе, сокрушалась она, и у Синклера было хоть чуточку больше времени, с каким удовольствием она продемонстрировала бы ему всю красоту нового желтого платья при наружном дневном освещении.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

9 декабря, 17.00

Как и следовало ожидать, новость о поразительной подводной находке распространилась по лагерю со стремительностью пожара, поэтому Мерфи, которому немедленно сообщили обо всем по рации, издал ряд особых распоряжений. Майкл слышал, как хриплым, искаженным рацией голосом он приказал Каллоуэю больше никого не пускать на лед — и в особенности не подпускать к домику ныряльщиков. Кроме того, начальник станции приказал всем, кто находился поблизости, держать рот на замке до поступления дальнейших инструкций.

— Скоро к вам прибудет Данциг с собаками. Ожидайте, — распорядился он и прервал связь.

К тому времени как Данциг остановил собачью упряжку в пятидесяти ярдах от домика, ледяной куб был аккуратно погружен на сани. Ездовые лайки улеглись на покрытый снегом лед и лениво наблюдали за происходящим.

— Матерь Божья, — потрясенно пробормотал Данциг, приблизившись к саням, на которых стояла ледяная глыба с вмороженной в нее женщиной.

Он медленно обошел вокруг массивной льдины. Майкл мог поручиться, что в этот момент Данциг уже начал прикидывать, как ее лучше всего транспортировать.

— Знаете, народ, — произнес Каллоуэй, — это самая странная хреновина, с какой я имел дело, а я, уж поверьте, видывал много всякой чертовщины.

— Сущая правда, Шерлок, — поддакнул Франклин, который ассистировал в сегодняшнем погружении.

Майклу до сих пор не верилось в происходящее. Он быстро снял подводное снаряжение, нацепил на себя целую гору теплой одежды и теперь отхлебывал из термоса горячий чай. Его все еще трясло от холода — последствия вполне предсказуемой гипотермии.

Лоусон поинтересовался у Данцига, стоит ли вызвать «спрайт» или тот считает, что собаки смогут дотянуть глыбу до лагеря.

Каюр, с неразлучным амулетом на шее в виде ожерелья из моржовых клыков, оперся широкой ладонью о льдину, а другой задумчиво почесал подбородок.

— Главное — тронуться, а дальше пойдет как по маслу, — заявил он.

Данциг искренне верил, что его собакам по силам почти любая задача, и постоянно выискивал возможности доказать, что современные технологии и в подметки не годятся старым проверенным методам, которыми пользовались еще Руаль Амундсен и Роберт Фолкон Скотт.

Пока Данциг отвязывал упряжку от одних саней и привязывал к другим, Майкл растирал запястье, на которое сквозь неплотно прилегающий гидрокостюм попала ледяная вода. Болело так, как если бы он сильно растянул сухожилие. Франклин и Каллоуэй с любопытством разглядывали женщину во льду, но когда один из них отпустил сальную шуточку о пробуждении Спящей красавицы поцелуем, который она еще не скоро забудет, Майкл взял с нарт Данцига кусок брезента, накинул на ледяной блок и стал закреплять крючками. Франклин, очевидно, недовольный тем, что ему портят представление, недоуменно уставился на Майкла, но Данциг бросил на журналиста понимающий взгляд и спросил:

— Вам шеф ничего не говорил о том, куда ее перевезти?

Говорил он почти как директор похоронного агентства, выясняющий у родственника последнюю волю покойника.

— Ни слова.

Майкл подивился такому вопросу. Он-то не был ученым и не входил в число «батраков». Журналист находился где-то посередине, словно попал на спорную территорию на стыке двух государств. Тем не менее на него уже смотрели как на покровителя поднятой с глубины женщины.

— Сразу в помещение ее помещать нельзя, — размышлял вслух Данциг. — Если процесс таяния пойдет быстро, возникнут проблемы с сохранностью тела.

Мысленно Майкл признал, что в словах Данцига есть логика.

— Так что, наверное, для начала стоит подержать ее на ледовом дворике позади лаборатории гляциологов. В таком случае Бетти с Тиной могли бы с помощью специальных инструментов отбить излишки льда.

— И то правда, — согласился Майкл. — Неплохая идея.

Здорово все-таки иметь под боком человека, всегда сохраняющего способность мыслить трезво, с удовлетворением отметил журналист.

Собаки подняли гвалт, и Данциг, прикрикнув на них, пошел наводить порядок. Лайки — собаки шумные (Майклу пару раз доводилось иметь с ними дело), однако чаще всего они моментально повинуются командам хозяина. Но в этот раз несколько псов отчаянно пытались вырваться из пут поводьев, словно хотели убраться подальше от ледяного блока, а их вожак Кодьяк — огромный пес с сизыми, словно из мрамора, глазами — скалился и яростно лаял. Данциг попытался унять своих подопечных спокойным, но твердым голосом, подкрепив слова взмахами руки, но собаки, как ни странно, не отреагировали.

— Кодьяк! — наконец рявкнул каюр, дернув вожака за поводок. — Лежать!

Пес и не подумал ложиться, а продолжал бешено лаять.

— Лежать, я сказал! Кодьяк, лежать!

В конце концов Данциг взял собаку за загривок и прижал ко льду, показывая и Кодьяку, и всем остальным в упряжке, кто здесь главный. Увидев это, остальные лайки постепенно утихомирились, хотя и продолжали немного скулить. Данциг привел в порядок запутавшиеся поводки и упряжь, встал позади саней и крикнул: «Пошли!»

Собаки рванули вперед. Старт получился не таким гладким, как обычно, и сани натужно заскользили по снежному насту. Пара-тройка лаек по-прежнему нет-нет да и глядела себе за спины, как будто опасалась, что сзади на них кто-нибудь нападет, поэтому Данцигу приходилось все время нещадно дергать за поводья и покрикивать на псов.

Интересно, столь необычное поведение собак вызвано исключительно тяжестью груза или чем-то еще, недоумевал Майкл.

— Пошли! Пошли! — закричал Данциг, когда полозья оказались на голом льду, и собаки рванули вперед.

Набрав скорость, нарты заскользили гораздо легче, и дюжина лаек, войдя в ритм бега, бодро помчала ледяную глыбу с замороженным телом на базу. Каллоуэй пошел закрывать домик ныряльщиков, а Майкл залез на снегоход Франклина, и мужчины поехали в лагерь следом за гавкающей упряжкой собак.

Сколько Майкл ни стоял в душе под струями горячей воды, глубоко внутри он все равно ощущал очаг холода, время от времени заставляющий тело судорожно вздрагивать. Когда пар в душевой достиг немыслимой концентрации и Майкл перестал что-либо видеть на расстоянии вытянутой руки, он перекрыл воду и энергично растерся одним из свежих полотенец, которых тут было всегда в избытке. Плечу, которое он вывихнул в Каскадных горах, приходилось уделять особое внимание. Былая травма периодически доставляла неприятности, и плавание в таком тяжелом гидрокостюме в полярных водах вновь заставило ее напомнить о себе.

Он вытер полотенцем запотевшее зеркало и кое-как распутал отросшие черные волосы. Перед отъездом из Такомы он, казалось, предусмотрел все, а вот машинку для стрижки волос совсем забыл. В общем, выглядел Майкл сейчас необычайно косматым. Строго говоря, подстричься он мог — один из сотрудников базы по совместительству работал парикмахером, — да только, как успел убедиться Майкл, на станции Адели всем было наплевать, кто и как выглядит. Бетти с Тиной запросто расхаживали в мужской одежде, с растрепанными волосами, свисающими вниз неопрятными белокурыми прядями, а большинство мужчин выглядели как пещерные жители. Почти все с бородами, усами и длинными вьющимися бакенбардами, которые были в моде еще во времена гражданской войны. Хвосты на затылке были распространены не меньше, особенно среди лысеющих «пробирочников» вроде ботаника Экерли, который так редко высовывался из своей лаборатории, что получил прозвище Призрак. Что касается Данцига, то, помимо ожерелья из моржовых клыков, он носил еще браслет из косточек и штаны, которые самолично сшил из шкуры оленя. Диковатый вид здешних обитателей напомнил Майклу шутку, услышанную им в баре от одной посетительницы во время поездки на Аляску: «Ассортимент — будь здоров, а с качеством — полный завал», — сказала она тогда, разглядывая мужчин в зале.

Майкл мечтал о сытном горячем ужине, но перед тем как пойти в буфет, решил заскочить в комнату со спутниковым телефоном и позвонить своему редактору на домашний телефон.

На дальнем плане слышались звуки баскетбольного матча по телевизору, но когда Гиллеспи понял, что звонит Майкл, а не какой-нибудь менеджер рекламного агентства, моментально приглушил звук.

— Ты как? С тобой все в порядке? — спросил он.

Майкл помолчал секунду-другую, собираясь с мыслями, затем ответил:

— Лучше не придумаешь. Ты сидишь?

— Нет, и вроде не собирался, а что?

И Майкл рассказал максимально спокойным и размеренным тоном — ему не хотелось, чтобы Гиллеспи решил, что на Южном полюсе журналист окончательно слетел с катушек, — о том, что в леднике они обнаружили человека или даже двоих и подняли на поверхность. За то время, пока Майкл говорил, Гиллеспи не издал ни звука, но и после того как журналист окончил рассказ, редактор молчал, словно язык проглотил.

— Ты меня слышишь? — спросил наконец Майкл.

— Это не розыгрыш?

— Нет, не розыгрыш.

— Хочешь сказать, все это правда?

На другом конце провода раздался тихий «бип» микроволновой печки.

— Чистой воды. Кстати, я не сказал, что это я обнаружил женщину…

Кажется, Гиллеспи уронил трубку на кухонный стол. Сквозь электрический треск Майкл смутно различил оханье и раздосадованное бормотание. Наконец голос редактора снова зазвучал в трубке:

— Господи Боже… Это феноменально! У тебя и фотографии есть?

— Есть, и будет еще больше.

— Говорю тебе, Майкл, если все это правда…

— Можешь не сомневаться, — оборвал его Майкл. — Я видел девушку собственными глазами.

— Тогда нам гарантирована национальная журнальная премия! Если мы подадим материал как надо, то запросто утроим тиражи. Ты мог бы выступить в «Шестидесяти минутах», а потом написать книгу и даже продать права на экранизацию нескольким киностудиям…

Он продолжал тараторить в том же духе еще минуты две, после чего связь внезапно прервалась, и Майклу пришлось терпеливо ждать, когда она восстановится. Когда связь восстановилась и Майкл объяснил редактору, что местный телефон работает лишь в определенные часы и сейчас кто-то наверняка дожидается очереди позвонить, тот наконец отпустил журналиста. Судя по взволнованному голосу, редактору срочно требовался глоток спиртного.

Ну а Майклу срочно требовалось поесть. Он чувствовал, что если немедленно не попадет в столовую, то от голода потеряет сознание.

В буфете он наполнил тарелку горячим паровым мясом в остром соусе с красным перцем и фасолью, взял кукурузный хлеб и сел за стол рядом с Шарлоттой. Глянув на тарелку, та одобрительно кивнула и сказала:

— И рекомендую запить все это горячим вишневым коблером.

— Так и сделаю, — ответил Майкл, приступая к еде. — Что-то я давно Дэррила не видел. Он, случаем, не обиделся из-за того, что ты запретила ему нырять?

— Нет. Думаю, он быстро это пережил. Дэррил торчит у себя в лаборатории.

Майкл взял ломоть кукурузного хлеба, густо намазал его острым соусом и целиком отправил в рот.

— Я не против того, чтобы ты хорошенько прогрелся, — заметила Шарлотта, — но надеюсь, мне не придется выталкивать из тебя этот кусман по методу Геймлиха.

Майкл сбавил темп поглощения пищи и, тщательно прожевав кусок, небрежно поинтересовался:

— Ты уже в курсе, как прошло сегодняшнее погружение?

Он не знал, счел ли Мерфи нужным причислить доктора к кругу осведомленных, поэтому не стал раскрывать секрет.

Шарлотта отхлебнула кофе и кивнула:

— Шеф решил, что я как главный врач на станции обязана знать… все.

— Рад слышать, — с удовлетворением отметил Майкл. — Но боюсь, твоя помощь ей уже не понадобится.

— А Мерфи пекся не о ней, а о тебе, — ответила Шарлотта. — Он забеспокоился, что ты решишь рассказать все мне, а я решу, что ты свихнулся.

— Но я ведь не свихнулся, доктор? — спросил Майкл.

— Пока об этом рано судить, — пожала плечами Шарлотта. — Ты, кстати, до сих пор считаешь, что там их двое? Один у края, а другой в глубине?

— С уверенностью утверждать не могу. Возможно, сзади виднеется просто плащ, а может, это вообще была игра света и тени. Мы на всякий случай глубоко пилили льдину, поэтому правду узнаем только после того, как Бетти с Тиной отколют лед.

За спиной у Шарлотты кто-то махнул рукой, и Майкл, отклонившись в сторону, увидел Дэррила, который шел к ним с подносом. Ученый плюхнулся на скамью рядом с Шарлоттой и прошептал Майклу заговорщицким тоном:

— Мои поздравления! Я только что навестил Спящую красавицу на ледовом дворике и могу утверждать, что дамочка спит как убитая!

Майклу стало не по себе. И не столько из-за неуместного юмора, сколько из-за того, что биолог отозвался о девушке как о спящей. На ум тут же пришла аналогия с Кристин, родители которой верят, что их дочь просто спит.

— И знаешь что, — продолжал Дэррил, высыпая на спагетти чуть ли не всю мисочку с тертым пармезаном. — Думаю, после того как Бетти и Тина по максимуму отколотят лед, для лучшей сохранности материала надо будет переместить его в лабораторию морской биологии.

Судя по непринужденности, с какой Хирш это произнес, он уже продумал все до мелочей.

— Почему это? — удивился Майкл.

Дэррил так же непринужденно пожал плечами:

— Таяние должно проходить постепенно, желательно в морской воде. В противном случае есть риск повреждения тканей, а то и полного их разрушения. Мне ничего не стоит опустошить резервуар и вытащить из него перегородки. В конце концов, треска вообще к моим экспериментам никакого отношения не имеет. После этого мы сможем погрузить в него всю льдину, ну, или что там от нее останется, и залить прохладной водой. Таким образом, в идеальных лабораторных условиях мы добьемся плавного оттаивания.

Майкл перевел взгляд на Шарлотту, надеясь выслушать ее экспертное мнение — она-то по крайней мере врач, — но врач, кажется, смыслила в размораживании покойников не больше журналиста.

— Ты вроде как у меня разрешения спрашиваешь, — вымолвил наконец Майкл. — Но тебе не приходило в голову, что окончательное слово будет за Мерфи О’Коннором?

— Он всего лишь администратор и обычно не сует нос в дела ученых. К тому же, нравится тебе это или нет, в этой истории тебе отведена роль Прекрасного принца, — сказал Дэррил, поднося ко рту вилку со спагетти. — Может, ты правда думаешь, что мы должны ее поцеловать, чтобы привести в божеский вид?

Майкл с трудом представлял себя в роли Прекрасного принца, что в этой истории, что в любой другой, однако приходилось признать, что если уж кому и суждено отстаивать интересы Спящей красавицы, какие бы формы ни приняла эта защита, так, пожалуй, только ему.

— Ладно. Раз ты считаешь, что это самый лучший метод, я тебя поддержу, — ответил Майкл.

Дэррил, со свисающим изо рта спагетти, энергично закивал.

— Правильное решение, — заключил он, всасывая спагетти в рот. — Особенно в свете того, что я собираюсь вам показать, после того как доем.

Майкл с Шарлоттой недоуменно переглянулись.

— Я пока никому об этом не сообщил, — добавил он. — И не уверен, что сообщу. Поглядим, в общем.

Напустив тумана, он продолжал уплетать спагетти, оставив Майкла и Шарлотту мучиться в томительном ожидании. Чтобы скоротать время, журналист взял вишневый коблер, а Шарлотта — капуччино без кофеина.

— Как бы через полгода ННФ не пришлось высылать за мной специальный грузовой транспорт, чтобы доставить мою разжиревшую задницу на Большую землю, — заметила она, высыпая в чашку сахар из пакетика.

Когда они зашли в лабораторию морской биологии, Дэррил сразу кинулся делать какие-то приготовления, а Майкл и Шарлотта принялись стягивать с себя толстую зимнюю одежду. Даже перед короткими перебежками из модуля в модуль одеваться приходилось по максимуму; обморожение непокрытых участков кожи можно было получить за считанные минуты.

Дэррил пододвинул два стула к лабораторному столу, на котором стоял микроскоп со сдвоенными окулярами и видеомонитор.

— В чем нельзя упрекнуть Национальный научный фонд, так это в скупости, — сказал он. — Этот микроскоп «олимпус», например, создан с применением волоконной оптики, а монитор имеет разрешение в пятьсот линий. — Он посмотрел на оба устройства с неподдельной нежностью. — Хотел бы я иметь такие вещицы на постоянном месте работы.

Шарлотта, которая изо всех сил подавляла зевоту, бросила на Майкла многозначительный взгляд. Он не ускользнул от внимания Дэррила. Словно фокусник, извлекающий из шляпы кролика, тот вытащил винную бутылку с торчащей из горлышка пробкой и сказал:

— Доктор Барнс, пожалуй, я попрошу вас провести небольшой эксперимент.

— Надеюсь, ты не собираешься пить эту гадость? — спросила она, вытаскивая из бутылки пробку.

— После того, что узнал, — нет. Сейчас и вы поймете почему.

Картинным движением руки биолог взял чистую пипетку и протянул Шарлотте:

— Не могли бы вы взять несколько капель содержимого бутылки?

И Майкл, и Шарлотта поморщились, учуяв зловонный запах жидкости, но доктор Барнс выполнила просьбу ученого.

— А теперь капните на предметное стекло.

Как только капля вязкой жидкости легла на стекло, Дэррил ловким движением накрыл ее другим предметным стеклышком и размазал таким образом, чтобы с одной стороны темно-красный мазок был толще, чем с другой. Затем взял вторую пипетку и накапал поверх исследуемого материала несколько капель спирта.

— На случай если ты не знаешь, что мы делаем, поясню: фиксирую мазок, — сказал он Майклу, не отрываясь от работы, и, взглянув на Шарлотту, добавил: — Помнишь исследования в медицинском колледже?

— Это было так давно, — ответила она.

Он дал предметному стеклу подсохнуть, после чего воздействовал на материал чем-то, что назвал «краситель Гимза».

— Без красителя, — пояснил он, — многие характеристики будет невозможно увидеть.

— Какие характеристики? — полюбопытствовала Шарлотта уже с нотками раздражения в голосе. — «Мерло» это или «каберне-совиньон»?

— Терпение, — ответил Хирш.

Даже Майкл начал его терять. День выдался трудный, запястье еще ныло, и ему хотелось лишь одного — скорее нырнуть в постель и с головой укрыться одеялом. Ему требовалось в тишине и спокойствии переварить события, непосредственным участником которых он стал. Журналист уже ловил себя на мысли, что начал проводить нездоровые параллели с Кристин дома и Спящей красавицей на станции, но ничего не мог с собой поделать, хоть и понимал, что это нелепо. В общем, Майкл надеялся, что восемь часов крепкого сна приведут его в норму.

Но Дэррил продолжал без умолку болтать о мазках, красителях и о чем-то еще под названием «канадский бальзам». Майкл наконец не выдержал и прервал словесный поток ученого:

— Слушай, Дэррил. Кончай со всеми этими фокусами-покусами и ближе к делу. У тебя все готово?

— Не совсем. Если процедуру выполнять строго по правилам, то процесс затянется до ночи.

— Отлично, — сказал Майкл, поднимаясь со стула. — В таком случае мы к тебе завтра заглянем.

— Нет-нет, стойте!

Дэррил зафиксировал предметное стекло под объективом микроскопа, несколько раз посмотрел в окуляр, подстраивая фокус, затем пригласил Шарлотту занять место у прибора. Она нехотя подошла к микроскопу, низко над ним склонилась и… оцепенела.

Дэррил просиял от восторга.

Доктор покрутила колесико подстройки резкости, затем наконец оторвалась от окуляра и откинулась назад с выражением крайней озадаченности на лице.

— Если бы я не смыслила в этом… — начала она, но Дэррил жестом остановил Шарлотту.

— Сначала пусть Майкл взглянет.

Теперь настала очередь журналиста усесться на центральный стул. Он посмотрел в бинокулярный микроскоп и увидел красноватое поле, большая часть которого была усеяна свободно плавающими частичками в виде колец. Одни колечки были гладкими, все как один одинакового размера и почти идеально круглой формы, хотя обладали небольшим углублением по центру, словно продавленная подушка. Другие объекты отличались большими размерами, более грубой структурой и не очень правильной формой. Майкл не был ученым, но чтобы понять, что перед ним, не нужно быть семи пядей во лбу.

— Отлично. Это кровь, — произнес он, отрываясь от микроскопа. — Ты налил в бутылку кровь. И зачем?

— Боже! Да ты, видно, слишком долго находился в ледяной воде! — воскликнул Дэррил, всплеснув руками. — Я ничего своего в винную бутылку не наливал! Как и на предметное стекло! Вот почему я пригласил вас двоих лично провести эксперимент и увидеть все своими глазами. В этой бутылке самая настоящая кровь. И сдается мне, она разлита и по другим бутылкам из сундука.

Майкл и Шарлотта будто воды в рот набрали.

— Идеально круглые объекты — это клетки крови, или эритроциты, — продолжал Дэррил. — Более крупные клетки — лейкоциты, или белые кровяные тельца, а те маленькие клетки между ними называются нейрофилами.

— Это вроде фагоцитов? — уточнила Шарлотта. — Уничтожают бактерий и погибают?

— Точно! Вижу, полученные в колледже знания потихоньку всплывают из пучин сознания.

— Не умничай.

— Но фокус в том, что нейрофилов тут значительно больше, чем положено, — добавил Дэррил.

Он помолчал, давая им осмыслить информацию, но поскольку Майкл с Шарлоттой лишь бессмысленно хлопали ресницами, продолжил:

— Это означает, что, перед тем как попасть в бутылку, кровь была загрязнена.

— Как это? Чем загрязнена? — спросил Майкл.

— Думаю, это кровь больного или человека, получившего серьезные механические повреждения. То есть человека с гнойной раной, — ответил Дэррил.

И тут до Майкла дошло, почему из бутылки доносился такой резкий гнилостный запах. Мало того, что «вино» оказалось застарелой кровью, так еще и кровью нездорового человека. Но с какой целью ее разлили по бутылкам и перевозили в сундуке, словно сокровище?

— Я извиняюсь, Дэррил, но денек сегодня выдался не из простых, — произнесла Шарлотта. — Ты что хочешь сказать? Что какое-то судно черт знает в какие времена транспортировало на Южный полюс груз тухлой крови, тщательно расфасованной по бутылкам?

— Маловероятно, что судно направлялось в Антарктику, — ответил Дэррил. — Скорее всего просто сбилось с курса, а его обломки притащили на юг ледники. Сама ведь знаешь, что льдины двигаются.

— Но какой в этом смысл?! — воскликнул Майкл. — На кой черт разливать кровь по бутылкам? Где бы то ни было!

Дэррил почесал макушку, взлохматив рыжие волосы.

— А вот тут загвоздка. Проку от нездоровой крови никакого, разве что ее применяли для каких-нибудь экспериментов по созданию прививок…

— На борту корабля? — удивился Майкл.

— Сотни лет назад?! — вспыхнула Шарлотта.

Дэррил поднял руки, признавая поражение.

— Не смотрите на меня так! У меня нет ответа. Могу сказать лишь одно: я ни за что не поверю, что бутылка, сундук и тело — или, возможно, тела — никак между собой не связаны.

— Твоя правда, — согласился Майкл. — В противном случае это самое удивительное совпадение за всю историю мореплавания.

Шарлотта, кажется, всецело разделяла эту точку зрения.

— Я думаю, что, пока у меня есть возможность, будет нелишним взять образец крови у Спящей красавицы, — проговорил Дэррил.

— На предмет? — поинтересовался Майкл.

Дэррил пожал плечами:

— На предмет совпадения.

— Совпадения с чем? — переспросил Майкл, безуспешно пытаясь ухватить ход мыслей ученого. — С грязной кровью из бутылки? Хочешь сказать, что она разлила по бутылкам собственную кровь и сохранила на память?

— Или ты утверждаешь, что кровь ей нужна была для каких-то необычных медицинских целей? — спросила Шарлотта биолога.

— Я вам вот что скажу, — спокойно произнес Дэррил, стараясь погасить страсти. Он перевел взгляд с одного на другого. — Ученые чаще всего знают, что конкретно ищут, и знают, где искать. Но иногда бывает и так, что угадать направление поиска невозможно, поэтому приходится делать опыт вслепую, чтобы получить хоть какой-нибудь результат и дальше следовать подсказкам.

— Даже боюсь предположить, в какие дебри заведут нас эти подсказки, — пробормотал Майкл, чувствуя, что по его милости они ввязываются в какую-то дурно пахнущую историю.

— Да уж, тут не поспоришь, — признал Дэррил.

Шарлотта с шумом выдохнула и направилась к вороху курток и рукавиц.

— Я иду спать, — заявила она. — И вам обоим советую сделать то же самое.

Майкл вдруг почувствовал себя таким разбитым, что не нашел сил подняться. Он продолжал сидеть за столом, бессмысленно уставившись на загадочную темную бутылку.

— Майкл, — нахмурилась Шарлотта, застегивая парку. — Тебе надо хорошенько выспаться. Считай, что это предписание врача. — И, повернувшись к Дэррилу, добавила: — А ты закрывай бутылку.

Дэррил кивнул на склянку, намереваясь, что-то сказать, но Шарлотта его оборвала:

— Ты меня слышал? Пробку в бутылку и марш в постель!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Начало сентября, 1854

Лошади. Ужасные условия, в которых содержались лошади, приводили лейтенанта Копли в бешенство.

Его великолепного Аякса вместе с восьмьюдесятью пятью другими лошадьми загнали в тесные, темные и жутко грязные трюмы корабля «Генри Уилсон» Королевского флота, совершенно не подготовленные к транспортировке животных. Здесь не было стойл, а вместо нормальной коновязи болтались лишь простые веревки, отчего даже при спокойном море лошади терлись боками, наступали друг другу на копыта и постоянно держали головы высоко поднятыми, чтобы избежать ударов о тела соседей. А когда суда вошли в Бискайский залив, где регулярно бушевали штормы, лошади и вовсе обезумели от страха.

Синклеру, как и многим другим офицерам-кавалеристам, которые не слегли от лихорадки или морской болезни, приходилось все время дежурить в трюмах, прилагая неимоверные усилия, чтобы успокаивать животных и удерживать ситуацию под контролем. Почти невыполнимая задача. Всякий раз, как корабль кренился на волнах, бедных лошадей швыряло вперед, к кормушкам, и они с испуганным ржанием отчаянно скользили копытами по мокрой скрипучей палубе, стараясь сохранить равновесие. Воды, которая проникала в трюмы через люки над головой, было едва не по колено, и когда какая-нибудь лошадь падала, то снова поднять ее было чертовски сложно.

Один раз упал и Аякс, подмяв под себя лошадь Уинслоу. Растащить их в стороны и поставить на ноги удалось лишь общими усилиями нескольких военных и матросов. Сержант Хэтч так вообще находился в трюмах безвылазно. Синклер диву давался, как можно почти не спать и хоть изредка не выходить на палубу подышать свежим воздухом без запаха навоза, сена и крови. Но даже «индус» был не в силах предотвратить потери. Лошади умирали каждую ночь, кто от переломов костей, кто от паники, кто от теплового удара (вентиляция в трюмах почти полностью отсутствовала), и их бесцеремонно выбрасывали за борт. Весь путь Британской флотилии к Средиземноморью был усеян раздувшимися тушами животных.

Синклер, который был всего лишь молодым необстрелянным лейтенантом, все время задавался вопросом, почему армия не отрядила несколько пароходов, чтобы ускорить переброску. Рутерфорд, чей отец был лордом и работал в Адмиралтействе с герцогом Веллингтоном, как-то говорил, что за десять — двенадцать дней пароход может покрыть такое расстояние, на которое у парусного судна уйдет целый месяц. Если бы плавание на пароходах заняло даже две недели, они не понесли бы такие ужасающие потери среди лошадей, да и войска после высадки на турецкий берег могли быть приведены в боеспособное состояние гораздо раньше.

Но видимо, такая мысль не пришла в голову ни армейскому командованию, ни многочисленным толпам зевак, которые сопровождали полк на протяжении всего времени подготовки к отплытию. Поднимаясь на борт вместе с солдатами легкой и тяжелой кавалерийских бригад, 60-й стрелковой и 11-й гусарской дивизий, Синклер отметил, что в порту царит атмосфера всеобщего ликования. Всем казалось, что война будет скоротечной и иным солдатам даже не представится случай обнажить сабли или выстрелить из ружья. На каждом углу только и слышалось, что русская армия совершенно небоеспособна, а солдат приходится выгонять на поле боя чуть ли не под дулом пистолета. Ле Мэтр вообще заявил Синклеру, что ружья, которыми вооружена русская пехота, — всего лишь деревянная имитация, наподобие деревянных сабель, применяемых бригадой во время учений. Шапкозакидательские настроения привели к тому, что многим английским офицерам было позволено взять с собой и жен, которые по такому случаю разрядились в самые красивые и яркие платья. Кое-кто брал на борт любовниц.

Синклер внимательно осматривал толпу, растянувшуюся длинной вереницей вдоль доков и причала, и выискивал светло-желтое пятно. Но глаза цеплялись лишь за ящики с вином, букеты цветов и плетеные корзины с фруктами, подготовленные к погрузке на борт. Некоторые провожающие держали в руках маленькие британские флажки, другие — с энтузиазмом размахивали шапками, чепчиками и кружевными платками, а военный оркестр играл бравурные мелодии. Яркое солнце тоже добавляло хорошего настроения, и Синклер с нетерпением ждал, когда корабль отчалит и их великое победное шествие наконец начнется.

Рутерфорд словно прочитал мысли Синклера.

— По словам Мойры, не стоит надеяться, что мисс Найтингейл отпустит медсестер, — сказал он, облокотившись о планшир. — Я ей на это ответил, что мисс Найтингейл не патриотка.

Капитан снял мундир с отороченным мехом воротничком и перебросил через планшир; лоб у него лоснился от пота.

Синклер никак не мог понять, что за связь установилась между Рутерфордом и мисс Мулкаи. Отношения Синклера с Элеонор Эймс были необычными и, как выразились бы знакомые Синклера, не имеющими перспективы, но интерес капитана к пышнотелой грубоватой медсестре Мулкаи был и вовсе необъясним. Рутерфорд происходил из очень знатной семьи в Дорсете, ему заранее было уготовано стать пэром, и узнай его близкие об этой связи, они бы ужаснулись. Нет, всем, конечно, было известно, что в городе офицеры-кавалеристы крутили интрижки с самыми разными девицами, зачастую не гнушаясь даже крайне сомнительными знакомствами, однако было распространено мнение, что в конце концов молодые мужчины остепенятся, особенно в свете грядущей военной операции за рубежом. И время, и способ, чтобы обрубить концы, были идеальные; одно из достоинств армейской службы.

Но Синклеру показалось, что в шутливых фразах капитана он уловил странную грустинку. Рутерфорд не очень уютно чувствовал себя в богемных салонах, в которые его регулярно приглашали, да и вообще тяготился женскими компаниями. Однажды на глазах Синклера он неуклюже вывернул чашу для пунша на даму, которой его только что представили. Капитан куда комфортнее ощущал себя в казармах, где мог непринужденно общаться с сослуживцами, лихо пересыпая речь ругательствами, и вот теперь его чем-то привлекла мисс Мойра Мулкаи, девушка с повадками типичной представительницы рабочего класса. Синклер догадывался, что приятеля привлекли в ней как раз простота и отсутствие наносного. Ну и пышный бюст, разумеется, который медсестра никогда не пыталась скрыть от посторонних глаз.

Синклеру вдруг пришло на ум, что гораздо проще выискивать в толпе не новое желтое платье Элеонор, а глубокое декольте ее подруги Мойры с большим участком ослепительно белой кожи на груди.

Наконец показался командир 11-й гусарской дивизии лорд Кардиган, при полном параде и в сопровождении адъютантов. Горделивый представительный мужчина с рыжими усами и густыми бакенбардами, лорд держался в седле идеально прямо, на ходу отдавая какие-то указания. Он был хорошо известен суровым нравом, фанатичной преданностью букве устава и любовью нудно разглагольствовать на тему воинской чести. Как-то раз в офицерском клубе он учинил грандиозный скандал, отголоски которого преследовали его до сих пор. Лорд Кардиган настаивал, чтобы на его стол подавали только шампанское, а не темные бутылки с портером, которые были в чести у многих военных, преимущественно служивших в Индии. И когда по просьбе одного генеральского адъютанта принесли мозельвейн, но не в бокале, а прямо в бутылке черного цвета, лорд Кардиган принял его за портер и впал в ярость, оскорбив капитана полка. До того как скандал удалось замять, о нем уже знал весь Лондон и покатывался со смеху. С той поры Кардиган не мог появиться в театре или просто прогуляться со своим ирландским волкодавом по площади Брунсвик без того, чтобы ему кто-нибудь не крикнул: «Черная бутылка!» Его подчиненные, над которыми также подтрунивали, особенно болезненно воспринимали издевку и нередко устраивали потасовки с обидчиками.

17-й уланский полк легкой кавалерийской бригады номинально находился в подчинении лорда Лукана, двоюродного брата упрямого Кардигана, и у Синклера сложилось впечатление, что несчастные солдаты — лишь разменная монета в большой семейной игре.

— Постойте, — обратился Рутерфорд к проходящему мимо морскому офицеру. — Не одолжите на минутку?

Из-за пышности обмундирования Рутерфорда моряк не смог распознать его чин, поэтому без лишних слов протянул подзорную трубу и зашагал дальше, по своим делам.

Рутерфорд вскинул подзорную трубу и оглядел скопление народа, начиная от Хай-стрит и заканчивая погрузочной аппарелью. Воздух вокруг был наполнен фырканьем и ржанием лошадей, нескончаемым топотом солдатских сапог и фальшивыми звуками марша в исполнении военного оркестра, разносимыми по морю ветром с берега. Кто-то выкрикнул команду, которую несколько раз повторили на палубе, и матросы начали зазывать на борт солдат. Обнявшись на прощание с членами семей и друзьями, кавалеристы взбежали на борт по массивным сходням, которые тут же втащили на корабль. Портовые рабочие отвязали толстые швартовочные тросы и отбросили свободные концы в стороны.

Тем временем поиски Рутерфорда, видимо, не увенчались успехом.

— Придется мне по возвращении поговорить с этой Флоренс Найтингейл, — со вздохом разочарования произнес капитан.

— Дай-ка я попробую, — предложил Синклер, забирая подзорную трубу.

Первое, что попало в поле зрения, был лошадиный круп, удаляющийся по направлению к городу; как оказалось, это был конь лорда Кардигана. По слухам, знаменитый лорд должен был присоединиться к войскам позднее, а путешествие на фронт проделать в более комфортных условиях на борту французского парохода.

Синклер повезло не больше, чем Рутерфорду. На мгновение ему почудилось, будто он заметил подругу Ле Мэтра, Долли, но с уверенностью сказать было нельзя, так как лицо девушки скрывала широкая шляпа. К слову, Француз в суматохе откололся от друзей и затерялся где-то в гуще солдат на палубе «Генри Уилсона». Синклер поглядел на счастливо улыбающегося мальчугана, держащего маму за руку, затем понаблюдал за другим, который был всецело поглощен ловлей раненого воробья, прыгающего между колес продуктовой повозки.

Раздалось еще несколько приказов, и дюжина матросов полезли по такелажу на мачты отвязывать паруса. Когда с громкими хлопками они раздулись, корабль покачнулся и застонал, словно спящий великан, пробуждающийся к жизни. Между бортом и причалом возникла полоска чернеющей внизу воды. Синклер прошелся подзорной трубой по всей пристани, попутно остановившись на желтом зонтике от солнца и еще чем-то желтом, что оказалось афишей представления в театре «Друри-Лейн».

— Интересно, когда мы вступим в первый бой? — произнес Рутерфорд. — Надеюсь, это будет не какая-нибудь жалкая рукопашная, когда и пикой-то толком не поработаешь.

Пики считались относительно новым видом оружия, которое, как и мундиры, переняли у польских улан, великолепно проявивших себя в битве при Ватерлоо.

Синклер что-то буркнул в знак согласия и продолжил прочесывать толпу. Лейтенант хотел было оставить поиски — корабль покачивался, мешая фиксировать изображение, — как вдруг заметил, что из боковой аллеи выехал открытый экипаж и остановился в конце улицы. С него соскочили две женские фигуры, одна в желтом платье, другая — в белом халате, и побежали к пристани. Синклер оперся о леер и навел подзорную трубу на бегущих. Впереди, с медицинским чепцом в руке, бежала Элеонор, а следом семенила Мойра, придерживая юбку, чтобы не запутаться в ней ногами.

Как назло, обзор Синклеру закрыл опознавательный флаг на корме «Генри Уилсона», теперь уже отплывшего от причала на сотню ярдов. Однако лейтенант продолжал видеть ноги девушек и понял, что направляются они к совсем другому транспортному судну, покидающему порт. Но тут Элеонор остановилась перед мужчиной в военном мундире, перебросилась с ним парой слов и, схватив Мойру за руку, потащила ее в противоположном направлении — туда, откуда только что отчалил корабль с 17-м уланским полком.

Флаг шумно полоскался на набирающем силу морском ветре.

— Вон они! — крикнул Рутерфорду Синклер. — Бегут к пристани!

Капитан перегнулся через леерное ограждение, вытягивая шею, а Синклер, сунув зрительную трубу под мышку, принялся энергично размахивать рукой.

На стеньгах развернули еще несколько парусов, и корабль дернулся вперед, быстро набирая ход. Берег начал стремительно удаляться, и люди в порту уменьшались до размеров песчинок.

Синклер в последний раз навел подзорную трубу на яркое желтое пятнышко. Ему очень хотелось, чтобы девушка посмотрела в его направлении, но внимание Элеонор, кажется, было приковано к раздувающимся парусам. Однако когда, огибая мол, корабль врезался в первую волну и обрушил на всех находящихся на палубе фонтан холодных брызг, Синклеру показалось, что все-таки она обратила на него свои ярко-зеленые глаза. По крайней мере ему хотелось так думать.

Последовавшие затем недели выдались самыми жалкими за всю недолгую жизнь Синклера. Он вступил в армию ради славы и, что скрывать, ради возможности гордо ходить по городу в форме кавалериста, но вышло так, что он оказался заточенным в зловонном чреве битком набитого судна. Синклер никак не ожидал, что изо дня в день придется питаться холодной солониной и рассыпающимися в руках галетами, которые были насквозь источены жуками-долгоносиками, и из ночи в ночь маяться в грязных темных трюмах, борясь за спасение своего перепуганного до полусмерти коня. Он с тоской вспоминал беззаботную жизнь в Лондоне, игры в карты, собачьи поединки и вечера, проведенные в салоне «Афродита». (История с Фитцроем, которого он выкинул из окна, уже стала в полку притчей во языцех.) Всякий раз как корабельный стюард наливал ему скромную суточную порцию рома, лейтенант думал об отменном портвейне и холодном шампанском клуба «Лонгчемпс». А когда какой-то тип — не иначе простолюдин — отчитал его за курение на нижней палубе, Синклеру сразу вспомнился роскошный склад табачных изделий в казармах, не говоря уж о стеке, которым он с удовольствием наказал бы наглеца, посмевшего разговаривать с ним в неучтивом тоне.

Несмотря на некоторые неудобства в виде миллионов правил и положений, служба в армии раньше не была ему в тягость, но с каждым часом, проведенным на борту грязной, болтающейся из стороны в сторону посудины, его отношение к ней менялось. Он чувствовал, как в груди нарастает негодование, ощущение, будто его ввели в заблуждение и жестоко предали.

Друзья Синклера, кажется, тоже приуныли. Француз, в былые времена любивший насвистывать какую-нибудь мелодию да откалывать шуточки, все время висел в гамаке, зеленый как крикетная площадка, и держался за живот. А обычно бравирующий Рутерфорд говорил в более сдержанной манере, если вообще говорил. Другие — Уинслоу, Мартинс, Картрайт, Миллс — бродили по кораблю, будто привидения, с мертвенно-бледными физиономиями и в промокшей одежде. Конечно, воздух на палубе был гораздо свежее, но находиться там означало постоянно лицезреть жуткую картину того, как мертвых лошадей — а в последнее время и солдат, умерших от дизентерии и других недугов, — переваливают через планшир и, словно отходы из мусорного ведра, сбрасывают в бурлящие воды моря. Теперь, когда Синклер непосредственно познакомился с суровым армейским бытом, он уже с трудом представлял свою военную карьеру.

Кажется, единственным, кто стоически переносил подобное положение вещей, был сержант Хэтч — «индус», презираемый офицерами и прочими должностными лицами более высокого ранга. Синклер видел, что его дружеская манера общения с сержантом того немного настораживала, а Рутерфорд и вовсе прямо сказал лейтенанту, что не стоит водить дружбу с Хэтчем в открытую. Но Синклеру действительно было приятно находиться в компании ветерана. Сержант давно смирился со своей участью, как в жизни, так и на военной службе; он отлично знал, что о нем думают, чего от него хотят и что с этим делать.

Встречи с Синклером Хэтч никогда не искал специально, понимая, что тот занимает более высокое общественное положение, но всякий раз как встречался с лейтенантом, проявлял искреннюю радость, правда, в очень сдержанной манере. Тем более что оба были большими почитателями капитана Льюиса Эдварда Нолана, чьи выкладки относительно дрессировки лошадей в последнее время получили широкую известность. Помимо хлыста и шпор, которыми испокон веков добивались от лошади послушания, Нолан предложил использовать мягкое слово, успокаивающий жест и кусок сахара. Первоначально его методика получила широкое распространение в Австрии, где он служил при эрцгерцоге, затем начала шествие по Великобритании и, по слухам, проникла даже в американскую кавалерию. После такой славы вернуть капитана в лоно английской короны стало делом чести, поэтому его назначили командующим 15-м гусарским полком, и теперь он вместе со всеми плыл по Черному морю.

— Я знаком с ним лично, — заметил сержант Хэтч, протягивая своему скакуну Абдулле пригоршню ячменя. Как и прочих жизненно необходимых вещей, на кораблях катастрофически не хватало фуража для животных; вдобавок ко всем мучениям, которым подвергли лошадей, их еще посадили на голодный паек. — Вот так, — мягко сказал коню Хэтч, когда тот языком слизал угощение и принялся жадно подбирать с ладони последние зернышки. Сержант погладил Абдуллу по морде. — Все. До завтра больше ничего не получишь.

— А это правда, что он самый лучший наездник, с которым вам приходилось встречаться? — спросил Синклер. — Я слышал, другие Нолану и в подметки не годятся.

Сержант Хэтч улыбнулся:

— Тогда он всего лишь проводил рекогносцировку местности с адъютантом лорда Реглана, так что трудно сказать.

Как это и раньше случалось при разговорах с Хэтчем, Синклер вдруг почувствовал себя глупым мальчишкой.

— Но вообще да. Впечатление такое, что он словно сливается со своим конем. Ни одного лишнего движения рук и ног, и при этом животное идеально понимает, чего капитан от него хочет.

Абдулла вытянул шею и ткнул Хэтча носом в плечо, причем так сильно, что мужчина отшатнулся назад.

— Пожалуй, пора идти наверх, — произнес он вопреки тому, что постоянно находился в трюме. — Если останемся здесь, боюсь, бедняга попытается съесть мои эполеты.

Последнюю фразу он произнес как бы в шутку, но оба понимали, что шутки в ней лишь малая часть.

Поднявшись на палубу, где им пришлось переступать через тела солдат, слегших от лихорадки (корабельный лазарет, если так можно его назвать, был переполнен), они услышали всплеск воды за бортом, куда в холщовом саване выбросили очередного покойника. Первых жертв плавания провожали в последний путь с почестями, под звуки похоронного марша, исполняемого несколькими членами военного оркестра, но когда число умерших выросло и похороны в море стали обыденностью, офицеры отменили ритуал. Синклер однажды подслушал разговор капитана корабля с помощником: «Боевой дух у солдат и так упал, и если я еще раз услышу эту чертову музыку, пеняйте на себя».

Хэтч с Синклером отыскали на палубе свободный пятачок, уселись, прислонившись спиной к мачте, и сержант стал набивать трубку необыкновенно ароматным табаком, к которому пристрастился в Индии. Мимо медленно прошел Уинслоу, бросив на Синклера неодобрительный взгляд. Лейтенант с вызовом посмотрел на него.

Хэтч перехватил их взгляды и сказал:

— Вы рискуете впасть в немилость товарищей, общаясь с такими типами, как я.

— Я имею право общаться с кем захочу.

Хэтч раскурил трубку.

— Я служу им неприятным напоминанием.

— О чем?

— О том, что они еще не участвовали в настоящих боях. — Он выпустил облако дыма, и воздух наполнился изумительным табачным ароматом. — А еще, наверное, о битве при Чиллианвалахе.

Для Синклера стало сюрпризом, что сержант Хэтч участвовал в сражении, которое обернулось для британской кавалерии настоящей катастрофой. В военных сводках того времени сообщалось, что легкая кавалерийская бригада выдвинулась без предварительной подготовки и разведки местности навстречу мощной армии сикхов в Гималайских предгорьях. После того как артиллерийские дивизионы неожиданно нарвались на мощную конницу противника, солдаты в центре линии наступления начали массово отступать — то ли по собственной воле, то ли по приказу командования, о том история умалчивает, — но сзади их уже поджидали вражеские отряды. Сикхи, известные тем, что не придерживаются ни боевых построений, ни четкого расписания сражений, обнажили острые как бритвы кинжалы и ринулись в атаку. Во всеобщей панике, охватившей британские войска, два английских и один бенгальский полк поджали хвосты и бросились наутек, насквозь разрезав собственные пушечные батареи и оставив позади три полковых знамени, не говоря уже о сотнях убитых товарищей. И хотя с тех пор минуло пять лет, эта история все еще была свежа в памяти.

— Вот почему я храню ее на сердце, — произнес Хэтч, вытаскивая из-под рубашки цепочку с серебряной военной медалью, на которой было выгравировано «Пенджабская кампания, 1848-9». — Каждый, кто пережил тот день, мечтает смыть клеймо позора, — сказал он, пряча награду под рубашкой.

С марсовой площадки высоко над головой ветром принесло сообщение матроса, которое тут же было подхвачено морскими офицерами и эхом передано дальше по палубе. Синклер с Хэтчем быстро поднялись и подошли к правому борту, куда устремились солдаты, еще способные держаться на ногах. Вдали, сквозь стелющуюся по воде дымку тумана они увидели белые барашки волн, накатывающие на крымский берег, и флотилию стоящих на якоре британских кораблей, которые прибыли сюда чуть раньше. На «Генри Уилсоне» подобрали брамсели, и судно вошло в спокойные воды бухты, а вскоре Синклер услышал отрывистые звуки горна и увидел поблескивающие на берегу орудия. От мысли, что высадка началась, у лейтенанта учащенно забилось сердце. Насколько можно было судить по ландшафту вдали, Крым представлял собой территорию с обширными степями без деревьев и кустарников, следовательно, для кавалерийских маневров рельеф местности был идеальный. Синклеру не терпелось поскорее вывести Аякса из трюма, дать ему попастись и свободно побегать по этим, казалось, совершенно безмятежным зеленым холмам.

Когда корабль ближе подошел к берегу и встал на якорь, Синклер заметил в воде множество непонятных объектов. Поначалу он принял их за морских животных, вроде тюленей или дельфинов, но тут один из них поплыл в сторону носа «Генри Уилсона». Плавно покачиваясь на волнах, словно буек, полузатопленный предмет медленно проследовал вдоль всего борта корабля, ударился о деревянный корпус и, попав в водоворот, перевернулся. Только сейчас Синклер понял, что видит выступающие из воды голову и плечи солдата в красном мундире. Прежде чем мертвец, безвольно болтая головой из стороны в сторону, проплыл дальше вдоль кормы в сторону открытого моря, лейтенант успел рассмотреть его впалые щеки и остекленевшие глаза.

И таких тел было множество. Они зловеще покачивались на поверхности воды, словно червивые красные яблоки в бочке с водой.

Матрос, стоящий у леера рядом с Синклером, перекрестился.

— Холера, — пробормотал он. — Покойников не закапывают и не сжигают, опасаясь подхватить заразу.

Синклер вопросительно поглядел на Хэтча с трубкой в зубах.

— Но как же… — произнес Синклер.

Хэтч вытащил трубку изо рта и сказал:

— Перед тем как выбросить покойника за борт, к нему цепляют груз, чтобы он затонул. Но иногда этого оказывается недостаточно.

— Когда тела распухают, — добавил матрос мрачным голосом, — некоторые всплывают на поверхность, как будто возвращаются, чтобы в последний раз посмотреть на живых.

Синклер бросил взгляд на берег, где вовсю разгружали транспортные суда, на белые гребные шлюпки десантных войск, затем на флаги, развевающиеся на морском ветру, на сверкающие в солнечных лучах штыки солдат. А потом снова на жуткую россыпь мертвых тел, безжизненно переваливающихся через белые гребни волн.

— Как называется это место? — поинтересовался он, уверенный, что ответ запомнит навсегда.

Матрос невесело усмехнулся, почесал лоб и, отворачиваясь, произнес:

— Каламитский залив.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

11 декабря, 13.00

Бетти Снодграсс и Тину Густафсон иногда принимали за сестер. Обе были светловолосые, с открытыми широкими лицами. Познакомились они в университете Айдахо, на знаменитом факультете гляциологии и арктических исследований, где и получили намертво приставшее к ним прозвище «снежные королевы». Гляциология всегда считалась самой сложной, строгой и физически тяжелой наукой о Земле, что и привлекло к ней внимание девушек. Теоретические исследования кабинетных ученых были не для них. Подруги мечтали о настоящей науке, которая требовала работы в полевых условиях с полной самоотдачей. Человек, собирающийся стать гляциологом, должен сразу приготовиться к тому, что валяться на теплых мексиканских пляжах не удастся.

Словом, Бетти и Тина добились чего хотели.

На станции Адели, вдали от цивилизации, они вели спартанский образ жизни, бурили лед и складывали образцы под землю в вечную мерзлоту, где температура стабильно держится на уровне минус двадцати градусов. А когда требовалось провести анализы на наличие во льду изотопов и газов, благодаря которым можно узнать об изменениях климата с течением времени, они предварительно выносили керны из спрессованного льда на ледовый дворик, давая им немного «расслабиться», как они выражались. Работа гляциологов со временем превратила их в настоящих виртуозов обработки льда, в «ледяных гуру», как они сами себя называли. Бетти как-то сказала Тине, что если дела в гляциологии пойдут совсем худо, они всегда смогут заработать на жизнь ваянием ледяных скульптур.

И вот теперь находка Майкла позволила проявить им мастерство в полной мере. Массивный ледяной блок, выпиленный из подводной глыбы, стоял вертикально между стеллажей с ледовыми кернами и деревянным ящиком с надписью «ПЛАЗМА», служившим домиком для птенца-поморника Олли. Для защиты от ветра дворик был огорожен глухим металлическим забором высотой приблизительно шесть футов, но на этом обустройства и заканчивались — ни пола, ни крыши, лишь серое небо над головой да мерзлая земля под ногами.

Перед тем как приступить к работе, Тина с Бетти по привычке надели поверх зимней одежды стерильные комбинезоны (загрязнить образец льда — пара пустяков), хотя о стерильности подводной льдины они не беспокоились. Ледяной куб подвергся воздействию сотни различных факторов — от пил, которыми его вырезали, до водолазного домика, куда попал сразу после извлечения из проруби. К тому же лучшего способа датировать льдину, чем выяснить возраст вмурованного в нее тела, все равно не найти. На передней стенке куба все еще оставалось несколько дюймов льда, подлежащих удалению, но уже сейчас Бетти могла различить смутные очертания и фасон платья пленницы. Одежда напомнила ей о сериале «Театр шедевров», которым она увлекалась в детстве. Ей даже показалось, что на груди женщины она разглядела тускло поблескивающую брошь цвета слоновой кости.

Бетти работала то сверлом, то пилой, то кайлом, стараясь при этом не смотреть в глаза утопленнице. Зрелище действовало угнетающе.

Тина такими же инструментами обрабатывала блок сзади. Как обычно, женщины работали, обсуждая совершенно посторонние вещи, например, последние изменения в Национальной футбольной лиге.

— Они были правы, — сказала вдруг Тина, прерываясь.

— В чем? — Бетти отколола еще один кусок.

— Во льду второй человек. Теперь он виден отчетливо.

Бетти зашла сзади и увидела в льдине мужчину со светлыми усами и, кажется, в каком-то мундире. Его голова была прижата к затылку девушки, а шею обвивала уже знакомая металлическая цепь. Подруги переглянулись.

— Может, стоит притормозить? — проговорила Бетти.

— Почему это?

— Боюсь, как бы исследование находки не оказалось станции не по зубам. По-моему, такие вещи надо сразу переправлять в вашингтонскую лабораторию ННФ или, скажем, в университет Айдахо.

— Чего?! Хочешь лишить нас обеих шанса попасть в историю?

У Майкла, навьюченного фотооборудованием — камерами, штативами и двумя лампами, — были заняты обе руки, поэтому, чтобы отворить глухой металлический щит, служивший калиткой, пришлось пнуть его ногой. Из глубины ледового дворика до него донесся обрывок разговора Тины с Бетти; что-то про попадание в историю.

— Извиняюсь, что заранее не предупредил о приходе, — сказал он Бетти, которая услужливо распахнула перед ним калитку.

— Да ничего. Мы любим компании.

— Ага, компании живых… — мрачновато добавила Тина.

Поскольку мысли Майкла в данный момент были заняты одним очень важным делом, ироничная реплика ускользнула от его внимания. Он сложил часть оборудования на землю и направился прямиком в угол двора, к контейнеру. Встал на колени и заглянул внутрь — Олли так к нему привык, что сразу же вскочил на лапки и шагнул навстречу. Майкл вытащил кусочки бекона, только что прихваченные в буфете, и прямо в руке протянул птенцу. Олли, который с каждым днем все больше начинал приобретать вид чайки, вскинул пушистую серую головку, мгновение разглядывал угощение, а затем резко клюнул.

— Ого! Ты мне чуть палец не оттяпал!

Майкл высыпал остальные кусочки бекона у края ящика, встал и застыл, натолкнувшись на обеспокоенные взгляды Бетти и Тины.

— Да не волнуйтесь вы так. Поморники всеядны, — сказал он.

— Не в этом дело, — ответила Бетти.

Журналист проследил за взглядом Тины, который она метнула в сторону ледяного блока.

— Боже милостивый, — пробормотал он, подходя ближе. — Все-таки я был прав.

Мужчина все еще находился глубоко во льду. Интересно, если она Спящая красавица, тогда кто он — ее возлюбленный Прекрасный принц? На груди у покойника виднелось что-то наподобие золотого галуна, поэтому у Майкла сразу возникла уверенность, что мужчина некогда был военным.

Странное дело, но от нелепой мысли, что девушка все время находилась не одна, Майкл вдруг испытал чувство успокоения.

— Пока больше не отбивайте лед, — попросил Майкл. — Мне надо запечатлеть льдину на этой стадии работы.

Он быстро подхватил осветители и поставил по обеим сторонам ледяной глыбы. День был очень холодный и сумрачный, и освещенная лампами льдина вдруг засверкала и стала похожей на сияющий маяк.

— Мы с Бетти как раз об этом говорили, — робко заметила Тина. — Не исключено, что к такой неординарной находке вообще не следовало прикасаться.

Майкл был слишком поглощен тем, с какого ракурса лучше сделать снимок, поэтому не вник в ее слова. Игра света и тени, не говоря уже о преломлении во льду, обещала доставить массу хлопот во время съемок. Но это была только часть проблем. Он поднял темные очки на шерстяную шапку и принялся колдовать над экспонометром.

— Слушай, Майкл, — сказала Бетти. — Возможно, стоит пока притормозить да хорошенько все обдумать.

— Что обдумать? — не понял Майкл.

— Что дальше делать с телами. Мы думаем, работы по извлечению должны вестись параллельно со всесторонними лабораторными исследованиями. Например, с применением рентгена или магниторезонансного томографа, которого на базе нет.

— Дэррил уверяет, что у него в лаборатории есть все необходимое оборудование, — возразил Майкл, хотя и призадумался.

А если он и правда торопит события? Ведь есть вероятность повредить находку, которая может оказаться одним из величайших открытий в истории человечества.

— Вопрос не в том, как извлечь их в целости и сохранности, — добавила Тина. — Это проще простого. Но вот сохранить тела потом будет очень сложно.

Сомнительно, чтобы Дэррил не предусмотрел подобное развитие событий, подумал Майкл. Да и вообще: разве Антарктика, по сути, не представляет собой морозильник необъятных размеров? Даже если тела извлекут изо льда, неужели сверхнизкой температуры воздуха окажется недостаточно для предотвращения разложения тканей?

Как бы там ни было, сейчас от него требуется сделать качественный фоторепортаж. Мало того, что находка позволит «Эко-Туризму» предоставить читателям интереснейший материал, так еще даст шанс побороться за национальную журнальную премию. Требовалась предельная собранность, чтобы, не дай Бог, не испортить кадры. Тем более Джо Гиллеспи однажды посетовал, что журналист не сделал ни одной фотографии того трагического события в Каскадных горах… Иной раз Майклу казалось, что редактора в жизни увлекала лишь погоня за дешевыми сенсациями.

Майкл выбрал наиболее подходящие камеры и аксессуары и сделал несколько снимков; сначала сфотографировал мужчину, лицо которого все еще едва просматривалось, затем женщину. Хотелось точно передать фактуру льда, но мешали отражения и преломления света, превратившие съемку в крайне кропотливый процесс. Впрочем, Майкл был только рад. Качественный результат никогда не дается малой кровью. Затем он попросил Бетти с Тиной возобновить работу и сделал пару десятков снимков, на которых запечатлел, как гляциологи обдирают и пилят лед. Чести попасть в кадр удостоился и Олли, который вразвалочку вышел из домика проверить, не съедобны ли ледяные осколки, разлетающиеся во все стороны.

Ветер усиливался, и глухой металлический забор, несмотря на свою основательность, начал греметь так громко, что разговаривать стало затруднительно. Майклу приходилось буквально кричать Тине с Бетти, чтобы те встали то правее, то левее, то под свет лампы, то ушли в тень. Очень скоро выяснилось, что женщины ощущают себя под объективами довольно неловко. «Снежные королевы» явно не принадлежали к типу людей, которые любят популярность и умеют вести себя перед камерами раскованно.

— Еще одну, и всё, — попросил он Бетти. — Подними ручной бур на шесть дюймов.

Инструмент заслонял лицо Спящей красавицы.

Бетти покорно приставила бур, куда было сказано, и Майкл торопливо поправил осветители, сдвинутые ветром с исходного положения. Направив на льдину все имеющиеся прожектора, Майкл подошел ближе, чтобы запечатлеть как можно больше мелких деталей. То ли от высокой яркости ламп, то ли от меньшего слоя льда, который Тина не покладая рук отбивала все утро, но лицо женщины просматривалось значительно лучше. Теперь Майкл отчетливо разглядел каштановые волосы, зажатые ржавой цепью, тускло сверкающую белую брошку и изумрудно-зеленые глаза. Выражение лица девушки ничуть не изменилось с тех пор, как Майкл увидел ее под водой во второй раз, поэтому оставалось лишь удивляться, как он мог тогда подумать, что утопленница стала выглядеть иначе. Занятно все-таки, какие трюки способна выделывать человеческая память. Майкл сделал еще два снимка, однако в кадр попадала его собственная тень, поэтому пришлось пригнуться и сместиться на несколько дюймов вбок. Майкл снова навел резкость и щелкнул затвором, и в этот момент, он мог поклясться, картина в кадре изменилась. Глаз на детали у него был наметан безупречно — и преподаватели искусства фотографии, и редакторы всегда отмечали это его качество. Вот и сейчас Майкл был уверен на сто процентов, что в кадре произошли какие-то изменения. Совсем незначительные, эфемерные, но они все-таки произошли. Он снова переменил точку съемки и вдруг увидел, что зрачки женщины… сузились.

Он опустил камеру и просмотрел цифровые снимки, которые только что сделал. Один за другим, пролистывая вперед и назад. И хоть разница в изображениях была исчезающе мала, Майкл мог поклясться, что она есть.

— Вот ты где! — послышался возглас Дэррила на фоне грохота оградительных щитов. — Тебя по спутниковому телефону вызывают. Некая Карен. Связисты удерживают ее на линии специально ради тебя. — Бросив взгляд на результаты работы Тины и Бетти, Дэррил воскликнул: — Ух ты! А вы неплохо потрудились!

Майкл кивнул гляциологам и сказал:

— Оставьте все как есть. Я сейчас вернусь.

— По-моему, лампы пока можно выключить, — заметила Бетти.

И то верно. Майкл сунул фотокамеру под анорак и, перед тем как удалиться в административный модуль, отключил освещение. Льдина вмиг потускнела, превратившись из сверкающей колонны в унылый тусклый монолит.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

11 декабря, 15.00

— Ты меня извини, если что, — сказала Карен. — Я тебя не отвлекаю от важных дел?

— Нет, что ты. Я всегда рад твоим звонкам. Ты же знаешь.

Но всякий раз как они говорили по спутниковому телефону, у Майкла душа в пятки уходила. Маловероятно, что она и теперь звонит, чтобы сообщить какую-то хорошую новость.

— Что случилось?

Он ногой закрыл дверь радиорубки и устроился на компьютерном стуле без подлокотников.

— Я просто решила сообщить, что Крисси покидает госпиталь, поэтому звонить туда больше не имеет смысла.

В первое мгновение Майкл воодушевился — неужели Кристин возвращается домой? — но торжества в голосе Карен как-то не ощущалось, и он уточнил:

— А куда ее переводят?

— Домой.

Майкл растерялся. Кристин отправляют домой, это ведь добрый знак?

— Врачи решили, что состояние улучшилось настолько, что ее можно выписывать?

— Нет-нет. Это отец так решил.

Кто бы сомневался! Чтобы мистер Нельсон прислушивался к мнению каких-то там профессиональных врачей…

— Он считает, что врачи делают для нее недостаточно — как в плане ухода, так и стимуляции мозговой активности, — поэтому решил нанять своих людей, которые будут находиться у нас в доме. При этом он сможет контролировать все их действия.

— А дилерским центром кто будет управлять?

— Понятия не имею. Он за своей гениальной идеей вообще ничего не видит, а мы вынуждены терпеть.

Реакция членов семьи оказалась вполне ожидаемой; Кристин была единственной, кто мог заявить решительный протест отцу. Хотя Майкл ни на секунду не сомневался в любви мистера Нельсона к дочери, его поведение он расценивал как последнюю возможность навязать Кристин свою волю, которой она наконец-то не сможет воспротивиться.

— И когда это произойдет?

— Завтра. Но подготовка к переводу велась всю прошлую неделю. Устанавливали медицинскую койку, систему вентиляции, договаривались с медсестрами, которые будут дежурить возле нее круглые сутки.

— Значит, она возвращается в свою старую комнату… — задумчиво произнес Майкл, почесывая левое плечо. — Это могло бы помочь.

— Вообще-то ее старая комната этажом выше. Думаю, тебе об этом излишне напоминать, — сказала она с саркастичным смешком. — Затаскивать оборудование наверх трудно, поэтому мы перестроили под палату семейную комнату.

— Вот оно что? Логично…

В трубке раздался электрический треск, и связь оборвалась.

Майкл попытался осмыслить новость. Как относиться к затее мистера Нельсона: как к разумному шагу или безрассудству? Неужели родители и сестра всерьез рассчитывают, что в домашних условиях можно обеспечить выздоровление Кристин, пусть и под круглосуточным наблюдением медсестер?

Выздоровление, которое, по словам врачей, невозможно.

Бог свидетель, Майкл пытался убедить себя в его возможности. В течение долгой холодной ночи в Каскадных горах и большей части следующего дня он заставлял себя мыслить исключительно оптимистично. Майкл внушал себе, что Кристин очнется и выздоровеет; надо лишь спустить ее со скалы.

В то утро он с рассветом выполз из спального мешка, в котором провел вместе с ней всю ночь, и первым делом хорошенько растер себе закоченевшие руки и ноги. На бедре у него образовался большой пурпурный синяк от карабина, на котором он пролежал несколько часов, а левое плечо по-прежнему ныло. Он развернул энергетический батончик и жадно проглотил. Вскоре в светлеющем небе Майкл услышал жужжание небольшого самолета, пролетающего прямо над головой. Он отчаянно махал руками, кричал и даже дул в свисток, но увы — самолет не качнул крыльями, давая понять, что людей заметили, и, конечно же, не развернулся. Когда он скрылся на западе, снова наступила тишина, нарушаемая лишь щебетанием птиц да тихим завыванием ветра.

На крик и свистки Кристин не реагировала. Майкл проверил ей пульс и ритм дыхания. Оно было затрудненное, однако равномерное. Перед ним маячили две альтернативы: оставаться на месте, надеясь, что поблизости появятся какие-нибудь скалолазы, либо попытаться спустить Кристин со скалы собственными силами. Он оглядел горизонт — наползали тучи. Если они принесут с собой дождь или туман, альпинисты восходить на гору не станут. Что ж, придется все делать самому с помощью сложной системы веревок и кустарно изготовленных блоков. По его прикидкам, Кристин можно было спускать за раз ярдов на десять — пятнадцать, затем снижаться самому, перезакреплять веревки и повторять процесс заново. Если получится спуститься, велик шанс встретить в лесу случайных туристов, а если он доберется до Большого озера, то звуки свистка смогут привлечь внимание какой-нибудь лодки. Разумеется, если направление ветра будет благоприятным.

Он собрал все уцелевшие вещи и приступил к разработке плана. Футах в двадцати пяти — тридцати под ними находилась еще одна полка, не шире гладильной доски. Прикинув, Майкл пришел к выводу, что спустить на нее Кристин вполне реально. Голова и шея девушки требовали особого внимания, но он, хоть убей, не мог придумать, как их зафиксировать — под руками не было ничего жесткого. Значит, придется рискнуть.

Чтобы соорудить систему веревок и закрепить в них обмякшее тело Кристин, потребовался битый час, и еще один ушел на то, чтобы спуститься на узкую полку. Уже сейчас одежда Майкла была насквозь пропитана потом, а тело с ног до головы покрывали ссадины и синяки. Он уселся на выступ, одной рукой удерживая Кристин за ногу, а другой извлек флягу и высосал из нее последние капли воды. Сверху на их ненадежное пристанище осыпалось несколько камешков, потревоженных во время спуска.

Как бы ему хотелось, чтобы Кристин проявила хоть малейшие признаки сознания, поговорила бы с ним хоть несколько секунд!

А темные тучи между тем сгущались.

Майкл посмотрел вниз, на макушки сосен и водную гладь Большого озера, и понял, что план не сработает. Спуск занимал слишком много времени, а оставлять Кристин в горах еще на одну ночь нельзя. И он решил идти ва-банк. Сбросив до последней мелочи всю ненужную оснастку и раздевшись до шортов и футболки, Майкл закрепил Кристин у себя на спине — ее руки безвольно повисли вдоль тела, а голова в разбитом желтом шлеме свалилась ему на плечо — и начал спускаться. Теперь он либо доберется до леса у подножия горы, либо они погибнут оба, сорвавшись с невообразимой высоты.

В течение всего пути он с ней разговаривал. «Держись крепче, — шептал Майкл. — Мне надо найти опору для ног… Кажется, у меня плечо снова начинает выходить из сустава, но ты не беспокойся». Один раз даже пошутил: «Как насчет большого бифштекса в „Пондерозе“? Чур, ты платишь!» Голова Кристин безжизненно раскачивалась у него на плече, и иногда на шее он ощущал теплое дуновение ее дыхания. Этого было достаточно, чтобы вселить уверенность в собственных силах — Кристин с ним, жива, и они, так или иначе, выберутся из передряги. К полудню грозовые тучи заволокли небо целиком, но дождь все не шел. С неба упало лишь несколько капель. Зато воздух затянулся легким туманом, и его приятная прохлада оказалась весьма кстати. «Боже, пожалуйста, сделай одно одолжение — попридержи дождь до тех пор, пока я не спущусь с этой проклятой горы», — молил Майкл.

И Бог его услышал. Майкл спустился по склону у основания горы Вашингтона, нырнул под защиту сосновых крон, и тут хляби небесные разверзлись. Майкл рухнул на мокрую землю, подставляя себя под струи воды, и вдохнул резкий запах сосновой хвои. Ливень стоял сплошной стеной, а воздух один за другим сотрясали мощнейшие раскаты грома. Он обтер перепачканное лицо Кристин и смочил девушке губы. Всякий раз как дождевые капли попадали ей на веки, они вздрагивали, однако других признаков жизни Кристин не проявляла.

Майкл попытался снова поднять спутницу, но от изнеможения подкашивались ноги — он едва мог двигаться. И на него накатила апатия. Он обхватил Кристин руками и прислонился спиной к стволу дерева, подставив лицо под дождь. Сколько времени он провел в таком положении, Майкл понятия не имел, но когда снова пошевельнулся, насквозь промокший и дрожащий от холода, уже стемнело. Дождь прекратился, и на небе сияла полная луна. Он снова взвалил Кристин на спину и в лунном свете побрел к парковке возле Большого озера, где оставил джип. Когда он вышел из леса, грязный, взмокший и весь в кровавых ранах, с бесчувственным телом на плечах, то сразу натолкнулся на двух молодых парней в рубашках Вашингтонского университета, разгружающих пикап. Заметив незнакомца, они разинули рты, словно к ним вышел сам снежный человек.

— Помогите, — заплетающимся языком произнес Майкл. — Нам нужна помощь.

И после этого, как потом рассказывали два члена студенческого братства, мужчина потерял сознание.

Увидев во льду две фигуры, Дэррил понял, что настало время его выхода на сцену. Большая часть льда была то ли отколота, то ли растоплена лампами Майкла, так что, подойдя к льдине, Дэррил с легкостью различил эфес сабли на боку у мужчины и золотистую кисточку, которая замерзла в вертикальном положении.

— Вы неплохо потрудились, — похвалил он Тину с Бетти. — Но теперь давайте-ка перетащим их ко мне в лабораторию и завершим работу.

Но Бетти с Тиной прикинулись, будто хотят дождаться возвращения Майкла и выслушать его решение.

— Через несколько минут возвратится Майкл. Давай тогда и поговорим.

Дэррил, будучи человеком проницательным, сразу смекнул, куда дует ветер. Дай ученым — пусть и гляциологам, чем они отличаются от прочих ученых? — почувствовать вкус чего-то по-настоящему экстраординарного, и они уже ни за что не выпустят сенсационную находку из рук. Бесконечные лабораторные исследования, скучные эксперименты, слепые тесты и статистические выкладки составляют значительную часть научного процесса, так что когда ученые находят нечто из ряда вон, да еще и с перспективой получить широкую известность в научном сообществе, они, естественно, начинают тянуть одеяло на себя.

Действовать пришлось быстро и решительно. Дэррил сбегал к ангарам, в которых содержались «спрайты», снегоходы и машины для бурения льда, и переговорил с Франклином и Лоусоном. На ледовый дворик они вернулись уже втроем, прихватив грузовую тележку, обычно используемую для перевозки бочек с горюче-смазочными материалами. Пока Бетти причитала, что Дэррил торопит события, а Тина разглагольствовала о необходимости сохранить материал в неприкосновенности, биолог с двумя помощниками накрыли изрядно похудевшую льдину брезентом и погрузили на тележку. Завернув за угол, они быстро вкатили ее по пандусу в лабораторию морской биологии, подальше от людских глаз.

— И что теперь? — спросил Франклин, оглядывая беспорядок комнаты с шипящими кислородными трубками, жужжащими приборами и банками с диковинными существами под лучами лиловых ламп.

— Ее надо погрузить сюда, — сказал Дэррил, подходя к большому резервуару.

Он заранее вытащил из него перегородки, слил старую воду и тщательно вычистил аквариум, после чего снова наполнил свежей морской водой. Теперь резервуар напоминал большую ванну-джакузи. Обитающую в нем треску Дэррил отнес к ледяной лунке и отпустил на волю. Если бы рыбы продолжали участвовать в каком-нибудь эксперименте, рассудил он, на них обязательно поставили бы клеймо, чего сделано не было. Выпуская треску, Дэррил сквозь ледяную шугу в проруби смутно различил очертания чего-то темного, метнувшегося рыбам наперерез, — наверняка леопардовый тюлень, вмиг заприметивший лакомство. Жизнь в Антарктике полна опасностей.

Франклин подкатил тележку к резервуару, а Лоусон залез в воду. В бандане он немного походил на пирата, который готовится перебраться на борт захваченного судна.

— Ты понимаешь, что вода перельется через борта и зальет весь пол? — спросил Франклин.

На что Дэррил ответил:

— Вот почему пол оснащен дренажными каналами. Приступайте.

Лоусон, стоя в ванне, обхватил льдину, и Дэррил с Франклином принялись осторожно наклонять ее вперед. Когда ледяной блок медленно перевалили через борт, Лоусон отступил назад, и льдину плюхнули в воду. Как Франклин и предсказывал, через края резервуара хлынули волны тепловатой морской воды и, заливая мужчинам башмаки, растеклись по всей лаборатории. Брезентовая накидка отплыла в сторону, а сама льдина с прикованными спина к спине фигурами еще несколько минут продолжала покачиваться, прежде чем застыла в воде неподвижно и зыбь в аквариуме улеглась.

Дэррил ликовал.

Франклин, оценив критическим взглядом плоды трудов, произнес:

— Не хотел бы я работать здесь в одиночестве, наедине с ними.

Лоусон, который вылез из резервуара изрядно промокшим, кажется, был солидарен с приятелем.

Но Дэррила соседство с покойниками ничуть не смущало. Он буквально прирос глазами к льдине, которая, почти полностью скрытая морской водой, горизонтально покоилась в резервуаре. Если расчеты Хирша, основанные на плотности льда и температурном режиме в аквариуме, были верны — а его расчеты были верны почти всегда, — уже через несколько дней в ванне будут плавать два окончательно размороженных трупа. Сильно охлажденные, но целые и сохранившие первозданный вид.

Франклин с Лоусон ушли, а вскоре лабораторию покинул и Дэррил. Сейчас в ней все равно нечем было заниматься. Единственное, что Хиршу предстояло сделать, так это прогуляться до океана и проверить, не попались ли в подводные ловушки и сети еще какие-нибудь представители семейства белокровок или, как их в шутку называли морские биологи, «антифризных рыб». Никогда нельзя знать заранее, когда судьба преподнесет подарок в виде новых биологических образцов.

Перед уходом он выключил флуоресцентное освещение, оставив лабораторию подсвеченной лишь лампами аквариумов и центрального резервуара. Они заливали помещение мягким сиреневым светом, не проникающим лишь в самые отдаленные и темные закутки. Дэррил натянул куртку, шапку и перчатки — Господи, как же надоели бесконечные одевания-раздевания! — и открыл дверь, впуская внутрь струю ледяного воздуха. Плотно притворив за собой дверь, ученый побрел по заснеженному склону к берегу.

В лаборатории разнообразные обитатели аквариумов на настенных полках продолжали жить своей тихой жизнью заключенных, обреченных на смерть. Морской паук, стоя на тонких задних лапках, передними ощупывал стекло. Сворачивая и расправляя тела, по дну банок ползали черви, похожие на белый серпантин. Морские звезды присосались к стенке своей стеклянной тюрьмы и сидели неподвижно, широко расставив лучи. А перламутровая ледяная рыба с огромным ртом без устали нарезала в аквариуме неширокие круги. В трубочках шипел кислород, тихо гудели обогреватели, а за окном модуля завывал ветер.

А ледяная глыба в резервуаре медленно, но верно подтаивала. Толщу древней льдины мало-помалу подтачивала циркулирующая в емкости прохладная вода. Периодически она находила в ней крохотные трещинки и устремлялась внутрь, и тогда раздавались легкие потрескивания. То там, то тут во льду возникали мелкие, почти невидимые бороздки, словно царапины на старом зеркале. Всплывали и лопались на поверхности воды все новые и новые воздушные пузырьки. Благодаря системе рециркуляции, которая по черным пластиковым шлангам высасывала охлажденную опресненную льдиной воду и взамен нагнетала соленую, в резервуаре поддерживались неизменные четыре градуса по Цельсию. Через пару дней лед истончится настолько, что сквозь него будет видно насквозь и бледно-лиловый свет лаборатории проникнет в самую его сердцевину.

Истончится настолько, что начнет ломаться и крошиться. И тогда древней льдине придется расстаться со своими пленниками, как бы она ни сопротивлялась.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

13 декабря, 12.10

Поездка на собачьей упряжке оказалась гораздо комфортнее, чем Майкл предполагал. Нарты представляли собой цельноформованную «скорлупу» из жесткого пластика, внешне напоминающую каяк, однако пассажир сидит в чем-то наподобие гамака на высоте нескольких дюймов от днища. Даже когда сани скользят по голым участкам неровного льда или натыкаются на твердые кочки, амортизирующее ложе наряду с толстой зимней одеждой седока значительно смягчает удары.

Сани с легкостью неслись вперед, оставляя позади снежные барханы и ледяные проплешины. Данциг стоял на полозьях за спиной у Майкла и подбадривал собак — последних собак во всей Антарктике, как узнал от Мерфи Майкл.

— Собак запретили использовать, — объяснил тогда Мерфи. — Они пугают тюленей. Кроме нашей упряжки, других не осталось. Этих и то удалось отстоять только потому, что мы заявили, будто они являются частью долгосрочного эксперимента. — Он закатил глаза. — Вы и представить себе не можете, сколько бумаги пришлось исписать, чтобы уладить вопрос. Данциг стоял горой за своих псов. Так что это последняя упряжка на Южном полюсе, а Данциг — последний каюр.

Хотя у Майкла была менее выгодная позиция для обзора, он с восхищением отметил слаженность, с какой собаки во главе с Кодьяком бегут в группе. Скорость упряжки и суммарная тяговая сила лаек производили сильное впечатление; казалось, что нарты буквально парят в воздухе. Временами лайки словно сливались в единую шевелящуюся массу серо-белого меха, при этом спины животных то поднимались, то опускались, как разноцветные лошадки на детской карусели.

Даже без отрывистых окриков «Хо!» и «Ги!», которыми Данциг давал команды повернуть налево или направо, собаки точно знали, куда бежать. Направлялись они к старой норвежской китобойной станции в трех милях отсюда. Данциг проделывал каждый день этот маршрут вдоль берега с целью поддержания собак в хорошей физической форме. Он предложил Майклу прокатиться вместе с ним — «пока ваша Спящая красавица оттаивает», — резонно полагая, что тому будет небезынтересно сфотографировать заброшенный форпост.

Утром Майкл зашел в лабораторию морской биологии, но ничего интересного, что можно было бы сфотографировать, не обнаружил. Дэррил заверил его, что льдина начнет претерпевать радикальные изменения только дня через два.

— Береженого Бог бережет, — объяснил биолог медлительность процесса.

Майкл согласился.

Наблюдать, как тает лед, ему было не более интересно, чем наблюдать за растущей травой, поэтому он был очень благодарен каюру за любезное приглашение.

В прошлый раз, когда Майкл попытался попасть на станцию «Стромвикен», был густой туман, поставивший крест на фотосъемке. Сегодня, напротив, было ясно и очень холодно — температура снизилась до двадцати пяти градусов ниже нуля, — и яркий дневной свет непреклонного солнца придавал воздуху необычайную прозрачность. Объекты, находящиеся вдали, казались ближе, чем были на самом деле, тогда как близкорасположенные предметы выглядели словно под увеличительным стеклом. Особенности антарктического воздуха и освещения могут заставить любого фотографа поломать голову над тем, как сделать достойные снимки — резкие, объемные и с хорошей выдержкой.

Майкл скрестил руки, прижимая к груди запрятанную под парку фотокамеру.

— Ну как вам?! — крикнул Данциг, наклоняясь к самому уху Майкла.

По капюшону журналиста застучали моржовые клыки ожерелья-амулета.

— Однозначно приятнее автобуса!

Данциг похлопал пассажира по плечу и снова выпрямился. Каюр никак не мог нахвалиться своими собаками.

Прямо перед собой Майклу было трудно что-нибудь увидеть, но справа он заметил ржавеющий остов норвежского парохода, выброшенного на каменистый берег. Очевидно, это было первым признаком приближения к заброшенной китобойной станции. Позади него виднелся пирс, давно разрушенный приливными волнами и подвижками льда. На носу судна торчала направленная в сторону берега гарпунная пушка — изобретение норвежцев, — стрелявшая шестифутовыми острогами, в которые в более поздние годы закладывали взрывчатку. Преследуемый кит, получив гарпун между лопаток (если стрелял меткий гарпунер), искал спасения на глубине, однако там у него прямо в теле взрывалась бомба, которая раздирала животному сердце и легкие.

И это был еще удачный исход для кита. Если гарпунер промахивался или взрыв был не смертельным, борьба растягивалась на несколько часов. В изувеченного, истекающего кровью кита втыкали все новые и новые остроги, прикрепленные длинными веревками к массивной лебедке, и когда животное ослабевало, его постепенно подтягивали к борту, как акулу на крючке. В конце концов, поддев острыми баграми, животное втаскивали на палубу, где закалывали насмерть. Поначалу охотились только на горбачей, потом перешли на гладких китов, а когда и те стали исчезать, взялись за китов-полосатиков, которых выловить было сложнее всего.

Конкретно эта китобойная станция действовала на нерегулярной основе с 1890 года, пока ее окончательно не закрыли в 1958 году, бросив все находившееся тут имущество, от локомотивов до запасов топливной древесины. Оборудование, которое завезли в Антарктиду, вывозить назад оказалось трудно и затратно. Впрочем, Норвегия с тех пор так и не запретила полностью китобойный промысел. Как и Япония с Исландией, она продолжает настаивать на своем неотъемлемом праве ловить китов. Когда во время одного из ужинов в столовой ледокола об этом зашла речь, Шарлотта гневно бросила вилку и заявила:

— Ну все — теперь я избавлюсь от всего норвежского, что у меня есть!

Дэррил тут же поинтересовался, какие у нее имеются норвежские вещи, на что доктор Барнс, подумав, ответила:

— Думаю, придется выкинуть этот свитер с оленями.

— Я бы так не спешил, — ответил Майкл и, вытащив ярлычок свитера, со смехом добавил: — Вот видите? Сделано в Китае!

— Слава Богу, а то он такой теплый, — облегченно вздохнула Шарлотта.

Когда собаки взбежали на невысокий ледяной пригорок, Майкл смог досконально рассмотреть китобойную базу, которая, как оказалось, выглядела еще более уныло, чем станция Адели. К молу, куда некогда приставали корабли с уловом (иногда удавалось поймать до двадцати китов, и тогда туши нередко накачивали воздухом для плавучести и доставляли в прямом смысле по воде) вели широкие аппарели, за которыми виднелась густая сеть полуразрушенных железнодорожных рельсов. Отсюда черные и рыжие от ржавчины локомотивы отвозили мертвых или умирающих китов на участок свежевания. По сути, это была просторная площадка, где вооруженные острыми тесаками китобои, стоя по колено в крови, кусок за куском срезали животным жировой слой и отрубали языки. Огромные, пронизанные множеством мышц языки особенно богаты китовым жиром и содержат в себе сотни галлонов этого ценного вещества.

На территории китобойной станции Данциг окриком остановил собак, одновременно дергая за поводья, и когда сани встали, ловко соскочил на землю. Шум полозьев стих, и наступила непривычная тишина. Слышалось лишь постукивание гофрированных стальных листов со стороны склада да завывание ледяного ветра, гуляющего между каменными и деревянными постройками, которые возникли тут задолго до металлических строений. Майкл с помощью Данцига выбрался из гамака и ступил на грязную промерзлую землю. Вокруг них и дальше по склону горы торчали обветшалые сооружения непонятного назначения, и Майклу невольно вспомнился город-призрак, который ему однажды довелось фотографировать на Северо-Западе. Сходство было полное.

И все-таки это место производило более гнетущее впечатление. Как-никак мужчины находились на территории, где совершались убийства, и земля эта некогда была сплошь усеяна потрохами животных, а по ней текли реки крови. В нескольких ярдах вверх по склону виднелась полуразвалившаяся постройка, в которую вели извивающиеся почерневшие рельсы, словно дорожка американских горок. Туда, в цеха переработки, в механических вагончиках отвозили наиболее ценные части китовых туш, тогда как кости и требуху разбрасывали по берегу, где своим запахом они привлекали тысячи птиц, устраивавших на парных останках шумное пиршество.

Пока Майкл копался в водонепроницаемой сумке, пытаясь вытащить непослушный штатив-треногу — из-за лютого холода перчатки невозможно было снять даже на несколько секунд, — Данциг установил снежный зацеп, нечто вроде стояночного тормоза автомобиля, чтобы собаки не смогли сдвинуть нарты с места. Затем для подстраховки привязал их веревкой к опрокинутой железной вагонетке без двух колес, вмерзшей в заиндевевшую землю. Кодьяк сел и стал ждать, внимательно наблюдая своими бело-голубыми глазами за действиями хозяина.

— Сейчас я их буду кормить, — сообщил Данциг. — Эту часть поездки они любят больше всего.

Видя, что каюр снимает с поручня прочную холщовую сумку, две рулевые собаки, то есть те, которые бегут ближе всего к саням, нетерпеливо завертелись и стали облизываться.

— Я пас, — пошутил Майкл, когда Данциг выудил из сумки несколько веревок с нанизанными кусками вяленого мяса.

— Хорошо, но не говорите, что я вам не предлагал, — засмеялся Данциг.

Под звуки собачьего лая и карканье редких поморников, без сомнения, привлеченных лайками и вяленым мясом, Майкл побрел по стылой обветренной земле. Он переступал через проржавелые рельсы и размышлял о том, что более безжизненного места не сыскать, наверное, на всем белом свете.

Ледяной блок в чане продолжал медленно разрушаться, причем уже сейчас — гораздо раньше, чем предполагалось, — от него начали отваливаться небольшие куски, как если бы на льдину изнутри что-то давило… От нижней части льдины, как раз там, где уже ясно просматривались ноги мужчины, отвалился острый обломок льда размером с бейсбольный мяч и всплыл на поверхность. Он пересек ванну и подплыл к пластиковому шлангу, который откачивал из емкости воду, поддерживая ее заданный уровень. Ледышку тут же засосало в рукав, где она и застряла намертво.

Но второй шланг продолжал исправно подавать морскую воду в аквариум, отчего ее уровень начал повышаться. По мере того как вода поднималась, она добралась до верхних трещин и невидимых каналов в льдине и просачивалась внутрь, словно кровь, наполняющая скрытые вены и капилляры. Приложи сейчас кто-нибудь к льдине ухо, он услышал бы звук, напоминающий пощелкивания в радиоприемнике, с которым трескался лед. Но к треску подмешивался и другой странный звук… Звук чего-то царапающего. Как если бы кто-то скреб ногтями по стеклу.

Берег на станции «Стромвикен» разительно отличался от прочих, виденных Майклом. Это было огромное кладбище, усеянное гигантскими черепами, позвонками и распахнутыми челюстями, выбеленными полярным солнцем и безжалостными ветрами. Одни кости принадлежали китам, забитым на станции, другие — разделанным на так называемых плавучих рыбозаводах прямо в океане. Останки животных сбрасывали в воду, после чего их прибивало к берегу.

То тут, то там между костей и валунов лежали морские слоны, наслаждающиеся лучами холодного летнего солнца. На человека в пухлой парке и темно-зеленых очках, наводящего на них фотокамеру, они не обращали никакого внимания, как не обращали внимания и на тех, кто впервые ступил сюда столетия назад, а потом начал их истреблять не менее варварски, чем китов.

Но морских слонов в отличие от китов поймать и убить было легко. На суше они неповоротливы и медлительны. Охотник просто подходил к животному, бил его по хоботообразному носу и, когда слон от неожиданности отскакивал назад на широких ластах, наносил копьем несколько уколов в сердце. Иногда животное умирало не сразу, а агонизировало целый час, истекая кровью. Первым делом убивали самцов, предварительно выманивая их из гаремов, потом принимались методично, одну за другой, уничтожать самок, которые продолжали охранять потомство, и, наконец, под нож шли детеныши — те, что постарше, с которыми стоило повозиться. Свежевание было самой ответственной частью процесса. Чтобы полностью содрать шкуру со взрослого животного, а затем отделить от мяса толстую жировую прослойку желтого цвета, требовались слаженные усилия четырех-пяти человек. Морские слоны оказались на грани полного истребления из-за сала, после варки которого удавалось получить до двух бочек жира с каждой особи.

Майкл знал, что морские слоны не представляют угрозы для человека, однако приближался к ним с осторожностью, стараясь не нервировать. Ему хотелось заснять животных в состоянии безмятежного покоя, а не тревоги, к тому же от этих созданий ужасно воняло. Доминантный самец, которого можно было узнать по исполинским размерам, линял, поэтому вокруг него были разбросаны клоки шерсти и кусочки шкуры, устилавшие землю, словно старый затоптанный ковер. Ревущие неподалеку самки выглядели не лучше. Майкл уперся ногой в невысокий ветрогранник — валун, за многие столетия обтесанный летучим песком до причудливой формы; камень под ногой Майкла, в частности, выглядел как перевернутая шляпа-цилиндр — и сделал первый снимок. Но стоять ровно под беспрестанными порывами ветра было трудно, не говоря уж о том, чтобы держать камеру неподвижно. Все-таки придется устанавливать треногу и фотографировать по всем правилам.

Майкл присел и стал рыться в сумке, и в этот момент вожак заревел, обдав журналиста зловонным запахом тухлой рыбы из пасти.

— Матерь Божья, да тут никакой ополаскиватель для рта не поможет, — пробормотал Майкл и принялся устанавливать штатив на относительно плоском участке каменистого берега.

Вода в аквариуме начала переливаться через борта на бетонный пол, где собиралась в лужицы и тонкими ручейками стекала в дренажные отверстия. Лаборатория морских биологов, как и все другие модули, покоилась на цилиндрических блоках на некотором возвышении от земли, поэтому отводимая по стальным трубам вода лилась прямо на лед.

В некоторых местах льдина была уже не толще колоды карт, так что ее пленников можно было рассмотреть во всех подробностях. Окончательное разрушение льда началось у основания, как раз там, где откололся кусок, закупоривший шланг. Теперь в том месте изо льда торчал носок черного, блестящего, как оникс, кожаного сапога.

Таяние продолжалось, и вскоре прямо в центре льдины возникла трещина. Тела, заточенные внутри массивной ледяной глыбы, выглядели словно дефектное включение в бриллианте, и когда трещина расширилась и льдина внезапно переломилась пополам, могло показаться, будто гигантский кристалл самостоятельно решил исторгнуть из себя уродующее его инородное тело. Половинки льдины разошлись в стороны, и морская вода хлынула внутрь, омывая тела солдата и женщины, словно ребенка на обряде крещения. Несколько секунд двое, спина к спине, неподвижно покачивались на поверхности воды среди ледяных обломков, окутанные бледно-лиловым светом лабораторных ламп.

Ржавая цепь, прогнившая насквозь за долгие годы пребывания во льду и соленой воде, еще некоторое время сжимала плечи и шеи утопленников вместе, но вскоре лопнула и пошла ко дну.

Первым начал дышать Синклер; впустил в легкие смесь воды и воздуха и закашлялся.

Затем раздался кашель Элеонор. Тело девушки сотрясла сильнейшая неконтролируемая дрожь, и последние остатки льда, которые еще как-то поддерживали их, рассыпались окончательно.

Синклер попытался нащупать ногами дно емкости и… нащупал.

Он встал, покачиваясь, как пьяный, взял Элеонор за холодную руку и вытащил, мокрую как курицу, из ванны, полной кусков льда. Длинные каштановые волосы девушки прилипли ко лбу и щекам, а затуманенный взгляд блуждал по комнате.

«Где мы?» — недоумевал Синклер.

Они стояли в каком-то чане, по колено в соленой воде, в месте, описать которое он не смог бы при всем желании. Кроме них, здесь никого не было, и единственными живыми существами, которых он увидел, были диковинные твари, плавающие в стеклянных емкостях. Емкостях, которые горят тусклым лиловым светом и тихо шипят…

Он посмотрел на Элеонор. Та медленно подняла руку, словно впервые в жизни выполняла это действие, и инстинктивно нащупала пальцами брошь из слоновой кости на груди.

Синклер, пошатываясь, добрел до края чана и перелез наружу. Потом помог спуститься на пол и спутнице. Вокруг них моментально натекли широкие лужи воды.

— Что это за место? — дрожа, промолвила Элеонор.

Синклер обнял ее — он не знал ответа. Ради Элеонор ему хотелось надеяться, что они оказались в раю, но боялся, как бы это не было адом, ведь нагрешил он в своей жизни предостаточно.