Взморье. Ясное и теплое воскресное утро. Среди невысоких прибрежных сосен спрятался соломенный шалаш. Рядом с ним — разворошенный стог сена. Поодаль стоит на треноге небольшой телескоп. Неподалеку на полянке — потухшее кострище с чайником на перекладине. Рядом лежит бревно. Вокруг ни души, только пищат чайки да за песчаной дюной шелестят волны. Из шалаша, босиком, в одной мужской рубахе выбирается горничная Катя. В ее растрепанных волосах торчат соломинки. Она счастливо жмурится, потягивается, раскрывая руки невидимому солнцу.
К а т я. Господи, хорошо-то как! Прозрачно, свежо… Залив! (Оборачивается к шалашу). Крис! Представляешь — тут, оказывается, настоящее море. И Котлина не видно! (Подбегает к кострищу, снимает чайник и пьет прямо из носика.) Холодненькая… (Громко.) «Чисто рай, мин херц!» (Наигранным басом.) «Истинный парадиз, Алексашка! Здесь будем город ставить. И наречем его — Санкт-Питербурх». (Прислушивается.) Какая наглость! Всю ночь проторчал у своего телескопа, а теперь ему не подняться. (Из шалаша доносится храп. Катя шлепает себя по голой ноге.) Еще и комары! Ну, я тебе покажу… (Набирает в рот воды, наливает из чайника себе в ладонь и залезает в шалаш. Слышна возня, хихиканье, недовольное бурчание.)
П а ш к а (сонно). Ах, вот вы как? Вы так вот? Догоню-догоню-догоню… Вот сейчас-сейчас-сейчас…
К а т я, хохоча во все горло, вылетает из шалаша. За ней выползает заспанный и лохматый П а ш к а, отирающий ладонью мокрое лицо и шею.
П а ш к а. Догоню — не помилую! (Бросается в погоню. Счастливая беготня вокруг шалаша и деревьев, впрочем, продолжается недолго. П а ш к а настигает К а т ю и обнимает ее. Секунда — и оба падают в сено — навзничь, раскинув руки.)
К а т я. Какое высокое небо… Облака плывут…
П а ш к а. Нравится место?
К а т я. Блаженство…
П а ш к а. Здесь на сто километров кругом — ни души.
К а т я. И на пять тысячелетий — тоже. Меня занимает только один вопрос…
П а ш к а. Неужели только один?
К а т я. Где мы будем встречаться зимой? И что станет с базой?
П а ш к а. Еще дожить надо. Вдруг не доживем?
К а т я. Не доживем, значит — в раю.
П а ш к а. Если рай был, то он был здесь. Истинный парадиз, как я только что слышал.
К а т я. Почему был? Он есть.
П а ш к а. Похоже…
К а т я. Только здесь и можно быть самим собой. Да?
П а ш к а. Здесь — можно…
К а т я. Кажется, время остановилось.
П а ш к а. А где-то там, в необозримых просторах космоса, к Земле летят две огромные ледяные глыбы. По расчетам, в 1833 году они могли ударить по Карельскому перешейку. Здесь даже не подозревали о возможной катастрофе. Один астрофизик меня просветил. Перед практикой. Просил заодно понаблюдать.
К а т я. Кентавры?
П а ш к а. Они. Потом, правда, эти кометы разойдутся и пройдут на приличном удалении, но вероятность столкновения была. Загадка в том, что кентавры то и дело меняли орбиты. И этот рай в одно мгновение мог стать адом. Или бушующим океаном.
К а т я. Какой ужас… Купнёмся?
П а ш к а. Йоган скоро прилетит.
К а т я. Ладно… Все равно. У тебя хоть есть время на увлечения. А я так устаю, что даже в Академии перестала бывать…
П а ш к а. Пани по-прежнему интересуется живописью?
К а т я. Летала раньше к скульпторам, инкогнито. Пушкин там часто бывал. Теперь не до этого.
П а ш к а. Укатала тебя твоя гарпия? Так злом и пышет.
К а т я. Зло, зло, зло… Сколько же в мире зла.
П а ш к а. Изучаешь пушкинский период — терпи.
К а т я. Почему мы, люди будущего, покорившие болезни, пространство и время, не можем справиться с простейшим злом?
П а ш к а. Потому что зло — это не абстракция. Это всегда конкретно. Вот, к примеру, комар. (Шлепает себя по шее.) Чтобы уничтожить зло, надо убивать его носителей.
К а т я. И мою старуху?
П а ш к а. Ты — молодая, красивая и здоровая. Она — старая, страшная и больная. Зло порождает зависть. А старость — категория вечная.
К а т я. Какая кошмарная баба, кто бы мог подумать… Но убивать нельзя. Просто я не ту тему взяла.
П а ш к а. Тема-то как раз хорошая. «Мистификаторы пушкинского времени…»
К а т я. «…Феномен гадалки Кирхгоф». А никаким феноменом там и не пахло.
П а ш к а. А как же — «погибнешь от белой лошади, белой головы и белого человека»?
К а т я. Вздор. Безграмотная мошенница.
П а ш к а. Не думаю, что так просто. Кстати, о мистике. Мне тут доносят, что в нашем доме появились какие-то призраки…
К а т я. Твоя «адаптация» доносит?
П а ш к а. Это негласный агент. Одна из форм глубинной разведки.
К а т я. Агент… Маруся Харина.
П а ш к а. Не надо за мной следить. У каждого — своя задача.
К а т я (садясь). Знаешь, если я тебе надоела, ты так и скажи. Понял? А в прятки со мной играть не надо.
П а ш к а. Глупость какая.
К а т я. Я сама видела, как ты к ней ночью бегал. Не звезды же наблюдать.
П а ш к а. Это был сбор фоновой информации. Для дневника полевой практики.
К а т я. Нахал ты, Алдонин.
П а ш к а. Ну полно… Ну, не злись. Знаешь же, как я тебя люблю. Да не было ничего, перестань. Болтали только.
К а т я. И что ты у нее насобирал? «Вести, что орет петух с насести?»
П а ш к а. Маруська говорит, по ночам во дворе стали бродить усопшие жильцы.
К а т я. Ты что — серьезно? Дура брякнула, а он повелся. Это шваль всякая шатается… К старухе моей всё ходят.
П а ш к а. А кто, например?
К а т я. Да кто только не ходит, всю переднюю затоптали. Ведьма старая… Приворотным зельем торгует, денег в рост дает… Так бы и дала по голове!
П а ш к а. Тогда тебе не к Александру Сергеевичу, а к Федору Михайловичу.
К а т я. Вот именно. Куда интересней! Кстати, Достоевского мне тоже обещали, только после третьего курса. А как твой… стропальщик?
П а ш к а. Кровельщик.
К а т я. Ну да. Странная тема какая.
П а ш к а. Ничего странного. В детстве родители подсунули мне одну книгу. Как простой крестьянин забрался на шпиль и починил ангела.
К а т я. А что тут изучать? Это же историография. Все и так известно.
П а ш к а. Когда я подрос, стал читать еще. Родители, пока не развелись, забрасывали в меня книги, как дрова в печку. И я узнал, что мой герой, вскоре после восхождения, спился и погиб. Представляешь? Такой человек и такой конец. Я не поверил, захотел разобраться.
К а т я. Тему сам предложил?
П а ш к а. На кафедре такой редкости даже обрадовались. Придумали легенду… И точно! Все оказалось не так просто. Оболгали его, Телушкина моего. Вернусь вот и развенчаю!
К а т я. Кто-то же первый выпустил…
П а ш к а. Есть один на примете. Писака дешевый… Вертится, вынюхивает… Странно только, что сам Купец его опекает. Прямо как наводчик.
К а т я. Подыгрывает?
П а ш к а. Зачем?
К а т я. Может, зависть? Такое у нас везде. Доберется человек до ангела, а его хвать за пятку — и вниз. А не залетай! Лучше напейся!
П а ш к а. Кровельщики вообще не пили. Ну, или немного. При их ремесле это было очень опасно.
К а т я. Да ладно. Я же видела…
П а ш к а. Он запил только после смерти Анисьи. Ему стало все равно. (Молчание.)
К а т я. А что с ней случилось?
П а ш к а. Она утопилась.
К а т я. Утопилась? От чего? Разве они не были счастливы?
П а ш к а (садясь). Еще как были! Но в том-то и дело… Анисья была крепостная, безпаспортная. В Питер пришла на заработки, тогда их на время отпускали. Но один дворник пустил ее к себе жить, да и обвенчался с ней потом. В паспорт свой вписал. И помер вскоре — старенький был. А Телушкин у того дворника угол снимал. И случилась у них с Анисьей любовь невозможная и по тому времени — преступная. И вместо того, чтобы после смерти мужа вернуться в деревню, она стала жить с Петром Михайловичем. И кто-то о том донес в Управу благочиния. Это означало катастрофу, ведь выкупить ее Петр тогда еще не мог. Это, так сказать, официальная версия. Короче, Анисья была потрясена неизбежной и, вероятно, слишком долгой разлукой. Если не сказать — вечной. Дождалась, когда он уйдет на работу и…
К а т я. Вот это — любовь… Не то, что у некоторых.
П а ш к а. Она ему руки лечила. Березовым отваром.
К а т я. Руки? Почему руки?
П а ш к а. Первый раз он поднимался к ангелу, по сути, на одних пальцах. Силищи был неимоверной. Телушкин держался только за фальцы.
К а т я. Что это — фальцы? Ложись ко мне. (П а ш к а ложится головой на колени К а т и.)
П а ш к а. Это такие крепления обшивочные. И мог мой восходитель сорваться в любой момент. Кровь из-под ногтей шла от натуги, ладони обдирались…
К а т я (гладя пашкины волосы). А она его лечила…
П а ш к а. Ну да… (Молчание.)
К а т я. А помнишь, как мы венчались?
П а ш к а. У пани странные ассоциации.
К а т я. Не знаю, почему-то вспомнилось. Как ты кольцо уронил.
П а ш к а. А потом еще и крест с аналоя столкнул…
К а т я. Все дурные приметы собрал. Ну все, что можно. Прямо, как Пушкин на своей свадьбе. Хорошо, родственников не позвали.
П а ш к а. Чего их звать-то, если все были против. И мои, и твои. Батюшка так удивился, что нас только четверо, даже венчать не захотел. Без родителей, мол, не стану. Дались ему эти родители. А Йоган-то, помнишь? Священник мне говорит: «Не связан ли ты обещанием другой невесте?» — а он венец надо мной держит и ногой ногу чешет. Мещерский сзади снимал, чуть со смеху не помер.
К а т я. А Ритка как даст ему в бок…
П а ш к а. У Ритки какие-то неприятности… в Испании, что ли.
К а т я. А что такое?
П а ш к а. Йоган прилетит — расскажет… А все-таки — почему пани вспомнила про венчание?
К а т я. Не знаю… Как-то мне в последнее время… тревожно.
П а ш к а. Брось ты. Просто надо работать. И все пройдет. Лишь бы Полдник настал.
К а т я. Сверхразум не мог ошибиться. Дискретность возникла именно в этом, 1833, году. Вспомни, какой пошел шум после публикации.
П а ш к а. Сразу нашлись опровергатели. Если бросились опровергать, значит, точно — возникла.
К а т я. Пущин говорил: «Случай удобен. Ежели мы ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов».
П а ш к а. О том и речь. Но чертов «Эол» не действует. Телушкин весь запас выдул, а толк — нулевой. По утрам просыпается и требует похмелки.
К а т я. Ты хочешь сказать, что…
П а ш к а. Ничего я не хочу. Историки оперируют фактами. А факты упрямы: мы торчим здесь уже второй месяц, а Полдника все нет и нет, черт бы его побрал! (П а ш к а поднимается на ноги и начинает, разминаясь, боксировать.) И Мещерский попался. И я — под колпаком. И главное, ткань времени тупо срастается, что бы мы не делали…
К а т я. Не злись… Мозг допускал очень короткую экспозицию. Месяц или даже неделю.
П а ш к а (раздраженно). Ну и где она, эта твоя чертова дырка?
К а т я. Сразу — «моя». Ты выражения-то выбирай! (Пауза.) Ладно, я твоему Телушкину молитву спишу. Он же грамотный?
П а ш к а. Молитву? Ну, давай. Одно и осталось.
Из ближайших кустов раздается негромкий свист. П а ш к а замирает в боксерской позе и вслушивается. Спустя мгновение со стороны кустов доносится негромкий голос: «Файв-о-клок сатаны!».
П а ш к а (в ответ). Дьявольский полдник!
К а т я. Это же Йоги!
Й о г а н. Точно так-с.
К а т я. Конспираторы. Как дети…
Из кустов вылезает давешний шарманщик. Он бледен и растрепан, то и дело почесывается, говорит в нос.
Й о г а н (кланяется). Исполать вам, б-братья и сЕстры во исторической науке!
П а ш к а. Апперкот наносится по внутренней траектории наотмашь, кулак повернут на себя! (Пытается провести удар.)
Й о г а н (мгновенно ставя блок). Удар извозчика! Незачёт!
П а ш к а. А так? (Крутится на месте и делает выпад ногой.)
Й о г а н (уклоняется и поправляет очки). Снова неуд! Позор к-курса! Так лягается кобыла извозчика! (Показывает классический удар карате. Пашка летит в кучу сена, Алекса смеется и аплодирует.) Ходить надо б-было на физкультуру. (Самодовольно.) Это я еще не в форме. (Оглушительно чихает.)
К а т я. Бедненький… Где же ты так простыл?
П а ш к а (трогая скулу). Шляется, где ни попадя, со своим органчиком. (Отплевываясь.) А прививки, поди, не сделал. Давеча в кабаке надрался, как свинья.
Й о г а н. Дело не в этом. (Зевает, с любопытством заглядывает в телескоп, наводит его на К а т ю, потом пристраивается рядом с ней на бревне, снова чешется.) Картошечку будем печь? Не знаю, как вы, б-братцы, а я уже которую ночь не сплю…
П а ш к а сердито начинает приготовления к завтраку: расставляет переносной столик, тащит из шалаша припасы и посуду. К а т я ему помогает.
К а т я. Все девы нагие снятся? Как Дельвигу в Лицее?
Й о г а н. Какие девы? Если бы… К-клопы, будь они прокляты! Сколько же их в моем подвале, мама дорогая… Они строятся в боевые порядки и обрушиваются на человека беспощадной казацкой лавой. Они уже ездят друг на друге, аллюром и галопом. У нас все стены в крови. (Жалобно.) Чешусь постоянно, мочи нет. Пани меня полечит?
П а ш к а. Может, это вши у тебя?
Й о г а н. Чего? А что это т-такое?
П а ш к а. Двоечник. На семинары надо было ходить. Возьмешь потом спрей в шалаше, только стен не касайся.
Й о г а н. Б-благодарствуйте, командор.
П а ш к а (принюхиваясь). И окунись, что ли. Или в баню сходи…
К а т я. Йоги, ты что… Ты в самом деле не прививался?
П а ш к а. Таблеток наглотался желудочных, да и поперся. Разведчик-наблюдатель.
Й о г а н. Не очень-то они п-помогают…
П а ш к а (замирая на месте). Что — что?
К а т я. Дай-ка я тебя осмотрю… Так ты, наверное, еще и голодный? Я сейчас. (Скрывается в шалаше.)
П а ш к а (негромко и зло, с нарастающей силой). Вы с Мещерским что — совсем ополоумели? Это вам что — загородная прогулка? Пикничок-с? Детский утренник? В Петербурге только что от холеры избавились. Оспа по городу гуляет, чахотка бушует, а они… Один придурок разбивает преобразователь и голым — голым! — изгоняется с практики! Воображаю прибытие. Другой, полубольной, шляется по дворам с шарманкой, горланит по все дни, хватает заразу… Завидев классика, забывает об элементарной конспирации и орет на весь двор! Тема у него, понимаете ли. Мало того, наплевав на приказ, заваливается в трактир, там на халяву напивается и…
Й о г а н. Шеф, я…
П а ш к а (неожиданным фальцетом). Молчать!
Й о г а н. Ну знаешь, Крис…
Подходит К а т я с маленьким прибором и аптечкой в руках. Парни, сопя, умолкают.
К а т я. Мальчики, не ссорьтесь. Йоги, давай руку… (Прикладывает прибор к руке Й о г а н а, смотрит на экран.) Так и думала — инфлюэнца в начальной стадии. Ничего страшного. Кишечная палочка… Bacillus cereus… Алкогольное отравление. Ух ты, вот это да! Н-да… (Готовит шприц.)
П а ш к а. Хорош!
К а т я. Через пять минут все пройдет. Почувствовал укол?
Й о г а н. Как комарик укусил… Если бы не ваша свадьба, я бы на тебе женился. Лекарка ты наша…
К а т я. Перед едой съешь таблетку Артоса. И лезь в шалаш, отоспись.
П а ш к а. Некогда нам выдрыхиваться! Осталось четыре месяца. Из-за разгильдяя Мещерского вся операция под угрозой срыва. Значит, нужен новый план. Я жду предложений.
Й о г а н (жуя). Погоди, дай попить. (Пьет прямо из чайника). О, холодненькая… Щец хочется, горяченьких… Или борща. (Алексе.) Пани умеет варить борщ? После практики… бросай на фиг своего п-психованного Алдонина, вали из Варшавы ко мне в Гамбург и бери в мужья. (П а ш к а отнимает у Й о г а н а чайник, гремит крышкой.)
П а ш к а. Всю воду выдул. Сам теперь на речку ползи.
Й о г а н (глядя на К а т ю, задумчиво). Интересно, почему питательные таблетки называются «Артос»?
П а ш к а. Хлеб на древнееврейском. Библию надо знать.
Й о г а н. А-а… Слушай, а чего ты такой нервный? Ну хочешь, я заменю М-мишку…
П а ш к а. А ты стрелять умеешь? Фехтовать? Ты как в Кавалергардский полк попадешь, шарманщик?
Й о г а н. Новые «Оборотни» — гордость европейской науки. «На раз» меняют даже физиономию. Бац — и ты уже не шарманщик, а какой-нибудь жгучий к-корнет-брюнет.
П а ш к а. «С похмелья да с голоду разломило буйну голову». Одного костюма мало. Ты завалишься при первом же контакте.
Й о г а н. Зачем контакт? П-пулю влепил и пошел. «Умею ли я стрелять…» А такое видал? (Извлекает пистолет системы «Лепаж».) Снаружи — музей, внутри — небольшой бластер.
К а т я. Убивать нельзя.
П а ш к а. А ему-то что? Ему что клопа раздавить, что человека шлепнуть — один черт! Пушку покажи… (Рассматривает пистолет.) Где взял?
Й о г а н. У цыгана в Апраксином купил. А вы, сударь, волтижируйте, продолжайте… (Поправляет очки.)
К а т я. Это мне не нравится. Весь план строился только на изгнании. Дуэль, суд, разжалование в солдаты и позорное изгнание. А Мишка… Все равно он хотел уходить. (Пауза.)
П а ш к а (возвращая оружие). Ладно, понеслась. До акции далеко, но может сгодится. Сначала отчеты, потом идеи по корректировке. Йоги.
Й о г а н. Н-нормалек седмица была. Если бы не клопы. «П-поющий дом» функциклирует штатно. Есть новые адреса.
П а ш к а. Дом Гоголя послушал?
Й о г а н. Я там чуть не оглох. П-полифония, доложу я вам!
К а т я. А что это такое — «Поющий дом»? У тебя же другая тема.
П а ш к а. Это ему в нагрузку дали, прибор испытать. Как мне — телескоп. Он его в шарманку вмонтировал. Считывает отпечатки звуков.
Й о г а н. Мощная вещь! Включаешь, к стене прислоняешь и наслаждаешься! Дети орут, к-кухарки бранятся, клавикорды бацают! Симфония!
П а ш к а. Да, интересно.
Й о г а н. Только настройка сложная. Бывает, часами стоишь, а ничего не разобрать. Сливается все. К примеру, беседует мой Васильевич с издателем, а в соседнем подъезде б-баба рожает… Вопит, только звон в ушах. Или отпевают кого… Попы бухтят… И может, все это было год назад, а может — десять.
К а т я. Все равно, здорово!
Й о г а н. Еще бы!
К а т я. А почему все-таки «поющий»?
Й о г а н. Т-там функция есть — преобразование звуков в ноты. Конструкторы пошутили. Это, я вам доложу, т-та еще музычка. (П а ш к е, строго.) Доклад окончен.
П а ш к а. Ладно, живи пока. Алекса?
К а т я. Неделя прошла без происшествий. Старуха гадает и гадит. Вчера на кухне час орала из-за попусту изведенной спички.
П а ш к а. Новые клиенты были?
К а т я. Пустой народец, ничего интересного.
П а ш к а. Послушай диалог с классиком, если придет. То, что он собирался к твоей старухе — это открытие.
Й о г а н. Да какое это открытие. Он задумал «Петербургские повести» и захотел убедиться в успехе. Это ж моя тема.
П а ш к а. А твой доклад окончен. (К а т е.) Что-нибудь еще?
К а т я. Все вроде. А, совсем забыла. Случилось тут одно непонятное происшествие.
П а ш к а. Непонятное?
К а т я. Ну да. Вроде бы, мелочь, но… Заявился к Шарлотте некий офицер. Ромовик.
Й о г а н. Как?
К а т я. Ромом от него разило — ямайским… Ну, прихватил меня в передней, как водится. За подбородок ущипнул, скотина, больно так. Отпустил комплимент «а ля казарма», ввалился в старухин вертеп… «А где тут бильярд? Хочу, орет, притреснуть на бильярде!» Карга ему: «Куда ви пришёль, пьяный идиёт! Я порадочная женщина, а не заведений! Я есть гадать и предсказать!» Как, что… Пошумели, покричали, потом затихли — вроде, ворожат. Но что-то, думаю, затянули. Час проходит, второй — офицер не выходит. А я спать хочу — умираю…
Й о г а н. Божий одуванчик м-молодость вспомнила…
К а т я. Ну, я еще послушала… Тишина — гробовая. Потом карга что-то забубнила… по-немецки. Но это было не гадание.
П а ш к а. Что бубнила-то?
К а т я. Тихо бормотала, неразборчиво… Что-то про карты, про зиму. Мороз трещит, зайцы бегают… Лес, в общем. Далее явился какой-то монах. Она его ругала.
Й о г а н. Ты знаешь д-древний немецкий?
П а ш к а. Алекса знает пятнадцать древних европейских языков, причем в совершенстве. А я — только пять.
Й о г а н. Позор… Как ты поступил? Я знаю двадцать!
К а т я. И все это продолжалось довольно долго. И я решила заглянуть к ней в кабинет. В щелку.
П а ш к а. Это опасно.
К а т я. Спать очень хотелось! А она, дура старая, не дает раньше себя ложиться. Кашляну, думаю, из коридора, может — опомнится. Подкралась я к двери, посмотрела и… (Пауза.)
Й о г а н. И?
К а т я. И ничего особенного. Старуха за столом сидит, бормочет, карты раскладывает. Свечи горят. Благовония курятся, часы стучат… У черепа глазницы светятся.
Й о г а н. Фосфор?
К а т я. Не знаю, иногда светятся для пущего форса.
П а ш к а. А клиент?
К а т я. Тоже там сидит. Только как-то… не так.
П а ш к а. Что значит — «не так»?
К а т я. Обычно они садятся друг против друга. Шарлотта волхвует, посетитель внимает. А этот сидел как-то… сбоку. В сторонке, в креслах… Как-то отрешенно. И молчал. И на голове у него лежала…
Й о г а н. Что лежала?
К а т я. Тряпка.
П а ш к а. Что?
К а т я. Обычная тряпка. (Пауза.)
Й о г а н. Ну, тряпка и тряпка… Рому перепил своего, стало ему плохо, она тряпку намочила и на голову ему положила. Отдохни, мол…
К а т я. Да я тоже так подумала… Только… Что-то там было не так… К тому же мне показалось, что я это уже где-то видела. Вот только не вспомню — где. Такое… дежавю.
П а ш к а. Н-да… Ну ладно, примем к сведению. А дальше?
К а т я. Дальше я не выдержала и ушла спать. Утром офицер исчез.
П а ш к а. И все?
К а т я. И все. (Пауза.)
Й о г а н. Ничего особенного. Вырубился корнет, и вся недолга. Мнительность твоя.
К а т я. Ну, может быть.
П а ш к а. Мелочь, конечно… Но да — странновато. А у меня вдруг куратор объявился. Как на выездных семинарах.
Й о г а н. Ты опять про к-купчину своего?
П а ш к а. Понимаешь, он как-то уж чересчур лихо… выступил. Это не по правилам.
Й о г а н. Не плачь, тебя просто п-предупредили. Знак через него подали — п-прекрати, мол, самодеятельность. Но, насколько я понимаю комиссию, в следующий раз тебя просто выкинут, как М-мещерского… (Достает табакерку и с важным видом нюхает табак.) С Купцом-то, паря, как раз все понятно. Он и вчера в кабаке особо не шифровался. А вот кто такой П-погост… (Оглушительно чихает.)
К а т я. Да кто угодно, дался он тебе. Хоть дуболом Михеев. Хоть бедняга Поприскин. Хоть половой из «Услады». Может, журналист этот нелепый…
П а ш к а. Это вряд ли. Не ходят они парами. А ты бы, Йоги, еще и закурил, чего там. Пить ты уже начал.
Й о г а н (ломая ветки, задумчиво). П-погост… Кладбище… Вогробница… Божья нива… Гробище… «Были и кости, да все на погосте». Какая связь, не пойму. Ни с чем не бьется.
П а ш к а. Не вычислишь, не пытайся.
Й о г а н. А ведь за мной, братцы, тоже следят.
П а ш к а. Есть признаки?
Й о г а н. П-прямых нет. А что-то не то… Чую. Кто-то постоянно вмешивается в работу.
П а ш к а. Пример?
Й о г а н. Обезьянку п-помнишь мою?
П а ш к а. Ну?
Й о г а н. На днях околела. Я ее воскресил.
П а ш к а. Ну?
Й о г а н. Не нукай, не запряг. А утром снова п-подохла.
К а т я. Лекарство проверил?
Й о г а н. Еще на Большой земле. То ли кто-то ее «отравливал», как тут говорят. То ли…
П а ш к а. Что — «то ли»?
Й о г а н. А то. Ерунда все это. (Чихает.) Все эти наши судороги. (Берет чайник и встает.) Где тут ручей, я забыл.
К а т я. Все же изъяснитесь, сударь.
Й о г а н. Нам, дорогая пани Алекса, нечувствительно внушают, что терпение имеет свойство лопаться. И если продолжать в том же духе, то вообще можно жизни решится.
П а ш к а. А, так вы просто трусить изволите? А я-то все в толк не возьму, откуда такое красноречие.
Й о г а н. Командор… Продолжал бы лучше свои волтижации. (К а т е.) С п-прошлым шутки плохи, паненка. Сама знаешь, как оно бьет по особо н-настырным.
К а т я (сухо). Не знаю. Крис прав. Если хочешь свалить, то так и скажи. За жизнь он свою испугался.
Й о г а н. Да не за «свою»! А за твою!
К а т я. Да я как-нибудь сама позабочусь!
Й о г а н. Как Рита Симанович? Которая над тобой венец держала? Потащила твоя Рита на практику в Мадрид противочумную сыворотку! Не терпелось ей, видишь ли, добро сотворить. Как твоему неистовому Алдонину. Кураторы даже охнуть не успели. Была поймана инквизицией, допрошена и тут же сожжена на главной площади в качестве ведьмы и колдуньи. П-продолжать?
К а т я (вскакивает). Что ты сказал?
Й о г а н. Что я сказал… Пилот, который с Бородина уходил… Он курсом старше, у них практика позже началась… Он и сказал.
К а т я. Ритка? Не может быть…
Й о г а н. Прости, не хотел тебя расстраивать.
К а т я. Ритка, бедная… Ты врешь! Ты специально! Я тебе не верю! (К а т я отворачивается, потом медленно идет к шалашу.) Ты врешь… Скажи же, что ты врешь…
П а ш к а. Ну и дурак же ты, Йоги… Не так надо было. Взял и брякнул. (К а т я прячется в шалаше.)
Й о г а н. Я никогда не вру, понятно? А как мне еще с вами, романтиками? Вас же ничем не проймешь! Зло, понимаете ли, должно быть наказано. Черт бы вас всех побрал! Ты, что ли, не знаешь про Мориса Д-дюпона, дружка твоего из Нанта, специалиста… по войнам двадцатого века? (В сторону шалаша.) Слышь, Алекса? Бегали они за неким невзрачным австрийским солдатиком по фамилии Шикльгрубер. Только в той п-проклятой атаке под Ипром неведомые силы взяли, да и спасли будущего, понимаешь, фюрера. А те ребята из Сорбонны и Кембриджа траванулись горчичным газом, причем — все до единого… И никто из них не вернулся. П-продолжать?
П а ш к а. Это все хрестоматия. Они не знали про Полдник.
Й о г а н (вскакивает и начинает ходить вокруг костра). Все они знали. И про то, что время д-дискретно, и про то, что эти самые прорехи, по легенде… Я подчеркиваю — по легенде! Что во время их появления можно менять Историю. Спасать миллионы людей…
П а ш к а. Дискретные пятна доказаны!
Й о г а н. Теоретически! А на практике любое вторжение в историю выходит боком! Сколько уже ученых погибло! Нет, они все лезут и лезут… Лезут и лезут!
П а ш к а (зло). Как будто я тут не в теме. Как будто я тут первокурсник, а ты — препод занудный по Основам перемещений.
Й о г а н (в сторону шалаша). «Препод»… Алекса, а знаешь, почему американцы назвали дыры во времени «Файф-о-клок сатаны»? А наши потом перевели как «Дьявольский полдник»?
П а ш к а. Ну поделись, поделись, теоретик.
Й о г а н (подходя к шалашу, изредка прислушиваясь). Так вот: Пол Ньюман, репортер «Нью-Йорк Таймс», брал интервью у президента К-кеннеди как раз во время вечернего чая. И предупредил его о будущем покушении в Далласе. Поскольку был не совсем репортером, а, скажем так, стажером Института мировой истории по двадцатому веку. Гарри Чинзано из Гарварда, специальность — мафиозные структуры Италии, США и России. Не слышали?
П а ш к а. Было что-то…
Й о г а н. К-кеннеди тогда только рассмеялся. А после трепанул своему пресс-секретарю, что, мол, пил чай с самим дьяволом. Оттуда и пошло. Поскольку через два дня президенту США разнесли череп в Далласе. А бедняга Чинзано так и не вернулся в родное тысячелетие. Пятое, если не ошибаюсь, от Рождества Христова. Говорят, сгинул в пыточных камерах Гуантанамо.
П а ш к а. Ну и что?
Й о г ан. Да так, ничего… Обидно.
К а т я (из шалаша, глухо). Чего тебе обидно?
Й о г а н. Концы в этой глуши отдать обидно, когда в наше время человечество уже достигло фактического бессмертия.
П а ш к а. Если ты про себя, то не велика обида.
Й о г а н. Что-с?
П а ш к а. Обида — это если ты за всю свою вечную жизнь не сделаешь ничего, кроме пары тощих брошюр по гоголеведению.
Й о г а н. Ну п-продолжай, п-продолжай…
П а ш к а. А мог бы… Совершить всего один поступок и… вечность эту свою целиком оправдать.
Й о г а н. Так, интересно… И что же это за п-поступок?
П а ш к а. Например, уберечь от печки второй том «Мертвых душ». И спасти любимого автора от безумия.
Й о г а н. Да ладно. Все наши психиатры твердят в один голос: с глузда он не сбивался. То была тяжелая форма депрессии. Просто он п-понял, что случилась т-творческая неудача. Второй том его и убил.
П а ш к а. А ты читал?
Й о г а н. Сохранились отрывки! Он истязал себя… Насиловал, мучал, заставлял писать. А потом понял, что ошибся в самой идее.
П а ш к а. Много ты знаешь… «Понял»! За одну его сожженную страницу можно смело отдать все ваши тысячелетние умствования. Ладно, господа биографы, на такой поступок вы не способны. Ну так предложите же хоть что-нибудь!
Й о г а н (яростно глядя на П а ш к у, упирая руки в бока). Хорошо… Хорошо! Вот что я п-предлагаю. Я п-предлагаю прекратить дешевое пижонство и тихо вернуться к нашим скромным курсовым работам. Я п-предлагаю просто наблюдать и фиксировать факты. К-каждому по своей теме. И вовремя отправить в деканат отчеты по практике… я п-предлагаю! Крис, ну признайся же, наконец, и нам, и себе: П-полдник — это легенда. Ни один наш опыт результата не дал. А ты все, как та баба…
П а ш к а. Какая еще баба?
Й о г а н. «Скачет баба и задом, и передом, а дело идет своим чередом».
П а ш к а. Алекса, ну вот что ты на это скажешь? Ну ведь опять чертова демагогия!
К а т я (выбираясь из шалаша, переодетая в блузку и джинсы). Говорила и говорю: надо продолжать, несмотря ни на что.
Й о г а н. Ну, не знаю. (Плюет, садится на бревно, ломает ветки.)
П а ш к а. Зато я знаю. И перестаю вас понимать, коллега. К своему удивлению, я слышу от вас не деловые предложения, а панические заклинания.
Й о г а н. Крис, ты авантюрист. Ты снова прешь своей бараньей башкой на тысячелетние завалы. Ты не признаешь факты! Ладно, сам… Ты жену молодую под удар ставишь! (С остервенением ломает ветки.)
П а ш к а. А ты? Даже если Полдник продлится всего неделю. Всего день! Всего час! Надо же пробовать! А не витийствовать тут…
Й о г а н. Крис, ты не спасешь его! К тридцать седьмому году Пушкин был полный «банкрут»! Он исписался, на нем долгу было четыреста тысяч царскими! Это же была форма самоубийства… д-доказано же.
К а т я. Кем это доказано? Никем это не доказано. А вот просто так, без науки… Без умничанья… Тебе его не жалко? Не как великого поэта, а как… человека? Просто вот не жалко, нет? Четверо детей… Не пишется… Ложки в ломбард сдает… «История Пугачева» валяется в лавке, не берут… От «Современника», последней надежды, одни убытки. Еще и подлец этот завелся… Крис, да зачем ему все это? (Й о г а н у.) Чайник давай, балда, я сама схожу.
П а ш к а. Смерть Пушкина — не самоубийство, а трагический исход. Но… самоубийц тоже надо спасать. Пойми, теоретик: готовится небывалая в истории подлость. А ты сидишь на бревнышке и философствуешь. Тюлень ты…
Й о г а н. Вообще-то я работаю. А ты чай не будешь, нет? (Молчание. Внезапно Й о г а н с силой бросает сломанную ветку в кострище.) А сколько было п-подлостей от сотворения мира, ты не считал? Сколько было войн, эпидемий, убийств? Вперед, человечество! То есть назад, в Прошлое, на борьбу со злом! А еще лучше — смотаемся сразу в рай и отнимем у Евы яблочко! Тогда вообще ничего не будет. Кстати, и нас не будет.
К а т я. Съездить, конечно, можно. Но я как женщина категорически заявляю: яблоко она все равно слопает.
Й о г а н. Вот! П-природу не обманешь. Тем более — женскую. А ты хочешь вывести все зло под корень. Одним ударом!
П а ш к а. Не я, а современная наука!
Й о г а н. Хорошо, зайдем с другого бока. История движется противоречиями, это аксиома…
П а ш к а. Промыслом Божиим она движется…
Й о г а н. …А п-противоречия невозможны без зла. Устраняя оное, ты вообще рискуешь обрушить мироздание. Рок, Судьба, П-провидение, Фатум, Мировая Воля — называй, как тебе понятней — короче, некая вселенская разумная сущность это п-понимает и никогда не допустит твоего вторжения — ни злого, ни доброго. Ни в мелком, ни в крупном… Так не суйся ты, куда не просят!
П а ш к а. Слышь, а, может, ты просто стукачей испугался? (Молчание, слышно только гневное сопение Йогана.)
Й о г а н. Кто это испугался? Я испугался?
П а ш к а. Ты, ты…
Й о г а н. Стукачей?
П а ш к а. Их самых.
Й о г а н. Тогда п-послушай, дорогой мой смельчак. Был такой русский физик — Игорь Николаев. Он еще в двадцатом веке доказал, что в П-прошлом ничего изменить нельзя. Вообще. Что П-принцип необратимости — это такой же объективный закон природы, как закон всемирного тяготения.
П а ш к а. И все-то ты знаешь. Зачем же тогда ты полез в нашу авантюру?
Й о г а н. А интересно. Для тебя устранение б-барона Дантеса всегда было красивым нравственным подвигом. Во имя Добра. И Алексы. А для меня, не п-побоюсь этого слова — это было захватывающим экспериментом. Во имя Знания. И потом… (Чихает.) Генезис Дьявольского полдника — это, знаете ли, тянет на нобелевку.
К а т я. Трепач ты, Йоги, спасу нет! Пошла я.
Й о г а н. Погоди, задержись. Да, я трепач. А чем мне п-потом кормить наших с тобой детей? Я — не твой Алдонин, баран упертый. И п-психованный. Я — основательный и перспективный. И если хочешь знать, я вообще из-за тебя встрял в эту аферу.
К а т я. Из-за меня?
Й о г а н. Надо же было спасать тебя от этого хулигана. И идей его завиральных. Ты же его все равно бросишь и уйдешь ко мне.
П а ш к а. Слушай, заткнись ты уже со своими глупостями… Либо сваливай, либо дело говори.
Й о г а н. Я п-подумал: как же можно понравиться такой красотке? Как отбить ее от фронтмена всего нашего курса? Да что там — всего института. Ну, ясен п-перец — надо выручить из беды ее любимого поэта.
К а т я. Ах, вот так вот…
Й о г а н. Ну, как-то так… (Молчание.) Ладно, черт с вами. Романтики… Есть одна мыслишка. Но только п-последняя, понятно?
П а ш к а. О, как вывернул, ветроплюй. Пока прощаю. (Молчание.) Ну, колись давай, алкаш чесоточный!
Й о г а н. Пусть Алекса, с ее баснословной памятью, сначала процитирует известную дневниковую запись от 1834 года. Здесь очень важны даты и детали.
А л е к с а. Ну, «26-го января». Ну, «Барон Дантес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет.»
Й о г а н. Пушкин не знал, а мы-то — знаем. Геккерны пересекли границу в октябре тридцать третьего. На пароходе «Николай Первый». Так?
П а ш к а. Ну так. Мещерский готовился встретить их в Кронштадте. Мы с тобой планировались на подстраховке. Один — там, другой — здесь. В чем мыслишка-то?
Й о г а н. Если начать мой опыт прямо сейчас, то мы получим окончательное доказательство П-полдника — или его отсутствия — примерно к концу сентября. Тогда есть смысл попробовать… Тогда мы, возможно, и успеем. (К а т е.) Но мне, пани лекарка, потребуется ваш универсальный п-прибор. Слушайте все сюда. (Троица сдвигает головы, и о чем дальше говорит Й о г а н, становится не слышно. На сцене темнеет. Под звуки титульной песни на заднике проплывают гравюры с видами пушкинского Петербурга. Появляется портрет самого Поэта. Звучит Полуденный выстрел. Сцена освещается.)
П а ш к а. Зерно есть. И дело доброе. Пробуй. А я пока навещу подонка Валенюка. И никакая Воля мне тут не помешает. Ты, Алекса, будешь на связи.
Й о г а н. Раньше бы сказали — на стреме.
П а ш к а. Последишь, чтобы лишние не мешали. Если что, шепнешь «атас» по аварийному каналу. И вот если получится, тогда вплотную займемся Дантесом.
Й о г а н. Откуда она следить-то будет? Старая паучиха вечно дома сидит.
К а т я. Знатные дамы присылают за ней кареты. Меня она с собой не берет. Я дам знать.