Днем Вера приехала проведать родителей.

Она была очень раздражена и зла. И было отчего. Она уже на дух не выносит своего благоверного. Как же он ее нервирует. Как опротивела его самодовольная и глупая физиономия. Вчера граф опять всю ночь играл в карты у барона фон Колцига и пил… А может, и развлекался с куртизанками. Обидно пропадать под бременем семейного брака, в расцвете лет чувствовать себя старухой. Ведь ей всего двадцать пять! Тяжко жить с нелюбимым человеком. Тяжко страдать неразделенной любовью. Тяжко! До боли обидно, но свою несчастливую долю она сама избрала. Господи, за что ей все это!

Неожиданно ей навстречу попался слуга Федор со свежей почтой.

– А что, любезный, письма есть? – спросила у него Вера.

Из вороха газет, журналов и визиток слуга выудил пару конвертов.

– Как нет, барыня, конечно есть. Вот, пожалуйте, получите… Вот письмо и вот…

Вера повертела в руках конверты. Одно письмо для князя: приглашение на обед от сенатора Лопухина. Другое… Графиня принялась читать имя отправителя… Боже, это от Александра Дмитриевича! Вера обрадовалась, но, увидев имя адресата, огорченно закусила губу. Это же ее сестре! Похоже, их роман развивается! Ревность снова вспыхнула в ней ярким пламенем.

– Ступай, Федор, я более не держу. Сии письма для меня, – сказала графиня, и слуга исчез…

Вера в смятении вертела в руках письмо. Душу одолевали сомнения, она колебалась. Ей не хотелось отдавать письмо сестре: ведь она ее соперница! Ревность разрывала Веру на тысячу частей, а мысль о том, что Голевский, возможно, еще ее не разлюбил, не давала ей покоя. По крайней мере, Вере хотелось в это верить. И надеяться. Тогда что ей делать? Спрятать письмо? Или лучше сжечь?.. Сжечь – и дело с концом! Нет его и никогда не было. И никто не узнает. И все же это решение не годится. Сжечь – это нехорошо, низко. Отдать Даше? Пусть сестре больше повезет в этой жизни, чем ей. Нехорошо отбивать кавалера у родной сестры… Она-то в чем виновата? Вот же насмешка судьбы: сестра влюбляется в того же человека, что и она… И все же нельзя любовь делить, надо бороться за нее. Верно? Если верить великому философу Ларошфуко, то ревность до некоторой степени разумна и справедлива, ибо она хочет сохранить нам наше достояние или то, что мы считаем таковым.

«И я желаю сохранить, а точнее, вернуть мое достояние – Александра. А в сражении за внимание кавалера все средства хороши. Пускай даже на пути к счастью стоит моя собственная сестра!»

Рука с конвертом опасно приблизилась к огню. Рыжие ненасытные языки пламени хищно потянулись к добыче. Еще мгновение – и любовное послание кануло бы в неизвестность… Вдруг сзади раздался окрик:

– Вера!

Графиня вздрогнула от неожиданности и обернулась… Это был ее отец! Застигнутая врасплох, она резко отдернула руку от огня. Сильный испуг отразился в ее глазах.

– Mon Dieu! Боже мой! – невольно вырвалось у графини.

Старик Боташев, видя неожиданное замешательство дочери, строго спросил:

– Потрудись, дочь моя, ответить, что сие означает?.. Что у тебя в руке? Письмо? Давай-ка его сюда… Отчего ты так напугана?.. Изволь отвечать!

Вера стояла перед отцом, ни жива ни мертва. Старик Боташев выдернул письмо из ослабевших пальцев и поднес близко к глазам… Прочитал имя адресата… отправителя… Затем медленно поднял голову… Вера страшно побледнела.

– Да как ты посмела? – спросил Боташев.

– Батюшка! – вскрикнула Вера и упала на колени. – Пожалей меня!

Крупные слезы брызнули из ее глаз, и она бурно разрыдалась. Сквозь безудержный плач, мощными волнами сотрясавший ее тело, время от времени прорывалось лишь два слова «прости» и «папа». У Веры была настоящая истерика. Князь так и застыл с письмом в руке…

Плачущая Вера подползла к отцу, обняла его ноги и запричитала:

– Папочка, прости меня, пожалуйста! Папочка, родненький! Прости!

И слезы, слезы, слезы… Боташев тоже прослезился, поднял дочку, прижал к груди, стал гладить по голове.

– Успокойся, доченька. Я тебя не трону, обещаю. Но ответь мне, старику, на один вопрос. Отчего ты хотела сжечь чужое письмо?

– Я его люблю-ю-ю! А графа ненавижу!

Князь покачал головой.

– Поздно, доченька, поздно… Ты сама упустила свое счастье. Вернее, отказалась. И оно ушло к твоей сестре. Бог так рассудил. Сашу я люблю как сына и уважаю как человека. Я безумно рад, что он и Даша полюбили друг друга. И я не буду против их помолвки. Вот помоги только Бог вернуться ему из Сибири. А тебе следует смириться и радоваться счастью сестры. Дай бог, я дождусь в этой жизни внуков…

Вера лишь всхлипывала.

– …Успокойся, дочка. Смири свои чувства и отнеси письмо Даше.

– Будет исполнено, папенька.

– Иди…

Но перед тем как пойти к сопернице, графиня сначала припудрила под глазами. Вытерла слезы, натерла виски духами, и с временно смиренным, но отнюдь не примиренным сердцем понесла письмо сестре. Дашу она нашла в веселом настроении. Она читала какой-то женский журнал.

– А тебе, сестричка, послание. – Вера протянула письмо.

– Мне? И от кого? От Александра Дмитриевича?! Какая прелесть!

Щеки ее заалели от смущения и радости. Даша, сгорая от любопытства, быстро развернула письмо. Глаза ее озарились счастливым блеском.

– Вера, взгляни. Это стихи! Они посвящены мне! Браво!

– Я рада.

– Послушай, сестрица!..

– Слушаю, – Вера кисло улыбнулась.

Даша, не обратив внимания на реакцию сестры, начала читать вслух:

Нижний Новгород, 1831

– Великолепные стихи! – воскликнула Даша и невольно прижала листок к груди. Словно пыталась согреть свою душу этими горячими от любви стихами.

– Чудесные, – согласилась Вера и помрачнела.

– Извини, мне перечесть их охота, – засмущалась Даша и счастливая убежала в свою комнату.

Вера, загрустив, присела на диван, взяла Дашин журнал, рассеяно пробежала глазами по страницам… Вдруг лицо ее сморщилось, губы обиженно надулись, задрожали, глаза предательски увлажнились. Вера в сердцах бросила журнал на пол и горько заплакала.

Она страдала! Ей было жалко себя. Брошенную, несчастную, бедную. Она сожалела о прошлом, в котором она когда-то была по-настоящему счастлива. В том прошлом присутствовали дикая сумасшедшая влюбленность, блестящий красавец-офицер, великолепные балы, интересная насыщенная жизнь, неповторимая молодость, былая девичья красота и свежесть, которую, увы, уже не вернуть. Если бы она тогда не сделала свою роковую ошибку, отрекшись от Александра Дмитриевича, то была бы счастлива сейчас, как Даша. Была бы, но… не получилось.

Вера страдала и плакала. Хорошо, что никто ее не видел в эту минуту: выглядела она весьма неприглядно. Сморщенное, покрасневшее лицо, сжатые от обиды губы, тоскливые, заплаканные глаза.

Едва графиня успокоилась, вытерла слезы, как вошел Федор и громогласно доложил:

– Барыня, прибыл граф Дубов! Желает видеть вас с Дарьей Николаевной! Изволите принять?

– Петр Каземирович? Ладно, проси. И предупреди о прибытии его сиятельства Дарью Николаевну.

– Слушаюсь, барыня.

Вера поморщилась.

«Даша не обрадуется этому визитеру. Граф безумно влюблен в нее, мечтает, чтобы она вышла за него замуж. Но Даше он безразличен, Голевский – вот ее герой. Голевский – вот ее суженый».

Так и получилось. Даша была недовольна приездом влиятельного жениха, но вынуждена была согласиться принять его. Дубов – напыщенный горделивый мужчина лет пятидесяти шести с ледяным тяжелым взглядом – весь вечер восторженно смотрел на Дашу, говорил ей пышные витиеватые комплименты, намекал о серьезности своих чувств и намерений, а она откровенно зевала и сухо ему отвечала. А потом вздохнула с облегчением, когда его сиятельство, недовольный и обиженный, решил откланяться.

Даша, увидев в окно, как карета министра выезжает из ворот особняка, радостно воскликнула:

– Слава Богу, что он уехал! Терпеть его не могу!

– Эх, Даша, – поморщилась Вера. – Это весьма уважаемый и знатный человек. К тому же достойный для всякой столичной барышни жених.

– Еще скажи завидный.

– Я полагаю, всякая приличная девушка мечтает о таком женихе.

– Он стар для меня. Самодоволен и важен. К тому же не забывай, Верочка, у меня уже есть жених. И я люблю его, а он – меня.

– А вдруг твой жених не вернется из вояжа?

– Как ты можешь так говорить! – сердито воскликнула Даша. – Что бы ни случилось, я буду ждать Александра Дмитриевича. Я не предам его, как некоторые!

– Что? Кто это некоторые? Сей укол в мою сторону? Это ты про меня так насказала? Да как ты смеешь разбрасываться такими подлыми словами, дерзкая девчонка! – возмутилась Вера.

Княжна покраснела и замолчала. А Вера разбушевалась не на шутку: так ее задело замечание сестры.

– Ты ничего не понимаешь, глупая! Голевский не знатен, не богат, как мы. А родство с нами сделает его значимым в обществе. Как ты этого не понимаешь! Может, он тебя и не любит вовсе! Поди, ему нужен твой титул, а не твоя распрекрасная душа. Ах, как неумно с твоей стороны верить в вечную любовь! Тоже мне Тристан и Изольда!

– Ты не вправе так говорить, Вера! Возможно, это для тебя много значат титулы и богатства женихов. А для меня вполне достаточно, что мой суженый – незаурядная личность и то, что я люблю его. Сие немаловажно. Александр Дмитриевич красив, мужественен и благороден. На него можно положиться, – княжна перешла в наступление. – Он не жалок, как твой Переверзев, не пьет как последний сапожник и не изменяет направо и налево…

– Замолчи, немедленно замолчи, слышишь! Я, право, не желаю об этом знать!.. – задергалась Вера. – Прекрати сию клевету!

А Даша, зло сверкнув глазами, кинулась добивать сестру колкими фразами:

– И что толку от твоей выгодной партии, Верочка! Посмотри на себя! В кого ты превратилась! Ты угасаешь на глазах! Ты только мучаешься в этом будто бы счастливом замужестве…

– Замолчи! – не выдержала графиня. – Как ты смеешь! Прекрати немедленно! Слышишь?!

Сестры обижено отвернулись друг от друга, и в комнате воцарилось тягостное молчание. Но оно продолжалось недолго. Вера поняла, что зашла слишком далеко и тут же сменила гнев на милость. Она кинулась обнимать Дашу, целовать.

– Прости, сестренка, я не хотела. Прости, моя дорогая! – приговаривала Вера.

Но Даша явно не собиралась прощать свою сестру. Она обиженно молчала и отворачивалась. Графиня после безуспешных попыток вымолить прощение у сестры сказала в сердцах «Ну, как знаешь!» и уехала домой.

Княжна, вытерев мокрые глаза платком, достала стихи и письма Голевского и принялась их перечитывать. Постепенно горькая обида на сестру сошла на нет, и у Даши улучшилось настроение.

* * *

20-го октября Голевский, переправившись через широкую реку Кама, прибыл в губернский город Пермь (настоящая глушь!). Пермь – бывшая (до 1723 года) деревня Ягошиха, а затем поселок вокруг медеплавильного завода. Отсюда купцы Строгановы отправляли на завоевание Сибирского ханства отряд Ермака Тимофеевича. Пермяки порадовали капитана своей приветливостью и открытостью. Помогали вытаскивать из луж застрявшую коляску: накануне прошел сильнейший дождь со снегом, улицы города превратились чуть не ли в грязевое болото, и проехать было проблематично.

За Пермью верст через сто пошли Кунгурские лесостепи. Проехали сам городок Кунгур, пустились вдоль широкой реки Сылва. Затем лесостепь сменил гористо-холмистый ландшафт. Припустил нудный дождь. Причем надолго. Впору было похандрить. Но придаваться унынью не давала красивая уральская природа. Да и было на что взглянуть. Вековые сосны, ели, березы. Скалистые горы, покрытые изумрудной травой. Холмы безбрежного леса. Светло-зеленые, темно-зеленые, ближе к горизонту иссиня-черные. Виднелись хребты Среднего Урала.

Вдруг колесо отскочило, и кибитка, вздрогнув, накренилась набок.

– Тпру-у-у! – натянул вожжи ямщик. Лошади покорно остановились. – Эх, язви ее, это проклятущее колесо. Не выдержало дороги.

– Эх, барин, оказия какая! – воскликнул сокрушенно Игнат. – Надо чинить.

– Чините, голубчики, чините, – вздохнул Голевский, вылез из экипажа и осмотрелся…

Какая здесь дивная, чудная природа! Прямо-таки девственная. Кажется, что сюда не ступала нога человека. Огромные сосны, ели… Прохладный сумрак, солнце едва пробивается сквозь кроны деревьев. Человек просто маленькая букашка перед такой темно-зеленой громадиной.

Капитан подошел к исполинской сосне, вокруг которой валялось множество шишек, и потрогал шершавый ствол. В воздухе пахло смолой и хвоей.

«Ай да красавица! – восхитился деревом Александр Дмитриевич. – Сколько же ей лет? Сто, двести, триста? Сколько она на своем веку повидала людей – не перечесть! Наверняка и казаков-первопроходцев видала. Возможно, и их предводителя – Ермака Тимофеевича! Право, он мог здесь стоять и тоже о чем-то думать… Видя сию красавицу, девственный лес, сразу ощущаешь бренность проходящей жизни. Миг – и тебя нет! А сосна будет стоять еще лет двести, а может, полвека. Натура вообще вещь вечная. Дар Господа Бога. И отчего люди не живут вечно? В особенности, когда они счастливы и любят друг друга. И когда случается такое блаженное состояние души, вот тогда хочется жить вечно. Страшно хочется!».

Пока кучер чинил кибитку, Игнат развел костер и вскипятил воду в чугунном чайнике.

– Чаю изволите, барин! А то и поесть не мешало бы.

– Отчего бы нет, – согласился Голевский.

Игнат купил за гроши у местного рыболова-мальчишки ершей, окуня, плотвы и сварил великолепную уху, часть рыбы пожарил в углях. Также испек в золе и картошку. Достал сыр, копченую говядину и овощи, те, что купили в Перми: помидоры, огурцы, лук. Уселись на поваленный ствол и вкусно поели. Голевский остался доволен ужином. Сразу накатила ностальгия. Вспомнил свою походную жизнь. Бивуаки, костер, отбитое о лафет и запеченное на шомполе мясо. Вино, разговоры, байки, прибаутки. Славное было время. Время великих испытаний и подвигов.

Как сладко слипаются очи. Поспать бы. Но ночевать в лесу опасно. Вдруг лихие люди или дикие звери. И путешественники тронулись в путь.

Ехали всю ночь, а к утру добрались до станции. Едва приехали – как сломалось дышло, а один конь потерял в пути подкову. Игната Голевский отправил договариваться с кузнецом насчет починки экипажа, а сам направился в избу станционного смотрителя. Разбудил того, и смотритель, зевая и сонно хлопая глазами, особо не спеша, поставил самовар. Тут же приехал другой постоялец – какой-то уральский купец. Окладистая борода. Глаза зеленые, нос большой картошкой. Посмотрел с интересом на офицера, а тот – на купца. Что-то знакомое показалось капитану в обличье негоцианта. Но что именно, Голевский никак не мог понять.

Торгаш поинтересовался у Александра Дмитриевича:

– Откуда вы и куда, мил человек?

– До Красноярска мой вояж. Из Петербурга еду.

– Батюшки, из самой столицы?

– Да, именно так.

– Ни разу не бывал там. В Казани был, в Нижнем Новгороде был, во Владимире был, даже в Москву возил свои товары, продавал, а вот в Петербурх не угораздило съездить. Говорят, красивый город. Так ли, господин офицер?

– Весьма красивый город, это верно.

– А я сукном торгую. Своя фабрика в Перми. Жуков меня величать. Иван Федорович. Купец первой гильдии. Здесь на Урале все меня знают.

– Александр Голевский. Капитан лейб-гвардии Московского полка.

– Рад знакомству.

Смотритель переминался, не решаясь влезть в разговор. Наконец вклинился:

– Извините, ваше высокоблагородие. Не угодно почивать? Ведь всю ночь не спали. Кровать свободна.

– Да, можно и отдохнуть. Извините.

После бессонной ночи и сытного завтрака капитана потянуло в сон. Веки отяжелели, блаженное тепло разлилось по всему телу. Купец сказал, что отправляется в дорогу. Голевский поинтересовался:

– Как это, голубчик, не страшно? Разбойники, крутые дороги, а вы вроде без охраны?

– Спешу, мил человек, дело-то безотлагательное. Мы, люд торговый, все прибыток ищем, какую-то выгоду. Найдем – и тому рады. Остальное меня мало тревожит. Ведь жизнь такова: сегодня в порфире, а завтра в могиле. Сколько господь мне отмерил, столько и проживу. Вам-то самому не страшно, господин хороший? Незнакомые края, лихие люди? Неровен час, сгинете. А дома, небось, жена, дети… Ждут не дождутся.

– Никто меня, кроме любимой, не ждет. И нет мне дороги назад, голубчик. Еду я на могилу к другу, однополчанину, хочу помянуть его.

– Смелая ты душа, мил человек. Ну, ладно. Будете у нас в Перми, милости просим ко мне в гости. Меня там все знают. Остановитесь на ночлег, угощу отменно, по-уральски. Ну, прощайте. Бог даст, свидимся.

– Возможно. Прощайте.

Купец отбыл. Голевский лег на кровать и заснул как младенец. Проспал часа четыре. После сна почувствовал бодрость и свежесть. Появилось хорошее настроение. А Игнат уже докладывает:

– Барин, а барин, кузнец в лучшем случае только завтра возьмется за нашу кибитку. Когда я пришел – он опохмелялся, а недавно проведал – он уже бревном лежит, пьян. Толку от него нет никакого. Местные говорят, он может так целую неделю куролесить без продыху.

– Вот каналья сей кузнец! – в сердцах воскликнул капитан. – Что же выходит, снова принужденная остановка?! Стало быть, мое путешествие возобновится не скоро. Черт побрал бы этого пропойцу! Ох уж это мужичье!

Голевский сокрушенно вздохнул. Пока местный Гефест протрезвеет, точно неделя пройдет. А значит, вояж опять затянется.

Вдруг хлопнула входная дверь, и в избу вошел незнакомый офицер. Высокий, статный, с рыжими бакенбардами. Капитан внутренне напрягся: кто это? Случайный путешественник, человек по казенной надобности, курьер, друг, враг, кто-то еще? Теперь, после Казани, все встречающиеся на его пути сразу попадают под его подозрение. Вдруг этот незнакомый офицер из стана заговорщиков и пришел лишь для того, чтобы его убить? Да нет, вроде руки держит свободно. И холодного оружия нет. Только стянул перчатки, сцепил замерзшие пальцы и греет их горячим дыханием: продрог в пути.

– Погода просто ужасная! – сказал незнакомец, приближаясь к печке. – Сударь, вы не из Петербурга, кажется, лицо мне ваше знакомо?

Голевский вздрогнул от неожиданности, внимательно взглянул на незнакомца и после непродолжительной паузы ответил:

– Нет, я из Москвы, но в Петербурге я как-то жил, на улице Морской.

– Вот как, а я на Невском.

Голевский встал из-за стола и тепло пожал руку офицеру. Тихо спросил:

– Поручик Фокин?

– Так точно-с. Фокин Владимир Андреевич. Честь имею.

– Очень приятно, капитан Голевский.

Они сердечно обнялись. Словно братья. Важность предприятия и постоянная, незримая опасность делала их самыми близкими друзьями.

– Хозяин – наш человек, – предупредил Фокин. – Так что можно не опасаться, что нас могут увидеть или подслушать. Если приедет вдруг какой-нибудь путешественник, он даст знать. И мы сделаем вид, что незнакомы.

Они выпили вина, поговорили по душам и остались довольны друг другом.

– Вот моя фамилия, – Фокин протянул Голевскому портрет жены и сына. – Это Светлана, а это Всеволод. Ему всего два года.

– Красивые лица. Я вам завидую. Я пока не обрел свое семейное счастье. Но у меня есть невеста. И дай бог вернуться к ней после этого опасного вояжа. Тогда можно и подумать о помолвке.

– Семья – это прекрасно, Александр Дмитриевич, уверяю. Домашний уют, любовь близких – отдых от душевных переживаний. Кстати, я жду со дня на день прибавления в семействе.

– Поздравляю, поручик. И кого вы более желаете, сына или дочь?

– Сын уже есть, пожалуй, пусть дочурка. И жена мечтает о девочке.

– Девочка. Тоже славно.

– Когда-нибудь, капитан, и у вас будут малыши, и вы поймете, какое это счастье – иметь детей.

Они еще с час поговорили о том о сем, после чего Фокин предложил Голевскому:

– Не угодно ли вам, Александр Дмитриевич, взять мою кибитку, ибо она у меня добротная, хорошая, почти новая. А я воспользуюсь вашей, починю и догоню вас. Надеюсь, что кузнец выйдет из запоя. Однако же вам следует спешить, капитан.

– Вы правы, поручик, воспользуюсь вашей кибиткой. Прикажу Игнату, чтобы перетащил мои вещи в ваш экипаж, а ваши вещи – в дом. И тогда тронусь в путь. Сия казанская история сделала мое путешествие более продолжительным. А время не ждет. Следует как можно быстрее изобличить заговорщиков. Коли мы возвратимся в Петербург, то приглашаю ко мне на обед со всем вашим семейством.

– Непременно приду, – заулыбался Фокин.

– Ловлю вас на слове, Владимир Андреевич, – улыбнулся в ответ Голевский. – Визитную карточку посылать вам не буду, приезжайте в любое время, обойдемся без экивоков, всегда буду вам рад.

– Благодарю за честь.

Сборы были недолги. Игнат перетащил вещи Фокина в дом, загрузил багаж своего хозяина в новую кибитку, запряженную свежими и сытыми лошадями, и доложил о готовности экипажа.

После короткого прощания с поручиком капитан отправился в путь.

* * *

Все те же дремучие уральские леса. Вокруг – темно-изумрудные горные хребты… Сосны, ели, березы… Извилистая горная дорога.

Ухабы, кочки, ямки…

Кибитку трясло, но Фокина это не волновало: он спал глубоким сном. О чем мечталось, то и снилось. Жена, сын, родители, а также родной дом. Затем привиделся какой-то званый вечер, бал, парад… И снова грезы о семье…

Вот жена улыбается… Сын тянет к нему ручки… Поручик идет к ним навстречу… И вдруг, о ужас, Фокин проваливается в какое-то болото. Прямо посреди залы. Бурая вязкая жижа. Его начинает постепенно затягивать в трясину, он пытается выскочить, хватается за край суши, но бесполезно, руки словно ватные, не слушаются. Он тонет, его засасывает по пояс, затем по грудь… Фокин кричит – но крика не слышно. Он в панике, жена в ужасе, ребенок плачет, и тут с грохотом падает на пол огромная картина…

Ба-бах!!!

Оглушительный треск, но уже наяву. Поручик вмиг пробудился. Сонно захлопал глазами.

– Что случилось?! – крикнул он жандармам.

– Оказия какая, ваше благородие! Сосна упала на дорогу! – прокричал в ответ кучер, унтер-офицер.

Действительно, огромное дерево, рухнув поперек дороги, перегородило ее напрочь. Снежное покрывало вмиг слетело с сосны и, рассыпавшись в мельчайшую пыль, заклубилась, заискрилась в воздухе. Унтер-офицер натянул поводья, и лошади встали. Неожиданно из-за деревьев раздались выстрелы.

– Разбойники, поручик! – предупредил Фокина унтер-офицер и достал из-за пазухи пистолет, но не успел даже взвести курок.

Вражья пуля, прожужжав, вонзилась смертоносным жалом в его полушубок и, вырвав клок овчины, достала до груди. След от пули тут же обагрился кровью. Унтер вскрикнул, дернулся, шапка слетела с головы, и он, завалившись набок, слетел с облучка и больше не двигался… Другой жандарм спрыгнул с козлов и кинулся наутек. За ним погнались двое разбойников. Один с кистенем, а другой с пикой. Теперь Фокин оказался лицом к лицу с целой шайкой отпетых головорезов. У него оставался только один выход. Занять скорее место кучера и, развернув лошадей в противоположную сторону, постараться уйти от погони.

Поручик открыл дверь, выпрыгнул из кареты. Покатился по земле кубарем – и вовремя! Дружно бабахнули ружья и пистолеты. Над ним тотчас прожужжал рой пуль. И все мимо! Слава Богу, цел Фокин! Послышались злобные и яростные выкрики.

– Держи его, а то уйдет!

– Хватай его!

– Стреляй в него!

Поручик быстро вскочил на ноги, но до кучерского места не смог добраться: помешали. Кто-то кинулся к офицеру с ножом. Фокин не растерялся и ударил двумя ногами в живот нападавшему – тот отлетел в сторону. Нож выскочил из рук разбойника и, блеснув серебристой рыбкой, воткнулся дерево.

Фокин успел подняться и встать на одно колено… Не прицеливаясь, выстрелил. Летевший на него второй разбойник с рогатиной упал как подкошенный. К поручику бежали еще трое. В шагах двадцати от него…

Поручик живо кинулся обратно в купе: достать секретное оружие. Его он приготовил именно для таких случаев. То был редкий по изготовлению немецкий пистолет с четырьмя поворачивающими стволами и с четырьмя полками для затравки. Правда, с двумя курками… Громоздкий, но эффективный.

Разбойники приближались…

Поручик лихорадочно взвел курки…

Бах, бах, бабах! Бах!

Четыре выстрела прозвучали кряду. В двоих разбойников поручик попал, и те упали, кто раненый, кто убитый. Кто-то выпалил в Фокина. Пуля просвистела рядом с виском. Поручик выхватил саблю и обрушил клинок на голову злодея. Тот отбил удар кистенем. И тут пуля от карабина больно толкнула поручика в грудь. Он упал. Виски сжало как тисками, сердце разрывалась на части, а в глазах потемнело… Сильная, жуткая боль. Он выронил саблю и повалился на холодную землю…

К раненому поручику подошел… купец с носом-картошкой. Тот самый, что представился Голевскому торговцем сукна Жуковым. А еще ранее он играл роль польского слуги Марека. И неудивительно, Максимилиан был неплохим лазутчиком и тайным агентом. И лицедеем. Он умел перевоплощаться в разных людей, примерять их маски. Накладывать грим, усы, бороду, парики. И каждый раз делался неузнаваемым.

Максимилиан отклеил накладной нос и вновь стал горбоносым. Внимательно всмотрелся в лицо умирающего… Вдруг раздраженно нахмурился и выругался…

– Что за черт, это не он!

К нему подвели пойманного жандарма. Тот испугано смотрел на грабителей и жалобно причитал:

– Братцы, не убивайте, пощадите, я ведь вам не делал зла! А, братцы?! Не убивайте! Детей моих сиротами не оставляйте, Христом Богом прошу. Их у меня пятеро. Христом Богом прошу, не лишайте меня жизни! А хотите, вам послужу, а, братцы?!

– Заткнись, собака! – прикрикнул на агента Максимилиан.

– Братцы!.. Господин хороший! Пощади!

– Атаман, что с ним делать? – спросил кто-то из толпы.

Максимилиан презрительно взглянул на трясущегося от страха пленного.

– Уведите, я потом им займусь, допрошу его, – распорядился главный заговорщик.

Пленного увели…

Поручик силился приподнять голову, но никак не мог. Пытался сказать что-то, но ничего не получалось: губы не шевелились. Глава тайной полиции Союза с грозным видом склонился над Фокиным.

– Говори, мерзавец, кем послан? Бенкендорфом? Фогелем? Или кем-то еще? Что ты вынюхивал? Кто твои кураторы? Говори!

Фокин обессилено уронил голову и закрыл глаза…

– У, каналья! – выругался заговорщик. – Не желаешь разговаривать! Я тебя заставлю, царский прислужник!

Максимилиан обыскал поручика и нашел какую-то бумагу, но та уже намокла от крови, и ничего нельзя было разобрать. Ни строчки, ни буквы, ни знака.

– Черт! – снова в сердцах выругался Максимилиан и брезгливо отбросил в сторону бумагу. – Вот не везет, хоть убей! И человек не тот, и документ пришел в негодность.

Поручик с трудом открыл глаза и уставился на лжекупца… Не может быть! Неужели это он? Фокин узнал горбоносого, и ему стало понятно, что за люди стоят за его спиной. Итак, загадка разгадана, но он уже не сможет об этом никому рассказать. Он чувствовал, что умирает. Силы таяли с каждой секундой.

Максимилиан тоже узнал поручика. Когда-то они вместе сражались в летучем отряде Бенкендорфа под Вязьмой. Максимилиан служил в гусарах, а поручик в уланах. Теперь многое стало ясно. Значит, сам Бенкендорф послал его к Голевскому. Но почему они поменялись кибитками? Непонятно. Военная хитрость? Возможно. Значит, что-то заподозрили. Или что-то их спугнуло? Но что? Впрочем, теперь какая разница. Дело сделано. И пусть в его хитроумно расставленные сети не попался сам Отступник, но зато он, Максимилиан, перехватил его тайного помощника! И теперь враг должен умереть. Чем меньше врагов Союза, тем ближе Великий День – день освободительной революции.

Максимилиан поднял пистолет и нацелил на Фокина.

– Умри, жандармский прихвостень! – и нажал на курок.

Раздался выстрел. Из дула пистолета на мгновение высунулся смертоносный язычок пламени и больно ужалил поручика прямо в голову. Фокин погрузился в вечную темноту… Убийца медленно опустил пистолет…

Полетела мелкая снежная крупа. Она кружилась, падала, падала, но не таяла.

Максимилиан вернулся к своим людям.

– Уберите трупы в овраг, – распорядился он и зашагал в сторону спрятанных за деревьями возков.

Сейчас он вытрясет у этого жандарма нужные сведения.

…Двое разбойников схватили мертвого Фокина за руки и потащили к глубокому оврагу. За трупом потянулась кровавая полоса. Она змеилась до самого оврага. Там, на краю обрыва, разбойники принялись спихивать поручика вниз. Толкали, толкали и, наконец, сбросили труп. Тело, с треском ломая сучья и ветки кустарников, скатилось на дно оврага. Голова мертвеца угодила прямо в студеный ручей. Вскоре холодная вода окрасилась в розовый цвет.

…Максимилиан допросил пленного жандарма. Но этот допрос еще больше обозлил заговорщика. Ничего ценного агент не смог сообщить. Жандарма задушили веревкой, а потом, раскачав, тоже закинули в овраг.

Итак, враги уничтожены. Но главная цель – устранение Отступника – не достигнута. И тем не менее эту операцию Максимилиан мог занести себе в актив. Ведь устранив, пусть и по ошибке, жандармских агентов, он тем самым оставил Голевского без прикрытия. Теперь гвардеец лишился поддержки могущественного Бенкендорфа и стал намного уязвимее. Вот этим и воспользуется Максимилиан. Ведь один в поле не воин.

* * *

Снег уже выпал повсюду. Полосатые верстовые столбы проносились мимо со скоростью лихих скакунов. Верста за верстой, верста за верстой. Только снежная пыль летит из-под копыт!

За спиной – чудесные уральские горы, дремучие леса, великие реки. А впереди – лесостепи, замершие болота, снежные просторы. Впереди Тобольская губерния, города: Тюмень (бывший татарский город Чинги-Тура, взятый дружиной Ермака) и Ялуторовск…

Еще одна верста, и вот Ялуторовск.

А здесь на поселении бывшие товарищи – чех Василий Враницкий, бывший полковник квартирмейстерской части, страдающий душевными расстройствами. Подполковник Андрей Ентальцев, бывший командир 27 конноартиллерийской роты. Ентальцева осудили по 8 разряду с формулировкой: «Знал об умысле на Цареубийство, принадлежал к тайному обществу со знанием цели и знал о приготовлениях к мятежу». Четыре года каторги, а потом поселение.

Первым, кого посетил Голевский в городе, оказался Ентальцев.

Полковник радушно встретил Голевского, угостил чаем, жадно выслушал свежие столичные сплетни и сказал, что подавал прошение на имя его величества, хотел, чтобы его перевели на Кавказ рядовым, но прошение отклонили. Пожаловался, что местный городничий Смирнов – порядочная сволочь, как и губернский секретарь Портнягин, строчат на его доносы. Голевский откланялся, сказал, что спешит, что не станет проведывать Враницкого, и вскоре покинул гостеприимный город.

25-го октября Голевский добрался до главного города губернии – Тобольска, а 27-го проехал окружной город Омск – форпост сибирского казачества и резиденцию Западносибирского генерал-губернаторства. Это все еще была Тобольская губерния. В Омске Голевский пробыл всего четыре часа и отправился дальше…

Потянулись березовые в желтых одеяниях леса, а потом их сменили унылые Барабинские лесостепи, озера, болота…

Внезапно мглистые небеса разверзлись, и пошел снег. Сначала мелкий, затем крупный. Потом за небесными кулисами появился Создатель и занавесил землю сплошною снежною стеною…

Снега навалило много, образовались приличные сугробы. Капитан на одной из станций пересел в крытые сани и тронулся в путь. По зимней дороге ехать было гораздо быстрее, чем по осенней, раскисшей от дождя и грязи. Полозья скользили по белой глади легко и невесомо, отчего тройка лошадей стремительно и без особых усилий все уносила в снежную даль тяжелую неповоротливую кибитку. А утоптанный толстый слой снега сглаживал все неровности дороги и делал поездку намного комфортней. Теперь пригодился и подарок князя Боташева – медвежья шуба. Голевский укутался в нее, и стало теплее. Из лета в зиму приехал! Вот как бывает. Сибирь она и есть Сибирь.

31-го к вечеру Голевский достиг города Томска – центра молодой российской губернии – Томской, выделенной из Тобольской губернии по реформе 1804 года. В городе в основном были деревянные дома, только у влиятельных и богатых людей – каменные. Губернаторский дом, как полагалось по чину, был каменным, большим и самым красивым в Томске. Голевский отметился у губернатора, откушал и отправился дальше.

Максимилиан следовал за ним по пятам. Но неожиданно Диктатор вызвал Максимилиана в Санкт-Петербург по срочному делу. Шеф тайной полиции вынужден был поручить операцию Катилине, который отвечал за Енисейский филиал и город Белояр и уже проявил себя перед Союзом в деле устранения Боташева-младшего. Через верных людей Максимилиан послал ему зашифрованную записку. На ней был начертан круг из букв, а в центре круга красовался нарисованный скорпион. Скорпион выглядел боевито. Агрессивно расставлены клешни, хвост с жалом угрожающе поднят вверх. А буквы там были такие:

А Г Л О Е Л К Е С В А С Н К Д И Р Й

Несведущий человек принял бы все это за абракадабру. Но то была тайнопись. А расшифровалась она очень просто. Во-первых, скорпион означал слово «смерть». Во-вторых, если читать через букву слева направо, то можно узнать имя человека, приговоренного к смерти, – Александр Голевский. Все просто.

А Максимилиан сел в кибитку и отправился в путь. Он возвращался в столицу, явно недовольный собой.

Порученную миссию он почти провалил. Как он не старался, ему не удалось устранить Отступника. Комбинации: «Цаплин», «Буковская», «Уральская засада» потерпели фиаско. Голевский ловко обошел все ловушки. И до сих пор обходит. Ему пока фантастически везет. Но будет ли ему благоволить фортуна в дальнейшем? Кто знает? Когда-нибудь удача отвернется от него, и тогда прощайте, месье Голевский. Вся надежда на Катилину. Он именно тот человек, кто отвадит госпожу Фортуну от удачливого капитана. А разговор с Диктатором будет явно нелицеприятным…

…Через двенадцать дней Максимилиан прибыл в Петербург. Диктатор резко вскочил с кресла, забегал по кабинету и, брызжа слюной, начал отчитывать провинившегося подчиненного.

– Теряешь хватку, мой верный брат, теряешь! – кричал глава Союза на Максимилиана. – Не узнаю тебя. Где былой напор, реакция, хитроумие! Отступник до сих пор жив!

– Стечение обстоятельств, мой Диктатор, – оправдывался Максимилиан, застыв перед Диктатором, как нашкодивший лицеист: голова опущена, взгляд виноватый, руки по швам. – Кто знал, что он поменяется кибитками с этим жандармским поручиком, что Буковская допустит оплошность и что Голевский окажется ловчее самого искусного дуэлянта Цаплина. Он будто неуязвим.

– Уязвим, неуязвим. Повезло, не повезло. Вздор! Чушь! Как бы то ни было, за успех операции «Отступник» отвечать придется тебе, как ее руководителю.

– Я отвечу, мой Диктатор. Операция продолжается, дело по устранению Отступника я поручил брату Катилине.

– Катилина? Что же, это правильное решение. Катилина неплохо себя проявил в нашем деле. Может, он окажется ловчее и хитрее Отступника.

– Я полагаю, что он справится с заданием.

– Смотри, Максимилиан, разжалую в легионеры, если провалишь эту операцию.

Глава тайной полиции снова понурил голову. Ему совсем не хотелось быть разжалованным. Положение главы тайной полиции Союза его устраивало и льстило его самолюбию. Пусть маленькая власть, но все-таки власть. А если они победят в революции, а они победят, он нисколько не сомневается, то он станет шефом полиции всей России. И тогда наступит звездный час для его честолюбия. Это же какая власть! А если его Диктатор разжалует, то не видать ему этого лакомого поста как своих ушей. И все из-за этого окаянного гвардейца! Будь он проклят!

Максимилиан сжал от злости кулаки. И посмотрел с нескрываемой ненавистью куда-то вдаль, будто пытаясь разглядеть за тысячи верст своего врага и поразить его взглядом в самое сердце.

– Что же, милостивый государь. Расскажите нам в мельчайших подробностях о ваших подвигах на бескрайних российских просторах, что вы замышляли против Отступника и что осуществляли, а я послушаю, – саркастически усмехнулся Диктатор и уселся в кресло.

Он немного отошел от гнева. И ждал объяснений. Возможно, он помилует шефа своей полиции.

Максимилиан скорбно вздохнул и начал повествовать о своих злоключениях. Диктатор внимательно его слушал, иногда делая пометки карандашом. Кажется, Голевский действительно умен, хитер и удачлив, раз умудряется обойти самые хитроумные ловушки и самые опасные капканы. И Максимилиан если здесь и виноват, то только в малой степени. Он сделал все, что мог. Просто Голевский страшно везуч. Но до поры до времени.