3-го ноября Александр Дмитриевич, переправившись через реку Чулым, прибыл в бывший казачий острог Ачинск. Задержался лишь на час, чтобы перекусить в лучшей ресторации города, а потом отправиться дальше.

А 4-го ноября гвардеец-путешественник добрался до другого бывшего казачьего острога – Красноярска. Этот город в 1822 году отобрал у Енисейска статус главного города губернии. Здесь Голевский остановился на постой в скромной двухэтажной гостинице.

На этот раз с гвардейцем ничего такого особенного не приключилось. Никто не покушался на его жизнь, никто не соблазнял, не вызывал на дуэль и не пытался отравить. И слава Богу! Правда, это несколько настораживало. Наивно полагать, что враги его успокоились и не замышляют новые диверсии. И Фокин почему-то давно уже не выходил на связь. Он послал ему записку в конверте, но она осталась без ответа. Что-то явно случилось. Может, его миссия уже не нужна, наверху все переиграли? Так почему не трубят отбой?

Капитан встретился с губернатором Степановым, а затем со знакомыми декабристами. Например, с Семеном Григорьевичем Краснокутским, бывшим обер-прокурором Сената. Тот в сентябре из Белояра отправился лечиться на Туркинские минеральные воды, но, остановившись в Красноярске, слег из-за паралича обеих ног. Он рассказал многое о Белояре и его жителях, а также о живущих там ссыльных. Об убийстве Боташева не сказал ничего ценного. Считает, что это трагическая случайность. О мемуарах ничего не слышал и их в глаза не видел. Сказал еще, что их товарищ Николай Бобрищев-Пушкин содержится в доме для умалишенных. Туда он был переведен из Красноярского Спасского монастыря. Четыре года назад он помешался в рассудке. А однополчанин Голевского – унтер-офицер Александр Луцкой – совершил побег и семь месяцев скитался по Сибири. Затем был схвачен казаками и наказан шестнадцатью ударами плетьми. Сидел в тюрьме, а теперь снова очутился на рудниках, где-то под Красноярском.

Краснокутский сказал, что до Белояра лучше добираться через Ачинск, через степи, через ездовые дороги, а не через Саянские горы. Через хребет ехать – опасный и трудный путь. И вот на следующее утро, 5-го ноября, Голевский взял ямщика, казака Григория и отправился на юг губернии. Проехал снова Ачинск, затем село Назаровское, город Ужур, бывший татарский улус.

8-го ноября наконец-то Голевский прибыл в Усть-Абаканское – главное село абаканских татар, иначе хакасов. Кругом скромные домишки русских, юрты азиатов. Легкий морозец встретил Голевского. Капитан щедро расплатился с Григорием и дал на водку. Ямщик горячо его поблагодарил и поехал в трактир. Теперь капитан нанял другого ямщика, бородатого могучего сибиряка, немногословного и молчаливого. Они тронулся в путь.

Миновали реку Абакан. От нее верст десять – и снова Енисей. Правда, здесь он был намного уже, чем под Красноярском. Низины берегов покрылись снегом и льдом. А по серой воде плыли маленькие льдины. Шел пар от водной глади. Голевский переправился на лодке через Енисей. На том берегу степь уже сходила на нет, и начинался лес. В основном преобладали сосны, ели, березы. Еще десять верст, в горку, с горки – и вот как на ладони Белояр. Маленький уездный городишко. До 1810 года здесь было поселение Белоярское, а затем его преобразовали в город.

Прибыв в Белояр, Голевский первым делом принялся искать дом окружного начальника Кузьмичева Александра Андреевича. Местные жители подсказали, где его жилище. Окружной в это время был дома и гостеприимно принял нежданного путешественника. Кузьмичев был высоким, толстым мужчиной лет сорока, немного рябым, но приятным в общении и добродушным. К тому же он был весьма умен, образован и начитан. Боташев писал, что Кузьмичев воспитывался в лесном корпусе.

– Честь имею представиться, капитан лейб-гвардии Московского полка Голевский Александр Дмитриевич, друг покойного Михаила Боташева. Приехал посетить его могилу и по просьбе его отца, князя Николая Ивановича Боташева, забрать вещи покойного. Другие мои цели таковы: попутешествовать по Сибири, написать несколько статей о природе сего дивного края и его людях. Посетить бывших однополчан, что находятся на поселении.

– Весьма похвально, милостивый государь, что вы посетили наш славный город. Не всякий бы отважился на столь опасное и длительное путешествие. К тому же время года для вояжа вы выбрали неудачное. Вот приезжали бы летом, тогда бы и оценили наши местные красоты, нашу дивную природу. Летом у нас тепло, даже порой жарко. Купаться даже можно. Правда, лишь в протоках или озерах, коих здесь великое множество. И не поверите, здесь поспевают даже арбузы и дыни, правда, небольшие, но все поспевают, что уже несомненное чудо.

– Арбузы и дыни?.. Невероятно.

– Они самые. Не говоря уже о вишне, сливе и яблоках, которые произрастают здесь в изрядном количестве. А сейчас что. Морозы, снег, холод. Хотя у нас и зимой великолепно. Зимняя рыбалка и охота ничуть не хуже, чем летняя. Убедитесь сами… Кстати, вы доехали благополучно?

– Да, слава Богу.

– Сие хорошо. А то в наших местах разбойники безобразничают. Да-с, разбойники. На горе Тарасовка озорничают. Почем зря грабят честной народ. Почем зря убивают. И откуда они только берутся? Знамо дело, что многие из беглых и сосланных. Ловим их, ловим, да все схватить не можем. Неуловимые… Налетают на легких возках, делают свое темное дело и быстро исчезают. Лихие люди. Атаманом у них ходит какой-то Никола Дикой или Дикий.

– Интересные дела творятся у вас, господин Кузьмичев. Хотя чего тут удивительного. Соловьев-разбойников по всей стране хватает. Впредь буду осторожен. Я вот что хотел узнать, любезный Александр Андреевич… Не у вас ли в Белояре отбывает ссылку бывший мичман Гвардейского экипажа Федор Мухин?

– Да, у нас. Достойный он человек, ничего не скажу, но вот беда с ним одна приключилась. Осмелюсь предварить вас насчет ее.

Голевский насторожился.

– Какая беда, позвольте узнать?

Кузьмичев горько вздохнул.

– Сломался душевно. Видит все в лимонном цвете, беспрестанно хандрит. Совсем пристал к водке. Нередко пьет до беспамятства. Кричит, все рвется на Сенатскую площадь. До сих пор воюет. Попеняйте ему при случае.

– Что вы говорите! Печальный случай.

– Печальный, печальный. Видимо, неудача в двадцать пятом году, казематная жизнь в Петропавловской крепости, а затем ссылка в Сибирь сильно повлияли на него. Особливо на его душевное состояние. Осмелюсь полюбопытствовать, милостивый государь, как долго вы будете оставаться у нас?

– Точно не знаю. Но особенно торопиться не буду. Я к тому же журналист. Буду писать статьи. Может, читали мои статьи в столичных газетах?

– А я-то думал, часом вы не родственник журналиста Голевского?

– Возможно, и на охоту соизволю сходить. Говорят, на медведя в этих местах увлекательная охота?

– Увлекательная, но опасная. Каждый год кто-то из охотников гибнет.

– Помилуйте, что вы говорите!

– Да, это так. А-а… если вы собираетесь в Белояре жить подолее, я вам найду хороших хозяев, они недорого берут.

– Весьма любезно с вашей стороны, сударь. А сегодня с вашего позволения я переночую у Мухина.

– Не возражаю. А ныне я приглашаю вас отобедать у меня.

– Благодарю.

…Отобедав и рассказав кучу последних светских сплетен из жизни Москвы и Петербурга, Голевский покинул гостеприимных хозяев и пошел с Игнатом разыскивать дом Мухина.

С Мухиным капитан познакомился у Рылеева на очередном собрании Северного общества. Мичман сразу понравился Голевскому. Смелый, честный офицер, умный собеседник, человек твердых принципов и убеждений. Заговорщики пару раз встречались на собраниях, как-то просидели всю ночь у Голевского в беседах о переустройстве России, о ее судьбе, затем пересеклись в качестве мятежников на Сенатской площади, а после, уже арестантами, свиделись несколько раз в Зимнем дворце и в Петропавловской крепости… И то недолго. После того как Голевского оправдали и выпустили из каземата, они уже не встречались. И вот предстояла новая встреча, после шести долгих лет. Каким, интересно, стал Мухин? Изменился ли? Если верить словам окружного, то изменился. Причем в худшую сторону, пьет горькую.

…Погода на улице стояла хорошая. Легкий морозец бодрил. Искристый снег хрустел под ногами. Воздух сухой, рассыпчатый. Дыши в удовольствие. Как-то легко и радостно было на душе у Александра Дмитриевича. Выпитая кедровая настойка за обедом у Кузьмина тоже способствовала прекрасному настроению. За каменными купеческими домами – жилища бревенчатые, крестьянские. Из труб курился дым, все топили печки. Местные жители и указали на дом, где квартировал Мухин. Дом тот был на двух хозяев. А калитка одна. Щеколда скрипнула, и Голевский с Игнатом вошли во двор.

Из просторной облупившейся будки вылез лохматый пес. Он был беззлобен, ленив и неагрессивен. С интересом посмотрел на неизвестных, дружелюбно тявкнул и завилял хвостом.

Голевский и Игнат вошли в горницу.

– Федор, ты здесь?! – прокричал вглубь комнаты капитан.

Да, он был здесь. Сидел за столом. Выглядел он ужасно. Опухшее лицо, преждевременные морщины, темные мешки под глазами – сдал мичман, постарел. Федор сидел за столом, сгорбившись, с грустным, потухшим взором, низко склонив голову. Темно-русые волосы взъерошены, усы обвисли. На столе царствовал штоф водки и нехитрые закуски: соленые огурцы, квашеная капуста со свеклой, рыба, хлеб, вареный картофель в чугунке, миска с черемшой. Простая крестьянская еда. А в прежние времена гвардеец-моряк пил шампанское и ел изысканные блюда. На полу стоял незаконченный игрушечный фрегат, рядом с ним – материалы и инструменты… И куча стружки.

– Федор, это ты, голубчик! Узнаешь меня?

Мичман с трудом поднял глаза на вошедших гостей. Мутный взгляд через мгновенье сделался осмысленным. Удивлению Мухина не было конца. И радости тоже. Он явно не ожидал увидеть своего товарища в этой глуши. Мичман буквально расцвел: морщины разгладились, взор ожил, лицо просветлело, плечи расправились – стал совсем другим человеком. Мухин бросился к капитану, крепко обнял и расцеловал. Язык Федора, правда, заплетался. И не мудрено, пьян он был изрядно.

– Голевский?! Саша?! Какими судьбами?! – радостно тряс за плечи Голевского мичман. – Сослали к нам, что ли? Или как? Какой оказией?! Рассказывай!..

– Нет, не по этапу я, голубчик, приехал, а по своей воле. Хочу поклониться могиле нашего общего друга Боташева.

– Дело, конечно, благородное, но охота ли было ехать сюда за тридевять земель, а, Голевский?

– Видимо, была. А часто ли ты пьешь, голубчик? Окружной говорит, что ты порой перебарщиваешь с этим делом. Сие правда?

И снова хмельная улыбка мичмана.

– А-а, Кузьмичев? Право, славный он дядька, но грешен: любит иногда приукрашивать действительность. Ты лучше послушай меня, дорогой Александр. Знай, что это все сплетни. Пью я лишь по настроению. А они, – Мухин тихо рассмеялся, – завидуют мне, вот и распускают слухи. А, шут с ними, Голевский! Давай-ка лучше к столу присаживайся. Наполним наши бокалы, пардон, чарки водкой и выпьем за нашу встречу? Столько лет мы не виделись! Шесть?

– Шесть… – подтвердил капитан.

– Как там, столица, Саша?

– Все по-прежнему. Процветает. Дамы и барышни зевают от скуки на балах. Кто-то женится, кто-то умирает, как и везде. Исаакиевский собор все еще строят.

– Вот как.

Бывшие соратники выпили, разговорились. За окном стемнело.

После нескольких здравниц и тостов Мухину стало нехорошо. Он кинулся во двор, к сараю… Мичмана вырвало. Он умылся ключевой водой и несколько протрезвел. Мухин попросил старуху затопить баню, та вместе с Игнатом это сделала. Мичман шепотом сказал Голевскому:

– С хозяйкой мне повезло, не жалуюсь. Правда, судьба у нее злосчастная. Муж умер, одинока, вот и сдает мне, несчастному каторжанину, комнату. И мне хорошо, и ей. Моя выгода в том, что не надо самому готовить, убирать, стирать, все она делает, а я доплачиваю. А ее выгода такова: денежки получает исправно, да и я в доме – душа живая, есть с кем поговорить. Хотя сильно не любит, когда я пью. Наутро все выговаривает, стыдит, учит, а мне неловко перед ней, прощу прощения, и она прощает.

– Вполне допускаю, что ей не нравится твоя чересчур рьяная дружба с веселым Бахусом. Люди пьют – честь да хвала, а мы попьем – стыд да беда. Так, что ли?

– Выходит, так, – засмеялся мичман. – Ну что, идем в парную? Банька поспела.

– С превеликим удовольствием.

Когда они раздевались в предбаннике, Голевский обратил внимание на красивый золотой крест, что висел на золотой цепочке на шее мичмана. Посередине креста сверкал голубой красивый камешек. Кажется, драгоценный.

Мухин, заметив неподдельный интерес товарища к его украшению, с довольным видом сказал:

– Красивый крест? Нравится? Особливо роскошен сей чудесный камешек. Аквамарин. Мне его подарила одна красавица-бразильянка в знак любви и признательности. Это приключилось в то время, когда мы с Лазаревым, Завалишиным и другими путешествовали вокруг света. И было дело, что мы пришли в Бразилию. Так вот, одна туземка, дочь местного богатея, положила на меня глаз во время приема у тамошнего правителя. Прислала даже слугу-мальчика с просьбой о встрече. Я не мог устоять против столь роскошной женщины, гибкой как лиана, дикой как пантера и глазастой как газель. Наше любовное рандеву состоялось под тайным покровом ночи прямо на берегу океана. Туземка оказалась неутомимой и пылкой. Вулкан страсти! У меня сроду таких не было. А засим я уплыл, она плакала вслед, обещала ждать. Верно, до сих пор ждет. Бедняжка.

Голевский улыбнулся.

– Отчего не ждет. Бесспорно, ждет. Как испанка Кончита своего ненаглядного графа Рязанова. Кстати, говорят, он умер где-то в этих краях и там же похоронен. Это так?

– Это так. Он похоронен в Красноярске.

– Буду там, обязательно навещу его могилу. Великий был человек. А по правде признайся, Федор, то, что ты сейчас рассказал – это очередная морская байка, а?

– А ты думаешь, только гвардейцам везет в любви? Морякам тоже иногда благоволит судьба. Честно признаться, мой друг, сия бразильянка лишь только камень мне подарила, а вот полюбить друг друга нам не удалось: пришлось срочно отплыть, – Мичман снял крест и положил на полочку. – То-то…

Мухин заметил, что Голевский снял с шеи изящный женский медальон и тоже положил на полку.

– Тоже подарок от дамы сердца? И кто она, если не секрет?

– Ты не поверишь, но это сестра моей бывшей невесты – Даша. За шесть лет она из смешливой девчонки превратилась в чудную, красивую девушку.

– Да, действительно, чудеса. И как же тебя угораздило?

– Любовь не спрашивает нас, когда ей прийти. А получилось все прозаично. Приехал в гости к князю Боташеву, увидел Дашу и… влюбился.

– А Веру видел?

– Видел, она как раз была у отца.

– Ну и?..

– Я понял, что у меня не осталось былых чувств к ней. Тем более она уже давно замужняя дама. Да к черту все, давай лучше париться!

Товарищи взяли по березовому венику и пошли в парилку. Кваском каменку поливали, пару подавали, вениками друг друга от души похлестали. И затем голышом в снег! Повалились, повалялись и снова в парилку. И так несколько раз.

– Куда без бани солдату! – подытожил довольный Голевский.

– Это точно. Баня – милое дело. Для нас, вояк, да и для любого другого человека. Всякую хворь отваживает, организм очищает.

Они еще раз попарились, помылись, оделись и пошли в дом. Стол был уже прибран, а на нем стояла новая закуска и бутыль настойки из крыжовника. Молодец, старуха, проворно на столе убралась и подсуетилась с угощением. Мичман почти протрезвел после бани. Разговор продолжился уже на серьезные темы. Голевский заговорил об убийстве Боташева.

– Федор, что ты думаешь по поводу его смерти?

Мухин пожал плечами.

– Что думаю?.. Скажу прямо, весьма странная смерть. Весьма. Его здесь любили многие местные, кто мог поднять на него руку? Вот вопрос.

– А тебе известно, что Михаил писал мемуары о декабрьской революции?

– Мемуары? Да, знаю. Какие-то воспоминания о тех злосчастных событиях. Пару раз он как-то обмолвился о них. Я просил его дать мне их почитать. Он сказал, что сделает это непременно, но только после того, как допишет.

– Да? Но черновиков же не нашли после. Их наверняка похитили.

– Возможно. И сие обстоятельство наводит на мысль о том, что смерть Михаила была преднамеренна. И вот что хочу сказать тебе, дорогой Саша. Нас всех убьют здесь, помяни мои слова. А коли ты будешь выяснять, кто и за что лишил жизни Боташева, то тебя скорее погубят. Поверь мне. Здесь места глухие. Люди исчезают с концами. Уезжай как можно скорее отсюда, вот тебе мой совет.

Голевский опешил.

– Да что ты, Федор, типун тебе на язык! Твои слова, голубчик, откровенно попахивают водочкой. Знай, я отсюда не уеду до тех пор, пока не докопаюсь до истины. Ты же меня прекрасно знаешь. Я никогда не останавливаюсь на полпути. Это долг чести – узнать, кто убил моего друга.

– Вот за это тебя и лишат жизни.

– Дурак ты, голубчик. Все это вздор, ерунда, чушь!

– Это не чушь, Голевский, это правда.

– Ладно, оставим это. Ты лучше расскажи мне о здешних декабристах. Кто они? Чем живут? Чем занимаются? Я их не всех знаю.

– Кто они и чем живут? Мы часто собираемся у братьев Рощиных, заводила – старший Рощин, Николай. Верховодит нашими пирушками.

– Николай Рощин?..

Голевский вспомнил этого человека. Как-то он приезжал в Санкт-Петербург на заседание Северного общества вместе с Пестелем. Рощин – бывший ротмистр Мариупольского гусарского полка. Говорят, лихой вояка, отличился при Бородино у Багратионовских флешей. К тому же заядлый дуэлянт, любимец женщин, легкий и живой собеседник.

– Николай – лучший танцор в городе, – рассказывал Мухин. – Любвеобилен. Ходит то к одной вдовушке, то к другой. Знает кучу анекдотов, любим в городе местным обществом. Душа компаний и светских вечеров. Обожает охотиться на таежных зверей и птиц. Порой уходит на охоту весьма надолго. По три-четыре дня он отсутствует, а то и неделю или две. Кузьмичев разрешает. Рощины – любимцы енисейского вице-губернатора, они какие-то его родственники. Николай имеет большое влияние здесь. По просьбе купцов и золотопромышленников занимается закупками хлеба и вина. Младший его брат Иван, бывший поручик того же полка, помогает ему в оном предприятии. Есть еще полковник Журавлев. Завтра я тебя с ними познакомлю.

Здешняя жизнь в чем-то схожа со столичной. Чиновники играют в карты, их жены обсуждают наряды, общество иногда танцует под скрипку, на святки играют в фанты, потешно наряжаются. Фортепиано только одно в городе, у исправника Гридинга, на инструменте играют его жена и дочь. Люди здесь премилые, добрые, хлебосольные. Все приглашают друг друга то на именины, то на крестины, на обед, на ужин. И всегда танцы, обильное щедрое угощение, всегда крепкая наливка к чаю. Я уже привыкаю к этой провинциальной жизни и нахожу в ней много прелестного… А, шут с этой местечковой жизнью, давайте-ка, любезный Александр Дмитриевич, лучше сходим на могилку Боташева. Взглянем на последний приют нашего задушевного друга, помянем раба Божьего, Михаила Николаевича. Только возьмем факел и лопату, надо могилку почистить: снегом наверняка занесло.

– Так уже темно, поздно.

– Возьмем факел. Только надень вместо твоей бесполезной для этих мест шинели этот прекрасный овчинный полушубок. Здесь тебе, милый друг Голевский, не Россия, а Сибирь – в одночасье околеешь.

– Благодарю за заботу, друг.

– Дарю. Носи на здоровье. После подарю тебе еще и валенки. Тоже ценная вещь.

Голевский надел полушубок. Мичман прихватил водку и чарки, Голевский – хлеб, Игнат – лопату и факелы. Пешком добрались до городского кладбища. Мухин указал Голевскому на две могилы с сосновыми крестами. На крестах имена «Боташев Михаил Николаевич. 1789–1831» и «Куприянова Екатерина Мефодьевна. 1803–1831». Голевский три раза перекрестился, коснулся могилы.

– Вот они, горемычные… – печально вздохнул мичман. – Это Миша… Приветствую тебя, Миша. А это Катерина. Здравствуй, Катюша.

– Упокой рабов Божьих, – добавил Голевский.

Друзья скорбно застыли у могил. Игнат перекрестился, воткнул в снег факел, взял лопату и расчистил надгробья от снега.

– Помянем, – предложил мичман и налил в кружки водки.

– Помянем, – согласился Голевский. – И ты, Игнат, давай с нами.

Налили и слуге. Выпили, как и положено, не чокаясь. А после еще раз…

А потом мичман так напоминался, что принялся орать во все горло:

– Я моряк, Голевский, моря-я-як! Понимаешь? Настоящий моряк! Я ходил на фрегате «Проворный» в Исландию, Англию, Францию, Гибралтар. Весь мир прошел! Левый галс! Правый! Эй, боцман! Сюда скорее!

Мухин схватил Голевского за ворот полушубка.

– Боцман! Это ты?!

– Успокойся, Федор! – Голевский крепко обнял Мухина, лишая его маневра.

Это мичману не понравилось.

– Не трогай меня! Я воевал, в конце концов! Я – герой Кульмского сражения! Слышишь, боцман! Отпусти меня! Я награжден черным крестом лично прусским королем Вильгельмом Вторым. Королем, понимаешь?! Я стоял в каре на Сенатской площади. Я – настоящий заговорщик! Я – мятежник! Я…

«Никак горячка у нашего героя, – отметил про себя Голевский. – Да, вот до чего докатился наш герой, подружившись в ссылке с ядреными напитками».

Мухин кричал, кричал, выпил еще чарку и через мгновение как стоял, так и рухнул столбом на снег. Распростерши объятья, раскинув ноги и закрыв глаза.

Голевский испугался: не расшибся ли боевой товарищ?

Да вроде нет. Голова цела, крови не видно, верно, лисья шапка смягчила удар. Капитан со слугой принялись поднимать Мухина, но тот не стоял на ногах и все время падал. Рядом проезжал какой-то мужик на санях. Остановился, помог поднять и забросить мичмана в сани. Отвезли невменяемого Мухина до избы, Голевский заплатил мужику, тот уехал. Голевский с Игнатом перенесли Мухина в дом и положили на кровать. Едва мичман очутился на постели, тут же захрапел.

– Умаялся, бедный, столько откушать, – сокрушался Игнат.

– Напился, – проворчала старуха-хозяйка. – Когда трезвый, то спокойный, молчаливый, а как напьется, сразу начинает куролесить. Сладу с ним нету.

Голевский промолчал. Он вышел во двор освежиться. Голова кружилась. Но почему-то на душе было весело. Ясное черное небо, крупные блестящие звезды, ярко-желтый месяц, пузатый как самовар. Дивная природа. Первый день в Белояре неплохо прошел, хотя и не без эксцессов.

* * *

На следующее утро Голевский побывал у Кузьмичева, а потом направил свои стопы к исправнику Тимофею Гридингу.

Гридинг когда-то служил комиссаром на военном корабле, заведовал всеми корабельными материалами и провизией. Поэтому когда он узнал, что вновь прибывший на поселение ссыльный Федор Мухин служил на флоте, то оказал ему радушный прием. Они сделались неразлучными товарищами. Они свободно ходили друг к другу в гости, бывало, и выпивали вместе. Исправник, как и мичман, тоже любил это дело. Правда, будучи человеком весьма набожным, не пропускавшим в праздники ни заутрени, ни обедни и щедро подававшим милостыню, он гневно, особенно по утрам, осуждал себя за губительную страсть к чарке и рьяно каялся. Порой он мог совладать со своим пороком и не пить неделями, но если пил, то пил до упора. Мичман сказал Голевскому, что с исправником можно иметь дело и что тот может оказать содействие в расследовании загадочного убийства Боташева. Вот поэтому капитан и пришел к исправнику.

Рыжий здоровяк с пышными усами радушно встретил гвардейского офицера.

– Честь имею, Тимофей Леопольдович Гридинг. Милости просим, сударь. Ждал вас. Не скрою. Премного наслышан о вас от Александра Андреевича.

– Очень приятно, Александр Дмитриевич Голевский.

– Проходите, – предложил исправник и, как водится у сибиряков, сразу провел к столу, где стоял горячий самовар и всевозможная еда.

– Жаль, что моя благоверная и дочка поехали в гости к жене казначея, он живет напротив церкви, а то бы с удовольствием вас познакомил.

– Непременно познакомлюсь с вашим семейством. Только в следующий раз.

– Конечно, конечно. Я знаю, что вы ночевали у вашего друга Федора Мухина. Полагаю, он вам сказал, что мы задушевные приятели.

– Да, да, говорил…

– Прошу к столу…

Гость и хозяин уселись за стол. Голевский не стал откладывать дело в долгий ящик и сразу поинтересовался у исправника:

– Мне сказали, что у вас находится нож, которым убили Боташева?

– Да, совершенно верно, он у меня.

– Покажете?..

– Отчего же не показать, сделаю сие незамедлительно.

Исправник принес какой-то сверток и положил на стол.

– Взгляните, Александр Дмитриевич, – сказал Гридинг.

– Благодарю.

Голевский бережно и медленно развернул сверток… В нем лежал большой нож с засохшими каплями темной крови.

– Вот этим ножом и лишили жизни вашего друга неизвестные душегубы, – сказал Гридинг. – Принадлежало сие оружие беглому каторжанину Степану Богрову. Злодеев было аккурат двое: по следам определили. И на двух лошадях уехали. А вот куда? Неизвестно. Следы затерялись у реки. А способствовал сокрытию важных улик дождь. Он как раз начался в это время – будь он неладен! После убийства сей злодей Богров нигде не объявлялся, и никто его не видел. Люди говорят, якобы он скрылся в тайге. А в тайге, поди, сыщи человека? Там целые поселения староверов сокрыты – никогда в жизни не отыщешь, а человека и подавно.

Голевский внимательно осмотрел нож, особенно рукоятку. Вырезана она была из дерева в форме вставшего на дыбы медведя. Никаких инициалов, никаких насечек, никаких отметок – в общем, никакой дополнительной информации о владельце.

– А каким образом, сударь, вы определили хозяина клинка? Ведь на оружии не выгравировано никаких букв, монограмм, знаков…

– У нас тут старик один имеется, мастер делать такие ручки. Вот я ему и показал сей нож. Мастер сразу признал свою работу и описал наружность того, кто заказывал оную ручку. А эти приметы точь-в-точь совпали с приметами беглого Богрова.

– Ясно.

– Сию минуту, Александр Дмитриевич… – Гридинг сходил в другую комнату и принес какой-то узелок. Протянул капитану. – А вот и личное имущество вашего друга. Трубка, книги, журналы, часы…

Капитан развернул узелок, с грустью посмотрел на вещи Боташева и снова завернул.

– Благодарю вас, сударь. Я отвезу сии вещи его родителям. Они настоятельно просили об этом.

– Что же, забирайте, коли они хотели. Эх, хорошим человек он был. Славным. Мою дочку математике обучал. Искренне жаль его. Только вот документик напишем, что вы у меня взяли сии предметы. И что за предметы, какие и в каком количестве. Опишем в точности, честь по чести.

– Я не возражаю. Пишите…

Они составили опись имущества, и Голевский, внимательно прочитав, подписал его. Потом поинтересовался у исправника:

– Как вам кажется, сударь, смерть Боташева случайная или преднамеренная?

– Случайная. Разбойников у нас хватает. Атаман Никола Дикий орудует в округе. Вам о них, я полагаю, Александр Андреевич подробно рассказал. Ищем их, ищем, да все не можем этих мерзавцев поймать. Утекают как сквозь пальцы вода. Намедни вот купца Гусева ограбили. Злодеи безобразничают. Но мы найдем на них управу. Может, еще чайку-с? Покушаете?..

– Нет, спасибо. Я тороплюсь по делам.

Голевский понял, что больше ничего ценного исправник ему не сообщит, и предпочел откланяться.

* * *

Вечером того же дня Мухин повел Голевского к Рощиным в их новый дом (прежний дом по лету сгорел, пришлось отстраивать избу заново). Помимо хозяев там присутствовал Журавлев. Прослышав про новоприезжего гостя из Петербурга, они жаждали с ним увидеться и поговорить.

Мухин представил Голевского своим товарищам, а те сердечно его приветствовали. Как водится, выпили за знакомство. Начали с розового вина с корицей, проще глинтвейна, пунша, потом – славная настойка из вишни. Закурили трубки, рассказывали смешные истории, военные байки. Рощин играл на скрипке. Мухин как всегда налегал на алкоголь. Потом играли в шахматы, в карты и продолжали гусарить. Голевскому понравился старший Рощин. Веселый, остроумный, интересный собеседник. Вьющиеся, густые, черные как вороново крыло волосы, бирюзовый решительный взгляд. Гордая осанка, широк в плечах, тонок в талии. По таким красавчикам женщины сходят с ума.

Так оказалось, что Голевский и Николай Рощин вышли на крыльцо освежиться.

– Вы дружили с покойным? – спросил капитан у Рощина.

– Да. Он был моим лучшим другом. Как жаль, что он так трагически погиб.

– А что вы думаете, милостивый государь, по поводу его убийства. Были ли у него недруги?

– Недруги? Право, не замечал таковых в его окружении. Со всеми он был любезен, добр. И все его тоже любили.

– И что врагов у него вовсе не имелось?

– Может, отчасти с Журавлевым у него были натянутые отношения. Боташев не выносил Дмитрия Святославовича, как и тот Боташева. Накануне убийства они крупно поссорились.

– Что вы говорите, сударь? Это становится интересным. А позвольте полюбопытствовать, какова же природа их дикой неприязни? И отчего они так крупно повздорили?

– Дмитрий Святославович еще до мятежа был командиром Кременчугского пехотного полка. Он довольно-таки частенько путал личный карман с казенным. Удерживал часть жалования солдат и офицеров. Когда Боташев в чине поручика перевелся в Кременчугский, за вызов одного поручика на дуэль, но вы-то должны это знать, Голевский, как-никак Михаил был ваш старинный приятель…

– Да, я прекрасно помню эту историю. Кажется, это был поручик-кирасир Жадобин.

– Так точно, Жадобин. Так вот деньги, причитающиеся Михаилу за службу в Московском полку, получил Журавлев и якобы забыл их отдать Боташеву. А Миша пожаловался в штаб армии. Командующий послал в полк ревизора, и тот обнаружил там серьезные финансовые злоупотребления. Журавлева тогда чуть не осудили и не разжаловали в солдаты. Тот попросил у родственника взаймы денег и покрыл растрату.

– Понятно… Мухин говорил, что Михаил писал какие-то мемуары, но на месте преступления их якобы не нашли, будто в воду канули.

– Вы верите Мухину? Полноте! Мичман пропил все свои мозги и несет всякую околесицу, а вы ему верите, милостивый государь. Право, это забавно. Я, например, в первый раз слышу о каких-то мемуарах.

– Неужели? Как так, вы же были его лучшим приятелем в этом городе.

– Послушайте, Голевский, вы пытаете меня, словно представитель Следственного комитета. Забавно.

– Поверьте, Рощин, мне просто самому интересно разобраться в этой истории, да и старый князь Боташев просил узнать более подробно о гибели сына. Не буду скрывать, сударь, это князь дал мне денег на путешествие в Белояр.

– Вот как? Я думал, Александр Дмитриевич, вы по собственному волеизъявлению сюда пожаловали.

– И по собственной воле, и по воле князя. Вас это устраивает?

– Вполне…

Тут на крыльцо вышел полковник Журавлев. Крупный телом, седовласый, круглолицый, пучеглазый, с толстыми губами, с красными пятнами на пухлых щеках, он был похож на жирного губастого окуня.

– Господа, позвольте к вам присоединиться. Какое звездное небо! – воскликнул полковник. – Вы не находите?

– Трудно с вами не согласиться, милостивый государь, – сказал Голевский. – Действительно, удивительно красивое небо.

– Да, да, – поддакнул Рощин.

Журавлев вдруг ни с того ни сего процитировал:

– Рылеев?.. – на всякий случай уточнил Голевский.

– Он самый, – кивнул Журавлев. – Как жаль, что мы в двадцать пятом не были едины, поэтому и упустили победу из рук. А причина довольно-таки проста: не смогли поделить власть. Все тогда хотели быть лидерами. Пестель с Муравьевым-Апостолом делили власть в Южном обществе, тот же Пестель боролся с Рылеевым за безусловное влияние среди всех организаций, Рылеев воевал с Завалишиным за лидерство в Северном обществе. Пестель не сумел привязать к себе солдат полка и, располагая целой армией, допустил себя арестовать самым постыдным образом. Оболенский, вместо того чтобы принять меры о замене сбежавшего Трубецкого, заботился о том, чтобы успокоить графиню Коновницину насчет ареста ее сына и не сумел освободить конно-артиллерийских солдат из-под ареста, когда те только и ждали, чтоб тот подал сигнал к тому. А Якубович? Переметнулся к императору, хотя грозился убить его. Да ну их, этих позеров и фанаберистов!

Журавлев досадливо махнул рукой.

– Только bavardage atroce, а не реальные действия. Болтуны! А могли бы и победить, Голевский. Не так ли?

– Могли, да что с того. Увы, оные события уже в прошлом, милостивый государь. Не хочется ворошить былое, ибо излишне печальны и тяжелы воспоминая о минувших днях.

– А вы что изволите сказать, Николя? – полюбопытствовал Журавлев у Рощина. – Ваша позиция какова по сему вопросу?

Бывший ротмистр грустно усмехнулся.

– Вы верите в фатум, Дмитрий?

– Да, я фаталист.

– Тогда к чему все эти сентенции, любезный Дмитрий. Произошло то, что и должно было произойти. Мы тогда не могли победить, решительно не могли. А все отчего? Да потому что звезды так сложились. Вот так, господа.

– Надеюсь, что когда-нибудь придет лучшее время, нас амнистируют и разрешат возвратиться в Россию. Не хочу во цвете лет гнить в Сибири, – сказал Журавлев и снова процитировал:

– «Войнаровский»? – предположил Голевский.

– Да, он самый. Прекрасная поэма Кондратия.

– Не спорю, – согласился Голевский. – Послушайте, господин Журавлев, разве вам здесь так плохо? Я, наверное, с удовольствием прожил бы тут остаток своей жизни.

– Однако ж это вы говорите, милостивый государь, оттого что не жили здесь какое-то время. Вот поживете и поймете, что лучше Петербурга нет ничего на свете. Да-с, нет, и никогда не будет. Этим городом можно бесконечно восторгаться, удивляться, наслаждаться, писать о нем восторженные оды, поэмы, стихи. Он неповторим, он бесконечен, он невероятен. И я люблю Петербург до безумия. Как мне хочется хоть на часок, хоть на мгновение вернуться в родную столицу. Весьма часто я вижу ее во сне. Невский проспект, набережные Невы, смеющиеся барышни в модных шляпках. Балы, театры, офицерские пирушки… Я прав, Николя?

Рощин, тряхнув пышными кудрями, вскинул голову. Его лицо приняло насмешливое выражение. Он криво улыбнулся.

– Ты как всегда прав, любезный Дмитрий, ибо более прекрасного города, чем Петербург, не найти на всем белом свете. Мне он тоже часто снится, и я не прочь вернуться в Северную Пальмиру, но, увы, это все покамест неосуществимо в силу ряда тяжелых обстоятельств. Мы здесь вечные пленники. И свободы нам не видать как своих ушей. Вам, Голевский, везет. Скоро вы вернетесь в нашу розовую мечту и останетесь там навсегда. А мы с Дмитрием будем уповать лишь на то, что когда-нибудь однажды в нашей судьбе все решительным образом изменится, взойдет на престол новый император, великодушно простит нас, и мы в качестве бывших сибирских узников с превеликой радостью вернемся домой.

– Можно убыстрить это событие, – усмехнулся Журавлев. – Просто поехать и убить императора.

– Вы шутите, Журавлев? – удивленно вскинул брови Голевский.

– Какие, извольте, милостивый государь, могут быть здесь шутки. Кто-нибудь один из нас пожертвует собой, зато сотни других, таких как мы, будут на свободе. Неплохая идея, а, друзья?

Рощин слегка тряхнул за плечо Журавлева.

– Остынь, любезный Дмитрий, а то люди чего доброго подумают, что ты действительно замышляешь цареубийство, донесут властям на тебя, и тогда прощай, Белояр, здравствуй, Петровский завод. Это в лучшем случае. В худшем сам знаешь, что с тобой сотворят. Вспомни ужасную участь великолепной пятерки.

– Да, ты прав, Николя. Я зашел далеко в своих измышлениях. Простите, Голевский, но я пошутил.

– Я так и подумал. Смею уверить вас, и это без иронии, что день, когда вы вернетесь в Россию, все же наступит. Я думаю, амнистия когда-нибудь да будет.

– Дай бог, – вздохнул Журавлев. – Будем на это надеяться. А природа здесь действительно чудная. И люди здесь хорошие. Но… всегда ведь тоскуешь о том, к чему привык.

Мухин уже спал, сидя на стуле. Откинув голову и открыв рот, он смачно храпел. Ему уже ничего не надо было. А пирушка возобновилась с новой силой и затянулась до утра.

* * *

Вера зашла в спальню, достала портрет Голевского, который она тайно взяла у сестры, и стала его с любовью рассматривать.

– Мой милый, дорогой, единственный, Саша, где ты? Отчего ты меня позабыл, отчего не пишешь? Что с тобой? Ведь я тебя так люблю. Ты, право, не знаешь, как я тебя люблю. Еще сильнее, чем прежде. Прости меня, Сашенька, милый, прости! И за мою тогдашнюю слабость, за неверность, за легкомысленность. Неразумная я была тогда, вот и наделала глупостей. Прости меня и вернись ко мне, мой Сашенька. Прошу тебя, вернись.

Графиня поцеловала портрет… И вдруг за ее спиной раздался ужасный крик:

– Ах ты дрянь!.. Ты, ты, ты!..

Вера испугано оглянулась и враз обмерла…

Ее муж! Пьяный, расхристанный. С безумными и страшными глазами. С перекошенным ртом. Галстук на боку, ворот сорочки расстегнут, винные пятна на дорогом сиреневом сюртуке. Переверзев стоял в дверях спальни и задыхался от бешенства. Казалось, вот-вот и с ним случится сердечный приступ.

Вера недоумевала: откуда граф взялся?! Ведь он должен был кутить по обыкновению всю ночь. А тут? Бросил попойку, бросил карты, бросил своих сомнительных порочных друзей и примчался домой. Как будто что-то подозревал или чувствовал.

– Ты, ты!.. Ты любишь его по-прежнему! Как ты смела?! Как ты могла! – орал в неистовстве Переверзев.

Он подскочил к жене, вырвал портрет и, бросив на пол, стал в ярости топтать.

– Ах ты, мерзавка! Ах ты, дрянь! – брызгал слюной граф. – Как ты можешь его любить! Это же ничтожество! Заговорщик, позер, мерзавец! Любить его?! Ты!.. Ты – полнейшая дрянь! Ах!..

Оскорбительные речи мужа возымели на графиню противоположный эффект. Совсем не тот, на который рассчитывал бурлящий от гнева граф. Он наивно полагал, что графиня испугается его, душевно сломается и будет ползать на коленях и просить у него пощады. А она не сломалась. Не встала на колени. Не испугалась, не заползла как трусливая улитка в свое убежище-ракушку. Наоборот, это только ее сильней раззадорило и придало твердости.

Вера, упрямо сверкнув глазами, закричала:

– Да, дорогой граф, я люблю его! Люблю, любила и буду любить! И никто, никто, вы слышите, не вправе мне это запретить. А вас, мой ненаглядный муженек, я ненавижу! Не-на-ви-жу. Поняли? Ненавижу!!! Я вышла за вас замуж по ошибке. Я вас никогда не любила, граф! Никогда!

Резкие беспощадные слова Веры поразили Переверзева прямо в сердце. Былая ярость тут же уступила место сильной растерянности и беспомощности. Граф схватился за сердце и жалостливо сморщился. И едва не заплакал.

– Как?! Ты это серьезно?! Нет, нет, этого не может быть! Скажи, что пошутила… Ведь пошутила, верно? Ведь ты просто мне назло так сказала. Верно, Верочка?

Переверзева с яростью выкрикнула прямо в лицо мужа.

– Я ненавижу вас, граф! Вы поняли! Не-на-ви-жу!

Видя его растерянное, по-детски огорченное лицо, она с мстительным наслаждением произнесла еще раз:

– Не-на-ви-жу!

Супруг, упав на колени, стал осыпать руки жены поцелуями.

– Прости, Верочка, прости! Я отравляю твою жизнь пагубными привычками. Я исправлюсь! Я люблю тебя! Давай уедем за границу, развеешься?

– Ах, нет. Оставьте меня, граф.

– Как же я тебя оставлю, дорогая, как оставлю! Это невозможно! Хочешь, я не поеду сегодня, душечка моя, к князю Вранковскому?

– Ах, граф, поезжайте, куда вам заблагорассудится. Верьте, мне отныне все равно.

– Нет, я останусь, дорогая, непременно останусь!

– Я хочу спать. Соблаговолите оставить меня в покое, граф. Я очень прошу!

– Мне уже все равно. Поверьте, граф.

Вера ушла, а граф с ненавистью посмотрел на растоптанный портрет соперника и выругался.

– Чтобы ты издох в своей Сибири и никогда не вернулся оттуда! Издох как последняя и ничтожная собака! Тьфу на тебя, фанфарон чертов! – Переверзев смачно плюнул на портрет и растер плевок по бумаге.

Вера, придя в спальню, тут же расплакалась. Но не от той сцены, что устроил ей муж, а от ощущения острой безысходности. Ревность пылала в ней как огонь, жгла ее изнутри жарким невыносимым пламенем. Как же ей, Вере, графине Переверзевой, выйти из этой ситуации? Как ей вернуть Голевского, как устранить соперницу – собственную сестру? Есть ли приемлемые варианты?

Графиня задумалась…

Изрядно измучившись от переживаний и проведя бессонную ночь, Вера на следующий день поехала к одной знахарке. Ее когда-то рекомендовала княжна Чуркина. Бабка приворожила ей хорошего жениха – красавца, адъютанта какого-то генерала от инфантерии. Они встретились на балу и влюбились друг в друга с первого взгляда. Скоро уже их помолвка. Чуркина теперь на седьмом небе от счастья.

Вера нашла листок с адресом этой старухи, надела скромное, неброское платье, шляпу с вуалью и, поймав извозчика, стала разыскивать старуху. Приблизительно через час на окраине столицы графиня отыскала невзрачный бревенчатый дом. Графиня попросила извозчика подождать ее и постучала в дверь.

Дверь долго не открывалась, затем противно заскрипела и отворилась. На свет Божий вышла старуха в черном чепце и черном заношенном платье. Вера содрогнулась. Чем-то старуха напоминала ей ведьму из сказок. Костлявые плечи, длинный нос, всклоченные седые волосы, пристальный неживой взгляд.

– Что изволите, госпожа? – проскрипела старуха. – По какой такой надобности? Приворот, отворот? Вернуть суженого? Соперница? Порча на кого-то? Сглаз?

– Соперница… Собственная сестра.

– Сестра? Ничего, барыня, и такое бывает. Я вам помогу. Заходите в дом. Осторожно, низкий потолок, пригнитесь. Вот так… Сначала деньги.

В комнате было сумрачно, круглый стол посередине. На столе книга, свечи. Образов не было.

Вера протянула колдунье несколько рублей.

– Благодарствую, госпожа. Так что вашей сопернице учинить? Порча, болезнь? Что-то другое?..

– Болезнь. И крайне опасную. Дабы долго болела и…

«Пусть умрет!» – мстительно подумала графиня и добавила:

– …Покинула мир иной. Но так сделайте, чтобы никто не смог заподозрить меня. И чтобы она, умирая, при этом не испытывала жутких болей. Я буду весьма сильно переживать, если буду видеть ее мучения. Все же сестра она мне. К тому же душа моя слабая, могу не выдержать ее страданий…

– Я все поняла, матушка. Не переживайте, все сделаю в наилучшем виде.

Скрипучий голос замолк. Старуха исчезла в кладовой и вскоре принесла оттуда холщевый маленький мешочек с каким-то порошком. Костлявая рука колдуньи протянула склянку Вере.

– Возьмите, матушка.

– А что мне с ним делать?

– Слушайте внимательно, матушка, и точь-в-точь запоминайте, что я буду говорить.

– Запоминаю…

– Сей порошок схож с сахарной пудрой, но не пудра оное вовсе, а смертельное зелье! Надобно хранить мешочек в темном сухом месте и быть очень осторожной. Обязательно надевать перчатку – зелье весьма ядовитое. А когда придет время, купите любое пирожное, торт, сладость и посыпьте сверху этим зельем, пусть ваша соперница отведает. С чаем или с кофеем. Все равно. Ежели испробует хоть один кусочек пирожного, в этот же день случится с ней болезнь. Захворает как от чахотки и умрет. Ни один доктор не определит причину недомогания. Ровно неделя недуга – и нет вашей соперницы.

– Она будет мучиться?

– Нет. Умрет легко, как во сне.

– Прекрасно! – воскликнула Вера.

С такими черными мыслями мстительница вскочила в экипаж и приказала извозчику возвращаться. Она вышла за несколько домов от особняка. Никто не должен был знать о поездке к чернокнижнице. Никто. Вера никем не узнанная окликнула дворнику Фому, чтобы тот открыл калитку.

Фома, открывая калитку, засуетился.

– Где вы были, барыня, вас его сиятельство искали. Спрашивал, куда, мол, изволили уйти. Экипаж вроде бы не закладывали. А дома вас и нету. Весь испереживался, места не находит. Вы бы, барыня, соизволили поговорить с его сиятельством, пущай успокоится.

– Хорошо, ступай, Фома, я поговорю с графом. Где он?

– Поди, в своем кабинете.

Недовольный граф встретил супругу ее в гостиной.

– Дорогая, где ты была? Я сбился с ног, разыскивая тебя. Слуги не знают, твоя горничная тоже. Карету ты не закладывала.

– Дорогой, я ходила по лавкам, магазинам, кондитерским. Присмотрела себе пару обновок.

– Хорошо, Верочка, но в следующий раз предупреждай меня о своих замыслах. Чтобы я понапрасну не волновался. Ладно, мой ангел?

– Хорошо.

– Душечка моя, я сейчас отъеду к графу Лаббе. Буду поздно вечером. Отпускаешь?

Вера недовольно сморщилась.

– Ах, граф, поезжайте, куда вам заблагорассудится. Отчего вы меня спрашивайте о разрешении? Разве вы когда-нибудь меня слушаете.

– Но ангел мой, что ты сердишься?..

Переверзев хотел было поцеловать жену в щечку, но графиня ускользнула от лобзания. Переверзев пожал плечами, натянуто улыбнулся и пошел переодеваться во фрак. Вера с ненавистью посмотрела вслед супругу.

«Ты будешь вторым, кто умрет от зелья весьма легко и безболезненно. Отравы вполне хватит и на тебя, мой ненавистный муженек. Будут тебе карты и куртизанки. Но сначала погибнет Даша».

Вера поднялась в спальню и спрятала мешочек в столике.

* * *

В отличие от Веры ее сестра Даша заснула намного раньше, без беспокойных мыслей, но среди ночи неожиданно проснулась от легкого шума.

Она привстала с постели и прислушалась…

Кто-то ходил по комнате. Самого человека не было видно, но звук шагов его был отчетливо слышен. Княжне стало жутко. Шаги стали приближаться к ней. Она физически ощутила присутствие рядом с собой какой-то энергетической субстанции. И это была отрицательная энергия, нехорошая. Она это чувствовала.

– Кто здесь? – испугано прошептала княжна. – Марья, ты ли это?.. Отчего ты меня пугаешь, негодница? Отзовись, отчего молчишь?..

Никто не ответил княжне. Выходит, это не служанка. А кто тогда?.. Дарью прошиб пот. Что за дьявольские проделки! Кто здесь?!

И вдруг пред ней возник прозрачный силуэт… Дарья в ужасе вскрикнула. Какое-то видение, фантом. Похож на мужчину. Только воздушен, неестественен. Бледное лицо. Парадный военный мундир. Медали, ордена.

«ЭТО ЖЕ ПРИЗРАК!!!»

Глаза у призрака были неживые, они смотрели сквозь княжну, как через стекло. Голос видения звучал как бы издалека. Тихо и печально.

– Ради бога, не бойтесь, княжна, я не причиню вам зла.

– Кто вы? – дрожащим от страха голосом произнесла Даша.

Она вот-вот готова была лишиться чувств, но что-то ее удерживало от этого поступка. Наверное, Даша боялась потерять сознание. К тому же у княжны внезапно появился просто дикий интерес к незваному гостю: ведь она впервые встречалась с настоящим привидением.

– Скоро я назову свое имя, княжна. Дайте срок. А покамест… Я знаю, что к вам сватается военный министр Дубов, и то обстоятельство, что он вам крайне противен и неприятен. Не так ли, сударыня?

– Он мерзок.

– Еще я осведомлен, что у вас есть жених Александр Дмитриевич Голевский.

– Откуда вам известно про него?

– Я все знаю. В настоящее время находится в далекой и заснеженной Енисейской губернии, в городе Белояр.

– Да, он в Сибири. А что с ним?

– Отчего вы так беспокоитесь о нем? Неужели вы всерьез его любите? Он недостоин вас.

– Да, я его люблю. Так что с ним? Вы не ответили на мой вопрос.

– Вам кажется, что вы питаете к нему самые нежные чувства, на самом же деле – это обыкновенная романтическая влюбленность. Это все несерьезно, уверяю вас. Вы вообразили его героем своего романа. На самом деле он таковым не является…

– Прекратите, сударь, ваши измышления о человеке, которого я выбрала. Я не позволю вам так о нем отзываться, и на том прекратим. Так что с ним? Отвечайте, сударь, незамедлительно!

– Сейчас во здравии, но вынужден огорчить вас, Дарья Николаевна, он не вернется из вояжа. Верьте мне, княжна. Он погибнет, вы погорюете немного, а затем выйдите замуж за меня.

– За привидение?! Это становится забавным. Александр Дмитриевич не умрет, он вернется ко мне целым и невредимым. Моя любовь к нему так сильна, что даже за тысячи верст она сбережет его и отведет от него все опасности. А то, что вы говорите, это неправда. Я не верю вам! Уходите сию минуту отсюда! А лучше растворитесь в ночи, ведь вы же призрак!

– Я-то уйду, но хочу вас предостеречь, княжна! Ни в коем случае не ешьте завтра пирожное, которое предложит вам ваша сестра Вера. Пирожное будет отравлено. Вера безумно ревнует вас к Голевскому и посему хочет вас сжить со свету.

– Это гнусная ложь! Сестра меня обожает. Она никогда не причинит мне зла. Как сие можно?! Сгинь, нечистая! Сгинь!

Княжна стала усиленно креститься и читать «Отче наш».

Привидение лишь рассмеялось и растворилось в воздухе. Даша бросилась на колени и стала еще усерднее молиться. Всю ночь она не сомкнула глаз, обращалась за помощью к Господу Богу. И, кажется, он княжне помог. По крайней мере, призрак больше не объявлялся.

А поутру княжна упросила отца послать за батюшкой в церковь.

– Что случилось, Даша? – встревожился старый князь. – Вид у тебя весьма неважный. Неужто ночью не спалось?

– Я глаза не сомкнула.

– А что так, ангел мой?

– Ночью я видела призрака, – сказала княжна. – Мужчину. В военном мундире. При орденах и медалях. Даже шпага на боку была.

– Fantome? Офицер? Бог с тобой, как это привидение? Может, тебе, моя душа, это все пригрезилось?

– Нет, папа, не пригрезилось. Я с ним даже разговаривала.

– Разговаривала? – князь с сомнением покачал головой. – Вот так-так. А не угодно ли тебе, доченька, вызвать лекаря? Что-то мне не нравится сегодня твой цвет лица и твое душевное состояние. Оно меня весьма встревожило.

– Я не шучу, батюшка, я действительно видела призрак. Но это был не Александр Дмитриевич, точно не он, хотя лицо этого офицера мне показалось знакомым. Когда-то я его уже видела.

– Хорошо, доченька, я велю позвать батюшку из нашей церкви. А заодно и врача. Пусть тебя посмотрят.

Князь отчески обнял дочку и погладил по голове.

– Успокойся, Даша. У тебя есть отец, он тебя в обиду не даст никому, тем более какому-то привидению.

К обеду пришел дородный батюшка и освятил комнату. Князь отблагодарил священнослужителя, и тот удалился. Потом приехал и врач. Осмотрел Дашу, дал какие-то пилюли, посоветовал не нервничать и чаще бывать на воздухе.

После полудня приехала Вера. Веселая и оживленная.

– Дашенька, сестренка моя, какое платье я видела на Кузнецком мосту! Это marvellous! Просто прелесть! Жемчужное, воздушное, красивое! Там такой вырез на спине – все кавалеры будут моими! Его я куплю к рождественскому балу в Аничкове. Ладно, о нарядах после! А теперь мы, сестричка, будем пить чай с вишневым пирожным из кондитерской Ренье. Оно такое вкусное! Я не могла удержаться и уже съела одно такое прямо там, в магазине! Оно такое вкусное – пальчики оближешь! Поешь его – и сразу хорошее настроение! Так оно действует.

Княжна тут же вспомнила слова ночного гостя. Вспомнила, насторожилась и отказалась от предложения сестры.

– Послушай, Верочка, я не хочу пирожного. Я совсем недавно откушала мармелад. Съешь его сама.

Графиня недоуменно посмотрела на сестру. Веселость ее сошла на нет.

– Недавно ты говорила, что тебе так хочется покушать какого-нибудь хорошего пирожного. А ныне отказываешься. Неужто я зря его привезла?

– Благодарю за заботу, Вера, но я действительно его не хочу. Съем после. А коли хочешь, забери его с собой. Дома скушаешь. Ведь оно тебе так нравится. Я совершенно не обижусь. Поверь, Верочка, я так наелась мармелада, что меня до сих пор тошнит. Мне теперь явно не до сладостей. Уж прости.

– Что же, душа моя… После так после. А впрочем, ты права, моя милая сестричка, я прихвачу с собой сие угощение. Оно мне так нравится. Где я еще найду такое в Москве. Тем более у господина Ренье эти пирожные были последние. И если они появятся, то только завтра с утра. Так ты не возражаешь, Даша, я заберу назад свое угощение?

– Ах, конечно, нет. Сделай труд, забери.

Вера досадливо закусила губку, но сделала вид, что ничего не случилось. Что произошло? Непонятно. Тем не менее облегченно вздохнула. Все же она не стала душегубкой. Значит, так тому и быть. Там на небе Ему виднее.

– Ладно, сестренка, оставим чаепитие, – вновь обрела непринужденный вид Вера. – Я дома попью чай и съем пирожное. Давай лучше обсудим то платье, что я видела на Кузнецком. Или поговорим о недавнем бале у Шуваловых.

– Отчего бы нет, сестрица… – согласилась Даша.

Сестры поболтали еще пару часов, и Вера отправилась домой. По дороге она попросила слугу выкинуть отравленное пирожное. Слуга спустился к Яузе и выбросил коробочку с губительным угощением в реку. Теперь Вера вздохнула свободно. Улика уничтожена, и теперь никто не узнает о ее преступных намерениях. Хорошо, что она не стала убийцей своей собственной сестры. Как бы она с таким камнем в душе потом жила? Измучилась бы вся. Могла бы и руки на себя наложить или испробовать этого же порошка. Надо искать другие способы по завоеванию бывшего суженого.

Вера попросила свернуть к Донскому монастырю. Зашла в церковь, поставила свечку за упокой рабов Божьих – Михаила и Василия, а также свечку за здравие любимого – Александра Дмитриевича. Помолилась и с облегченной и просветленной душой отправилась домой в особняк на Мясницкую.

День у Веры Переверзевой выдался непростой. Но хорошо, что он закончился для нее не тяжким злодеянием, а доброй и продолжительной молитвой вкупе с искренним покаянием. И только поэтому Вера заснула в эту ночь очень рано и проспала часов десять самым глубоким и безмятежным сном. Ведь совесть ее была чиста – она не стала убийцей!

…После отъезда Веры Даша глубоко задумалась. Предложение сестры съесть пирожное – совпадение это или нет? Неужели и вправду Вера хотела ее отравить? И что это за привидение, которое знает все наперед? Приходится поверить, что призрак реально существует, и он приходил, чтобы предостеречь ее и смутить дерзкими словами. Но кто он? Или что оно? Так или иначе, она не желала больше встречаться с ним, несмотря на то что он, возможно, спас ей жизнь. Ночи Даша ждала с опаской. Оставила в спальне Марью и еще одну служанку.

Но на этот раз княжну никто не потревожил. И на следующий день тоже, и на следующий…

Видение больше не приходило. И Даша успокоилась.