Дубов перечитывал «Записки о галльской войне» своего любимого Цезаря, когда вбежал подпоручик Лалин, он же – брат Марий.
– Мой Диктатор, сюда идут солдаты! Целый отряд! Это преображенцы и московцы!
Через минуту влетел встревоженный прапорщик Костин, брат Гораций.
– Диктатор, нас окружили со всех сторон и нам не вырваться. Я думаю, это арест! Там кавалергарды еще в придачу. Из канцелярии Франк прислал с курьером записку, где сообщается, что Голевский жив и передал через княжну Боташеву Бенкендорфу какой-то важный документ. Шепелев уже арестован. Арестованы и многие другие наши братья.
Дубов вскочил как ужаленный.
– Что?! Как это так?! Голевский живой! Дарья Боташева в Петербурге? Как это? Нет, не может быть! Что за черт!
Он выглянул в окно… Офицеры тоже прильнули к окнам. Точно, солдаты. Отряд уже ломал ворота, кто-то полез на решетку. Раздался выстрел со стороны усадьбы, и солдат рухнул замертво. В ответ раздались поспешные выстрелы.
Диктатор на миг онемел.
– Что делать, Диктатор?! – спросил его брат Гораций.
И все заговорщики уставились на главу Союза в ожидании дальнейших распоряжений.
Диктатор сумел себя взять в руки.
– Братья! – воззвал он к членам Союза. – Лучше умереть в неравном бою, чем подвергнуться позорному аресту, издевательствам и пыткам от рук царских палачей. Знайте, братья, погибнуть за свободу России, за свои убеждения и за своих товарищей – сие дело святое! Отчизна никогда не забудет ваш подвиг! Вперед, друзья! Задержите этих мерзавцев хоть на некоторое время! Мне надобно уничтожить важнейшие документы. Ежели я их не уничтожу, то многие наши товарищи благодаря этим бумагам пойдут на каторгу или на виселицу.
– Задержим, не сомневайтесь, ваша честь!
– Умрите, друзья с достоинством!
И отовсюду понеслось:
– Слушаюсь, мой Диктатор!
– Есть, мой Диктатор!
– Не беспокойтесь за нас, наш Диктатор, мы умрем достойно!
Дубов обнял каждого из офицеров и по-отечески поцеловал в лоб.
– Благодарю за службу, братья. Встретимся на небесах.
– Союз и процветание!
– Союз и процветание!
Офицеры вышли. Дубов услышал, как кто-то из них крикнул:
– Постоим за братьев наших! За свободную Россию! За командира нашего!
И нестройный хор голосов в ответ:
– Постоим, постоим, ваше высокоблагородие!..
У Дубова в усадьбе был небольшой отряд солдат, охранявший министра. А также скрытый от посторонних глаз отряд из отставных, разжалованных, беглых солдат, матросов и офицеров, добровольцев. Все они были хорошо вооружены и обучены. Так что правительственным войскам придется несладко при штурме особняка министра.
«А может прорваться с отрядом и скрыться?» – подумал Дубов, но, увидев в окно, как к усадьбе подтягиваются все новые правительственные отряды, отказался от этой идеи.
Все потеряно! Это конец!
И тут Дубов дал волю эмоциям. Он дико заорал.
– Нет, нет, нет!!! Так не должно быть!
Его сознание отказывалось принять поражение. Как же так! Все, к чему он стремился, потерянно. Оставалось сделать всего лишь один шаг к цели и… вот такой финал. Какой-то Голевский, разнесчастный капитанишка, разрушил все его планы, перечеркнул многолетнюю работу по подготовке к перевороту. Словно заговоренный, прошел через все преграды и ловушки, расставленные его лучшими людьми, перехитрил, переиграл их, и нанес сокрушительный удар по союзу, причем по самому главному человеку заговорщиков – ему, Дубову, будущему правителю России. И он, колосс на глиняных ногах, рухнул. Рассыпался в пыль!
Ярость обуревала его. Он в бешенстве схватил саблю и стал крушить все подряд: канделябры, стулья, картины, статуэтки… Дубов выл, как смертельно раненый зверь. Рычал. Кричал. Страшно, пронзительно! Он не мог смириться с поражением. Но что он против рока… Маленький ничтожный человек!
Послышались дружные ружейные выстрелы. Их становилось все больше. Начался штурм. Окно со звоном осыпалось. Ворота вынесли, и толпа солдат устремилась через двор к дому. Несколько человек упали на бегу, кто раненый, кто убитый. Выстрелы гремели теперь, не переставая.
Дубов бросил саблю на пол и закрыл лицо руками.
«Нет, нет, нет, так не должно было случиться! Это несправедливо! Шесть лет каторжной работы, и все коту под хвост! Проклятый Голевский! Все, это конец!»
Пальба ни на миг не прекращалась. Яростный бой уже закипел на первом этаже.
Военный министр печально посмотрел на портрет Даши. В последний раз взглянуть на это прекрасное лицо.
«Прощайте, моя сердцу милая Дарья! Знайте, я любил вас очень сильно. Ваш жених и мой соперник не только уничтожил меня, но лишил смысла жизни – вас, Дарья. Он отнял у меня любовь. А также отнял власть. Увы, теперь мне уже не быть Диктатором, не властвовать в России. А вам, Дарья, не быть моей женой и не быть самой влиятельной женщиной России. Он забрал у меня все, буквально все. И теперь у меня, некогда всемогущего Диктатора, нет ни любви, ни власти, ни будущего, а значит, нет и жизни!»
Выстрелы становились слышнее. Бой уже шел на лестнице второго этажа.
Дубов достал из ящика пистолет, взвел курок и приставил к виску…
– Все кончено, новой революции не получилось, – обречено сказал несостоявшийся правитель России и зажмурился… – Позабавим людишек, мон шер, а?.. Позабавим…
Палец потянул спусковой курок. Секунда – и грохнул выстрел. Из дула потянулся дымок. В пустых глазах Дубова застыла смерть.
В это время Снетков ворвался в кабинет… За ними бежал, топая и громыхая ружьями, отряд солдат. Увидев застывшего в кресле министра, окровавленного, с гримасой ужаса на лице, Снетков невольно остановился. Замерли на месте и солдаты.
– Черт! – выругался поручик. – Не успели! Застрелился, мерзавец!
Снетков подошел к столу. Взгляд поручика уткнулся в женский портрет. «Вот так фокус! Это же портрет княжны Боташевой! Да, дела… Дубов был влюблен в Дарью Боташеву!»
Снетков приказал выгрести бумаги из камина. Солдаты бросились штыками выковыривать горящие бумаги. К счастью, половина их уцелела. Снетков строго следил, чтобы ни один документ не пропал. Не уничтоженные Диктатором бумаги складывали в один большой саквояж.
Неожиданно появился серебряный шар. Ярко вспыхнув, он стал вращаться. Солдаты и поручик застыли в оцепенении.
– Свят! Свят! Свят!
– Чур, только не меня!
– Святая Богородица, защити!
– Спаси и сохрани!
– Иисусе, что это?
Но шар так же быстро исчез, как и появился. Может, его и не было вовсе, может, всем показалось.
– Что это было? – ни к кому не обращаясь, спросил Снетков. Солдаты стали наперебой гадать:
– Чертовщина какая-то.
– Молния что ли?
– Чудо какое-то.
– Без штофа не разберешь.
Снетков размышлял о природе увиденного зрелища и недоумевал: разве бывает зимой шаровая молния? Обычно она появляется летом после грозы, вслед за ударом линейной молнии. А тут посреди декабря самое что ни на есть настоящее искровое шаровидное тело? Что это? Непонятно.
* * *
И вот Голевский снова в столице. Все тот же знакомый дом с мезонином. Голевский отлеживается на диване с перевязанной рукой. Рана еще не зажила. Даша сидит у изголовья больного. Игнат подбрасывает поленья в камин. Огонь разгорается, становится теплее. Бессменный и самый преданный слуга Голевского прибыл недавно из Сибири с вещами хозяина. Привез и фрегат. Журавлев доделал эту игрушку и не захотел оставлять себе, отдал Игнату. С ним передал и свое письмо. В нем полковник желал товарищу всего наилучшего и просил принять в подарок завершенный макет корабля.
Княжна приехала проведать суженого и хлопочет над ним как может.
– Попейте этой микстуры, Александр Дмитриевич, – уговаривает она Голевского.
– Не хочу. Надоели эти лекарства, – морщится капитан. – Ах, милая Даша, лучшее лекарство от моих недугов – это ты. Кстати, завтра приезжает тетушка с целым обозом продуктов, она тоже замучает меня своими пилюлями и порошками, а также чрезмерной и ненасытной заботой.
– Вы несправедливы к ней, Александр. Она вас любит как сына и даже больше.
– Это точно. Я ей как сын. Игнат, оставь нас наедине!
– Слушаюсь, барин.
Голевский взял Дашину руку и прижал к щеке. Даша ласково погладила его по волосам. Он поцеловал ее руку, затем губы. У Голевского разом захватило дух! Ух-х-х!.. Словно он с крутой горки на санках мчался! Летел, как в пропасть! Дух замирал, стыла кровь, нервы и ощущения были обострены до предела. Казалось, он забыл все на свете, кроме этих знойных и долгих поцелуев… Все его естество растворилось в них. Влюбленные долго целовались и обнимались. Наконец оторвались друг от друга. Глаза их сияли блаженством и любовью.
– Как я счастлив, Даша! – воскликнул Голевский.
– Я чуть не сошла с ума. Тогда. Я боялась, что вы умрете, я бы не пережила этого. Я бы умерла наверно. Зачахла и умерла. Я бы не смогла жить без вас.
– Что ты говоришь, Даша, помилуй, не надо умирать. Вот я, живой и невредимый.
Он покрыл ее лицо поцелуями.
– Дашенька, милая, ответьте еще раз, вы любите меня?
– Да, да, да. Я люблю вас.
– Вы выйдете за меня замуж?
– Да.
– Как только я поправлю свое здоровье, то сразу же отправлюсь к твоему батюшке просить твоей руки. Непременно.
– Он будет этому весьма рад, уверяю. А так как он подумывает навестить тебя здесь в Петербурге, то тебе отпадает необходимость ехать за разрешением в Москву. Попросишь его здесь.
– Вот и славно!
Они снова поцеловались.
Вдруг в комнату словно ошпаренный влетел Игнат. Взгляд безумный, речь нечленораздельная, руками размахивает, жестикулирует. Голевский насторожился. Княжна тоже не на шутку обеспокоилась.
– Что-то случилось, Игнат? – спросил Голевский.
– Там, барин, там… Барыня, там… – продолжал махать руками слуга.
– Что там? Наводнение, пожар? Или моя тетушка на три дня раньше объявленного срока вернулась к нам из имения?
– Нет, барин, там…
– Привидение, вурдалаки?
– Там, там прибыли такие господа, генералы, полковники. От орденов и золотого шитья глаза просто слепнут. Хотят вас видеть.
– Хорошо, голубчик, проси…
Голевский привел в порядок пятерней волосы, запахнул шлафрок. В комнату вошел сам граф Бенкендорф с приветливой улыбкой на губах. Капитан попытался встать, но граф знаком остановил Голевского.
– Дарья Николаевна, мое почтение. – Бенкендорф галантно склонил голову перед княжной и поцеловал ей ручку. – Александр Дмитриевич… Не вставайте, ради бога. Вам необходимо лежать. Я привел вам хорошего лекаря.
– Как там с заговорщиками? Их всех взяли под стражу?
– Да, почти всех. В Красноярске заключен в каземат вице-губернатор – родственник Рощиных. В Томске, Тобольске, Казани, Перми, Екатеринбурге схвачен ряд высокопоставленных заговорщиков. Их всех свозят в Петропавловскую и Шлиссельбургскую крепости. Следственная комиссия непрерывно заседает. Начались задержания заговорщиков и за границей. Их тоже вывозят в Россию. Его величество будет жестче, чем прежде. Ваш будущий родственник Переверзев, так называемый брат Катулл, жалок. Раскис на допросах. Граф всецело оправдывает поговорку «Блудлив как кошка, труслив как заяц». У нас теперь весь список заговорщиков. Во многих городах планировались восстания. Да, это была мощная сеть. Они хотели убить царя, всю его семью, готовилась специальная группа самых опытных и искушенных в диверсиях офицеров. Они хотели повесить многих министров, генералов, без суда и следствия, а меня четвертовать прилюдно. Я – двенадцатый по списку. Схватить меня было поручено нашему знакомому Шепелеву. Предатель! А я ему доверял всецело. Вот мерзавец!
– Так точно, ваше превосходительство, мерзавец!
– Пожалуй, хватит, господа, распространяться нам об этой дряни, давайте поговорим о хорошем. Намедни я был на аудиенции у нашего государя императора…
Все присутствующие многозначительно и с почтением посмотрели на Бенкендорфа.
– Его величество весьма хвалил вас, Александр Дмитриевич, благодарил за службу, за проявленный героизм. Сказал, что как только вы поправитесь, он вас непременно пригласит к себе на аудиенцию.
Голевский приободрился.
– Благодарю.
– Наш монарх сказал, что таких верных государю и отечеству, как вы, Александр Дмитриевич, надо поощрять и приближать, – генерал откашлялся и тожественно заговорил. – Так вот посему, дорогой вы наш Александр Дмитриевич, высочайше повелено… наградить вас Орденом святого Владимира первой степени…
– Благодарствую…
– Дать вам имение во Владимирской губернии. И это еще не все. Самое главное, его величество распорядился присвоить вам титул графа.
Голевский, удивленный и польщенный, просиял.
– Mais non!
И гаркнул от избытка чувств:
– Да здравствует наш государь император! Виват! Служу Отечеству!
– Виват императору! – прокричали все офицеры.
Княжна смотрела на своего кумира с немым восхищением. Что там Ахиллес, Ганнибал, Цезарь или Александр Македонский. Голевский – вот ее герой! И какой герой! На все времена и столетия. На ее глазах заблестели слезы умиления и восторга. И если бы не генеральская свита и сам шеф жандармов, то княжна бы в восторженном порыве кинулась к любимому на грудь. Бенкендорф пожал руку новоиспеченному генералу.
– Выздоравливайте, любезный Александр Дмитриевич. Государь с вами еще побеседует. Честь имею, Дарья Николаевна.
Бенкендорф вышел из помещения, а за ним двинулась и вся его свита. Только Снетков задержался на мгновение у постели раненого героя, торопливо пожал Голевскому руку и, сказав «выздоравливайте», поспешил за шефом.
Едва посетители ушли, княжна подскочила к жениху и заключила того в нежные и сладкие объятья. Он прижался к ней сильней, поцеловал.
– Мой милый Сашенька! – в порыве восторга воскликнула Дарья.
«Милый!» Как ласкает это слово. Оно словно гладит по голове. Словно перебирает нежнейшими пальчиками и взъерошивает волосы…
– Дашенька! Вот видишь, моя душечка, государь достойно оценил мои усилия. И не придется мне отныне краснеть перед твоими богатыми и родовитыми родственниками за свои дырявые штаны и за свой чин.
Княжна отпрянула от него, счастливо заглянула в его глаза, заразительно рассмеялась и снова прижалась к нему всем телом.
– Даже если бы ты не получил все эти милости и почести от императора, я бы не перестала тебя любить и не отказалась от тебя никогда, даже ни при каких обстоятельствах, затруднениях, лишениях. Ты мой герой, ты мой суженый, и я люблю тебя, и у нас все будет замечательно. Ведь мы любим друг друга. Правда?
– Конечно, моя дорогая.
Губы влюбленных сблизились и слились в упоительном и весьма продолжительном поцелуе…
* * *
Графа Переверзева лишили состояния, прав, титула, заменили виселицу бессрочной каторгой и сослали в Сибирь. Шепелеву дали 20 лет каторги. Вера, сломленная арестом мужа и злословием света, сделалась затворницей, резко заболела и слегла. Вот уж поистине ирония судьбы – отреклась от любимого человека, чтобы избежать осуждения высшего общества, а вышла замуж за нелюбимого человека, который выставил ее на посмешище. Желала неизлечимой болезни сестре, а сама заполучила подобную хворь.
Даша попросила капитана приехать проведать больную сестру.
– Она тает на глазах, – с грустью в голосе сказала княжна.
– Что говорят врачи? – искренне поинтересовался Голевский.
– Ничего утешительного… Вера просила вас приехать к ней… проведать. Она ждет тебя с нетерпением.
– Eh bien, ma cher, я поеду к ней, но только завтра. Сегодня у меня важные дела.
– Как знаешь… – сникла княжна.
На следующий день Голевский, как и обещал, нанес визит своей бывшей возлюбленной.
В комнате полумрак, мало свеч, лампада под образами. Запах лекарств, ладана. Вера лежала в глубине перины, лицо заострилось, исхудало, только глаза горели лихорадочным блеском. Волнистые пряди волос разметались по подушке. Рядом склянки, банки, кружки, пилюли. Увидев Голевского, она слабо улыбнулась.
– Bonjour, Вера.
– Bonjour, Александр Дмитриевич. Ах, как я рада, что вы приехали.
– Avant tout dites moi comment vous allez? Что говорят эскулапы?
– Я безнадежна, я знаю. Бог меня жестоко наказал.
– Полноте, Вера. За что, позвольте спросить, он вас наказал? Вы поправитесь.
Она отрицательно покачала головой.
– Меня Бог наказал. И стало быть, за дело… А помните, Александр Дмитриевич, как мы стояли на берегу Яузы? Целовались, болтали и все мечтали о свадьбе? – вдруг погрустнев, спросила она.
– Помню, – отвел взор Голевский.
В ее глазах промелькнула затаенная боль.
– Я до сих пор не могу забыть то время. Начать бы жизнь сначала, все было бы по-иному. Если бы не моя слабость… Ты никогда не простишь меня?
– Я простил.
Крупные, искрение слезы продолжали катиться из ее глаз.
– Даша проживает мою жизнь и получает то, что я могла бы получить. Но я рада за сестру, она сильная, выстрадала свое счастье, а я получила то, что заслуживала. Прости… Еще хочу покаяться перед тобой. Я пыталась сжечь твое письмо к Даше, но отец не дал. Я ездила к знахарке и покупала ядовитую траву, я хотела отравить ее…
– Как? Не может быть!
– Да, да, хотела отравить, но в последний момент Бог меня уберег от этого злодеяния. Я тогда обезумела от слепой ревности, я потеряла голову от жуткой ненависти к своей родной Даше, я желала во что бы то ни стало вернуть тебя. Прости, Александр, если сможешь. И умоляю тебя, ничего не говори об этом Даше. Хорошо?
– Хорошо.
Тут графиня горько заплакала.
У Голевского комок встал в горле. Свело скулы. Скупые слезинки просочились из уголков глаз. Он не мог сердиться на нее, ее было жалко.
– Я умру, я чувствую дыхание смерти.
– Ты поправишься. Непременно.
Вдруг ее глаза озарились решительным блеском, и она сказала:
– Поцелуй меня, Саша. В последний раз. Пожалуйста.
Его сердце кольнуло.
Он прикоснулся губами к ее лбу – горячий, как огонь! Поцеловал. А она взмолилась:
– Нет, нет, в губы…
Ее бледные руки птицами вспорхнули вверх, обняли его за шею, притянули к себе. Губами она нашла его губы. Слабый, но долгий и пламенный поцелуй. Вздох облегчения вырвался из ее слабой груди. Голова обессилено упала на подушку. На глазах ее появились слезы. Она счастливо улыбнулась. Он никогда не видел ее такой счастливой.
– Теперь и умирать нестрашно. Пусть сестра будет счастлива. Скоро будет Рождество, Новый год. Балы, балы… Жаль, что мне уже не суждено будет станцевать мазурку или вальс в Благородном собрании. А знаешь, Александр, жизнь оказывается на самом деле такая короткая… Она пролетела как один миг. Будто словно ее не было. Будто это мимолетный сон. А может вся жизнь – это и есть сон.
– Перестань, Вера. Ты выздоровеешь.
Она отрицательно покачала головой.
– Нет, я чувствую это. А теперь уходи. Прощай… Помни, я любила тебя всегда.
– Прощай, Вера!
Голевский вышел из комнаты в полном смятении чувств. Он решил было уехать, залез в карету, но подбежал лакей. По щекам его текли крупные слезы.
– Ваше превосходительство, вас зовут. Вера Ивановна скончалась.
Голевский вздрогнул.
– Как это скончалась?! Вот только она была жива. Как же так? Не может быть…
– Только вы ушли, барин, а она повздыхала, повздыхала и испустила дух. Только промолвила: «Сие просто сон». Горе-то какое, господи! Барыня такая молодая еще была. Ей бы жить да жить, а она, эхма, померла. Вот горе…
Голевский сокрушено вздохнул:
«Даша расстроится. А что будет с князем и княгиней? Третью смерть они вряд ли переживут. Могут не выдержать их израненные сердца. Михаил, Николай, Вера… Говорят, тяжелее всего пережить смерть своего ребенка, а это уже третья по счету. Что станет с бедными стариками? Лучше бы им ничего не сообщать. Так бы было гуманнее…»
…Вера, закрыв глаза, неподвижно лежала, умиротворенная, будто спала. Еще несколько минут назад она была жива, они так доверительно и искренне беседовали, а теперь ее нет…
В спальне воцарилась гнетущая тишина. Только было слышно, как кто-то из служанок всхлипывал за дверью.
Генерал приблизился к смертному одру. Низко склонился, поцеловал бывшую невесту в уже остывающий лоб.
– Прости, Вера, за все. Прости… Не сложилось у нас с тобой ничего, значит, так было Богу угодно. Еще раз прости…
Вдруг в комнате появился серебристый шар. Он потрескивал, поблескивал, пускал искристые лучики. Тихо и плавно кружась, он опускался все ниже и ниже. Наконец приблизился к покойнице. У Голевского пропал дар речи, волосы встали дыбом.
Опять проделки дьявола?!
Внезапно шар исчез, и тут же мертвое тело задрожало и затряслось…
Голевский в ужасе вскочил со стула: глаза покойницы открылись!
Генерал застыл на месте… Казалось, вот-вот и он умрет от разрыва сердца. Таких жутких, леденящих кровь картин с ожившей покойницей он не наблюдал. Был, правда, восставший из мертвых Цаплин. Но там до конца не ясно. То ли гусар действительно был серьезно ранен, но в пылу дуэли вскочил на ноги и полез на Голевского, или действительно был убит наповал, но ожил чудесным образом.
Неожиданно раздался потусторонний мужской голос. Этот голос показался Александру Дмитриевичу знакомым. Когда-то он уже слышал его. Но когда?
– Послушайте, Голевский, но только ничему не удивляйтесь! – сказал неведомый голос.
– Кто здесь? – скованными от страха губами еле слышно прошептал Голевский.
Невидимый собеседник продолжал:
– …С вами, милостивый государь, разговаривает отнюдь не умершая Вера Боташева, а я, Павел Иванович Пестель. Вернее, мой дух, или моя энергетическая субстанция. Я просто использую тело вашей бывшей невесты, дабы донести до вас мою исповедь. Исповедь умершего телом человека, но покамест живого душой. Когда я закончу свой рассказ, вы увидите серебряный шар, излучающий свет. Не пугайтесь, это – я, вернее, моя нынешняя оболочка. Сильные духом личности имеют мощную энергетику, поэтому светятся. Чем сильнее личность, тем ярче свет. Присаживайтесь, пожалуйста, Александр Дмитриевич. В ногах правды нет…
Голевский, словно будучи под гипнозом, механически подчинился. С трудом державшие его ноги подогнулись. В жилах застыла кровь. Казалось, он не выдержит такого зрелища. А потусторонний голос продолжал вещать.
– …Как вы поняли, Александр Дмитриевич, телесно я умер еще тогда, на эшафоте, но тотчас же вознесся над землей и увидел себя как бы со стороны. Сначала я удивился своему состоянию, но засим привык и даже нашел свое положение весьма занятным. Я отчетливо видел мое бездыханное тело, как меня везли, как закапывали. Было весьма любопытно наблюдать сие зрелище. Поймите, Голевский, земная жизнь – это низшая ступенька бытия. И, кстати, умирать, оказывается, вовсе не страшно. То состояние, в котором я сейчас пребываю, именуется вторым уровнем. Небесно-земным. Каждый умерший может остаться на оном уровне, а после вселиться во всякое тело в течение девяти дней или сорока. Человек имеет право вернуться на землю. Но надобно подгадать с телом. Лучше вселяться в умирающих людей. Вроде человек умирает, но потом как бы воскресает. Но никто не догадывается, что душа в теле присутствует не покойника, а другого человека. Вот посему порой человек, пережив смертельный приступ, начинает жить совершенно по-новому, удачливее и счастливее, чем ранее. Он резко меняет взгляды, убеждения, привычки. Некоторые из них становятся ясновидящими. Они могут легко переключаться на небесно-земной уровень. Но сие не прежний человек, лишь его тело, а душа-то другого человека. Со второго уровня дозволяется вернуться на землю. Ежели там остались весьма неотложные дела. Кто-то возвращается в мир, а кто-то становится смотрящим за своими родственниками, возлюбленными, приятелями. В миру их называют ангелами-хранителями. Хранители уберегает от многих бед. Для этого они делают смертным тайные знаки, приходит во сне в виде загадочных образов, предупреждают через разные явления или предметы. Сон – это когда твоя субстанция отделяется от физической оболочки и взлетает до второго уровня, тогда человек может общаться с умершими и живыми душами. Хранители могут меняться в течение жизни человека… Рылеев сразу пожелал уйти на третий уровень. Бестужев-Рюмин вселился в какого-то помещика и тихо и скромно поживает. Муравьев-Апостол все вселяется в каких-то предводителей освободительных движений. Но только не в России. Не захотел объединяться со мной. Слабые по энергетике субстанции сбиваются, смешиваются в пучки низкой энергии – сие, милостивый государь, топливо. Они подпитывают нас. Как солнце растения. Слабые субстанции опускаются на землю. Они тяжелые, а мы легкие.
– Невероятно!
– Теперь о земной жизни. О графе Дубове и о заговоре. Граф скончался еще 14 июля 1826 года, присутствуя на наших тихих и скромных похоронах. Моя субстанция оказался мощнее и вторглась в его тело. Так я стал жить в чужом теле. Одно время меня все тянуло на остров Голодай взглянуть на братскую могилу. Я являлся туда, то энергетической субстанцией в образе шара, то эфирной субстанцией в образе офицера-призрака. Но засим мне наскучило пугать добрых и честных людей – чем они-то провинились передо мною! Особенно после того неприятного случая, когда двоих солдат после моего появления в образе офицера поместили в дом для умалишенных. Тогда я решительно прекратил посещения тайного погоста. А после того, как подневольный дозор сняли, я снова стал приходить на могилку. Сейчас уже прихожу реже. Раз в полгода. Мне повезло. Ладно, это лирическое отступление, продолжим о Дубове и о заговоре…
После непродолжительной паузы голос Пестеля снова зазвучал.
– Я еще раньше знал, что Дубов состоит в тайной организации Милорадовича и является его правой рукой. Если бы не медлительность и не нерешительность господина генерал-губернатора, мы бы тогда осуществили переворот. Они не захотели присоединяться к нам. Да и Бог с ними. Все получилось так, как и получилось. Дело не в том… Оказывается, это Дубов убил своего шефа. Не сам, конечно, а с помощью верного ассасина. Убил в тот момент, когда понял, что мятеж не удастся, и все провалено. Устраняя Милорадовича, тем самым Дубов заметал следы и спасал организацию. К тому же им двигала еще одна цель, и весьма честолюбивая: занять место главы тайного союза. Делить власть с генерал-губернатором он не захотел. Убийство бесстрашного серба тогда приписали Каховскому. Знаете, Голевский, мы его не простили за это чудовищное преступление даже перед самой смертью. Бедняга, оказывается, он был не виноват. А застрелил генерала капитан Макаров, иначе Максимилиан – глава моей, а ранее, Дубовской тайной полиции. Это он вас преследовал почти до самого Красноярска.
– Я знаю.
– От Макарова?
– Да.
– Он вам все рассказал? И о Булатове и Якубовиче?
– Да… Перед смертью.
– Ладно, черт с ним, с этим Макаровым. Вернемся к графу Дубову. Он, несомненно, был порядочной сволочью, но в одном деле он оказался молодцом, да еще каким! Он единственный в России сумел сохранить свою организацию. Я принял это к сведению. Наличие в подчинении у меня тайной боеспособной организации подвигло меня к следующему шагу. Я решил организовать заговор против императора. Так сказать, предпринять вторую попытку. Я был всецело уверен в успехе. Я же обладал невероятными неземными возможностями. Так отчего бы мне не попробовать еще раз осуществить революцию. Ведь это шанс! Да еще какой! Мне, право, стоило немалых земных и неземных усилий, дабы не растерять членов общества. Но я успешно справился с этой задачей. Я даже умудрился расширить число членов этой организации и насадил в ней жесткую дисциплину. А чтобы не повторять старых ошибок, предателей, отступников и колеблющихся я безжалостно уничтожал. Такая участь постигла братьев Боташевых и еще несколько человек. Я рассчитывал начать переворот 1 января 1832 года. Ведь именно первого января шесть лет назад я и мои товарищи, кстати, как и вы, Александр Дмитриевич, хотели поднять восстание.
– Если бы вы победили в революции, что бы это дало нашей многострадальной матушке-России?
– Многое. Закон и порядок. Конституцию. Свободу для всех граждан. Но, право, есть ли теперь смысл об этом дискутировать. Вы, Александр Дмитриевич, разрушили мои замыслы, несмотря на все мои старания.
– Так оживший Цаплин – это ваша субстанция?
– Моя. Еще я вселялся в мертвого Бозатти, когда тот преследовал Дашу. Я влюбился в княжну, так же как и вы, Голевский. В тот миг, когда я увидел ее на одном балу год назад. Потом решил ее украсть, но этот Бозатти спутал мне все карты. Да, я потерпел поражение. Надо уметь достойно проигрывать. Вы оказались сильнее меня, пусть вы и земной человек, но с неземным везением и силой духа. Выйти живым и невредимым из таких переделок – это уму непостижимо! А Даша? Если бы не ее любовь, то вы бы погибли в тайге. После Дубова я пожил в теле скончавшегося дворянина Усольцева. Я следил за тобой. Хотел отомстить, но потом остыл. А тут еще Рылеев стал звать меня на третий уровень. Он в поэтическом департаменте Земного разума. Там с ним сосуществуют все знаменитые поэты прошлых лет: Омар Хайям, Шекспир, Байрон и другие. Вернее, их энергетические субстанции. Кондрат говорит, что я зря стараюсь. Он утверждает, что буквально через столетье в России совершится революция для народа, но она не принесет этому народу истинной свободы. А принесет много крови и людских жертв… Будет расцвет страны, а засим снова наступят мрачные времена. После – временная стабильность, а потом – опять революция. Все движется по кругу. Россия есть Россия. Российское сознание таково, что любит создавать трудности и героически их преодолевать. Терпеть, терпеть иго, а потом в одночасье делать революцию. Я хотел уйти, не прощаясь. Но решил из уважения открыть вам, сударь, глаза на устройство мира. Кто еще кроме меня это сделает. Я уважаю достойных соперников. А тут кончина Веры Николаевны случилась. Я решил воспользоваться неожиданно представившейся мне возможностью. Хотя, по правде говоря, шел на небывалый риск, не всякое, даже храброе сердце, выдержит такое зрелище: женщина-мертвец разговаривает мужским голосом. Браво, Александр Дмитриевич, у вас отличная выдержка и самообладание.
– Да уж, – только и вымолвил генерал. – Еще чуть-чуть, и я бы умер от разрыва сердца.
Мертвые губы Веры растянулись в улыбке – дух Пестеля рассмеялся.
– Извините, Александр Дмитриевич, что не успел предупредить вас о своем перевоплощении. Хотел вам сюрприз сделать.
– Благодарю, Павел Иванович, сюрприз удался вам на славу, что и говорить.
Самообладание уже вернулось к Голевскому. Ну и потусторонняя субстанция, ну и нечистая. По крайней мере, она настроена миролюбиво к нему и не хочет причинить зла.
Энергетическая субстанция продолжала:
– Что я хотел сказать еще. Надоело мне, Александр Дмитриевич, скитаться по чужим телам. Не стал я властителем России, да и Бог с ним. Через сорок дней, если я не вселюсь в кого-нибудь, а я точно не вселюсь, надоели эти шестилетние страдания, я перейду на третью ступень бытия – небесную. Оттуда нельзя вернуться в земную жизнь. Это слой – это весь земной разум, история, все знания, прошлое, будущее. Там далее четвертый уровень – вселенский. Индусы называют эту энергию праной. От него питается все живое. Это положительная созидательная энергия. Это заблуждение, что смерть примиряет всех, здесь всем воздается по заслугам. Души с более сильной энергетикой уходят выше. Мы кирпичики вселенского разума – единая система. Мы – это Он, а Он – это мы.
– А как вы, Павел Иванович, покидали тело на время? Ведь кто-то из слуг мог посчитать, что вы умерли и запаниковать, вызвать лекаря.
– Я под страхом смерти приучил слуг и Макарова не входить ко мне, покамест не прозвенит колокольчик. На всякий случай запирался изнутри в своем кабинете: вдруг кто войдет, а я бездыханный лежу. В основном покидал свое тело ночью. Но вы, Голевский, своей неутомимой активностью и нечеловеческой неуязвимостью заставили меня даже днем покидать мое телесное пристанище. Тогда я выдумал для прислуги еще и послеобеденный сон.
– Ясно.
– Будете на том свете, Голевский, тоже привыкнете к мертвецам, как и я. А покамест желаю вам земного счастья, Александр. Как и Дарье Николаевне. Я полагаю, о нашем разговоре не следует распространяться: все равно никто вам не поверит. Пусть Бенкендорф думает о заговоре графа Дубова, а не о заговоре № 2 давно упокоенного Пестеля. Пускай этот «патриот России» вешает себе ордена на грудь. Но вам можно вешать, вы заслужили. Я умею достойно проигрывать. А теперь прощайте, Голевский! Я еще подумаю, уходить мне окончательно на следующий уровень или подождать… А пока о'ревуар, месье Голевский!
Голова покойницы, невольного медиума, безжизненно упала на подушку. Тело замерло…
Капитан вздрогнул. Из макушки умершей вдруг закурился серебристый дымок, завился красивой тонкой спиралью, поднялся вверх и превратился в серебристый шар. Он так ярко светил, что Голевский прикрыл глаза ладонью. Шар просверкал, просверкал какое-то мгновение – и исчез.
Когда Голевский вышел из спальни, на нем не было лица. На голове прибавилось седых волос. Его трясло. Присутствующие в доме решили, что он потрясен смертью Веры. Он их не стал разуверять. …Дух Павла Ивановича с насмешкой наблюдал за Голевским с высоты своего неземного полета.
Ему хотелось крикнуть напоследок капитану: «Запомни, Голевский, мы – это ОН, а ОН – это мы!», но не было для этого подходящего тела. И дух полетел прочь. Легко, свободно. Серебряный шар поднимался все выше и выше, пока не исчез в сумрачных облаках зимы.
Он видел как бы все со стороны…