«Мои родители жили в Эльце, округ Альфельд, неподалеку от Обербауэр Штрубе. Там и я появился на свет 27 августа 1922 года. Мой отец Генрих Хальм родился 20 ноября 1886 года в Мюндере, а после Первой мировой войны получил там же должность ассистента на Государственных железных дорогах. По завершении обучения специальности забойщика скота в Мюндере и ученичества в Ганновере он в возрасте 14 лет пошел в армию и начинал службу в Брауншвейгском гусарском полку и кавалерийско-егерском в Кольмаре под Брейсгау. В 1917 году он женился на моей матери Фридерике, родившейся 1 ноября 1892 года в семье сельского жандарма Мюллера. Она также была родом из Мюндера.
У моей матери было две сестры — тетка Берта и тетка Дора, а в семье отца было семеро детей — братья Вилли, Отто и Карл и сестры — Эмма, Зина и Мари. Увы, но среди моих 18 двоюродных братьев и сестер я был единственным у моих родителей, и они растили меня, отдавая их единственному чаду всю любовь.
Мой дедушка по отцовской линии был стеклодувом. Он переехал из Тюрингского Леса в Мюндер и работал на старой стекольной фабрике. Моя мать, урожденная Варнеке, была родом из Шпринге.
Дед по материнской линии был сельским жандармом. Он на велосипеде объезжал свой участок до Лангенау, исполняя обязанности полицейского. Бабушка была родом из Оттенштедта под Бременом, где не одно поколение ее семьи занималось сапожным делом.
Отец мой был законопослушным служащим, человеком честным, неподкупным, вежливым и настойчивым. В 1918 году он закончил службу в звании фельдфебеля, ему пришлось воевать во Франции и России.
Мать была добродушной, рассудительной женщиной и прекрасной кулинаркой. Готовить она научилась еще в детстве в семье и у булочника в Штадтхагене, у которого была домработницей.
Я почти не помню детских лет. Но первое, что помню, — рождественские праздники. С приближением Рождества ребенка охватывает приятное волнение, но все мои попытки подглядеть в замочную скважину оставались тщетными. Но вечером в Сочельник дверь отпирали, и я оказывался перед украшенной, освещенной множеством красивых свечей рождественской елкой, под которой лежали подарки. Как меня поражала эта картина! Я довольно долго верил в Санта-Клауса. И когда потом распаковывали большую посылку из Мюндера, радости моей не было границ. Однажды отец смастерил игрушечный пароконный экипаж с двумя лошадками. На нем я из кухни в гостиную возил посуду. Однажды зима выдалась такой холодной, что все стекла занесло морозными узорами, и я все время пытался пальцем растопить лед и сделать прозрачный кружочек, чтобы глядеть наружу.
Когда мои родители уходили из дому в гости к друзьям, всегда оставляли кого-нибудь присмотреть за мной. Но однажды я сказал: «Вы идите, я и сам спать лягу». Родители ушли, а когда вернулись, никак не могли меня отыскать. В постели меня не было. За дверью в спальню стояла моя кроватка, в которой спал маленьким, чуть ли не до потолка уложенная подушками. Вот там меня и нашли. Я крепко спал.
Я многого не помню из детства, а то, чего не помню, знаю по рассказам родителей. У них был сад, и через этот сад протекал ручей. Однажды я лежал в коляске, и родители поставили ее на бережке ручья, у самой воды. Только они собрались домой, как увидели, что коляска пуста — их малыш Гюнтер выбрался и шлепнулся в воду. К счастью, головой к берегу. Мне крупно повезло, и кто-то из взрослых, кажется, тетя Эмма пророчески произнесла: «Малыши, те, кто родился в воскресенье, да еще похожи на мать, те в жизни всегда везунчики».
Эти слова запечатлелись в памяти на всю жизнь.
Мой отец часто ходил на рыбалку и на охоту вместе с арендатором охотничьих угодий. На протяжении многих лет он был председателем футбольного союза «Эльце». О послевоенной инфляции и о том, как и чем жила до самого краха Веймарская республика, я мало что могу рассказать, потому что плохо помню эти времена.
В 1928 году моего отца перевели в Хильдесхейм, он был назначен на должность старшего секретаря Государственных железных дорог и начальника вагонной службы грузовой станции. Мы переехали. Новая квартира мне очень понравилась. Дом стоял у скверов, разбитых на месте старых городских валов. Даже адрес запомнил: Хагенторвалль, 2.
Вообще мы с родителями в те годы совершали частые вылазки. Надев рюкзаки, запасшись провизией, мы отправлялись в Хильдесхеймский лес. Или ехали на поезде в Мариенбург. Раз в год специальным поездом Государственных железных дорог ездили в Гарц, а там совершали многодневные пешие экскурсии. Каким для меня событием было впервые подняться на скалу! И, оказавшись в Хидьдесхейме, отец не расстался с рыбной ловлей, обычно ходил на близлежащий пруд и возвращался всегда с уловом: карпами или линями. Самым крупным его уловом была щука длиной в метр двадцать, рыбина оказалась жирной и отменной на вкус.
Закончив четыре класса начальной школы, я перешел в школу им. Шарнхорста, старшую реальную школу, и с гордостью носил черную фуражку шестиклассника. Смену обстановки я пережил без каких-либо проблем и быстро привык к новому окружению. Вот с учителями, правда, все было не столь гладко. Одни были очень хорошие люди, знали, как объяснить и научить, из других же, наоборот, можно было веревки вить, что мы с удовольствием и делали. Если мы уж очень зарывались, дело доходило до наказаний. По задницам розгами в те времена уже не лупили, зато велели вытянуть руки перед собой ладошками вверх и розгами стегали по ним. Нашим излюбленным развлечением было стрелять шариками из жеваной бумаги при помощи линейки по одноклассникам, в потолок. Среди нас были мастера этого дела. Одним словом, мы были отнюдь не паиньками.
Школьные занятия отнимали массу времени, задарма нам хороших оценок не ставили, а если что не так — заставляли отрабатывать.
Каждый понедельник утром учеников собирали в актовом зале на молебен. Там же проходили и мероприятия в память бывших учащихся школы, павших в Первую мировую войну. На занятиях часто обсуждали Версальский договор и его последствия, а также о том, как германские солдаты сражались за родину.
Каждое утро мама совала мне 10 пфеннигов «на молоко». Но вместо того, чтобы потратить его по назначению, покупал в лавке, расположенной по пути в школу, пакетик со сластями. Однажды неподалеку от нашей школы устроили выставку кроликов. На этот раз десять пфеннигов ушло на покупку входного билета, мне даже позволили вытянуть лотерейный билетик «на счастье». И я на самом деле выиграл симпатичного черно-белого зайца, которого потом подарил своему другу-однокласснику. Домой-то его никак нельзя было притащить, потому что сразу же выяснилось, на какие деньги я его приобрел. Но потом это каким-то образом выяснилось, и мне задали трепку.
Не помню точно, когда это было, то ли в 1934 году, то ли в 1935-м. В Хильдесхейме на поле, где обычно проходили состязания по стрельбе, состоялась ярмарка. Выставлялись изделия нового времени. Безработных в Германии уже практически не было, и промышленность стала выпускать много нового. На этой ярмарке тоже продавались лотерейные билеты и мне позволили купить три билета по 20 пфеннигов. Но на этот раз мне не повезло — все три оказались пустышками. Девушка, продававшая билеты, сжалилась надо мной и вытащила для меня еще один. Билет оказался выигрышным. Нужно было идти в какой-то павильон и получать выигрыш. Я, сгорая от нетерпения, побежал туда, и каково же было мое разочарование, когда я получил разделенную на дольки маленькую плитку шоколада. Ко мне снова поднесли коробку с билетиками — там их оставалось штук 10. Рядом стояла женщина с тремя детьми, ей очень хотелось попытать счастья.
— Пусть мальчик сначала вытянет!
И моя мать вынуждена была дать мне еще 20 пфеннигов. На этот раз я сорвал главный выигрыш! Дамский велосипед! Я тут же кинулся к отцу. И когда, захлебываясь от счастья, поведал мою историю, он мне не поверил.
— Вот влеплю тебе парочку подзатыльников. Погляди, гроза надвигается. Так что пора домой.
Когда я лихо подкатил к нему на новеньком велосипеде, а потом в дождь помчался на нем домой, у него глаза на лоб полезли. Потом пришли родители, я поставил машину в гостиную, протер насухо и вычистил до блеска. Сначала я хотел обменять велосипед на мужской, но не вышло. Этот велосипед сослужил нам добрую службу, пока уже после войны какие-то поляки не стащили его у отца на товарной станции.
Во время праздников стрелков, а они, если не ошибаюсь, проходили ежегодно, всегда было большое шествие, завершавшееся на большом лугу, где проходили состязания по стрельбе. В этом шествии участвовали школы, общества, оркестры. Возглавляли шествие две больших пушки, каждую тащила четверка лошадей. По-.том уже на самом берегу речки Иннерсте, протекавшей через Хильдесхейм, они занимали позицию. Пушки всегда опережали колонну. И когда колонна приближалась, в честь шествующих гремел салют. Меня больше всего привлекали лотереи, карусель и ипподром. На мое счастье, у нас гостил мой двоюродный брат из Мюндера, потому что когда я в очередной раз выиграл в лотерею (живого гуся), одному бы мне его ни за что не донести до дома, хорошо двоюродный братец помог.
Гюнтер в детстве вместе с главным призом городской лотереи «Томбола».
Ярким событием был и День Святого Николауса. В этот день экипаж, запряженный четверкой лошадей и нагруженный разными игрушками, проезжал через город, на козлах сидел Николаус в красном кафтане с длинной седой бородой. Поездка завершалась у большого магазина Майера. Вдоль улиц, по которым проезжал Николаус, стояли сотни людей в праздничном настроении. Дети с горящими глазами провожали экипаж. Волнение от ожидания праздника достигало в тот день пика. кое-кто даже переписывал желания на листочке.
Я принадлежал к спортивному обществу «Айнтрахт» в Хильдесхейме. С ним у меня связано немало приятных часов на занятиях гимнастикой, спортивными играми в зале и на спортплощадке. Однажды даже организовали на сцене городского театра большой спортивный праздник. Собрались почетные граждане города. Мы все очень волновались, но все прошло без сучка и задоринки. Больше всего в легкой атлетике мне нравился бег на короткие дистанции, длинные забеги были не для меня. И, разумеется, я вовсю гонял в футбол.
Каждое лето на каникулах мы выезжали в Мюндер помогать убирать урожай на подворье у тети Берты и моей двоюродной сестры Гертруды, которая была замужем за Вильгельмом Шмидтом. Мы работали на поле, а если не на поле, то в большом фруктовом саду. В сад приходила и моя бабушка по материнской линии и усаживалась там. Под ноги ей ставили скамеечку. Вообще-то, если уж быть точным, она не приходила, ее привозили на ручной тележке в сад. А когда мы перевозили на тележке 100-литровую бочку с навозом, она оставалась в доме.
В доме уборной не было, только на улице, приходилось бегать через двор. Разумеется, «кабинеты задумчивости» не отапливались, что в холодные зимние дни доставляло определенные неудобства.
Мне страшно нравилось бывать на подворье моей двоюродной сестры и возиться со скотиной. Я обожал, усевшись верхом на свинью, воображать, что скачу на коне. Однажды мне все-таки позволили залезть и на коня. Это было здорово. Мне вообще нравилось возвращаться после работы домой на телеге, доверху груженной сеном и запряженной лошадьми. Тракторов тогда не было и в помине.
У Вильгельма кроме трех лошадей был и вол по имени Ганс, семь молочных коров, телята, свиньи и куры. В стойле стоял и здоровенный бык, который покрывал заодно и соседских коров. Мы, дети, за километр обходили его, если он стоял на привязи снаружи. Насколько я помню, в Мюндере было 25 крестьянских подворий, все население было занято либо в сельском хозяйстве, либо в деревообработке.
В гостиной моей тетки стояла большая, упиравшаяся в потолок, кафельная печь. Прогревалась она не сразу, но, протопленная, очень долго излучала блаженное тепло.
Самые приятные воспоминания остались от свадьбы моей двоюродной сестры Гертруды и Вильгельма Шмидта. На мне была белая матроска, но так случилось, что я, оступившись, загремел вниз по лестнице. После этого костюмчик к ужасу моих родителей сзади был весь черный. Но, невзирая на этот досадный эпизод, свадьба состоялась. Взрослые праздновали в большой зале, а мы, дети, бесились и там, и возле стойл.
Не забуду и последний большой охотничий праздник в 1936 году в Мюндере. Вильгельм скакал верхом в костюме Фридриха Великого. И мне ради такого дня позволили взобраться на лошадь. Весь город был красиво украшен, маршем прошла колонна разодетых девушек, на улицах было полно народу.
Ежегодно мой отец получал 10 бесплатных железнодорожных билетов, матери и мне полагалось по 4 таких билета. Так полагалось всем железнодорожникам и членам их семей. Два билета можно было использовать даже для заграничной поездки, но мы их так и не использовали. Летом мы отправлялись на велосипедах в Мюндер.
Семья Мюллеров, тетя Дора, дядя Гуго и их сын Иоахим, на год младше меня, после того, как к власти пришел Гитлер, то есть с 1933 года, жили в Мюндере, в 1936 году получившем статус курортного города и стал называться Бад-Мюндер. Дядя Гуго служил офицером полиции в Берлине. Когда мы жили в Мюндере, я часто играл с местными ребятами, и нередко дело доходило до драк, родителям приходилось нас растаскивать. Иоахим был мальчик одаренный, и работа на подворье мало интересовала его. Он часто мне повторял: «Ну что? Снова ишачишь в деревне?» После войны он изучал медицину, а впоследствии стал деканом факультета Франкфуртского университета.
В 12 лет я стал посещать занятия перед конфирмацией. Мы относились к общине церкви Св. Михаила. Это было здание в готическом стиле, известное далеко за пределами Бад-Мюндера потолочной росписью. Занятия проводил пастор Дегенхардт, надо сказать, что они проходили довольно живо. Раз в неделю — в церковь на двухчасовое богослужение и, кроме этого, каждое воскресенье. После этого двое конфирмантов должны были писать сочинение на тему последней церковной службы. Ни о каких пропусках занятий и речи быть не могло, каждый знал, когда настанет его очередь. Кроме того, мы должны были писать отчеты о том, как проходили занятия, и наизусть учить церковные песнопения. Все написанные нами работы нам отдали в день конфирмации. А сама конфирмация состоялась два года спустя и была обставлена весьма торжественно. Мы, конфирманты, отмечали ее вместе с нашим пастором в Нойхоффе, а уже после благословения в кругу семьи. Я был очень рад, что на торжество приехали и обе моих бабушки из Мюндера. Дедушек своих я не знал — оба умерли еще до моего рождения.
Когда мне исполнилось 14 лет, я получил путевку в детский дом отдыха в Брунсхауптен на Балтийском море. Впервые в жизни я на три недели отправился куда-то без родителей, но в сопровождении чужих взрослых людей в составе группы своих ровесников. В доме отдыха была железная дисциплина, да и еда оставляла желать лучшего. Моя мама готовила куда вкуснее. Мне в Брунсхауптене не особо понравилось, там все было рассчитано по минутам. Единственной отдушиной было море и солнце. Я впервые был на море. Но и купание проходило под бдительным надзором старших и тоже было рассчитано по минутам.
В весе я не прибавил, зато морской воздух явно пошел впрок. В это же время в Брунсхауптене была и моя тетка Берта вместе со своим старшим сыном. У Густава был острый бронхит, и ему требовался йодистый воздух моря.
Можно сказать, что все или почти все мои детские воспоминания связаны с положительными эмоциями, и к ним относится еще довольно значительный их кусок. После того, как в 1933 году национал-социалисты пришли к власти, мой отец сразу же велел мне записаться в юнгфольк. В первые годы суббота считалась «Имперским днем молодежи». Школьных занятий в этот день не было, мы обычно отправлялись куда-нибудь за город, на экскурсии, устраивались подвижные игры на свежем воздухе, спортивные занятия. Своими силами мы оборудовали помещение, превратив его в центр отдыха, и собирались там зимой по вечерам. Мы пели, нам читали и доклады о великих исторических личностях — герцоге Видукинде, Фрундсберге и многих других. В их честь называли фенлейны, всего их в Хильдесхейме было 10. Наш назывался «Видукинд», а вожатым фенлейна был Хайнц Финценхаген, сын владельца обойной фабрики. О политике разговоров почти не было. Ни идейное содержание, ни политические принципы национал-социализма никого не интересовали. Зато наш девиз был: «Члены юнгфолька бесстрашны, верны, искренни, они настоящие товарищи, ловкие, как охотничьи собаки, гибкие, как кожа, и твердые, как крупповская сталь. Честь превыше всего».
Когда мы отправлялись на длительные экскурсии, в летние лагеря, каждый должен был иметь при себе особый ранец. В него складывалось все необходимое: перевязочные пакеты, гуталин, носки, гольфы, спортивная форма и так далее. Верхняя часть была сделана из грубой парусины и предназначалась для смены белья. Крышка была обтянута шкурой. Сверху к ранцу пристегивалось шерстяное одеяло — спальных мешков в те времена еще не было. Полностью упакованный, такой ранец весил немало, и после длительных пеших переходов это особенно ощущалось. Палатки и прочую лагерную оснастку помещали в тележки, изготовленные нами же, которые потом по очереди тянули. На поясе висел мешочек для хлеба, котелок и походный набор для еды. Там же крепились нож и фляга. Каждый должен был иметь карту, компас и письменные принадлежности. В таком виде мы отправлялись в походы или в лагерь, зачастую приходилось много километров шагать на своих двоих. Но мы не жаловались, напротив, с нетерпением ждали поездки в лагерь или очередного пешего похода — сидение у костра по вечерам, спортивные состязания, игры. Одним словом, на природе мы чувствовали себя прекрасно.
Жили мы в круглых палатках на 12 человек. Спали на соломе, ложась головами к стенке. Вокруг каждой палатки прорывали неглубокую канавку — для сбора стекавшей с палатки дождевой воды. Строго воспрещалось прикасаться к стенкам палатки — в этих местах она сразу же пропускала влагу. В центре лагеря размещалась кухня. Вокруг лагерного костра стояли деревянные чурки, на которых мы рассаживались во время еды. Уборная находилась за территорией лагеря, скрытая с глаз. Сооружение было весьма примитивным — глубокая яма, поверх которой лежало бревно. Сегодня подобные вещи вызывают чувство брезгливости, а тогда все было в порядке вещей. Не было в те времена передвижных биотуалетов. Приходилось довольствоваться природными условиями.
Дни летнего и зимнего солнцестояния были все равно, что праздники. Мы усаживались у костра, беседовали, тут же объявлялись поощрения, прослушивались лекции, мы пели песни. А в конце все прыгали через горящий костер. Однажды мы забрались далеко в глубь леса под Хильдесхеймом. Уже лежал снег. Часа два или три мы пробирались пешком, а на одной из полянок разложили костер и так отпраздновали день зимнего солнцестояния. В торжественной обстановке был освящен новый вымпел. А уже когда мы вернулись домой, наш вожатый сказал: «Я тут у костерка сунул в снег огарок моего факела. Кто его первым найдет, тот будет первым нести вымпел». Один из наших отправился один ночью в лес к погасшему костру. Три часа туда, три часа обратно. Часам к 7 утра мальчик вернулся и вручил огарок факела вожатому. И с тех пор относился к своему вымпелу, как к святыне. Никогда не расставался с ним и не позволял кому-нибудь еще стать носителем этого вымпела.
Однажды кто-то из другого фенлейна похитил у нас вымпел. Мы договорились встретиться в Гальгенберге. Тот фенлейн явился в полном составе, а от наших лишь вожатые, 24 мальчишки. Мы сразу потребовали вернуть нам вымпел. В ответ прозвучало: «А вы попробуйте-ка отбить его у нас!» Мы согласились. Те отобрали из своих 80 человек 24 самых крепких ребят, и нам досталось на орехи. Этого мы им, разумеется, простить не могли. И неделю спустя, когда тот фенлейн стал лагерем в Гальгенберге, мы в 10 вечера отправились отбивать наш вымпел. На сей раз мы оказались сильнее, и вымпел вновь был в наших руках. Мы им работы задали — они целую ночь ставили заново палатки. То, что мне рассекли чуть ли не до кости голову, моя мать заметила только утром — по кровавой полосе на подушке.
Каждое лето проходило в походах, а однажды мы на специальном поезде отправились на две недели на остров Рюген в огромный палаточный лагерь — это было огромным событием для нас.
Зимой в снег и холод мы иногда на выходные отправлялись в деревянный домик типа охотничьего в лесу. И там было весело, мы пели, обсуждали планы на будущее. По утрам мы умывались в ледяной воде протекавшего рядом ручья, потом насухо обтирались. Иногда играли в снежки и потом с раскрасневшимися лицами возвращались в домик.
Мы чувствовали себя свободными, любили спорт, игры на свежем воздухе и научились понимать, что наряду с правами существуют и обязанности. Тот, кто командовал, прежде всего должен был и уметь подчиниться. Старикам в общественном транспорте было принято уступать места, воспрещалось держать руки в карманах, кого за этим заставали, карманы зашивали. Но при этом мы не ощущали гнета чужой воли, напротив, мы гордились своим поведением, умениями и чувством общности. В единстве и коллективизме мы обрели уверенность. Ни о каком классовом мышлении и речи быть не могло. Уже в 1933 году молодежное движение разрослось до 2 миллионов человек. Когда в 1936 году гитлерюгенд стал не просто подростковой, а государственной организацией, он насчитывал в своих рядах до 9 миллионов человек.
В школе на уроках истории мы узнали о Версальском договоре, об его условиях, о запрете военной промышленности и армии в Германии, об оккупации французскими войсками Рейнской области, о Первой мировой войне и о том, как сражались наши солдаты. Самыми выдающимися примерами героизма считались сражение у Вердена, бой студентов из Лангермарка и другие. Мы сознавали ценности, которых носит в себе немецкий народ, и то, что мы вновь стали уважаемой в мире нацией. Как мы восторгались, когда на Берлинской олимпиаде спортсмены Германии удостоились высших титулов! И мы никогда не воспринимали молодые годы как курс начальной военной подготовки.
Гюнтер в форме гиглерюгенда.
До тех пор, пока я не стал солдатом, девушки особого места в моей жизни не занимали. У нас с ними были чисто товарищеские отношения, мы вместе отмечали праздники, но не более того. Девушки — члены организации БДМ — посвящали себя решению социальных задач, помогали пожилым людям по хозяйству, работали в больницах и собирали теплую одежду в рамках всегерманской акции «Зимняя помощь».
Правда, когда мне исполнилось 15 лет, у меня появилась подружка. Ее звали Маргот. Я на скопленные с великим трудом карманные деньги купил и подарил ей маленькое серебряное украшение. Но, судя по всему, мои чувства так и остались без ответа. Не знаю, пережила ли она бомбардировку Хильдесхейма. А потом я познакомился с Ильзой. По вечерам мы ходили в парк на вал и сидели там на скамеечке. Ильза все время отодвигалась от меня, а я, наоборот, старался сесть ближе к ней. Потом я спросил, можно ли мне ее поцеловать. Когда она еле-еле слышно выдохнула «да», а я взял ее за руку, я был разочарован. Она так стиснула губы, что с поцелуем у меня не вышло. После этого мы больше не виделись. Да, да, всегда так бывает — первая любовь и первое разочарование. А, может, мне просто удальства не хватило, того самого, что превращает мужчину в бабника? После войны я разузнал ее адрес и зашел в гости. Ильза стала актрисой театра Хильдесхейма и показала мне все статьи обо мне, которые она собирала.
Когда мне исполнилось 16 лет, я стал посещать занятия по танцам у преподавательницы Эдиты Майер. Собственно, весь класс учился у нее танцевать. Нас было 40 учащихся, и мы разучивали разные танцы: вальс, марш, фокстрот, танго, слоуфокс и так далее. Но нас учили не только танцам, но и манерам. Я постигал науку того, как подойти к даме, как пригласить ее на танец и как после танца проводить на место. Учили нас манерам за столом. Примерно половина наших учащихся побывали дома у своих подружек и познакомились с родителями. Если ты приглашал девушку потанцевать, само собой разумелось, что ты ее должен был проводить и домой. Это были прекрасные, наполненные романтикой времена. Выпускной школьный бал состоялся в одном из ресторанов Мариенбурга. Это было в мае, и в тот год было много майских жуков. Но уже в 1940 году в Германии был введен запрет на танцы в общественных местах, так что на практике нам так и не удалось опробовать то, чему мы успели научиться. Кроме запрета на танцы, ввели и всеобщее затемнение городов. Погасли все фонари, все витрины, а окна домов полагалось зашторивать так, чтобы ни один лучик света не проникал наружу.
Когда мы отправлялись по вечерам в город, у каждого на лацкане пиджака была светоотражающая наклейка типа значка, и, встречаясь с девочками, мы громко приветствовали друг друга. Бомбы пока что с неба не сыпались, и мы воспринимали затемнения как развлечение.
В Хильдесхейме был прекрасный театр. Я относился к числу театралов и не пропускал почти ничего. Оперетты «Цыганский барон», «Веселая вдова», «Синяя маска» и другие. К каждому спектаклю готовили красивые декорации, чтобы зритель имел возможность вжиться в ландшафт, где происходило действие. Но самым грандиозным событием стало посещение оперного театра в Ганновере, где я прослушал «Лоэнгрина». Вся атмосфера, декорации, исполнители и музыка, но, прежде всего, содержание произвели на меня неизгладимое впечатление. А вот «Мейстерзингеров» я воспринял довольно холодно.
Мне всегда хотелось иметь сестру или брата. Но поскольку этому желанию сбыться было не суждено, я был страшно рад, когда к нам на два года подселили знакомого. Мои родители очень дружили с семейством Майеров из деревни Хахмюлен, и я тоже подружился с их сыном Фрицем-Августом, который раньше был одноклассником моего двоюродного брата Иоахима. Теперь Фриц-Август учился в сельскохозяйственном техникуме в Хильдесхейме. Он был на год младше, и теперь мы жили в одной комнате. Об этих двух годах у меня остались самые наилучшие воспоминания. По вечерам мы сидели где-нибудь в парке и под аккордеон (Фриц-Август играл на аккордеоне) распевали «Вечером на пустоши», «Ослиную серенаду» или «На крыше мира» и многие другие популярные тогда песенки. Именно там мы пробовали и курить, по-моему, это были «R6». На вкус табак показался мне отвратительным. Два раза в неделю мы совершали пятикилометровый кросс вокруг городского вала и дежурили в мотодружине «гитлерюгенда», в которую входили.
Мы учились управлять мотоциклом, это был «БМВ 175», разбирать и собирать двигатель и ездили в лагерь мотоциклистов в Гандерсхайме под Альфельдом. Там мы постоянно разъезжали на мотоциклах. Иногда при этом натыкались на пытавшиеся уединиться парочки и даже подглядывали за ними. Что поделаешь — мальчишки есть мальчишки!
Хотя мне посчастливилось в юности оставаться в стороне от социально-политических проблем в первую очередь благодаря семье, однако обстановка в Европе накалялась, и дело шло к новой войне. Но и для меня 1939 год был не самым радужным — проблемы докатились и до меня, и это было связано со школой. Если раньше все шло неплохо, то в 1939 году после окончания 7-го класса я принес домой 3 единицы и был оставлен на второй год. Отец, недолго думая, забрал меня из школы после семи лет обучения. Так как я в будущем собирался стать инженером-машиностроителем, мне для начала предстояло попрактиковаться на заводах Зенкинга в Хильдесхейме. Отец сумел уговорить мастера Вольтера превратить практику в трехгодичное обучение.
Когда мы с группой заводских учеников с песней маршировали через весь город в физкультурный зал, мне было стыдновато шагать с малолетками. Они были на голову ниже меня и на два года младше, да и взаимоотношения между ними мне не нравились. Но я круто изменил отношение к учебе, и уже два года спустя сдал экзамен на рабочий разряд, причем с отличными результатами.
Гюнтер Халым (справа) и Фриц-Август Майер. 1939–1940 гг.
Еще год спустя я получил специальность слесаря-механика и изучил все, что с этой профессией связано: работу напильником, ножовкой, на сверлильном станке, нарезание резьбы, работу на токарном станке. В нашей группе было 46 учеников.
Уже на втором году я весь рабочий день пришивал ремни к термосам для супов, предназначавшимся для вермахта. Это были 20-литровые термосы, которые носили на спине. Не раз я промахивался и в кровь разбивал пальцы при этой работенке. Но чему было удивляться — отстоял смену, вечером валишься в постель, а ночью — на тебе! Воздушная тревога! И сразу после отбоя — на завод. После экзамена меня определили потом в инструментальный цех.
Вся фабрика собралась посмотреть, когда летом 1940 года из Франции явились гауптман Витциг и майор Кох. И оба с Рыцарскими крестами. Они в составе группы десантников участвовали в смелой операции по захвату форта Эбен-Эмаэль и таким образом открыли путь во Францию. Рабочие фабрики собрались в большом зале и, раскрыв рот, слушали рассказ офицеров, неоднократно прерывая его бурей аплодисментов.
Для нас, мальчишек, это мероприятие послужило мощным стимулом — смотри-ка, а может, и тебе удастся в этой войне что-нибудь отхватить?! О том, что на войне иногда погибают, мы, разумеется, не задумывались.
О причинах этой войны нам изложили не в юнгфольке и не в гитлерюгенде, сведения об этом мы почерпнули из газет и на уроках в школе. Мы часто обсуждали тему войны в кругу друзей.
Майор Рудольф Витциг.
Майор Вальтер Кох.
Мы свято верили в то, что нам говорилось, и когда Адольф Гитлер совершал поездки по городам, это всегда превращалось в настоящее событие. Он передвигался, стоя в обычном открытом армейском вездеходе, а не в бронированных лимузинах, как нынешние политики. Улицы были заполнены людьми, восторженно приветствовавшими и забрасывавшими его цветами. На митинги людей не сгоняли, и они мало напоминали хорошо срежиссированные шоу. Я видел все это своими глазами, когда ехал на праздник урожая к горе Бюкенберг. Поезда прибывали отовсюду, и в Эммертале собралась тьма народу. Мы тоже один раз отправились туда с родителями. Весь откос был усеян людьми. И когда фюрер вместе со своим штабом поднимался вверх к трибуне, я побежал сфотографировать его. Мне удалось снять его, и, пробираясь сквозь толпу, я потерял своих родителей. Звучали многочисленные речи, а я искал и искал своих родителей. Потом был разыгран бой: подразделение вермахта при поддержке танка «Panzer I» атаковало фанерные щиты, изображавшие деревню. Когда все закончилось, толпа вынесла меня прямо к вокзалу. И там к всеобщей радости я нашел своих родителей».
1 сентября 1939 года германские войска перешли границу Польши. Вслед за этим Англия и Франция объявили войну Германии. Началась Вторая мировая война. В то время как война на Западном фронте стала позиционной, как позднее ее назвали, Польша была захвачена германскими войсками за считаные недели. 9 апреля 1940 года началась оккупация Дании и Норвегии. Месяц спустя, Юмая 1940 года, вермахт нападением на Голландию, Бельгию и наступлением во Франции положил конец позиционной войне.
В самый первый день наступления приступили к формированию Хильдесхеймской части, впоследствии обретшей мировую известность. Она была сформирована уже в ноябре 1939 года и стала готовиться к участию в боевых действиях. Это были парашютная рота и взвод саперов. В ходе десантной операции в рамках наступления на Западном фронте были захвачены такие важные объекты, как форт Эбен-Эмаэль и несколько расположенных вблизи мостов канала Альберта. Хильдесхеймская группа упорно и тщательно готовилась к этой операции.
И вот после длительной и строго засекреченной боевой подготовки 10 мая 1940 года в воздух поднялись 11 самолетов «Юнкерс—52» с планерами на тяге. На борту их находилось 85 подготовленных парашютистов. Считавшийся неприступным форт обороняли 1200 бельгийских солдат. После приземления парашютистов в заданном районе уже несколько минут спустя они сумели подавить 10 огневых точек на территории крепости. Сработал фактор внезапности. И вплоть до прибытия действующих частей вермахта на следующий день парашютисты удерживали форт. В 13.30 Эбен-Эмаэль выбросил белый флаг.
В тот же день 10 мая 1940 года, по сути, до окончательного завершения операции гауптман Вальтер Кох, командир десантного батальона «Кох», и оберлейтенант Рудольф Витциг, командир «штурмовой группы «Гранит», были удостоены Рыцарского креста. Эти двое офицеров стали самыми первыми из десантников, удостоившихся столь высокой награды. Именно штурмовая группа «Гранит» первой высадилась на территории форта. Но сам Рудольф Витциг, командир этой, насчитывавшей 85 человек, группы парашютистов, высадился лишь час спустя, когда бойцы его группы уже вели ожесточенные бои с бельгийцами. Иными словами, операцию начинали всего 70 человек. Отсутствие командира взвода компенсировалось четким знанием и пониманием каждым солдатом своих обязанностей. Солдат вермахта всегда учили не только умению четко выполнять поставленные задачи, но и в критических ситуациях принимать продиктованные обстановкой самостоятельные решения. Именно эта тактика и стала решающим фактором превосходства германских войск в ходе молниеносных кампаний 1939–1941 гг.
По завершении кампании во Франции весть о подвиге германских парашютистов быстро облетела мир. На родине их встречали как героев. Пропагандистская машина превратила их в первых героев новой войны. Гюнтер Хальм был одним из первых рабочих Хильдесхеймской фабрики Зенкинга, с восторгом слушавшим рассказ Вальтера Коха и Рудольфа Витцига. В лице этих двух офицеров молодежь обрела пример для подражания.
«Мы, тогда еще мальчишки, выросли в атмосфере единения нации в мирные годы перед Второй мировой войной. В свободное время местом наших встреч были кафе «Отто» или «Винер». Здесь можно было без помех беседовать под спокойную музыку небольшого оркестра. Ни дела партийных бонз, ни антисемитизм нас не интересовали, мы об этом даже не задумывались. Все наши мысли были сосредоточены на нашем народе и родине. Нас переполняло чувство гордости за фатерланд, мы были готовы пожертвовать жизнью ради него. И патриотические песни воспринимались нами как своего рода присяга на верность отечеству. И ее мы воспринимали всерьез, пусть даже с некой присущей молодым людям заносчивостью и чувством сопричастности. Никому из нас и в голову не приходило, что война — это смерть и разрушения, что это миллионы убитых и раненых.
Весной 1941 года после двух лет ученичества я успешно сдал экзамен на разряд слесаря-механика. И сразу же пошел добровольцем в вермахт. Мой двоюродный брат Генрих Шнур, сын тети Берты, участвовал в сражениях во Франции и из 3,7-см противотанкового орудия сумел подбить два неприятельских танка, за что получил Железный крест 2-й степени. Во время отпуска на родину он живо описал нам, как все было. И с тех пор я уже знал, какой вид войск избрать для себя. Я хотел служить в противотанковых частях. Если ты решил записаться в вермахт добровольцем, тебе предоставлялось право выбора рода войск, во всяком случае, формально это было так.
Последний снимок в штатском. Рождество 1940 г.
Время шло, и в июле 1941 года я наконец получил призывную повестку, но в пехотные части в самом Хильдесхейме. Я, разумеется, не обрадовался такому повороту дел, сел на велосипед и направился в окружной военкомат. Мой аргумент был таков — раз я иду добровольцем, за мной право выбора войск. Но меня быстро вразумили, мол, в пехоте тоже есть противотанковые подразделения. Так что поворот кругом, и я снова вернулся домой.
И все-таки за несколько дней до отправки в вермахт мне позволили выбрать: либо пехота в Хильдесхейме, либо противотанковые части в Брауншвейге. Но я уже все решил для себя: разумеется, Брауншвейг, 13-й резервный противотанковый батальон.
Когда я вернулся домой, мать была на кухне и мыла посуду. Сияя от восторга, я сообщил: «Мама, я еду в Брауншвейг служить в противотанковом батальоне». И тут она с размаху шлепнула меня полотенцем по физиономии и разразилась слезами. «Мама, что случилось?» — ошеломленно спросил я. «Откуда мне знать, может, я тебя больше и не увижу? — захлебываясь рыданиями, ответила она. — Останься ты в Хильдесхейме, я, по крайней мере, каждый вечер могла бы тебе хоть картошки поджарить».
Вот такие мысли были у матери, единственный сын которой отправлялся на войну. Мать всегда меня поддерживала. Она не работала, была всю жизнь домохозяйкой, поэтому следила за каждым моим шагом. Если я по вечерам задерживался допоздна в гитлерюгенде, она будила отца и заставляла отправляться на поиски меня. Сегодня, когда я сам отец, я могу понять, что волновало тогда мою маму. Отправить единственного сына на войну. А каково было отцам семейств самим отправляться в неизвестность, на фронт и оставлять жен, сыновей, дочерей?
Отец в отличие от матери воспринял все спокойно. Он сам прослужил 14 лет, пережил Первую мировую и часто рассказывал мне о годах солдатской службы. Я мог без конца слушать его. Вот только фильмы о войне он не воспринимал всерьез, считая, что в них сплошная ложь».
