ВСТРЕТИЛИСЬ И РАЗОШЛИСЬ

После того как над лесом с ревом пронеслись два «хейнкеля», наступила такая тишина, что катившиеся из-под ног камешки, казалось, рождали чуть ли не грохот. Люди шли плотно друг за другом.

Стоял необыкновенно погожий для середины октября день. В небе лениво плыли редкие облака, и яркое солнце щедро заливало своими лучами вершины огромных замшелых скал и синеющие по склонам леса, будто спешило перед зимним ненастьем отдать тепло этому молчаливому краю Словакии. Уже сникла жухлая трава, еще больше оголились камни, могучие буки почти совсем сбросили свой летний наряд, и только ели, островерхие и стройные, щеголяли сине-зеленой хвоей.

За рощей, тянувшейся вдоль дороги, текла речушка. Юрий Ульев, радист отряда, иногда слышал ее легкое журчание. Сквозь чащу виднелись бурые пятна скал, а над ними, будто на втором ярусе, снова темнел лес, покрывающий крутые склоны гор. Длинные корни огромных елей и буков, выбеленные ветрами и дождями, вились по отвесной стене обрыва, обхватывали позеленевшие камни и в поисках какой-нибудь опоры повисали в воздухе. Юрий впервые за свои восемнадцать лет оказался в горном краю, и его удивляло, как эти великаны буки и ели держатся над самым обрывом. Вверху плыли облака, и казалось, что деревья вот-вот покачнутся и свалятся прямо на узкую дорогу, по которой двигались разведчики.

«Тишина какая, прямо как в наших калининских лесах, — думал радист. — Даже не верится, что рядом немцы, а недалеко идут бои».

Еще неделю назад десять разведчиков-чекистов проживали на глухой окраинной улочке Львова, изучали будущие маршруты, запоминали инструкции, совершенствовались в мастерстве отличных стрелков, подрывников, радистов. Давно уже всем надоело такое ожидание, каждому хотелось побыстрее оказаться там, в тылу. Ох уж тогда держитесь, фрицы! Разведчики группы «Зарево» сумеют испортить вам жизнь.

Наконец — ночной перелет через линию фронта, плотный зенитный огонь над Ужгородом, выброска в Словакии в районе Зволена, около партизанского аэродрома Три Дуба. Это было 7 октября. Группа чекистов под командованием капитана Павла Фаустова двинулась на выполнение очень важного задания. Ей приказано было как можно быстрее, уже к концу ноября, обосноваться в Чехии, поближе к Праге. Там они должны установить связи с коммунистами-подпольщиками и чешскими партизанами, вести разведывательно-диверсионную работу, дезорганизовать тыл гитлеровской армии.

Это общая задача. Ее усвоил каждый боец группы. А вот подробности известны одному командиру — капитану Фаустову, молчаливому, всегда подтянутому человеку. Когда он смотрит на тебя, кажется, будто его серые спокойные глаза видят, чего ты стоишь, можно ли на тебя положиться. А вот смеется он, как кажется Юрию, совсем необычно. Глаза капитана прячутся за множеством мелких морщинок, которые разбегаются под черными широкими бровями, плечи его вздрагивают, лицо заливается краской, и тогда Юрий думает, что командир-то, видимо, по своей натуре очень стеснительный и добродушный человек.

Знают бойцы о своем командире совсем немного. Известно только, что Фаустов — фамилия вымышленная, боевая кличка чекиста, что он за время войны уже не раз ходил по фашистским тылам. С ним на прежних заданиях бывал один из подрывников Алексей Белов, но тот ничего не рассказывал товарищам и даже в минуты откровения лишь коротко бросал:

— Наш командир — мужик во! Я-то знаю.

В том, что «командир — мужик во!», бойцы уже убедились за несколько дней марша по Словакии. Капитан спокойно вел на север отряд по гористым тропам, удачно обходя большие села, занятые крупными подразделениями гитлеровцев или гардистов. Бойцы, которые сами уже не раз выбрасывались в тыл врага, сейчас удивлялись: «Чутье, что ли, есть какое у нашего Фаустова?»

Правда, с отрядом шел человек, который неплохо знал здешние места и мог в нужный момент столковаться с местными жителями. Это был словацкий парень Ладислав Самек, боец первой чехословацкой парашютно-десантной бригады, появившийся в отряде уже после высадки у Трех Дубов. Он был несказанно рад, когда узнал, что пойдет с отрядом Фаустова, и с тех пор смотрел на капитана влюбленными глазами, готовый каждую минуту выполнить любое его приказание.

Шли уже много часов. Осторожно обогнули небольшое сельцо. Впереди виднелась спина Фаустова, одетого в голубоватый костюм чешского жандарма, рядом с ним шагал Иванов, молодой офицер с бородой — командир другой группы, с которой довелось встретиться вчера вечером. «Кажется, Ирдутка», — пробормотал Фаустов, на ходу раскрыв карту. Все смертельно устали, думали о том, когда командир объявит привал.

Какое задание у группы Иванова — никто из фаустовцев не знал. У разведчиков не принято интересоваться заданием товарища. А вот познакомиться со спутником, узнать, как его зовут, откуда родом — это солдатский закон. Несколько километров совместного пути, скупой разговор — вот и все, чем будут связаны бойцы этих групп.

Среди бойцов Иванова выделялись две маленькие и такие неуклюжие в толстых телогрейках фигурки радисток. Юрий уже знал, что одну из них, повыше ростом и посильнее, зовут Вера Гаврильченко, а другую — просто Лида. Девушки, видно, двигались из последних сил, и ребята по очереди несли их нелегкую поклажу. Сзади, глубоко дыша и слегка наклоняясь вперед, вышагивал высокий, широкоплечий Ладислав Самек.

Наконец вышли на берег небольшой речушки. Быстро цепочкой перешли через шумящий поток по длинному и толстому стволу поваленной ели. Видно, она давно служила мостиком: кто-то аккуратно подтесал ствол, срубил ветви, лишь кое-где оставив обрубки, за которые можно было держаться.

— Привал!

Начали располагаться на лугу. Уже потянулись руки к вещмешкам за сухарями, уже поднялся вверх синий дымок от длинных коллективных самокруток.

Парень в сдвинутой набекрень шапке-ушанке спустился с котелком к речушке. Зачерпнул воды и, расставив в сторону локти, припал к плоской алюминиевой посудине.

— Хороша водица, ребята, — лицо его, совсем еще юное, с мягким пушком над губой, расплылось в улыбке. — Ну прямо как в нашей Осуге.

— Заменяет спирт или нет? — откликнулся кто-то молодым, неокрепшим баском.

— Да что ему спирт. Сундуков все о своих Заключьях думает.

— Не Заключьях, а Заключьях, — спокойно поправил Сундуков и, снова зачерпнув воды, направился обратно. — Возьмите, девочки, попейте. А то от наших мушкетеров не жди сочувствия…

— Смотри, Сундуков, вернемся во Львов, расскажу твоей Галочке, — снова пророкотал басок.

Солнце выглянуло из-за облаков, и тотчас теплая волна захлестнула луг, от синих елей и буков потянуло лесным ароматом — запахом лежалых листьев, нагретой хвои.

Царившая кругом тишина будто поднялась еще выше, до самых верхушек деревьев, которые бесшумно качались от слабого ветра. Дремота наваливалась на Юрия, тяжелели веки…

Поодаль под кустом боярышника сидели командиры групп. Иванов, закинув на колено ногу в грязном хромовом сапоге, рассматривал порядком изношенную подметку.

— Молодец старик сапожник у рынка. Хорошие подковки поставил. Смотри, как держатся — нипочем даже карпатские дороги, — сказал он и с силой хлопнул по пыльному голенищу. — Только вот что плохо: ничего ему не заплатил. Не успел. Думал вечером старику кое-что из жратвы отнести, а тут «батя» срочно вызвал. Через час уже были в воздухе. Вспомнил о сапожнике только в Трех Дубах.

— Ладно, вернусь раньше — найду его, заплачу за тебя, — отозвался Фаустов.

— Я сам найду. Во Львове, брат, и я не откажусь побывать. А хорошо бы, Паша, вместе пройтись по этим горам да вместе вернуться к своим.

Иванов, почесывая рыжеватую бороду и грустно улыбаясь, продолжал:

— Отсюда мы пойдем каждый своей дорогой. Чудно, Фаустов, — будем недалеко друг от друга, по одной земле придется ходить, а увидимся ли когда…

— Непременно. В шесть часов вечера после войны. С музыкой. И обязательно сначала встретятся два бородача — ты да наш Володька, — Фаустов кивнул в сторону своего начальника штаба Владимира Кадлеца, который в это время, пощипывая черную прямоугольную бородку, слушал веселый рассказ одного из разведчиков.

Иванов задумчиво кусал тонкий стебелек, затем вдруг с досадой отбросил его прочь.

— Черт возьми, неужели фрицы задавят словаков? Так удачно началось. Взяли Банска-Быстрицу, Ружамберок, Зволен… Наши в Карпатах двинулись. И вот на тебе. Сколько готовились, как люди ждали. Где-то ошиблись, маху дали…

— Не ошиблись, а просто силенок мало, — сказал Фаустов. — Не рассчитали.

— Вот-вот, не рассчитали, значит, ошиблись. Теперь, когда фашисты жмут на партизан, нам на первых порах туговато придется. Они скоро за нами погонятся.

Фаустов старательно перемалывал крепкими зубами сухарь, делая вид, что все, о чем говорил Иванов, его не очень-то волнует. Потом медленно, будто выталкивая из своей широкой груди каждое слово, произнес:

— А нам действовать нужно еще быстрее, чем немцы с гардистами. По-кавалерийски, от и до, — прибавил он свою любимую присказку. Тогда и партизанам будет веселее, и люди пойдут к нам, — он с явным удовольствием посмотрел на безмятежно дремавшего Сашу Данилова. — Ишь как, чертяка, хорошо спит. Вот смотри: у нас всего десять человек. На фронте два хороших артиллерийских снаряда — и нет этого десятка. Может, даже ни разу никто не выстрелит. А здесь — каждый из нас огромная сила. Много сделаем, когда до места дойдем.

Только бы дойти до места… — как бы сам себе добавил он.

А в кружке бойцов разговор шел совсем не военный.

— У нас в Осуге рыбы — хоть мешками таскай, — мечтательно, слегка окая, говорил Сундуков. Он заложил за голову руки и глядел в небо. — Бывало, разденемся, залезем под обрыв нагишом и рубашками по дну водим. Потом из рукавов вытаскиваем — пескарей, окуньков, ершей…

— Мели, Емеля…

— Не веришь — не надо, — Сундукова трудно было вывести из себя. — Мы про удочки и знать не хотели. Правда, были кое у кого сачки. Вот и все снаряжение. Конечно, крупную, солидную рыбу в нашей Осуге трудно найти, а вот плотвы, ершей, язя — сколько хочешь.

— Сундуков, а Сундуков! Тебе, наверное, и ночью Осута снится, — проговорил кто-то со смехом.

— Не-е, — Сундуков безмятежно улыбнулся плывущему наверху облаку. — Мне все ночью видится, как после войны домой приду. Обязательно мать и сестренка на околице встретятся. А рядом — целая куча девчат. Все обступят меня, глаза пялить будут на ордена и медали, пощупать захотят. А у меня — грудь колесом. И самые красивые девки будут со мной плясать. Вот ребят, дружков своих, почему-то никогда во сне не вижу. Непонятно, да? А потом снится, будто мать меня молоком из крынки поит и свежеиспеченным ржаным хлебом угощает… Теплым, пахучим.

— Замолчи, Сундуков, про хлеб. Лучше своей рыбой хвастайся.

Юрий дремал, привалившись спиной к плечу Саши Данилова. Сегодняшний длинный путь, перестрелка с фашистами, потом утомительный подъем в гору и стремительный спуск в долину — все это сильно измотало.

— Кончай ночевать!

Юрий открыл глаза. Фаустов стоял во весь рост, уже с автоматом на плече. Нехотя зашевелились бойцы, подтягивая ремни, застегивая телогрейки и шинели.

— Быстрее! Нечего прохлаждаться, — сердито прикрикнул Фаустов. Было заметно, что им вдруг овладело какое-то нетерпение.

— Чего торопишься? Отдохни полчасика. Мы тоже скоро тронемся, — сказал Иванов, нехотя приподнимаясь. — Вместе выступим. Хотя, впрочем, нам в разные стороны…

Но Фаустов уже решительно пожимал руку Иванову.

— И так, брат, засиделись от и до! Давно пора уходить. Признаться, я не люблю такой тишины. В сон клонит.

Через несколько минут группа Фаустова уже цепочкой потянулась к берегу, и вскоре впереди идущий командир появился на бревне, перекинутом через речушку. Следом шагали Владимир Кадлец, Борис Жижко, Юрий Ульев, Денис Кулеш, Алексей Белов, Александр Данилов, Иван Тетерин, Николай Болотин, Ладислав Самек и замыкающий группу комиссар Валерий Букин. Всего одиннадцать человек.

Привал прибавил сил, шагалось легко, да и настроение было бодрым, хотя каждый знал, что вскоре им придется преодолевать реку Ораву. Ее по бревну не перейдешь, нужно искать мост. А какой мост сейчас не охраняется?

Тишина. Казалось, в лесу все вымерло. Но вот где-то рядом по-деловому застучал дятел, потом пролетел над людьми, мелькнув крыльями, и снова застучал на высокой разлапистой сосне. Ему издалека отвечал его собрат, такой же неутомимый лесной труженик. Вдруг люди почти одновременно остановились. Прислушались. Стук, стук… Нет, это не дятлы. Уже не одиночный стук, а частая дробь рассыпается где-то сзади, оттуда, где был недавно отряд. На минуту воцарилась тишина, затем снова застучала дробь. А вот грохот. Та-та-та… Ах, ах! Та-та!..

— Стреляют!

Фаустов бросился назад.

— С Ивановым что-то случилось!

Автоматные очереди слышались в полутора-двух километрах отсюда, за высокой, нависшей над лесом скалой, там, где тропа спускалась вниз и терялась в кустарнике, затем выбегала на обрыв, по бревну перепрыгивала через речушку на луг, на котором полчаса назад отдыхали фаустовцы. Стрельба сливалась в один треск, перекатывалась в горах эхом и билась где-то за вершинами елей.

Потом вдруг все стихло.

Бойцы торопились. Данилов и Болотин побежали дальше по тропинке, остальные обогнули скалу, свернули влево, прямо через колючий кустарник и, съезжая вместе с камнями, покатились вниз. Выбежали на небольшую площадку, к которой тянулись снизу густые верхушки деревьев. Осмотрелись. И когда раздвинули широкие ветви ели, перед ними внизу открылась знакомая лужайка.

— Гляди! — Борис тронул Юрия за рукав, — фрицы!

На лугу, около кустарника и ближе к реке, лежали несколько немецких солдат. Лежали в самых неестественных позах, в каких застигла их смерть. Больше никого на лугу не было.

Все были встревожены непонятным исчезновением всей группы Иванова. Одни предполагали, что отряд скрылся в лесу, сумел оторваться от преследователей, другие сомневались в том, что можно было так легко, без потерь уйти от немцев.

В это время показались Данилов и Болотин. Тяжело дыша, они тут же опустились на землю.

— Кажется, Иванов оторвался. Немцы рыщут по просеке… А там, — Болотин с болью сглотнул какой-то комок, — на берегу лежит… Сундуков. Убили, гады… Уже пробежал все бревно — и пуля догнала.

Может быть, в эту минуту они поняли, что смерть товарища — начало той жестокой схватки, которая будет длиться бессчетное число дней. В этой схватке нет жалости. Не будет снисхождения, милости, не будет пленных. Будет или победа, или смерть.

Оставаться в долине было опасно. Но Фаустов велел спуститься к реке и уйти отсюда только с телом погибшего товарища.

Похоронили Сундукова под вековой елью, у самого обрыва. Сначала хотели привалить к изголовью могилы гранитную глыбу, но и вдесятером не смогли ее сдвинуть с места. Зато высокая пышная ель никогда не уйдет с поста — будет охранять совсем еще юного парня, который так любил свое Заключье…

А над елью стояла печальная, бездонная тишина.

На рассвете вышли к Ораве — быстрой, капризной реке. Рядом тянулось шоссе, а в двухстах метрах дальше белело железнодорожное полотно.

Зволен, Банска-Быстрица, Блатинская долина — все это теперь осталось позади. Там были друзья, словацкие партизаны. И хотя там шли упорные бои с гитлеровцами, они чувствовали себя в тех местах спокойнее. Теперь же впереди лежала земля, занятая врагом. Впереди поднимались крутые склоны Малой Татры. А дальше находились города Жилина и Чадца, к которым нужно дойти.

Отряд свернул с дороги и, пройдя с километр, остановился в небольшой пади, рядом с селом Хлебники.

Как полагал Фаустов, недалеко отсюда должен быть мост, которым командир и решил воспользоваться. Он направил вперед начальника штаба отряда Владимира Кадлеца с бойцами, чтобы подыскать наиболее удобное место для переправы.

Удивительный парень, этот Владимир Кадлец! Красивый, статный, с большой темной шевелюрой и аккуратно подстриженной бородкой, он выделялся среди остальных ребят отряда. Чех по отцу и русский по матери, Владимир прекрасно владел чешским и немецким языками. Поэтому Фаустов и направил к Ораве начальника штаба с тремя бойцами, зная, что Кадлец проведет разведку быстро и хорошо.

Прошло более часа. Кадлец не возвращался. Фаустов уже начал посматривать на часы, а бойцы глаз не сводили с извилистой каменистой дороги, на которой должны были появиться разведчики.

Вдруг где-то послышалось рычанье мотора. Оно то затихало, то становилось ближе, и вскоре стало ясно, что со стороны шоссе к Хлебникам по этой извилистой дороге идет машина.

Бойцы приникли к камням, прилаживая к стрельбе автоматы. Конечно, ввязываться в бой сейчас, перед переправой через реку, не следует, но на всякий случай нужно быть готовым к разным неожиданностям.

Из-за гребня на дорогу выкатилась легковая машина. Подъем был довольно крут, и мотор на каждом ухабе завывал от большого напряжения. Вот машина ближе, ближе. Уже видны фуражки офицеров, смутно белеют лица за простреленными окнами — видно, по ветровому стеклу кто-то очень удачно ударил из автомата. Интересно, где в такой переплет попали гитлеровцы?

Машина остановилась. Из нее не торопясь вышли двое, потом выбрался третий офицер. Они о чем-то начали совещаться, потом повернули в сторону, где залегли партизаны, и спокойно зашагали по камням.

— Сволочи, идут будто к себе домой, — процедил кто-то сквозь зубы, оттягивая затвор автомата назад. И тут же закричал:

— Хлопцы, это же Володька!

Немцы уже подошли близко. Все увидели под офицерской фуражкой черные брови в широком разлете и бородку начальника штаба Кадлеца, который держал под мышкой какую-то папку. Бойцы выбежали навстречу товарищам, бросились тормошить, рассматривать их в новом одеянии.

— Хорошие фрицы из вас получились, ребята! Ну прямо так и хочется из автомата пощупать…

— Я тебе пощупаю… Посмотри, что несет Володька (так в отряде называли Ладислава Самека).

От машины вприпрыжку поднимался молодой словак, единственный из разведчиков, который остался в короткой зеленой шинели и словацкой пилотке. Он нес несколько бутылок.

Перед Фаустовым остановился Кадлец. (Теперь это был высокий длинноногий гитлеровский офицер.)

— Докладываю: гауптштурмфюрер Петер Рейбель. Жаль только, что фамилия не дворянская.

Фаустов улыбнулся. Но только на секунду. В следующий момент он сухо проговорил:

— Потом доложишь! Немедленно увести машину с дороги.

Через четверть часа Кадлец рассказал командиру обо всем происшедшем. Когда разведчики, разыскав удобное место для переправы, уже возвращались назад, они увидели открытую легковую машину, идущую со стороны Дольни — Кубика.

— Разумеется, если бы она мчалась во весь опор, — рассказывал Кадлец, — то мы, конечно, не решились бы на такое. А тут видим — не торопятся, прохлаждаются фрицы. О чем-то громко говорят, хохочут во всю глотку. Нас, конечно, и взяло за живое. Быстро спустились и подползли к самому кювету, из-за кустов прицелились. Когда машина поравнялась, дали несколько очередей. Один сразу свалился, второй тоже остался возле машины, а третий чуть не ушел — только возле кустов упал. Обыскали машину — бумаги нашлись. Мы решили к тому же переодеться, как раньше договорились, товарищ командир.

— Форма фрицев нам сейчас очень кстати, — сказал Фаустов. — Да и машину сразу бросать не будем: ты на ней, Володя, вперед поедешь, да с собой своих «эсэсовцев» прихватишь.

Командир разбирал захваченные бумаги, затем передавал Владимиру. Наблюдая за Кадлецом, который внимательно просматривал каждый листок, Фаустов думал: повезло группе, что начальник штаба прекрасно владеет и немецким, и чешским языком. Бумаги оказались очень интересными. Особенно привлекли внимание рапорты коменданта Горной Оравы, в которых он сообщал братиславскому начальству об активизации партизан и просил подослать карательные подразделения.

Подошел подрывник Жижко. Хитро поглядывая то на командира, то на Кадлеца, он заговорщицким тоном проговорил:

— Командир, там, в машине, нашли полдюжины бутылок. Может, рискнуть, попробовать?

— Что за бутылки?

— Да кто его знает! Наш комиссар — грамотей, читал этикетку. Будто что-то французское…

— Не стоит. Лучше разбить. Вдруг какой сюрприз…

— Что вы, товарищ капитан! Я готов добровольно рискнуть.

— Ну да ладно, — улыбнулся Фаустов. — Валяйте по полстаканчику. Только от и до!

В этот день Юрий — да и не только он — впервые отведали французского шампанского. Пили, похваливали приятный трофей, а рядом — героями расхаживали четверо в эсэсовской форме. Офицер иногда поправлял на левом боку сползающую тяжелую кобуру с пистолетом и приговаривал:

— Еще не привык. По-нашему, справа проще носить.

Это было начало «маскировки отряда», которая впоследствии сыграла немаловажную роль. Пройдет немного времени, и после нескольких подобных встреч с гитлеровцами или жандармами отряд полностью перейдет на первоклассное довольствие противника.

Машину пришлось через два дня бросить. После того как кончилось горючее, ее столкнули в глубокую обрывистую лощину близ Зазривы. Теперь отряд двигался к Чадце, надеясь западнее этого города перейти границу, в ту часть страны, которая называлась протекторатом Чехией и Моравией. По пути несколько раз пришлось сталкиваться с местными жандармами и гардистами, но Фаустов очень удачно отрывался от преследователей.

В районе Чадца стало ясно — прорваться в Чехию здесь вряд ли удастся. Встревоженные частыми перестрелками с партизанами, гитлеровцы начали постепенно сжимать кольцо вокруг предполагаемой «партизанской зоны». Тогда Фаустов замыслил совершенно неожиданное.

— Пускай фрицы охраняют получше здесь границу. Мы войдем в Чехию там, откуда они не ожидают. Выступаем на север, в Польшу!

С огромным трудом, без продовольствия, уставшие от стычек с врагом, фаустовцы с помощью одного словацкого крестьянина прорвались на север и ушли на территорию так называемого Польского генерал-губернаторства.

А через несколько дней отряд Фаустова оказался у Яблунковского перевала. Впереди станция Мосты, а дальше Чешско-Моравская высочина…

 

В ПОЛНОЧЬ

К полуночи тронулись в путь. Вызвездило. Пушистый, очень рано выпавший в этом году снег мохнатыми белыми шапками лежал на ветвях деревьев. Морозило. Бесшумными тенями люди с тяжелым грузом за плечами скользили по лесу, сжимая в руках автоматы.

Юрий вдобавок ко всему нес еще и рацию, но идти было нетрудно: тропинка спускалась под гору. Час назад, когда бойцы, пересекшие границу между так называемыми Польским генерал-губернаторством и протекторатом Чехией и Моравией, грелись в доме лесника, невдалеке прошло несколько гитлеровских солдат. Они направлялись к границе, откуда только что пришел отряд. Это встревожило командира. Немцы, конечно, могли заметить свежие следы на снегу и броситься вдогонку. Нужно было к рассвету пройти долину, преодолеть небольшую быструю речушку. Тогда немцы потеряют их след, и разведчики смогут подойти к городу Мосты.

— Не отставать, ребята! Быстрее! — иногда раздавался впереди негромкий голос командира группы капитана Фаустова.

Одиннадцать человек — десять советских бойцов и один словак, — нагруженные взрывчаткой и автоматами, торопились к долине.

За спиной взвилась вверх ослепительно голубая ракета и залила мертвым светом кустарники и склоны горы. Немцы обнаружили след.

— Быстрее, товарищи. Сзади фрицы!

Бежать становилось все тяжелее. Но еще метров пятьсот, и группа пересечет шоссе, затем перевалит через железнодорожную насыпь. Впереди небольшая речушка, снова лес, горы. Там можно скрыться от преследователей.

Вспыхнула еще одна ракета, теперь со стороны речки. Рассыпалась автоматная дробь. Стайка пуль провизжала где-то сбоку. Значит, впереди тоже немцы. Но Фаустов не останавливался.

Кончились кустарники, под ногами темнела дорога. И тут люди внезапно окунулись в плотный туман. Это дымилась на крепком морозе незамерзающая горная речка. Стараясь не отстать от Фаустова, Юрий карабкался вверх по насыпи, больно ударялся о шпалы и рельсы и вдруг кубарем скатился вниз.

Вот и шумящие перекаты горной речушки… Справа, за молочной плотной пеленой, донеслась немецкая речь. Сердитый голос кричал, что нужно не стрелять и повнимательнее слушать. Но тут же затрещали сразу несколько автоматов.

Партизаны остановились. Речка пугала шумом, чернотой.

— За мной! — Фаустов первый бросился в темноту — и оказался по грудь в ледяной воде. Заныло в спине, перехватило дыхание. Командир нащупал рукой скользкую поверхность камня, двинулся к нему… Вот перекат, вот стало мельче…

Черные тени одна за другой бросились в воду. Уже никто не прислушивался к пулеметной стрельбе на склоне горы…

Продрогшие до костей в мокрой одежде, люди отогревались в глухом дубовом лесу у слабо горящего костра, за стеной какого-то разрушенного сарая. Фаустов и Владимир Кадлец, начальник штаба группы, куда-то ушли. После ночного броска через границу тревожное чувство напряженности еще не прошло. Каждый прислушивался к лесному безмолвию, к тоскливому завыванию ветра в ущелье.

Подхватив на острие кинжала полуиспеченную картошку, Юрий принялся медленно жевать. Это были последние запасы, которые удалось раздобыть в одной польской деревушке. Юрий пробубнил:

— Завтра Фаустов даст команду: потуже затянуть ремни, своего брюха не слушать, языком не болтать!

Ладислав Самек собрал с ладони последние крошки сухаря. Он попытался прикрыть своей короткой шинелью колени длинных, как жерди, ног, потом придвинулся ближе к костру.

— Ничего, друзи, пойдем к Русаве — сыты будем. Я там почти все хутора знаю… Може, кнедлики посмакуем.

Второй радист Иван Тетерин мечтательно проговорил:

— Сейчас в баньку бы… Попариться…

— Фриц тебе даст скоро бани — без штанов жарко будет, — отозвался Николай Болотин, вытирая полой шинели ствол автомата. — Там, в долине, наверное, уже наши следы нюхают. Тебе баня, Иван, обеспечена.

— Темнота ты, Коля, нерадиофицированная, — вступился за своего друга Юрий. — Пока фриц нам баню приготовит, Иван уложит немало их в землю. Правда, Ваня? — он шутливо толкнул Тетерина кулаком в бок.

Тетерин поднялся и тяжело зашагал по поляне. Потом сдавленным от ярости голосом проговорил:

— Они еще за нашу Покровку поплачут… И Сундукова им припомним.

Подрывник Саша Данилов, молодой, худенький паренек с миловидным девичьим лицом, проводил долгим взглядом Ивана и начал укладываться на вещмешке со взрывчаткой. Все уже привыкли к тому, что ему всегда хотелось спать. Зато неспокойному и подвижному Борису Жижко, кряжистому пареньку, этот отдых был явно не по душе. Он нарочито ворчливо говорил:

— Не люблю я такой тишины. Как в мешке сидишь. Хоть бы комиссар поднял наш морально-политический уровень — беседу какую-нибудь провел или там лекцию. А то сидит, тоже молчит. Слышь, Букин?

Комиссар группы Валерий Букин, продолжая сшивать разорванный рукав шинели, улыбнулся. Ведь всем известно, что самый ярый противник всяких бесед и лекций в отряде — это Борис Жижко. Да и о чем сейчас беседовать? Каждый в отряде знал, почему и зачем они оказались здесь. Каждый знал: вот уже почти шесть лет с тех пор, как в марте 1939 года застучали по улицам чешских городов и сел кованые немецкие сапоги, миллионы чехов и словаков ждут освобождения. И тысячи, десятки тысяч патриотов стремятся, чтобы это освобождение пришло как можно быстрее, чтобы над страной поднялось солнце свободы. Неимоверно трудно вести борьбу сейчас в Чехии и Моравии. Гитлеровцы бросают в тюрьмы и концентрационные лагеря всякого, кто навлек на себя малейшее подозрение. Кровавый террор, который особенно вспыхнул после убийства Гейдриха, продолжает свирепствовать.

И все же в стране растет народное сопротивление. Широким половодьем разливается ненависть к нацистскому режиму, ярче разгорается пламя партизанской войны. В июне 1944 года представители Компартии Чехословакии попросили помощи в организации партизанского движения на территории страны. Эта просьба нашла у советских людей самый горячий отклик.

Вскоре началась переброска в Чехословакию партизанских организаторских групп. Состояли они в основном из офицеров и младших командиров, которые имели опыт партизанской борьбы и прошли специальную подготовку. Эти группы быстро росли за счет чехов и словаков и становились грозной, страшной для гитлеровцев силой. Уже гремит по Словакии слава о таких крупных партизанских соединениях, как 1-я бригада под командованием А. С. Егорова, бригада имени Яна Налепки, развернули свою боевую деятельность соединения В. А. Квитинского, В. А. Карасева, М. И. Шукаева, Л. Е. Беренштейна. Валятся под откос военные эшелоны, взлетают в воздух мосты, все чаще и упорнее идут бои с фашистскими войсками. Пламя народного гнева разгорается с каждым днем.

В глубоком тылу гитлеровцев, — в Западной Словакии, Восточной Моравии, в окрестностях Праги темными глухими ночами опускаются на парашютах группы специального назначения, разведывательно-диверсионные группы, подготовленные органами государственной безопасности. Более сложные и более серьезные задачи стоят перед каждой такой боевой единицей чекистов.

Такова и спецгруппа Фаустова, получившая грозное и романтическое название «Зарево». Вот уже полтора месяца движется она к Чешско-Моравской высочине (возвышенности) — туда, где предстоит разведчикам развернуть свою работу.

Букин кончил шить, откусил нитку, разгладил на колене починенную полу шинели. Взглянув еще раз на Бориса, он притворно вздохнул.

— Ну что ж, раз захотел воспитательной работы, иди сюда, тебе одному шепотом лекцию закачу… Образованнее станешь, Боренька.

Разведчики засмеялись, а Юрий вставил:

— После войны самым умным будешь!

Смуглый, как цыган, Валерий Букин озорно улыбался, усаживая рядом Бориса.

— Слушай, я тебе сейчас научно докажу, на каком месте у Гитлера растет голова. Не знаешь еще?

— Э-э, комиссар, такую новость знает каждый пацан в Европе, — и тут Борис вдруг тихо и серьезно проговорил:

— Ты не заметил, Валера, какой-то чудной сегодня наш начштаба. Всегда веселый, а сегодня как будто у него случилось что-то.

Букин с укором посмотрел на бойца:

— Хотел бы я видеть, какой пришел бы ты впервые на свою родину. Разве не знаешь, ведь здесь родные места его отца. Володька-то почти чех. Его папаша в первую мировую войну попал к русским в плен, воевал в Красной Армии в гражданскую, да так потом у нас и остался. Не довелось снова увидеть свою Чехословакию. А вот сыну посчастливилось прийти на родину отца.

Заметив, что к их разговору прислушиваются другие разведчики, Букин повысил голос:

— Родина, Борька, это такая сила, что человеку и на пятом колене дает о себе знать. Для нее и время не беда и расстояние не помеха. Вот мы, например… Сотни километров отмахали от России, а она все идет с нами рядом.

— Ну, а если фрицы думают, что они упрятались здесь от русских, мы им напомним, да еще родичи Кадлеца помогут! — Жижко решительно рубанул рукой по воздуху.

Из-за кустов показались Фаустов и Кадлец. Капитан, уставший, но чем-то довольный, попросил всех подойти поближе.

— Сегодня, бойцы-молодцы, проведем свою первую операцию в этих краях. Тут-то мы и напомним фрицам о себе, — посмотрел он на Бориса Жижко. Видно, командир слышал последние слова бойца.

Задача была предельно ясной, но рискованной. Внизу, в долине, через местечко Мосты, проходила железнодорожная линия. Обогнув гору, она скрывалась в черной пасти тоннеля. Группа из пяти человек должна пройти в тоннель и подложить там под рельсы взрывчатку.

В сумерках пятеро под командой Фаустова двинулись на выполнение задания. Несколько минут еще слышался шелест катившихся под ногами камней, потом все звуки поглотил шум леса.

Фаустов вел товарищей уверенно: сказывалась дневная двухчасовая разведка. Сначала под прикрытием скал шли во весь рост, затем двигались перебежками. Миновав небольшой ельник, притаились около самого железнодорожного полотна. Стало уже настолько темно, что Юрий едва различал черную, заслонившую полнеба глыбу горы. Здесь был вход в тоннель.

Лежали долго. Даже вздрогнули, когда услышали совсем рядом оклик часового. Ему кто-то ответил, и негромкая немецкая речь стала приближаться. По полотну мимо притаившихся людей прошли двое, освещая шпалы карбидными лампами.

Теперь у входа в тоннель остался один часовой. Фаустов махнул рукой. Юркий Борис Жижко скрылся в темноте. Минуты ожидания казались часами. У тоннеля послышался какой-то шум, и снова все стихло.

Партизаны двинулись вперед. У часовой будки их уже поджидал Борис, как ни в чем не бывало поправлявший погон на своей шинели немецкого солдата.

Действовали быстро и уверенно. Каждый знал, что ему нужно делать. Сколько раз Юрию приходилось проделывать подобные операции на тренировках! Он слышал рядом напряженное дыхание товарищей, легкий шорох. В темноте проворно закладывали пакеты страшной разрушительной силы, устанавливали взрыватели. За несколько минут все было подготовлено.

Фаустов приказал уходить. У будки часового остался лишь Жижко. В случае, если появятся немцы или железнодорожники-обходчики, Борис должен был поджечь бикфордов шнур.

В лесу с тревогой ждали конца операции. Всматривались в темноту, прислушивались к каждому шоpoxy. Было далеко за полночь. Уже и Фаустов с товарищами вернулся, а там, в долине, было тихо. Все думали о Борисе: сможет ли он уйти?

— Все будет хорошо. Борис — парень хитрый, — успокаивал всех командир.

И вдруг в долине взметнулось яркое пламя — настолько яркое, что своими сполохами коснулось напряженных лиц бойцов. Тяжелый грохот взрыва потряс ночь.

Через час появился Борис и, не скрывая радости, выпалил:

— Чисто сработано! Там столько навалило, что немцам теперь и за неделю не разобраться…

 

СПАСИБО, ДРУГ!

Ночью под Голешовом был взорван мост.

На задание командир послал группу во главе с Владимиром Кадлецом, который взял с собой проводником хозяина хутора, где остановился отряд. У Кадлеца с каждым днем все ярче раскрывались незаурядные способности разведчика, смелого подрывника, находчивого воина, и Фаустов мог спокойно поручать ему сложные задачи.

Бойцы с большим уважением относились к своему начальнику штаба, но черная бородка этого молодого стройного парня, одетого в форму германского офицера, вызывала шутки товарищей.

Как-то Юрий сказал Валерию Букину:

— И зачем начштаба бороду таскает? Только лишняя тяжесть да примета для нашего брата. Заметь, у фрицев с бородой почти никого нет. Из-за такой шерсти наш «эсэсовец» может оказаться в неприятной истории. Поговорил бы ты с ним, комиссар.

Валерий с деланной озабоченностью потер заросшую щеку, не торопясь ответил:

— Что борода, Юрка… Ее не нужно таскать за спиной, не нужно охранять. А вот твои ящики — и потом обливайся да еще охраняй тебя день и ночь, как бы фашисты не увели.

Знал радист, что это шутка, но все же отошел от улыбавшегося Букина обиженный.

Возвратившись перед рассветом, Кадлец коротко доложил о выполненном задании. Обычно скупой на похвалу, Фаустов на этот раз был очень доволен операцией и особенно проводником — молчаливым кряжистым крестьянином, не выпускающим ни на минуту изо рта погасшей трубки. Он провел оперативную группу лесными тропами, и этот дальний рейд был совершен быстро и очень удачно.

Когда бойцы улеглись отдыхать, хозяин отозвал в сторону Фаустова и, словно раздумывая над каждым словом, проговорил:

— У нас тут поблизости прячутся советские солдаты. Убежали из немецкого плена. Мы им помогаем, кормим. Только вот боимся, что фашисты их найдут.

Зима подошла, холода наступили, разве в пещере усидишь? Молодые, хорошие парни.

Фаустов заинтересовался:

— Говоришь, недалеко отсюда? Может быть, сейчас проведешь к ним?

— Нужно к соседу идти. Он знает к ним дорогу. Мы все помогаем, а ходит он один, больше никто. Конспирация, — серьезно подвел черту крестьянин, со свистом посасывая трубку.

Через несколько минут Фаустов с бойцом вместе с хозяином хутора направились к соседу, дом которого виднелся в полукилометре отсюда.

Маленький седой старичок сначала делал вид, что никак не поймет, о чем идет речь, но когда убедился, что жандармский вахмистр и немецкий солдат — настоящие партизаны, оживился. Под желтыми прокуренными усами губы растянулись в улыбке.

— Натерпелись мы страху за эти три месяца, — заговорил он певучим голосом. — Не за себя — мне что, я стар, родных нет, а за тех молодых ребят. Гестапо здесь рыскает, везде осведомители. Каждую ночь просыпаюсь в страхе — вдруг, думаю, эсэсовцы нашли место, где спрятаны солдаты.

— Пойдемте к ним, — сказал Фаустов.

По пути партизаны слушали рассказ старика. Однажды весной, возвращаясь домой, он и сосед увидели в кустах лежащего вниз лицом человека. Незнакомец едва дышал, был страшно истощен. На спине клочья одежды задеревенели от засохшей крови. Когда крестьяне перевернули человека, они увидели под пиджаком гимнастерку защитного цвета. «Русский… Наверное, убежал из плена».

Куда же его спрятать? Нужно перевязать рану, а где это сделать? Нести беглеца в дом нельзя — еще утром сюда приходили несколько жандармов. Оставить здесь рискованно — место было не такое уж безлюдное. И тогда вспомнили про пещеру в скалах на берегу небольшой речушки. Попасть в эту пещеру можно лишь пройдя с километр по воде. Крестьяне договорились, что ухаживать за раненым будет старик, а пища, одежда, разные целебные травы станут заботой соседа.

Прошло несколько дней. Беглец — молодой парень с бледным и иссохшим, как у старика, лицом, начал уже сидеть, а вскоре и выходить по вечерам из пещеры к берегу. Он рассказал, что бежал с поезда, на полном ходу выпрыгнув из окошка товарного вагона. Упал, кажется, удачно, но через несколько минут почувствовал боль, на первых порах не заметил, что, протискиваясь в окошко, изорвал в клочья спину. Шел несколько километров. Затем полз. Потом ничего не помнил.

— Через месяц, — продолжал старик, — затосковал солдат. Все просил помочь пробраться на восток. А куда ему податься, когда всюду полно немцев? Мы ему в ответ: погоди, мол, может быть, партизаны появятся, тогда к ним пойдешь.

Вскоре еще четверо беглецов объявились. Пришли вечером прямо к дому старика. Они были в арестантских куртках с красными треугольниками. Как они убежали из концлагеря, старик не спрашивал, а сразу переправил их в пещеру. Через час на хутор ворвались эсэсовцы с собаками. Они спрашивали о беглецах, но старик только пожимал плечами.

— Так и живут там на реке пять русских ребят. Целый отряд, но без оружия. У них только и разговоров, что об автоматах да пистолетах. А где их достанешь? — старик развел руками.

Лишь к полуночи вернулся командир в отряд. За ним шли пять незнакомцев — пятеро давно не бритых людей, одетых в старенькую крестьянскую одежду. В руках у них были суковатые палки, но у одного за поясом торчал пистолет.

— Вот новые бойцы, — сказал товарищам Фаустов и лишь улыбнулся краешком рта. — Бывшие солдаты Советской Армии, потом бывшие военнопленные.

Капитан отступил назад, как бы любуясь новым пополнением.

— Теперь есть у нас свой врач. Кажется, военврач третьего ранга Павловский?.. — Пожилой седой мужчина кивнул головой. — А вот Курасов Владимир. У жандарма отнял пистолет. Молодец! Михаил Балакирев — этот из вагона, как циркач, сиганул… Николай Хабнев. Татарин, да? Самый молодой — вот он, Олег Осташ. В общем, ничего, вроде крепкие ребята, от и до! Ну, а какие на деле — дело покажет.

Татарин, щуплый, худощавый мужчина, проговорил:

— Большое спасибо, товарищ командир.

— Не нам спасибо нужно говорить, — враз посерьезнел Фаустов и кивнул в сторону хозяина, посасывающего трубку. — Вот кому нужно поклониться в ноги. Три месяца беречь вас, рисковать из-за вас, — это, брат, трехмесячный подвиг. Вы их, героев, стариков чехов, должны помнить и благодарить всю жизнь.

На другой же день, 29 ноября, новые бойцы уже участвовали в очередной операции. На задание отправились Кадлец, Жижко, Болотин и новенький — Владимир Курасов, бойкий широкоплечий юноша. В трех километрах севернее Остроковицы был взорван мост с эшелоном. Под откос пошли паровоз и восемь вагонов с заводским оборудованием.

«Зарево» продолжало двигаться на запад, в тот район, который был намечен по заданию. Отдельные группы разведчиков уходили в короткие рейды, разрушали телеграфные линии, подрывали железнодорожные пути и мосты, подкладывали взрывчатку на самых важных участках шоссейных дорог. Все больше беспокойства приносила гитлеровцам группа Фаустова. Им казалось, что большой район заполнен партизанами и советскими парашютистами. После очередной диверсии немцы бросались на поиски партизан, однако никаких следов, кроме взорванного моста или разрушенной линии связи, не могли найти.

Тупоносый крытый «фиат» с рычанием полз по разбитому асфальту извилистой дороги. Шофер, седоусый чех, в надвинутой на лоб кепке, сердито и напряженно всматривался в размытые колдобины. По стеклу ползли капли воды, искажая всю панораму, и шофер уже в который раз проклинал своего хозяина — владельца пивзавода — за то, что тот послал его в Бучовице в такую погоду. С хмурого низкого неба сыпал мелкий дождь, который, коснувшись земли, превращался в тонкую ледяную корку. «На такой дороге нетрудно и в кювете оказаться», — чертыхался шофер. Конечно, он мог отказаться от этой поездки, сославшись на застарелую боль в пояснице, но тогда хозяин послал бы Кржака, этого подлизу и доносчика. А Вацлав еще вчера предупредил, что в Бучовице машину будет ждать один парень, он кое-что должен передать для подпольщиков. На повороте, прямо посреди дороги, стоял, подняв руку, немецкий офицер. Эх, с каким бы удовольствием сейчас старый чех пустил бы машину прямо на ненавистного фашиста, смял бы эту самодовольную бородатую рожу! Но в стороне, за кустарником шофер заметил зеленые шинели чешских жандармов.

— Стой!

Шофер, с нескрываемой ненавистью посмотрел на жандармов, молча подвинулся, освобождая место в кабине эсэсовскому офицеру. Сзади, в кузове под брезентовым навесом застучали коваными сапогами и автоматами жандармы.

— Марш вперед! Без моего разрешения машину не останавливать! — по-чешски сказал офицер.

Шофер на поворотах сбавлял скорость, опасаясь свалиться в кювет. Но офицер, не выпуская изо рта сигарету, сердито покрикивал:

— Давай быстро! Не задерживай!

На дороге было безлюдно, только желтые километровые столбы, словно часовые, появлялись на обочине и уплывали назад.

Офицер молчал, внимательно изучая уходящую назад местность: небольшие темные лесочки, горы, подымающиеся справа, почерневшие унылые поля, над которыми лениво кружили вороны. Через полчаса в стороне показался какой-то хутор, поодаль виднелись два длинных кирпичных сарая. Наконец, шофер решился сказать:

— Господин офицер, через четыре-пять километров будет развилка. Дорога пойдет на Бучовице, меня туда послал хозяин.

— Ну, и что?

— До Брно осталось километров двадцать пять. Может быть, туда вас подвезут автомашины, что идут следом за нами?

Офицер взглянул в шоферское зеркало. Сзади катились два желто-белых полосатых грузовика — вероятно, эту воинскую часть лишь недавно перебросили из Южной Италии.

— Нам в Брно не нужно, мы едем в Адамово, — сухо произнес офицер.

— Почему же вы раньше об этом не сказали? Поворот на Адамово мы уже проехали. Теперь туда попасть можно только через Брно.

Шофер скорее почувствовал, чем заметил, как офицер вдруг весь напрягся. Расстегнув новенькую шинель, — при этом блеснул на груди черный крест, — эсэсовец вынул пачку сигарет, долго прикуривал. Наконец, сказал тихо, но таким голосом, что старому шоферу стало зябко:

— Вы поедете с нами. Ваша тара в Бучовице подождет. Если дорога в Адамово идет через Брно — значит, поедем через Брно. В городе ехать быстро, без моего разрешения не останавливаться. Любое неповиновение — буду стрелять, — эсэсовец передвинул на колени кобуру с пистолетом.

Шофер с удивлением взглянул на гитлеровца и прибавил газу.

Вот и Брно. Грузовик, с рычанием пуская синий дым, загромыхал вдоль тихой узкой улочки. Кое-где во дворах или под высокими деревьями виднелись тягачи, полосатые орудийные стволы, тянулся дымок от походной кухни. Это не удивляло шофера: в последние два месяца город был переполнен гитлеровскими войсками, перебрасываемыми на восток, к Карпатам. Но офицер провожал внимательным взглядом каждую группу солдат.

— В центр не нужно. Ведите машину по окраинам, да так, чтобы на Адамово быстрее попасть, — отрывисто приказал он. — Сколько для этого нужно времени?

— Немного терпения, господин офицер, выберемся, — нервно ворочал баранку шофер. Он боялся, что на обледенелой дороге машину занесет, и тогда хлопот не оберешься.

Эсэсовец покусывал кончик мундштука, а шофер уже стал подозрительно коситься на своего спутника.

«Странный офицер. Что его все тянет на окраины? Ведь солдатам в кузове от тряски по этим ухабам не сладко»…

Старик совсем удивился бы, если бы увидел, что жандармы не дремали вдоль стен кузова, а притаились у брезентового полога, взяв автоматы наизготовку.

Машина свернула в узенькую улочку. И тут улица поползла круто вверх, и машина начала буксовать.

Сверху навстречу спускались строем десятка полтора гитлеровских солдат, в стороне вышагивал худой остроносый фельдфебель с большой бляхой на груди — знаком полевой жандармерии.

— Придется вернуться назад, — сказал шофер. — Тут нам не подняться.

Офицер открыл дверцу и, поправив черный крест в петлице, выпрыгнул из машины.

— Фельдфебель, ко мне!

Жандарм с удивлением уставился на бородатого офицера-эсэсовца, стоявшего перед грузовиком, и нехотя зашагал к нему. Погоны гауптштурмфюрера возымели действие. Поднял вверх руку, вытянулся.

— Прикажите вашим солдатам подтолкнуть мою машину. Нужно выбраться наверх, — властно сказал офицер.

Фельдфебель крикнул, и солдаты, закинув за спины винтовки, уперлись плечами в борта машины. А под брезентом сидели люди и напряженно сжимали в руках автоматы… Грузовик медленно пополз вверх.

На гребне подъема офицер приложил руку к фуражке.

— Вы хороший солдат, фельдфебель. Я хотел бы иметь у себя такого исполнительного солдата.

Фельдфебель щелкнул каблуками.

Офицер сел в кабину с самодовольной физиономией и больше не промолвил ни слова. А когда грузовик, наконец, выбрался из Брно, эсэсовец вдруг начал беззаботно насвистывать какую-то веселую песенку.

Повеселел и шофер. Скоро он избавится от неприятных пассажиров и до сумерек все-таки успеет доехать до Бучовице и вернуться домой. Это нужно было сделать во что бы то ни стало, иначе Вацлав завтра такими глазами посмотрит — впору провалиться сквозь землю.

После полудня потеплело, дорога улучшилась. Машина теперь шла на большой скорости. Шофер знал — скоро Адамово. Через четверть часа минуют небольшой дубовый лес — и появится село. Только он так не уедет от этих проклятых гитлеровцев, пусть пишут какую-нибудь оправдательную бумажку. Ведь хозяин не даст спуску ни за израсходованный бензин, ни за долгое путешествие.

Машина въехала в лес. Вдруг шофер увидел, как с дороги в редкую поросль молодого орешника бросился какой-то человек. Шофер метнул быстрый взгляд в сторону эсэсовца — не заметил ли? — и прибавил газу. Ну кто в нынешнее время может прятаться в лесу, далеко от жилья, рискуя замерзнуть в такую мерзкую погоду? Конечно же, не нацистский приспешник, а, вероятно, порядочный человек, который чем-то насолил этим проклятым фашистам. И пусть он уйдет от них подальше, от этого эсэсовца. Старый чех поможет.

Грузовик набирал скорость. Но офицер крикнул:

— Стой! Останови машину!

Шофер, будто не слыша, прибавил газу. Тогда эсэсовец заорал что-то по-немецки и схватился за кобуру. Машина резко затормозила.

Немец выпрыгнул из кабины. Шофер в отчаянии закрыл глаза. Он слышал, как что-то закричал офицер, как в кузове засуетились жандармы, затем послышался топот в сторону орешника. Чех ждал: сейчас раздадутся выстрелы, крики, ругань, сейчас расправятся с несчастным.

Но было совершенно тихо. Шофер выглянул из кабины. Без шума и ругани, совершенно спокойно жандармы вели по дороге человека в рваном зимнем полупальто и грязных полосатых брюках арестанта. Очевидно, это был беглец из гитлеровского концлагеря.

Жандармы втолкнули его в машину и двинулись дальше. Шофер думал: «Вот и кончилась твоя песенка, товарищ. И все из-за этой сволочи — офицера».

А тем временем беглец, немного оправившись от замешательства, стал присматриваться к жандармам. Они сидели молча, придерживая на коленях автоматы, и не обращали на пленника никакого внимания.

— Куда мы едем? — спросил он.

Один из жандармов, строгий вахмистр, повернувшись к нему, ответил:

— Куда надо.

Снова молчание. Грузовик швыряло из стороны в сторону, заносило на заснеженных поворотах.

Но что это? Светловолосый начал вполголоса разговаривать с худощавым, остроносым жандармом. Они говорили по-русски! Пленник два года просидел в концлагере с советскими товарищами и кое-что по-русски понимал. Жандармы потихоньку спорили о том, где лучше высадить товарища, чтобы он не попал в руки эсэсовцев, — не доезжая местечка или миновав его, и можно ли на этого человека положиться. Пленник не верил ушам своим…

На развилке дорог, недалеко от Адамова, эсэсовец велел шоферу остановиться. Все вышли из машины.

— Спасибо, друг, — вдруг мягко, проникновенно сказал водителю эсэсовский офицер, подавая руку. — Очень хорошо выскочили из города. О нас не нужно рассказывать, но, если придется, говори: вез партизан, да к тому же русских. Под дулом пистолета вез. — Он весело улыбнулся.

Уже отъезжая, шофер оглянулся и увидел, как вместе с жандармами бодро шагал арестант, а эсэсовец смеялся и хлопал его по спине.

…Новый — семнадцатый боец отряда чех Франта Прохазка не любил рассказывать о своем пребывании в концлагере. Когда он снимал рубаху и все видели страшные багровые рубцы, протянувшиеся через плечи и лопатки, никому из партизан не хотелось расспрашивать о житье-бытье там, в концлагере Сватоборжиче. Только Иван Тетерин, скрипя зубами и крепко ругаясь, начинал остервенело крутить цигарку.

— Сволочи, гады, что делают!..

Франтишек Прохазка был первым в отряде, кто лицом к лицу столкнулся с гитлеровцами в их подлинном, зверином обличье. Он мог бы рассказывать о карцерах, о блоке смерти, о расстрелах просто так, ради потехи или «при попытке к бегству», об издевательствах и избиениях. Но он коротко поведал об этом новым товарищам и больше никогда не возвращался к старым воспоминаниям.

Зато он очень любил музыку, песню. Он выводил на губной гармошке чудесные чешские мелодии, выучил несколько советских песен, всегда что-нибудь напевал, даже если на душе у всех скребли кошки.

— Если у нас в отряде будет художественная самодеятельность, — шутил Юрий Ульев, — ты, Франтишек, обязательно займешь первое место.

Прохазка лишь косил в сторону Юрия веселые черные глаза и продолжал выдувать звуки из тонкой пластинки губной гармошки.

А потом, вдруг озорно подмигнув и тряхнув темными густыми кудрями, начинал наигрывать бодрую, всем знакомую родную «Катюшу». Мелодию подхватывали, насвистывали, и вот уже приглушенно звучат слова:

Обычно кончалась такая инициатива Франтишека хором — ребята тихо и дружно пели какую-нибудь всем знакомую песню, незаметно собираясь в кружок. И какую силу приобретала над людьми такая песня! Огрубевшие лица поющих бойцов светлели, в простуженных голосах звучали задумчивые, грустные нотки. Мысли каждого вдруг уходили туда, на восток, к самым дорогим и близким людям.

Это была грусть молодых парней, у которых годы юности совпали с самой лихой годиной для народа — с войной.

И чем сильнее было это грустное, тоскливое чувство к далеким родным местам, к своим юношеским мечтам, тем значительнее виделась каждому та нелегкая задача, которую они должны выполнить здесь, за пределами Родины. И гордость росла за себя, за свою группу. Ведь кому поручили такое серьезное задание? Им, юношам, у которых почти никакой школы жизни не было за плечами, но которые проходят сейчас хорошую школу борьбы. Они идут по тылам, идут уверенно, уничтожая врага, а фашисты мечутся и ничего не могут сделать «большевистским партизанам». И пускай они, солдаты-чекисты, могут погибнуть — война есть война, — но дело, которое они обязаны выполнить, конечно, будет сделано.

 

ЧУЖИЕ И СВОИ

Этот человек хорошо знал чешский язык, прожил в здешних местах много лет, но чехам был чужим. Эрвин Шмид, член национал-социалистской партии, считал, что ему, судетскому немцу, не нужно искать расположения чехов. В конце концов он хозяин, а не они. Он сюда поставлен для того, чтобы быть на страже порядков великого рейха. Ему наплевать на косые взгляды Карелов, Стефанов… Ведь их песенка спета. А обращаться с этими чехами он научился еще в концлагере Терезине.

Когда его переводили сюда, в Богданче стражмистром — начальником местной чешской жандармерии, — ему так и сказали:

— Надеемся, что в вашем округе будет всегда должный порядок. Немецкая нация и ее представители должны чувствовать себя в вашем округе спокойно и уверенно.

И в его округе всегда было спокойно. Шмид жил в дружбе с гестапо. Правда, в последние недели, когда фронт подошел к Карпатам и на восток потянулись воинские части вермахта, хлопот у Шмида прибавилось. Встречались такие юнцы-офицерики, которые, выпячивая на груди только что полученные кресты, начинали кричать на стражмистра, чего-то требовать, были чем-то недовольны. Иногда проходившие солдаты проявляли в поселке и на хуторах свою «доблесть», и тогда Шмиду приходилось выслушивать плач и жалобы пострадавших жителей.

Особенно много неприятностей было от эсэсовцев. Черт побери, и откуда у этих молодчиков столько нахальства и самоуверенности! Они чувствовали себя везде хозяевами и даже со своими соотечественниками обращались по-свински. Впрочем, Шмид и с эсэсовцами находил общий язык. В общем, верноподданный рейха содержал в строгом порядке свой округ, был на виду у начальства и не мог жаловаться на свою судьбу.

Все шло хорошо до одного, казалось бы, обыкновенного случая.

В этот декабрьский день в жандармерию прибежала взволнованная жена стекольщика Йозефа Страка. Со слезами на глазах она просила вызволить ее мужа, которого схватили какие-то немецкие солдаты. Стражмистр очень удивился: сейчас в Богданче войск не должно быть. Шмид расспросил женщину подробнее.

Оказывается, вчера вечером лесник Гроуда попросил Страка застеклить разбитое окно. Работа была пустяковая, и, отправляясь сегодня утром, муж сказал, что придет не позже, чем через час. Но прошло два, три часа, а Йозеф не возвращался. Тогда женщина побежала к Гроуде, в душе проклиная мужчин, которым нужен самый пустяковый повод для того, чтобы за пивом или водкой просидеть несколько часов.

Стракова увидела, что около дома лесника ходит немецкий автоматчик, а у стены стоит ящик со стеклами — ящик мужа! Она хотела подойти ближе, но солдат что-то сердито закричал, и женщина повернула назад. Она побежала в жандармерию искать защиты, все-таки там знали ее мужа Йозефа Страка.

Стекольщика, действительно, власти считали «самым лояльным» человеком, и стражмистр рассчитывал сделать его своим осведомителем. Сейчас был подходящий случай «освободить» Страка из рук солдат и прибрать его к своим рукам.

И Эрвин Шмид послал к Гроуде двух жандармов.

Прошел час, а жандармы не возвращались. Тогда, рассерженный и немного обеспокоенный, отправился сам.

Вьюжным декабрьским вечером в дом Гроуды, стоявший на горе поодаль от Богданче, ввалились чуть ли не двадцать гитлеровских солдат и жандармов. В этом ничего не было удивительного. В последние дни стояли необычные морозы, и жителям хуторов часто приходилось открывать двери домов после настойчивого грохота солдатских сапог.

Удивился хозяин другому. Бородатый офицер-эсэсовец на чистейшем чешском языке попросил разместить солдат на ночлег и, если можно, чем-нибудь покормить — они заплатят, в кои веки это было! Потом он расспросил, нет ли в Богданче войсковых подразделений, много ли жандармов и как пройти на Збрасловице и Зруч.

Через полчаса солдаты расположились в нижней комнате дома и с аппетитом уплетали принесенную хозяйкой вареную картошку. Два немца, взяв какую-то аппаратуру, ушли в небольшой, холодный флигелек.

Но удивительное в этот вечер еще не кончилось. К Гроуде подошел офицер и сухо сказал, чтобы в эту ночь никто из дома не выходил, не то часовые могут по ошибке выстрелить.

Почти до утра не спали хозяева, прислушиваясь к завыванию пурги да похрапыванию солдат в соседней комнате. Иногда за окном раздавалось сдержанное покашливание часового. Но Гроуде все слышались шаги, негромкие голоса, кажется, у флигеля. И вдруг почудилось, что разговаривали люди не по-немецки, и не по-чешски, а на русском языке.

Утром, когда пурга стихла, офицер, показывая в окно, спросил:

— Кто это? — Теперь Гроуда обратил внимание на то, что он говорит по-чешски не очень чисто. По дороге к дому шел человек с ящиком за спиной.

— Совсем из памяти вон, господин офицер. Вчера мой сынишка разбил стекло в окне. Пришлось позвать местного стекольщика. Это он идет ко мне.

— Добрый человек?

— Кому добрый, а кому… Стекольщик хороший.

Не будет же он говорить гитлеровцу, что в Богданче многие сторонятся этого стекольщика, подозревая в нем гестаповского осведомителя.

Толстенький, кривоногий человечек опустил у крыльца тяжелый ящик со стеклами, по-хозяйски отряхнул ноги у дверей.

Жандарм сказал Гроуде:

— Вот что, хозяин. Стекольщик должен уйти отсюда после нас. Заговори ему зубы. А мы скоро отправимся. У тебя сын в школу ходит?

Чех кивнул головой.

— Пускай сегодня он не идет. Не страшно, если пропустит один день уроки.

Тут уж Гроуда решился запротестовать:

— Как же так, господин вахмистр? Учитель очень строгий у них, обязательно накажет.

Жандарм вдруг засмеялся, и под густыми черными бровями глаза весело сверкнули.

— Вот чудак! У него в доме партизаны, как говорят, люди для немцев опасные, а его мальчишка пойдет в школу, будет болтать.

Гроуда ошалело смотрел на жандарма и только через минуту на его выдубленном ветрами лице расплылась улыбка.

— Что же вы сразу не сказали? А мы думали…

— Думать, друг, лучше надо. Так что давай пока не выходить из дому. Вот когда мы уйдем от тебя, ты сбегай в жандармерию и заяви, что у тебя были партизаны, заставили — так и скажи, заставили! — накормить, ночевали и куда-то ушли. Только обязательно заяви, не то гестапо разузнает об этом — тебе не сдобровать.

Гроуда понимающе кивал головой, с лица его еще не сошло выражение неожиданной радости.

— Вот так, брат. А радоваться по-настоящему ты будешь, когда из-за Карпат придут наши и ваши, чехословацкие, солдаты.

Миша Балакирев, одетый в немецкую форму, на посту за флигелем увидел двух жандармов, поднимающихся по каменистой тропке из деревни сюда, к дому Гроуды. Миша подбежал к крыльцу, прокричал в открытую дверь:

— Командир, идут два жандарма! Стрелять?

— Ни в коем случае. — Фаустов выходил из комнаты, дожевывая картофель. — Пропусти в дом. Тут мы их встретим как нужно — от и до. Ванюшка и Борис, встаньте за дверью. Шума не должно быть!

Шума действительно не было. Жандармов обезоружили быстро и так ловко, что те в первые минуты ничего не могли понять. Им связали руки и втолкнули в какую-то темную каморку, предложив вести себя тихо.

А через час в комнате сидел обезоруженный Эрвин Шмид.

Допрос вел Кадлец, а командир, как обычно в этих условиях, сидел в сторонке и, глубоко надвинув на лоб шапку-ушанку, казалось, не слушал сбивчивых ответов начальника жандармов. Глаза его были полуприкрыты, худощавое лицо ничего не выражало, только иногда под кожей катались желваки, выдавая скрытое раздражение. Командир несколько раз поднимался, прохаживался по комнате, засунув руки в карманы.

Сколько людей, взятых в плен, стояло перед Фаустовым за прошедшие два года, с тех пор как он вступил на партизанские тропы! Допрашивал он и спесивых эсэсовских офицеров, и солдат — немцев, мадьяр, итальянцев, и гитлеровских лазутчиков, и власовцев — и научился видеть за ответами, за малейшими оттенками голоса и едва заметными движениями рук, глаз, рта истинное лицо человека.

Этого стражмистра командир уже понял: перед партизанами оказался матерый фашист, прожженный карьерист, верноподданный «фюрера». Неспроста хозяин, когда увидел в окно идущего Шмида, плюнул и пробормотал:

— Опять черт изверга несет. Только вчера приходил за поставками. Терезинский пес…

Стражмистр говорил, что в Зруче стоят подразделения ягд-командо и что сейчас гитлеровское командование решило «навести порядок», очистив его от партизан и подозрительных лиц. Признался, что в концлагере Терезин служил надзирателем.

Больше Фаустов не слушал жандарма. Оставив Кадлеца заканчивать допрос, командир вышел из комнаты. Нужно отдать распоряжение подготовиться к выступлению.

Из другой комнаты через полуоткрытую дверь слышались голоса Гроуды и бойца Дениса Кулеша. Этого высокого, веселого украинца в отряде знали как отчаянного щеголя: во Львове у него всегда все было отутюжено, обмундирование вычищено, без единого пятнышка, ослепительно блестели сапоги. Оружие Кулеша также сверкало. Он без конца чистил автомат, перетирал и смазывал масляной тряпочкой патроны, осматривал тяжелый трофейный пистолет.

Сейчас, после двух месяцев тяжелого пути, обмундирование Дениса также пострадало, как и у других партизан, но он остался верен себе: уж он то не бросит шинель куда попало, как другие, да еще посмотрит, куда лечь.

Разговор хозяина и Дениса был отчетливо слышен.

— Что ты выдумал, хозяин? Как же я возьму? — говорил Денис.

Заинтересованный Фаустов остановился.

— Очень прошу тебя, друже, возьми, — в голосе Гроуды слышалась искренняя просьба. — Я что — сижу дома. А вам еще ходить да ходить. Разве в твоих сапогах много пройдешь? Бери мои.

— Чудак, не возьму я их. У немцев достану новые чоботы. И не проси.

Наступило молчание. Потом снова заговорил хозяин:

— Пока у немца добудешь, ноги обморозишь. А у меня крепкие, хорошие сапоги. Ты не волнуйся. Твои я починю и буду носить. Бери же, прошу!

— Ну и настырный ты, дядя! Знаешь, что мне будет от командира за такой обмен?

— Я ж тебя прошу…

— Ладно, давай померяю.

Фаустов улыбнулся. Конечно, в иной обстановке он запретил бы Кулешу пользоваться добротой хозяина. Но тут представил, какие рваные сапоги у Дениса, а идти еще далеко по зимним тропам.

…Через четверть часа отряд уже двигался по заснеженному склону горы. Впереди шел ссутулившийся стражмистр Шмид: ему было приказано вести отряд кратчайшей дорогой к Збрасловице. Двух других жандармов предупредили — им не сдобровать, если раньше следующего утра они выйдут из дома Гроуды.

Спустились на равнину, растянулись цепочкой вдоль молчаливого, застывшего под снегом леса. Прошли уже около десятка километров.

Вдруг Кадлец, идущий вслед за Фаустовым, воскликнул:

— Командир, смотри! Аэродром!

Сквозь поредевшую лесную чащу было видно обширное поле, вдали стояли самолеты, а ближе к лесу двигались темные фигуры немецких солдат, волочивших что-то тяжелое.

— Куда ты нас привел? — глаза Фаустова стали синими-синими от ярости. Стражмистр вдруг бросился бежать к аэродрому, но его настигли два партизана и повалили в снег.

— Самек, Курасов! Увести палача в сторону. Только без шума, — жестко бросил командир.

Отряд свернул в сторону от аэродрома, но не успел пройти трех-четырех километров, как послышался далеко сзади противный вой сирены, затем почти рядом на дороге зарычали автомашины. Фаустов остановился, насторожился.

— Неужели погоня?

Капитан был прав. Оставшиеся в доме Гроуды жандармы подняли тревогу, и гитлеровцы бросились в облаву, охватывая обширную местность полукольцом.

Фаустов бросился вверх по крутому склону горы к перевалу. За ним с трудом поднимались бойцы с тяжелыми тюками взрывчатки. Сыпались камни вниз, с хрипом вырывался из груди воздух. Командир чувствовал, что с каждой минутой у товарищей иссякают силы, но по-прежнему продолжал быстро идти вперед.

Вот и перевал. Начался спуск. Сзади, на дороге, слышались редкие выстрелы, гул моторов.

Фаустов бежал даже когда вступили в лес и начали проваливаться в глубоком снегу. Бойцы уже шатались от усталости. Первым сдался Иван Тетерин.

— Командир, я больше не могу, — глухо проговорил он, опускаясь в снег.

— Что? — чуть ли не зарычал капитан. — Ты что, размазня или партизан? Вставай…

— Не могу, командир…

— Неужели не понимаешь, дурень, что осталось совсем немного? — уже мирным, чуть ли не ласковым голосом сказал капитан. — Скоро будем у Франты Бенеша, лесника… Это наша явочная квартира. Там отдохнем…

И тут, увидев осунувшееся, залитое потом лицо Юрия, проговорил:

— Юрка, радист, не отставать! Еще немного, ребята…

Фаустов тоже задыхался, с трудом вытаскивал ноги из глубокого снега, но шел вперед, прокладывая след.

Юрий уже не представлял, сколько они шли. Перед глазами все плыло, качалось, а рация сбоку, взрывчатка сзади, автомат, спереди давили вниз, к земле.

Странная перемена произошла сегодня с пани Матеновой. Ведь с первых же дней, как здесь в Округлике объявился Франта Бенеш с семьей, она невзлюбила его жену Божену и всю силу своего воинственного характера направила на то, чтобы, как она говорила, «поставить бабенку на место». Все не нравилось ей в этой женщине — и как она моет пол, как воспитывает дочку, как кормит птицу и даже когда встает. «Да разве так хорошая хозяйка да порядочная жена делает?» — то и дело ворчала она. Правда, старик Матена заметил, что его супруга в последнее время ворчит на Божену больше из-за своего упрямства, или по привычке. Она никак не хотела поставить жену младшего лесничего вровень с собой.

Женские перебранки не мешали старшему лесничему дружить со своим помощником Франтишеком Бенешом, и они не раз посмеивались над «кухонными баталиями» между их подругами.

И вдруг — странное дело — сегодня в кухне Бенешевой половины дома появилась дородная пани Матенова и как ни в чем не бывало дружелюбно сказала Божене:

— Ну что же ты, дорогая, не зовешь соседку на помощь? Разве управиться с такой работой одной женщине, да еще молодой! Давай вместе. Я сейчас яичек принесу, сала…

Молодая женщина с минуту удивленно смотрела на соседку, потом радостно улыбнулась. Она не знала, что перед таким удивительным перевоплощением произошел интересный разговор между стариком Матеной и его женой.

— Знаешь, дорогая, кто пришел в гости к Бенешам? — спросил он еще с порога, раздеваясь и вешая форменную фуражку.

— Почему я должна знать? И знать не хочу, — отрезала она. — Каких-то двух немцев — чтоб им провалиться — видела в окно. Пускай другие радуются таким гостям.

— Какие там немцы! Франтишек мне сейчас сказал, что это… это… — Матена наклонился к самому плечу жены, придал как можно больше значительности своим жиденьким усам, — это партизаны…

— Да ну?

— Настоящие партизаны. Русские. Понимаешь, советские партизаны!

Женщина всплеснула руками.

— Почему же они к нам не пришли?

— Что ты все заладила, — почему да почему? — рассердился лесник. — Видно, тебя, старую ворчунью, испугались. Ты б лучше помогла Божене. Она уже из сил выбилась, готовя для людей завтрак.

Спустя полчаса старая женщина уже хлопотала на кухне Бенешевой. Вожена прислушивалась к ее советам, всячески старалась угодить ей. И сердце пани Матеновой растаяло. Кто бы мог подумать, что эти женщины еще вчера сторонились друг друга?

— Смотри-ка, Франта, партизаны мир установили между нашими женщинами, — весело сказал старик Франтишеку Бенешу.

В доме, где только было можно устроиться, спали партизаны. Ночной переход, во время которого было пройдено около двадцати пяти километров, так измотал этих молодых ребят, что они свалились тотчас же, как только оказались в тепле уютного дома. Фаустов также улегся на длинной узкой скамье и, подложив под голову планшет, тихо и как будто настороженно посапывал.

Не спал один Валерий Букин. Ему велел командир часок пободрствовать на всякий случай. А потом в соседней комнате он увидел дочку Бенешевых — девочку лет пяти, крупноглазую, с короткими тоненькими черными косичками.

Валерий присел перед ней на корточках, погладил по головке.

— Тебя как зовут?

— Иржичка, — в тоненьком голоске звучало также любопытство. — А ты кто?

— Я просто дядя. Хожу по лесу.

— Как мой папа?

— Ага…

— Тогда, дядя, давай играть! Я буду прятаться, а ты — искать.

Кто знает, может быть, Валерию в эту минуту вспомнилось, как несколько лет назад они с сестренкой бегали по берегу Волги и прятались друг от друга под рыбачьими лодками, как озоровали дома и затем сидели под старым большим столом в ожидании материнского шлепка. Кто знает… Он вдруг подмигнул девочке.

— Прячься быстрее! Считаю до десяти. Раз, два, три…

Иржичка заливалась смехом, видя, как большой дядя ползает на четвереньках. Валерий страшно устал, но он совсем забыл про сон, ему было весело, как когда-то много лет назад с сестренкой.

Девочка, больно ударившись коленкой, заплакала. На лице Букина появилось выражение страдания.

— Иржичка, что с тобой?

— Больно, — еще громче ревела она.

— Ну перестань, дорогая. Сейчас все пройдет. Перестань плакать.

Но Иржичка плакала с таким же усердием, как и недавно смеялась. Валерий, двадцатичетырехлетний парень, не знал, как успокоить ребенка. Конечно, ни конфет, ни сахара у него не было. Он давно их сам не пробовал.

— Вот, Иржичка, возьми игрушку. Хорошая! Смотри какая! — партизан отстегнул от пояса круглую «лимонку», выкрутил запал и протянул ее девочке. Та немедленно замолчала, с любопытством осмотрела гранату и тут же начала катать ее по полу.

Валерий облегченно вздохнул, его усталое смуглое лицо расплылось в улыбке.

В комнату заглянул старый Матена. Увидев в беспорядке стоявшие стулья, отодвинутый стол, пожевал губами, удивленный таким времяпровождением партизана.

— Пан Матена, а мы с дядей играем в прятки!

Старик хотел что-то сказать, но в это время на другой половине дома задребезжал звонок. Матена зашаркал в ту сторону, пробормотав:

— Опять этот телефон не дает покоя.

Букин насторожился:

— Телефон? Разве в доме есть телефон? — спросил он у девочки.

Он быстро вышел из комнаты, появился Юрий Ульев, который тоже, вероятно, услышал телефонный звонок.

Рядом из-за двери послышался неестественно громкий голос старика.

— Алло! Старший лесничий Матена слушает! Да, был на обходе. Пока все в порядке. Партизаны? Разве у нас партизаны появились? Что вы, я обошел каждую ложбинку. И в скалах был. Нигде никаких следов. Да, да, конечно… Не беспокойтесь, господин шеф, если появятся эти бандиты, я сразу же позвоню. Слушаюсь… Так точно! — старик даже щелкнул каблуками. Но когда положил трубку, тихо, неразборчиво выругался.

Когда он вышел, Юрий не удержался и хлопнул лесника по плечу.

— Молодец, хозяин! Правильно говорил своему начальству! От всех партизанское спасибо.

Выступили под вечер, отдохнувшие и повеселевшие. Отряд шел за молодым лесником Франтой Бенешом. Круглолицый, широкоплечий, он легко шагал по камням, перепрыгивал через поваленные стволы деревьев, а затем терпеливо ждал, когда люди с тяжелым грузом за спиной нагонят его.

— Ведешь по дороге, где черти только ходят, — недовольно проворчал кто-то. — Не мог полегче выбрать, что ли?

— Иду там, где следов не остается, — ответил лесник.

Через час вышли на едва приметную, затянутую снежной порошей, дорогу.

— Влево пойдете — можно до самого Часлава дойти. Вправо — на Першиков, — сказал Бенеш и хотел еще что-то добавить, но Фаустов уже протягивал руку.

— Спасибо, Франта. Вы с Матеной — настоящие друзья. Мы еще встретимся с тобой.

Бенеш взглянул прямо в глаза капитану и решительно произнес:

— У меня просьба. Возьмите меня в отряд. Я фашистов уже не могу терпеть, когда-нибудь не удержусь и первому же наци голову развалю. Возьмите, командир… Не пожалеешь, буду хорошим партизаном.

Фаустов мягко улыбнулся.

— А ты и так хороший партизан. Только не в отряде, а дома, в Округлике. Мы с тобой одно общее дело делаем. Для нас ты будешь отдельные боевые задания выполнять.

— Но это же не то!

— Поживем — увидим, Франтишек. Может быть, задания будут важнее, чем ходить по лесам с автоматом. Иди домой и считай, что находишься в отряде Фаустова.

Франта попрощался. Партизаны смотрели вслед этому доброму, храброму парню.

 

ПАРТИЗАНСКИЕ БУДНИ

В доме было душно, и Фаустов вышел на крыльцо покурить.

Ночь выдалась особенно тихой. Небо затянуло плотной молочной пеленой, сыпала мелкая снежная пыль. Села не было видно, лишь по редкому скрипу дверей и калиток можно было догадываться, что рядом, за высокими разлапистыми елями, в темноте живут еще своей жизнью люди. Дома спускались вдоль дороги в лощину, затем круто взбегали вверх, на холмы. На холмах и раскинулось село Першиков.

— Как на верблюжьих горбах живем, — сказал вчера один крестьянин Фаустову.

Было около полуночи. Где-то тявкнула собачонка и тут же испуганно замолкла.

Командир посмотрел на небо. На севере какой-то странный светло-розовый свет окрашивал молочную пелену, и от этого становилось тревожно, неспокойно на душе. Вероятно, американцы сделали новый массированный воздушный налет или на Остраву, или на какой-нибудь город в Силезии.

Фаустов сплюнул. Такова американская стратегия, черт побери. Осталось несколько дней до рождества, и они устраивают предновогодний фейерверк. Зачем такие разрушения?

Послышались шаги, дверь скрипнула, на крыльцо кто-то вышел, громко зевнул.

— Юрка?

— Я, командир. Передал все. Приняли хорошо. Устал, как суслик.

— Никто не мешал?

— Иван не даст мешать. Я только боялся, что своим солдат-мотором он разбудит мальчонку. Ивану несколько раз говорил, чтобы ручку поаккуратнее крутил.

— Ребята спят?

— Храпят и хрипят, как испорченные приемники.

Юрий вдруг рассмеялся.

— Пришли с передачи, ищем место, где отдохнуть до утра. Смотрим, Сашка Данилов спит без памяти, рот раскрыл, сны веселые видит, а рядом — на корточках старуха, мать, значит, хозяина. Шарит нашего Сашу по голове. Да так старательно водит своей костлявой рукой по волосам!

Радист снова прыснул от смеха и, затянувшись цигаркой, продолжал:

— Иван смотрел, смотрел, да и спросил: «Что это ты, хозяюшка?» Она сначала растерялась, а потом говорит: «Рога ищу…»

Тут уж мы рты разинули. «Какие рога?» — говорим.

— Нам жандармы и в костеле пастор говорили, что у всех русских-большевиков рога растут и хвост…

Мы так со смеху и повалились. Старая-то не пожалела времени, добралась-таки до партизан и ревизию устроила.

Юрий захохотал так громко, что Фаустов предостерегающе хлопнул его по спине. Под тополями послышались шаги часового: видно, его заинтересовал шум у дома.

Капитан от души посмеялся вместе с радистом. Действительно, сколько небылиц идет о русских людях от недругов Советского Союза! То вдруг распустят слух о зверствах, совершаемых русскими, — мол, и детей, и женщин убивают, глумятся над людьми, то вот старикам внушат, будто большевики вовсе не обыкновенные люди, а какое-то рогатое или хвостатое племя… И хоть редко, но все же встречается человек, который верит этим небылицам.

— Будем спать, командир?

— Иди, я еще постою…

Неспокойно сегодня на душе у Фаустова. Казалось бы, ничего особенного, тревожного не произошло. Несколько дней назад, еще перед Округликом, эсэсовцы потеряли след партизан, хотя и устроили самую широкую облаву с привлечением местного населения. Видно, гибель Шмида вывела гитлеровцев из себя. Потом Франта Бенеш очень удачно провел отряд из Округлика на Першиков, и сейчас бойцы уже три дня находятся здесь, укрывшись в домах у добрых чехов, настоящих патриотов. Отсюда партизаны совершили налет на жандармерию в Унчине, принесли оттуда оружие, одежду, очень важные документы.

С Центром поддерживается хорошая прочная связь. Уже передано в Киев немало ценных сведений о гитлеровских войсках, о передвижении эшелонов на линии Прага — Немецки-Брод — Брно. Сообщено также, что район южнее и юго-западнее Праги опоясан большим количеством артиллерийских и танковых полигонов, находится под усиленной охраной особых эсэсовских подразделений, и поэтому для преодоления этого района нужна тщательная и длительная подготовка.

В ответ Центр предложил обосноваться на Чешско-Моравской возвышенности и, контролируя коммуникации противника, развернуть широкую диверсионную и разведывательную работу. И снова напоминание: действуйте осмотрительнее, не попадите в западню.

Фаустову помнится разговор с полковником Сидоровым накануне вылета. Тогда лил бесконечный мелкий дождь, и они забрались в легковой газик, стоявший на краю аэродромного поля. Еще нестарый, но уже почти седой полковник говорил:

— Чтобы действовать смело и храбро, нужно научиться прежде всего осторожности, Павел Васильевич. Не хочется, чтобы вас накрыли немцы в воздухе, при высадке, или сразу же на земле, как говорится, в стропах.

Ну, а когда встанешь на землю, да еще оглядишься хорошенько, погибать втройне обидно. Необходима осторожность, смелость в сочетании со строгим расчетом. Если уж расчет показывает красный сигнал, то хочешь не хочешь нужно смелость попридержать за уздцы. А мы поручаем вам очень серьезное дело.

Полковник помолчал, протирая ладонью запотевшее стекло, затем как бы для себя промолвил:

— Разведчики обычно привыкли надеяться на себя, на свои силы. Некоторые любят говорить: чем меньше людей участвует в деле, тем успешнее оно будет выполнено. С одной стороны верно. А с другой… Ведь мы чекисты. Мы всегда были сильны опорой на человека с мозолями на руках. Наши силы увеличивает помощь честных людей. В тылу врага нельзя вести работу без поддержки местных жителей, патриотов, убежденных антифашистов. Так что, Павел Васильевич, осторожность, смелость и опора на народ — вот мой тебе последний совет…

И сейчас, читая радиошифровки из Центра, Фаустов будто бы снова слышал последние слова полковника Сидорова, слышал его тихий с хрипотцой голос. «Стараемся, товарищ полковник, — мысленно отвечал Фаустов, — и ушки на макушке держать, и в народе опору искать»…

Хозяин-гайный оказался своим человеком: Франта Яначек два раза ходил по заданию Фаустова в соседние хутора и села, приносил ценные сведения о немецких войсках и местной жандармерии. Когда командир, увидев после этого уставшего, с осунувшимся лицом Яначека, предложил ему отдохнуть, чех решительно сказал:

— Мы, друже, шесть лет ждали этих дней. Теперь нужно так работать, чтобы фашистам солоно стало, а нам было чем встретить своих братьев с Востока.

«Встретить братьев с Востока», — вспомнил сейчас эти слова Фаустов. — А вот как встретить оттуда самолет? Да не когда-то в будущем, а в ближайшие дни.

Да, принять самолет нужно обязательно. В «Зареве» уже чувствуется нехватка в патронах, гранатах. Совсем мало осталось взрывчатки. А ведь теперь нужно разворачивать диверсионную работу вовсю. Но где принять груз? Как сделать, чтобы он целиком попал в руки отряда и чтобы немцы не помешали этой операции?

Фаустов придавил каблуком окурок и, собираясь уходить, еще раз посмотрел на розоватый горизонт на севере. Американцы поработали. Вот уж где сейчас немцам не до партизан. Наверное, мечутся в панике. Он вошел в комнату и, опустившись на разостланную в углу солому, начал стаскивать сапоги. Натруженные за день ноги сладко заныли.

— Не спишь, командир?

С дивана поднял голову Владимир Кадлец и внимательно, ясными глазами, будто совсем не спал, посмотрел на Фаустова.

— Спи, Володя, спи. Завтра будем думать.

— Зачем же завтра? Давай уж сейчас говори.

Кадлец переступил через спящих бойцов, присел рядом с командиром. Тот подумал с минуту, полуприкрыв глаза, потом проговорил:

— Ну что ж, советоваться так советоваться, от и до! — Он потащил за ногу Валерия Букина, и тот моментально сел.

Фаустов поделился с помощниками своими мыслями.

— Мне Яначек показывал недалеко отсюда большую поляну, — говорил он полушепотом. — Она почти полностью окружена лесом, от и до. Правда, костры разжигать и там опасно, могут немцы засечь. Придется на карманные фонари принимать самолет.

— А как там, на Большой земле? — спросил Кадлец.

— Готовы отправить, подавай только сигналы и координаты.

— Что ж, вызывай, командир, — вставил Букин. — А нам здесь, я думаю, нужно не только хорошо принять груз, но и что-то сделать, чтобы фашистов от этого района отвлечь.

«Молодец, Валерий, понял то, что меня тревожит», — подумал капитан.

— Я тебя попрошу, комиссар…

Услышав такое обращение, Букин даже выпрямился — он знал, что капитан прибегает к официальному обращению «комиссар» только в случае серьезного задания.

— …Попрошу тебя завтра взять пятерых ребят и отправиться на север, на железную дорогу… — Фаустов быстро раскрыл планшет с картой, зажег фонарь. — Вот здесь, на участке Прага — Прелуч, около Колина, нужно взорвать железнодорожную линию. Потрудиться хорошо, чтобы вывести участок надолго, от и до. Ясно?

— Так точно, товарищ капитан!

— Сюда уже не возвращайся. Мы примем самолет и немедленно двинемся на Цикгай. Там встретимся.

Букин, сдвинув брови, кивал головою и, видно, уже был целиком поглощен предстоящей операцией. Командир ласково поправил на его плече свалившуюся шинель, прибавил:

— Еще прошу: будь очень осторожен. У нас много друзей, но один враг или просто трус может погубить все. Не изменяй нашему закону — никогда не бери проводника до конца маршрута.

Утром уже шла подготовка к предстоящей операции. В группу Букина вошли Ладислав Самек, молчаливый татарин Николай Хабнев, Михаил Балакирев, Олег Осташ, щуплый на вид восемнадцатилетний паренек, который сумел когда-то сбежать из немецкого концлагеря. Шестым Фаустов хотел послать кого-нибудь из опытных, уже нюхавших много пороху подрывников — Бориса Жижко, Алексея Белова или Дениса Кулеша… Но Саша Данилов начал упорно просить командира назначить его в группу Букина. Фаустову не хотелось посылать Сашу. Какое-то необъяснимо теплое, отцовское чувство питал командир к этому бойцу. Так и говорил: «Что ж поделаешь, у меня слабость к Саше Данилову».

То ли потому, что он был моложе всех в отряде (ему едва исполнилось восемнадцать лет), то ли из-за того, что он, светловолосый, стройный, с огромными голубыми глазами и нежными щеками, не уступал никому в храбрости и мастерстве подрывника, и тем не менее все — не только командир — старались как-то оградить Данилова от трудного, опасного… А Саша всегда старался попасть на самое сложное задание.

И сейчас Фаустов отказывал молодому бойцу, но тот настойчиво просился в группу Букина.

— Товарищ командир, — канючил Саша, — ну пустите меня с Букиным. Честное слово, сделаю все, что требуется, только на «отлично».

На помощь Данилову пришли Валерий и Самек. Наконец, командир махнул рукой:

— Ладно, пускай идет. Только ты, Володя, будешь головой отвечать за этого парня.

К вечеру 20 декабря было все готово. Шесть человек, закинув за спины автоматы, весело, с шутками, попрощались с остающимися и неторопливо двинулись по опушке леса за высокий холм. Там пролегла для них нелегкая, полная неожиданностей дорога мимо Часлава, Кутны Горы к Прелучи…

С непонятной болью смотрел вслед шестерым капитан Фаустов. Тяжелый комок подкатывался к горлу. Впрочем, может быть, это просто кашель душил командира после крепкого табака…

Краснице — небольшое село. Несколько домов расположились на почтительном расстоянии друг от друга, выстроившись вдоль хорошо накатанной дороги. Крайний дом стоял у самого леса. Пушистые ели чуть ли не вплотную подступали к этому дому. Напротив, через дорогу, стыл под тонким льдом небольшой рыбник — пруд.

В этот дом и пришли утром 22 декабря Букин со своими товарищами. Они шли всю ночь, устали до изнеможения, были голодны, как волки. Уже совсем рассвело, а средь бела дня идти по незнакомым местам крайне опасно. Следовало пересидеть в доме до вечера, а там уже в темноте группа должна выйти на железную дорогу между Колином и Прелучем.

Хозяйка, еще не старая женщина, с испугу ойкнула, увидев перед собой запорошенных снегом вооруженных людей. В доме еще находились старуха и две девчушки, маленькие, круглоглазые пяти-шестигодки.

Уже через час разомлевшие от тепла партизаны уплетали вареную картошку, сдобренную кусочками сала! За столом ребята стали шумнее и даже пытались переброситься шутками с хозяйкой. Но та только сдержанно улыбалась, подкладывая им то картофель из большой кастрюли, то крупно нарезанные ломти хлеба.

Потом она вдруг появилась перед столом в пальто и теплой шали на голове. В руках у нее был мешочек.

— Прошу панов сказать часовому, чтобы он меня пропустил, — нерешительно сказала она, пытаясь глазами узнать, кто из партизан командир.

Все повернулись к ней.

— А зачем тебе, хозяюшка?

— Мне обед нужно отнести мужу. Он работает в лесу, кряжи катает. Километра два-три отсюда.

Букин поднялся из-за стола, открыл дверь во двор.

— Олег! Пропусти хозяйку, пускай идет! — крикнул он Осташу, топтавшемуся около ограды. — Сейчас сменим тебя, пообедаешь!

После еды заснули сразу.

Букин проснулся, будто его кто-то разбудил. Встал, напился воды, заглянул в кухню. Хозяйки не было. Валерий посмотрел на часы. Что-то недоброе захолодило грудь. Проснулся Самек.

— Володя, прошло два часа, а хозяйки все нет. Что можно подумать?

Самек ответил сердито:

— Думать нужно было раньше, комиссар. Фауст никогда не выпускал из дома хозяина, если он его не знал!

Букин понял, что они совершили ошибку, которую теперь уже нельзя исправить.

В это время в комнату вошла хозяйка. Удивленно посмотрела на двух партизан, которые стояли посреди комнаты, и прошла, не раздеваясь, на кухню.

— Что, учиним допрос? — хмуро спросил Самек. Он подождал с минуту ответа Валерия и направился к кухне. Но тут дверь открылась, и на пороге появилась хозяйка, ведя закутанных в платки девочек.

— Панове, мы хотим пойти в гости к соседям. Я, дочки, мама… Вы здесь без нас лучше отдохнете, — она смело посмотрела в глаза партизанам.

— В гости, говоришь? — зло проговорил Самек. — А два часа тоже в гостях была? А ну-ка, говори…

Дверь с грохотом распахнулась. В клубах пара вырос Николай Хабнев, стоявший во дворе на посту.

— Немцы! Сюда идут!

Женщина и старуха, прижимая к себе девочек, в ужасе пятились к стене. Букин посмотрел на испуганных детей и вдруг в бешенстве заорал:

— Выметайтесь отсюда сейчас же! Чтоб и духу вашего не было!

Через минуту он уже спокойно распоряжался:

— Трое — наверх, на чердак! Остальные со мной здесь! Стрелять экономно, гранаты только на головы фрицев.

Собранные, сосредоточенные и как будто не торопясь, бойцы выполняли указания командира.

— Будем пробиваться к лесу. Встреча за Краснице, севернее…

…В лес уйти было уже невозможно. Оттуда полукругом двигалась густая цепь гитлеровских солдат. Где-то на дороге рычали моторы — на облаву явились целой автоколонной.

Так начался бой — бой сотен эсэсовцев с шестью партизанами. Если бы можно было поражать стрелами своей молодой смелой души, жечь огнем той ярости, которая кипела в каждом партизане, если бы здесь схлестнулись не автоматы и гранаты, а только силы мужества, любви к тому, за что пошел в бой! Тогда каратели были бы испепелены.

Партизаны стреляли расчетливо и метко. Прошел час, пошел другой, а трупы немцев лежали близ ограды и за кустарником, окружающим дом, — ближе еще никто не сумел подойти. Снова бросались эсэсовцы вперед и пятились обратно, оставляя убитых.

Потом немцы начали стрелять из крупнокалиберного пулемета. Задымилось на чердаке какое-то тряпье. В ответ партизаны швырнули сверху гранаты, заставив карателей отпрянуть.

Вдруг немцы прекратили стрельбу. Из-за стены сарая высунулся гитлеровец в каске, сдвинутой на затылок.

— Русс, не стреляй!

Партизаны внимательно наблюдали за солдатом.

— Русский партизан, сдавайсь! Плен — карош! Хлеб есть, табак есть! Жить будешь, работать будешь! Сдавайсь, партизан! Плен — карош!

Букин едва улыбнулся соседу:

— Миша, нас опять в плен приглашают. Как, соскучились?

Михаил Балакирев ничего не ответил. Он решил воспользоваться затишьем и свернуть цигарку. И он, и Букин не могли забыть тех ужасных дней, когда они — один еще в начале войны, а другой два года назад — попали в плен, побывали в лагере военнопленных и оттуда совершили побег.

Немец что-то весело сказал кому-то за стеной — там громко загоготали — и снова закричал:

— Русс! Бистро! Сдавайсь. Не хочешь плен — будет пук-пук!

Балакирев, зло выругавшись, вскинул автомат.

— Знаю я ваши посулы, фашистские сволочи! — закричал он. — Сыт был ими в Терезине. Получай ответ, фриц несчастный!

Гитлеровец не успел укрыться за стену. Автоматная очередь, посланная Михаилом, подрезала его, он осел на снег, каска глухо ударилась о стену.

Злая брань послышалась кругом, и шквал бешеного огня ударил по окнам и крыше дома.

Кто знает, о чем думали партизаны в эти последние минуты. Может быть, русский голубоглазый юноша Саша Данилов и повидавший много на своем веку татарин Николай Хабнев вспоминали раздольную Волгу, родную Казань, леса, подступающие прямо к берегам великой реки? Может быть, горьковский парень Валерий Букин, молодой советский офицер, также представлял себе Волгу, маму, сестренку и мысленным взором окидывал свою короткую и такую нелегкую жизнь? А Ладислав Самек? Как там его словацкие братья, которые сейчас в горах отбиваются от наседающих карателей? Так и не сбылось предсказание Фаустова, который говорил: «Вот встретимся с чехословацкими партизанами — быть тебе, Володя, у них комиссаром…»

С ненавистью смотрел Ладислав, как гитлеровцы, перебегая от дерева к дереву, приближаются к дому. Короткая очередь из пулемета — и еще один фриц оставался лежать на снегу.

Но все реже и реже раздавались выстрелы из дома. Самек уже не слышал голоса Валерия Букина, отстреливавшегося из другой комнаты.

Вдруг послышался рокот мотора. Самек увидел, как черная громада танка выползла из-за сарая и, развернувшись на месте, лязгая гусеницами, медленно стала ворочать длинным хоботом-стволом. «Конец! Сволочи, с танком против одного!» — подумал Ладислав. Кажется, эта мысль была последней. Раздался взрыв. Что-то ударило Самека в грудь, навалилось тысячепудовой горящей тяжестью на все тело…

Когда каратели ворвались в дом, они увидели четыре трупа и двух тяжело раненных партизан. Это были Ладислав Самек и Николай Хабнев.

На другой день эсэсовцы, уходя из Краснице, сожгли дом, в котором так упорно защищались партизаны. Ни на другой день, ни спустя много лет жители села так и не могли сказать, что сделали фашисты с погибшими героями — то ли с собой увезли, то ли сожгли в доме…

Но память о героях живет. Молодые парни пришли сюда, на высочину, из Советского Союза, из страны друзей чехословацкого народа. Они пришли сюда с одной целью — вымести с этой земли фашизм, помочь людям избавиться от коричневой чумы. И покинули эту землю, оставив на ней самое дорогое — свою жизнь.

Самолета разведчики не дождались. Две ночи они занимали облюбованные места в ожидании воздушного гостя, две ночи дежурили ребята на лесной поляне у сложенного хвороста, чтобы встретить долгожданный самолет вспышками костров. Проходила ночь, светлело небо на востоке — и уставшие, сонные бойцы потихоньку пробирались к дому Яначека. Наконец, двое суток спустя, Юрий получил радиограмму: самолета в ближайшее время ждать не следует.

— Придется операции совершать с ломиками, как когда-то жулики… ломали сейфы. Без взрывчатки что ж делать?

Дождавшись сумерек, отряд выступил на Цикгай. У дома стоял хозяин Франта Яначек, глядя вслед людям, с которыми за эти несколько дней так сильно сдружился, приобщился к их настоящей борьбе против фашистов. Он хорошо запомнил слова капитана:

— Придет время, и по нашему сигналу ты, Франта, создашь в селе боевую группу. Пока припрячь оружие, которое мы тебе дали, и присматривайся к людям. С нами еще не раз увидишься.

С какой бы радостью ушел Яначек с отрядом! Но не мог: теперь он тоже становился солдатом на посту, который нельзя бросить. Он только посоветовал в Цикгае сразу идти к Яйтнеровым. Брат-лесник и сестра были надежными людьми. С Яйтнером бойцы «Зарева» познакомились раньше, когда отряд останавливался в Цикгае по пути на запад.

К утру фаустовцы добрались до большого, вытянувшегося вдоль долины селения Цикгая. В отряде было всего семь человек. Остальные четверо — Николай Болотин, Борис Жижко, военврач Павловский и чех Франта Прохазка на полпути свернули в сторону, получив задание: произвести диверсию на участке железной дороги Светла — Немецки-Брод.

Яйтнер был высоким и, вероятно, от этого сутулившимся молодым человеком. Острые широкие плечи, худое костлявое лицо и неожиданно добрая улыбка. Сестра, девятнадцатилетняя девушка, гостеприимно встретила партизан, приготовила «царский обед» — мясо, картофель, очень вкусные кнедлики. Все, кроме молчаливого, хмурого капитана, шутили, смеялись.

Вернулись четверо с операции. Борис Жижко весело, как всегда, подмигивая да отпуская шуточки, доложил, что «сабантуй» получился приличный. В двух километрах от города Светла партизаны скрытно подползли к стоявшему уже на парах поезду и взорвали четыре товарных вагона. Возник пожар, охрана открыла беспорядочную стрельбу. Немцам придется полдня растаскивать обломки, менять рельсы, чтобы восстановить движение на этой линии.

Но и это сообщение не развеяло мрачного настроения Фаустова. Он все больше тревожился за судьбу группы Букина. Уже прошел срок, когда они должны были вернуться и здесь, в Цикгае, встретиться с отрядом, однако даже малейших известий о Букине сюда не доходило.

Обычно по вечерам командир любил вполголоса петь или слушать русские задумчивые песни. Усевшись поближе к огню, он начинал как бы про себя песню про Волгу, про кручинушку и любовь или о девушке, провожающей бойца на позицию. Кто-либо из ребят, — или Юрий, или Иван Тетерин, — подхватывал мелодию. И лилась неторопливая песня, то стихая, то снова разгораясь, как костер.

Если Фаустов особенно старательно выводил в песне финальные ноты, Юрий знал, что капитан в прекрасном настроении.

Сейчас же, глядя на хмурого Фаустова, все притихли, и о песнях не могло быть и речи.

Днем к партизанам пришел Франта Какач, чех из Самотина. Его хорошо знали в отряде. Две недели назад, когда фаустовцы еще двигались на запад и проходили через Самотин, они взяли Франту в качестве проводника для налета на жандармерию в Чешском Геральце.

Вероятно, у него было очень важное дело к партизанам, если он бросил хозяйство и пришел пешком в зимнюю пору сюда за восемь километров. Он вошел к Фаустову, как к старому знакомому, поздоровался с достоинством за руку, потом долго кашлял и, только немного успокоившись, начал говорить о деле.

— Есть у меня племянник. Бывший чешский офицер. Карел Кулыфанек. Втерся в доверие к немцам и сейчас работает в Нове-Место в гестапо каким-то служащим. Уже давно помогает нашим друзьям. Может быть, он что-нибудь может сделать?

Капитан оживился. Сообщение Какача заинтересовало его.

— В гестапо работает? Это здорово. Такой человек нам очень нужен. Осторожно поговори с ним, дадим ему несколько поручений, потом встретимся.

— Он хитрый малец, мой племянник. Откуда хочешь достанет сведения, — похвастался Франта, очень довольный тем, что угодил капитану. Фаустов сказал:

— На первый раз попроси своего Карела узнать что-нибудь о партизанах в районе железной дороги Прага — Пардубице. Не было ли там какого-либо интересного события?

— Хорошо. Я хочу еще одного знакомого приобщить к нашему делу. Он уже кое-где насолил немцам. Знаю его с малых лет. Ручаюсь за него как за себя.

— Что ж, давай проверим. Приводи своего знакомого.

На другой день Какач сообщил:

— Племянник слышал от одного знакомого эсэсовца, что три дня назад в деревне Краснице, за Чаславом, шел бой с окруженными партизанами. Их было не то пять, не то пятнадцать человек. Эсэсовцев легло там несколько десятков. Все партизаны погибли.

— Больше ничего не знает твой племянник?

— Краснице — не их зона действия. Там другое отделение гестапо.

Все же командир еще не верил, что Букин погиб. Откуда пятнадцать человек? И как мог погибнуть человек, который прошел в партизанских группах всю Западную Украину, столько раз был в боях с немцами, власовцами, бандеровцами — и всегда умел победить? Как мог погибнуть Ладислав Самек, жизнерадостный, никогда не унывающий Володька, к которому часто обращался капитан:

— Ну как, друг, выдержим такое дело?

— Выдержим, командир! — бодро отвечал Самек. — Сто раз еще выдержим!

А Саша Данилов! Ведь Фаустов не хотел отправлять его на это задание! Не хотел… Постой, что-то ты не так думаешь, Павел Васильевич! Если не Саша, то кто-то другой бы пошел — Алеша Белов или Боря Жижко? А разве их не жаль? Все знают, что командир за них готов отдать руку вот сейчас, в эту минуту. Ведь такова война, борьба с врагом, в которой кто-то погибает. И любая утрата отдается глубокой, незатухающей болью в груди боевых друзей.

Фаустов поднял голову. Рядом стоял Какач, не зная, куда деть свои черные узловатые руки.

— Еще что-то есть, Франта?

— Я привел своего знакомого, о ком мы говорили.

— Зови…

Вошел молодой человек невысокого роста, с заметным горбом на груди, будто за пазухой он спрятал большие камни. У него был тяжелый взгляд черных глаз, горящих из-под надвинутой на брови кепки. Стоял он перед Фаустовым настороженно, крепко расставив ноги в поношенных сапогах, и не вынимал рук из карманов.

— Вот Йозеф Букачек, — коротко сказал Какач. — Много знает, много может, если захочет…

— Если захочу, — словно эхо, отозвался Букачек, независимо глядя на капитана.

— С ним можно откровенно, — сказал Какач. — Он так ненавидит немцев, что ничего немецкого не может терпеть.

— Кроме немецкого оружия, — снова откликнулся горбун.

Улыбнулся капитан, глядя на этого человека, стоявшего в картинно-равнодушной позе. Однако отвечал он охотно. Да, он ненавидит гитлеровцев, поэтому больше не может верить социал-демократам, которые сидят в Лондоне и только мешают антифашистской борьбе. Одни разговоры, одно предательство… Он, Букачек, хочет действовать, и к черту этого хитрого президента Бенеша!

Фаустов с минуту подумал, потом испытующе посмотрел в худощавое решительное лицо молодого человека.

— Что ж, если хотите помочь нашему общему делу, то мы попросим кое-что сделать для нас. Согласны?

— Попробовать можно.

— Задание вот какое: нужно отправиться в деревню Краснице, отсюда километров шестьдесят, и узнать, какие партизаны вели бой с эсэсовцами. За два дня обернетесь?

— Постараюсь. Сейчас рождество, можно быстрее добраться — буду направляться к родственникам в гости. А оружие вы мне дадите? Пистолет? — быстро спросил Букачек.

— Не сразу. Но обещаю, от и до: если будет все идти хорошо, оружие вы получите.

Каким радостным огнем сверкнули из-под кепки глаза молодого чеха!

— До свиданья, товарищ командир.

— Всего хорошего, товарищ Букачек.

— Называйте меня не Букачек, а Бакунин…

— Как? — изумился Фаустов.

— Бакунин. Это моя революционная кличка. Вы же знаете Бакунина…

— Ну что ж, товарищ Бакунин, хорошо — спрятал улыбку командир, и, когда за горбуном захлопнулась дверь, проговорил с усмешкой: — Ишь ты — революционная кличка…

— Вы не сомневайтесь, капитан, — подал голос Какач. — Парень немного странный, ему нужно выправлять мозги, начитался разных брошюр анархистов, социал-демократов, «аграрного союза», но очень честный и хочет по-настоящему бороться.

Накануне Нового года, наконец, ударил легкий морозец. Свежий сверкающий снежок так бодро поскрипывал под ногами, что Юрий вдруг затосковал по родным местам. Захотелось промчаться на лыжах под соснами в лесу близ Калинина, спуститься на широкую снежную равнину замерзшей Волги и скользить вдоль ее берегов, наслаждаться мелодией встречного ветра и колючим морозом. Юрий потоптался во дворе и, вздохнув, вернулся в дом.

В комнате Карел Яйтнер, Кадлец и Фаустов, окружив себя густым табачным дымом, вели о чем-то серьезный разговор. Карел часто бывал и в Ждяре, и в Немецки-Броде, и в Светла и приносил много ценных сведений о немцах, о движении на дорогах, о делах на предприятиях. Юрий прошел в угол и, присев там на корточки, принялся осматривать батареи питания для рации.

Карел рассказывал, что он видел сегодня в Ждяре. Самое интересное оказалось на станции. В депо стоят четыре отремонтированных паровоза, которые вот-вот, после экипировки, должны уйти.

— Редкий случай — сразу четыре целехоньких паровоза, от и до, — сказал капитан и повернулся к Кадлецу: —Володя, займись этим делом. Нужно фрицам испортить новогоднее настроение. Сегодня ночью паровозы взорвать.

— Хорошо, командир. Кого можно взять?

— Кого хочешь. Возьми больше людей, прикрытие нужно на всякий случай организовать.

— Командир, вернулся Бакунин!

Фаустов встал и быстро направился навстречу Йозефу.

— Ну что?

Чех устало опустился на стул, затем молча махнул рукой.

— Говори же, что там было?

— Они оборонялись очень мужественно… — наконец проговорил Букачек. — Жители говорят, что все погибли, а немцев было положено там видимо-невидимо. Никто точно не знает, как немцы окружили партизан, одни говорят, что каратели случайно наткнулись, другие, — что хозяева предали. Доказательств нет…

— Погибли! — застонал Кадлец.

Капитан ничего не говорил, только закурил от дымящейся папиросы новую.

— Ну мы им, гадам, сегодня сделаем новогодний подарок, — зло сказал Владимир. — В память о наших товарищах сделаем…

Дежурный экипировщик в депо, болезненного вида чех, одетый в форму немецкого железнодорожника, с удивлением уставился на вошедшего в сторожку бородатого немецкого офицера. Отставив кружку с недопитым кофе, чех проговорил:

— Здравствуйте, господин офицер. Сегодня чудеса происходят. Только что заходили чешские жандармы, а до них — немецкие. Что это у вас появились дела под Новый год?

— Служба, пан, служба! — ответил Кадлец, усаживаясь перед жарко горящей печуркой.

Железнодорожник подвинул офицеру чашку кофе и равнодушно спросил:

— Я вас, пан офицер, что-то еще не встречал. Откуда приехали, осмелюсь спросить? Из Остравы?

Кадлец усмехнулся, прикурил от уголька.

Дежурный был рад приходу офицера. Ведь ночью так медленно тянется время и так хочется его скоротать, хотя бы с незнакомым человеком. Да к тому же немецкий офицер любезно слушал болтовню обыкновенного экипировщика локомотивов. Такое редко бывает с эсэсовцами. И дежурный говорил, как неспокойно теперь стало в воздухе — того и жди, что прилетят русские самолеты и начнут бомбить. А тут еще четыре паровоза привели, пришлось быстрее их ремонтировать.

— Отремонтировали? — спросил офицер.

— Конечно. Завтра, в Новый год, прицепим к ним воинские эшелоны.

Разговор перескакивал с темы на тему, говорили о погоде и русских самолетах, о качестве эрзац-кофе и последних слухах о разгроме англо-американских войск в Италии, о том, какая нынче тяжелая доля у железнодорожников…

Офицер слушал, не перебивая, потом вдруг встал и сказал:

— Что ж, пойдем, посмотрим, как эти паровозы приведены в порядок.

— Зачем ходить? — недовольно ответил железнодорожник. — Час назад жандармы все осмотрели.

Голос офицера стал жестким:

— Нужно осмотреть еще раз! И поживее!..

Дежурный не стал спорить с эсэсовцем, тем более что у офицера кобура с пистолетом была передвинута к самой пряжке ремня. Время военное, русская армия уже совсем близко, и немцы стали очень раздражительны. Так что лучше не выводить из себя этого самонадеянного офицеришку.

И железнодорожник нехотя шагнул за дверь, в темную ночь. Лишь несколько минут спустя, привыкнув к темноте, он едва различил неподвижно стоящие человеческие фигуры. Он испуганно остановился.

— Это мои солдаты, — сказал офицер.

Солдаты молча двинулись вслед за ними к зданию депо.

Дежурный долго возился с огромным замком, висящим на двери, пытаясь дрожащей рукой вставить ключ в скважину, но это ему не удавалось. Тогда ключ взял офицер.

Скрипнула дверь. Вошли в депо, огромное помещение, пахнувшее мазутом, машинным маслом и паром. Ничего не было видно. Но все чувствовали, что в этой кромешной тьме, где-то рядом, стоят громадины-локомотивы.

В руках офицера зажегся электрический фонарик. Его слабый свет выхватил из темноты огромные тени солдат, направляющихся к паровозам. Дежурный крикнул:

— Что вы там делаете? Пан офицер, прикажите им!

— Молчать!

Железнодорожник уставился на блеснувший пистолет. Только теперь понял: «Партизаны»!..

— Денис, передай взрывчатку! Франтишек, быстро к последнему паровозу, вместе с Беловым!

…Четыре мощных взрыва потрясли спящий город Ждяр. Это был грозный фейерверк в память о погибших друзьях и горький новогодний подарок гитлеровцам. Когда люди выбежали на улицу, они увидели над круглым зданием депо пламя.

Примчавшиеся из комендатуры немцы обнаружили в сторожке на столе лист бумаги со словами «Сердечный привет». И размашистая подпись: «Иван Грозный».

Вскоре на многих улицах и площадях Ждяра, Нове-Место и других окрестных населенных пунктах появились объявления, в которых гитлеровские власти обещали за поимку партизана «Ивана Грозного» полмиллиона крон.

 

САМОТИН

В начале января отряд «Зарево» перешел в хутор Самотин, находившийся в неглубокой лощине, в стороне от дороги на Поличку. Дома в нем стояли на большом расстоянии один от другого, а усадьбу старосты и харчевню, окруженные густыми еловыми посадками, даже трудно было отнести к Самотину — они виднелись далеко за поворотом дороги. Северо-восточнее села начинался лес, который постепенно поднимался по склонам Чешско-Моравской высочины.

В этом неприметном селении Фаустов и решил создать базу для отряда. Усадьбы крестьян Франтишека Какача и старого Застеры стояли ближе всех к лесу. В этих хозяйствах и расположились партизаны. Хозяева стали охотно помогать отряду, несмотря на то, что при малейшем подозрении в содействии патриотам гитлеровцы жестоко расправлялись с местными жителями. Бойцы отряда строго соблюдали порядок, установленный капитаном. Днем ни один партизан не выходил из дома, даже если казалось, что никакой опасности или подозрительных лиц поблизости нет. Лишь с наступлением сумерек фаустовцы уходили на выполнение заданий и возвращались в темноте. Хозяевам, у которых едва хватало на пропитание своей семьи, партизаны помогали по хозяйству, как могли.

Первые дни 1945 года начались для отряда удачно. Через четыре дня после «новогоднего фейерверка» в Ждяре группа в составе Алексея Белова, Николая Болотина и Владимира Курасова отправилась в район Немецки-Брод и в шести километрах севернее этого города взорвала железную дорогу и воинский эшелон. Три пассажирских вагона с немецкими солдатами свалились под откос. Тут же загорелись пять товарных вагонов с боеприпасами. Долго, оглушительно рвались снаряды, трещали патроны. Взрывы далеко разносились в морозном воздухе, и партизаны, которые укрылись в лесной сторожке на горе и отсиживались там в ожидании темноты, с удовольствием прислушивались к такой музыке.

— Как будто неплохо поработали, ребята? Командир будет доволен, — сказал Алексей, старший группы.

Это была, действительно, крупная диверсия, к тому же совершенная под самым носом у гитлеровцев, расположившихся вокруг Немецки-Брода.

Фаустов, выслушав доклад Белова о выполненной операции, сказал:

— Молодцы, друзья. Кадлец, запиши еще один эшелон на наш боевой счет! Только беда — теперь нам уже не придется взрывать: толу почти не осталось. Кончилась взрывчатка.

Маленький, очень подвижный Николай Болотин выглянул из-за плеча Алексея:

— Ничего, командир, от наших гранат тоже кое-что может полететь!

— Вот именно: кое-что… — задумчиво проговорил капитан.

В последние дни Юрий также ходил расстроенный, озабоченный, как и командир.

Несколько раз Юрий передавал на Большую землю настоятельную просьбу командира прислать самолет, указывал место, где можно его принять, напоминал, что в отряде кончается питание для рации, взрывчатка, однако оттуда шло короткое: «Ждите. Пока используйте местные резервы».

Оружия, правда, в отряде было достаточно — и автоматов, и патронов, и гранат — они были раздобыты во время налетов на жандармерию, на отдельные группы гитлеровцев. Но взрывчатки… где ее взять?

Владимир Кадлец, одетый в новенький мундир гауптштурмфюрера, с крестом, с черной, аккуратно подстриженной бородкой, выглядел таким респектабельным офицером-эсэсовцем, что перед ним робел любой встретившийся гитлеровец. Он куда-то уходил на сутки, двое и, возвратившись, тотчас же отправлялся к Фаустову. Командир и начальник штаба подолгу разговаривали, склонившись над картами.

После такой беседы капитан вызывал Юрия и приказывал передать новое сообщение, в котором говорилось о передвижении немецких войск, о впервые появившихся здесь номерах воинских частей, о действиях соседних чехословацких партизан, которым нужно оказать помощь.

Связи отряда с жителями окрестных сел крепли, становились определеннее и надежнее. Партизаны теперь знали настроение крестьян, знали, на кого можно надеяться как на самих себя, в каком доме разведчик найдет пристанище, а чью усадьбу нужно обходить… Новые сведения о действиях гитлеровцев поступали после каждого рейда разведчиков. В этом была видна работа чехословацких друзей — и Карела Яйтнера, и Йозефа Букачека, и Франтишека Бенеша, и Яначека, и Какача — уже десятки людей помогали фаустовцам вести разведывательную работу.

Однажды капитан вызвал к себе Жижко, Кулеша, Болотина, Белова и Курасова.

— Кадлец принес очень хорошие вести, ребята, — сказал Фаустов. — На севере, в Польше, до самого моря наши войска снова прорвали оборону фашистов. Фрицы отступают, и теперь, думаю, до самого Берлина будут драпать. И здесь, у немцев в тылу, нужно показать им, почем фунт лиха, от и до! Посмотрите сюда!

Все сгрудились над картой.

— В этом селе — называется оно Циготин — вовсю работает спиртовой завод. Большое предприятие. Спирт идет только немцам. Нужно уничтожить завод и спирт. Такова первая задача. Вторая посложнее. В Стара Ранске нужно разрушить военный завод, который выпускает снарядные корпуса. Завод хорошо охраняется, и выполнить задачу будет трудно. Правда, в последнее время охрана состоит из фолькштурмовцев. Главная беда — у нас почти нет взрывчатки. Нужно, как говорится, соблюсти режим экономии и выполнить задачу с тем, что у нас есть.

Командир показал на карте маршрут движения к первому объекту — спиртовому заводу. На это задание старшим был назначен Алексей Белов. Ребята с охотой шли на выполнение этой операции.

— Пускай теперь фрицы рассчитывают на шампанское, — говорил Жижко, дозаряжая магазины автоматов. — Сегодня попоим спиртиком землю-матушку.

Быстрый на разные выдумки Болотин подмигивал и дополнял товарища:

— Зачем же поить землю-матушку? Мы ее спасем от такого зелья, примем на себя грех.

— Тебе командир такой грех покажет, от и до! Помнишь его наставления? — откликнулся Курасов.

Наставления капитана никто не забывал. Оно было произнесено два месяца назад, после вступления отряда на землю Чехии. Фаустов построил отряд, придирчиво осмотрел строй, словно перед полковым смотром, затем тихо, но с железными нотками в голосе, заговорил:

— Мы находимся, товарищи, в тылу врага. Это вы все знаете. Но прошу всегда помнить: тут не только тыл врага, но и земля наших друзей — братьев чехословаков. Здесь особенно требуется дисциплина и еще раз дисциплина. Требую беспрекословного повиновения каждого. Я здесь для вас и Советская власть, и судья, и главнокомандующий, и отец. Предупреждаю: любовь к спиртному, если таковая у кого-либо появится, буду лечить только так, — он выразительно похлопал по автомату.

Завод огорожен добротной каменной стеной. Ночь такая темная, что даже на снегу люди едва выделялись. Пятеро бойцов — Жижко, Белов, Болотин, Кулеш и Курасов — неслышно подошли к сторожке у ворот. Нажали на дверь. Она не поддалась. Партизаны постучали. В сторожке послышались шаги.

— Гто то е? — спросил сонный голос.

— Открой дверь. Транспорт прибыл, — крикнул как можно строже Курасов по-немецки.

— Эх, надо было через стену перемахнуть, — шептал нетерпеливый Жижко.

— Собаки там, — ответил Белов. — Шум поднимут, немцы зашевелятся…

Охранник, вероятно, еще колебался, открывать или нет, когда Владимир Курасов всем своим тяжелым телом навалился на дверь.

— Открывай, тебе говорят! — уже по-чешски, со злостью прорычал Жижко.

Щелкнул замок, и перед испуганным охранником предстали пятеро в немецкой и жандармской форме. Ему не дали опомниться. Быстро обезоружив его, ночные гости приказали вести их к складу со спиртом.

Из темноты зарычала собака, но после окрика охранника затихла. Огромные резервуары выступили из темноты как-то неожиданно, и люди остановились перед ними. Теперь каждый из партизан знал, что нужно делать.

— Живее, ребята, ищите краны, — прошептал Белов.

Где-то забулькала жидкость, сильно запахло спиртом. Вот уже ручейки поют около резервуаров. А партизаны продолжали отыскивать краны и открывать их.

— Сколько спирта? — спросил Алексей обомлевшего от страха охранника.

— Около восемнадцати тонн. Завтра за ним должны приехать…

— Боря! — позвал Белов товарища.

— Я здесь…

— Мчись в аппаратную, оставь там нашу визитную карточку. Чтобы помнили нас долго. Потом к выходу, у ворот будем ждать.

Спиртная река разливалась все шире, журчала сильнее, убегая куда-то вниз, где спало село. Сверкни сейчас искра — и вспыхнул бы весь двор синим жарким пламенем. Огонь бы перекинулся на дома. Борис Жижко в аппаратной так накуралесит, что долго будут здесь восстанавливать «хмельное хозяйство».

Так же тихо, как и вошли, партизаны выбрались с территории завода. Связанному охраннику приказали, примерно, час молчать. Потом может кричать, стучать, звонить — что душе будет угодно.

Появился Жижко. В аппаратной он нашел тяжелую кувалду и крошил, ломал все, что попадалось под руку. Продырявил какие-то трубы, вывинтил краны, разбил пульт управления.

— Привет, фрицы! Увидеть бы, что вы будете завтра делать…

Когда отошли километра два и стало немного светлее, Белов заметил у Болотина за спиной что-то тяжелое.

— Что это?

— Нельзя же все восемнадцать тонн пустить в землю. Нужно попробовать — может быть, это и не спирт? Может, напрасно трудились…

Возвратились перед рассветом. В доме Какача уже не спали, и Белов с товарищами отправился докладывать капитану о выполненном задании.

— Спасибо, хлопцы, — сказал довольный Фаустов. — За восемнадцать тонн спирта, да за то, что завод долго не будет работать, вам просто благодарности мало. Об этом на Большую землю сегодня передам.

— А вот она, командир, благодарность. Мы побеспокоились, — подал голос Болотин. — По стаканчику кровно заработанного спиртику, — лицо его расплылось в хитрой улыбке.

Только сейчас Фаустов увидел стоявшую в углу большую бутыль в плетенке. Подошел к ней, тронул ногой. Ледяным голосом спросил:

— Спирт?

— Ага, — голос Болотина упал.

— Кровно заработанные, говоришь? А мои слова помнишь? Значит, начнем победы отмечать?

Болотин опустил глаза. С ноги на ногу переминались остальные партизаны.

— Юра, позови Павловского!

Через минуту военврач стоял в дверях.

— Григорий Васильевич, — капитан величал военврача, который был старше его на десяток лет, по имени и отчеству, — налей во фляги спирт для медицинских нужд, хлопцам отпусти по половине стакана — не больше!

Павловский проворно выполнил приказание. И когда каждый выпил свою порцию, Фаустов поднял бутыль, вынес ее во двор и изо всех сил ударил по ней прикладом.

Дверь скрипнула и, по привычке нагнув голову в потертой высокой шапке, в комнату вошел Яйтнер. Сзади выглядывал из-за плеча улыбающийся Какач. По радостному виду Карела Яйтнера можно было понять, что он пришел сюда из Цикгая неспроста и с хорошими вестями.

С первого же взгляда он заметил, что здесь в комнате что-то произошло и что Фаустов еще не отошел от гнева. Лесник широко шагнул к столу, протягивая обе руки командиру.

— Добрый день, капитан! Не думал тебя в такой ранний час видеть в плохом настроении. Что случилось?

Фаустов исподлобья взглянул на товарища и вдруг открыто улыбнулся, махнул рукой.

— Ладно, ну его к черту, не будем говорить о пустяках. Просто мне сегодня плохой сон приснился… Что у тебя нового?

Карел не торопился. Он уселся на стул, аккуратно положил шапку на колени, расстегнул полупальто, вытер огромным платком вспотевшее лицо.

— Володи Кадлеца нет?

— Нет… Ушел.

— Жаль, давно не видел я «Ивана Грозного». Хотелось его увидеть. Я ему хороший мундштучок принес.

Капитан нетерпеливо заерзал на стуле.

— Все сделал, командир, все! И еще есть кое-что.

Теперь Карел медленно расчесывал светлые коротко остриженные волосы, будто не замечая нетерпения, с которым смотрели на него командир и бойцы. Затем встал, глубоко запустил огромную шершавую пятерню за голенище сапога и вытащил оттуда плотно сложенный лист бумаги.

— Опять рисовал? Карел, сколько раз тебе говорить? — как можно строже произнес Фаустов. Он никому не разрешал на заданиях записывать, требовалось все запоминать, держать в голове. Но молодой лесник снова, уже второй раз приносит план, рискуя по пути быть обысканным жандармским патрулем. Карел сделал виноватое лицо и с самым страдальческим выражением повертел у виска пальцем: мол, опять забыл. Бумага развернута, легла на стол.

— Вот он, мостик…

Это был план железнодорожного моста через Сазаву и подходов к нему. Несколько дней Карел вместе со своим братом Франтишеком под различными предлогами приближался к запретной зоне, замечал каждую мелочь, дважды садился в поезд, чтобы проехать по мосту и, наконец, все свои наблюдения выложил вот на этой бумаге.

— Н-да, нелегкий мостик ты нарисовал, Карел, — почесал за ухом Фаустов, рассматривая бумагу.

Охрана этого очень важного объекта была так хорошо продумана, что требовалась какая-то особенно хитрая и смелая операция, чтобы вывести из строя этот объект. Конечно, теперь, когда чешские друзья раздобыли план подходов к мосту, группе легче будет добраться до могучих каменных быков и огромных металлических ферм, чтобы поднять их в воздух. А вот поднять-то сейчас и нечем! Придется подождать, когда будет взрывчатка. Сколько же еще ждать самолета? Нужно Яйтнеру поручить переговорить с чешскими партизанами.

— Да, нелегкий объект, — повторил в задумчивости Фаустов. Он положил бумагу в полевую сумку и, глядя куда-то мимо Карела, перебирал в памяти все возможные способы налета на мост. Нет, придется, вероятно, пока отложить такую операцию. Вот возвратится с задания начальник штаба, еще продумаем все детали. Может быть, наш «Иван Грозный» что-нибудь изобретет. Светлая голова у Володи Кадлеца!

— Большое спасибо, Карел, за мост. Только в последний раз используешь бумагу. Порядок, друг, есть порядок, от и до. — Фаустов решительно положил на стол полевую сумку, как бы кончая разговор, и сейчас Яйтнер понял, что теперь командир сделает так, как обещает.

— А что с заводом, Карел? Узнал что-нибудь?

Лесник кивнул головой, затем выразительно посмотрел в сторону Болотина, Юрия Ульева и Павловского. Они заметили взгляд Яйтнера и тут же один за другим вышли из комнаты.

— Нашел кого-нибудь? — быстро спросил Фаустов.

— Да, через Йозефа Вейса установил связь с рабочими, — сказал лесник. — На заводе действует небольшая подпольная группа, есть также немало товарищей, которые могут поддержать нас.

— Все сделал, как я просил?

— Конечно. Договорились о времени. Я передал им пароль. До завода вести группу взялся сам Вейс, а у проходной ребят встретят двое из подпольщиков и проведут наших куда нужно.

Фаустов встал, перегнулся через стол и сжал плечи лесника. Сейчас капитан улыбался, и широкие черные брови, словно крылья, взмахнули над сияющими глазами.

— Да ты знаешь, Карел, какой ты молодец! Просто ума не приложу, как тебя благодарить.

— А я не один, командир. Со мной брат Франтишек. Без него я не сделал бы ничего. Да и связь с антифашистами на заводе один не установил бы…

— Давно они работают?

— В прошлом году было много провалов. Сейчас налаживают связи. О том, что они уже сделали, разговора не было. Наверное, брак в снарядных корпусах…

— Значит, так! — рубанул рукою воздух Фаустов. — Завод — штука не мелкая, и нелегкая, но второго февраля мы посетим его.

 

СТЕПАН НАХОДИТ ДОРОГУ

В комнате было тепло, пахло свежеиспеченным хлебом. Уже сколько недель живет Степан в этом доме после страшных дней в концлагере, но никак не может привыкнуть к хлебному аромату, от которого у него всегда кружится голова. Он закрыл на миг глаза, вздохнул, затем прижал к колену маленький сапожок и снова застучал молотком. Нужно Ружене починить сапожки, не то завтра ей выйти будет не в чем. Знает Степан, как этим добрым двум женщинам — Ружене и ее матери — сейчас трудно. Ведь на шее сидит он, здоровый парень.

Мать гремела посудой в кухне. Ружена сидела в углу и, придвинувшись к керосиновой лампе, что-то шила. Такой ее всегда видит по вечерам Степан — молчаливую, озабоченную шитьем. Скажешь ей что-нибудь — она поднимет голову, коротко ответит, а в глазах — затаенная грусть, невысказанная боль. Знал Степан: еще в 1939 году, через четыре месяца после свадьбы, мужа ее схватили нацисты и отправили в концлагерь. А в 1942 году, когда по всей Чехии начался кровавый террор, Ружене сообщили, что ее муж умер в лагере «от инфекционной болезни». С тех пор поселилась в глазах женщины затаенная боль.

Ружене обязан Степан тем, что сидит сейчас здесь и ловко сапожничает. Никогда не забудет он той страшной ночи, полной выстрелов и криков. Эсэсовцы везли в грузовиках заключенных с работы. На повороте, где машины осторожно шли вдоль крутого обрыва, Степан, вдруг оттолкнув в сторону эсэсовца, выпрыгнул из машины. Поднялась стрельба, завыли в бешенстве собаки. Он ударился головой обо что-то острое. И вдруг уплыли куда-то далеко выстрелы и лай собак. Он уже не чувствовал ни боли в сломанной руке, ни твердого каменного ложа, на которое шмякнулось его тело.

Очнулся он в теплой комнате, когда склонилось над ним молодое женское лицо. Потом, уже в подвале, с перевязанными рукой и головой, он слушал, как ему говорила старая женщина:

— Если бы не Ружена, не жить бы тебе, дорогой мой. Вот никак не пойму, как она увидела тебя под скалой и дотащила сюда. Сил-то сколько нужно! Потом она сама едва отдышалась, сердце у нее, бедняжки, слабое.

Ружена появлялась два раза в день — утром и вечером, меняла повязку, скупо улыбалась Степану и куда-то исчезала.

— Дочка моя — швея. Каждый день приходится к заказчицам ходить, искать работу… — говорила мать, вздыхая. — Сколько домов обстучишь, сколько километров исходишь…

Когда женщины подняли Степана на ноги, он начал помогать по хозяйству, чинил, несмотря на перевязанную руку, обувь, мастерил в сарайчике. На усадьбу люди заходили редко. В этих случаях беглец прятался в подвал, ждал, когда гости уйдут. Он видел, в какой нужде живут Ружена с матерью и как они скрывают от него эту нужду. «Как только сломанной рукой начну двигать, уйду», — думал Степан. До плена он был фельдшером в полку и знал, что для полного выздоровления потребуется еще недели две.

Коротали они вечера втроем, часто за беседой. Он рассказывал о своей Рязанщине, выслушивал повествования Ружены о том, как она ходит по заказчицам и какие капризы у старостихи, или жены жандармского начальника. Смеялись. Иногда он встречал взгляд ее черных глаз, в которых блестела смешинка, но минуту спустя эта смешинка исчезала и на смену ей всплывала прежняя пелена тоски.

Наконец однажды Степан сказал:

— Пора мне уходить, хозяйка. Я уже здоров и нечего сидеть у вас на шее.

Ружена вспыхнула. В уголках ее полных, резко очерченных губ появились сердитые складки.

— Не говори глупости. Куда же пойдешь, Стефан? Кругом фашисты… Схватят тебя.

Он посмотрел на нее ласково, с каким-то волнением, словно впервые увидел, какая она красивая.

— Ты говоришь не то: кругом друзья. Их больше, чем фашистов. А ты помоги мне найти партизан…

— Хорошо, попробую что-нибудь узнать…

Но проходили дни, а Ружена никаких вестей о партизанах не могла принести.

Вот и сегодня. Она пришла усталая, но все же после ужина принялась за шитье — платье заказчице должно быть готово пятого февраля, а сегодня было уже второе. И снова ничего не могла она сказать Степану. Наблюдая, как он ловко чинит ее сапожки, залюбовалась его скуластым лицом, упрямыми складками на лбу.

А ночью парень снова ворочался в бессоннице, ломая голову над тем, как же найти партизан…

Перед рассветом, когда Степан все-таки заснул, вдруг залаяла собака, потом во дворе раздался шум. Он вскочил, быстро оделся, спустился в подвал. Услышал тяжелый топот сапог, затем разговор… Это была русская речь, да, да, говорили на русском языке!

Когда все утихло и Степан заглянул в комнату, он увидел на полу спящих солдат в немецкой и жандармской форме.

Петляя в молодом ельнике, Борис Жижко шел впереди всех и первый добрался до седловины высоты. Отсюда было видно далеко вокруг. Солнце еще не зашло, оно багровыми холодными лучами освещало заснеженную долину. Внизу уже в тени лежал завод. Горели в солнечном пламени лишь две кирпичные трубы, остальное почернело — и длинные приземистые цехи, и какие-то пристройки вдоль колючей проволоки. У ворот разворачивались и выезжали на дорогу несколько груженых машин. Слева небольшой кирпичный домик — охрана завода. А дальше виднелись островерхие крыши домов, среди которых черными трещинами обозначались улицы. Город протянулся вдоль равнины, его окраина пряталась за холмами.

— А вот и он, завод, — проговорил сзади, едва отдышавшись, Йозеф Вейс, толстый старик в поношенном пальто. Подобно многим потомственным стеклодувам, он страдал болезнью сердца, но все же взялся провести группу партизан к Старе Ранске кратчайшей дорогой. Эта дорога петляла между скал, по крутым склонам в лесу и была тяжела даже для таких ребят, как Жижко и его товарищи. Когда сегодня утром они усомнились в силах больного старика, тот с обидой сказал: «Йозеф Вейс думает прежде всего о партийном поручении, а потом уже о своем здоровье. Лучше меня этой дороги никто не знает».

Старик всю дорогу шел бодро. Его крупное мясистое лицо покрылось красными пятнами, он поминутно останавливался, чтобы смахнуть с глаз и шеи пот. Иногда он говорил партизанам: «Тут совсем недалеко. Вот поднимемся на горку и перейдем лес», — будто устал совсем не он, а эти молодые парни. И сейчас, когда рядом, за голубым снежным полем лежал завод с высокими трубами, Борис понял, что у старика силы совсем уж на исходе.

— Устал, отец?

— Немного есть. Здесь, в местечке мой родственник живет, я к нему пойду. Там и отдохну…

Подошли остальные разведчики — Кулеш, Болотин, Прохазка… Кто-то изумленно свистнул и проговорил:

— Сколько же работает на заводе рабочих?

— Фаустов сказал — тысяча семьсот.

— Тысяча семьсот? Как же нам вывести из строя такую махину? Нас же всего восемь…

— Главное — не теряться, ребята. Нас сюда товарищ Вейс привел, а теперь уж самим нужно разбираться, что как.

— Я пойду. Моей помощи больше не нужно? — спросил старик.

— Дойдешь?

— Тут совсем близко. Потихоньку дойду…

— Не знаю, как тебя и благодарить, отец, — тихо, с чувством сказал Жижко. — Без тебя петляли бы по дорогам.

Он досадливо отмахнулся, затем, по-стариковски жуя губами, притянул к себе парня поближе.

— Слушай внимательно, Борис. Кончите дело — уходите с завода вон по той дороге, где стоят две сосны. Она идет в горы, там придется перебраться через маленький ручеек, потом — вправо по просеке. Километра через три увидите усадьбу. Там живет вдова лесоруба. Хорошая, добрая женщина, ей можно верить. В доме удастся до вечера отдохнуть.

Старик поглубже натянул на уши суконную шапку и, пожав Борису руку, уже собрался уходить, но тут вдруг снова повернулся к разведчику.

— Слышишь, как шумят сосны? Это ветер изменился, дует с севера. Значит, может случиться снегопад и вьюга. Так что не сбейтесь с пути.

Быстро набегали сумерки. Темнота постепенно поглощала всю долину. Вскоре и завод не стал виден. Ни один огонек не блеснул в его цехах: видно, светомаскировка соблюдалась очень тщательно. Партизаны выжидали. В десять часов вечера должна была произойти смена постов.

Наконец Жижко посмотрел на часы и подал сигнал. Первыми по тропинке вышли на дорогу и направились к заводу Болотин и Кулеш. Они оба неплохо знали немецкий язык и должны были, в случае какого-либо осложнения, расчистить дорогу в заводской двор. Там, у проходной, их встретят двое рабочих, по паролю.

Через несколько минут вышли остальные шесть человек. Впереди было тихо.

У заводских ворот около сторожевого грибка уже стоял Кулеш.

— Николай в проходной, — сказал он. — Пришлось привязать табельщика к столу да запереть в комнате. А наши друзья ждут во дворе. Наверное, замерзли, бедняги.

Действительно, как только разведчики пробежали проходную и оказались в небольшом заводском дворе, от стены цеха отделились две черные фигуры.

— Пан солдат не встречал сегодня в городе седого старика? — спросил один из них, пожилой рабочий с молотком в руке.

— Встречал. Он у Вацлава вот такой же молоток купил, — ответил Жижко условленной фразой.

— Наздар!

— Наздар, друзья! Теперь давайте за дело!

Жижко действовал быстро и расчетливо. Он отдал распоряжение Кулешу глаз не спускать с караульного помещения, стрелять только в крайнем случае. Двум бойцам отправиться вслед за чешским товарищем к котельной и взорвать ее последней взрывчаткой. Другой рабочий поведет к подстанции — ее нужно также подорвать гранатами и поджечь. Остальным — в цехи, вывести из строя как можно больше оборудования.

Партизаны растворились в темноте. Вряд ли кто-нибудь мог заподозрить, что горстка чужих людей проникла на завод. Одетые в немецкую форму, они ничем не отличались от охраны. Главное теперь для них — действовать быстро, пока не наступило время смены постов и не обнаружено исчезновение часового у ворот.

Цехи завода мерно и глухо гудели. За кирпичными стенами и плотно закрытыми окнами на десятках станков, у паровых молотов и прессов готовились корпуса для снарядов. Еще несколько дней — и эти смертоносные сигары могут упасть на наши позиции, будут сеять вокруг смерть.

Над корпусами стояла кромешная темень. Сыпался твердый снег. Ветер крепчал. Поднималась вьюга, февраль начинал свою очередную снежную пляску.

Вдруг над заводом дрогнул воздух, взрыв ударил по окнам цехов. Из котельной медленно ползли языки пламени. Вслед за этим послышался еще один взрыв, в цехах погасли лампочки.

Началась паника. В темноте люди бросались к выходу, сталкивались друг с другом, натыкались на станки, падали. Никто не мог понять, что произошло. Зажглось несколько факелов. В дрожащем свете длинные человеческие тени метались по стенам цеха. Кто-то крикнул:

— Партизаны!

В эту минуту прозвенел высокий, требовательный голос:

— Ни с места, товарищи!

Кричал Прохазка, вскочив на какой-то ящик и подняв автомат. Тени перестали метаться.

— Рабочие! Внимание! Мы — советские и чехословацкие партизаны. Выслушайте нас! Сейчас мы взорвали котельную и подстанцию. Но это не все. В ближайшие три дня на завод будет совершен массированный налет американской авиации.

Прохазка замолк, перевел дух. Люди в бледном освещении факелов заволновались, зашумели.

— Вы знаете, что такое налет американцев? Тысячи тонн бомб, море огня… Советуем вам на эти дни уйти подальше от завода. Уходите отсюда, если не хотите умереть под бомбами!

Рабочие снова зашумели.

— Верно! По домам, товарищи! — крикнул кто-то из темноты. Черная масса людей двинулась к выходу. Там на минуту вспыхнула возня, раздалась ругань на немецком языке — наверное, какой-то немец-мастер пытался задержать толпу людей, рвущихся на улицу.

Во дворе грохнул выстрел, другой, прострекотала автоматная очередь. Прохазка и с ним Борис Жижко выскользнули через окно во двор, бросились к воротам.

С трудом в снежной пелене отыскали дорогу к седловине горы. Никто не пострадал, если не считать израненных рук и разорванных шинелей у Белова и Курасова, которые перебирались через колючую проволоку. Жижко, Прохазка и Павловский проскочили через проходную, когда Кулеш открыл огонь по фолькштурмовцам и те спрятались за дом.

Около завода начиналась паника. Подъезжали солдаты на двух грузовиках с горящими фарами. Разведчики видели, как в скользящих полосах яркого света метались фигуры в касках, как цепочка трассирующих пуль пронеслась вдоль проволочной ограды, затем поднялась зеленая ракета. А за цехами полыхало пламя, чуть ли не до верхушек освещая высокие заводские трубы.

— Ищи, фриц, ветра в поле, — проговорил Жижко, забрасывая за плечо автомат.

…Лес долго не кончался. Наконец нашли дорогу, потом вышли к речушке. Узкая проселочная дорога, придерживаться которой можно было в темноте лишь ощупью, петляла меж черных елей.

На востоке уже начала желтеть заря, когда послышался собачий лай. В стороне, среди деревьев, показались смутные очертания дома, прижавшегося к крутой горе. Посоветовавшись немного, партизаны двинулись туда.

Вот и покосившийся забор из старых кольев, калитка, скрипящая на ветру.

Гремя цепью, из-за куста выкатился огромный пес, Курасов вскинул автомат, но Павловский остановил его.

— В гостях свои порядки не устанавливай, Володя. И нервы береги.

На крыльцо вышла пожилая женщина в накинутом на плечи пальто.

— Хозяйка, пусти отогреться в хату.

Женщина удивилась чешской речи из уст людей, одетых в немецкие шинели, и молча пропустила солдат в дом. На озябших ребят дохнуло теплым хлебным запахом, чем-то таким уютным, родным, семейным. Едва расстегнув ремни, повалились спать.

Ребята спали мертвым сном, не зная, какими жадными горящими глазами наблюдает за ними молодой мужчина. Сердце Степана радостно билось. Неужели это партизаны, русские? Сколько дней, недель ждал Степан этой встречи!

Утром первый же проснувшийся боец увидел в дверях Степана.

— Ба, да тут мужик!

…Ружена, не проронив ни слова, собирала Степана в дорогу. Заштопала пиджак, пришила пуговицы на рубашке. Она не поднимала взгляд на Степана, но сердцем чувствовала, как он счастлив, как рад тому, что теперь он снова будет бить фашистов.

Когда отряд уже собрался уходить, Степан подошел к Ружене попрощаться. Он увидел плотно сжатые красивые губы и слезы на щеках.

— Стефан, береги себя… — наконец, прошептала она.

…Юрий в тот день передавал в Центр очередное сообщение.

«В ночь на третье февраля совершена диверсия на заводе в Старом Ранске, производившем корпуса 122-мм снарядов. Взорваны котельная, подстанция».

 

СОСЕДИ

За окном, совсем рядом, чуть ли не касаясь стекла, качались заиндевелые ветви яблони. Они то становились неподвижными, словно прислушивались к посвистыванию гуляки-ветра, то вдруг начинали дрожать, и тогда Юрию становилось очень жаль одинокое дерево.

В окно был виден весь склон холма, пустынный, с редкими кустиками, выглядывавшими из-под снега. Дальше чернел огромный валун — под ними течет незамерзающий ручеек, — виднелся дом Застеры, окруженный высокими вековыми тополями с шапками вороньих гнезд. У Застеры тоже живут несколько бойцов группы, но сейчас их там нет, ушли на задание. Предвечернее серое небо нависло над Самотином. Еще полчаса — и оно накроет темью все вокруг до самого утра.

Сегодня — праздник, день Красной Армии. На Большой земле уже каждому солдату по чарке выдали, приказы с благодарностью прочитали. Здесь, в отряде, у ребят тоже праздничное настроение, только никакой чарки никто не получил. Что ж, вернемся во Львов или Киев, — тогда отпразднуем. Наверное, это будет скоро: сейчас наши уже всю Восточную Пруссию прошли, гонят фрицев в Силезии.

Ребятам сегодня весело. Собравшись в кружок, шутят, рассказывают забавные истории. Что в этих рассказах правда, а что выдумка — на совести каждого. Денис Кулеш, до блеска надраивший широкие немецкие сапоги и аккуратно причесанный, возится со своим кинжалом: и сюда проникла фронтовая мода делать рукоятки сборные, из разноцветных пластин. А Франтишек Прохазка, первый заводила, на досуге играет на гармошке, корчит забавные рожи.

До Юрия доносятся отдельные слова, обрывки разговора Фаустова и Кадлеца с новым бойцом — с фельдшером Степаном, которого три недели назад подобрал Борис Жижко. Парень уже побывал на задании, держал себя там неплохо. Сейчас он, расчувствовавшись, снова начал рассказывать о тех женщинах, которые спасли его. Капитан, скрестив руки на груди и прислонившись спиной к теплой печке, раскачивается на табуретке и иногда кивает Степану в ответ, но Юрию кажется, что Фаустов не слушает фельдшера и думает о чем-то своем. Владимир Кадлец в теплой меховой безрукавке, подперев рукой щеку, что-то записывает в тетрадь.

— Обидно, командир, что ничем не мог этих женщин отблагодарить. Только обузой был… — сокрушенно говорит Степан.

В углу комнаты — взрыв смеха. Там Франтишек Прохазка, напялив рваные штаны и взлохматив волосы, изображал немецкого фюрера. Он так свирепо таращил глаза и по-журавлиному шагал по комнате, что вызывал дружный гогот товарищей. Сначала «фюрер» размахивал руками и петушиным голосом кричал «Нах Москау!», потом начал в ожесточении лаять, трясти головой, а закончил собачьим воем и взвизгиванием, убежал в угол, показывая большие дыры в порванных штанах. А потом Прохазка вполне серьезно сказал:

— Ну какой же он ариец, если не может свою собственную тыловую часть прикрыть.

Дружный хохот покрыл слова Франтишека.

Капитан веселыми глазами проводил Прохазку, затем снова повернулся к Степану.

— Значит, хороший человек эта Ружена, возвратился он к прерванному разговору. — Впрочем, ты еще успеешь отблагодарить этих женщин. Для них лучший подарок: быстрее Гитлера добить и закончить войну.

Денис Кулеш поднял голову и спросил:

— А что будет, командир, когда война кончится? Мне кажется, война идет уже сто лет, забыл, как мирно жили…

На минуту задумался капитан.

— Как сказать, Денис. Тихо будет… Ни стрельбы, ни взрывов, ни гула самолетов. Солдат пройдет по земле во весь рост, не крадучись, не пригибаясь… И завтра он будет жив, и послезавтра… Вот это главное.

Юрий улыбнулся, повернулся от окна.

— Тишина — это мало, командир. Я думаю, что, если кончится война, случится что-то необыкновенное.

— Например?

— Видите яблоню за окном? Как только фрица разобьем, она сразу покроется листьями. Ей-богу!

— Придумал, Юрка, — засмеялся Болотин.

— Да что там яблоня! Мы с вами сразу бы другими стали.

— Замечательную бы жизнь начали строить, — задумчиво, не поднимая головы, проговорил Кадлец. — Без фашистов воздух такой чистый станет, как на курорте…

Наступила тишина. Каждый подумал в этот момент о конце войны, о том сказочно прекрасном и таком желанном времени, которое, конечно, скоро, очень скоро должно прийти. Затихнут орудия, смолкнут автоматы и пулеметы. И уйдет отсюда отряд советских воинов-разведчиков, выполнив свой боевой долг. Унесут с собой эти молодые парни-чекисты необычайное, теплое чувство к этим местам, где пришлось столько испытать, к людям, чешским патриотам, которые были с ними в одном строю.

Конечно, много еще придется повидать каждому из бойцов, жизнь будет бросать из стороны в сторону, но в памяти останется неизгладимый след от этих напряженных дней в тылу врага.

В прихожей несколько раз звякнуло. Этот секретный звонок, пристроенный у входной двери, знали только фаустовцы да несколько чехов-подпольщиков.

В дверях появились Жижко и Белов, вернувшиеся с задания.

— Товарищ капитан, новость! Встретили группу наших партизан.

Командир недоверчиво посмотрел на бойцов.

— Что за группа? Откуда она?

— Командует у них майор Мельник. Всего двенадцать человек. Остановились на ночь у Тлустоша, но мы не сказали, где наш отряд.

— Юра! — сказал Фаустов. — Когда у тебя радиосеанс?

— Сегодня ночью.

— Обязательно узнай, что это за группа Мельника.

Встреча с соратниками-партизанами в тылу врага — величайшая радость для того, кто несколько месяцев живет в постоянной опасности, в изнурительном напряжении, в беспрерывных схватках с врагом. Если на фронте солдаты из двух соседних областей величают друг друга земляками, то здесь, в тылу противника, каждый партизан видит в своем соотечественнике родного человека, считает чуть ли не родственником. И чувство одиночества уходит куда-то далеко, и любая операция кажется тогда проще и легче.

Но в тылу живет и другой закон: доверие может быть твердым только после проверки. Вот почему капитан немедленно запросил Центр о группе Мельника.

Из Центра ответили, что группа майора Мельника в количестве 17 человек, действующая от Украинского штаба партизанского движения, была выброшена западнее Праги.

На другой день Фаустов встретился с Мельником и его группой. Это были измученные долгими переходами, голодные, простуженные и больные люди. Сам командир, только что оправившийся после ранения, обросший, изможденный человек, но одетый, как коренной горожанин — в хорошее пальто и шляпу, держался с достоинством старшего офицера. Он рассказывал с оптимизмом и даже некоторым юмором о прошедшем пути, но Фаустов понял, сколько пришлось пережить этим людям за последние три месяца.

Отряд Мельника в количестве семнадцати человек вылетел в гитлеровский тыл в октябре прошлого года. Произошла ошибка при выборе места приземления — прямо на немецкий гарнизон. Гитлеровцы устроили облаву. После перестрелки из семнадцати осталось в живых пятеро. В бою было потеряно ценное снаряжение, взрывчатка, погибли комиссар, многие испытанные бойцы и радисты с рацией. Не имея связи со своим штабом, действуя вслепую, группа Мельника двинулась на восток, ближе к фронту.

По пути майор встретил другую группу партизан во главе с Николаем Химичем. Эти люди были из партизанского отряда «Ян Гус», который также понес большие потери от карателей. Начальник разведки отряда Химич с семью бойцами также двинулся к высочине и соединился с Мельником совсем недавно.

Молча, с тяжелым чувством слушал Фаустов нерадостный рассказ майора. Он уже давно понял, что этому отряду партизан нужна поддержка, помощь — и вооружением, и продовольствием, и самое важное — связью с руководством. В то же время он заметил, что командир держится как-то скрытно, связано. «Не доверяет»… Из разговора, да и из самого тона беседы Фаустов понял, что Мельник хочет сохранить свою партизанскую самостоятельность.

— Что теперь думаете делать? — наконец спросил Павел Васильевич.

— Немного отдохнем, потом будем действовать. Нам нужно связаться со штабом.

— В следующий сеанс вы получите через нашу рацию связь. Дайте моему радисту свои позывные.

— Спасибо, — майор был сдержан в своей радости. — На время мы остановимся здесь, у этого хозяина.

Через несколько дней в Киев были отправлены радиограммы. Фаустов сообщал: «Встретил группу майора Мельника. Связи со своим Центром не имеет, ожидает выброски врача, радистов на мою площадку». Вслед за этим Григорий Мельник через радиостанцию «Зарево» послал радиограмму: «Два месяца в тяжелой обстановке ожидаю радистов, врача, комиссара. Прошу ускорить выброску на площадку Фаустова. Восемь человек во главе с Химичем подобрал я. Вынужден связь держать через Фаустова…»

Так рядом с группой «Зарево» появился отряд Мельника, о котором Фаустов в письменном докладе, подготовленном уже после войны, сообщал: «Нами приняты все меры для оказания помощи Мельнику. Ему была предоставлена возможность держать систематическую связь со своим штабом через наши радиостанции. На нашу площадку ему был сброшен груз, и, получив радистов, Мельник перешел на связь со своим Центром, не уходя от нас до самого соединения с Красной Армией».

 

КАРАТЕЛИ

Человек появился в селе мартовским утром. На нем было обтрепанное пальто, грязные, стоптанные башмаки и мятая кепка. Обросшее лицо, глубоко посаженные глаза, внимательные и настороженные. Он вошел в дом Тлустоша и на ломаном чешском языке рассказал, что он русский солдат, бежал из лагеря военнопленных. Попросил помочь найти партизан. В то время у Тлустоша в гостях сидел Франта Какач. Выслушав пришельца и посочувствовав его злоключениям, добродушный Франта хлопнул человека по плечу и сказал:

— Ничего, товарищ, если захочешь, партизан можно найти.

— Вы мне поможете, да? — вдруг оживился гость. — А где партизаны-то?

Тут Какач понял, что совершил оплошность. Будто ничего не было необыкновенного в вопросе человека, но он на какую-то долю секунды спросил раньше, чем это можно было ожидать, и к тому же неестественно радостным тоном. Это насторожило старого крестьянина. Он уклончиво ответил:

— Кто его знает, где эти партизаны. Я просто к слову сказал: захочешь найти, так найдешь.

Человек попрощался, вышел на дорогу и нерешительно зашагал в гору, к домам Какача и Застеры. На полпути он остановился и повернулся туда, откуда пришел.

Обо всем этом Какач немедленно сообщил Фаустову.

— Нужно было привести его сюда, Франта, — сказал капитан. — Здесь мы бы раскусили, что за фрукт.

Юрий вмешался в разговор:

— Теперь ясно, командир, какие машины с антеннами ездят вокруг. Нас, наверно, засекли пеленгаторы.

Несколько дней назад чехословацкие друзья из соседних сел и хуторов сообщали о каких-то автомашинах, которые появились у немцев: большие крытые фургоны, на крыше — антенны в виде рам или каких-то рогулек. После этого командир приказал Юрию и Ивану Тетерину сообщить Центру, что временно передачи будут прекращены.

Приход в Самотин незнакомца встревожил Фаустова. Уже прошло почти два с половиной месяца с тех пор, как пришли они сюда. За это время эсэсовцы ни разу не приходили в село.

Фаустовцы были хозяевами на дорогах и в селах от Ледеча до Бистрице. Владимир Кадлец не раз бывал в Брно, установил связь с чехословацкими патриотами, которые даже сделали для «Зарева» круглую — «гербовую» печать.

И вот теперь появились тревожные признаки того, что гитлеровцы нащупали базу отряда. Нужно быть начеку. «Зарево» не боится стычек с эсэсовцами. Теперь вместе с фаустовцами находится и отряд Мельника. За прошедшее время уже не один десяток гитлеровских вояк нашел могилу на дорогах. Но командиру нужно думать не только об отряде, он ответствен за судьбу тех чехословацких друзей, простых крестьян, которые приютили партизан, выполняли боевые задания.

Если эсэсовцы их обнаружат, семьям патриотов будут уготованы мучения в гестаповских застенках и концлагерях.

Фаустов приказал бойцам быть готовыми к немедленному выступлению. Никаких следов о пребывании отряда в Самотине не должно остаться.

Март. Почти всюду сошел снег, лишь в лесу под черными глыбами еще серели клочки ноздреватого снега. Пробивались к теплому солнцу первые былинки нежной травы, весело поглядывали голубыми глазами подснежники.

Поздно вечером в дом Какача ввалился весь мокрый и в глине Карел Кулыфанек. Еще не отдышавшись, он едва проговорил:

— Капитан, поднимай всех!..

Встревоженные бойцы окружили Кулыфанека. Кадлец подал неожиданному гостю воды, и тот одним духом опрокинул черпак.

— Сегодня ночью назначена облава на Самотин. У вас тут был гестаповский лазутчик, что-то вынюхал. Они надеются захватить вас врасплох.

Фаустов переспросил:

— Это точно, Карел? Откуда узнал?

— Подслушал разговор двух эсэсовцев с нашим шефом. На Самотин пойдет большой отряд карателей, они будут охватывать село кольцом. Как только я услышал это, вскочил на велосипед и вот еле добрался по такой раскисшей дороге.

— Ваня, — обратился командир к Тетерину, — беги быстрее к Застере, веди оттуда всех наших. Еще раз предупреждаю: не оставлять ни малейшего следа.

Отдышавшись, Кулыфанек уже спокойнее сказал:

— Уходить, капитан, нужно в горы, к сторожке. Я понял, что прочесывать горы каратели не намерены, поэтому можно переждать в шести-восьми километрах.

Молодой чех посмотрел на часы и заторопился.

— Нужно скорее вернуться в Нове-Место, пока меня не хватились. Ведь еще мы поборемся, капитан? — улыбнулся бледными губами Карел.

Фаустовцы от всего сердца благодарили чеха за такое сообщение, старались пожать ему руку. Каждый понимал, чего стоило Карелу добраться в такую слякоть на велосипеде в Самотин. Десяток километров по трудной дороге, в темноте, с огромным риском быть схваченным гитлеровцами и снова возвращение назад. Какой еще поступок может ярче показать настоящую душу Кулыфанека.

Вскоре отряд уже покидал Самотин. Вместе с фаустовцами уходил майор Мельник со своими бойцами. В последний раз посмотрели на дома, где в течение двух с половиной месяцев жили, где были окружены заботой Какача и Застеры.

У солдата свои воспоминания. Он может забыть опаснейшие моменты жизни на фронте, полные свинца, огня и смерти. Но никогда не забывает он теплого угла и куска хлеба, которым поделились с ним в минуты смертельной усталости и голода. Он на всю жизнь запоминает теплые и ласковые, как у далекой матери, руки, которые протянули ему пищу, заштопали одежду, уложили спать. И может быть, вот такую бескорыстную заботу, постоянное внимание к воину, щедрость души он поставит наравне с ратным подвигом.

Отряд шел в горы. Ночью началась метель, и разведчики с трудом пробивались вперед. К утру они достигли охотничьего домика на окраине леса и, отдохнув несколько часов, двинулись на Тишнов.

Каратели вломились в дом Какача ранним утром. Следом за толстым, пучеглазым фельдфебелем вошел вчерашний гость Тлустоша, «беглец». Он был в том же обтрепанном пальто, так же небрит, но глаза его горели таким злым огнем, что Какач испугался не за себя, а за дряхлых стариков — отца и мать, за жену и дочку-подростка. Поэтому, когда эсэсовцы заполнили весь дом грохотом кованых сапог, Франта смело выступил вперед. Налитые кровью, воловьи глаза фельдфебеля ощупывали Какача с головы до ног.

— Этот? — спросил фельдфебель у лазутчика.

— Да…

Фельдфебель вразвалку подошел к Франте и вдруг, выбросив вперед короткую руку, ударил его в лицо.

— Партизан? Ты есть партизан?

Какач отлетел к стене, замотал головой, будто стряхивая боль, которая теперь стучала в затылке. Рядом стоял лазутчик и скороговоркой повторял:

— Ты мне говорил о партизанах. Признавайся! Где партизаны? Ты мне говорил…

Он тоже замахнулся на Франту, но это, видимо, фельдфебелю не понравилось, он что-то прорычал и пренебрежительно оттолкнул лазутчика в сторону.

— Господин офицер, я никаких партизан не знаю! — сказал Какач.

— Врешь, ты мне говорил! — заорал в исступлении лазутчик.

— Я вам ничего не говорил. Партизан я не видел! Да разве я не сообщил бы, если бы заметил хоть одного партизана! — Франта состроил плаксивую физиономию.

От дверей подал свой робкий голос староста.

— Господин фельдфебель, Франта Какач — преданный, исполнительный крестьянин. А какие у нас партизаны? Здесь про них никто не слыхал.

Эсэсовцы рыскали по всем углам, перевернули вверх дном немудреную обстановку Какача, но никаких подозрительных следов не обнаружили. Фельдфебель, поняв, что поиски напрасны, приказал солдатам «проучить проклятого чеха». Долго свистели плети над распластанным телом крестьянина. Каратели ушли из дома лишь после того, как убедились, что Какач потерял сознание. Плачущая жена бросилась за водой…

Вечером в дом Франтишека незаметно проскользнул Кадлец. Жена, всхлипывая и поправляя на спине Какача мокрое полотенце, рассказала Владимиру обо всем происшедшем.

— Звери! Избили, надругались над людьми. Все село обнюхали, каждый подвал проверили. Ломали, рвали все, как бандиты. Когда же им за это будет отплачено?

Кадлец мрачно смотрел на стонущего Франтишека, и кулаки его невольно сжимались в бессильной ярости.

Но тут Какач поднял с подушки голову, посмотрел на Владимира заплывшим глазом и, превозмогая боль, вдруг озорно подмигнул.

— Все-таки, Володя, с вами веселее. Возвращайтесь скорее сюда. Видишь, как я соскучился? С горя никак не поднимусь, — он попытался улыбнуться.

В ту же ночь Кадлец вернулся в отряд и доложил командиру о налете карателей на Самотин. Сейчас эсэсовцы ушли из села и, по-видимому, прекратили поиски отряда.

Но партизаны ошибались. Они не знали, что гитлеровцам удалось схватить одного бойца из отряда «Ян Гус». Этот партизан знал немало явочных квартир чехословацких патриотов-подпольщиков. Оттуда распространялись антигитлеровские листовки, там отдыхали ушедшие на задание партизаны из отряда «Ян Гус» и «Зарево».

Пленный партизан на допросе под пытками начал выдавать одну за другой явочные квартиры.

Первой жертвой этого предательства стал лесничий из Першикова Франтишек Яначек. Эсэсовцы нагрянули к нему вечером, сделали погромный обыск, избили Франту до полусмерти, затем вместе с женой и двумя детьми увезли в Прагу. Соседи, видевшие, как фашисты волокли связанного и окровавленного Яначека, потом рассказывали, что он держался стойко.

Ворвались немцы и в дом старика Вейса. Эсэсовцы решили тут же допросить хозяина. Но коммунист молчал. Доведенные до бешенства его молчанием, гитлеровцы принялись избивать старого чеха. Вейс не проронил ни слова. Только слезы катились по бледному, изрытому глубокими морщинами лицу, когда старик увидел, как начали бить его жену и взрослую дочь.

Пятилетнюю внучку, светловолосую девочку, с удивлением и испугом смотревшую на все огромными серыми глазами, не били. Пока эсэсовцы вымещали злобу на стариках и их дочери, толстенький, по виду очень добродушный человек — гестаповец, увел девочку в другую комнату и там, бережно усадив ее, достал плитку шоколаду.

— Кушай, милая, не стесняйся, — голос у дяди был ласковый, и девочка, напуганная криками и шумом, доносившимися из-за двери, невольно прижалась к этому человеку.

А он стал расспрашивать, какие у девочки игрушки, есть ли у нее подруги, а когда она с удивительной быстротой съела шоколад, вынул из кармана горсть конфет. Обрадованный таким неожиданным угощением, ребенок с готовностью отвечал на вопросы. Наконец, дядя спросил, приходили ли к ним когда-нибудь люди с оружием. Девочка на секунду перестала жевать и, сморщив от усилия лобик, сказала:

— Приходили дяденьки, много-много… И с ними дядя Алеша…

— Какой дядя Алеша?

— Он большой-большой, волосы черные. Он мне гостинцы носит… И пистолет на поясе у него большой. Дядя Алеша очень веселый.

Человек вдруг перестал улыбаться и засыпал девочку вопросами, но она больше ничего вразумительного не могла сказать.

Семья Вейса была также увезена в Прагу.

Весть об этих арестах и обысках застала Карела Яйтнера в Ждяре. Друзья сказали ему: «Будь осторожен. Может быть, не стоит идти сейчас домой». Они оказались правы — в это время гестаповцы уже хозяйничали в доме Яйтнера и допрашивали его сестру Карлу. Тихая по натуре и, как многим казалось, боязливая девушка спокойно, с презрением смотрела на врагов и твердила одно:

— Никаких партизан не знаю. Брат — не коммунист. Никто к нам не приходил.

Сухими, побелевшими губами она повторяла одни и те же слова, прислушиваясь к каждому новому звуку за дверью, — неужели Карел придет домой и попадет в лапы гестапо?

Но брат не пришел. Он послушал совета друзей и спрятался в надежном месте.

На другой день Карла уже была в доме «Печека» — так называли штаб-квартиру гестапо в Праге. Ее допрашивали долго, сначала обещая немедленное освобождение и полную безопасность, но потом, видя упорное молчание этой светловолосой худенькой девушки, вышли из себя. В камеру обратно ее бросили с рассеченной бровью.

Проходили дни за днями, а Карла ничего определенного не говорила гестаповцам. Поняв, что брату удалось скрыться, девушка отвечала на допросах:

— Я ни разу не встречала партизан. Может быть, брат и скрывал что-то от меня, но никогда я не видела, чтобы какие-нибудь подозрительные люди приходили к Карелу.

Девушку переправили в тюрьму Панкрац. И вскоре объявили, что она приговорена к смертной казни.

С тех пор потянулись дни мучительного ожидания исполнения приговора. Казалось, гитлеровцам доставляло удовольствие наблюдать, как узница вздрагивала при каждом появлении надзирателя в камере, как день за днем все больше глубоких старческих морщин ложилось на лицо девятнадцатилетней девушки.

Зная, что ее ждет расстрел, может быть, в следующую ночь, Карла безучастно выходила на очередную пятиминутную прогулку, плелась вдоль стены, стараясь лишь не наступить на ноги впереди идущей узницы. Иногда она равнодушно смотрела сквозь сетку перегородки на заключенных мужчин, которых тоже водили надзиратели вдоль стены.

Однажды ей показалось, что среди мужчин мелькнуло знакомое лицо. Где же она видела этот вытянутый округлый подбородок? Карла мучительно вспоминала, но образ человека ускользал, терялся в темных уголках памяти.

Это был Самек, тот партизан Ладислав Самек, которого эсэсовцы захватили в Краснице тяжелораненым. Карла Яйтнерова видела его всего один раз, когда «Зарево» проходило через Цикгай к Праге.

Ладислав давно уже находился здесь, в Панкраце, в камере смертников. Когда он очнулся там, в Краснице, в кузове грузовика, под ногами эсэсовцев, он понял, что теперь-то начнется самое главное, самое решающее в его жизни — испытание всех его душевных качеств, экзамен мужества, стойкости. И он, больно ударяясь головой о сапоги солдат, шевелил немыми губами: «Ничего не знаю. Не знаю, куда шли, откуда, с кем, зачем. Не знаю, как звать, забыл… Память отшибло».

Так он отвечал на всех допросах в гестапо. Смахивая рукой с глаз кровь, уже бессильно шептал:

— Не знаю… Я — простой словацкий солдат, по глупости попал к партизанам. Как звали командира, не знаю. Звали просто: командир…

Ему не давали продолжать: понимали, что он врет. Били плетьми, палками, ногами. Потом решили подвесить к потолку. Он продолжал шептать:

— Ничего не знаю. Я — простой солдат.

В Панкрац эсэсовцы привезли его из дома «Печека», будучи уверенными, что через день-два этот изуродованный человек отдаст богу душу. Но прошла неделя-две, и Ладислав Самек с помощью товарища по камере начал передвигаться от окна до двери.

Снова его вызывали на допросы, снова бросали в камеру избитого, без сознания. Гестаповцам ничего не удавалось узнать от этого парня.

Тогда Ладислава перевели в камеру смертников.

В эти дни Карла Яйтнерова и увидела его…

 

ЗАСАДА

Произошло все неожиданно и быстро.

Трое бойцов «Зарева» возвращались в отряд после выполненной операции. Ребята, одетые в тонкие немецкие шинели, продрогли, были голодны, и в десяти километрах от Глинско зашли отогреться к знакомому леснику Йозефу Поливке. Хозяин, обрадовавшись дорогим гостям, велел жене побыстрее накормить партизан.

Женщина заторопилась в пристройку за снедью. Но едва открыв дверь на крыльцо, она вдруг захлопнула ее и испуганно прошептала:

— Фашисты идут!

Снаружи послышались тяжелые шаги, лающая речь. Партизаны подкрались к двери, вскинули автоматы. Теперь спасение было в находчивости, смелости, быстроте.

Дверь скрипнула. На пороге стоял высокий красномордый унтер-офицер. Сзади виднелись каски двух солдат.

И тут Борис Жижко неожиданно рявкнул, взметнув вверх руку.

— Хайль-литль!

— Хайль! — ответил унтер-офицер и шагнул в комнату. Короткая автоматная очередь ударила в грудь гитлеровцу. Жижко, а за ним товарищи одним прыжком оказались на крыльце, полоснули перед собой из автоматов и скатились по ступенькам вниз. По двору навстречу бежали солдаты. Партизаны, стреляя, бросились за угол дома, к кустарникам. Гитлеровцы не сумели организовать погоню. Благодаря замешательству врага партизаны ушли без единой царапины да еще уложили двух гитлеровцев.

Зато на Поливке, маленьком, болезненном пожилом человеке, эсэсовцы решили выместить всю свою злобу. Они жестоко избили его, но с собой не взяли. Поняв, что у Поливки могут снова появиться партизаны, гитлеровцы решили устроить около дома крестьянина засаду. Они перекрыли все дороги и тропинки, ведущие к хозяйству Поливки.

Когда Фаустов вызвал к себе нескольких партизан, они поняли, что замышляется что-то серьезное. Командир сообщил, что сегодня немцы снова намерены устроить засаду у дома Поливки и что нужно организовать фрицам хорошую встречу. Лучше всего перехватить гитлеровцев в лесу и там быстро уничтожить весь карательный отряд, который, как стало известно, будет следовать на двух грузовиках и одной легковой машине.

К вечеру двенадцать человек залегли вдоль лесной дороги. Было тихо, будто в лесу все вымерло. Юрий лежал на почерневшем мокром снегу, в нетерпении шевеля застывшими пальцами. Нервы у всех были напряжены до предела: полсотни солдат на двенадцать партизан — не шутка.

Но вот послышался рев моторов. Он приближался. Люди, лежавшие вдоль дороги, замерли, превратились в неподвижные темные пятна под кустарниками. Только бы немцы не заметили эти пятна раньше времени!

Тесно прижавшись к огромному холодному валуну, Юрий видел, как появилась из-за поворота легковая машина (ее никто сейчас не тронет, пусть офицер проедет подальше — там его ждут), а за нею — два открытых грузовика. В кузовах — плотные ряды солдат в зеленых шинелях.

Первый грузовик поравнялся с партизанами. И в эту минуту во весь свой большой рост поднялся Алексей Белов. Изогнувшись, напружинившись, он метнул под грузовик противотанковую гранату. Столб пламени, комья земли, обломки — все это вздыбилось над дорогой. А сзади к запылавшей, перевернутой набок автомашине катился второй грузовик.

Треск. Взрыв.

— Огонь!

Юрий не слышал, как дружно застучали автоматы по обе стороны дороги, потому что сам очередь за очередью посылал горячий свинец туда, где из пламени пытались вырваться гитлеровцы.

Карательный отряд был полностью уничтожен. Среди партизан потерь не было. Лишь одному бойцу, действовавшему у легковой машины, не повезло. Он снял с убитого офицера полевую сумку, напялил его новенькую с блестящим позументом фуражку и побежал назад, к товарищам. Кто-то, не разобравшись, повернул в его сторону автомат. Высокий, тонконогий боец вдруг подскочил, как ужаленный, и схватился за ягодицу.

— Куда же ты стреляешь, слепой? Не видишь своих, что ли? — заорал он благим матом, прижимая руку к брюкам. Пуля, оказывается, лишь слегка зацепила мягкое место, и бойцы еще долго смеялись над незадачливым товарищем, глядя на его порванные штаны.

 

НА ИМЕНИНЫ К ЛЕЙТЕНАНТУ

О массовых арестах чехов партизаны «Зарева» узнали, когда вместе с вернувшимися с задания разведчиками в отряд пришел Йозеф Букачек. Он рассказал, что гестаповцы, заполучив, вероятно, какого-то доносчика и предателя, схватили уже нескольких патриотов.

Фаустов, надвинув на лоб шапку, сидел в полуразрушенном сарае и, хмуро глядя перед собой, слушал рассказ «Бакунина». «Все же не придется вам, господа фрицы, спокойно жить, — думал капитан. — Мы вам в ближайшие дни такое покажем, — от и до! Вот только соединимся с группой Иванова».

Два дня назад, когда Юрий снова установил, после нескольких дней молчания, связь с Большой землей, было сообщено, что необходимо найти разведывательно-диверсионную группу, которая выбросилась где-то в районе Тишново. Командир при высадке погиб, нужно ориентироваться на радиста Дмитрия Иванова и взять группу в состав «Зарева».

За день до этого к отряду пристало пятеро десантников из одной неудачно высадившейся группы. Смертельно раненный командир свалился в ущелье, а рация была разбита вдребезги. Рассказывая обо всем этом, радистка Дина Шаповалова, светловолосая, хрупкая девушка, заливалась слезами. Фаустов старался успокоить радистку:

— Не волнуйся, Дина, все будет хорошо. И рация, и работа у тебя будут, порядок будет — от и до.

Сегодня Большая земля сообщила, в каком селе прячется Дима Иванов с товарищами, и теперь Фаустов по карте намечал маршрут для тех, кто должен пойти на соединение с Ивановым. За этим занятием и застали командира вернувшиеся разведчики и Букачек. Весть о расправе над чехословацкими патриотами ошеломила партизан. Юрий даже бросил налаживать рацию. Он вспомнил Яначека, высокого, как будто медлительного, но всегда и всюду успевающего, Яначека со спокойными голубыми глазами. Представил его избитым, окровавленным, увидел перед собою измученную Карлу Яйтнерову — и ярость зазвенела в ушах, сжала кулаки. Он еще слышал смех Франты Какача, любившего рассказывать разные забавные истории, видел его большие руки, потрескавшиеся от работы негнущиеся пальцы — и теперь готов был ринуться на помощь чешскому другу, которого избили эсэсовцы.

Видно, такие же чувства владели Кадлецом, который тяжело вздохнул:

— Эх, таких людей потеряли! Таких людей…

Борис Жижко только сказал:

— Командир, посылай нас с Алешей и Денисом — любое задание выполним!

— Скоро, скоро, хлопцы, — задумчиво проговорил Фаустов. — Давайте сделаем первое — найдем Иванова и его товарищей.

Крик часового заставил всех схватиться за автоматы:

— Стой! Буду стрелять.

Из-за деревьев показались двое в немецкой форме: один — низенький, сухонький старикашка, в надвинутой на уши пилотке, другой — высокий, круглолицый, с широкой пилой в руке. Они медленно подняли руки под наведенными дулами автоматов, с ужасом смотрели на вооруженных людей.

Обыскать немцев было делом минуты. Они были обезоружены. Кадлец принялся их допрашивать по-немецки. Отвечал старый солдат, испуганно и подобострастно глядя в глаза этому бородатому эсэсовскому офицеру.

Они из роты строителей, которая стоит совсем недалеко отсюда, в Бртьове. Занимаются ремонтом дороги. Рота в основном состоит из советских военнопленных, командир и унтер-офицеры — немцы. Он, старый конторщик, недавно мобилизован и, как нестроевой, направлен в эту роту. Сегодня у лейтенанта день рождения, и он решил устроить пирушку. Вот и послал этих двух солдат напилить дров.

— Спроси, сколько у них оружия, — подсказал Фаустов.

— Братцы, я ж ваш земляк! — вдруг с отчаянием закричал до сих пор молчавший высокий солдат. — Мы отутечки недалеко стоимо!

— Землячок, значит? — прошипел с ненавистью Денис Кулеш, подойдя вплотную к немцу. — А с какой это корысти ты фрицам дороги делаешь?

— Так мы ж як военнопленные. Работаем на дорози, а сбоку два нимця з автоматами стоять.

— Денис! — строго прикрикнул капитан на побледневшего от злости Кулеша.

Допрос продолжался. Второй, высокий пленный оказался украинцем из-под Чернигова, охотно отвечал на вопросы.

Да, рота состоит из военнопленных, сейчас уже почти расконвоированных, и чешских солдат-строителей. Конечно, работают, чтобы за колючей проволокой не подохнуть с голоду. Русские давно ждут, когда пошлют ближе к фронту, чтобы перейти к своим.

— Что заливаешь? Если б захотели, давно перебили бы фрицев и ушли отсюда, — заметил Николай Болотин.

— Ей-богу, братцы, только из-за жратвы и работаешь, — божился солдат. — Я ж од самой границы воевал, под Киевом попал в плен. Сколько насмотрелся, настрадался в лагерях… Що ж я, Иван, не помнящий родства?

— А как тебя зовут? — полюбопытствовал Курасов.

— Иваном.

Вокруг все весело загоготали.

— Ну вот что, Иван, где находится командир роты, знаешь? — спросил Фаустов.

— Так точно. Они с нашими немцами-унтерами собираются в харчевне после обеда. Будут до ночи пить, а нам вроде выходного дали. Именины у лейтенанта…

— Покажем мы им именины. Внимание, товарищи! Со мною пойдут Белов, Жижко, Кулеш, Болотин, Курасов, Прохазка, Павловский и…

Тут Фаустов повернулся к стоявшему в стороне майору Мельнику.

— Может быть, из своих кого дашь?

Майор помедлил.

— Хорошо. Бери Химича и Морякова.

Никто в селе не удивился появлению на улице группы вооруженных немцев. Впереди шли старик немец и Иван с зажатой под мышкой пилой. У домов стояли пленные, кричали:

— Иван, что же ты без дров? Хочешь от фельдфебеля в морду получить?

— Важное дело, ребята! Веду к начальству другое начальство, — многозначительно кивал Иван на шагающего рядом эсэсовского офицера.

— Теперь тебе перепадет на чарку!

Снова тихо в Бртьове. Мирно постукивает где-то молоток, поет петух.

И вдруг — грохот взрыва. Дробью рассыпались автоматные очереди. На улицу выбегали испуганные солдаты, на ходу одевались. Стрельба слышалась у харчевни, и все бросились туда. Навстречу бежал Иван. За ним — люди в немецкой форме.

— Остановитесь, хлопцы! Это свои, партизаны!

Но тут выбежали из-за дома двое с автоматами, на ходу стреляя. Тогда сбоку затарахтел пулемет. Автоматчики упали.

— Стойте! — уговаривал Иван. — Незачем бежать к харчевне. Там лейтенанту уже капут.

Рядом появился бородатый офицер, властно крикнул:

— Всем собраться и построиться вот здесь, возле этого дома. Только быстро! И тут же черниговцу Кадлец сказал:

— Иди, Иван, поговори со своими, а потом построишь роту.

Через полчаса солдаты были выстроены. Иван доложил Фаустову по всей форме, а потом уж совсем не по-уставному проговорил:

— Уси таки ради, таки ради!..

Фаустов подошел к строю, заговорил негромко, проникновенно. Солдаты ловили каждое его слово, застыв в неровных шеренгах.

— Среди вас есть чехи. Им я одно могу сказать — или расходитесь по домам, или идите в партизанские отряды. Ваша воля, ваша совесть, ваши дела. Что касается русских, то — нам нужно воевать. Война идет к концу. Красная Армия бьет фрицев под Берлином.

— Что нас агитировать! — загалдели в строю. — Нам только хорошего командира нужно…

Капитан улыбнулся и раскрыл портсигар.

Вечером партизаны привели радиста Дмитрия Иванова, которого встретили в соседнем селе. В отряд пришли также товарищи Иванова — Аркадий Рудаев, чехи Вацлав Горак, Йозеф Копржава, Владимир Шванцера.

Фаустов отозвал в сторону одного из десантников, пришедших с Диной Шаповаловой.

Сели на перевернутую разбитую повозку, закурили. Подняв высоко брови, Фаустов сбоку изучающе посмотрел в спокойное лицо десантника.

— Завтра будешь формировать свою группу.

— Вот как? А я думал…

— Что ж ты думаешь, так всю войну с нами пройти? Вас же не для этого посылали сюда? — строго спросил капитан. — Командир погиб — беда, рации не стало — двойная беда. Но задание-то осталось. Отныне вы будете прежней боевой группой с той же задачей, с которой вас выбросили сюда. Отберите из освобожденных военнопленных хороших ребят, возьмите с собою, крепче будете.

— Большое спасибо тебе, Фауст. За то, что выручил нас, что даешь путевку… От души спасибо.

— Чудак ты, друг. Здесь, в тылу, тот, кто не хочет помочь товарищу, — завтрашний предатель. Война, брат, проверяет все и всех.

Под утро Фаустов растолкал спящего Юрия. Тот сразу понял, что командир в прекрасном настроении — он напевал под нос «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета»…

— Юрка, передашь вот эту шифровку: «24 марта к отряду присоединились… дальше перечислишь Дмитрия Иванова и его товарищей… Потом передашь: в ночь на 26 марта под моим руководством разгромлен гарнизон противника, находившийся в деревне Бртьов, полтора километра южнее Дольной Льготы. Убито четыре и ранено два немца. Освобождено 24 советских военнопленных, которые зачислены в состав отряда, и 21 чех. Участвовали Белов, Кулеш, Болотин, Курасов, Жижко, Прохазка, Павловский, Петросян, Химич, Моряков…»

 

УЛЫБКА ГОРАНА

В солдат-моторе, который питает энергией рацию, сломалась ось маховика. Когда это случилось, Юрий Ульев поднялся из-за рации растерянный и удрученный. Вскоре все бойцы в отряде знали об этом несчастье. Подходили к солдат-мотору, что-то советовали, но ничего дельного не могли придумать. Было ясно: нужен новый маховик с осью. Но где его взять?

Тут все и заметили обворожительную улыбку Вацлава Горака. Он вдруг весело обратился к Фаустову:

— Командир, разреши мне прогуляться в Брно!

— Еще чего выдумал, — нахмурил брови капитан. — Ничего себе, ближний путь. Зачем?

— Там можно новый маховик сделать.

— Как это «сделать»? Свою мастерскую, что ли, имеешь?

— Мастерской нет, а вот друзья на одном заводе имеются, — снова засветился улыбкой Вацлав. — Через два-три дня привезу новый маховичок!

Командир молчал.

— Пускай едет, Павел, — подал голос Кадлец, рассматривая сломанный маховик. — Никто не знает Брно лучше Вацлава.

И вот сейчас Горак ехал в переполненном вагоне в Брно. Он внимательно смотрел в газету, прислушивался к разговору соседок, но думал все время только об одном: чтобы патрули не начали проверку вагонов.

Если бы солдатские патрули и жандармерия определяли «политическую и гражданскую благонадежность» местного населения по внешнему виду, то Гораку никогда ничего бы не угрожало. Еще бы: у этого высокого с обворожительной улыбкой парня в широко раскрытых глазах было столько внимания, а к каждому немцу такое подчеркнутое подобострастие, что он мог вызвать только чувство благосклонности и самодовольства у любого арийца.

Однако Вацлав прекрасно знал, что подозрительных жандармов на внешнем виде не проведешь. Им нужны документы. А их-то, документов, у Горака нет. Вернее, есть, но с первого же внимательного взгляда эсэсовец поймет, что эти бумажки лишь подделка.

Поэтому юноша и забрался в угол купе, чтобы не привлекать внимания пассажиров, поэтому и прикрылся он подвернувшимся номером «Фолькишер беобахтер». Ему нужно проехать еще два часа, чтобы выйти в Брно — и тогда он будет как у себя дома: уж он-то хорошо знает даже самый захудалый переулок этого города. Тогда задание будет выполнено наверняка.

Вагон скрипел, стучал, подпрыгивал на рельсовых стыках. За окном Гораку видны были только бесконечные нити проводов, проплывавшие столбы с белыми чашечками изоляторов.

— Господа, контроль! Предъявите билеты!

Мимо быстро прошел чешский проводник, озабоченно оглядываясь по сторонам. Вацлав взглянул вдоль прохода. Там двигались толстый железнодорожник в очках и два жандарма. Они время от времени останавливались, проверяя документы.

«Нужно действовать», — мелькнуло в голове. Он не торопясь свернул газету, положил на столик и начал протискиваться к выходу…

Вот и тамбур.

И тут Горак столкнулся нос к носу с проводником. Именно его сейчас хотел видеть партизан. Он прикрыл за собой дверь. Проводник, убежденный в том, что дело приходится иметь с обыкновенным зайцем, схватил юношу за плечо.

— Куда ваша милость торопится? — со злой улыбкой спросил он. — Билет есть?

Горак резко стряхнул его руку с плеча.

— Тише, пан! Билета у меня нет, поэтому и вышел сюда. А тебя прошу упрятать меня хотя бы на час.

Железнодорожник дернулся от таких слов, но Горак теперь уже сам держал его.

— Имей в виду, если меня жандармы увидят, первую пулю я пущу тебе. Клянусь.

Он наполовину вытащил из кармана пистолет. Судорога прошла по лицу проводника — он колебался, его раздирал страх перед двумя силами.

— Ну?!

Железнодорожник молча вынул ключ, открыл дверь в туалетную и быстро втолкнул туда Горака. Щелкнул замок. И почти в тот же момент загрохотали сапоги, в тамбур вошли жандармы.

Вацлав, затаив дыхание, прислушивался к разговору между проводником и жандармами, которые были недовольны этими однообразными бесцельными проверками документов. А ревизор булькающим голосом проворчал, что сейчас, когда фронт под боком, никто не решится на поезде ехать зайцем, а коммунисты в горах прячутся.

— Глупости говоришь, — оборвал его жандарм. — Эти коммунисты вчера ночью в Брно на всех улицах листовки расклеивали… Ишь, в горах…

Они стояли в тамбуре, громко разговаривали, натужно кашляли — вероятно, курили. Горак был готов ко всему. Если, решил он, дверь откроется, он всех их уложит первыми выстрелами, а там уж как позволит его молодая прыть.

Проводник изредка вставлял в разговор словцо, но о партизане — ни слова. Целая вечность прошла до тех пор, когда жандармы ушли из тамбура. И уже когда поезд начал замедлять ход и за окном замелькали домики пригородов Брно, щелкнул замок, и дверь распахнул проводник.

— Скорее выходи! Сейчас будет вокзал.

Вацлав молча пожал проводнику локоть и по-дружески подмигнул.

Через час Горак уже стучал в квартиру своего хорошего товарища.

На другой день друзья-рабочие долго рассматривали принесенную им вещицу.

— Сделать такой же маховик, да еще с осью? — качали они головами. — Сама по себе деталь несложная, но как выполнить ее незаметно… У нас на заводе немецких мастеров полно.

Они долго обсуждали, как нужно выточить на станке деталь, кто будет прикрывать работу товарища, как ее вынести с завода… И снова озабоченно качали головой. Но Горак уже был уверен, что все будет в порядке, что товарищи сделают новый маховик — точную копию поломанного.

И деталь была сделана. Как работали над нею, чьи руки ее вытачивали, кто вынес с завода и каким способом — все это для Горака осталось секретом, чешские рабочие ведь не спрашивали, для какой именно партизанской группы нужен этот маховик.

Через два дня Горак возвратился в отряд.

 

ВЕСЕННИЕ АККОРДЫ

Яркое теплое солнце наполняет все вокруг волшебным светом, рождает какое-то радостное, восторженное чувство, будто только вот в эти дни ты начинаешь по-новому дышать, по-иному мыслить.

Человек вдруг замечает, какой яркой, изумрудной краской залит еловый лес на склонах гор, как весело журчат меж камней ручейки. Вдруг видит выглянувший из-под дымящегося на солнце валуна маленький зеленый росточек.

А потом Иван Тетерин или Володя Курасов делают еще одно открытие — как здорово начали пахнуть почки на ольхе и осине, а желтоватые побеги сосны прямо-таки кружат голову.

Весна чувствовалась во всем.

Как-то Николай Болотин появился в отряде в тирольской шляпе с пером, и вскоре все воспылали любовью к этому головному убору. Молодые бойцы по-мушкетерски стали носить шляпы, которые чудом удерживались на одном ухе. Денис Кулеш еще старательнее начищал свои сапоги, а пожилые бойцы чаще брались за бритву. Конечно, всему этому была причиной весна.

Партизаны расположились у лесника, одинокого пожилого человека, который жил чуть ли не на вершине горы, выше густого леса, покрывшего крутые склоны. Отсюда были хорошо видны внизу большое село Штепанов, шоссе, вьющееся по долине, и арки моста через реку. Днем по шоссе то и дело шли грузовики. Партизаны вздыхали:

— Разъезжают фашисты. Эх, взорвать бы мост!

— Чем? Может быть, твоим автоматом?

Большая земля не присылала взрывчатку.

Весна чувствовалась во всем. Однажды группа партизан возвращалась с разведки и шла незаметной тропою, огибая по склону горы село. Вдруг Фаустов, идущий впереди, остановился. Обернулся к бойцам и махнул рукою — мол, привал, отдыхай, ребята. И когда удивленные партизаны расположились вокруг командира, они услышали: откуда-то снизу доносилась песня. Несколько девушек задумчиво выводили «Червону сукеньку», да так хорошо, так волнующе, что у многих ребят дыханье сдавило. Они лежали на молодой траве и прислушивались к доносившейся снизу песне. Когда она, наконец, растаяла в тишине, Фаустов вздохнул и сказал:

— Что ж, пошли дальше…

Весна чувствовалась во всем. Как-то фельдшер Степан, краснея и стыдливо пряча глаза, попросил командира пустить его в разведку и разрешить попутно зайти на хутор, где он когда-то прятался.

— Зачем? — спросил Фаустов.

Степан топтался на месте и молчал.

— У него роман с девахой тамошней, Руженой, — тут как тут объявился Николай Болотин. — Влюбился. Эх, любовь — злодейка!..

Весна действовала и на бесшабашного Бориса Жижко. У него вдруг появились самые смелые планы какой-нибудь очередной диверсии, операции, хотя отсутствие взрывчатки по рукам связывало весь отряд.

…Станция Штепанов была маленькой и неприметной. Редкий поезд останавливался здесь у низенького, выщербленного временем перрона. Воинские эшелоны с грохотом проносились мимо, даже не сбавляя ход. Только иногда они задерживались на пять-десять минут.

Поздним вечером, когда в вокзале дремало несколько пассажиров да поодаль у будки маячила фигура стрелочника, на перроне появилась группа немецких солдат во главе с унтер-офицером. С автоматами на плече, строем они направились к зданию.

Навстречу шел железнодорожник. Унтер-офицер на плохом чешском языке спросил, где найти немецкого начальника станции.

— Только что ушел к себе в кабинет. Будет принимать поезд, — сказал осмотрщик вагонов.

Унтер-офицер вместе с одним солдатом вошли в небольшое здание вокзала. Остальные остались на перроне, бесцельно прохаживаясь вдоль линии или переминаясь с ноги на ногу у входа в вокзал.

Прошло четверть часа, двадцать минут — никто из кабинета не выходил. Наконец, в дверях появился начальник станции. Он был удивительно похож на круглолицего молодого унтер-офицера, но красная фуражка скрывала половину лица и придавала всей фигуре начальственную официальность. Сзади следовал солдат. Он запер дверь на ключ и также вышел на перрон.

Вскоре вдали послышался свисток паровоза. Начальник станции остановился в конце перрона, небрежно помахивая фонарем. Видно, немецкие солдаты также ждали этот поезд, потому что вдруг заспешили к платформе. Вот из-за поворота появился локомотив, за ним вагоны, платформы с торчащими под брезентом орудийными стволами, с желтыми грузовиками, какими-то ящиками. Поезд шел быстро, но машинист, завидев впереди человека в черной форме немецкого «айзенбанера» с поднятым красным фонарем, начал резко тормозить. Рядом с начальником станции стояли несколько солдат.

Когда паровоз в клубах пара остановился, в будку проворно поднялись солдаты, что-то выкрикивая высунувшемуся навстречу и ничего не понимающему охраннику.

Из последнего классного вагона выглянул молодой офицерик с заспанным лицом.

— Вас ист дэн лёз? (Что там такое?) — крикнул он двум стоявшим недалеко солдатам. Один из них, тот, кто ходил к начальнику станции, подошел ближе, начал что-то говорить. Офицер, в расстегнутом кителе, без фуражки, заинтересовавшись ответом солдата, спрыгнул на землю.

— Разве это серьезная неприятность? — с тревогой спросил он.

— Пустяки, герр оберлейтенант, через десять-пятнадцать минут все будет сделано, и поезд пойдет дальше, — отвечал солдат.

Поезд тронулся раньше. Паровоз вдруг без свистка дернул вагоны. Офицер бросился к поручням, но в этот миг солдаты кинулись на него и вмиг повалили на землю. Эшелон быстро набирал скорость. Паровоз все чаще бросал в темное небо клубы дыма и снопы красных искр, все быстрее отстукивали колеса на стыках рельс.

Уже за будкой стрелочника с паровоза спрыгнули «начальник станции» и два солдата. Они посмотрели вслед уходящему эшелону и громко рассмеялись.

— Теперь на соседнем разъезде много дров будет! — сказал «начальник станции». — Оттуда навстречу идет эшелон с танками.

Утром группа вернулась в отряд.

Впереди шли усталые, но очень довольные Кулеш, Курасов, Рудаев, Шмелев, Шарлаков, Семак, Таценко, за ними ковылял со связанными руками оберлейтенант в грязном мундире и ссадинах на лице, а сзади всех шествовал Борис Жижко в лихо заломленной на затылок красной фуражке начальника станции. Он то и дело понукал офицера, подталкивал его пистолетом. Рядом шагал Вацлав Горак, в форме немецкого солдата. Это он, прекрасно владеющий немецким языком, выведал у начальника станции сведения о приближающихся поездах, он и офицера выманил из вагона и связал его.

Поезд, пущенный без паровозной бригады, налетел на воинский эшелон, в котором следовала на фронт танковая часть.

Весна продолжала нести все новые и новые открытия. Самое важное, самое радостное принес Юрий, возбужденный до предела, с блестевшими глазами на круглом лице. Он по-мальчишески радовался и чуть ли не на одной ноге прискакал в комнату к Фаустову.

— Командир, кричи ура! Скажу сейчас такое, что плясать все будут! Самолет к нам шлют!..

— Да ну! — вскочил обрадованный Фаустов.

— Просят сообщить координаты и указать место выброски грузов.

— Все уже есть, Юрка! И координаты есть, и место хорошее нашли. Не зря я ходил в разведку!

На Большую землю было сообщено место, наиболее удобное для выброса грузов. Назначена группа партизан, которые должны принять груз. Все, кто уже не в первый раз в тылу врага, знали, что это очень сложная и опасная операция. Обычно груз оказывается выброшенным не в том месте, где ждут его партизаны, а в лучшем случае за два-три километра в стороне. К тому же тяжелые тюки на парашютах, как одуванчики, разлетаются далеко друг от друга. Найти тюки среди перелесков и скал нелегко. А ведь всю операцию нужно выполнить быстро и незаметно для вражеского глаза.

Группа для приема груза выступила. Завтра ночью должен прилететь самолет, и послезавтра отряд уже будет иметь все необходимое для дальнейшей диверсионной работы.

Едва эта группа скрылась в лесочке, к Фаустову подошел Кадлец. Его офицерский мундир был выпачкан, он тяжело дышал.

— Целый час сидел на нижнем выступе горы, командир, — сказал Владимир. — Интересная картина сейчас в Штепанове. Село полно повозок, машин, солдат. В коричневых шинелях. Есть зенитные пушки. По форме, будто румыны объявились.

— Румыны еще с осени отошли от немцев. Забыл, что ли?

— Тогда это мадьяры, больше некому быть.

— Старик! — крикнул Фаустов хозяину, который что-то делал в открытом сарае. — Не сделаешь ли ты одно доброе дело?

Хозяин подошел к партизанам. Под старой потрепанной шляпой торчал заостренный нос, глубокие морщины избороздили лицо. Знали партизаны, что хозяин пережил тяжелые годы. Его сын служил в чехословацкой армии и был расстрелян в 1939 году за то, что вместе со своей ротой оказал сопротивление гитлеровцам. Жил он только одной ненавистью к фашистам.

— Мы просим тебя, хозяин, сходить в Штепанов, — говорил Фаустов. — Нужно побольше разузнать, что за часть пришла в село, куда направляется… Трудно тебе идти так далеко, но ничего не поделаешь. Очень нужно.

— Я привычный к такой дороге, командир, — простуженным голосом сказал хозяин. — Полжизни хожу по ней.

Любопытный Юрий спустился за хутором в лесок, там вскарабкался на огромную скалу с сосной на вершине. Отсюда село было особенно хорошо видно. Прежде всего Юрию бросилось в глаза необычное оживление на длинной сельской улице. Под крышами домов стояли повозки, в центре села чернели орудия. Солдаты сновали по улице. У большого дома на краю села остановились две легковые машины. «Неужели целый полк вошел в Штепанов? — подумал Юрий. — Впрочем, может быть, они прибыли охранять этот мост. Ведь наши самолеты не сегодня, так завтра появятся над ним».

Старик задерживался. Партизаны уже начали волноваться и, увидев, наконец, его, устало поднимающегося в гору, очень обрадовались.

Вот что он рассказал Фаустову. В село вошла мадьярская часть. Солдат примерно человек триста. Много зенитных орудий. Вероятно, долго не задержатся здесь, потому что повозки так и стоят с увязанным скарбом. Штаб этой части расположился в доме под самой горой. Хозяев усадьбы выселили, солдаты порезали всех кур, сейчас готовят офицерам хороший ужин.

Фаустов заинтересовался сообщением и потащил старика на скалу, откуда было видно все село. До самого захода солнца они там стояли, о чем-то оживленно говорили.

После ужина Фаустов сказал:

— Сегодня ночью спустимся вниз. Нужно уничтожить офицеров и, если удастся, взять документы.

Жижко и Кадлец переглянулись. Наверное, им придется возглавить эту операцию: ведь Белов, Кулеш и другие ушли встречать самолет и возвратятся лишь послезавтра.

— Медлить нельзя, это нужно сделать быстро, неожиданно. Мадьяры не должны догадаться, что мы находимся прямо над ними, здесь, на горе. Я буду командовать группой.

…Ночь была светлая: где-то за облаками стояла луна, и можно было различить плетни, деревья, дома с погасшими черными окнами. Партизаны подкрались к самому крайнему дому. Замерли у плетня. Кругом ни души, около двери тихо. Приготовились перебежать к стене, но в этот миг метрах в ста отсюда кто-то приглушенно кашлянул, хрустнул под ногами камень. Часовой! Шаги замерли, потом стали удаляться.

Выдавить бесшумно стекло в окне и, забравшись в комнату, открыть изнутри дверь — для Николая Болотина было минутным делом. Черные тени, словно призраки, проскользнули в дом. Шестеро офицеров, заспанных и пьяных, ошалевших под дулами автоматов, потеряли дар речи, подняв руки, с ужасом смотрели на то, как люди в немецкой форме вытряхивают из штабных железных ящиков различные бумаги, карты, документы и молча роются в ворохе.

Один из них вдруг увидел в углу два больших кожаных чемодана. Он тут же их раскрыл, вывалил оттуда рубашки, домашние туфли, брюки, нижнее белье, какие-то фотокарточки и принялся укладывать в чемоданы документы. Он попытался коленом нажать на крышку чемодана и затем закрыть его, но это сначала не удавалось.

И тогда солдат процедил сквозь зубы:

— Проклятая коробка! Знает, что не хозяин закрывает…

Офицер в золотых очках похолодел от нахлынувшего на него страха. Он знал этот язык, на котором говорил немецкий солдат. Неужели это партизаны, да еще русские?

Толчок в спину автоматом. Пятерым связали сзади руки, шестому приказали:

— Ну-ка бери чемоданы! Пошли!

Поднимались в гору медленно. Партизанам то и дело приходилось подталкивать автоматами пленных, карабкающихся по крутому склону вверх. Фаустов шел сзади всех, готовый открыть огонь по преследователям. Однако село по-прежнему спало, никто не обнаружил исчезновения офицеров.

В доме старика начался допрос этих незадачливых вояк. Оказалось, что в Штепанове остановился на ночевку зенитный полк Мадьярского корпуса, который спешно следует в Регенсбург. И тащил документы штаба в чемоданах не кто иной, как сам начальник штаба.

Лишь утром в селе была поднята тревога. По дороге помчались мотоциклы, грузовики с солдатами, но поиски были безуспешными. Никому не пришла в голову мысль — а может быть, и не было желания — взбираться среди обрывов и скал куда-то вверх, в горы.

 

ГАРНИЗОН ПРИКАЗАЛ ДОЛГО ЖИТЬ

Вернулась группа, которая принимала груз с самолета. Теперь отряд снова был со взрывчаткой. Об этом партизаны не замедлили возвестить на всю округу. На другую же ночь взлетели в воздух арки моста через Свратку. Важное стратегическое шоссе было надолго выведено из строя.

— Жаль, теперь не будем видеть, как через Штепанов немцы катаются на машинах. Все-таки было зрелище, — притворно вздохнул после этого Болотин. — Да и мадьяры больше не придут сюда. Помнишь, Юра, какого замечательного барона тогда мы привезли? В золотых очках. И фамилия-то какая-то мудреная… Во! Эх, еще бы таких баронов с десяток…

Юрий критически осмотрел изорванные штаны на Болотине — результат ночной поимки мадьярских офицеров.

— Боюсь, еще один такой барон — и ты совсем засверкал бы коленями, — Юрий намекал на то, что Николаю в ту ночь пришлось, поднимаясь в гору, много ползти по острым камням.

— Впрочем, думаю, долго мы здесь не будем сидеть.

— Это почему же?

— Войне считанные дни остались.

— Ох, открытие сделал, — насмешливо улыбнулся Николай. — Это ясно теперь, как божий день. А вот сколько дней считать до конца войны, — вряд ли ты знаешь.

— Помнишь, я говорил о яблоне? Что она распустится, как только война кончится. Так вот, слушай. Когда мы там, на мосту через Свратку все приготовили к взрыву, отошли подальше на горку, я остановился под каким-то деревом. Темно, хоть глаз выколи. Тут я почуял какой-то удивительно хороший запах. Аж голова кружится. Думаю, что же это так пахнет…

Болотин заинтересовался рассказом Юрия и уже не улыбался насмешливо.

— И вот — взрыв. Огонь, зарево. И что же я увидел во время этой вспышки, Коля? Я стоял под яблоней, у которой уже почки начали раскрываться! Ты понимаешь, что это значит?

— Выдумываешь ты все…

— Хочешь верь, хочешь — не верь. А отсюда мы скоро уйдем…

Радист знал, что отряду остается сидеть здесь, на горе, считанные дни. Центр предлагает развернуть широкую боевую деятельность. Кадлец, Горак, другие партизаны-чехи куда-то исчезали, а вернувшись в отряд, о чем-то долго говорили с Фаустовым. Однажды внизу, под горой, остановились две повозки. Несколько чехов погрузили в них оружие и вскоре укатили в темноту.

В ту же ночь Юрий передал радиограмму: двадцатого апреля сформирован отряд чехословацких партизан под командованием Милослава Букала; количество — 45 человек.

Партизаны вооружали всех патриотически настроенных чехов. Вскоре боевые группы появились в Самотине, Фришаве, Калове, Кратке, Светневе, Три Студни, Блатины, Миловы. Они должны были при отступлении немецко-фашистских войск уничтожать отдельные группы противника, вылавливать предателей, которые попытаются улизнуть от народного возмездия.

Но в некоторых населенных пунктах еще стояли немецкие гарнизоны. Они сковывали действия партизан и представляли серьезную угрозу для малочисленных боевых групп чехословацких патриотов. Одно из таких фашистских подразделений, беспокоивших партизан, стояло в небольшом селе Терешков.

Фаустов решил совершить налет на этот гарнизон. Местные жители сообщили, что гитлеровцы сделали из сельской школы казарму. Под командованием оберлейтенанта бесчинствовали в деревне и соседних хуторах. Уничтожение этого гарнизона имело не только военное значение, но оказало бы серьезное психологическое воздействие на чехословацких патриотов.

Ночью группа партизан подходила к Терешкову. Впереди шел бородатый гауптштурмфюрер в щегольском кожаном пальто — Владимир Кадлец, рядом с ним — Вацлав Горак, на этот раз также облаченный в форму офицера СС. В последнее время они крепко подружились и всегда уходили на выполнение заданий вместе. Оба высокие, красивые, отважные и находчивые, свободно владеющие немецким языком, Кадлец и Горак, одетые в эсэсовскую форму, не вызывали у немцев подозрений и нередко проникали в гарнизоны противника и приносили ценные сведения.

Сзади следовали бойцы — Владимир Курасов, Алексей Доля, Андрей Прокопенко… Было довольно тепло, земля уже дышала весенним ароматным воздухом, — солдаты шли без шинелей.

Когда поднялись на пригорок, Кадлец показал Гораку на белеющий невдалеке силуэт большого длинного дома.

— Школа. Там немцы.

— Вижу, — ответил Горак. — Я пошел. От меня не отставайте.

Печатая шаг, весь подтянувшись и подняв выше голову, Вацлав зашагал по дороге, которая светлой лентой легла до самой школы.

От стены отделилась тень часового.

— Хальт! Вэр ист да? (Стой! Кто идет?)

Горак продолжал идти. Часовой снова закричал, щелкнув затвором.

— Я — штурмфюрер Штиммер! Разве не видишь, болван, кто идет? — твердо сказал Горак, не замедляя шаг. — Хорошенькое дело — быть продырявленным своим же солдатом. Швайнехунд! Где ваш оберлейтенант?

Он подошел вплотную к низенькому солдату в огромной, не по голове, каске, который теперь не знал, что ему предпринять. Горак продолжал методически отчитывать часового. Остальные партизаны уже стояли рядом. Увидев еще одного офицера в кожаном пальто, солдат совсем оторопел: уж очень много чинов нагрянуло в их скромный гарнизон. В эту минуту на него и набросились Курасов и Доля, часовой без звука рухнул наземь.

Когда партизаны вошли в школу, скрипнула дверь и показался мужчина в белье. Кадлец узнал в нем директора школы, который приходил в отряд и рассказывал о терешковском гарнизоне.

— Там спит оберлейтенант… За ширмой, — прошептал директор.

В большом классе на нарах спали немцы. Храп, сонное бормотанье. Но едва Горак переступил порог, как с кровати, стоящей за ширмой, стремительно поднялся человек. Он вскрикнул. От подушек поднимали головы проснувшиеся.

Тогда Горак гаркнул что есть мочи:

— Ауф! Ауфштеен! Алярм! Быстро, быстро в строй!

Он подошел к человеку, еще стоявшему в раздумье у ширмы.

— Что же вы, оберлейтенант? Почему медленно строите своих солдат? Разве не видите, что перед вами гауптштурмфюрер? Он только что из Брно!

Солдаты тем временем строились вдоль нар. Некоторые хотели взять оружие, но на них прикрикнул бородатый гауптштурмфюрер.

— В строй! Быстро!

И тут оберлейтенант, исподлобья наблюдавший за неожиданными пришельцами, вдруг кинулся к своему автомату. Судьбу дальнейшей операции решали секунды. Горак вскинул тяжелый вальтер. Люди заметались между нарами, бросились к окнам. Автоматные очереди ударили от дверей.

— Хэндэ хох!

Медленно потянулись вверх руки.

Так 25 апреля перестал существовать в селе Терешков гитлеровский гарнизон, насчитывающий тридцать человек.

 

С ЗАПАДА СОЛНЦЕ НЕ ВЗОЙДЕТ

Йозеф Точик, в тяжелых сапогах и старой куртке, надвинув на лоб потрепанную шляпу, шел по обочине дороги. Солнце светило ему прямо в глаза, оно мешало смотреть, поэтому он хмурился, наклонял голову. Изредка останавливался и вытирал серым от пыли платком вспотевшее лицо.

Кругом было тихо. Это сейчас устраивало Йозефа — меньше всего хотелось ему сегодня встретиться с немецкими солдатами или любопытными знакомыми торговцами. Когда уходишь из родного местечка без известных для людей причин, а за прилавок своей лавчонки ставишь вместо себя жену, лучше ни с кем не встречаться.

Все! Нужно кончать такую неясную и нудную жизнь! Он больше не хочет быть глупым, откормленным теленком, которого держат на привязи. «Ни шагу дальше». «Это нельзя делать, это — еще рано». А время идет. Сегодня Йозеф за чашкой кофе в харчевне услышал, что фронт опять передвинулся ближе. До каких пор ждать? Всю войну Точик мечтал бить фашистов, всю войну надеялся, что и он будет не только ненавидеть гитлеровцев, но и стрелять в них, бросать гранаты — одним словом, драться с фашизмом, а ему все говорят: «Подожди».

Ненавидеть ему никто не мешал. Ненависть передалась ему от Ярослава, которого гестапо схватило сразу же, как только стало хозяйничать в Чехословакии. Йозеф души не чаял в своем друге еще со школьной скамьи. Правда, когда Ярослав пошел слесарить на завод, их пути разошлись, но они часто встречались, и Точик готов был все сделать для своего друга и даже отдать жизнь. Но гестаповцам нужна была не его жизнь, а Ярослава, коммуниста. А что Йозеф Точик? Простой житель, получивший в наследство мелкую галантерейную лавку, у которого есть жена и дочка.

Да, ненависть пришла легко. Когда в его маленький магазинчик входили офицеры и, громко разговаривая, рассматривали бумажники или портсигары, Йозеф, улыбаясь, думал о том, с каким бы наслаждением отправил он этих фашистов к праотцам. Но… не будешь же кошельками бросаться.

Потом он встретил тех двоих в шляпах и безукоризненно выглаженных костюмах. Ему показалось, что они сошли с витрины лучшего пражского магазина — такие они были отутюженные и похожие друг на друга.

— Вы будете помогать нам, — сказали они. — Наше правительство в Лондоне все время проводит в заботах об освобождении родины.

Йозеф обрадовался. Наконец-то, думал он, наше правительство начинает действовать. Все-таки надоело им в Лондоне бездельничать. Пора поучиться им у русских — бьют фашистов, не дают им опомниться. Ходят слухи, что и чехословацкие части наступают вместе с Красной Армией.

— Что мы будем делать? — спросил Йозеф у своих новых товарищей.

Они ответили:

— Готовиться к выступлению против нацистов. Начинаем по радиосигналу из Лондона: «Солнце всходит с запада».

С тех пор Точик воспрянул духом. Время от времени к нему приходил Ян, один из «джентльменов» (так назвал Йозеф своих лощеных важных вербовщиков), и интересовался всем, что услышал Йозеф от немецких офицеров или жандармов.

На первых порах Точик был доволен: ведь теперь и ему приходится бороться против фашистов.

Но шло время. До Йозефа доходили слухи о смелых действиях появившихся партизан. Говорили, что в этих партизанских отрядах много советских солдат и что отряды хорошо вооружены.

Однажды Йозеф в воскресенье шел из костела домой с женой и дочкой. Был морозный январский день, яркое солнце слепило глаза, и под его лучами городок выглядел принарядившимся и праздничным.

Улица была полна народу, вышедшего прогуляться по тротуарам. Казалось, мир и спокойствие царят в местечке.

Вдруг на углу улицы возникла какая-то суматоха. Йозеф увидел, как по тротуару бежал человек, прижимая к груди какой-то сверток. Это был уже немолодой полный мужчина. Он тяжело дышал и, казалось, вот-вот упадет. Перебежав улицу, он на миг остановился у одного подъезда, растерянно огляделся по сторонам, потом снова побежал вдоль домов.

— Стой! Стой!

Из-за угла выскочили два жандарма с пистолетами в руках. Они расталкивали людей, гулко топали коваными сапогами по булыжнику. Раздался выстрел, за ним другой.

Прохожие шарахнулись в сторону от беглеца, и теперь он был один на всем тротуаре. Он едва бежал, по-прежнему прижимая к груди сверток.

— Стой!

Беглец уже достиг следующего угла. Еще две-три секунды — и он скроется за домом. В этот миг раздались почти одновременно выстрелы.

Йозеф широко раскрытыми глазами видел, как мужчина на всем ходу остановился, судорожно зашарил рукой по стене и медленно сполз на тротуар.

Потом Йозеф слышал, как жандармы, волоча убитого к подъехавшему грузовику, говорили:

— Коммунист прыткий оказался. Еще чуть — и ушел бы… Жаль, второго не поймали.

Через два дня, когда Ян снова пришел в лавчонку, Йозеф раздраженно бросил:

— Болтовней мы занимаемся, Ян, а не патриотической работой. Как куры, попрятались по насестам. Разве так надо бороться?

— А как же ты предлагаешь? — настороженно спросил Ян.

— Вон коммунисты свое дело знают — и партизанят, и агитируют, их убивают, а мы…

— С коммунистами нам не по пути, Йозеф, заруби это на носу. Если твои мысли узнает Сватоня, тебе неприятность будет…

Йозеф замолк. Он уже был посвящен во многие секреты «организации Сопротивления». Теперь он знал, что их организация работает, по сути дела, на английскую разведку «Интеллидженс сервис». Уж теперь-то он начинал понимать, что британская секретная служба, которая сама работала очень мало против нацистской Германии, широко использует вот таких людей, как Йозеф Точик. Знал он и то, что ими руководит генерал Сватоня, один из чехов, находящихся на службе в «Интеллидженс сервис».

Ян с усмешкой смотрел на горячившегося Точика, наконец решил его подбодрить.

— Не горюй, Йозеф, — хлопнул он по плечу товарища. — Скоро и мы будем действовать. У нас теперь везде есть свои люди. Главное — к тому времени, когда советские войска придут, нужно посадить наших людей на самые выгодные посты. Ты сам многих из них знаешь хорошо.

— А когда же будем драться против нацистов? И причем тут свои люди и советские войска?

— Чудак ты, право. Тебе же сказано: будет дан сигнал «Солнце всходит с запада» — и мы начнем действовать, возьмемся за оружие. А сейчас Сватоня говорит: никаких опрометчивых поступков, чтобы не провалиться…

Йозеф никогда не считал себя глупым. Наоборот, некоторые соседи поговаривали, что хитрости и смекалки Точику не занимать. Но сейчас, слушая Яна, он стал догадываться, что его ловко обвели вокруг пальца, что все эти «свои люди» и не думают о борьбе с нацизмом, что они ждут каких-то других времен. Каких же? Когда фронт ближе подойдет? Но зачем тогда нужны «свои люди» в таких местах, как суды, только что создающиеся национальные комитеты, различные учреждения?.. Вот тебе и «солнце всходит с запада». Когда же прозвучит этот сигнал? Неужели после… войны?

Йозеф не хотел и допускать этой страшной догадки. Но она уже не давала покоя, заставляла настороженно ко всему присматриваться, оценивать каждую деталь под иным углом зрения. Наконец, он решился… Разве он хочет заниматься кознями? Он должен прийти к тем, кто действительно бьется с фашистами!

Ну и хитрец же этот Кубичек, хозяин харчевни, что стоит напротив лавчонки Йозефа! Когда-то он свел Точика с теми джентльменами, а теперь, когда Красная Армия рядом, показал ему дорогу к партизанам. Вернее, просто намекнул, где их искать.

— Иди в Штепанов, — сказал он. — Там тебе помогут найти партизан.

…Йозеф свернул на знакомую тропинку. Она петляла в густом кустарнике, потом, проскользнув между камней и заросших скал, выводила снова на дорогу. Это был самый короткий путь в Штепанов, и Йозеф решил им воспользоваться, чтобы уже сегодня встретиться с партизанами. Об отряде «Зарево» он наслышался, и о командире Фаустове немало рассказывали в соседних селах.

Йозеф знает, что теперь будет делать. Он скажет партизанам: я не могу больше сидеть и ждать у моря погоды, когда кругом почти все борются. Я хочу драться! Он расскажет, чем занимаются их группы… И о генерале Сватоне расскажет, и о долго ожидаемом радиосигнале, и о том, что сейчас посланцы лондонского эмигрантского правительства стремятся везде поставить верных людей. И свои самые тайные догадки выскажет, которые возникли после разговора с Яном. Вот уж удивится партизанский командир, когда услышит о боевых группах англичан, о Сватоне.

От этих мыслей Точик шел быстрее, увереннее, несмотря на крайнюю усталость…

Поздним вечером перед черноволосым командиром отряда сидел выбившийся из сил Йозеф. Он не мог еще отдышаться, поэтому успел только сказать, как его зовут и откуда он родом. Да он и не торопился. Он будет сейчас говорить партизану такие вещи, такие секреты, которые не выпаливаются залпом.

Но Йозеф успел только сообщить командиру, в какой группе он состоял. А потом произошло самое удивительное. Командир обратился к бородатому молодому человеку, одетому в немецкую офицерскую форму, с такими словами, которых Йозеф никак не ожидал услышать.

— Что скажешь теперь, Володя? Вот, пожалуйста: армия генерала Сватони разваливается. Видно, никогда у них солнце не встанет с запада, — и Фаустов засмеялся весело, по-мальчишески, вздрагивая плечами.

Йозеф изумленно смотрел на командира отряда и теперь не знал, что же для этих людей в новинку, а что давно известно…

 

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

С востока шел фронт. В весеннем небе все чаще появлялись краснозвездные самолеты, и фаустовцы с грустью провожали их взглядом: ведь всего через каких-то полчаса эти самолеты снова будут на своей, советской земле.

В последних числах апреля вдруг все дороги ожили. Шоссе, проселки были забиты колоннами пехоты, длинными вереницами артиллерийских частей, бесконечными скоплениями автомашин и повозок. Все это стремительно двигалось на запад, то и дело останавливаясь под обстрелом самолетов.

Прошло несколько дней, и отступление превратилось в настоящее бегство. Это было бегство целой армии под командованием фельдмаршала Шернера. Чувствуя свой конец, гитлеровцы стремились оторваться от частей Советской Армии и быстрее сдаться на милость американских войск. Но так как оторваться не удавалось, они ожесточенно оборонялись.

Вот в эти дни, накануне Победы, отряд Фаустова получил приказ любыми средствами задерживать на своем пути врага, наносить ему удары. И когда уже весь мир отмечал долгожданный день Победы, первый день мира, для отряда «Зарево» еще продолжалась война.

Разведчики обнаружили большую колонну гитлеровцев, в несколько сот человек, которая двигалась по дороге на запад, к Нове-Место. Вероятно, это был головной отряд какого-то соединения, которое пробивалось на запад. Нужно было встретить отряд, навязать ему бой и, если не уничтожить, то хотя бы рассеять его, ликвидировать как боевую единицу. Задача была довольно трудной: партизан было немногим больше полусотни, и успех в бою с такой огромной колонной противника могла принести только внезапность.

Недалеко от Нове-Место, на склонах Жаковой горы, протянулась вдоль дороги деревня Фришава. В центре деревни, на площади, стоит старый высокий костел. Его видно даже из-за небольшого леса, опоясывающего деревню с востока. В этом лесу, через который проходит дорога, и заняли позиции партизаны. Расчет у Фаустова был прост: когда колонна немцев войдет в лес, партизаны, засевшие на крутых скатах горы, по обеим сторонам дороги, откроют автоматный и пулеметный огонь, затем ударной группой атакуют.

Все сделали так, как было задумано. Однако шло время, а немцы не появлялись. Фаустов уже начал тревожиться — в чем дело? Не повернула ли колонна снова на восток?

— Командир, командир! — услышал капитан взволнованный голос. Сзади стоял знакомый светловолосый парнишка из Фришавы, тяжело дышавший после быстрого бега. — Там немцы!

— Где?

— Уже входят в Фришаву.

— Не может быть, как же они попали в деревню?

— Обошли лес. Там, по горе, дорога идет. Плохая, очень трудная, зато вдвое короче.

Фаустов помрачнел, на скулах заходили желваки, широкие брови слились в одну линию-стрелу. Ясно, что засада сорвалась, нужно мгновенно решать, что делать дальше.

— Придется атаковать фрицев в деревне. С флангов и по центру… — наконец сказал капитан.

И начался бой — бой полусотни партизан против врага, превосходящего в несколько раз и по числу и по огневым средствам.

Пулеметный и автоматный огонь вспыхнул сразу с двух сторон деревни. Немцы, уже успевшие разбрестись по домам, в смятении выбегали на улицу и попадали под пули партизан. Суматоха началась страшная!

Юрий двигался вместе с Дмитрием Ивановым и фельдшером Степаном вдоль улицы, стреляя по гитлеровцам. Впереди через дорогу, пригнувшись, перебежали Фаустов и Кадлец. За ними показались худой и длинный — Иван Полтора (так окрестили из-за высокого роста того Ивана, который встретился с фаустовцами под Бртьовом), Алексей Белов, Аркадий Рудаев, врач Григорий Васильевич Павловский и Николай Болотин с пулеметом. Это была группа, которой капитан поручил захватить костел, а Юрий с Димой и Степаном должны их, если потребуется, прикрыть.

Добежали до большого особняка, который выдавался из общего строя домов далеко вперед и закрывал собою всю улицу.

Выскочив из-за угла, Юрий нос к носу столкнулся с гитлеровским солдатом. Без головного убора, в расстегнутом мундире, он, вероятно, только что выбежал из дома и не знал, что дальше предпринять. Увидев партизана, он вскинул автомат и дал очередь, но с испугу промахнулся. Юрий прыгнул к немцу, и не успел тот снова выстрелить, как на его голову опустилась тяжелая рукоятка «вальтера».

Бой становился все ожесточеннее. Немцы усиливали сопротивление. Юрий увидел, как перед Павловским, который прижался к стене дома впереди, внезапно вырос столб огня, полетели булыжники. «Сволочи, бьют фаустпатронами», — подумал Юрий. Врач взмахнул руками и упал.

Почти одновременно вдоль улицы пронесся смертоносный свинцовый вихрь, ударил по мостовой, по кирпичным углам домов, рассыпался тысячами каменных осколков. Показавшийся было из-за ограды Николай Болотин успел, к счастью, прыгнуть назад, потому что секундой позже тут же взметнулись фонтанчики кирпичной пыли.

Юрий услышал крик впереди:

— Володя ранен! Начштаба упал!

На мостовой, у самой бровки тротуара виднелся лежащий человек, а вокруг него вздымалась пыль от роя пуль. Кто-то вдруг отделился от стены и медленно пополз к неподвижному Кадлецу. Снова стрекот пулемета — человек замер на месте.

— Пулемет в костеле! — крикнул Николай.

Положение становилось критическим. Фашистский пулемет теперь ни на шаг не давал партизанам продвинуться вперед. Еще один боец — Володя Городный — попытался пробежать к Кадлецу. Он уже наклонился над Кадлецом, чтобы его оттащить назад, но в этот миг вскрикнул и упал замертво.

— Где же группа справа? Почему она молчит? — послышался голос капитана.

Юрий увидел, как командир стремительно выбежал из-за дома, в несколько прыжков пересек улицу и скрылся во дворе. Юрий бросился вслед, перемахнул через невысокую стену и оказался в другом дворе. Еще один бросок, еще двор… Наконец, последний дом, островерхое двухэтажное здание. Дальше начиналась площадь, которую так щедро поливал свинцом невидимый пулеметчик. Где же он находился? Юрий проскользнул вдоль стены дома к двери, рванул ее на себя, бросился вверх по лестнице на чердак.

Пулемет продолжал сеять смерть. Партизан подобрался к чердачному окошку, осторожно выглянул и сразу увидел фашиста. Он лежал на паперти костела, прижавшись к гранитному парапету. Рядом валялось несколько порожних пулеметных коробок. Это было совсем близко, чуть ли не под самым окошком, метрах в тридцати-сорока отсюда. Немец вел огонь расчетливо и очень метко.

Справа, наконец, послышались крики «ура», затрещали автоматы. Наверное, Фаустов поднял группу в атаку.

Из чердачного окошка была видна вся площадь, пустынная и поэтому кажущаяся огромной и страшной. В конце площади, у противоположного дома, лежали двое убитых партизан.

«Спокойнее, от твоего выстрела теперь зависит многое», — сказал себе Юрий, просунув в окошко автомат и тщательно прицеливаясь. На мушке вздрагивали то голова солдата, то рвущийся из рук пулемет. Нет, промахнуться никак нельзя.

Выстрел. Пулеметчик дернулся всем телом, попытался подняться. Еще выстрел.

Больше пулемет не стрелял.

Несколько минут спустя костел был занят партизанами.

Бой кончился. Головной отряд гитлеровцев перестал существовать.

…Окровавленное тело Кадлеца перенесли в соседний дом. Пулеметная очередь прошила ему грудь, но в крепком молодом теле еще теплилась жизнь.

Фаустов вбежал в комнату, у порога замер, тихо подошел к своему другу. На лице командира, обычно таком непроницаемом и хладнокровном, было записано такое страдание и боль, что рядом стоящие партизаны отвернулись.

— Где врач? Позвать Григория Васильевича! — хрипло выдавил капитан.

— Лежит без сознания. Ранен в голову и грудь, — ответил кто-то.

— Тогда фельдшера сюда! Степана!

Командир устало опустился на стул, стащил с плеча автомат. Губы его что-то беззвучно шептали. Он не обратил внимания на то, что молодой чех, хозяин дома, подошел к нему и в нерешительности переминался с ноги на ногу.

— Я знаю врача, товарищ, — наконец произнес он, — хорошего врача.

— Врача? Где он? — встрепенулся Фаустов.

— Он живет в Брно.

Капитан махнул рукой — не такой уж отсюда близкий край Брно. Но тут вдруг мысль осенила его.

— Слушай, друг, ты умеешь на мотоцикле ездить?

Лицо чеха порозовело от волнения. Он понял, что хочет советский партизан. Дорога, хотя и шла уже по освобожденной земле, все же оставалась опасной. Но теперь и Фаустову, и чеху было ясно, что это единственный шанс спасти тяжело раненного начальника штаба. Молодой человек кивнул головой: конечно же, на мотоцикле он умеет ездить.

— Бери любой трофейный, что у фрицев взяли. Привези врача во что бы то ни стало. Когда вернешься?

— К вечеру… — чех заторопился к выходу.

Вошел Юрий, что-то хотел сказать капитану, но тот был поглощен своими мыслями. Он тяжело вздыхал, наконец, проговорил:

— Подумай только, Юрка, вместе семь месяцев шли, дрались с фашистами, голодали. Сейчас победа в наших руках, нужно радоваться, а вот пришло такое горе. Володя Кадлец… Товарищи погибли…

— Франтишека Прохазку убили… — отозвался Юрий.

Фаустов горестно качал головой, повторив несколько раз: «Франта, эх, Франта»…

— Ваня Гриценко, Шамардин Петр… Володя Городный… Всего девять человек погибли. Ранены Франтишек Потучек, вряд ли выживет Григорий Васильевич — врач, Ольдрих Мидерла… И нигде нет фельдшера Степана. Искали его по всем домам, в переулках, дворах — нигде нет.

Степан в это время полз по лощине, сцепив зубы от страшной боли. Невыносимым огнем пылали правая рука и живот. Он старался не терять сознания, но иногда все-таки проваливался в какую-то черную пустоту. Если бы не горело так в животе! Как же это получилось? Степан только помнит, что он гнался за тремя фрицами. Они убегали в страхе и панике. Потом вдруг из-за дерева встретили Степана огнем.

Хотелось пить. Сил, кажется, совсем не осталось — все сгорело в огне. Но Степан полз. Он понимал, что в этом движении — единственное его спасение.

Потом он потерял сознание. Иногда ему виделось лицо Ружены, милое, дорогое лицо. Она была заплакана, что-то неслышно шептала и вдруг куда-то исчезала. А тело Степана тащилось по камням, молодой траве…

— Стефан, драги Стефан, — плакала Ружена, и ее рыдания жгучей болью отдавались в руке, в животе. Фельдшер не понимал, был ли это бред или наяву.

Случилось так, что Ружена после вчерашнего вечернего свидания со Степаном отправилась домой через Самотин. Но едва она поднялась по тропе на вершину горы, как услышала со стороны Фришавы выстрелы. Бой разгорался, и женщина, испугавшись за судьбу своего любимого, бросилась назад.

Когда она добралась до села, бой уже прекратился. Она видела трупы немцев, брошенное оружие, видела знакомых и незнакомых жителей Фришавы, выходивших из домов после боя, но ее глаза искали только одного человека — Степана.

Она спросила какого-то партизана. Тот ответил:

— Исчез наш фельдшер. Никак не найдем…

Похолодело сердце у Ружены. Выбежала за село, обыскивала с отчаянием каждый кустик, каждую ямку. Миновал час, другой, но молодая женщина искала — она то заходила в село, чуть ли не каждый двор осматривала. С ужасом думала, что, может быть, в эти минуты Степан умирает и мысленно прощается с нею. Ей уже слышались стоны, под каждым кустом мерещилось недвижимое тело…

И вдруг из лощины — стон. Ружена кинулась туда.

Степан уже был в забытьи.

Снова, как когда-то, несколько месяцев назад, эта женщина едва волокла бессильное мужское тело. Она перекатывала его, поднимала за плечи, в изнеможении опускалась рядом со Степаном, плакала, затем снова тащила.

Наконец, она догадалась сбегать в село за партизанами.

Поздно вечером врач, которого привез чешский парень на мотоцикле из Брно, осмотрев Степана, коротко потребовал таз с водой, медикаменты и попросил двух партизан помочь ему ампутировать кисть руки раненого: началась гангрена.

Операция не принесла облегчения. Степан был без сознания. Ружена сидела рядом у изголовья, неотрывно смотрела в его безжизненное лицо и лишь иногда с мольбой и надеждой поднимала свои большие черные глаза на врача.

Утром Степан, не приходя в себя, скончался.

Через два дня хоронили погибших бойцов. Десять гробов стояли на деревенской площади, и все жители Фришавы пришли проститься с павшими героями. Весь отряд провожал в последний путь своих бойцов, которые так ждали победного дня и погибли именно в этот день, в день Победы.

Сбоку у одного гроба шла женщина в черном платке. Она не поднимала головы. И Фаустов в душе был рад этому: он не хотел встречаться с глазами, полными горя и тоски. Он думал:

«Нет, это похороны не только десяти человек. Сейчас мы хороним еще любовь, которая так и не успела расцвести»…

У могил раздался прощальный ружейный салют. Это были последние выстрелы, которыми отряд «Зарево» завершал свои боевые будни.

 

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Самолет Москва — Прага летел над Польшей. Внизу, в синем дрожащем мареве, проплывали темные пятна лесов, причудливые переплетения желтых дорог, светлые ленты рек, разноцветные квадраты полей. Иногда появлялись скопления точек, линий — и тогда бортпроводница объявляла:

— Мы пролетаем над городом…

Мужчина средних лет, казалось, ничем не интересовался, хотя и сидел у самого окна. Лишь один раз спросил он у стюардессы когда чехословацкая граница. Он время от времени заглядывал в книгу, сосредоточенно сдвинув брови, потом откидывался в кресло и, закрыв глаза, задумывался. Человек читал о том, как он погиб восемнадцать лет назад: во время боя эсэсовец из-за угла дома пустил в советского партизана автоматную очередь.

Автор, молодой чешский писатель, не знал, что пули прошли над плечом, и партизан упал просто от неожиданности. Уже через секунду он вскочил, бросился на фашиста, изо всех сил ударил рукояткой тяжелого «вальтера» в переносицу…

Сейчас он летит туда, где когда-то прошел не одну сотню километров с автоматом в руках, где каждый прожитый день был полон опасности, риска, где в течение многих месяцев он и его товарищи просыпались и засыпали с мыслью о своей родине…

Стюардесса предложила ему нарзан и сказала:

— Вы интересовались, когда подлетим к Чехословакии. Сейчас граница…

Мужчина прильнул к иллюминатору. От волнения перехватило дыхание. Он снова пересекает границу Чехословакии, этой чудесной страны! Но тогда, в 1944-м, было совсем не так…

Самолет последний раз вздрогнул на бетонной дорожке и остановился. Пассажиры заторопились к выходу. Через несколько часов он уже будет в городе Светла над Сазавой, где живет столько верных, настоящих друзей! Где не раз приходилось бывать в дни войны и куда его сейчас пригласили.

Когда мужчина вышел из вокзала, к нему заторопились трое встречающих.

— Юра! Юрка!

— Володя!

Высокий мужчина бросился вперед, обняв Юрия, на миг в волнении замер у плеча друга. Это был Ладислав Самек, поседевший, но такой же подвижный, энергичный Самек, каким он был 19 лет назад. Он просидел в камере смертников в Панкраце до того дня, когда восставшие пражане освободили его.

Два боевых товарища, два бывших партизана тискали друг друга и удивлялись происшедшим в каждом из них переменам.

— Ого, Юрка, каким ты стал — не узнаешь! Я всегда представлял тебя щуплым пареньком, как в сорок четвертом!

— А ты разве не изменился? Шутка ли, девятнадцать лет прошло. Сейчас уже ноябрь 1963 года. Думаю, теперь так не побежишь, как бегали под Мостами. Помнишь?

Они шли рядом, боевые друзья, оживленно беседуя и радуясь встрече.

Прошло два дня. Состоялись первые официальные встречи Юрия Федоровича Ульева, бывшего радиста отряда «Зарево», с чехословацкими трудящимися. И когда Самек, не отходивший все время от дорогого гостя, спросил, где хотел бы теперь Юрий побывать, тот грустно ответил:

— Свези-ка ты меня, брат, в Фришаву. Давно следовало бы туда ехать.

Целый месяц провел Юрий Федорович Ульев в гостях у своих чехословацких друзей. Кроме города Светла над Сазавой, побывал он и в Праге, и в Брно, и во всех местах, где когда-то действовал отряд «Зарево», встречался с рабочими, учителями, членами сельскохозяйственных кооперативов, школьниками. Казалось бы, месяц для гостевания — срок немалый, но все эти дни были наполнены таким богатством впечатлений, столько радушия было в каждой встрече, что Юрию Федоровичу этот месяц показался довольно малым сроком. Везде оказывали беспредельное внимание советскому человеку, бывшему партизану, боровшемуся за освобождение Чехословакии.

Карел Яйтнер стал теперь директором лесопильного завода. Его сестра, нынче уже Карла Шротова, воспитывает двоих детей. Находилась она в тюрьме Панкрац до самого прихода Советской Армии. Осталась в живых и дочь Йозефа Вейса со своей девочкой, которую так подло допрашивал когда-то гестаповец. Старик же умер в тюрьме.

Не стало и Йозефа Букачека. Он долго болел, упорно сопротивлялся смерти. Когда-то начал он борьбу против фашизма поклонником Бакунина, а умер членом Компартии Чехословакии.

Во многих местах побывал Ульев за этот месяц. И куда бы он ни пришел, с кем бы ни говорил, он видел, как дорожат здесь памятью о советских воинах, освободивших страну от фашизма, как бережно хранят люди все, что говорит о великом подвиге советского народа в годы Великой Отечественной войны.

Ну, а где же другие фаустовцы? Где лихие подрывники, смелые разведчики Борис Жижко, Алексей Белов, Денис Кулеш? Где «Иван Грозный» — начальник штаба Кадлец? Где же сам командир, молчаливый Фаустов, о котором так много спрашивают чехословацкие друзья?

Борис Осипович Жижко вернулся в родные места, на Украину. Многие жители города Новоград-Волынского знают этого человека, бывшего смелого разведчика, как хорошего, мастеровитого плотника. А неподалеку, в селе Бегунь Житомирской области, живет его боевой товарищ Денис Гаврилович Кулеш.

В городе Рославль на Смоленщине поселился Алексей Михайлович Белов. И теперь он, как и в военные годы, на боевом посту — несет службу в уголовном розыске, стоит на страже интересов Родины.

Не была известна судьба начальника штаба «Зарево» Владимира Францевича Кадлеца. Он долго поправлялся после тяжелого ранения, лежал в госпиталях. Молодой, крепкий организм взял свое, и Владимир, которого товарищи считали погибшим, переехал в Краснодар и работает сейчас в Кубанском объединении стройматериалов.

Совсем недавно в жизни Владимира Францевича произошло счастливое событие: он встретился с отцом. Двадцать три года назад, в 1941 году ушел воевать с фашистами Франц Кадлец. Двадцать три года сын ничего не слышал об отце и окончательно потерял надежду его увидеть. И вот однажды, после того как в газетах появилась статья об отряде «Зарево» и Владимире Кадлеце, раздался телефонный звонок из далекого города Йошкар-Олы. «Товарищ Кадлец, с вами будет говорить отец!»

— Сынок, родной мой! — услышал Владимир в трубке такой дорогой отцовский голос. Франц Кадлец, бывалый воин-минометчик, плакал от радости: он нашел сына.

Остался жив и врач Григорий Васильевич Павловский. После тяжелого ранения выписался он из госпиталя лишь в конце 1945 года. Сейчас Григорий Васильевич живет в Чернигове. Павловский уже дедушка — имеет целый «боевой расчет» внуков.

Есть в Ленинградской области, недалеко от Гатчины, большое село Даймище. Здесь каждое утро по деревенской улице размеренно, неторопливо идет к автобусной остановке мужчина средних лет. Скромный штатский пиджак как бы подчеркивает аккуратно выглаженную зеленую форменную рубашку офицера. Под светлой кепкой — в широком разлете черные крылья бровей, внимательный взгляд синих глаз.

Подходит автобус, и мужчина едет в Гатчину. Там, у проходной автохозяйства, ему улыбается кто-нибудь из приятелей-шоферов.

— Павел Васильевич, приветствую! Посмотрел бы ты сегодня мотор в моем автобусе, подлечить надо…

— Что ж, подлечим. Будет работать как новый — от и до. — И никому из товарищей невдомек, что рядом с ним работает человек, которого до сих пор в Чехословакии называют капитаном Фаустовым — боевой чекистской кличкой. Никому из них не известно, что, когда Ульев выступал перед трудящимися города Светла над Сазавой, из зала неслись возгласы:

— Фаусту ура! Ура капитану Фаустову!

Это были возгласы в честь скромного моториста из Гатчины. О нем подрывник-разведчик Алексей Белов как-то впоследствии сказал:

— Я выполнял несколько сложных заданий в тылу врага. За это получил ордена Ленина и Красного Знамени. Но самым лучшим, боевым и удачным заданием считаю работу в группе «Зарево» под командованием Павла Фаустова.

В дни, когда все прогрессивное человечество отмечало двадцатилетие победы над фашистской Германией, когда на чехословацкой земле плескалось ликование народа, в города на Чешско-Моравской высочине приехали те, кто здесь когда-то вел опасную, напряженную борьбу против фашистских захватчиков. Через двадцать лет встретились вновь здесь, на земле братьев, бывшие бойцы «Зарева» — Алексей Белов, Борис Жижко, Владимир Кадлец, Денис Кулеш, Юрий Ульев, Григорий Павловский, Владимир Самек, командир группы Павел Федоров-Фаустов.

Во многих местах побывали фаустовцы за этот месяц. И куда бы они ни приходили, с кем бы ни говорили, они видели, как дорожат здесь памятью о советских воинах, освободивших страну от фашизма, как бережно хранят люди все, что говорит о великом подвиге советского народа в годы Великой Отечественной войны.

Есть в деревне Краснице разрушенный дом, вернее, одна кирпичная стена, оставшаяся от дома. Уже время тронуло развалины, под стеной буйно поднялась мелкая зеленая поросль, но, хотя все это представляет грустный контраст на фоне аккуратных домов, люди хранят стену как памятник, как тяжелое напоминание о годах гитлеровского господства. Около стены стоит гранитный обелиск и рядом четыре пирамиды со звездочкой на вершине. Это памятник разведчикам-чекистам из группы Валерия Букина, которые погибли в бою с гитлеровцами 22 декабря 1944 года. Когда бывшие партизаны подошли к этому памятнику, на могилах печально вздрагивали под порывами ветра первые весенние цветы, положенные чьими-то заботливыми руками…

…Зал Дворца культуры в городе Светла над Сазавой был полон до отказа, когда состоялась встреча фаустовцев с трудящимися города. Глубокая тишина стояла во время рассказа партизан о боевых делах отряда «Зарево», о мужестве десятков чехословацких семей, которые помогали отряду.

Гордо звучали голоса фаустовцев, когда они приводили боевой счет отряда «Зарево» за двести дней «работы» в тылу врага: уничтожено 18 эшелонов, 22 паровоза, 120 вагонов, 27 платформ с военной техникой, разрушено 6 мостов, 3 высоковольтные линии, выведены из строя 4 спиртовых завода и один военный, убито и ранено около тысячи гитлеровских солдат и офицеров.

Выступали рабочие, партийные работники, пионеры. Они горячо говорили о дружбе между чехословацким и советским народами, о чувстве глубокой благодарности трудящихся Чехословакии к тем, кто освободил их от фашистского рабства, помог строить социализм в стране. И звучал в зале лозунг, который знает каждый человек в Чехословакии: «С Советским Союзом — на вечные времена».

 

ОТ АВТОРА

Как и всякое документальное произведение, эта повесть написана на основании документов и воспоминаний. И я хочу прежде всего выразить глубокую благодарность Ю. Ф. Ульеву, живые рассказы которого о разведчиках-чекистах побудили меня обратиться к делам этого славного отряда. Когда пришлось вникать в содержание документов, бывший радист «Зарева» помог показать героику отдельных эпизодов, которые скрывались за строками скупых радиошифровок.

Немало рассказал о боевых буднях отряда бывший командир «Зарева» Павел Васильевич Федоров.

От всего сердца благодарю я также работников органов госбезопасности М. В. Горбатова, М. В. Пухова и П. Я. Енакиева, которые сделали очень много, чтобы повесть полнее освещала деятельность разведчиков-чекистов.