Неожиданное назначение Раттацци представителем Итальянского кабинета обратило всеобщее внимание на эту во многих отношениях интересную личность. Урбано Раттацци – одна из знаменитостей 1848 года. В тогдашнем перевороте он играл далеко не последнюю роль; но репутациям того времени теперь не много доверяют, к тому же обстоятельства его вступления в министерство поставили во враждебные отношения к нему почти все партии и их подразделения, а потому от него ждут мало хорошего и много дурного. Насколько основательны эти опасения – покажет будущее. Не имея пока для оценки стремлений нового министра положительных данных в настоящем, считаем не лишним обратиться к его прошлому, чтобы знать по крайней мере, что такое было Раттацци в других случаях. Теперь ему 52-й год, а в этом возрасте человек редко изменяется, даже на поприще дипломатии и высшей политической деятельности.

Удача редко была на стороне командора в течение всей его трудной карьеры. Общественное мнение видит в нем невольную, но тем не менее действительную причину политических бедствий Италии с самого начала 1849 г., хотя командор миролюбивого нрава и никогда не командовал даже взводом берсальеров и, вообще, не вмешивался в военные дела ни под каким предлогом; его же считают виновником плачевной Новарской битвы. В настоящее время обвинения со всех сторон сыплются на бедного министра: одни упрекают его за оппозицию Кавуру, другие за дружеские отношения к тем, с кем бы ему в качестве итальянского политического деятеля, следовало, по их мнению, находиться в непримиримой вражде. Неудача выборов 1857 г., позднее присоединение Тосканы и Эмилии, бездна других неудач – все идет здесь под его именем; его административная деятельность 1859 г. дает повод к полдюжине других серьезных обвинений. Предоставляю г. Гверрацци (известному любителю этого рода сочинений) читать апологию нового министра, но не могу не спросить, отчего это все теперешние укоризны, основанные на фактах из прошлого, не слышались прежде? Отчего администрация Раттацци в 1859 г., если она действительно была такова, какой ее рисуют, не вызвала в свое время протестов? Ведь не из страха же перед властью, которой был облечен тогда командор: итальянская оппозиция если не без упрека, то по крайней мере без страха… А в истории Италии за последние 14 лет имя Раттацци встречается на каждом шагу и тесно связано со многими из ее важнейших эпизодов; несколько раз он являлся министром, два раза – главой кабинета; не один год председательствовал в сардинских палатах, едва образовался итальянский парламент, тотчас был выбран президентом. Карл-Альберт рекомендовал его своему преемнику, как человека достойного занимать самое видное место в кабинете. Между Виктором-Эммануилом и Раттацци до сих пор продолжаются дружеские отношения, которые должны бы служить сильным аргументом в пользу нового министра… Повторяю, не мешает заглянуть в его прошлое.

I

До издания статута Карла-Альберта, Раттацци был просто адвокатом, как и большая часть теперешних итальянских министров и администраторов. Родом он из небогатого семейства, жившего в Алессандрии, неподалеку от Турина, работал прилежно и имел много клиентов. Деятельный и по темпераменту, и по необходимости, он мало принимал участия в событиях предшествовавших мирной революции 1848 г., хотя и был довольно близок с людьми, ставшими впоследствии опорой нового порядка. Вообще, как кажется, Раттацци более занимал вопрос о внутренних преобразованиях Сардинии, чем унитарные стремления, существовавшие тогда еще в виде утопий. Осенью 1847 г. во время знаменитого аграрного конгресса, он принимал некоторое участие в составлении адреса, который был подан королю вместе с просьбой об учреждении национальной гвардии. Но вслед за обнародованием статута Алессандрия выбрала Раттацци своим представителем и, едва вступив в парламент, он уже нашел употребление своим ораторским способностям. После миланских Пяти дней, Ломбардия выразила желание присоединиться к Пьемонту, но требовала, как непременного условия, конституционного собрания, которое занялось бы изданием для соединенного королевства нового статута. Это требование встретило упорное противодействие со стороны туринской муниципальной партии, и таким образом, с самого начала блестящего предприятия Карла-Альберта, внутри его собственной страны, готов был возникнуть раздор, который при тогдашних отношениях Италии к остальной Европе мог иметь дурные последствия. Субальпийский парламент находился в затруднении; в Турине волновались при одной мысли, что столица может быть перенесена в Милан; ломбардцы, с своей стороны, раздраженные и напуганные встреченными препятствиями, еще настоятельнее требовали собрания, готовясь в противном случае отказаться от присоединения; Пьемонт, с одними собственными силами, едва ли мог даже подумать о войне с Австрией: катастрофа казалась неизбежной…

В таких-то обстоятельствах выступил Раттацци с своим примирительным влиянием. Дело было нелегкое. Ломбардцы стояли крепко; мало того, в Милане с каждым днем приобретала все более и более силы партия, считавшая гораздо выгоднее присоединиться к римскому триумвирату, или к венецианской республике, чем к Пьемонту. Раттацци был назначен в совет, который решал вопрос. Испуганные ходом дела, товарищи вверились ему совершенно. Среднего выхода не было; Раттацци решился выбрать из двух зол меньшее, из опасностей – слабейшую. Рассчитывая на любовь к порядку туринского населения, на его отвращение к уличным вымогательствам, он решился исполнить требование ломбардцев. Ответственность Раттацци принял на себя, и совет подписал закон в пользу ломбардцев. Расчет Раттацци оказался очень верен. Пинелли, тоже адвокат, давнишний, еще судебный враг Раттацци, потом его постоянный политический противник, в ту минуту один из коноводов муниципальной партии, ответил оскорбительной для джунты, и в особенности для Раттацци, брошюрой. «Гг. советники», говорил он в заключение: «не хочу клеветать на вас; готов верить, что вы не изменили присяге государству и королю, но не могу признавать вас ни государственными людьми, ни политическими деятелями, понимающими нужды и пользу отечества».

Брошюра разошлась в Турине в большом количестве экземпляров, но тем и кончилась оппозиция муниципальной партии. Кавур отстал от нее, туринские жители сочли за лучшее поверить красноречию Раттацци, так как иначе приходилось взяться за оружие. В парламенте закон был принят большинством, и дело кончилось мирно.

Эта кабинетная война, без сомнения, самый важный эпизод из первоначальной политической жизни и самого Раттацци, и субальпийского парламента, открыла командору широкую дорогу. Раттацци был предложен портфель народного просвещения, единственный, случившийся тогда вакантным, который Раттацци и принял. Министерство держалось, впрочем, недолго: поражение сардинцев под Кустоцой и перемирие в Саласко дали новое значение консервативной партии. Карл-Альберт не считал, однако, себя побежденным и воспользовался перемирием для того чтобы собраться на весну с силами для новых попыток против Австрии. С началом зимы парламентская оппозиция приобрела уже достаточный вес. Раттацци был одним из ее вожатых. В январе 1849 г. попробовали преобразовать министерство в духе крайней левой партии. Кандидатом с ее стороны был Раттацци, консерваторы предлагали Джакомо Дурандо. Большинство оказалось в пользу последнего, но разница голосов была незначительна, и несколько дней спустя, министерство «посредничества и необходимости», как его называли, пало. Оппозиция, став положительной силой, поручила состав нового кабинета Винченцо Джоберти, и одним из первых вошел в него Раттацци.

Назначение Джоберти было уступкой Пьемонта настроению умов остальной Италии. После перемирия Саласко, многое изменилось; движение приняло иной характер. Первенство Пьемонта несколько поколебалось влиянием мадзиниевского триумвирата и Гарибальди в Риме, и Манина в Венеции. В Неаполе, Фердинанд II явно ждал лишь случая переменить политику; в Тоскане, хотя Леопольд II и оставался верен своим утешительным обещаниям, однако все более и более значения приобретал Гверраци. Чтоб избежать всякой внутренней вражды, которая была бы гибельна и для Пьемонта, и для всей Италии, решились прибегнуть к содействию везде популярной партии Джоберти. Но и новое министерство оказалось непрочным. При том усиленном волнении партий, которое впоследствии ускорило поражение Карла-Альберта и дальнейшие победы австрийцев, не могло быть ничего твердого. Ввиду успехов демократии Леопольд оставил Флоренцию, и Гверраци остался во главе временного правительства, место которого скоро занял триумвират, состоявший из него же, Монтанелли и Маццони. Тоскана сделалась новым центром движения. Можно было опасаться, что Пьемонт потеряет то первенство, на которое он имел полное право, начав дело и вынесши почти на себе одном все тяжести войны прошлого года. Джоберти был готов послать помощь Леопольду против тосканцев, забывая, что это повело бы к усобице, в то время как единство и согласие были всего нужнее для Италии и когда сам он объявил, что военные действия против Австрии должны начаться немедленно по окончании перемирия. Он распорядился отправлением войска в Ливорно, но палата единодушно воспротивилась этому. Джоберти подал в отставку; Раттацци и все члены кабинета последовали его примеру. Карл-Альберт поручил составление нового кабинета Раттацци. Он не отказался, и это дало повод к разнообразным толкам насчет искренности его отношений к павшему министерству. Никакая человеческая сила не могла тогда удержать или изменить по-своему ход обстоятельств. Вся Италия требовала войны; да и без этого война была неизбежна. Еще за несколько месяцев перед тем, бывший тогда министром Перрон так изображал положение Италии английскому и французскому посланникам: «Мы должны приготовиться к большей катастрофе, чем мартовские события прошлого года. Правительство не может избегнуть кризиса, не подвергаясь само всякого рода опасностям».

Вскоре после этой ноты, в палате был поднят вопрос о войне по поводу пылкой речи депутата Буффа: самые робкие выказали тут воинственное расположение. Граф Кавур, бывший тогда во главе умеренных, прямо говорил, что война неизбежна. Военный министр Дабормида уверял, что войско совершенно оправилось от предшествовавшего перемирию поражения. Министр внутренних дел, Пинелли, враг Раттацци, отвергал примирительные попытки Франции и Англии. «Примирения быть не может, доказывал он: потому что Австрия отказалась дать прямой и удовлетворительный ответ на наши предложения; потому что условия перемирия были самые незаконные и приняты только по необходимости и на время; потому, наконец, что мира не хочет Италия!»

Раттацци понимал положение Италии. Это было ни война, на мир. Не было надежд и тревожных ожиданий военного времени, но Пьемонт нес на себе всю тяжесть последствий недавней кампании. Лучшие силы народа гибли в бездействии и в пустых волнениях; торговля остановилась, промышленность также, а финансы были обременены военными расходами, Между тем, ломбардские эмигранты разжигали народный энтузиазм жалобами на австрийское иго, и требовали войны во что бы то ни стало. Сам король-мученик, как звали Карла-Альберта, высказал в порыве рыцарского увлеченья, что всякое замедление будет предательством относительно угнетенной провинции.

В Тоскане и Риме делались грозные приготовления. «Решайтесь, пожалуй, на мир, мы избираем войну», писал в парламент триумвир Брофферио. Такой лаконизм был многозначителен. Малейшая проволочка грозила решительным ударом первенству Пьемонта. Умеренное парламентское большинство единодушно подало голос за войну. Когда, всеобщей подачей голосов, спросили мнение населения, нация отвечала королю следующим адресом: «Да подкрепит вас, государь, всеобщая преданность. Смело примите войну. Мы к ней готовы. Доверьтесь нашему оружию и святости вашего предприятия».

Война была решена без Раттацци, и решена так, что ему не оставалось выбора. Но ему пришлось издать манифест об ее объявлении, и на него пала тяжелая ответственность. Сардинская армия отправилась выжидать австрийцев у Боффалоры на По. Те, однако же, сверх ожидания, переправились через эту реку у Павии и шли на Сфорцеску. Карл-Альберт сам не был во главе войска. Известие о неожиданном движении австрийцев застало главнокомандующего врасплох. Навстречу им был послан сильный отряд, а центр армии отправился для задержания врага в Новару. Разбив итальянцев при Сфорцеске и при Мортаре, 23 марта австрийцы пришли в Новару…

Их 57 000-й корпус стал в свернутых колоннах на небольшом пространстве, тогда как 80 000 итальянцев растянулись линией в несколько миль длины. Они первые начали атаку, и до 4-х часов постоянно имели перевес. Но Радецкий пустил резервы, которые тотчас переменили ход дела. Итальянцы дрогнули; один центр еще держался крепко: им командовал Виктор-Эммануил, бывший тогда герцогом савойским. К вечеру пьемонтская армия отступила в самый город. Держали военный совет. Итальянские генералы объявили единодушно, что нет никакой возможности к дальнейшему сопротивлению. Карл-Альберт отказался от престола и бежал в Португалию. А ответственность за все несчастья, из которых многие были неизбежны, многие зависели от плохой военной администрации и от несогласия партий, пала на Раттацци.

Виктор-Эммануил вступил на престол в то время, когда Пьемонт почти не существовал уже в виде отдельного государства. С обеих сторон ему грозила окончательная погибель. Австрийские войска заняли Алессандрию, и если не пошли дальше, то лишь потому, что интересы остальной Европы не дозволили им вполне воспользоваться победой. Общественное мнение и во Франции, в Англии далеко не было, однако же, в пользу Италии и Пьемонта. Внутри королевства сильнее чем когда-либо бушевали партии. Революция в Генуе не могла быть подавлена без особенно энергических мер. С другой стороны, реакционная партия усиливалась и готовилась прибрать к рукам всю страну. Глава кабинета Делоне мало внушал доверия. Тех отношений между королем и народом, которые впоследствии дали Пьемонту такую силу, не существовало и тени. Парламентские заседания проходили в мелочной и ожесточенной борьбе двух крайних сторон; ни большинства, ни центра не существовало. Крайняя левая сторона открыто клонилась на сторону римского триумвирата и осуждала робкую, по ее мнению, политику Карла-Альберта, его страх перед свободными учреждениями средней Италии. Гордый ответ короля французской республике, Italia /ard da se [183]Италия сделает сама.
, служил поводом к еще большим упрекам. Крайняя правая сторона требовала коренного изменения статута в смысл реакции. И та и другая одинаково не доверяли новому правительству. В таком положении Делоне не предпринимал ничего, и кто знает что было бы дальше, если бы внутри самых партий не случился раскол? Граф Кавур, принадлежавший с своими друзьями к правой стороне, составил новую переходную партию под названием правого центра. По образцу его, Раттацци, прежде приверженец левой, образовал левый центр, к которому примкнули многие из пользовавшихся авторитетом членов. В программе новой партии Раттацци объявил, что он по-прежнему остается верен началам оппозиции, во что и самые лучшие политические принципы не всегда могут быть немедленно приложены к практике, что не во всякое время истина может быть полезна, что в политике главное – благовременность, и что поэтому он, хотя и предан прогрессивным началам крайней левой стороны, но считает обязанностью помогать каждому шагу парламента на пути улучшений. Крайняя левая сторона провозгласила его отступником и предала анафеме; крайняя правая, не видевшая спасения Пьемонту вне строго-муниципального устройства, обвиняла его в честолюбивых замыслах. Один Кавур был доволен, предвидя возможность скорого союза между левым центром и правым, и образование, таким образом, парламентского большинства, которое дало бы, наконец, возможность предпринять что-либо для радикального улучшения политического положения Пьемонта.

В сущности, обе новые посредствующие партии мало разнились одна от другой, и обе желали союза. Кавур и его партия были представителями старой аристократии, имевшей тогда еще большое значение в Пьемонте, но готовой уступить свои наследственные привилегии, а Раттацци с левым центром представлял новую буржуазию, готовую в свою очередь стать менее требовательной и от многого отказаться. Их соединенными усилиями был вызван министерский кризис. Новый кабинет составился под председательством Массимо д’Азелио. В состав его вошли и Кавур и Раттацци, – первый министром торговли, второй юстиции, а скоро за тем и внутренних дел. Кавур, конечно, имел особенное влияние и употреблял его на то чтобы скорее вызвать соединение партий. Скоро министерство д’Азелио вступило в открытую борьбу с крайней правой партией по поводу закона о епископских судах, предложенного Раттацци, которого, кроме левого центра поддерживал еще и Кавур с своими приверженцами. Закон этот и теперь имеет силу в Итальянском королевстве, и польза его признана всеми. Даже и после обнародования статута, некоторые из духовных корпораций в Пьемонте, во главе прочих привилегий, имели право своего особенного суда во всех делах гражданских и уголовных. В свое время епископские суды принесли уже пользу тем, что сохранили для Италии и для Европы римское право, но с интересами настоящего времени такой порядок совершенно не сообразен. Предложенный Раттацци закон, уничтожавший привилегию духовенства, встретил сильное сопротивление со стороны клерикалов. В защиту его Кавур произнес речь, которая приобрела ему полное расположение левого центра. Кавур и Раттацци стали главной опорой министерства. В начале 1851 г. Раттацци высказал, в одном из парламентских заседаний, что правительство тогда лишь будет иметь действительную силу, когда «рядом со знаменем умеренности, поднимет знамя решимости и твердости, деятельности и прогресса», то есть когда решится наконец на существенные реформы в духе обоих центров. Кавур объявил с своей стороны, что если бы, почему бы то ни было, министерство оставило некоторые из задуманных преобразований, то он первый оставит кабинет. Это доказывает степень близости, которая существовала тогда между двумя предводителями центров. Не доставало только какого-нибудь события, которое вызвало бы их официальное соединение.

Благодаря Лудовику-Наполеону, случай к этому скоро представился. Произведенный им переворот во Франции отозвался во всей Европе. Надеясь воспользоваться им для своих замыслов, надеясь склонить нового диктатора на свою сторону, Австрия тотчас вошла с ним в сношения. Предлогом послужили промахи пьемонтских газет, которыми воспользовались венские дипломаты в виде аргументов против субальпийского парламента. Наполеон посоветовал Турину обратить особенное внимание на журналистику. Совет, конечно, имел значение требования. В декабре 1851 г. канцлер Де Фореста предложил наскоро составленный закон о наказания всякого рода печатных оскорблений против иностранных государей. Крайняя левая пария встретила его самой постоянной оппозицией; Раттацци напрасно истощал свое красноречие, доказывая, что мера вынуждена самой настоятельной необходимостью и что правительство ни в каком случае не намерено, однако же, слишком поддаться ретроградным внушениям крайней правой стороны. Кавур видел, что необходимо его вмешательство, и со всеми приверженцами перешел на сторону левого центра, который составил таким образом значительное большинство. Присутствие Кавура придало совершенно новое значение левому центру, изменившему и самое направление свое несколько в смысле крайней левой, что еще больше увеличило его численный состав. Остальное сделали ретрограды. Менабреа – главный из рыцарей и защитников реакции – выступал с требованием радикального изменения уложения о печати в ретроградном смысле, а также и того, чтобы закон Де Фореста, принятый с некоторыми ограничениями, был восстановлен в своем полном смысле. Министерство стало в открытую оппозицию против этого предложения и всей поддерживавшей Менабреа правой стороны. Так как еще не пришло время для полного разрыва, то решились попробовать примирение, а где дело идет о примирении, там на сцену всегда выходит Раттацци, обладающий даром сладко высказывать самые горькие истины. И Раттацци взошел на трибуну…

Речь его, конечно, украсит в любой хрестоматии отдел примирительного красноречия, но она не имела успеха, и понадобилось вмешательство Кавура; тем не менее Раттацци изъявил окончательное намерение содействовать министерству всеми силами своей партии. Правый и левый центры исчезли, и место их заняло довольно значительное большинство под предводительством Кавура. Раттацци остался при нем в качестве примирителя и домашнего оратора.

Новообразовавшееся большинство доставило ему вице-президентство в камере, а по смерти Пинелли он занял и председательское кресло. Вскоре между Массимо д’Азелио и Кавуром произошел разлад, начался министерский кризис, но кавуровское большинство было в то время уже сильно, д’Азелио подал в отставку, и место его занял Кавур, изменивший весь личный состав кабинета.

II

Войдя в кабинет вместо Массимо д’Азелио, Кавур не был намерен оставлять Раттацци президентом палаты и в 1854 г. предложил ему портфель министерства юстиции. Раттацци, вообще не охотник отказывать, принял. Очутившись снова в кабинете, он занялся законодательством, особенно слабой его стороной, привилегиями духовных корпораций, против которых восставал еще в первое время своей политической деятельности. Самый важный из фактов этой эпохи – проведенный им закон о монастырях, а теперь еще носящий его имя (Legge Rattazzi). Первоначальный проект Раттацци был слишком смел: он хотел присоединить монастырские доходы, имения и капиталы к государственным имуществам. Палата приняла предложение с восторгом, как решительный удар клерикальному могуществу, но в сенате явилось сильное сопротивление, едва не вызвавшее нового министерского кризиса. Общественное мнение не допустило кабинет до отставки, но тем не менее сам Раттацци согласился на некоторые уступки. Закон прошел в следующем виде: лежавшие на торговле и промышленности налоги в пользу монастырей и епископов – уничтожены, а монастырские имущества перешли в ведомство особой, совершенно независящей от светской власти, духовной администрации, под именем церковной казны – Cassa Ecclesiastica. Вообще во второе пребывание свое в министерстве, Раттацци выказал себя заклятым врагом духовенства, которое, в свою очередь, платило и ему, и правительству, и всему установившемуся порядку самой чистосердечной ненавистью. Унитарные стремления, благодаря Кавуру снова начинавшие приобретать в Пьемонте популярность, особенно вызывали вражду преданных Римской курии клерикалов, и они не стеснялись даже во время богослужения выражать ее оскорбительными выходками против правительства. Раттацци был вынужден предложить еще новый закон против них, именно дополнительную статью к уголовному кодексу, на основании которой подвергаются светскому уголовному суду те из духовных, которые во время богослужения сделают что-либо законопротивное. Дерзость духовенства нередко была поводом к беспорядкам в народе, все сознавали необходимость сдержать ее, и потому Раттацци нетрудно было провести закон без изменений. Но ретроградная партия ожесточилась. Парламентская левая также не могла простить ему произведенного внутри ее раскола. Несмотря на поддержку кавуровского большинства, оппозиция ретроградов и радикалов побудила Раттацци просить в 1857 г. отставки. Большинство поднесло ему благодарственный адрес, король написал очень благосклонное письмо, в котором говорил о своем расположении и как государя, и как честного человека, и Раттацци уехал за границу. По возвращении, его немедленно выбрали в президенты парламента.

Между тем, началась и кончилась итальянская кампания. Известие о Виллафранкском мире повергло Италию в отчаяние. Приходилось расстаться с блестящими надеждами, пробужденными речью императора

Наполеона. Как это всегда бывает в подобных случаях, забыли все, что выиграли от последних событий, забыли Ломбардию, и думали только об одной Венеции, которая снова была осуждена на неволю. В Пьемонте боялись еще и того, чтобы вверившиеся его обещаниям провинции не обманулись в значении бездействия, на которое обрекали его обстоятельства, и не приписали унитарные стремления единственно его честолюбивым замыслам; боялись, чтобы влияние Пьемонта не погибло снова, как в 1849 г. Романья и герцогства Моденское и Пармское были в волнении; в Тоскане формировалась партия, желавшая независимого Этрусского королевства и готовая пригласить на его трон какого-либо из иностранных принцев. Если не численностью, то авторитетом составлявших ее лиц грозила партия, требовавшая конфедерации, а не полного административного и политического единства; Монтанелли писал свою брошюру о географических препятствиях. Между тем собирался Цюрихский конгресс. Решение судеб Италии перешло с поля битвы на поприще дипломатических ухищрений. Приходилось вступить в новые переговоры с врагом.

Кавур отправился на конгресс. Раттацци было поручено составить новое министерство. В это переходное время на долю кабинета выпадали трудные задачи. Чтобы принять их на себя при подобной обстановке, нужно было много самопожертвования, или уже особенная любовь к портфелю. Трудно сказать, что именно побудило взяться за него Раттацци. Впрочем, на первый взгляд задача казалась не трудной. Всех занимали внешние события; общественное внимание сосредоточивалось на Кавуре; с сердечным трепетом ждала Италия конца переговоров, во всем полагаясь на своего гениального представителя. Затем министерство, казалось, нужно было только для того, что нельзя же конституционному государству оставаться без министерства. Но едва принял бразды правления с Ламармора, как явились депутаты из Тосканы, Модены, Пармы и Эмилии, с требованием немедленного присоединения к конституционной итальянской монархии под скипетром королей Савойского дома. Их встретил в Турине всеобщей восторг. Положение Раттацци с самого начала становилось критическим. Отвергнуть желания провинций значило бы возбудить недоверие к себе и, может быть, даже волнение; удовлетворение его в ту минуту, когда уже начались переговоры и налаживался новый общеевропейский конгресс – могло повести к войне, к которой Италия была тем менее готова, что уступленные Пьемонту по Виллафранкскому договору ломбардские войска пока еще оставались в распоряжении императора… Среднего термина не было и Раттацци, теряя уже надежду выйти из трудного положения, – вероятно бы не вышел, если бы не встретил помощи со стороны Кавура, наблюдавшего издали за ходом дел в Турине, и со стороны Риказоли, бывшего тогда в числе депутатов.

Эта история едва не убила репутации министра; но едва трудный вопрос разрешился, и Раттацци с обыкновенной неутомимостью принялся за внутреннюю организацию, уничтожил между Пьемонтом и вновь присоединенными провинциями таможни, отменил паспортные формальности и т. д., – доверие к нему возвратилось. По части внутреннего устройства Раттацци сделал все, что можно было сделать в те трудные времена, но беда в том, что Италия нуждалась тогда в решении и иных важных вопросов, в которых Раттацци оказывался несостоятельным. Кроме того, он уже слишком пользовался тогдашним исключительным положением дел, дававшим ему право издавать законы без предварительного рассмотрения парламента. Сосредоточивая в своих руках три самые важные отрасли министерской деятельности, юстицию, внутренние дела и дела духовные и затеяв по всем управлениям существенные перемены, он торопился привести их в исполнение, так как по окончании конгресса, должен был потерять свою законодательную власть. В течение 4 месяцев явилось множество новых уложений. Высшая государственная администрация, провинциальное и общинное управления, счетная часть, уголовные законы, народное просвещение и всякого рода духовные и благотворительные заведения, городская полиция и пути сообщений, – всего коснулся неутомимый законодатель; многое, конечно, сделал бы он иначе, если б имел время обдумать, так что и тут не обошлось без промахов. Это министерство всего больше сгубило популярность Раттацци. Даже друзья его были вынуждены сознаться, что Раттацци добросовестный и просвещенный легист, но политическими способностями не блещет.

Между тем цюрихские совещания окончились, не решив самого важного для Италии вопроса – вопроса о присоединении герцогств и Романьи. Общественное мнение раздражалось замедлением развязки; министерство колебалось и, ничего не предпринимая, ожидало, что скажет предполагавшийся в Париже конгресс. Уступка Савойи и Ниццы, в которой Раттацци едва ли виноват хоть на волос, была также поставлена ему в упрек, и нападки по этому поводу были так сильны, что ему пришлось оправдываться в полном заседании палаты. Речь его произвела некоторое впечатление, но вообще говоря, общественное мнение объявило себя против него. Раттацци не совладал с трудностями своего положения и этим уронил себя в глазах Италии. Один Виктор-Эммануил по-прежнему относился к нему благосклонно и это служило поводом к новым обвинениям. Его удаление из министерства не произвело никакого впечатления. Тем не менее, при открытии заседаний первого итальянского парламента, его снова выбрали в президенты. В самом деле, Раттацци как будто создан для председательства. Он одарен весьма приятным, хотя и не особенно звучным голосом и умеет держать себя со всем достоинством, необходимым человеку, занимающему столь важное место. Его совершенно особенная, чисто парламентская деликатность и изящность манер, и главное, примирительные наклонности, заставляют даже врагов желать его президентства, тем более, что в течение всей своей парламентской жизни он ничем никогда не задел амбиции ни одного из ораторов, как бы они ни были неумеренны в мыслях и выражениях. Кроме того, Раттацци одарен вполне адвокатской, вразумительной логикой; никто лучше его не умел сразу понять сущность дела, часто очень запутанного красноречием спорщиков; никто не умел яснее, определеннее и короче составить важный протокол. Он ловко и вежливо прекратит ненужные толки и сведет прение на главную тему, с достоинством и с любезностью удержит слишком пылкий порыв оратора, редко прибегает к колокольчику и, в этом ему все единодушно отдают справедливость – не пользуется своим президентским авторитетом, ни для себя лично, ни для дружеских партий.

Тотчас по открытии парламента вслед за общими выборами, в палате было всего две партии; одна – значительное большинство, преданное Кавуру и составлявшее его настоящую силу, другая оппозиционная, далеко не имевшая того значения, которое имеет она в настоящее время. Правой стороны не существовало с самого вступления Кавура в министерство. Раттацци по обыкновению попробовал стать между этими партиями в качестве посредника или примирителя, и образовал свой кружок, конечно, не имевший ни программы, ни какого-либо политического значения. Из составляющих его лиц только предводитель выходил иногда на сцену с какой-нибудь красноречивой речью не совсем в пользу министерства и не совсем против него. Так шло до смерти Кавура. Когда он умер, некоторые по старой привычке обратились было к Раттацци, в котором всегда находили великодушную готовность вывести министерство из анархии и занять президентское место, несмотря ни на какие обстоятельства… Но эти некоторые не составляли уже сколько-нибудь сильного меньшинства. Кредит Раттацци был совершенно утрачен. К тому же дело шло уже не о том, чтобы место Кавура не оставалось не занятым. В преемники Кавуру нужно было дать человека, которому Италия могла бы довариться как покойному conte Camillo, а такого человека никто не предполагал ни в Раттацци, ни в одном из старых корифеев пьемонтского министерства. Новому времени нужны были и новые люди. Личность Риказоли невольно становилась на первый план. Правда, его мало знали вне Тосканы. Но слух о его деятельности во время последнего движения, услуги, оказанные им в трудном деле присоединения, его административные способности, о которых ходили самые благоприятные слухи, а более всего приверженность к нему тосканских депутатов – все на него указывало. Дело, конечно, обошлось не без оппозиции, однако же, уладилось. Раттацци по-прежнему остался президентом палаты.

Между тем министерская перемена вызвала перемену внутри самого парламента. Большинство продолжало поддерживать министерскую политику, так как пример Кавура доказал, что полное согласие между законодательной и исполнительной властью равно полезно и той и другой, но того безграничного доверия, которым пользовался Кавур, не было, хотя депутаты большинства при всяком удобном случае и подавали свои голоса за министерство. Сам Риказоли жаловался впоследствии на разногласие между официальным и личным мнением своих приверженцев. Обстоятельства поставили его в невозможность быстро и прямо идти к решению итальянского вопроса, как он обещал в своей программе и как действительно желал по внушениям своего рыцарского нрава.

Оппозиция, восставшая против Риказоли, неосновательно в отношении его медлительности, но не без сильных аргументов относительно его централизационной политики, скоро из силы отрицательной, стала вполне положительной. Положение партии Раттацци между двумя главными становилось уже не только бесполезными, но и невозможным, так как примирения между ними быть не могло, потому что дело шло уже не о том или другом из распоряжений министерства, но о смысле всех его действий. Раттацци не присоединился, однако же, ни к одной из них и нашел себе особый уголок.

Поставленный в необходимость поддерживать самые дружеские сношения с парижским кабинетом, Риказоли тем не менее вовсе не был расположен сделать Париж столицей Итальянского королевства. Враждуя против партии движения, он вовсе не был расположен прибегнуть относительно ее к каким-нибудь экстренным мерам; напротив, он желал предоставить ей возможно полную свободу. Благо Италии вовсе не требовало закрытия комитетов, и решиться на это можно было бы только в угоду Франции. Между Риказоли и тюльерийским двором существовали почти те же отношения, как между им и парламентским большинством. Французское правительство платило ему кажется тем же: оно неоднократно уверяло кабинет, что вполне им довольно, а после Constitutionnel и Patrie [188]Парижские газеты.
радовались последнему министерскому кризису…

Об обстоятельствах, сопровождавших вступление Раттацци в министерство, я говорил уже в другом месте. Для того, чтобы составить какое-нибудь основательное мнение насчет политики нового кабинета, нужно подождать, чтобы кабинет окончательно установился; а в настоящее время он даже и не полон, да мало и надежды на скорое его пополнение. Для того же чтобы судить о новом итальянском министре, кажется, достаточно сказанного. Раттацци вовсе не из тех дорогих народу личностей, о жизни которых собирают все мельчайшие подробности. Биографических данных о нем немного, и самые важные из них я уже сообщил выше. Остается разве нарисовать портрет его, для тех, которые думают по наружности судить о характере человека. Наружность Раттацци впрочем не обманчива: маленькая, розовая фигурка, несколько плотная, с серенькими влажными глазками и белокурыми волосами, светлыми до такой степени, что в них нельзя почти заметить седины. Приятный, но не громкий орган голоса, изумительная обходительность – все в нем говорит об аккуратности и ловкости.

[Гарибальдиец]