Прежде чем решиться писать об этом предмете, о котором так много было говорено после самого события в итальянских и других журналах, я неоднократно задавал себе вопрос: может ли в настоящее время человек, которого самые существенные жизненные интересы тесно связаны с закончившейся при Аспромонте драмой, относиться к ней с тем холодным беспристрастием историка, какое необходимо в подобном случае?

Для этого приходилось анатомизировать многое мне слишком близкое, приходилось забывать, во имя более или менее холодных принципов, многие слишком горячие привязанности, живых людей, и людей таких, которым не могут не удивляться и самые заклятые их враги по профессии…

А между тем сколько мне ни приходилось читать реляций и рассказов, официальных и неофициальных, я во всех их встречал столько же, иногда может быть и добросовестной, только слепой вражды партии, что не только одна абстрактная истина страдала от этого, но и все то, что было во всей этой драме высокого, являлось в совершенно искаженном виде, а порою и совершенно исчезало за риторическими фразами и всякого рода благонамеренной и неблагонамеренной клеветой… Кроме того, имев случай очень близко узнать самое дело со многими его подробностями, я ясно увидел, насколько правильное и беспристрастное изложение фактов будет на этот раз более всевозможных риторических прикрас и разглагольствований служить самому делу.

Достиг ли я своей цели, предоставлено судить читателю…

Во всей Европе очень распространено мнение, будто событие последнего лета в Сицилии – начало какого-то демагогического переворота, но столько не уверенного еще в своих силах, что предводители его сочли за лучшее прикрыться до времени гарибальдийским девизом 1860 г.: Italia ипа е Vittorio Emanuele!

Чтобы показать, насколько неправильно это мнение, основанное на более или менее официальных, т. е. министерско-правительственных показаниях, я начну свой рассказ с того самого времени, когда Гарибальди в первый раз в Палермо сказал свое решительное: Roma о morte [234]Рим или смерть.
.

Это было 21 июля: Гарибальди, накануне этого дня, совершенно неожиданно приехал в Палермо, где его по обыкновению встретили не только проявлениями самой горячей признательности за все, им уже сделанное для Сицилии, но и выражениями самого полного и горячего доверия к нему, как человеку, от которого одного ждут скорого по возможности и честного решения всех волнующих Италию вопросов. Гарибальди говорил народу с балкона Преторианского дворца, в котором, два года тому назад, он жил в качестве избранного народом диктатора…

Я не стану приводить здесь всей его речи, которая была напечатана во всех почти итальянских журналах. Припомню только, что в заключение ее, представляя палермцам соотечественника их, полковника Коррао, как вполне пользующегося его доверенностью, человека, которому он тут же передавал право действовать от его собственного имени, – Гарибальди призывал итальянцев снова стать с оружием в руках под то самое знамя, которое они и победоносно пронесли в 1860 г. по всей Южной Италии и которое развевалось над урнами плебишитов.

Слова его были приняты громкими рукоплесканиями, и почти то же самое повторилось во всех городах Сицилии, которые тогда посетил Гарибальди, призывая жителей «оружием взять то, что по праву принадлежит им, и что только силою у них отнято».

Все это говорилось им публично; жандармы и войска были в числе его слушателей, представители административной власти не раз вместе с ними влезали на балкон, с которого он говорил. Министерство между тем предписывало повсюду местным гражданским и военными властям воздавать ему все возможные почести. В Палермо ему была отведена квартира в королевском дворце, и очень скоро эта его квартира обратилась в резиденцию главного штаба войска, к организации которого он приступил немедленно, и приступил вполне откровенно, без всяких тайн… В Палермо же было заказано несколько тысяч красных рубах и военных фуражек, и фабриканты вовсе не держали в секрете свои новые работы. Груз оружия (около трех тысяч ружей), для предполагаемого войска, прошел через палермскую таможню и был впущен в город без всяких затруднений. Ружья эти среди белого дня и на одной из многолюднейших площадей города грузились на фуры, которые должны были их везти в Фикуццу, и все знали очень хорошо, куда и зачем они отправляются. Не следует забывать, что из Палермо в Фикуццу слишком 30 миль большой торной дороги, по которой находится несколько пикетов конных карабинеров, и что ружья эти не были сопровождаемы вооруженными гарибальдийцами.

В то же самое время здешний журнал «La Сатрапа della sancia», орган крайнего отдела Партии действия, ежедневно сообщал очень точный и подробный (очень часто преувеличенный) отчет об успехе нового предприятия Гарибальди, и очень многие итальянские журналы занимали из него вести и перепечатывали эти всех интересовавшие сведения…

Похоже ли все это на заговор и можно ли назвать революцией предприятие, которое делалось открыто, с ведома всех и каждого, нимало ни заботясь скрывать ни отдаленной цели своей, ни средств, которыми хотели идти к достижению ее, от правительства? Не основательно ли было предположить, что между этим последним и Гарибальди царствовало полнейшее согласие? И в самом деле, почти вся Италия не могла в то время допустить и мысли о том, чтобы король смотрел неблагосклонно на это предприятие.

В самом Палермо и во всей Сицилии люди, открыто принадлежащие к умеренной и к правительственной партии, – в этой уверенности и с полным сознанием того, что дело Гарибальди истинно народное итальянское дело, – стали содействовать ему, насколько могли, и часто очень значительными денежными приношениями. Палермитанское патриотическое общество, самое умеренное из итальянских патриотических обществ, открыло подписку на организацию военно-походного госпиталя для гарибальдийского войска, и все итальянские журналы, за исключением разве «Monarchia Nazionale» и «Discussione» почтенного адвоката Боджио, рассказывали с восторгом об этом человеколюбивом подвиге палермитанского братства…

Я было совершенно упустил из виду следующее, весьма красноречиво говорящее само за себя, обстоятельство: маркиз Паллавичино, префект города и провинции Палермо (его ни почему не должно смешивать с берсальерским полковником Паллавичино, о котором я буду говорить после), объявил со своей обычной откровенностью, что он никогда не решится препятствовать новому предприятию Гарибальди; он даже писал об этом в министерство, которое и без того должно бы было знать, что с ведома Паллавичино более тысячи волонтеров из Северной Италии успели уже собраться в Палермо, ходили совершенно свободно по улицам в гарибальдийских мундирах и ни от кого не скрывали настоящей цели своего приезда в Сицилию. Однако же, несмотря на все это и на его собственную формальную декларацию, Паллавичино не был отставлен от должности префекта, пока сам наконец и вполне добровольно – motu proprio [241]По собственной инициативе (лат.).
, не оставил ее, находя, что положение его становится более двусмысленным и запутанным, чем бы он желал…

Со стороны нации не было изъявляемо никакого недоверия к Гарибальди или страха за возможность неудачи его смелой попытки, однако же, некоторые из парламентских депутатов сочли за нужное сделать министерству по этому поводу запрос. Раттацци отвечал, если не уклончиво, то во всяком случае слишком туманно и лаконически, что он будет наблюдать за тем, чтобы закон не был нарушен. А в то же время, и несмотря на возраставший с каждым днем успех Гарибальди в Сицилии, о котором упомянутая «Сатрапа» и «Corriere Siciliano» трубили на весь мир, министерство не давало никакой интимации Гарибальди, не давало даже никаких инструкций местным военным властям, и, когда за отставкой Паллавичино, другой префект, г. Де Феррари принял в свои руки управление островом, ему не было дано никаких особенных инструкций, или экстренных прав, т. е. власть его оставалась чисто административной в настоящем и самом узком смысле этого слова…

Когда наконец (28 июля к вечеру) несколько сот правильно экипированных или вооруженных гарибальдийцев проходили через весь город отдельными взводами и собрались потом на одной из площадей предместья, называемого delle Teste [243]Территория у моста Ponte delle Teste mozze («Мост отрубленных голов»), соединяющего две стороны протяженной улицы Палермо Corso dei Mille, расположенный рядом с церковью Madonna del Fiume.  – Прим. Е. А. Ослиной.
, их повсюду встречали только выражениями самого искреннего и дружеского сочувствия, и не только народ, но и самые войска и даже карабинеры. А между тем все знали очень хорошо, что волонтеры эти отправляются в военном порядке в лагерь под Фикуццу, Мизильмери и Пиану.

На следующий день, т. е. 29/17 июля, когда Гарибальди, собравшись оставить Палермо, чтобы ехать тоже в свой лагерь, в прощальной своей речи снова объявил целому городу, с какими целями он снова призывает их к оружию – тогда только Де Феррари объявил ему, что им получена инструкция от центрального правительства, согласно которой он объявляет все дело Гарибальди совершенно несогласным с правительственными стремлениями. Он тут же прибавил, что министерство потому только и не препятствовало прежде его замыслам, что не знало их, но что в настоящее время он, Де Феррари, вынужден будет употребить даже военную силу, если Гарибальди не сдастся на его увещания…

Гарибальди уехал. Де Феррари почти следом за ним послал в Фикуццу 10 рот пехоты, состоявшей под начальством регента. Этого последнего – достойного друга и последователя Чальдини – никто здесь не подозревает в приверженности Гарибальди или в слабости и нерешительности; а между тем инструкции, данные им посланному войску, были такого рода, что это последнее сводилось исключительно на роль ненужного зрителя, тогда как оно могло очень мирно помешать по крайней мере дальнейшему развитию предприятия Гарибальди, занять все главные дороги и отнять таким образом у гарибальдийского лагеря возможность сообщения с городами, откуда к нему постоянно являлись новые волонтеры. Этого, однако же, не делали, и на следующую же ночь (с 30-го на 31-е июля) пришла в лагерь колонна, состоявшая из 400 человек из Палермо, где никто не подумал препятствовать ей выйти из города, хотя она вовсе не позаботилась скрывать ни самое свое отправление, ни цель этой прогулки.

Утром 1-го августа Гарибальди явился в Фикуццу, бывшую королевскую виллу, известную по многим историческим событиям и в которой жил король Фердинанд, когда бежал из Неаполя от Партенопейской республики.

Тотчас по своем приезде, Гарибальди занялся окончательным устройством своего маленького войска.

Гарибальди хотел назвать все отряды общим именем Римского легиона. На знамени его, кроме прежнего девиза Italia е Vittorio Emanuele, были еще слова Roma о morte. Войско это должно было быть устроено сообразно с пьемонтским военным уставом, с той существенной разницей, что все чины, офицеры и солдаты, получали одинаковое совершенно жалованье и совершенно равную пищу. На первый раз все войско было разделено на 14 отрядов, и так как число волонтеров увеличивалось с каждым днем, то скоро должны были дать ему другое устройство и подразделение.

Образовали два стрелковых батальона под начальством Бидескини и Менотти Гарибальди, из остальных образовали три полка под начальством Бентивеньи, Траселли и Бадия.

Это была первая бригада под начальством генерала Коррао. Впоследствии составились два других стрелковых батальона под начальством Гверцони и Пелиццари, рота генуэзских карабинеров, состоявшая вовсе не из генуэзцев, и два батальона пехоты. Все эти вместе составляют вторую бригаду. Кроме того, под начальством Миссори составился эскадрон гвидов.

Начальником главного штаба назначен был полковник Корте, командовавший в 1860 г. гарибальдийской экспедицией, взятой в море в плен бурбонским корветом. Но Корте долго не являлся, и место его занимал подполковника Бруццези. Миссори командовал главной квартирой. При главном штабе состояли полковники Фриджери, Энрико Каироли, Руджеро Мауриджи (издавший потом свои записки об этом деле), Нуволари и парламентские депутаты Никотера и Мичели; этот последний потом был генеральным аудитором. Позже приехали полковники Гвасталла, Нулло и Саломоне. В качестве секретаря при Гарибальди был редактор известной газеты «II Diritto». Медицинской частью заведовал старик Рипари, и при нем состояли два молодые итальянские хирурги Базиле и Альбанезе.

«Единственным замечательным событием первого дня, – говорит г. Мауриджи в своих записках, – было появление двух конных карабинеров. Они спрашивали медика, но так как его не оказалось, то вручили генералу запечатанный пакет. В нем было несколько экземпляров прокламации Де Феррари, которую накануне развесили было на стенах домов в Палермо; но народ сорвал ее оттуда. Я еще утром принес ему экземпляр этой прокламации. Он прочел ее очень спокойно, и из нескольких слов его, сказанных им мне по этому поводу, я увидел, что он твердо уверен в том, что министерство не решится препятствовать нам, потому что знает, что программа наша есть основа его же собственного существования и само оно обещало много раз развивать ее, во что бы то ни стало.

После обеда, Гарибальди делал смотр всему своему войску и, обратясь к тем, которые стояли близ него, сказал:

“Со мною не было и половины этого числа, когда я в 1859 г. отправлялся из Турина, и еще меньше было со мною при отъезде из Кварто. Я никогда и не рассчитывал на такую цифру”.

Гарибальди в это время думал, может быть, о штыках французских, думал и о штуцерах тирольских егерей, – прибавляет полковник Мауриджи, – но конечно ему и в голову не приходило, чтобы могли на месте этих последних случиться итальянские же солдаты. Мысль об этом ему показалась бы сумасшествием».

Так как место, где был расположен лагерь Гарибальди, было очень бедно водою, то он на заре следующего дня (2-го августа) отправил сына своего с его батальоном в Меццоюзо, куда и сам намерен был прибыть к вечеру. Затем несколькими часами позже он отправил в Корлеоне полк Бентивеньи, состоявший из трех батальонов. Сам же он с остальными колоннами отправлялся по направлению параллельному этому пути к Кукко.

От Фикуццы до Кукко идет очень трудная и гористая дорога, и потому – хотя расстояния всего три мили – Гарибальди сделал распоряжение, чтобы колонна его остановилась на вершине горы, где расположено Кукко, изобилующее лесом. Сам он тоже расположился обедать. Он собственными руками вспотрошил и зажарил козленка и пригласил некоторых из своего главного штаба разделить с ним этот не Лукулловский обед… Скоро монахи соседнего монастыря прислали ему довольно роскошный и лакомый завтрак, но так как он уже пообедал, то и передал свой завтрак молодым солдатам, любимым своим piciotti [261]Сицилийское : юноша. Во время экспедиции Тысячи так называли юных сицилийцев, примкнувших к Гарибальди.
, из бригады Коррао.

Около 4-х часов пополудни они снова отправились в путь к Меццоюзо. Дорога была так неудобна, что пришлось слезать с лошадей, которых даже было трудно под уздцы проводить по едва заметным тропинкам, протоптанным стадами и охотниками. К 8-ми часам они были уже в Меццоюзо, жители которого вышли им навстречу за милю расстояния от этого местечка.

Гарибальди пошел с ними в церковь, где отслужили молебствие и священники благословили его и его войско. Потом, взойдя на балкон соседнего дома, он говорил народу, и слова его были приняты слушателями по обыкновению.

Меццоюзо – одна из старых албанских колоний; народонаселение здесь частью православного, частью католического вероисповедания. Между двумя духовенствами здесь постоянные ссоры и вражда; оба они, однако же, послали депутацию к Гарибальди. Генерал принял их одинаково ласково и, напоминая им их старые распри, заметил, что он надеется, что скоро все эти несогласия прекратятся, и что люди поймут наконец, что один Бог народов и Бог справедливости.

Главную квартиру расположили в двух маленьких комнатках, где Гарибальди принимал многих из своих офицеров и нескольких граждан, герцога Вердура, профессора Ла Лоджа, и др., приехавших к нему из Палермо с известием, что префектом Палермо назначен Куджа с особенной властью административной и военной. Они же привезли Гарибальди экземпляры прокламации короля за подписью министров, которой правительство объявляло себя враждебно расположенным к предприятию Гарибальди и убеждало его последователей разойтись по домам, угрожая в противном случае всей строгостью законов.

«От них мы узнали, – говорит одно из действующих лиц этой драмы, – что генерал Куджа снабжен особенными инструкциями и что ему предписано прибегнуть даже к самым решительным и крайним мерам, для того, чтобы остановить Гарибальди на его пути. Они говорили нам также, что народ сицильянский решился твердо не допустить никакого насилия со стороны войска против гарибальдийцев; затем эти известные патриоты просили не от имени народа, а от своего собственного, чтобы Гарибальди отказался от своего трудного предприятия, потому что результатом его легко может выйти кровавая стычка между войсками и гражданами».

Об этой депутации очень много было говорено во всевозможных газетах. Общий слух насчет ее, слух распространенный здесь очень многими, заслуживающими доверия газетами, тот, что будто лица, окружавшие в то время Гарибальди, шумно восстали против депутатов, едва ли не оскорбили их, и таким образом вынудили генерала дать им отрицательный ответ. Насколько несправедлив этот слух, доказывается прежде всего уже тем, что депутаты были люди слишком близкие и самому Гарибальди, и большей части окружавших его тогда лиц, и что, кроме того, как я и сказал уже, они советовали Гарибальди отказаться от начатого им предприятия вовсе не как депутаты от лица сицильянского народа, а просто в качестве добрых итальянских патриотов, которые готовы были многим пожертвовать для того, чтобы избежать кровопролития и междоусобий.

Дальнейшие подробности этой сцены я выписываю из дневника маркиза Мауриджи, бывшего его свидетелем.

«Некоторые из присутствующих стали было возражать депутатам и совещаться с ними о разных подробностях и случайностях этого дела, но Гарибальди, которого один из главных недостатков именно в том, что он в критические минуты не любил спрашивать ничьего совета, прервал их: он резко отвечал, что ни в каком случае не откажется от исполнения своего слова и от своей марсальской программы, но что, конечно, он, во что бы то ни стало, избежит стычки с королевскими войсками. Затем он просил передать сицильянцам от его имени, чтобы они тоже воздержались от всяких крайностей и “ни за что и никогда не проливали бы и капли итальянской крови, которая вся принадлежит отечеству”».

Должно прибавить, что королевская прокламация, экземпляры которой депутаты принесли Гарибальди, была распубликована по всем городам Италии, но что ее никто и нигде не принимал в настоящем смысле: все были убеждены, что это необходимая дипломатическая уловка со стороны правительства, но что в сущности оно само содействует Гарибальди: lo fa apposta, или per salvar le apparenze (оно это делает нарочно, для видимости) был здесь общий говор…

Несколько дней маленькое войско Гарибальди шло без особенных приключений по уединенным и очень дурно проложенным горным тропинкам по направлению к Мессине. Во всех местечках и городках, через которые им приходилось проходить, их встречали с энтузиазмом, и число их возрастало с каждым днем. 8-го августа они пришли в Виллальба, небольшое местечко в горах над долиной Валлелунга. Гарибальди думал по обыкновению расположить свое войско на ночь на площадях городка, но узнал, что место это известно своим вредным воздухом, и решился идти дальше в горы.

В это время явился известный падре Панталео, капеллан гарибальдийского войска, хорошо знакомый тем, кому известны события 1860 г. Он отправился из Фикуццы за колонной Бентивеньи, отправившейся, как я сказал уже, на Корлеоне. От него Гарибальди узнал то, что случилось с этой колонной и что я постараюсь рассказать здесь в нескольких словах с возможной последовательностью.

Колонна Бентивеньи пришла в Корлеоне 3 августа (я ставлю числа по новому стилю) и была встречена там с большим почетом не только жителями, но и военным гарнизоном. На следующее утро она отправилась в Палаццо-Адриано, где ждал ее полковник главного штаба Фриджери, которому было поручено заняться ее организацией. Там она пробыла несколько дней и 7 августа прибыла в местечко Санто-Стефано, пройдя в ночь несколько миль очень трудной дороги, где приходилось переправляться вброд через несколько горных ручьев и рек.

Санто-Стефано принадлежит к Бивонской коммуне и отстоит едва на две мили от самой Бивоны. Бентивенья отправил двух своих офицеров в этот город, чтобы объявить тамошним властям о своем приходе. В Бивону в это время только что пришли две линейные роты, посланные туда новым префектом (генералом Куджа), и офицеры Бентивеньи сочли за нужное представиться начальнику этого отряда. Тот принял их довольно дружелюбно, и они отправились без всяких приключений назад в Санто-Стефано. Там между тем уже успели разместить волонтеров в двух больших церквах, находящихся в противоположных концах города. Едва офицеры успели, разместив солдат, сами отправиться по квартирам, раздалась перестрелка.

Дело состояло в следующем. В Палаццо-Адриано, и прежде еще в Корлеоне, к колонне Бентивеньи пристало несколько человек регулярного войска. Их, конечно, объявили за дезертиров и отдано было приказание всем пикетам карабинеров ловить их. Близ Санто-Стефано несколько карабинеров узнали одного из таких дезертиров между гарибальдийцами и хотели тотчас же арестовать его; гарибальдийцы воспротивились этому, и между ними скоро завязалась драка. Сержант карабинеров послал немедленно в Бивону просить подкрепления от войска. Две роты, о которых я уже говорил, скоро явились в окрестности Санто-Стефано, тотчас же оцепили все местечко и отправили один взвод на рекогносцировку внутрь города.

Несколько гарибальдийцев, бывшие совершенно случайно на дороге, пробовали было удержать этот взвод сначала мирным путем и, наконец, выстрелами. Солдаты отвечали им батальным огнем. Это происходило возле одной из церквей, откуда гарибальдийцы выбежали тотчас же на помощь своим.

Бентивенья и Каироли, услышав выстрелы, бросились тотчас же в другую церковь, где расположена была большая часть их войска, сделали там необходимые распоряжения о защите и, обеспечив своим на всякий случай отступление в горы, поспешили на место драки. Бентивенья, очень молодой человек, в первый раз командовавший отдельным отрядом, несколько смутился. Но Каироли, взяв с собой трубача и парламентерский значок, бросился в самый центр драки. Солдаты, не обращая внимания на его белое знамя, выстрелили по нем несколько раз и на очень близком расстоянии; однако же, благодаря счастливой случайности, он остался не ранен. Ему удалось найти наконец начальника регулярного отряда. Он упрекал его за то, что тот решился безо всякой нужды на кровопролитие и уговорил его наконец заставить прекратить огонь с своей стороны. Чтобы более убедить его в своих добрых замыслах, он отдал ему свой револьвер. Пока Бентивенья переговаривался с майором регулярного войска, Каироли строил в порядок свою колонну, чтобы она могла правильно действовать против регулярного войска, в случае если бы переговоры между Бентивенья и пьемонтским майором имели неблагоприятный исход. Должно заметить, что регулярные солдаты завладели ружьями гарибальдийцев, так как эти, по приказанию Каироли и чтобы показать свое невраждебное расположение к войску, составили их в козлы и оставили без прикрытия.

Солдаты отказывались возвратить гарибальдийцам их ружья, однако же, Бентивенья счел за лучшее выйти из Санто-Стефано и отправился в Кастельтермини.

Полковник Фриджери, майор Каироли и четыре венгерца составляли авангард.

Едва прибыли они в Кастельтермини, бывший там отряд регулярного войска тотчас же вышел оттуда…

Когда падре Панталео рассказал все это Гарибальди, тот на минуту казался очень раздражен случившимся, но скоро с обыкновенным своим спокойствием приказал своей колонне готовиться в путь.

По дороге встретили они отряд великолепно экипированной конной национальной гвардии, выехавший им навстречу из небольшого городка Марианополи. Отряд этот проводил их до Кальтанизетты. В Санта-Катерина Гарибальди встретил консула североамериканских штатов в Палермо, с двумя морскими офицерами; они для того только проехали второпях несколько десятков миль скверной и иногда опасной дорогой, чтобы повидаться с Гарибальди. Ночью Гарибальди должен был принять депутата, прибывшего из Кальтанизетты, чтобы объявить ему, что тамошний гарнизон весь ушел к Джирдженти.

Утром 10 августа Гарибальди отправил всю свою колонну различными дорогами к Вилларозе и, оставив при себе только батальон Бидескини и некоторых из офицеров своего штаба, в карете отправился в Кальтанизетту. Там встретили его такой блестящей демонстрацией, какие только южные итальянцы умеют делать.

Гарибальди говорил к народу с балкона дома Унитарного Общества… Смысл его речи и восторг при этом слушателей нетрудно угадать…

Я вообще не останавливаюсь на описаниях торжеств, которыми встречали Гарибальди почти во всех проезжаемых им городах Сицилии. Но не могу пропустить следующий эпизод из пребывания его в Кальтанизетте. Предпочитаю передать его в рассказе очевидца.

«В самый день нашего приезда префект Марко, суровый пьемонтский чиновник, явился к генералу с визитом и пригласил его вместе с его офицерами на обед во дворце префектуры. В 8 часов вечера мы были у префекта; с нами обедал синдик и другие муниципальные власти. К концу обеда префект провозгласил тост в честь Виктора-Эммануила, избранного народом короля Италии и в честь Гарибальди, пожелав этому последнему от души успеха во всем, что бы ни предпринял он на благо Италии. Гарибальди встал и, поблагодарив префекта, предложил в свою очередь тост в честь короля и выразил надежду, что он вскоре провозгласит этот же самый клик в Капитолии. Тогда все присутствующие – горожане и военные, монархисты и республиканцы, умеренные и неумеренные – отвечали одним дружным и искренним Viva il Re! [269]Да здравствует король!
».

Насколько префект Марко был в этом случае представителем правительства, не знаю. Но положительно известно, что он не только не был сменен за то, что с таким почетом принял в правительственном дворце мятежника, а еще больше – за то, что перед приходом Гарибальди вывел войска из Кальтанизетты; но правительство даже не сделало ему никакого замечания по этому поводу…

На следующий день все городские знаменитости являлись по очереди к Гарибальди; большая часть из них были слишком преданы настоящему порядку вещей, чтобы их можно было заподозрить в какой-либо недобросовестности: но все они очень хорошо понимали тогда, что Гарибальди не партия, что в его словах двусмысленности не кроется и пр… Удивительно, как они перестали совершенно внезапно понимать это.

13 августа Гарибальди прибыл в Вилларозу, где ждала уже его колонна Бентивеньи и другие отряды его маленького войска, шедшие другими путями из Фикуццы. 14-го утром они отправились в Кастроджованни. Гарибальди ехал в экипаже по большой дороге, небольшой конный отряд под начальством Миссори отправился кратчайшим, хотя и очень неудобным путем через горы туда же.

Барон Варизано, богатый патриций из Кастроджованни, вышел навстречу Гарибальди с собранным им самим и экипированным на собственный свой счет батальоном волонтеров, которым сам он командовал, несмотря на очень уже преклонные свои лета. Гарибальди остановился в его доме и решился подождать там несколько дней. Между тем он отправил депутацию в Катанию, чтобы объявить тамошним жителям, что он ни в чем не изменил своей старой монархической программы и что он готов, во что бы то ни стало, избежать стычки с королевскими войсками, а следовательно все слухи, распускаемые на его счет его недоброжелателями, он объявляет вполне ложными. Депутатами были выбраны майор Руджеро Мауриджи и князь Коррадо Нишеми, служивший капитаном в батальоне Менотти.

«Проехав в 18 часов всю эту длинную и неудобную дорогу от Кастроджованни до Катании, – рассказывает Мауриджи в своих записках, – мы добрались до Катании 15-го утром. Город этот был в сильном волнении: ходили слухи, что Гарибальди намерен силой войти туда, если его не впустят добром. Пока Нишеми действовал с своей стороны, я обратился к некоторым городским знакомым моим, пользовавшимся большим весом в Катании. Мне не без труда удалось убедить их в том, что Гарибальди далеко не имеет тех замыслов, которые ему приписывают. Затем я отправился к префекту Толозано, старому своему приятелю. С ним я имел довольно длинный разговор в присутствии Сант-Элена, командира карабинеров и капитана корвета “Duca di Genova”. Я сказал им, что поведение министерства во всем этом деле до того темно и загадочно, что трудно его понять. В доказательство я приводил факты, которые несколько смутили префекта: он, однако же, объявил мне, что имеет довольно подробную инструкцию, с которой и будет сообразовать свои действия. Тогда я еще раз объявил ему от имени Гарибальди, что обвинения в республиканизме и в желании междоусобий, которые взваливают на нас, – совершенная клевета, что Гарибальди по-прежнему держится своей монархической программы, но что он твердо решился не оставлять оружия, пока программа его не будет выполнена.

Я ушел от него, а через несколько времени мы, Нишеми и я, получили приказание немедленно уехать из Катании. Я было отправился к нему, но разговор наш не имел никаких последствий: префект стоял на том, чтобы мы уехали, а иначе он вынужден будет нас арестовать.

Я видел, что нам, пожалуй, можно ожидать ареста, и решился уехать. Мы отправились, но так как нам приходилось проезжать через лагерь Мистербьянко, бывший тогда на военном положении, то мы и решились назваться чужими именами, под опасением быть узнанными и принятыми за шпионов. Оставив одного из наших офицеров с некоторыми поручениями в Катании, мы сами отправились в Леонфорте, где нашли полковника Корте с нашим авангардом. Генерала не было: он с несколькими офицерами из Кастроджованни отправился в Пьяццу и Пьетраперцию, так как жители этих деревень очень настоятельно приглашали его к себе; только к пяти часам пополудни он возвратился оттуда и, выслушав наше донесение, решил послать снова в Катанию одного доверенного своего человека, который накануне только явился в наш лагерь…»

На следующий день Гарибальди был в Регальбуто, где его встретили депутаты Мордини, Фабрици и некоторые другие, решившиеся быть посредниками между ним и министерством. После очень длинных переговоров с Гарибальди, они снова отправились в Турин…

17 августа, узнав, что регулярные войска из Мистербьянко придвинулись ближе к ним и расположились в Адерно, так что аванпосты находились на расстоянии за 4 мили от гарибальдийских, Гарибальди перенес свой лагерь в сторону к Ченторби; это – старый городок с остатками норманнских древностей, расположенный на вершине крутого холма.

Несмотря на сделанный в этот день гарибальдийским войском трудный переход, почти 30 миль в 24 часа, к вечеру того же дня Гарибальди снова появился в Патерно, где оставалось в это время всего три роты регулярного войска бригады Piemonte. Остальных генерал Мелла, командовавший этой бригадой, вывел оттуда, чтобы идти навстречу генералу Рикотти, который с своей колонной преследовал Гарибальди почти от самого Джирдженти и прибыл в Кастроджованни сутками позже его.

Гарибальди думал перейти через Патерно ночью врасплох. План этот не удался. Бригада Коррао, которая должна была составлять авангард, опоздала в Ченторби, притом еще река Сунто, через которую пришлось переправляться вброд, сильно разлилась, и только днем уже удалось гарибальдийской колонне перебраться на другой берег. Среди белого дня гарибальдийцы подошли к Патерно. Тамошний военный отряд приготовился встретить их в боевом порядке. Гарибальди послал офицеров к майору, командовавшему отрядом, чтобы спросить у него, что он намерен делать. Он отвечал, что он должен препятствовать им войти в город; но что он готов позволить, чтобы были посланы туда в небольшом числе люди за провизией.

Тогда Гарибальди расположил своих солдат лагерем в соседней оливковой роще. Так прошло время до 6-ти часов пополудни. Когда свечерело, вся гарибальдийская колонна по данному сигналу отправилась по едва приметной горной тропинке и благополучно добралась таким образом до центральной площади Патерно. Жители встретили их в буквальном смысле слова рукоплесканиями.

Прежде чем регулярные солдаты успели в свою очередь спуститься в город, гарибальдийцы уже шли по дороге в Катанию, и часовой, стоявший с этой стороны у городских ворот, отдал им военные почести.

Но пьемонтский отряд застал еще в городе порядочное число гарибальдийцев, по большей части итальянцев бригады Коррао. Майор приказал было силой удержать их; гарибальдийцы приготовлялись на силу отвечать также силой. По счастью, Гарибальди был извещен вовремя о случившемся и успел предупредить кровопролитие.

Около полуночи того же дня вся гарибальдийская колонна, состоявшая из 4 тысяч человек, подходила к Мистербьянко. Толпа Катанских граждан с факелами и с криком Viva Garibaldi вышла им навстречу…

Весь переход от Мистербьянко до Катании имел характер триумфального шествия: карету Гарибальди окружала густая толпа, мешавшая ей двигаться скорее. Несколько молодых людей хотели было выпрячь лошадей, чтобы самими занять их место. Город был иллюминован, звонили в колокола, карабинеры и батальон пехоты, остававшийся еще в Катании, выстроились военными порядком на площади, казалось, недоумевая, какую играть роль им во всем этом?..

Через несколько часов после прибытия Гарибальди, разнеслись слухи, что колонна генерала Меллы тоже поворотила на Катанию, и вскоре узнали с достоверностью, что авангард его был уже возле

Мистербьянко. Гарибальди приказал своими приготовиться к защите, предполагая, может быть, что его решимость подействует на регулярных солдат и что дело и тут кончится без драки. Граждане Катании прислали ему депутацию, прося его рассчитывать на их силы и быть убежденными, что они готовы защищать его против кого бы то ни было. Национальная гвардия собиралась близ его квартиры и объявила себя готовой поступить в его распоряжение… В разных местах стали появляться баррикады и набатный звон со всех колоколен звал народ на площадь… По всему считали кровопролитие в этот день неизбежным: жители Катании и многие из гарибальдийцев были слишком озлоблены и не хотели видеть в наступавших войсках солдат ими же избранного правительства… Так как муниципальные власти не показывались, то Гарибальди назначили депутата Никотеру комендантом города. Затем еще раз в эту критическую минуту Гарибальди объявили народу, что программа его осталась прежнею, и первый закричал Viva Vittorio Emanuele! Крик этот скоро раздался по всему городу, повторенный тысячью голосов…

Совершенно неожиданно явился полковник генерального штаба Поццолини в качестве парламентера от регулярного войска. Он требовал, чтобы из города были выпущены с оружием все находившиеся там линейные солдаты и карабинеры, обещая в свою очередь отпустить на свободу несколько десятков гарибальдийцев, отставших дорогой и захваченных солдатами. Гарибальди согласился. Тотчас же явился новый парламентер, объявивший от имени генерала Меллы, что регулярные войска вовсе не имеют предписания атаковать волонтеров, и что если бы подобное предписание пришло впоследствии, то генерал обязывается честным словом уведомить об этом Гарибальди прежде, чем начать враждебные против него действия.

Тогда Гарибальди отменил сделанные им прежде распоряжения насчет защиты города. Выходившие оттуда карабинеры и солдаты были провожаемы криками Viva Vesercito italiano! [277]Да здравствует итальянское войско!
Жители и национальная гвардия положили оружие, толпились вокруг квартиры Гарибальди; он вышел на балкон и сказал им:

«Что сказать мне таким людям, как вы, жители Катании? Вы не нуждаетесь в побуждениях: когда Италия встанет на освобождение своих страждущих еще в неволе братьев, я убежден, что вы отзоветесь на ее призыв».

Гарибальди оставался несколько дней в Катании. Число волонтеров его увеличивалось вновь прибывавшими из Сицилии, и он приступил к формированию новой бригады, которую назвал «Катания»… 21 августа, узнав о приближении колонны Рикотти, состоявшей из 7 тысяч с лишком человек, Гарибальди перенес свою главную квартиру в бенедиктинский монастырь, находившийся на высоком холме в самом центре города.

Между тем королевские войска занимали все соседние деревушки. К ним тоже являлись новые подкрепления (от 2000–3000 человек и одна батарея)…

В ночь с 23 на 24 в гарибальдийском лагере ударили тревогу: разнесся слух, что только что прибывший генерал Рикотти хочет атаковать их. До утра гарибальдийцы простояли под ружьем, совершенно впрочем напрасно, так как Рикотти намерен был атаковать не этой, а следующей ночью – так, по крайней мере, говорит «Italia Militare», официальная военная газета.

Утром гарибальдийские часовые, стоявшие на верху монастырской колокольни, объявили о входе в порт двух коммерческих пароходов: одного итальянского «II Dispaccio», другого французского «Генерал Аббатуччи». Гарибальди, осмотрев их в подзорную трубу, сказал окружающим: «Этой случайностью нельзя не воспользоваться». Он тут же сел в карету и отдал приказание майору Каттабене занять оба эти парохода гарибальдийскими отрядами, а сам отправился наблюдать за выполнением своего приказания…

В 10 часов утра сделано было распоряжение, чтобы, сколько можно было поместить на два эти парохода гарибальдийцев, были готовы к отплытию… В 2 часа по полудни бригада Коррао была уже размещена на французском пароходе, а незначительная часть ее расположилась на итальянском «II Dispaccio». Тут же были четыре стрелковых батальона, соединенные в один легион под начальством Менотти, генуэзские карабинеры, рота моряков и гвиды главного штаба… Всего на оба парохода едва взошло 3 тысячи человек. Две тысячи должны были остаться в Катании. Уезжая таким образом, Гарибальди надеялся избежать преследований пьемонтского войска, с которым драться он не хотел. О числе своих волонтеров он не заботился, потому что знал, что там, куда он придет, найдет новых. В 8 часов вечера Гарибальди подал сигнал к отплытию…

Прежде, чем идти дальше, скажу еще несколько слов о том распоряжении Гарибальди во время пребывания его в Катании, на которое всего больше нападают его враги, и на основании которого думают взвалить на него такого рода обвинения, какие едва ли могут быть когда-либо взваливаемы на людей, подобных Гарибальди. Распоряжения, о которых я думаю говорить, касаются денежных сумм, которыми, по словам последователей и приверженцев Боджо, Гарибальди будто бы силой овладел в Катании и других городах.

Я считаю совершенно потерянным трудом доказывать, что Гарибальди в этом деле не мог поступить недобросовестно, и расскажу только дело, каким оно выходит по очень точным и вполне беспристрастным сведениям, заимствованным мной по большей части из правительственных же журналов.

Говорят, будто бы Гарибальди получил от английского правительства какую-то баснословную сумму на свое последнее предприятие, ложность этого слуха теперь уже доказана: Гарибальди получил действительно из Англии сумму, собранную там по подписке; сумма эта вместе со всеми деньгами, полученными им от итальянских патриотов, составляла казну его войска и не доходила до 10 тысяч франков. Ее, конечно, не хватило бы на содержание гарибальдийской колонны во время перехода ее из Палермо в Катанию, если бы жители проходимых городов не оказывали ей всевозможного содействия. Положительно известно, что муниципальные правления сами предлагали вместо денег за доставляемые продукты брать расписки с них за подписью Гарибальди или его штаба.

В Катании, однако же, ему нужно было запастись деньгами для предпринимаемого им похода через всю Южную Италию в Рим. Он обратился к некоторым из граждан города, более всего пользовавшимся почетом и властью, прося их получить от казначеев таможенного и финансового правления, какие найдутся суммы. Таким образом, собрано было до 300 тысяч франков, и выдано ему под расписку.

* * *

Пароходы «Генерал Аббатуччи» и «II Dispaccio» с своим неожиданным грузом вышли из Катанского рейда еще до наступления ночи.

«Все молчали и не без трепета поглядывали на военный фрегат “Duca di Genova”, который одним выстрелом своих огромных пушек мог бы отправить всех нас на дно морское, – рассказывает один из актеров этой драмы – было до того душно, что мы буквально едва дышали; нельзя было не только ходить по палубе, но с трудом можно было повернуться или изменить позу… Генерал вышел на капитанскую рубку и принял начальство над экипажем. “Генерал Аббатуччи” вышел несколько прежде нас и, как очень хороший ходок, успел уже обогнать нас. Он остановился близ Ачи-Реале почти при выходе из порта; нагнав его, мы также остановились для передачи ему кое-каких распоряжений.

Королевский фрегат, который следовал за нами на некотором расстоянии, вдруг усилил пары и, казалось, хотел воспользоваться этой минутой, чтобы напасть на нас…

Мы уснули с уверенностью едва ли проснуться иначе, как при громе пушек или шуме волны, заливающей обломки нашего парохода… Вышло иначе – переход наш был очень короток и покоен. До рассвета мы были уже у Калабрийского берега».

Пароходы пристали близ мыса Capo d’Armi. Менотти с несколькими стрелками первый вышел на берег; за ним Корте, Никотера, Бруццезе и несколько офицеров главного штаба отправились на рекогносцировку. По соседству нельзя было достать барок, и были принуждены высаживать 3 тысячи человек и небольшое количество съестных и военных припасов на пароходных шлюпках. Благодаря этому едва к 11 часам кончили высадку…

Оттуда прямо отправились по песчаной дороге в Мелито, небольшую деревушку в нескольких милях от берега, где предполагали расположить главную квартиру.

В Мелито встретили Гарибальди несколько старых калабрийских патриотов, наговорили ему очень много о выгодном расположении к нему народонаселения, но обещали очень много такого, что существовало только в их пламенном воображении.

Гарибальди предполагал на следующий же день переехать в Реджо, куда тотчас же отправил некоторых своих офицеров главного штаба, родом калабрийцев, в числе их парламентских депутатов Мичели и Никотеру.

На заре следующего дня вся колонна отправилась по направлению к Реджо. Пройдя 10 миль, т. е. полпути, сделали первый отдых в Ладзаро… Меньше чем через полчаса явилась к ним депутация из Реджо с известием, что осадное положение объявлено в Калабриях, что отовсюду собирается сюда регулярное войско, что солдаты выказали озлобление против гарибальдийцев и пр. Депутаты говорили много о преданности всей провинции Гарибальди, но просили его от лица граждан, чтобы он не подавал повода к междоусобиям. Гарибальди отвечал им, что Ламармора и его полициотты плохие судьи в народном деле, если объявляют мятежником и изменником того, кто взялся за оружие во имя короля и Италии.

Вслед за тем явился гарибальдийский майор Саломоне, которого взяли в плен вместе с 7 волонтерами. С ними обращались очень дурно, но ему удалось бежать: он бросился в море, в него выстрелили несколько раз, но не ранили.

После полудня гарибальдийская колонна, построившись боевым порядком, двинулась вперед. Не успели пройти еще и мили, как повстречали панцирную плавучую батарею «II Terribile», которая, казалось, выбирала место, чтобы стрелять по ним.

Через несколько минут действительно над головами гарибальдийцев засвистали пули, направленные по преимуществу к тому месту, где стоял Гарибальди, которого на таком маленьком расстоянии нетрудно было узнать и по костюму и по фигуре. Гарибальдийцы не смутились, однако же, и продолжали свой путь.

После трех часов хода они узнали, что авангард регулярного войска расположил свои аванпосты очень недалеко от Сан-Грегорио, место, где они тогда находились, и Гарибальди приказал сойти с дороги, которая вела в Реджо, и углубиться внутрь страны. После двух часов ходьбы по страшно утомительной горной тропинке, Гарибальди, боясь заблудиться, приказал остановиться близ Волланиди, несмотря на то, что регулярные аванпосты были едва в ста шагах от места, где приходилось ночевать гарибальдийцам…

На рассвете Гарибальди отправился по дороге к Аспромонте, надеясь, что этим путем он пройдет через всю Калабрию, не встречаясь с королевскими войсками.

После 10 часов очень утомительного пути гарибальдийцы достигли наконец первых холмов Аспромонте. Арьергард был еще на самом верху дороги у места, называемого ручьем св. Николая (torrente di S. Niccol), откуда нужно было спускаться по отвесной почти скале, когда из-за кустов показались три роты регулярной пехоты, которые шли скорым шагом и в боевом порядке им во фланг.

Несмотря на очень невыгодное положение гарибальдийской колонны, пьемонтские солдаты не атаковали ее, а рассыпным строем напали на немногих отсталых. Им удалось схватить и связать некоторых, но остальные стали отстреливаться. Скоро подоспел небольшой гарибальдийский отряд (около 150 чел.), замыкавший шествие. Регулярные солдаты открыли по ним живой батальный огонь и убили первыми же выстрелами капитана Риччи. Гарибальдийцы отстреливались так энергически, что заставили регулярных солдат отступить, оставив около 20 чел. убитыми, ранеными и пленными. Гарибальдийцы потеряли почти весь свой обоз, который по непонятной оплошности шел позади их без всякого прикрытия. Убит был мул, на спине которого находился ящик с деньгами, и только благодаря отчаянной храбрости немногих, сам ящик этот не достался в руки неприятеля.

Отдохнув около часа на одной из высших точек первой цепи аспро-монтских холмов, Гарибальди повел свою колонну дальше и остановился на так называемой Реджанской равнине, где нашел в достаточном количестве ключи хорошей воды.

Гарибальдийцы были совершенно истощены, не столько, может быть, усиленными переходами, сколько голодом; в течение последних двух дней они почти ничего не ели. Несмотря на все усилия фуражиров, могли достать всего 20 овец, которыми нужно было накормить все войско, усталое и голодное. В эту ночь Гарибальди потерял около 100 чел., умерших от голода, холода и истомления. Много других, между которыми немало оказалось бравых и сильных солдат, не могли следовать на следующий день за своим предводителем.

К ночи все офицеры главного штаба (за исключением двух или трех, остававшихся с генералом) укрылись в лесу Базилико от проливного дождя: они были все пешком, потому что лошадей оставили в Катании и не могли свободно следовать за движениями колонны… Вся колонна была в самом жалком виде: незнание дорог, проливной дождь, усталость, болезнь – все это вместе уничтожило всякий порядок между ними… Едва 300 человек, более сильных и здоровых, могли идти вперед за Гарибальди и его сыном Менотти. Еще ночью пришли они в небольшую ферму Платании, где укрылись, как могли, от непогоды.

Наутро дождь не переставал. Однако же гарибальдийцы, добыв проводника, отправились в Платанию, чтобы соединиться со своим предводителем. Человек около 500 разбрелись дорогой искать деревни или фермы, где бы могли утолить голод… К концу этого дня у Гарибальди оставалось едва 800 человек, из которых большая часть были истощены до того, что на них нельзя было и рассчитывать.

Утром 27 августа Никотера и Мичели возвратились с известием, что правительство твердо решилось атаковать гарибальдийцев, и что для этой цели больше 30 тысяч регулярного войска собираются в Калабрии. Им во время их пребывания в Реджо пришлось окончательно разочароваться во всех надеждах, возбужденных в них словами калабрийских патриотов в Мелито.

Гарибальди, выслушав их донесение, тотчас же отправил обоих их с полковником Миссори и с майором главного штаба Ломбарди разведать страну, по которой ему предстояло вести свое ослабевшее войско.

Ночью того же числа и утром на следующий день несколько сот отставших было гарибальдийцев присоединились к Гарибальди; и хотя некоторые, узнав о враждебных намерениях на их счет правительства и получив новое уверение в том, что Гарибальди не станет драться с итальянскими солдатами, а будет продолжать свои затруднительные переходы, чтобы избежать с ними встречи – некоторые решились оставить его, – тем не менее, утром 29, когда Гарибальди делал смотр всему своему легиону, налицо оказалось около 1500 человек. Гарибальди сказал им, что их ждут новые и еще более тяжелые жертвы и что потому он просит только тех оставаться с ним, которые не пересчитывают лишений, перенесенных ими за родину, а понимают, что, что бы ни отдал человек своему отечеству, он никогда еще не заплатит ему своего долга. Эти слова обещали в будущем продолжение прежних страданий; около 300 человек, не считая себя в силах дальше выносить их, оставили Гарибальди. Между тем пришло известие о приближении довольно многочисленного регулярного отряда, и Гарибальди, раздав своим небольшое количество съестных припасов, повел свою колонну по горам и после часу ходьбы (около 3 часов по полудни), остановился на сплошном возвышенном холме, поросшем довольно густым лесом и вследствие этого называющемся Форестале. Оставив в центре обоз, Гарибальди расположил часть стрелков Менотти и генуэзских карабинеров вокруг этого центра, остальные стрелки составляли левое, и бригада Коррао (из которой осталось не больше 500 человек) – правое крыло. Гарибальди с некоторыми из офицеров главного штаба и с немногими твидами обходил всю линию…

Около 5 часов вечера регулярная колонна, состоявшая из 6 батальонов пехоты и почти такого же числа берсальеров, показалась на соседних высотах, милях в 2-х расстояния от гарибальдийского лагеря. Заметив гарибальдийцев, полковник Паллавичино, выдвинув вперед цепь застрельщиков и распределив остальных батальным порядком, повел их беглым шагом к Форестале…

Гарибальди в это время приказал своим офицерам повторить своим солдатам, чтобы они отнюдь не стреляли по регулярному войску…

Не подойдя еще на ружейный выстрел, Паллавичино разделил все свое войско на две колонны. Очевидно было, что одна из них, командуемая бывшим гарибальдийским, а теперь регулярным полковником Эбергардтом, должна была обойти в тыл гарибальдийцам, а другая под начальством полковника Паррокви занять равнину у подножья холма. План этот едва ли бы мог быть исполнен колонной Эбергардта, нужно было пройти слишком большое пространство в виду и под выстрелами неприятеля, но Гарибальди и его офицеры обегали всю линию, убеждая своих не стрелять…

Колонна Паррокви подходила все ближе и ближе без выстрелов. Когда наконец она подошла шагов на триста к гарибальдийскому авангарду, состоявшему из стрелкового батальона Менотти и из батальона бригады Коррао под начальством майора Ди Бенедетто, по внезапно данному сигналу она открыла сильный огонь по волонтерам… Гарибальдийцы, благодаря усилиям генерала и своих офицеров, не тронулись с места и даже не взялись за оружие…

Пули свистали изрядно и большая часть их была направлена к небольшому холму, откуда Гарибальди, которого весьма легко отличить во всякой толпе, отдавал свои приказания… Менотти, однако, не долго выдержал предписанную ему пассивную роль. Потеряв в первую же минуту нескольких солдат и офицеров и будучи сам уже ранен, он приказал своему батальону стрелять по передовой цепи берсальеров. Две роты его батальона, одна под начальством молодого князя Нишеми, другая поручика Риччи, брата убитого утром капитана, после первого залпа бросились в штыки на берсальеров и заставили их отступить… В то же самое время батальон Ди Бенедетто с успехом открыл в свою очередь батальный огонь, когда разнеслась печальная весть: «Гарибальди ранен».

И действительно: он ни за что не хотел сойти с возвышения, с которого мог сам видеть всю свою линию и быть виденным всеми. В первые же минуты стрельбы он был контужен рикошетной пулей в левое бедро, но не обратил никакого внимания на это, как вдруг почувствовал сильную боль в щиколотке правой ноги. Ступая машинально несколько шагов вперед, он упал на землю, и махая шляпой, громко прокричал, и несколько раз, Viva VItalia.

Напрасно офицеры уговаривали его позволить перенести себя в безопасное место; адъютант его Турилло-Малато, Каироли и прибежавший майор Бидискини почти насильно взяли его на руки и понесли. По настоятельным требованиям раненного, они должны были положить его у опушки леса. Полулежа на земле, Гарибальди попросил у одного из ближе стоявших фляжку и носовой платок и принялся сам лечить и перевязывать свою рану, не переставая приказывать, чтобы трубили сигнал отбою и чтобы огонь со стороны волонтеров был немедленно прекращен.

Батальон Менотти, выйдя уже далеко вперед, услышал сигнал отбою. Не зная, что делать, волонтеры остановились перед самым лицом неприятеля, т. е. итальянскими же берсальерами, и прокричали: Viva VItalia! Viva Vittorio Emanuele at Campidoglio [285]Да здравствует Виктор-Эммаунил в Капитолии!
. Берсальеры, вскинув за плечи свои штуцера, отвечали им дружным Viva Garibaldi!

Перестрелка замолчала и регулярные солдаты и волонтеры в дружном согласии всходили на верх холма Форестале…

Закончу выпиской из записок Мауриджи, так как последующая сцена, мне кажется, выиграет в рассказе очевидца.

«Более 400 волонтеров теснились вокруг дерева, под которым лежал дорогой им раненный, очень довольный тем, что сражение кончилось и уже не повторится.

Некоторые офицеры и солдаты регулярного войска стояли тут же, робко поглядывали на него, или с невольным страхом человека, сознающего свою сильную вину и надеющегося, что случай может ослабить его последствия, спрашивали у каждого о состоянии генерала.

В это время подъехал верхом поручик регулярного штаба. Он протискался сквозь толпу и, не знаю, по глупости ли или из наглости, не слезая с лошади и не кланяясь, подъехал к Гарибальди, требуя, чтобы он сдался.

Гарибальди не расслышал его слов, но верно по нахальному виду поручика угадал, в чем дело. Он спросил: кто это? Ему отвечали: парламентер. Тогда он сказал: пусть же он отдаст свою саблю, потому что в таком виде парламентеры не являются ни в какой войне… Несколько минут спустя, пришел сам полковник Паллавичино и своим вежливым обращением вполне загладил грубость и невежество своего посланного. Он подходя снял шапку и, став на одно колено перед раненым героем, в очень искренних выражениях высказал всю горесть, ощущаемую им в эту минуту его первого с ним знакомства. Потом он сказал, что не может предложить никаких условий, и что убежден, что Гарибальди в избежание дальнейших междоусобий согласится признать себя и своих военнопленными, тем более, что он, Паллавичино, убежден, что правительство немедленно распустит его волонтеров по домам. Сам же Гарибальди с выбранными им 12 офицерами его главного штаба, сохранив оружие свое, должны отправиться в ближайший морской порт и подождать, пока Паллавичино получит разрешение от высшего начальства допустить их сесть на английский пароход и плыть куда угодно. Отряд берсальеров должен был следовать за ними во время перевоза, на известном расстоянии.

Генерал обратился к окружавшим его офицерам и спросил их, как думают они: согласятся ли гарибальдийцы на это условие? Печальное молчание было ему утвердительным ответом. Тогда он, поручив раненых и дезертиров честности полковника Паллавичино, приказал немедленно собираться в путь.

Промыслив кое-как плохие носилки и положив на них Гарибальди, мы шли по трудной дороге, ведущей в Шиллу, и остановились ночевать на ферме, называемой Marchesina. В домике пастуха Винченцо, старого знакомого Гарибальди, мы сделали ему постель из наших шинелей, а сами улеглись под открытым небом в одну из тех холодных ночей, которые в этой части Апеннин неизбежно следуют за жаркими осенними днями.

Наутро приближенные к генералу офицеры, потерявшие накануне свои кошельки, попросили у меня взаймы два франка, чтобы купить хлеба. А в очень многих журналах и даже в рапорте полковника Паллавичино было говорено о какой-то раздаче денег между гарибальдийскими офицерами ночью на вилле Marchesinal

Оттуда мы шли почти 4 часа до Шиллы. Город имел странный вид; женщины в трауре приветствовали раненого из окон и с балконов.

Полковник Паллавичино, прибывши сюда раньше нас, встретил Гарибальди и на этот раз очень вежливо и объявил ему, что, вследствие приказания правительства, должен отправить его на военный пароход “Duca di Genova”, нарочно присланный в Шиллу из Мессины. Какой-то гражданин пригласил Гарибальди остановиться у него, но генерал пожелал тотчас же отправиться на пароход.

Позволено ему было взять с собою уже только 10 офицеров; он выбрал тех, к которым был больше других привязан и тех, которые всего больше изъявляли желание остаться с ним…

Несколько минуть спустя, его перенесли на походной постели на пароход…»

[Леон Бранди]

Ливорно

19/6 ноября 1862 г. [287]Опубликовано в журнале «Современник», № 6, 1863.