Единый подход к истории задается либо государством, либо кем ни попадя

[8]

Единство отечественной истории, ее нравственный стержень — важнейшая составляющая культурной политики. Об этом говорит историк, политик и писатель Владимир МЕДИНСКИЙ в интервью Андрею Сорокину.

— В одной из своих предвыборных статей Путин легализовал такие понятия, как «общие культурные коды», «единство истории», «культурная политика». Впрочем, вы в своих работах и без Путина этими понятиями руководствовались. У этих понятий в целом какое прикладное значение?

— Собственно, государство может стоять либо на насилии, либо на добровольном объединении общества вокруг системы общепринятых и общепонятных абстрактных ценностей. Понятно, что мы говорим не в категориях «или — или», а в категориях сочетания этих принципов с теми или иными приоритетами. В мирное время это, может быть, проявляется не так ярко, но в моменты кризисов, войн имеет решающее значение. Сила режима определяется не количеством штыков, готовых убивать за деньги, а количеством людей, готовых умереть за этот режим бесплатно. А готовность умереть за абстрактную идею — что, кстати, является главным отличием человека от животного — определяется только идеологией. Как формируется идеология? Она стоит на многих китах, главный из которых — культурный код, а в его рамках — исторический код.

Можно сказать, что исторический код — это часть культурного кода. Культура — это просто более широкое понятие, можно назвать это цивилизационными ценностями.

— Как, по-вашему, должна строиться история в связи с идеологией? Не заузит ли идеология исторический спектр?

— История — самая политизированная из гуманитарных наук. История — политика, опрокинутая в прошлое, как говорил академик Покровский, основоположник большевистской историографии. Она объективно политизирована.

Конечно, государство может ей просто не заниматься — тогда историей будет заниматься кто угодно под любым углом. А у школьника будет в голове либо вакуум, либо мусор. Потому что когда тебе в одно ухо говорят, что Александр Невский — герой, а в другое — что он коллаборационист, то, учась в 6-м классе, очень трудно сделать сознательный вывод.

Так что лучше уж государство политизирует историю, чем кто попало или чужое государство. Нельзя это пускать на самотек. Понимаете, ведь русскому языку тоже можно не учить — как-нибудь, мол, на улице научатся. Или литература. Вот мы учим сейчас в школе Толстого, Пушкина, Шолохова, но не учим Баркова, Веничку Ерофеева, Лимонова… Это цензура? В какой-то степени да: признано, что вот этих писателей школьникам знать полезно, а остальных — как повезет. Это и есть программа.

Я считаю, что и с историей подход должен быть такой. Должна быть программа — пантеон героев, реперные точки, аксиомы, которые вы должны знать. Причем знать не по датам — в чем порочность принципа ЕГЭ, который сводится к заучиванию цифр, дат, фамилий, — а знать и понимать логику событий, их закономерности, нравственные основы. Ведь не страшно путаться в точной дате Ледового побоища, но важно понимать, чем оно важно для нашей истории, для нашего народа, в чем был исторический выбор Александра Невского. И в таких вещах ЕГЭ не обойдешься.

— Что такое в вашем понимании «единство отечественной истории»?

— У нас принято «искать историческую правду» только в чем-то одном, частном: то это времена Алексея Михайловича Тишайшего, то правда — это Петр Первый, то правда — это большевики, либо правда — это белогвардейцы. Я склонен говорить, что это все — правда в какой-то степени. Где-то мы ошибались, где-то заблуждались, где-то пошли не по тому пути… Но надо перестать оценивать историю по идеологемам — надо оценивать историю по нравственному критерию, по нравственному служению.

Мы не знаем, почему Михаил Фрунзе, служа красным, проявлял большую порядочность, больший гуманизм, чем многие другие красные командиры. Ну вот решил он почему-то, что служить красным — благое дело, и в своих действиях при этом руководствовался привычными нравственными ценностями. А из таких действий история и складывается. Точно так же мы можем найти в тот же период огромное количество извергов-белогвардейцев, равно как и огромное количество белогвардейцев с высокими нравственными принципами.

Поэтому надо все-таки людей различать не по идеологическому, временному, преходящему принципу, не по погонам, а по тому нравственному стержню, который ими двигал. И вот если мы с точки зрения нравственного стержня будем свою историю оценивать, тогда она будет для нас единой, а не рваной. Да, будут какие-то пограничные ситуации, но это будет единая Россия.

— То есть именно нравственный стержень? А, допустим, такой стержень, как интерес государства Российского?

— Это производная от нравственного. Возьмем историю Отечественной войны 1812 года — она уже далеко, поэтому проще уйти от преходящих идеологем. Каков был интерес правящей, скажем так, элиты государства? Побить Наполеона, не отдать власть и собственность. Интерес духовенства и подавляющего числа верующих — сохранить православие, потому что армия Наполеона шла как армия безбожников. Ну и известен лозунг Французской революции: повесить последнего короля на кишке последнего попа. Вот с чем они шли к нам. И вот в этом отношении нравственные цели — защита своего уклада, Родины, веры — совпали у народа и элиты, и получилась синергия, получилась Отечественная война.

Есть примеры, когда эти вещи идут в разные стороны. Казалось бы, есть государственный интерес проложить железнодорожную ветку от Транссиба до Порт-Артура через Маньчжурию, через китайскую территорию. И дешевле, и эффективнее, и торговать так удобнее — очевидный государственный интерес и интерес крупного капитала. Но никто не удосужился объяснить народу, зачем это нужно, чего русскому мужику там делать, под Порт-Артуром, и насколько нравственна эта война с Японией. Японец что — под Рязанью стоит и вере православной угрожает? Нет вроде. Ага, мы тут, оказывается, государственный интерес на чужой земле защищаем. А на поверку даже не государственный, а интерес концессионеров околопридворных.

Так вот и государственный интерес был логичный и правильный, и политика Николая Второго в движении на Восток была совершенно разумной и отвечала государственным интересам. Но эта политика и порожденная ей война не отвечали интересам народа, не имели нравственного стержня, и войну эту мы с треском проиграли даже не столько в военном, сколько в нравственном смысле. Военный неуспех сейчас вообще ставится под сомнение, и в любом случае он был незначителен на фоне нравственного неуспеха. Когда полураспущенная армия перла в эшелонах обратно на Запад и солдаты, мобилизованные крестьяне, демонстративно не подчинялись офицерам и могли даже об офицерский орденок цигарку затушить на глазах у всех — вот когда Февраль начинался, вот откуда пресловутый «приказ № 1» взялся. Это было гораздо страшнее, чем усеянные трупами сопки Маньчжурии и заросли кустарника в окрестностях Мукдена. Это было предвестие апокалипсиса Российской империи.

— Та картинка русской истории, которую вы продвигаете, перпендикулярна «устоявшемуся и общеизвестному», то есть тем самым расхожим мифам, разоблачению которых вы посвящаете свои книги. По сути, сейчас у наших сограждан мозги набекрень с точки зрения понимания собственной истории. Почему? В чем проблема: плохое образование, недоверие официальным версиям истории — тем более что в них и запутаться недолго — и, наоборот, безоглядное доверие всему альтернативному или пресловутое «преклонение перед Западом» как черта русской интеллигенции, а то и вообще русского менталитета?

— Нет у меня ответа на ваш вопрос. Всего по чуть-чуть, и все оказывает свое воздействие. Пару месяцев назад, когда только-только вышла книжка «Стена», я задал вопрос третьекурсникам МГИМО — ну казалось бы, не самая гуманитарно необразованная аудитория: как звали трех мушкетеров, ну хотя бы «партийные» клички? Все, естественно, в курсе. Хорошо. А как звали кардинала? А следующего за ним кардинала? А герцога, который первый министр при королеве Англии? А королеву Франции? А короля? Оказалось, более или менее знают, только в номере Людовика путаются. Ладно, простительно. А теперь следующий вопрос: назовите имя и фамилию одного российского исторического деятеля — военного, церковного, государственного — той же эпохи. Сколько правильных ответов? Правильно — ноль. Даже не то что правильных — вообще ноль понимания, о каком времени хотя бы идет речь. У нас же в школах до сих пор история России и остального мира идут параллельными потоками, которые не пересекаются. Хорошо, даю подсказку: Минин… Ах, да, конечно, тогда еще и Пожарский. Хорошо — еще одну фамилию? Все. Больше ничего. Какой там Филарет, Гермоген, Шуйский, Лжедмитрий, Скопин…

Это к качеству образования. А на таком качестве образования цветут буйным цветом и воспроизводятся чудовищные фантомы. Я недавно в твиттере выложил забавы ради реальные цифры потерь участников Второй мировой войны — так там изумление. Да не может быть! А как же «семь к одному»? А как же «трупами завалили»? А были и возмущенные: да что вы, мол, тут агитпроп разводите! Мы же знаем, что трупами завалили, у Солженицына так написано, а вот у Бориса Соколова написано, что мы вообще 40 миллионов положили, а еще один самодеятельный историк подсчитал, что якобы большинство мирных граждан погибло не в нацистской оккупации, не в концлагерях и Хатынях, а на нашей территории, потому что советские власти их сами голодом заморили.

Я даже не хочу в этой ахинее разбираться, не хочу уточнять, откуда что взялось, — я хочу эту ахинею сжечь. Даже не потому, что это антинаучно, а потому, что эта ложь обрушивает фундамент, на котором стоит наше государство: обрушивает нашу уверенность в том, что предки жили и погибали не зря. Есть вещи, которые нельзя ставить под сомнение — просто в целях самосохранения. Тем более что эти вещи — просто правда.

— Хорошо. Имеем факт: мозги набекрень, а нам нужно их еще раз набекрень поставить — в другую сторону. Как вы себе это практически представляете?

— Технически — государственная политика в области культуры и истории. Я считаю, что министерство культуры должно быть одним из главных в России. Потому что соотношение культуры и экономики — это соотношение такое: что первично, материя или сознание? Мы должны понимать, что они равнопервичны. И когда мы ставим культуру на 25-е место, когда мы сводим нашу культурную политику к проведению «дней Франции в Италии», чем у нас любит наша культурная элита успешно и эффективно побаловаться, это все, финиш. У нас же сейчас Год российской истории, вы не забыли? Вот год провозглашен, и ничего не происходит.

У нас же историческая политика в государстве отсутствует как данность. И культурной политики нет — есть некие акции в области культуры, а политики нет. А историческая политика — слов таких не понимают. Не понимают, что история есть мощнейший фундамент национального самосознания, мощнейший источник патриотизма. Вот как у нас была историческая политика при Сталине, так потом про нее и забыли. Можно как угодно оценивать историческую политику Сталина, но она была. Человек знал в этом толк. А мы к этому относимся просто никак.

У нас в итоге вместо исторической политики одна госкомиссия по поводу 200-летия Отечественной войны — что-то там она делает. И, по-моему, все уходит на ремонт Бородинской панорамы и Триумфальной арки. А что ее ремонтировать? 44 года всего простояла на новом месте после воссоздания — достаточно было просто помыть. Другая комиссия — 400-летие преодоления Смуты, вообще не знаю, чем она занимается. Третья комиссия будет, очевидно, к 400-летию дома Романовых, и тоже не понимаю, что она будет делать, как и зачем. Еще есть 150-летие Столыпина — его кое-как отметили, да и то в первую очередь за счет энтузиазма Михалкова. Так у нас на каждую дату не наберется Михалковых с его таранными способностями. Вот Сталинградской битве — 70 лет. Кто о ней вспоминает? Ну хотя бы Бондарчук в формате 3D…

Ну и как венец всему — в связи с Годом российской истории закрыли комиссию по противодействию фальсификации истории. Не могу сказать, что она как-то сильно себя проявила, но это была чуть ли не единственная инстанция, которая хоть как-то занималась идеологией в государстве в рамках своего участка. У нее было неудачное название, и в условиях отсутствия аппарата, без копейки денег она мало что могла сделать. Но хотя бы как-то она задавала вектор в обсуждении тех или иных тем. Сейчас нет и этого. Пакт Молотова — Риббентропа: была целая хорошо организованная кампания на Западе, призванная узаконить принцип равной виновности нацистской Германии и СССР, абсолютно политическая акция, и вот здесь комиссия поработала. И фильмы были, и книги, я сам ездил с лекциями по странам СНГ, у меня книжка вышла «Война» как результат всей этой работы. Второй вектор — Нюрнбергский трибунал: не так широко, но многое было сделано, по крайней мере, в академических кругах.

Сейчас все это затухнет, и будем вместо государственной политики в области истории Триумфальную арку ремонтировать.

— А что, на ваш взгляд, можно было бы сделать?

— На месте гостиницы «Россия» в Зарядье, насколько я знаю, планируется разбить парк. Там было бы логично открыть памятник Гермогену, о котором сейчас говорят. Но почему бы на этом месте вообще не сделать уникальный исторический парк? Эта площадка ведь одним краем упирается в уникальный, чудом сохранившийся историко-архитектурный памятник — палаты Романовых.

Но такой тематический парк в самом центре можно было бы посвятить не только династии Романовых, а вообще истории России. Открыть там памятники историческим личностям разных эпох, проводить там выставки под открытым небом, показывать отрывки из фильмов, давать спектакли, проводить мероприятия исторических клубов. Чтобы это было не просто, стандартно говоря, «любимое место отдыха москвичей», куда можно прийти и ненапряжно выпить пару баночек пива, а чтобы это было такое место отдыха москвичей, где они сами и их дети могли бы каждый раз узнать что-то новое об истории России, посмотреть ее, прикоснуться к ней. Я даже не знаю, есть где-нибудь еще такой тематический парк, но почему бы нам не перенять чей-то опыт, если есть, или не быть первыми, если нет? Такая идея очень уместна, я считаю, в Год истории, раз уж мы его провозгласили.

— Вот, к примеру, представим себе: открытие прямо сейчас в Москве памятника Сталину и премьера фильма про Берию — про настоящего Берию, про «прораба империи», — это какой эффект будет иметь? Восстановление справедливости, шаг к единству истории, провокация раскола в обществе?

— Я не считаю, что любая позитивизация тех или иных исторических деятелей может вести к расколу. Даже если до этого приучили думать об этих деятелях плохое, а мы найдем хорошее и вытащим это на первый план, хуже не будет. Гораздо хуже, когда в человеке, который уже икона, начинают искать червоточинку. Вот вы порезались. Есть два подхода. Первый — мазнуть йодом, прилепить пластырь и забыть навсегда. Второй подход — взять ржавый гвоздик, начать себе порез расковыривать и приговаривать: «Как же это меня угораздило! Какой же я неаккуратный! Какой я идиот! Какая я скотина! Вот никто не порезался — один я порезался, потому что неполноценный». Вот так и доковыряешься до ампутации.

Наше общепринятое отношение к собственному прошлому, к собственным героям — ровно по второму сценарию. Да заканчивайте вы в прошлом ковыряться — оно уже прожито. В нем не ковыряться надо — им гордиться надо. И не обходить стыдливым молчанием очевидные успехи и заслуги.

Я уже упоминал историю с пактом Молотова — Риббентропа. Я тогда по телевизору отстаивал перпендикулярное общепринятому мнение — ну вы знаете, принято считать, что это очередное кровавое преступление кровавого сталинизма. На самом деле, понятно — наоборот: это очень своевременное решение, благодаря которому мы обскакали всех на полкорпуса на вираже. Сурков тогда смеялся: мол, Мединский так защищает пакт, будто сам его подписывал. Так вот как раз так оно и есть: именно мы, наша страна, его и подписывали. Это наша страна и наша история.

— Нет ли противоречия между единством истории и противоречивостью, неоднозначностью тех или иных событий и их оценок? Демократично ли это — вести дискуссии в академических кругах, а для широкого пользования предоставлять какую-то отобранную версию или трактовку?

— Никакой тут нет недемократичности.

Во-первых, есть вопрос образования. На уровне образования обязательно должны предлагаться канонические версии — максимально взвешенные, максимально выверенные, максимально бесспорные. Не все выпускники общеобразовательной школы станут профессиональными историками и будут рыться в деталях. Но они должны иметь базовый набор знаний, который является самоценностью, тем самым нравственным стержнем. То же самое — русский язык, литература. Не все будут писать стихи и даже не все будут в дальнейшем читать что-то, кроме Донцовой и Марининой. Но все должны знать Пушкина и Гоголя. Это канон, который дается обязательно. Этот гуманитарный канон и закладывает обязательную систему ценностей, на которых и базируется культурный код.

И вот, во-вторых, когда из таких качественных людей путем отбора формируется научное сообщество — в нашем случае историческое, — то пускай внутри него и идут споры, ищутся новые факты. И если в результате этих споров будут убедительно установлены факты, которые противоречат канону, — да, тогда мы подправим канон.

Вот сейчас мы знаем, что за весь период сталинских репрессий с 1921 по 1953 год было вынесено около 800 тысяч смертных приговоров. Предположим, будет научно установлено, что их было больше — только научно, по документам, а не так, что «я прочитал Солженицына и пришел к выводу, что никак не меньше ста миллионов», — тогда мы в каноне к этой цифре добавим новую, доказанную, понимание масштаба трагедии у нас от этого не изменится. Но не надо на этой трагедии спекулировать и бесконечно самоистязаться.

— Мифы и контрмифы. Так или иначе, отражение истории в произведениях искусства — это вопрос трактовок и даже домыслов. Есть же разница между мифом о 28 героях-панфиловцах и художественным вымыслом о штурме некой «цитадели» гражданскими лицами с черенками от лопат? Какой вы здесь предложите критерий — как отличить «полезный» миф от «вредительского»?

— Я думаю, по тому же нравственному стержню, о котором мы с вами уже говорили.

Во-первых, домысел или миф не должны противоречить большой исторической правде, логике событий. Во-вторых, они не должны противоречить базовым цивилизационным ценностям, включающим в себя и гордость за свою историю, за свою страну. С этой точки зрения какая разница — было героев-панфиловцев 28, 50 или 130? Хотя, кстати, есть данные, что тот плакатный образ, запущенный в советскую пропаганду в 1941 году, имел вполне реальные основания. Но, как бы то ни было, независимо от цифры образ 28 героев-панфиловцев более чем правдиво, объективно и исторично отражает героизм наших воинов в битве за Москву. Что касается «черенков от лопат», вы знаете по этому поводу позицию Михалкова: снимал не документальное кино, а «военную сказку-притчу». Здесь работают законы другого жанра.

Но меня с этой точки зрения еще больше разочаровал недавний фильм «Шпион». Там тоже объясняют, что снимали «сказку». Обидно, ведь и актеры замечательные, и отработали хорошо, и режиссерские и технические решения, на мой вкус, интересные. Но все впечатление портит ложный «историзм», когда в угоду «сказочному сюжету» искажаются реальные события, их логика, тем более такое трагическое и определяющее для нашего культурного кода событие, как Великая Отечественная война.

Хочу обратиться к деятелям искусств. Если вы делаете «сказку», то не привязывайте ее к реальным, но искаженным вами историческим личностям, замените их такими же вымышленными персонажами, хотя бы как у Абуладзе в «Покаянии» или у Захарова в «Убить дракона». Поверьте, ваши аллегории выглядят гораздо более органично, когда в них задействованы орки и гоблины, эльфы и гномики или уж совсем канонические Чеширский кот и Мартовский заяц. Во всяком случае, это более естественно, чем когда на сюжет в стиле фэнтези наложены конкретные исторические персонажи, и вписан этот сюжет в знакомый исторический контекст.

— Как вам представляется практическая реализация культурной политики? Какие эффективные политические инструменты вы видите между цензурой сусловского образца и безынициативностью государства?

— Цензура — ни в коем случае. Это омертвляет культуру. В конце концов, мы это уже пробовали, и плохо закончилось. Государство должно сформировать идеологию, элиты должны сформировать идеологию. И дальше в рамках этой идеологии оказывать системную поддержку. Для этого нужно сформулировать свои стратегические цели, а наше государство не хочет или просто боится свои стратегические цели формулировать.

Цель должна быть понятна: допустим, восстановление единого союзного пространства хотя бы на базе экономического союза с максимальной политической интеграцией РФ, Украины, Белоруссии и Казахстана. Вот понятная цель хотя бы, допустим, на ближайшие десять лет. Дальше просто. Все, что идет в рамках этого, — единая история, общие учебники, строительство домов дружбы, — все во благо. И так каждый день, тысячу раз по тысяче разных важнейших системообразующих вопросов.

Иначе тогда… зачем? Зачем жить? От чемпионата до чемпионата Европы по футболу? Это не масштаб России. Чтобы всенародно мечтать о втором месте на ЧЕ после четвертого, такая огромная, сложная, многомерная страна не нужна. Тогда лучше разделиться и существовать в своих бельгиях. Иначе будет несоответствие формы и содержания. Страна такой формы, как Россия, должна иметь соответствующее содержание.

 

«За Смоленском в 1611 году не стоял никто. Государства как такового уже не существовало!»

[9]

— «Стена» — мой первый опыт художественной книги. Так получилось, что этот роман посвящен Смоленску. Конечно же, в целом он посвящен не только вашему древнему городу, но и всей России. Но так сложилось, что действие книги сконцентрировано вокруг крепостной стены, фотография которой, датированная началом XX века, вынесена на обложку. За стеной просматривается ансамбль Московского Кремля. Сознательный фотомонтаж! Трижды в своей истории Смоленск выполнял функцию стены, на которую накатывались и разбивались притязания врагов России. Щит, прикрывавший сердце России.

В январе Дмитрий Медведев подписал указ о проведении в нашей стране Года российской истории. В этом году мы отмечаем 400 лет со дня окончания Смуты, 200 лет победы над Наполеоном, 70 лет битвы под Сталинградом… И каждый раз Смоленск оказывался на пути армий, в состав которых входили народы большей части континентальной Европы. Кого только не было в войсках Сигизмунда! В 1609 году под Смоленском стояли поляки, венгры, немцы — самая ударная сила польской армии, запорожские казаки, даже французы…

В романе стена сначала фигурирует как фортификационный объект, не более чем кирпичная кладка. Именно поэтому сначала она выведена в повествовании с маленькой буквы, а в конце книги Стена уже пишется с большой буквы. Стена — главное действующее лицо. Стена в сердце и в умах каждого защитника города и страны. Стена — это люди.

Как публицисту мне непонятно, почему в массовых школьных учебниках не упомянут эпизод героической обороны Смоленска 1609–1611 годов. Смоленск в 1812 году — упомянут, Смоленск в 1941 году — всего в двух словах. Это — результат нашего общего безразличия, пренебрежения к собственным корням. Если взять Смоленскую оборону в Смутное время, — на мой взгляд, по страстям и героизму это событие, простите за вульгаризм, гораздо круче, чем Сталинград, блокада Ленинграда и Брестская крепость в одном флаконе! Речь не идет о масштабах боев и жертвах, проявлениях подвига русского духа. Я говорю о другом. За каждым из городов-героев стояла Москва, их защитники верили в поддержку мощного государства и были убеждены — про них не забудут. А за Смоленском в 1611 году не стоял никто. Государства как такового уже не существовало.

— Как писалась книга?

— Тяжело. Три года. История создания «Стены» простая. Мои коллеги рассказали о Смоленской обороне 1609–1611 годов, про которую я точно так же, как и многие другие люди в нашей стране, ничего не знал. История меня потрясла. Кстати, у Карамзина события в Смоленске описаны достаточно публицистично, и мне подумалось, что их нужно преподнести ярче. И в итоге получился не очередной «Миф о России», а целый роман. Но сначала я написал сценарий — мне показалось, что работать в сценарном жанре проще. Я показал его Никите Сергеевичу Михалкову. Он прочитал и сказал: «Знаешь, тема потрясающая, но сценарии так не пишут. Нужно переработать»…

Пока рано говорить об успехе моего литературного опыта, но в Москве книга продается, превосходя самые смелые ожидания.

— На развороте «Стены» идет перечисление событий XVII века. И вдруг — неожиданность: «Родился д’Артаньян». Этот факт явно выпадает из общего контекста исторических событий, описываемых в романе…

— В детстве мы изучали историю Франции по д’Артаньяну. В результате историю Франции — я имею в виду массовое сознание — знаем лучше, чем историю России. Однажды я спросил у студентов МГИМО, как звали трех мушкетеров, их «партийные» клички. Отвечают, не задумываясь. Вспомнили даже имя короля, хоть и возникли сложности с нумерацией. «А теперь, — говорю, — вопрос на засыпку: назовите хотя бы одного государственного, военного или религиозного деятеля России той эпохи». Молчание. «Даю подсказку — Минин и…». Удивляются: «А что, они жили в то время?». Какие там патриарх Гермоген, митрополит Филарет, воевода Шеин?! И это лучшие студенты!

О романе Дюма с исторической точки зрения даже говорить смешно. Но он сделал великое дело, создав романтический миф о прекрасной Франции. Посмотрите кино про мушкетеров — там неправда все, начиная от формы мушкетеров, «видов» Парижа и заканчивая фехтованием. Один из моих консультантов, специалист по средневековому фехтованию, много интересного рассказывал о специфике боя того времени: «Возьмите шпагу мушкетера и попробуйте ею драться. Это в принципе невозможно и бессмысленно!»

Конечно же, «Три мушкетера» — не научный труд. Но я пытался быть объективным с исторической точки зрения и старался максимально избежать вопиющих ошибок. Например, помощника воеводы зовут Лаврентий, и он носит круглые очочки. Не случайно, конечно! Я даже стал специально выяснять, были ли очки в то время, или нет. Были! Правдоподобная деталь.

Мне очень нравится, как блестяще Акунин пишет исторические романы. Искренне ему завидую, читаю «Беллону», слезами обливаюсь, хотя и стараюсь быть в описании предельно точным. Мою книгу редактировали два серьезных рецензента — дьякон Андрей Кураев и протоирей Владимир Силовьев. Они нашли миллион ошибок, очень долго правили текст, а затем совершенно неожиданно заявили следующее: «Вот теперь у тебя книга лучше, чем у Акунина». Для меня Акунин — идеал! «А ты „Пелагию“ читал? Это же ужас какой-то! Человек, который имеет хотя бы малейшее представление о церковной жизни, ничего подобного не напишет! Ошибка на ошибке, ляп на ляпе». Я ответил, что «у Акунина не было таких рецензентов, как вы».

— Есть ли прототип у смоленского «д’Артаньяна»?

— Мой герой не дворянин, а стрелец. Но суть дела не меняется, это реальный исторический персонаж. В «Стене» фамилии многих действующих лиц взяты из летописи, ряд эпизодов соответствуют подлинным историческим событиям. Штурмы, подземная война… Мне не нужно было ничего выдумывать про подвески королевы. У нас свои подвески! В чем специфика российской истории? У них интрига, где и какие бриллианты и с чьей, простите, ляжки. А у нас цена каждой интриги — тысяча квадратных километров.

Не стоит забывать и о том, что «Стена» написана в жанре исторического детектива, который в чем-то напоминает роман Умберто Эко «Имя Розы». Я пишу об убийствах, коварстве, предательстве, и читатель ни за что не догадается, кто предатель. Виктор Ерофеев любезно согласился прочитать книгу и написать к ней предисловие. Он признался (чем мне очень сильно польстил), что дочитал роман до конца, но так и не угадал развязки. Я понял, что оказался прав. В нашей беллетристике предатель — Плохиш, он таким родился — с бочкой варенья и коробкой печенья. Мои отрицательные герои, даже если и совершают предательство, все равно были и остаются разумными, инакомыслящими людьми. Они искренне думают, что поступают правильно, а Шеин — самолюбивый, тщеславный упрямец, который губит людей, и давно пора открыть ворота, потому что с Польшей жить гораздо выгодней, чем с Москвой. Польша — цивилизованная европейская страна, какая разница, как креститься? Гораздо интересней вопрос, с кем торговать и когда войти… в ВТО.

— Три мушкетера в романе Дюма разговаривают, как было принято общаться во времена писателя. А у вас?

— Я не пытаюсь сымитировать язык эпохи Смуты по двум причинам. Во-первых, тогда мне нужно закончить филфак; во-вторых, меня будут читать в XXI веке. Перекличка с современностью — часть замысла книги, поэтому я совершенно сознательно вставляю фразы из нашего времени. Но были и достаточно забавные моменты. Рецензент придрался, что у меня один из героев пообещал поляков в «сральне замочить». Понятное дело, русский человек в начале XVII века вряд ли использовал в разговорной речи французское слово «сортир».

— Как Вы относитесь к роли митрополита Филарета в истории, который вел предательскую политику. Ведь именно он виноват в том, что о героической обороне Смоленска забыли!

— Он хитрый был. Ловил момент, и не очень-то сильно гордился своей ролью в посольстве. С одной стороны, Филарет уговаривал Шеина сдаться. Но он же не принуждал его сделать это на тех условиях, которые смоляне считали бесчестными? В процессе торга Филарет де-факто занимал сторону Шеина, был его «крышей». Казнить такую фигуру фактически без суда и следствия — ежовщина чистой воды! Обидно другое: Ришелье знает весь мир, а Филарета — только российские историки. Ришелье правил за спиной Людовика, а Филарет — за спиной государя. Но если мы посмотрим на результат, то увидим: правление Филарета было более эффективным для России в плане территориальных приобретений и упрочения страны, чем правление Ришелье. Но мы ничего об этом не знаем, потому что у нас нет своего Дюма, нет Голливуда и правильного отношения к истории. У меня в детстве был любимый приключенческий роман «Наследник из Калькутты». Я его зачитал до дыр. Так интересно, захватывающе написано, но — не про нас. И я задумался, а почему ничего такого про Россию нет? Худо-бедно сделал что-то подобное.

 

Мифы войны и мира

Одним из бестселлеров последних лет по праву стала трилогия Владимира Мединского «Мифы о России». Талантливый публицист пишет обо всех наиболее распространенных мифах о России и русской истории, легко и изящно развенчивая самые устойчивые стереотипы. Недавно вышла новая книга Мединского «Война» — о мифах, которыми окружена Великая Отечественная. По наиболее острым темам книги автор ведет блог на молодежном сайте «МЫ».

Мы пришли к Владимиру Мединскому с острыми вопросами о войне, об исторической памяти и современной России [10] .

— Владимир Ростиславович, как вы, историк, оцениваете роль Русской православной церкви в войне?

— Это бесконечная тема. Роль Церкви вообще трудно переоценить, а во время войны особенно.

Противостояние врагу ведь зиждилось на многом. Я не думаю, что люди умирали «за Сталина»: когда у тебя брата убили — то тебе уже все равно. Гитлер не понимал, что в нашей православной российской цивилизации геноцид вызовет не рабское послушание, а остервенение.

Может быть, в случае с разумным протестантом террор подавляет сопротивление, а у нас это вызвало народную войну.

Вы знаете, сколько было воздушных таранов (таких как у Талалихина) в армии США? Ни одного — это же нерационально. А у нас это явление носило массовый характер. Не потому что хотели получить Звезду Героя (таран — это практически гарантированная гибель), а потому что остервенение народное было.

И таранов было так много, что мы знаем случаи чудесного спасения. Вот кончился боезапас и один из наших ребят таранит немца, причём делает это хитро — пропеллером отрубает рули, сам сажает самолет, а немец падает. А другой наш летчик, когда боезапас кончился, а немецкие бомбардировщики продолжали бомбить — догнал немца, пользуясь преимуществом в скорости, насел на него и стал давить, пока тот, по законам аэродинамики не упал в озеро. Это нелогичное поведение — человека переклинило, как в драке.

Православная Церковь давала мощную поддержку для такого героизма. Сталин уловил это. Есть известная история о Василевском: у него отец был священник, и он это скрывал по понятным причинам. А Сталин как-то спросил его:

— Поддерживаете контакты с отцом?

— Да, жив-здоров, живет в деревне.

— Священник?

— Да.

— Как вы считаете, образование церковное — есть от него польза?

Что тут ответить? И Василевский сказал:

— От любого образования есть польза!

А Сталин ему на это сказал:

— Попы — самое главное — учат, как понимать людей.

А потом, когда Василевский приехал к родителям, узнал, что в течение нескольких лет они получали деньги из Москвы.

— Как вы относитесь к изданию «История России ХХ век» под редакцией А. Б. Зубова?

— Книга Зубова — это не учебник, и к ней отношусь нормально. Более того, сам с интересом ее прочел. Там есть моменты, о которых я не знал и которые любопытны.

— Например?

— Довольно много интересного пишется о Церкви во время войны, о Зарубежной церкви, об эмиграции. Это любопытно. В то же время, когда о борьбе белоэмигрантского движения с фашизмом пишется чуть ли не в пять раз больше, чем про Сталинградскую битву — это коробит. Тогда книга должна называться не «История России», а «История белоэмигрантского движения в период войны».

Когда подвиг Александра Матросова расписывается детально, но основной акцент делается не на том, что это было проявление массового героизма, а на том, что это был башкир-детдомовец и сын алкоголика — осадочек остается.

— Должны ли быть такие книги в продаже?

— Любая трактовка имеет право присутствовать. Вопрос только в том, как к ней относится официальная наука, и как — государство. Если бы подобного рода книги получали гриф учебного пособия для школы, это попадало бы под классический термин 30-х годов «вредительство». Как точка зрения ученого «История России. XX век» имеет право на существование, но там есть ряд, лично на мой взгляд, грубых идеологических ошибок. Таких как, например, термин «советско-нацистская война».

— Вы сами не хотели написать учебник по истории?

— Учебник? Нет, у меня нет достаточного количества знаний по всем направлениям. Но войти в авторский коллектив, который будет наблюдать за учебником с точки зрения государственной идеологии — почему бы и нет. В написании учебника вопрос не в том, какие факты будут указаны, а как они будут интерпретироваться. Как с призванием Рюрика — никто не знает правды. Вроде Рюрик прервал династию Кия, но была ли вообще эта династия? А копья вокруг его мифического призвания ломаются триста лет.

— Вы за цензуру?

— Цензура нужна. Но только не «до», а «после». И не политическая, а нравственно-духовная. Требуется нечто вроде цензурно-общественного совета, в который включены представители от Президента, от Госдумы, от сообщества моральных авторитетов…

— По аналогии с Высшим аудиовизуальным Советом во Франции?

— Такой совет мог бы отсматривать какие-то вещи и говорить: «Мы считаем появление „Дома-2“ противоречащим принципам жизни в нашей стране». И это предписание отправлялось бы на телеканал. Если канал его игнорирует, то, по требованию Совета, предписание отправляется в соответствующее министерство, которое решает — может ли канал, который такими вещами занимается, иметь лицензию на вещание. Три-четыре показательных порки — и у нас бы такая самоцензура включилась у продюсеров, что они сами начали думать — пускать ли эти сиськи-попки и все остальное на экраны.

Листал недавно книгу для детей — шведский общественный институт проспонсировал — книжка о какашках. Для младшего школьного возраста. Вот это что такое? Но что от них ещё ждать — у них «голубых» в церкви венчают.

У нас свои нормы, свои правила, у них — свои. Один мой приятель эмигрировал в Америку — сейчас же трагедия — идет новая скрытая волна эмиграции — и с придыханием рассказывает, как там хорошо… Но признает, что самое главное там — не заболеть и не попасть в какую-то переделку с юристами. Потому что если ты кого-то зеркалом машины задел (не сбил), то человек падает, ложится на дорогу, и заявляет: «Я умираю». И если ты не застрахован, то ты до конца жизни его будешь содержать.

Он арендует квартиру и рассказывает: «У меня договор аренды 10 страниц. Там прописано, что я не имею права к себе приводить людей ночью, что имею право только две пары обуви оставлять внизу и что я должен за каждую стирку 1,5 доллара оставлять. А у хозяев кот. Он ко мне ночью пришел, я утром ухмыляюсь, вот, мол, у меня был ночной посетитель. Тут вижу — у хозяина потёк пот, а хозяйка начала отпаивать меня чаем и спрашивать, нет ли у меня аллергии на кошек». Эту историю он рассказал знакомому юристу, который ответил: «Какая досада, что у тебя нет аллергии. Если в контракте нет кота, а мы бы у тебя зафиксировали аллергию, то считай, что эта комната уже твоя».

Вы называете это здоровым обществом? Я называю это кончеными «правовыми» извращенцами. Человеческие отношения извращены, не говоря уже о том, что у них в заявлениях на паспорт теперь пишут родитель номер один и родитель номер два. Это не политкорректность, это гибель человечества.

— Как сегодня сохранять и передавать память о войне молодежи?

— Нужно просто издавать хорошие книги, снимать фильмы, показывать эти фильмы по телевидению. Возьмем фильм «Спасти рядового Райана» и наш «Брестская крепость». В «Рядовом Райане» — там есть true story на 15 минут экранного времени, а все остальное — масштабная фантазия, спецэффекты. Действительно снято эпохально, и создается ощущение, что вся война была там. У нас же даже в хорошем фильме — «Брестской крепости», после которой люди в кинозале плачут, постеснялись сказать всю правду про героизм ее защитников.

В наши дни военные фильмы — это и есть военно-патриотическое воспитание. Раньше ветераны приходили на встречи в школы — сейчас это уже невозможно.

Надо развивать военно-патриотические клубы, скаутское движение, делать это модным. Чем не занятие для отставных офицеров, которых в армии сокращают? Суворовские училища, от которых Минобороны сейчас открещивается, — наоборот надо клонировать. И они должны иметь максимальную государственную поддержку.

Суворовское училище это:

— порядок

— дисциплина

— здоровый образ жизни

— никаких наркотиков

— образование лучше школьного

Туда по блату детей устраивают олигархи. При том, что вся система финансирования училищ сейчас в корне неправильная…

150 депутатов из ЕР написали письмо президенту. К сожалению, глас наш услышан не был. Но еще не поздно это сокращение остановить.

Беседовала Анна Данилова

 

Куда исчезли 100 тысяч пленных красноармейцев?

[11]

Председатель Российского военно-исторического общества, доктор исторических наук Владимир Мединский — об одной из громких историй XX века

Есть страшные фото концлагерей без обтянутых кожей скелетов-узников, без гостеприимных лозунгов «Труд освобождает» и без застенчиво торчащих из-за нетопленых человеко-конюшен труб крематориев. Их, эти фото, легко найти в интернете. Приятный лесок над какими-то рытвинами. Цементный заводик. Мусорная свалка на городской окраине. А под ними — слоями — тысячи и тысячи русских людей. Например, запросите в поисковике «Ту холь». Это в сердце Польши. И это — не относится ко страшным временам Второй мировой. Это сделали польские власти с нашими соотечественниками в начале 20-50-х годов прошлого века.

После проваленной Троицким и Тухачевским польской кампании десятки и десятки тысяч красноармейцев попали в плен и оказались в концлагерях. В неразберихе Гражданской войны рядом с ними оказались и белые, отступившие ранее под ударами Красной армии и интернированные в Польше в концентрационные лагеря.

Именно так их называли современники. И Деникин: «Концлагеря с колючей проволокой, скорбные дни и национальное унижение»; и Савинков: «Бедственное положение находящихся в концентрационных лагерях»; и шеф польской делегации на переговорах по обмену пленными полковник Хемпель «…транспортировано вглубь страны в концентрационные лагеря».

Концлагерь в те годы — просто термин, у него еще не было зловещего нацистского смысла. Хотя… Концентрационные лагеря появились во время англо-бурской войны, а вот выражение «лагерь смерти», по-моему, прозвучало впервые именно в Польше в 20-х. «Особенно прославился лагерь в Тухоле, который интернированные называют „лагерем смерти“ (в этом лагере умерло около 22 000 пленных красноармейцев)», — писал полковник польского Генштаба Матушевский (доклад от 1 февраля 1922 г. в кабинет военного министра). Наркоминдел РСФСР Чичерин в ноте от 9 сентября 1921 г. заявлял «о страшной, громадной вине в связи с ужасным обращением с пленными»: «В течение двух лет из 130 тысяч русских пленных в Польше умерло 60 тысяч».

В работах современных российских исследователей фигурируют разные данные о числе плененных тогда красноармейцев: 157 000 (Мельтюхов), 165 550 (Михутина), 206 877 (Матвеев), 216 000 (генерал Кирилин). Плюс — тысячи белогвардейцев и тысячи бойцов националистических украинских армий.

Число же вернувшихся из плена сомнений и споров не вызывает. Российские историки назвали 67 000, поляки не стали возражать. Остальные (посчитайте разницу сами) остались в польской земле.

При этом поляки — прямо как в занимательной арифметике — считают, что в плену погибло… 16–18 тысяч. Странная арифметика у поляков, при которой «теряется» около СТА ТЫСЯЧ человек!

Почему так получается?

Дело в том, что в польском плену красноармейцы гибли тысячами еще ДО заключения в концлагеря. Раненых бросали на поле боя, без помощи, везли как скот без еды и воды в места заключения. Расстреливали на месте «партиями» при малейшем неподчинении.

«На фронте практикуется отбирание у пленных частей обмундирования… пленных отправляют в лагеря в лохмотьях, часто без обуви и шинелей» — из доклада польского Генштаба с характерным названием «Раздевание пленных фронтовыми частями». В рапорте командования 14-й Великопольской пехотной дивизии от 12 октября 1920 г. сообщалось, что за время боев от Брест-Литовска до Барановичей взято в общей сложности 5000 пленных и оставлено на поле боя около 40 % названного числа раненых и убитых большевиков. После Варшавского сражения в польском военном журнале «Беллона» о поражении Красной армии сообщалось: «Потери пленными до 75 тыс., потери погибшими на поле боя, убитыми нашими крестьянами и ранеными — очень большие». («Пусть твои карающие кулаки, вооруженное вилами, косами и цепами, обрушатся на плечи большевиков» — обращался Пилсудский к польскому народу).

В самих концлагерях, правда, — газом не морили. Пленные просто «мерли» сами — брошенные зимой без одежды, без еды и медикаментов.

«Положение противоречит всем понятиям о гигиене и человечности», — отмечал генерал-майор медицинской службы Бернатович по итогам инспекции лагеря для пленных Полесского фронта. «Этого хватило бы, быть может, для пятилетнего ребенка… Систематическое убийство людей!» — писал о рационе военнопленных полковник медицинской службы Радзиньский, посетивший лагерь в Пикулице в ноябре 1919 г. «Лагерь пленных при сборной станции для пленных — это был настоящий застенок… Человек немытый, раздетый, плохо кормленный и размещенный в неподходящих условиях в результате инфекции был обречен только на смерть», — заместитель начальника санитарной службы фронта майор Хакбейл о сборной станции военнопленных в Молодечно. «Лагерь в Брест-Литовске представлял собой настоящий некрополь», — делала вывод Комиссия Международного комитета Красного Креста.

В 2004 г. появился 912-страничный российско-польский сборник документов и материалов «Красноармейцы в польском плену в 1919–1922 гг.». Несмотря на то, что сборник составлялся при доминирующем влиянии польской стороны, — вывод можно сделать один: такие действия польских властей спустя годы в Нюрнберге квалифицировали кратко — «преступления против человечности».

Польский исследователь Велевейский писал о приказах генерала Сикорского (будущего премьера Польши) расстрелять из пулеметов 300 российских военнопленных, а также распоряжениях генерала Пясецкого вообще не брать живыми в плен российских солдат. Солдаты 49-го пехотного полка 5-й польской армии расстреляли из пулеметов 200 пленных казаков в качестве «возмездия». Польский историк Хандельсман, бывший в 1920 г. добровольцем, также вспоминал, что «наши комиссаров вообще не брали живьем». Это подтверждает и участник варшавской битвы Кавчак, который описывает, как командир 18-го пехотного полка просто вешал всех (!) взятых в плен комиссаров.

Аналогии с событиями, происходившими на 20 лет позже, неизбежны. «Их следует немедленно, то есть еще на поле боя, отделять от других военнопленных. После того как они отделены, их необходимо уничтожать», — это из «приказа о комиссарах» немецкого фельдмаршала Кейтеля. Кейтель, к слову, впоследствии был казнен по приговору Нюрнбергского трибунала как один из главных военных преступников Рейха.

Мрак и туман по-прежнему окутывает тайну массовой гибели красноармейцев в польском плену. Стшалково, Шиптюрно, Ланьцут, Тухоль, а еще Пикулице, Коростень, Житомир, Александров, Луков, Остров-Ломжинский, Ромбертов, Здунская Воля, Торунь, Дорогуск, Плоцк, Радом, Пшемысл, Львов, Фридриховка, Звягель, Домбе, Демблин, Петроков, Вадовицы, Белосток, Барановичи, Молодечно, Вильно, Пинск, Ружаны, Бобруйск, Гродно, Лунинец, Волковыск, Пулавы, Повонзки, Ровно, Стрый, Ковель и др. Скорбный список мест/лагерей, где страдали и гибли наши плененные солдаты. Наши!

Российское военно-историческое общество решило установить им памятник. Так, как мы делали этим летом и в других городах и странах. Поблизости, в городе Гагарине-Гжатске, Смоленской губернии, поставили часовенку — памятник 2000 (!) пленным русским солдатам и офицерам, вопреки всем правилам «благородной войны 1812 года» расстрелянными при отступлении солдатами Наполеона (видимо, чтобы не кормить). Кстати, по мнению некоторых исследователей, это бессмысленное преступление, приведшее в бешенство самого императора французов, — тоже совершили тогда поляки. В нескольких городах Франции, в Шампани, поставили увенчанные золотыми орлами обелиски в память русских солдат, погибших в Заграничном походе нашей армии 1813–1814 гг. В городке Вязьма (помните «Вяземский котел» 41-го?) воздвигли монумент в прискорбную память десятков тысяч советских воинов, сгинувших в гитлеровском лагере Дулаг-184. Этот лагерь, цинично названный «пересыльным», был превращен в настоящий конвейер смерти, пересылавший тела и души — исключительно и только — на тот свет. В Италии (Южный Тироль) нами установлены 10 000 имен русских военнопленных, умерших в лагерях периода Первой мировой. Наконец, сейчас ведутся мемориальные работы во Львове (Западная Украина). Везде гибель наших воинов, тем более пленных, особенно на чужой земле и при самых разных обстоятельствах — тема деликатная. Но везде мы встречаем понимание и уважение к нашим инициативам.

А в Польше почему-то поднялась странная шумиха. Министр иностранных дел, глава воеводства, мэр Кракова, какие-то партии и союзы — все начали верещать о подлой «провокации» РВИО. И о чем, по сути, речь? О скромном памятнике с крестом на… кладбище! И только…

Дело, думается, в другом.

После 1945-го тема погибших в концлагерях красноармейцев нами стыдливо не поднималась. За освобождение польской земли от гитлеровцев, «прославившихся» там Освенцимом и Майданеком, отдали свои жизни 600 тысяч советских солдат. Стоило вспомнить про Тухоль, про другие польские лагеря смерти для русских — и неизбежно встал бы вопрос, а ради кого они умирали? Как же так, польские товарищи по социалистическому лагерю?

И мы благородно молчали. В плане «ответной любезности» польские товарищи не вспоминали про Катынь.

Рассуждали просто: жестокостей было в те времена много, пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

А кто помянет старое — тому известно что.

Но вот после крушения соцлагеря — что тут началось… Какая истерика вокруг вины России во всех польских бедах — от разделов времен Фридриха II и Екатерины Великой до Катыни и несчастного самолета. Мы, в общем, по катынскому делу не отнекивались. По Катыни много было и есть споров о точном числе погибших польских офицеров. Но в любом случае — даже один-единственный военнопленный, расстрелянный без суда и следствия, — это военное преступление. Мы это признаем. И факт налицо: в Катыни стоит величественный мемориал польским воинам. Каждый год — туда паломничество поляков.

А в местах массовой гибели наших красноармейцев в той же Тухоли или Кракове? Или Катынь «как бы была», а Тухоли и т. п. «как бы и не было»?

И было бы все совсем мрачно, если бы не один факт.

Не один маленький штрих.

Несмотря на бессмысленную истерику официальных польских властей, простые поляки обращаются к нам — просят дать валютный счет.

Они хотят перечислить личные средства на памятник советским военнопленным в Кракове.

Ибо у простых честных людей — есть совесть.