Значит, он все же сомневается в ней.

— Я не настолько современен, чтобы жениться и жить отдельно, как сейчас принято во многих королевских, и не только королевских семьях, — решительно заявил Нараян Бахадур.

— Я тоже не хочу жить отдельно, если мы поженимся.

— Если мы поженимся… — повторил он. — Значит, ты еще не решила.

Гвендолин хотелось запротестовать, но голова была легкой и пустой, без единой мысли, так что она просто смотрела на него и проклинала себя. У нее не осталось сил. И смелости тоже.

Прошло несколько минут.

— Я хочу быть с тобой, — беспомощно выговорила она.

— Только сегодня или всегда?

Если она ответит честно «только сегодня», этой ночи не будет. Если солжет и скажет «всегда», то ночь состоится, но что ждет их обоих в будущем? Проигрышная ситуация, как ни крути.

Принц протянул руку, и она судорожно ухватилась за нее.

— Я… я боюсь супружества. Оно ужасает меня.

— Из-за Освальда?

И снова возврат к игре, к маске, которую Гвендолин ненавидела всей душой.

— Я просто никогда не хотела выходить замуж. — Она не может больше быть Беатрис и собой одновременно. Пришло время говорить только за себя. — Никогда, даже маленькой, не мечтала о том, как выйду замуж, заведу детей. Это было свойственно скорее… — Гвендолин замолчала, сглотнула, попробовала продолжить: — Потом выросла и поняла, что счастливые браки бывают только в сказках. А в жизни стоит выйти замуж, и тут же потеряешь свободу.

— А какой же свободой ты так дорожишь?

Гвендолин была удивлена его спокойствием.

— Когда вступаешь в брак, сразу лишаешься свободы выбора. Ты не должен быть ни с кем, кроме своего супруга, не можешь идти никакой другой дорогой, кроме одной…

— А сколько же сейчас перед тобой разных дорог, дорогая? У меня сложилось впечатление, что у английской аристократки выбор довольно ограничен. Обязанности всегда одерживают верх над желаниями…

О да, Гвендолин выросла с сознанием того, что не может поступать только так, как ей хочется, а обязана делать то, что должна. Возможно, именно против этого она и бунтовала.

— И кроме того, лично я, — продолжил Нараян Бахадур, — не воспринимаю брачные узы как цепи. В молодости вести холостой образ жизни приятно и интересно, но сейчас мне уже за тридцать. И я точно знаю, чего хочу в жизни.

— Но ты хочешь не меня.

— Нет, тебя. Именно тебя!

— Из-за моего имени и связей?

— Изначально, да.

Ее сердце билось как бешеное. Как, как сказать ему, что он ошибается? Что она всего лишь жалкая самозванка?

— А что конкретно тебе нравится во мне?

— Все. Абсолютно все.

— Потому что я — урожденная Пендерлинк?

— Потому что ты умная, смелая, независимая, интересная.

Гвендолин не знала, как на это ответить. Что ей думать… чувствовать?

— Но тебе не пришло бы на ум жениться на мне, не будь я Пендерлинк.

— А ты не приняла бы моего предложения, не будь я принцем.

Она запуталась, окончательно запуталась.

— Знаешь, мне кажется, из нашего брака ничего хорошего не выйдет. Мы оба слишком сильные и самоуверенные.

— А ты считаешь, что лучше заключать брак между сильной и слабой личностью? Полагаешь, что каждый из нас выиграл бы, связав свою судьбу с холодным или бесхребетным партнером?

Гвендолин заглянула ему в глаза. Возможно ли, что он готов принять ее такой, какая она есть, — горячую голову, строптивую, своевольную и все остальное прочее?

Она потянула руку, пытаясь высвободиться, но он не отпускал.

— Ты чего-то боишься. Но это «что-то» не секс. Я абсолютно уверен.

Она опустила глаза вниз, на их переплетенные пальцы. Как бы ни приятно ей было его прикосновение, но оно быстро станет символом тяжелой неразрывной цепи.

— Брак сковывает женщину.

— Нет.

— Ты мужчина, ты не можешь этого знать.

— Да, я мужчина и никогда не позволю себе сковать женщину по рукам и ногам.

— Это происходит само собой — замужество, материнство, дети. Все это меняет женщину. Ее приоритеты становятся иными. Обязательно. Иначе и быть не может.

Нараян Бахадур так посмотрел на нее горящим взглядом своих черных глаз, что у нее закружилась голова.

— Разве это так уж плохо?

— Да, если ценишь свободу.

— А твоя свобода, она настолько ценна?

Гвендолин начинала задыхаться. Сам воздух, казалось, сгустился, стал давить на нее. Господи, он не понимает, ничего не понимает! Он же не видел, как ее мать, хоть и начинавшая в жалком кафе, но обладавшая безусловным талантом, стала пленницей приличий и благопристойности, отказалась от возможной танцевальной карьеры, чтобы поддерживать все начинания отца. Как Беатрис оказалась в заточении в роскошном замке Страттфордов, лишенная обычных человеческих привилегий.

— Да, для меня — да.

Она отвела глаза в сторону, вспомнила, как еще сегодня днем разглядывала великолепную золотую клетку с певчими птицами, как разрывалось ее сердце, как хотелось открыть дверцу и дать им свободу. Нет, она скорее умрет, чем позволит запереть себя в такую же клетку.

— Ты подрежешь мои крылья, — прошептала Гвендолин, борясь с подступившими слезами. — И я возненавижу тебя за это.

Нараян Бахадур поднял ее руку к губам, поцеловал пальцы.

— Ненависть — очень сильное слово.

Она с трудом проглотила вставший в горле ком. Только не заплакать, только не это!

— Ненависть — очень сильное чувство.

Он отпустил ее руку и наклонился вперед.

— Значит, тебе знакомы сильные чувства?

Гвендолин чувствовала, что ее нервы натянуты до предела. Она говорила о том, о чем не намеревалась рассказывать.

— Я любила однажды, — выдавила она после долгой паузы. — Но из этого ничего не вышло. Отказываться от любви тяжело, очень. Со мной что-то произошло. Что-то сломалось во мне.

— Твое сердце, — мягко произнес Нараян Бахадур.

Гвендолин нервно пожала плечами. Никто никогда не говорил, что жизнь проста, но ей и в голову не приходило, что она может стать настолько сложной и в такой короткий срок.

— У меня ушел не один год на то, чтобы оправиться после разрыва с Гербертом. Не так-то просто забыть любовь. Мне пришлось приложить немало сил, серьезно поработать над собой. Были дни, когда я думала, что не выдержу и позвоню ему.

— И звонила?

Она закрыла глаза, зажмурилась, вспоминая то время.

— Нет.

— Что произошло дальше?

— На второй год я научилась справляться с болью. И начала встречаться со всеми подряд. Словно с цепи сорвалась. — Ей хотелось, чтобы он наконец-то понял. — Я больше не невинная овечка. Я достаточно повидала в жизни, чтобы понять, как развиваются отношения между мужчиной и женщиной. Рано или поздно, но ты захочешь, чтобы я стала кем-то, кроме себя самой.

— Возможно, твой первый брак оказался неудачным, но твои родители были счастливы вместе.

— Мама могла бы сделать карьеру. Вырваться из этого финского захолустья и стать настоящей примой сцены.

— Думаю, ей было бы сложно одновременно выступать, быть с твоим отцом и растить детей.

— Именно! — Гвендолин покачала головой. — Ты можешь сейчас думать иначе, но в конце концов я окажусь не той, которая тебе нужна. И ты попытаешься изменить меня. Это случается сплошь и рядом. Люди влюбляются в какую-то одну черту в человеке, но скоро этого становится мало… — Она замолчала.

Нараян Бахадур долго и молча разглядывал ее, потом поднялся и потянул ее за руку.

— Идем.

Они прошли по нескольким темным коридорам и скоро оказались перед большой арочной дверью, покрытой удивительно изящной резьбой. Нараян Бахадур толкнул ее, и глазам Гвендолин открылась огромная, освещенная свечами комната с кроватью посередине.

— Где мы? — чуть дрожащим голосом спросила она, оказавшись внутри и округлившимися от изумления глазами наблюдая, как принц запирает дверь.

— В моей спальне.

Нараян Бахадур прижал ее к стене, провел пальцами по коротким блестящим волосам.

— Я хочу тебя. — Его голос потряс ее своей искренностью и откровенным, неприкрытым желанием. — Ты можешь довериться мне, дорогая, я не разочарую тебя.

Гвендолин тяжело задышала, борясь с подступившими слезами. Нараян Бахадур говорил об Освальде. Он помнил ее рассказы об ужасной жизни, которую вела Беатрис, и не понимал, что разговаривает с другой женщиной! По сравнению с испытаниями, выпавшими на долю младшей сестры, то, что пришлось пережить самой Гвендолин, казалось детским праздником на лужайке. Ее жизнь была несложной и относительно приятной.

Но ей не удалось сдержать натиска эмоций. Гвендолин нравилось чувствовать его грудь своей, нравилась сила его рук, бедер и ног. Он был крепким и твердым — почти таким же, как стена, — и ей нравилось быть пойманной в его объятиях, отгороженной от всего окружающего мира.

Она подняла голову и приоткрыла губы, желая вкусить сладость его поцелуя.

Желая наконец-то вкусить сладость его любви, когда он возьмет ее. О да, она сильная женщина, очень сильная и целеустремленная, и все же, несмотря на все это, отчаянно желает слиться воедино с другим человеком. Именно с ним.

Нараян Бахадур поцеловал Гвендолин, накрыв ее рот своим, положив руки по обе стороны ее головы так, что его тело легко коснулось ее, заставив томиться по следующему прикосновению, по более тесному контакту. Она изо всех сил прижалась к его могучему торсу, выдвинула бедра и вздохнула от удовольствия и предвкушения, ощутив упругую твердость внизу его живота.

Он поднял голову, прервав поцелуй, кривовато усмехнулся и спросил:

— Неужели все мужчины испытывали к тебе то же, что и я сейчас?

Затем провел пальцами по ее шее, по плечу, по ключице и устремился к высокой груди.

— Что именно?

— Словно больше жить не могут, без тебя. — Нараян Бахадур накрыл ладонью левую грудь, спрятав в ладони напрягшуюся ягоду соска. — Словно жизнь без тебя не имеет никакой ценности.

Гвендолин тяжело сглотнула, пытаясь думать, когда все ее тело таяло от наслаждения, посылая в мозг противоречивые сигналы. Желание, жажда… Как сложно сосредоточиться, когда находишься рядом с таким мужчиной.

— Не думаю. Нет. Скорее всего, нет.

— А как же тот, которого ты любила тогда, много лет назад? Как его звали?

Он ласкал ее грудь, пальцы играли с соском. Нечеловеческим усилием воли она встряхнулась, заставила себя собраться с мыслями.

— Герберт?

— Да, он.

Гвендолин едва не задохнулась, когда Нараян Бахадур прислонился к ней и раздвинул коленом ноги. Она ощутила сильное давление у самой чувствительной точки и упала бы от головокружения, если бы он не держал ее.

Она чувствовала себя обнаженной. Жар его кожи опалял ее, заставляя стонать и извиваться. Нараян Бахадур продолжал ласкать руками не только ее грудь, но талию, бедра и снова грудь так, что ей уже казалось — сейчас она вспыхнет и сгорит дотла в пламени его страсти.

Он пальцами покатал сквозь ткань платья твердую изюминку соска, и Гвендолин задрожала, мечтая только об одном — чтобы он взял ее в рот. Он бедрами прижимал ее к стене, не давая двинуться, и каждое касание заставляло ее содрогаться от предвкушения и удовольствия.

Гвендолин ощущала его жар и силу всем своим телом и беспомощно выгибалась навстречу. Ей было нужно больше, много больше, чем прикосновение его рук и даже губ к тоскующей по эротическим ласкам груди. Она хотела, чтобы он трогал ее обнаженную кожу везде — на животе, на бедрах, между ног. Обхватив его руками, Гвендолин попыталась притянуть его ближе.

— Задуй свечи, — умоляюще прошептала она ему на ухо. — Задуй и давай скорее будем вместе.

Он уступил мольбе, подвел к кровати и принялся неторопливо раздевать ее в темноте, долго и медленно снимая каждый предмет, хотя их было так мало. Всего только тонкая ночная рубашка и самое простое покрывало поверх нее. Но в темноте, пока Нараян Бахадур медленно исследовал руками ее тело, Гвендолин чувствовала себя одетой в роскошные одежды из драгоценных золотых и серебряных нитей, сплетенных в тончайшую паутинку.

Она молчала. Он тоже не произносил ни слова. Нараян Бахадур касался ее со спокойной уверенностью мужчины, обладающего всем временем мира. Он получал удовольствие, мягко поглаживая ладонями упоительные изгибы ее роскошного тела. Его губы следовали за пальцами, пробовали мягкость, жар, гладкость женской кожи.

Но когда он опустился на колени у ее ног, Гвендолин отступила на шаг.

— Нет, только не это! — запротестовала она. — Пока еще нет. Пожалуйста!

Он поцеловал внутреннюю сторону ее бедра.

— Нет, я и не делаю этого. Пока еще нет.

Гвендолин почувствовала его улыбку и улыбнулась в ответ. Она уже так хорошо знала Нараяна Бахадура, что могла отчетливо представить его удовольствие, смешанное с толикой удивления, блеск его черных глаз. Его терпение и уверенность не знали границ.

Не поднимаясь, Нараян Бахадур продолжал обследовать пальцами ее ноги, от округлых ягодиц до колена и все дальше вниз, к стройным лодыжкам, высокому изгибу ступни, тонким длинным пальцам.

Гвендолин содрогалась и задыхалась, упиваясь исключительной утонченностью ощущений. Она чувствовала, как каждый нерв, каждая клеточка ее тела проснулись и запели, с нетерпением ожидая продолжения.

Неожиданно Нараян Бахадур поднялся и быстро сбросил с себя одежду, потом притянул Гвендолин в объятия, позволив их обнаженным телам соприкоснуться, но лишь на миг, словно бы случайно.

Гвендолин задохнулась и вскрикнула, отвечая на этот контакт, ощущая те мельчайшие подробности, которые могли бы остаться незамеченными при свете. Она чувствовала гладкую твердую равнину его груди, настойчивость, с которой его бедра прижимались к ее коже, шелковистость волос в месте соединения его ног. Он был таким твердым, таким сильным, и ей так нравилось, как точно подходят друг к другу их тела — выпуклость к выемке, выемка к выпуклости, словно две половины целого. И еще ей нравилось, как властно и собственнически обнимают ее его руки.

Когда Нараян Бахадур подхватил ее и повернулся к кровати, Гвендолин прижалась лицом к ямочке на шее и глубоко вдохнула уже хорошо знакомый, но такой упоительный пряный аромат его одеколона, задержавшийся на коже до самой ночи. Его напряженные бицепсы касались ее груди, ладонь поддерживала ягодицы, все сильнее и сильнее возбуждая ответное желание, невыносимое, острейшее вожделение.

Он опустил драгоценную ношу на самую середину огромной кровати, но Гвендолин не пожелала лежать пассивно. Она обвила руками его плечи, притянула Нараяна Бахадура на себя, почувствовала, как твердая плоть толкнулась в ее бедро, и предложила ему теплые приоткрытые губы для поцелуя. Никогда еще она не испытывала такой откровенной бесстыдной похоти.

В темноте обострились все остальные чувства. Она ощущала слабый запах дыма, исходящий от его волос, едва уловимый аромат жасминового чая в его дыхании, шелковистость гладкой кожи и твердость мускулов.

Ему даже не надо было о чем-то просить ее. Как только его тело коснулось ее, Гвендолин развела ноги, желая быть с ним, понимая, что это самое естественное желание за всю ее жизнь.

Он входил в нее постепенно, давая ей время приспособиться к его размерам. Гвендолин не понимала раньше, насколько богато он одарен природой. И она выгнулась навстречу, обхватила широкие плечи и задохнулась — от наслаждения, от восхищения, от упоения. Он неторопливо поцеловал ее, дразня языком припухшие губы. А когда она расслабилась, обхватил за ягодицы и приподнял ее бедра, помогая ей принять его.

Он двигался медленно, скользящими движениями, погружался в нее сильными, но размеренными ударами, постоянно контролируя себя. О, как же она обожала его, восхищалась его томной грацией, теплом кожи, изумительным ощущением под пальцами, сжимавшими его упругие бедра!

Гвендолин была благодарна ему за то, что он не спешит, не стремится к конвульсивному финалу, что он тоже, похоже, упивается их единением. Каждый его толчок заставлял ее желать следующего. Она выгибала бедра, приподнималась ему навстречу. Напряжение росло и росло.

— Медленнее, — прошептала Гвендолин, сжимая пальцами его мощные плечи. — Не спеши. Я не хочу, чтобы это…

И замолчала, закрыла глаза, пытаясь остановить первую дрожь, еще не желая оргазма, не желая, чтобы эта восхитительная, головокружительная, сногсшибательная ночь любви пришла к концу. Но самые интимные ее мышцы были слишком напряжены, нервы слишком натянуты, а его глубокие требовательные удары подталкивали ее все ближе и ближе к краю, откуда уже не будет возврата…

Гвендолин целовала своего принца почти с отчаянием. Ей безумно хотелось сказать ему, как хорошо, как удивительно гармонично ощущает себя с ним. Но не получалось. Слова были невозможны. Он погружался, уходил в нее все глубже и глубже, сильнее, быстрее, еще быстрее, овладевая ею с такой собственнической властностью, что она не выдержала и закричала, закричала в муке и наслаждении, беря и отдаваясь.

Он кончил одновременно с ней, и Гвендолин ощутила, как содрогнулось мощное тело, как сжались его челюсти, сдерживая рвущийся крик страсти. На глазах ее выступили слезы восторга и наслаждения, и она прижалась к нему еще теснее, обвила руками и слушала, слушала, слушала неистовое биение его сердца. Его тело продолжало пульсировать внутри нее, рассылая волны упоения и экстаза. Такой простой и примитивный любовный акт, думала Гвендолин, целуя его грудь, и все же самый потрясающий, самый насыщающий за всю ее жизнь…

Нараян Бахадур двинулся, перекатился так, что она оказалась рядом. Они долго лежали молча, наслаждаясь только что пережитым и упиваясь интимностью момента.

Гвендолин никогда еще не испытывала ничего подобного. Она никогда не чувствовала такой близости, эмоциональной близости с мужчиной. Никогда не ощущала себя столь любимой. Когда он был внутри нее, ей казалось, что они на самом деле единое целое.

Она прижалась щекой к его груди, слушая размеренные удары его сердца, и ее переполняло ощущение покоя и умиротворенности. Минуты тянулись и тянулись. Она глубоко вдохнула, выдохнула, снова вдохнула и подумала: вдруг у них все еще получится.

Гвендолин хотелось поговорить. По-настоящему, серьезно. Обычно после секса у нее возникало единственное желание — поскорее подняться и ускользнуть в ванную. И не потому, что секс был плохим, а просто она всегда ощущала неловкость. Но на сей раз все оказалось иначе. Ей хотелось знать каждую его мысль. Хотелось переживать то, что переживает он.

— Хорошо было? — шепнула она, немного стесняясь.

— Да, — ответил Нараян Бахадур. — А тебе?

Она вздохнула и улыбнулась в темноту.

— Замечательно. Никогда не испытывала ничего подобного.

— Я рад, что доставил тебе удовольствие. — Он немного потянулся. Их тела были влажными от пота, ее короткие волосы щекотали его грудь.

Гвендолин приподнялась на локте и посмотрела вниз, на лицо Нараяна. Было темно, но ей хотелось видеть его, слышать его дыхание, быть рядом.

— Это не просто удовольствие, а нечто большее. Ты дал мне… — Она даже не знала, как объяснить свои ощущения. Просто они превосходно подходили друг другу, вот и все. И это было хорошо, правильно.

— Да?

Но Гвендолин не могла подобрать нужных слов. Вместо этого нашла его губы, нежно поцеловала, провела пальцами по слегка шершавой щеке.

— Ты такой красивый, — восхищенно прошептала она, позволив руке слегка заблудиться и спуститься по шее вниз, на грудь и еще ниже…

— Нет.

— Даже очень.

— У меня слишком большой нос, — пожаловался Нараян Бахадур, обнимая ладонями ее груди и легко поигрывая сосками, пока те не начали твердеть.

Гвендолин ощутила зарождение нового желания внизу живота.

— Нет, не большой, — прошептала она, пытаясь игнорировать электризующие сигналы: нарастание возбуждения, сухость во рту.

— И еще у меня слишком большой рот, — добавил Нараян Бахадур, обнимая ее за ягодицы и поднимая на себя.

Она содрогнулась, ощутив твердость его члена. Он уже полностью оправился и готов был к продолжению игры.

— Никогда не целовала лучших губ, — охрипшим шепотом сообщила она.

— И никогда уже не будешь, — ответил он, раздвигая стройные ноги.

И снова Гвендолин задохнулась. Она никак не могла помешать ему, да и не хотела, поэтому только крепче ухватилась за его плечи и позволила делать с ней все, что ему вздумается.

Нараян Бахадур был от природы столь чувственен, столь умело обращался с ее телом, что простое движение его восставшего члена по ее разгоряченной плоти сводило Гвендолин с ума. Она столько всего еще не знала об искусстве любви! Его прикосновение было настойчивым и требовательным. А его талант любовника намного превосходил убогие способности всех остальных вместе взятых.

Она закрыла глаза и отдалась ощущениям. А он продолжал скользить и скользить мимо, и снова мимо, и еще раз мимо. Она изгибалась, пыталась поймать его, впустить… Вот сейчас, сейчас… Но нет. Снова нет.

— Что же ты делаешь со мной? — задыхаясь, спросила она.

— Просто вспомнил наш разговор, — ответил Нараян Бахадур, опуская одну руку и находя самую чувствительную точку. Медленное, мучительное прикосновение только еще больше раздразнило ее. — Помнишь, мы говорили о женщинах, мужчинах и сексе?

Гвендолин изогнулась. Ей надо больше, намного больше. Господи!

— Нет.

— Ты еще говорила…

— Я не могу разговаривать, — хрипло прервала она. — Даже думать не могу.

— Тогда я напомню тебе. Ты говорила, что большинство мужчин понятия не имеют, как прикоснуться к женщине.

Гвендолин зажмурилась изо всех сил. Великий Боже, только не это, только не сейчас! Не тот разговор!

А он откинул ее назад и снова коснулся концом члена ее бутона.

— Ты говорила, что мужчины…

— О, Нараян!

— Так где же находится тот самый клитор, миледи?

О Боже! Она сейчас сойдет с ума.

— Я отказываюсь от своих слов! — задыхаясь, воскликнула Гвендолин. — Нараян, пожалуйста. Пожалуйста!

И снова это прикосновение.

— Я на верном пути?

— О, хватить болтать, — взмолилась она.

— Боюсь, я не знаю, что делать дальше.

Она наклонилась над ним, припала губами к его рту в отчаянной мольбе.

— Ты знаешь, Нараян, знаешь! Ты делаешь это! О, пожалуйста, ты сводишь меня с ума!

Он поцеловал ее в ответ и вошел одним ударом — мощно, глубоко. И она закричала в ответ, и он прижал ее к себе так, что она отказалась от всяких мыслей о сопротивлении и отдалась ему вся — и телом, и сердцем, и душой.

Гвендолин проснулась. Она открыла глаза, потянулась, испытывая приятное изнеможение каждой клеточкой тела, глубоко и удовлетворенно вздохнула и села на кровати.

Она была одна, совершенно одна. Где же Нараян?

И вдруг Гвендолин побледнела, вспомнив, как, кончая во второй раз, он прошептал: «О, моя Беатрис»…

Да, Беатрис. Она, Гвендолин, проникла к нему обманом. Это Беатрис он хотел сделать своей женой. Это Беатрис предназначался его самый интимный вздох. Это каштановые волосы Беатрис он гладил с таким упоением.

А она, рыжая обманщица Гвендолин… Что ж, она нашла любовь всей своей жизни и тут же потеряла ее.

Она попыталась собраться с мыслями, решить, что же теперь делать, но все было тщетно. Да и как думать, когда сознание застилает туманом отчаяния.

Гвендолин подхватила рубашку и покрывало, кинулась в свою комнату, быстро умылась, оделась и выскочила наружу.

Ей повезло: на всем пути до гаража она не встретила ни души. Решение было импульсивным, даже не решение, а инстинктивный порыв. Она вскочила в ту машину, на которой приехала вчера. О, счастье! Ключ торчал в замке зажигания. Она запустила мотор, взглянула на приборную доску — бензина должно хватить — и медленно вывела автомобиль к воротам. Если кто-нибудь что-нибудь спросит, она скажет, что принц позволил ей осмотреть окрестности.

Но и тут ей посчастливилось: охранники смотрели в другую сторону, словно не замечая машины.

Гвендолин устремилась по горной дороге сначала вверх, потом вниз, накручивая километры, стремясь поскорее добраться до столицы, до аэропорта. Она уже решила, что полетит самолетом не «Бритиш эруэйз», где ее обязательно будут искать, как только Нараян Бахадур обнаружит исчезновение, а любой другой компанией — хоть через Гонконг, хоть через Сингапур, хоть через Мельбурн.

Будь что будет, и пусть Генри сам решает свои проблемы. Если им суждено потерять поместье, если он утратит кресло в парламенте, — значит, это судьба. Она лично уже утратила самое дорогое в жизни, и все из-за собственного своеволия и легкомыслия.

Потерять любовь такого искреннего, открытого, великодушного мужчины, как принц Нараян Бахадур Банендра, — это величайшее несчастье, которое только могло случиться с ней.

Гвендолин с трудом различала дорогу — слезы лились и лились из глаз непрерывным потоком. Если так будет продолжаться, она не доберется по этому серпантину до Катманду. А, плевать! Ничего с ней не будет. Все самое страшное уже случилось.

Главное сейчас — это добраться до самолета и улететь отсюда, пока ее не разыскали и не вернули принцу. У нее нет ни сил, ни воли смотреть ему в глаза и признаваться в том, что она не прекрасная добродетельная Беатрис, которую он прочил в королевы, а самовлюбленная рыжая эгоистка Гвендолин, которая опозорила его перед всем миром, сбежав за три дня до свадьбы.

Потом, дома, она напишет ему письмо, попробует как-то объяснить мотивы своего поведения, если только это возможно. Но сейчас…

О Господи, какая невыносимая боль! Как, почему ей пришла в голову эта идиотская затея? Какое она имела право вмешиваться в человеческие судьбы и ломать их по своей прихоти? Хорошо, очень хорошо, что ей больно. Это наказание, заслуженное наказание за страдания любимого человека. Любимого?!

Да, любимого. Потому что она, независимая и своенравная Гвендолин Пендерлинк, наконец-то нашла свою половину и полюбила. Глубоко, искренне, страстно. Настолько, что мысль о замужестве перестала казаться кошмаром, а стала мечтой. Только вот сбыться ей, увы, не суждено.

Не будет у нее свадьбы — ни по традициям этой страны, ни церковной церемонии. Не будет детей, маленьких наследников престола с черными маслинами глаз. Ничего не будет. Он не простит, никогда не простит…

Вдали показался город. Гвендолин вытерла рукой глаза и сосредоточилась на дороге. Надо поскорее найти аэропорт и сделать это самостоятельно, не спрашивая указаний у полицейских, чтобы не выдать себя.

После полутора часов безуспешного мотания по улицам города она наконец-то увидела желанный указатель. До аэропорта было всего четырнадцать километров!

Спустя полчаса, вытирая катящийся вперемежку со слезами пот, Гвендолин оставила автомобиль принца на подземной парковке и направилась в здание аэропорта.

Ей и тут улыбнулась удача: до отправления самолета авиакомпании «Эр Франс», вылетающего в Париж, оставалось всего сорок пять минут. Гвендолин купила в ближайшем киоске огромные темные очки, скрывшие половину лица, большой платок, которым обернула голову, и покрывало, спрятавшее брючный костюм европейского покроя. Потом приобрела билет и в первый раз решилась оглянуться по сторонам. Охраны в здании было полно, полиции тоже, но на нее никто не обращал внимания. Ей удалось скрыться, вернее почти удалось.

Гвендолин выпила в буфете стакан соку и прошла на посадку, продолжая посматривать по сторонам. Да, похоже, ее ищут. Вон молодой полицейский рыщет взглядом по толпе идущих на посадку. Но ее удачная маскировка не привлекла его внимания, и вскоре уже она поднялась на борт самолета.

Не прошло и получаса, как, произведя все положенные предвзлетные ритуалы, лайнер взмыл в воздух. Гвендолин тяжело вздохнула, сняла очки и посмотрела в иллюминатор.

Прекрасная страна, которую она успела полюбить за прошедшую неделю, медленно отступала, оставаясь позади. Еще какое-то время она сможет любоваться величественными Гималаями, потом исчезнут и они. После восьмичасового полета ее ждет пересадка в Орли, еще один короткий перелет и потом тоскливое возвращение домой…

Гвендолин проснулась от громкого голоса командира корабля, сообщающего о посадке и предлагающего всем пристегнуть ремни. Голова раскалывалась — она проплакала первые три часа полета, потом утомленно задремала. И это забытье было спасением: она не думала, не терзалась, не чувствовала, не вспоминала. Но теперь, стоило ей прийти в себя, и весь ужас случившегося вернулся, хлынув потоком, словно вода в открытый шлюз. Гвендолин потерла виски руками и снова закрыла глаза, мечтая о возвращении хотя бы временного забытья.

— Мисс Пендерлинк! Это вы — мисс Пендерлинк? — спросила, склонившись над ней, длинноногая стюардесса.

— Да. — Гвендолин открыла глаза и удивленно взглянула на девушку. — В чем дело?

— Меня просили передать вам этот конверт, когда мы будем садиться в Париже.

— Благодарю.

Гвендолин недоуменно взяла протянутый ей конверт. И не упала только потому, что еще сидела. На нем крупным размашистым мужским почерком было написано: «Расписки сэра Генри Пендерлинка».

Она позеленела. Ее затошнило.

Господи, так он все-таки догадался!..

Догадался и отпустил ее.

Конечно, отпустил. На кой черт ему маленькая рыжая лгунья?

Гвендолин судорожным движением разорвала пакет, заглянула внутрь, и… Конверт был пуст. Заглянула еще раз — с тем же результатом. Сунула туда палец — нет, решительно ничего.

Понятно. Принц Нараян Бахадур оскорблен до глубины души. И имеет на это полное право. Он не только показал ей, что в курсе ее отвратительного лживого поступка, но и дал понять, что намерен отомстить за его попранную честь, предъявив проклятые расписки к оплате.

Едва держась на ногах и ничего не видя от ужаса и горя, Гвендолин последней спустилась по трапу и двинулась к зданию парижского аэровокзала.

Крепкие, почти стальные пальцы схватили ее за локоть. Она подняла глаза, и…

— Нараян… ваше высочество… Я… Господи, я не знаю, что… Сможешь ли ты когда-нибудь… — забормотала она, но он прервал ее.

— Гвендолин! Я хочу попросить у тебя прощения, Гвендолин! Я знаю, что вел себя как мальчишка, нет, хуже, как настоящий мошенник, но…

— Ты?! — Она уставилась на него в полном изумлении. — Что ты такое говоришь? Это я приехала к тебе под видом Беатрис, заведомо зная, что не собираюсь выходить замуж…

— Ты и сейчас не хочешь выйти за меня?

— Выйти за тебя?! — Гвендолин смотрела на него во все глаза, отказываясь верить своим ушам. — Но как же это? — И она показала ему пустой конверт.

Нараян Бахадур обернулся, поискал кого-то взглядом, махнул рукой. Гвендолин оглянулась и всмотрелась в приближающегося к ним мужчину. Генри!

— Гвендолин, прошу тебя, поверь: как только я решил, что пришла пора жениться, то сразу выбрал тебя. Мы с твоим братом давно знакомы. Он столько рассказывал мне о тебе, что я заочно был пленен твоим характером. Генри любит тебя, Гвен, очень любит и давно уже страшно беспокоится, что ты категорически отказываешься выходить замуж. Я попросил у него твоей руки, и он согласился. Только сразу предупредил, что ты точно откажешься. Но я предложил план, как заманить тебя в Непал, чтобы там попытаться завоевать твою любовь. Все знают о твоей искренней, доходящей до самоотверженности привязанности к семье, вот мы и разыграли этот маленький фарс.

— Но где же расписки? — туповато спросила Гвендолин, снова заглядывая в конверт. Она еще не пришла в себя и ничего не понимала.

— Расписок не было, Гвенни, — мягко сказал ее брат. — Прости меня, родная, и поверь, я искренне желаю тебе в жизни только добра. Лучшего мужа, чем Нараян, тебе не найти.

И тут она внезапно все поняла! Да, они коварно сговорились и надули ее, но…

Но он любит именно ее, строптивую рыжую бестию Гвен, а не благонравную шатенку Беа!

— Ах ты негодяй! — уже смеясь, взвизгнула она. — Если ты еще хоть раз посмеешь прошептать не мое имя…

Нараян Бахадур схватил ее в охапку и закрыл ей рот поцелуем. А когда оторвался, сказал:

— Генри заказал нам номер в отеле. У нас до возвращения почти двенадцать часов, и ты еще устанешь слушать, как я говорю: Гвендолин, Гвен, Гвенни!

— Я никогда не устану это слушать, Нараян! До самой смерти.

— Уверена? Абсолютно уверена? Ты ведь сейчас совсем рядом с домом. Я не хочу, чтобы ты…

— Ты ошибаешься, любимый, — перебила его сияющая Гвендолин, — до моего дома лететь восемь часов.

— Значит…

— Я люблю тебя, Нараян, ты даже не представляешь, как я люблю тебя! Скажи, а мое свадебное платье будет готово вовремя?

Он усмехнулся и припал к ее губам с таким поцелуем, что Генри скромно потупил взгляд и тактично пошел к зданию аэропорта, где его возвращения с нетерпением ждала Беатрис. Она обожала свадьбы и ни за что не пропустила бы такого события в жизни любимой, но такой строптивой сестры.