Федералист: Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея. –

М.: Издательская группа “Прогресс” – “Литера”, 1994. – С. 5–27.

В 1783 году мир стал свидетелем эпохального события в Северной Америке. Тринадцать бывших английских колоний, поднявших в 1775 году оружие против метрополии, наконец одержали победу в Войне за независимость. Возникло новое государство – Соединенные Штаты. Предводители юной страны смело провозгласили дотоле неслыханные принципы устройства дел человеческих, бросая вызов Старому Свету.

Гранитная основа Американской революции – Декларация независимости, написанная Т. Джефферсоном и принятая еще 4 июля 1776 года. “Все люди сотворены равными, – говорилось в ней, – наделены неотъемлемыми правами: жизнь, свобода и стремление к счастью”. Почти все штаты, как стали называть себя недавние колонии, уже в 1776–1777 годах приняли собственные конституции, провозглашая суверенитет, следовательно, верховенство своих законов. Цель понятна – быстро и до основания разорвать путы метрополии. Впоследствии некоторые конституции уже в местных интересах неимоверно разрослись, а иные штаты приняли их немало. Примерно к 200-летию существования США лидировал штат Луизиана – 11 конституций, а в общей сложности в стране в разное время принимались 145 конституций1. В какой-то мере бурное законотворчество на местах – эхо Американской революции. [c.5]

Уже тогда руководители борьбы за независимость пытались соединить воевавшие штаты в рамках единого государства. По очевидным причинам нужды войны требовали объединения их ресурсов. Противоречия между штатами – хотя бы по торговым и территориальным делам, – восходившие к колониальным временам, были хорошо известны. Ньюйоркцы называли жителей Массачусетса “готами и вандалами”, южане ненавидели уроженцев Новой Англии, “снискавших дурную репутацию как торговцы и религиозные ханжи”, и т. д.2

Это наложило тяжелый отпечаток на Статьи конфедерации, первую конституцию США, разработанную Континентальным конгрессом в 1776–1777 годах, который отверг даже предложение Дж. Вашингтона ввести в армии присягу на верность США! Поборники суверенитета штатов усмотрели в этом его ущемление.

Ратификация документа затянулась более чем на три года, и Статьи конфедерации обрели жизнь 1 марта 1781 года, когда война угасала. Конституция, созданная в интересах ведения войны, для нее принесла мало пользы, а испытания миром не выдержала. Патриоты, с мушкетами в руках отбившие поползновения далекого “центра” – королевского правительства в Лондоне – распоряжаться в Америке, не хотели зависеть и от Филадельфии, где свили гнездо собственные правители. Поднявший голос в 1776–1777 годах за сильное национальное правительство рисковал прослыть тайным поборником британской короны. Статьи конфедерации, создав слабую конфедерацию, обрекли США на прозябание в международных делах. Англия отказывалась выполнять мирный договор 1783 года, Испания перекрыла устье Миссисипи для американской торговли, выдвинула территориальные претензии. Коль скоро “центр” мог получать средства со сбора налогов только от властей штатов, федеральная казна пустела, а следовательно, не на что было содержать даже скромный флот для защиты американской торговли и армию для обеспечения безопасности границ.

Положение Соединенных Штатов, победивших в войне, – хрестоматийный пример, к чему приводит [c.6] парад суверенитетов. Американские историки единодушны на этот счет. Издавая к 200-летнему юбилею биографию Вашингтона, мне довелось писать с учетом исследований в США, приуроченных к этой дате: “Патриоты по инерции твердили, что “дух 76-го года” вызвал к жизни великую нацию; они с большими основаниями могли бы заявить: тот самый дух породил целый выводок – тринадцать крошечных враждующих наций, готовых вцепиться друг другу в глотки. Конгресс с большой помпой аккредитовал при заморских дворах американских посланников. Англия, в восстановлении отношений с которой США были остро заинтересованы, отказалась ответить взаимностью. Британский министр иностранных дел рассчитанно оскорбительно заметил – потребовалось бы послать в США тринадцать представителей”3.

Внутри страны разгул суверенитетов штатов быстро создал катастрофическое положение. Межштатное соперничество душило торговлю, подрывало предпринимательство, ввергало страну в хозяйственный хаос. Свирепствовала инфляция, курс доллара стремительно катился вниз. Правительство Соединенных Штатов не было в состоянии не только погашать долги, накопившиеся за годы войны, но даже выплачивать проценты по ним. Разгул спекуляции подтолкнула безудержная эмиссия бумажных денег в штатах. Ловкачи сколачивали из воздуха состояния, народ бесстыдно обирался. Суды, свято стоявшие за защиту частной собственности, изымали за долги землю, скот, инвентарь, а неимущих должников отправляли в долговые тюрьмы. На глазах происходила поляризация общества – богачи богатели, бедняки впадали в нищету.

Полагавшие, что победа над Англией, захват имущества лоялистов (так называли сторонников метрополии) и их изгнание (из США выехало до 100 000 лоялистов) – только приступ к ограблению собственного народа, жестоко просчитались. В “низах” еще не угасли воспоминания о высоких целях Войны за независимость. Банкротства, притеснения фермеров и ремесленников судами подняли народ штата Массачусетс, в [c.7] основном недавних солдат континентальной армии. Осенью 1786 года их возглавил отставной капитан Д. Шейс. Он отбросил иллюзии, продал пожалованную ему за храбрость шпагу и повел толпы обездоленных. Восставшие громили здания судов, уничтожали архивы, освобождали из тюрем должников. Ополчение, посланное было против шедших за Шейсом, перешло на их сторону. Губернатор штата в панике отказался от своего поста.

Военный министр Г. Нокс объехал район волнений и заключил – если жители Массачусетса объединятся с недовольными в Род-Айленде, Коннектикуте, Нью-Гэмпшире, соберется до пятнадцати тысяч “отчаянных людей”, т. е. больше, чем служило в континентальной армии в годы войны. У власть имущих сомнений не было – грядет революция. Отряды Шейса удалось рассеять. Тринадцать главарей приговорили к смерти, но, опасаясь социального взрыва, помиловали. Победители безмерно радовались, ибо у Шейса не оказалось качеств военного вождя. В статье 21 “Федералиста” Гамильтон спрашивал: “Кто может поручиться, какой бы исход они (беспорядки) имели, если бы недовольных возглавлял Цезарь или Кромвель?” Но прославленный государствовед, патриот до кончиков ногтей, Дж. Мэдисон взглянул в корень дела – бывшие сторонники Шейса устремились на выборы в штатах, “придав выборам такой оборот, при котором смогут проводить в жизнь свои взгляды под эгидой конституционных положений. В случае их победы возникнет законный шейсизм, против которого противоядия нет”4. Эта угроза похуже нового восстания.

Вашингтон, втянутый в негласные дискуссии достойнейших людей того времени о том, что делать, был убежден: нельзя прибегать к силе против своих сограждан, если у них законные поводы для недовольства. Недавние вожди в Войне за независимость согласились: нужно созвать конституционный конвент и пересмотреть Статьи конфедерации. В мае 1787 года конвент открылся в Филадельфии. Председатель – Вашингтон. По различным причинам самые яркие теоретики Американской [c.8] революции Т. Джефферсон, С. Адамс, Т. Пейн не были среди делегатов. Пятьдесят пять членов конвента были людьми дела: 14 банкиров, 14 землевладельцев и спекулянтов землей, 15 плантаторов, 12 предпринимателей и судовладельцев. Из этих пятидесяти пяти тридцать один человек во главе с Вашингтоном были офицерами в годы освободительной войны. Постановили работать в глубокой тайне. Во время работы ничего так и не просочилось за стены зала заседаний.

Гарантировав защиту от давления извне, участники конвента сошлись в следующем: Статьи конфедерации исправить нельзя, – и в острых спорах сочинили новую конституцию. Не очень подробный документ, всего 5000 слов с небольшим, но конституцию, являющуюся по сей день, спустя двести лет, основным законом США (действующая ныне конституция штата Калифорния перевалила за 60 000, а штата Джорджия – почти за 50 000 слов). К середине сентября 1787 года конвент завершил свой труд. Люди дела составили конституцию. Предстоял процесс, результаты которого предсказать было трудно, – обсуждение конституции в легислатурах штатов, и лишь по одобрении и ратификации девятью штатами она вступала в силу.

Когда 17 сентября 1787 года текст конституции стал известен, разразилась газетная буря, выявившая острое недовольство документом. Противники конституции находили, что в США вновь торжествуют монархические принципы, неизбежно возникновение олигархии, а драгоценные свободы, завоеванные в восьмилетней войне, пускаются по ветру. Ожесточенность нападок потрясла создателей конституции. Пожалуй, первым забил тревогу Александр Гамильтон (1757–1804), один из самых близких соратников Вашингтона в годы войны. Одаренный публицист, оригинальный политический мыслитель, он решил объяснить жителям своего штата Нью-Йорк преимущества новой конституции. Он привлек к сотрудничеству виргинца Джеймса Мэдисона (1751–1836), справедливо считающегося “отцом конституции”. Оба – Мэдисон и Гамильтон – были делегатами конституционного конвента. Третьим участником предприятия стал опытнейший юрист Джон Джей (1745–1829), одно время президент [c.9] Континентального конгресса. Хотя Джей не входил в конституционный конвент, его репутация государственного деятеля была непоколебимой.

По обычаю того века все трое решили сохранить анонимность, укрывшись в статьях, написанных для газет штата Нью-Йорк, под одним псевдонимом Публий. Гамильтон, Мэдисон и Джей были не только талантливыми людьми, но и работоголиками. Гамильтон имел обыкновение долго обдумывать то, о чем собирался писать, затем короткий отдых, чашка крепчайшего кофе и к столу – шесть или восемь часов непрерывного тяжкого труда пером. Мэдисон отводил на сон три-четыре часа в сутки, с вечера до рассвета у его постели горела свеча, ибо он по нескольку раз за ночь вставал, читал, писал, наводил справки в книгах. Джей, неутомимый государственный деятель, также был великим тружеником. За полгода они и написали восемьдесят пять статей, появлявшихся с интервалами в один–три дня. В совокупности эти статьи и составили “Федералист”.

Конечно, такие яркие личности, как Гамильтон – в будущем выдающийся министр финансов первого правительства США, Мэдисон – отслуживший два срока президентом страны, Джей – верховный судья США, имели свои личные взгляды и пристрастия. Гамильтон был столь яростным сторонником олигархической республики, чуть ли не монархии, что даже не счел нужным высиживать на всех заседаниях конституционного конвента, выслушивая неугодные ему речи. Мэдисон стоял за очень сильное централизованное правительство, но не смог добиться одобрения своей позиции конвентом. Во всяком случае, они оба не скрывали своих взглядов. Разве только Джей, обучившийся политической премудрости на государственной службе, был “более сдержан, чем Гамильтон, в проповеди своих идей”, – замечает исследователь его жизни5.

В то судьбоносное для США время они, оставив все, что их разъединяло, заговорили одним голосом Публия. Хотя они, как я убежден на основании изучения соответствующей литературы, не забыли своих надежд видеть США строжайше централизованным государством, [c.10] но считались с фактами. Публий признавал: “Одно из слабых мест республик... они очень уязвимы перед лицом коррупции, вносимой иностранными государствами” (“Федералист” № 22). И в другой статье: “...нужно возвести все практически возможные препятствия против заговоров, интриг и коррупции... их главный источник – желание иностранных держав достичь ничем не оправданного влияния в нашем руководстве. Разве не наилучший для этого путь протолкнуть своего собственного ставленника на пост высшего должностного лица Союза? Конвент озаботился принять меры предосторожности против опасностей такого рода...” (“Федералист” № 68).

В предлагаемой конституции, которую и отстаивал Публий, был по этой причине, помимо прочего, принят принцип федерализма. За океаном в этом и видят гений американской политики. Крупнейший мыслитель Соединенных Штатов на рубеже XVIII и XIX веков Т. Джефферсон много лет спустя после описываемых событий выпукло показал, что еще крылось за тогдашними спорами о федерализме. “Правительство становится хорошим не в результате консолидации или концентрации власти, – написал он в глубокой старости, – а в результате ее распределения... Если бы указания о том, как сеять и когда жать, поступали к нам из Вашингтона, то мы вскоре остались бы без хлеба. Именно благодаря последовательному разделению ответственности, нисходящей от общей к частной, можно наилучшим образом обеспечить руководство выполнением массы людских дел для всеобщего блага и процветания”6.

Как именно разделить функции – читайте в “Федералисте”. Не упустите акцент Публия: этот принцип – плод развития политической науки, “это либо целиком результаты новых открытий, либо основной путь к их совершенству был пройден в наше время” (“Федералист” № 9). Отнюдь не преувеличение: Гамильтон, Мэдисон и Джей были на переднем крае политической науки XVIII столетия, именовавшегося веком Просвещения. Тогда немедленно встает вопрос: если они вполне обоснованно гордились своим правом первородства, [c.11] почему “Федералист” изобилует ссылками на опыт древних? В чем причина?

Начнем с очевидного. Для обоснования новейшего тогда кредо федерализма псевдоним Публий был избран сознательно. Американские историки, знатоки становления государственности США, иногда безусловно, а порой гадательно указывают на его генезис – имелся в виду легендарный основатель Римской республики Публий Валерий Публикола. В представлении его биографа Плутарха. Мэдисон, Гамильтон и Джей объединили этим собирательным псевдонимом всех новаторов, тех, кто был за конституцию на конвенте, и выступили от их имени – отцов-основателей США. Термин “отцы-основатели” – стилизация под XVIII век, его впервые отчеканили написавшие речь по случаю дня рождения Дж. Вашингтона в 1918 году сенатору У. Гардингу, будущему американскому президенту начала двадцатых.

Так что же из классической древности заимствовал новый Публий?

* * *

Имитация опыта античных демократий стоявшими у истоков государственного строительства в Америке очевидна, как бесспорно и то, что по сей день эта проблема далеко не изучена, хотя призывов к этому в общине ученых страны более чем достаточно. В XX веке были две вспышки напряженного интереса к проблеме – в 150-ю и 200-ю годовщины существования США. Последний юбилей растянулся на двадцать пять лет – с 1966 по 1991 год. На близких подступах к нему американский историк Д. Адэр напомнил, что полустолетием ранее, в 1925 году, другой видный историк К. Бекер сокрушался: “Изучение влияния классиков на революционную Америку даже не началось” – и мечтал о том, чтобы “кто-нибудь написал книгу, в которой покажет, что революционный склад ума в XVIII столетии питался также идеальной концепцией классического республиканизма и римской добродетели”.

Сам Адэр написал не книгу, а несколько блестящих статей, в одной из которых – “Слава и отцы-основатели” – отметил, что “у величайших из великого поколения [c.12] возникло почти болезненное желание славы. Их невероятно заботили суждения потомков. А поскольку они лихорадочно думали о том, какую память о себе оставят миру, то “любовь к славе, эта всепоглощающая страсть благороднейших умов”, говоря словами Александра Гамильтона, стала той палкой, повинуясь которой они поступали с благородством и величием, никак не ожидаемыми, судя по их прошлой жизни”7. Не только в политике, но и в сфере идей убедительным тому свидетельством является “Федералист”.

Публий без малейших колебаний покусился на святая святых политической мысли Просвещения – культ античности. “Нельзя читать историю крошечных республик Греции и Италии, – сказано в статье 9 “Федералиста”, – не испытывая ужаса и отвращения по поводу безумия, непрерывно охватывавшего их, и вспыхивавших в быстрой последовательности революций”. Не помогали и усилия “ярких талантов и возвышенных гениев, за что справедливо прославлены избранные земли, давшие их”. Отцы-основатели США решительно трансформировали приоритеты, существовавшие в прекрасную весну человечества на европейском Средиземноморье, в классическом республиканизме. Да, на страницах “Федералиста” постоянно звучат античные Греция и Рим, но в старые мехи вливалось новое, молодое вино. На это обращено внимание, по-видимому, в самом авторитетном на сегодняшний день американском издании по теме – ежеквартальном журнале “Эта Конституция” (выходил в Вашингтоне в 1983–1987 годах в связи с 200-летним юбилеем Конституции США). Там, в пионерской работе (мечты К. Бекера, Д. Адэра и других начинают сбываться!) профессора Торонтского университета Т. Пэнгла, акцент сделан на новом значении римской “добродетели”, введенном Публием. Постановка вопроса неожиданная, вероятно, и для знатоков революционного менталитета. Понятие классической “добродетели” покоится на четырех китах – мужество (способность смотреть в лицо смерти на поле сражения), умеренность (ограничение плотских вожделений и страсти к наслаждениям), справедливость [c.13] (законопослушание и служба отечеству), житейская мудрость (забота о низших и слабейших). Всеми этими качествами, по “Федералисту”, щедро наделены приверженцы республиканского образа правления. Что до Соединенных Штатов, то они превосходят классические демократии, ибо здесь господствует “бдительный и мужественный дух американского народа, дух, который питает его свободу и в свою очередь ею питается”. Этим духом и вдохновлялись отцы-основатели, создавая новое государство.

Пожалуй, даже позвякивая медью изысканной латинской прозы, Публий открыл символ веры федералистов: “Процветание коммерции ныне рассматривается и признается всеми просвещенными государственными мужами как самый полезный и в то же время самый производительный источник национального богатства и поэтому стало главным предметом их политических забот. Умножая средства удовлетворения потребностей, поощряя введение и обращение ценных металлов, этих дражайших предметов людской жадности и предприимчивости, коммерция служит оживлению и укреплению каналов индустрии, убыстряет ее деятельность и умножает ее плоды. Усердный купец, прилежный землепашец, изобретательный механик и работающий производитель – все категории людей с заинтересованным ожиданием и растущим рвением предвкушают приятное вознаграждение за свои труды” (“Федералист” № 12).

Приведя некоторые из этих сентенций, носящих принципиальный характер, профессор Пэнгл подчеркивает: “Все это означает, что тот мужественный дух, который, мы видели, Публий приписывает населению, будет неверно понят, стоит счесть его главным образом атрибутом воина революции. Мужское начало в Америке, естественно, проявляется в “духе авантюризма”, “отличающем коммерческое предпринимательство Америки”, который “уже вызвал тревожные настроения” в Европе: “трудолюбие людей нашего времени, стремящихся к выгоде, улучшению сельского хозяйства и торговли, несовместимо с существованием нации солдат, а таковы были условия жизни в этих (древних) республиках” (“Федералист” № 11, 8). Авторы “Федералиста” хранят глухое молчание по поводу почитания [c.14] высших сил и преклонения перед жизнью, проводимой в размышлениях, как наиболее угодной богам. Они постоянно твердят об “умеренности”, но имеют в виду не столько ограничение свыше, как благородство в сдерживании эгоизма и плотских желаний, сколько рассудительный учет собственных интересов, а это клонится к обузданию фанатизма, включая чрезмерное рвение в отношении религии и моральных ценностей”.

Слов нет, создатели “Федералиста” прославляют “просвещенных государственных мужей” (“Федералист” № 10), признают, что “есть, конечно, люди, которых нельзя ни нажимом, ни подачками склонить к отказу от выполнения своего долга”, однако “эта суровая добродетель – достояние очень немногих...” (“Федералист” № 73). Их бы при всей малочисленности, как подсказывает вся логика “Федералиста”, в правители республики! При ближайшем рассмотрении оказывается, что дело много сложнее.

Профессор Пэнгл убежденно заключает: “Вероятно, в статье 72 Гамильтон самым откровенным образом обнародовал заветные мысли Публия о месте моральных ценностей в сердце человека, когда в чистейшем духе Макиавелли толковал о “любви к славе”, “всепоглощающей страсти благороднейших умов”. Благороднейшие люди – те, кто, предполагается, лучше понимают моральные ценности, – отнюдь не руководствуются любовью к добродетели. Учитывая, что таких людей мало, и сомневаясь в их чистоте, “федералист” полагается на будущее – в разумном государственном устройстве меньше доверяют высшим моральным качествам лидеров, а больше самой системе, при которой сталкиваются соперничающие эгоистические страсти руководителей: “Каждая политическая конституция имеет своей целью – или должна иметь своей целью – прежде всего приобрести в правители таких людей, которые, обладая высокой мудростью, понимают, в чем состоит всеобщее благо, и, обладая высокой добродетелью, способны добиваться его, а также, во-вторых, принять все действенные меры, дабы они не утратили своей добродетели в течение того срока, пока будут исполнять доверенные им обязанности” (“Федералист” № 57).

И следовательно: [c.15] “Честолюбию должно противостоять честолюбие... пожалуй, подобные манёвры, к которым приходится прибегать, дабы помешать злоупотреблениям властью, не красят человеческую природу. Но разве сама необходимость в правлении красит человеческую природу?.. Эту игру на противоположных и соперничающих интересах, за недостатком лучших побуждений, можно проследить на всей системе человеческих взаимоотношений...” (“Федералист” № 51)”.

Во вновь создаваемой американской системе были решительно исключены моральные стимулы. Дарование сословных привилегий, в первую очередь дворянских титулов, не допускалось. Когда престарелый Б. Франклин, восхитившись чертежами возводимого здания американской государственности, попытался предложить на конституционном конвенте 2 июня 1787 года в виде вознаграждения занятым в сфере исполнительной власти не жалованье, а почет, – предложение провалили. Аналогичная судьба постигла настойчивые усилия Дж. Масона 20 августа и 13 сентября предоставить конгрессу право вводить законы против роскоши.

Конечный вывод профессора Пэнгла: “Можно представить себе, какие бы вопросы могли бы быть заданы отцам-основателям Платоном, Аристотелем, Цицероном и даже Плутархом: "Вы клянетесь в высшей приверженности к какому-то варианту, пусть разжиженному и урезанному в том, что мы называли “добродетелями”, но разве в устанавливаемом новом порядке должным образом претворяется в жизнь даже этот измененный вариант? Может ли культивироваться добродетель в любой форме режимом, рассматривающим ее средством, но не целью, и не станет ли она угасать при таком использовании?"”8

Вопрос, конечно, риторический, но помещен, как и сопутствующие рассуждения Пэнгла, на страницах официального американского издания. [c.16]

* * *

Во главе угла философии “Федералиста”, конечно, забота об упрочении и умножении частной собственности. Взгляните хотя бы на статьи 7, 37, 44, 85. В 1787 году победившие в Войне за независимость возвращались к изначальной формулировке естественных прав Дж. Локка – “жизнь, свобода и собственность”,– которая в Декларации независимости 4 июля 1776 года приобрела под пером Т. Джефферсона такой вид: “жизнь, свобода и стремление к счастью”. Почему? Проницательный и по-женски тонкий биограф Джефферсона Ф. Броди заметила: “Ученые настолько увлеклись доказательствами того, что джефферсоновский термин “стремление к счастью” был общепринятой идеей в XVIII веке, что некоторые из них проглядели – измененное положение Локка “жизнь, свобода и собственность” изменяло все направления революционного мышления”9. Поднимало на борьбу решительно всех, не только имущих.

Теперь, когда возобладавшие над метрополией закладывали в условия мира краеугольный камень своей государственности, отождествляя свободу с собственностью, Т. Джефферсон в частном письме рекомендовал труд Локка, выполнившего “посильное дело”, и добавил: “Спускаясь с высот теории к практике, лучшей книги, чем “Федералист”, не сыскать”10. Поборники эгалитарных доктрин, естественно, обрушиваются на гимн собственности, чем и является, помимо прочего, “Федералист”, и на написавших его. Причины многообразны и для нас порой не очень внятны, ибо невольно по российской интеллектуальной традиции экстраполируется опыт отечественный на американский. В большой степени прав В. В. Розанов, утверждавший в “Уединенном”: “В России вся собственность выросла из “выпросил”, или “подарил”, или кого-нибудь “обобрал”. Труда в собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается”11. [c.17]

Почти год в год с выходом розановского “Уединенного” (1913) увидело свет исследование американского историка Ч. Бирда “Экономическая интерпретация американской конституции”, сделавшее ему имя. Хотя книги эти разделял океан, обе порождены тогдашними условиями в мире, стремительно катившемся к неслыханной дотоле войне, отмеченном распространением социалистических идей и тяжкими сомнениями в рациональности объяснений существовавшего порядка. Бирда немедленно окрестили в США марксистом, что он горячо отрицал, подчеркнув в переиздании своей книги в 1935 году, что во времена ее написания он, “несомненно, вместе с другими учеными оказался в той или иной мере под влиянием “духа времени”... и нет другой книги о конституции, которая подвергалась бы такой суровой критике и так мало читалась”.

В своей обычной язвительной манере Бирд высмеял тех, кто ему, экономическому детерминисту, пытался создать репутацию марксиста, указав: “Идея о классовых и групповых конфликтах в истории появилась в трудах Аристотеля задолго до христианской эры, была известна крупнейшим мыслителям средних веков и современности. Ее развил Джеймс Мэдисон в статье 10 “Федералиста”, написанной в защиту Конституции Соединенных Штатов задолго до рождения Карла Маркса”. Созданное Мэдисоном, если угодно, входит в золотой фонд “федералиста”, который, по Бирду, “чудесное... лучшее исследование экономической интерпретации политики, существующее на любом языке”. Больше того, “"Федералист" знакомит с политической наукой новой системы, созданной тремя самыми глубокими мыслителями своего времени – Гамильтоном, Мэдисоном и Джеем... “Федералист” адресован и вооружает самыми убедительными аргументами прежде всего владельцев собственности, которые заинтересованы в том, чтобы отбить натиск уравнительной демократии”.

Помимо интереснейшего и нередко парадоксального анализа содержания “федералиста”, Бирд обратился к материальному положению тех пятидесяти пяти человек, которые и составили конвент, принявший конституцию, а также в меру сил попытался оценить личные имущественные и денежные интересы участников конвентов штатов, отдавших свои голоса за ее [c.18] ратификацию. Выводы Бирда: “Члены конвента в Филадельфии, создавшие конституцию, за считанными исключениями, были непосредственно заинтересованы и извлекли экономические выгоды из новой системы”. Из примерно ста шестидесяти тысяч мужчин, избиравших конвенты штатов, не более ста тысяч были за ее принятие, или примерно каждый шестой среди взрослых мужчин. Женщины и негры права голоса не имели. “Устранение масс от выборов из-за имущественного ценза, невежества и апатии в основном и объясняет ту легкость, с какой заинтересованные в ее введении одержали победу. Они бдили везде, ибо знали отнюдь не теоретически, а практически – в долларах и центах – стоимость новой конституции”12.

Сомнений нет и не может быть – вклад Бирда в американскую историческую науку поистине необъятен. Известнейший специалист по ранней американской истории профессор Г. Вуд отнюдь не преувеличивает, утверждая: “После книги Бирда, безусловно самой влиятельной книги по истории, когда-либо написанной в Америке, представление о конституции никогда больше не было прежним”13. Все это так. Но Бирд, увлеченный открытием значимости экономики в политике (то был “шок всей моей жизни”, напишет он в предисловии к изданию 1935 года), все же упростил и огрубил свою аргументацию, трактуя собственность лишь в ее материальном и денежном выражении. Это была капитальная ошибка маститого историка.

В превалирующем духе начала XX столетия Бирд, насмотревшийся в молодости на “баронов-разбойников” монополистического капитала, выслушавший горячие речи В. Вильсона против злоупотреблений монополий, экстраполировал их менталитет, как его представлял тогда американец, на взгляды отцов-основателей США. Как ни странно, он не усмотрел очевидного, о чем писал Мэдисон в статье 10 “Федералиста”. Между тем “из восьмидесяти пяти статей, составляющих “Федералист”, десятая… широко и справедливо признается [c.19] наиважнейшей”14. Ключевое место статьи: “Разнообразие присущих человеку способностей также является непреодолимым препятствием, не допускающим единообразия интересов. Защита способностей и дарований – первая забота правительства. От защиты различных и неравных способностей в приобретении собственности непосредственно зависят различные по степени и характеру формы собственности...”

Для Гамильтона и Мэдисона ситуация была предельно ясна. История зафиксировала их лаконичные и категорические суждения по проблеме, о которой идет речь. Как раз в то время, когда, изнывая от летней жары, отцы-основатели трудились в Филадельфии. “Общество, естественно, разделено на две политические части – немногие и многие, имеющие различные интересы” (Гамильтон, 18 июля 1787 года). “Во всех цивилизованных странах народ разделен на разные классы... особенное различие между богатыми и бедными” (Мэдисон, 26 июня 1776 года). Эти идеи, облачившись в тогу Публия, они и развивали в “Федералисте”. Для пытливых умов все же оказалось недостаточным высказанное в статье 10 и расширенное в статье 37 “Федералиста” толкование того, что имеется в виду под “способностями” человека. В статье 37 к ним добавлены суждения, воля, желание, память и воображение. По всей вероятности, дискуссия выплеснулась достаточно далеко за пределы ратификационных обсуждений. Видимо, по этой причине Мэдисон счел необходимым уточнить значение термина “собственность” в письме в “Нэшнл газетт” 29 марта 1792 года:

“"Конкретно термин означает владение чем-либо, на что данный человек претендует и осуществляет в мире, исключая любого другого индивидуума". В широком смысле это означает все, чему он придает ценность и на что имеет право, оставляя за всеми остальными такие же преимущества. В первом случае земля, товары или деньги называются его собственностью... В последнем случае человек – собственник своих взглядов и свободы их распространения. Особую ценность представляют его собственность на религиозные убеждения и [c.20] продиктованные ими его профессия и тактика. Его драгоценная собственность – личная безопасность и свобода. Равным образом его собственность – свободное использование своих способностей и свободный выбор предметов, к которым он их применяет. Одним словом, если говорят, что кто-то имеет право на свою собственность, с равными основаниями можно сказать – он собственник своих прав”.

Весь пафос аргументации Мэдисона-Публия – устроить государство так, чтобы неравные способности приобретения собственности были надежно защищены. Иными словами – все должны иметь равные возможности становиться в конечном итоге более неравными и быть ограждены от поползновений со стороны исповедующих эгалитарные взгляды. При обсуждении конституции Мэдисон внушал: “Создавая нашу систему на века, мы не должны упускать из виду тех изменений, которые принесут новые столетия”. Очень предусмотрительно, ибо, по его словам, “рост населения неизбежно увеличит долю тех, кто будет трудиться, испытывая все тяготы жизни, и тайно вздыхать по более равному распределению ее благ... Симптомы духа равенства... уже достаточно проявились в ряде мест, что и предостерегает о грядущей опасности”.

В новейшем анализе философии конституции весьма компетентный американский исследователь П. Эйделберг задался целью проследить, проник ли термин “дух равенства” на страницы “Федералиста”. Ни в одной из статей его обнаружить не удалось, но осторожно сформулированный эквивалент наличествует – “фракция большинства”. Именно те, кто входят в нее, “тайно вздыхают” по лучшей доле. Эйделберг диагностирует их вздохи как элементарную зависть и подробно рассматривает ее социальные последствия: “Зависть в нейтральной форме означает тоску по преимуществам другого. В негативной форме это чувство смешивается с недоброжелательством или недовольством к имеющему эти преимущества. В любом случае объектом зависти могут быть богатство, положение или даже характер другого. Но зависть – качество, отличающее не только индивидуумов, она может охватить целый класс. Больше того, конечная цель зависти – в содружестве с уравнительным духом – сделать всех равными, сведя [c.21] их до уровня посредственности... Коль скоро, по Мэдисону, главная угроза исходит со стороны фракции большинства, отсюда следует – защита различных и неравных способностей людей означает защиту лучших от попыток многих уравнять всех в посредственности”.

На чьей стороне лежат симпатии Публия – очевидно. Оторвавшись от трудов по созданию “Федералиста”, Гамильтон на конвенте штата, обсуждавшего ратификацию конституции, четко и ясно, хотя и парадоксально, сказал: “Взглянем на богатых и бедных в обществе... Где преобладает добродетель? Различие не в количестве, а в пороках, присущих разным классам. Преимущества в складе характера принадлежат богатым. Их пороки, вероятно, в большей степени содействуют процветанию государства, чем пороки бедняков, и в меньшей степени отдают моральным разложением”. Расшифровывая генеральное суждение Гамильтона, Эйделберг выстраивает впечатляющие ряды пороков: у бедных – зависть, грозящая торжеством посредственности, у богатых – честолюбие, укрепляющее государство, и алчность, преумножающая его благосостояние15.

Преисполненные исторического оптимизма сочинители “Федералиста” были убеждены – время на стороне их идей, ибо конституционный конвент (где собрались “полубоги”, по мнению Джефферсона) предложил американскому народу наисовершенное государственное устройство. Растолковав наследие древних и значение собственности для стабильности общества, Публий очень подробно, говоря современным языком, рекламировал достоинства принципа разделения властей, сложной системы сдержек и противовесов. Пожалуй, большая часть статей “Федералиста” в той или иной мере касается этой тематики. Зачем столько хлопот? Наверное, с разумной степенью точности указал на причины этого тот, кто, хотя и творил совсем недавно, в середине XX века уже вошел в число классиков американской политологии, – Ричард Хофштадтер. Его книга “Американская политическая традиция и люди, создавшие ее” увидела свет в 1948 году. [c.22]

Как и Ч. Бирд, он работал на крутом повороте мировой истории, книгу написал в 1943–1947 годах совсем молодым человеком, и ему, наверное, уже по этой причине импонировали изумительные эссе молодых авторов “Федералиста”. С азартом молодости он попытался при анализе идей отцов-основателей “отразить социальную критику тридцатых”, при которой “американская политическая традиция рассматривается с достаточно левой точки зрения”. Идейное наследие отцов-основателей, отраженное и в “Федералисте”, он оценивал с большой долей реализма:

“Правительство, думали отцы-основатели, основывается на собственности. Люди, не имеющие собственности, не обладают необходимым положением в упорядоченном обществе, чтобы быть стабильными или надежными гражданами. Страх перед неимущими городскими массами был почти всеобщим. Джордж Вашингтон, Гувернер Моррис, Джон Дикинсон и Джеймс Мэдисон – все они говорили о своих тревогах по поводу городского рабочего класса, который когда-нибудь в будущем может подняться, – “люди без собственности и принципов”, как именовал их Дикинсон, и даже демократ Джефферсон разделял эти предрассудки. Мэдисон, исследуя проблему, вплотную подошел к тому, чтобы предвосхитить угрозу консервативному республиканизму со стороны как коммунизма, так и фашизма:

"В будущем громадное большинство людей не будет иметь не только земельной, но и собственности вообще. Общее положение либо объединит их – в результате права собственности и свобода общества не будут в безопасности в их руках, – либо, что более вероятно, они превратятся в орудие богатства и честолюбия, что создаст равную опасность с другой стороны"”16.

В многоводном потоке американской историографии книга Р. Хофштадтера, пожалуй мало уступающая по значимости труду Ч. Бирда, останется в обозримом будущем надежной лоцией, позволит избежать гибельных идейных водоворотов, в которых утрачивается здравый смысл и рассудок подменяется страстями. Против чего [c.23] подчеркнуто и многократно предостерегал комментатор трудов отцов-основателей Публий.

В восьмидесятые годы в рамках программы “Декада изучения конституции” Американского института предпринимательства избранные ученые США обратились к узловым проблемам, поднятым в “Федералисте”, и их значению для сегодняшнего дня. Феномен совсем не новый, диалог прошлого и настоящего под пером историка имеет перманентный характер, в сущности, это его профессиональный долг. Одновременно отсекается то, что почитается цеховым большинством излишним. Заключая второй том упомянутых исследований института под многозначительным названием “Насколько отвечает капитализму конституция?”, его сотрудник С. Миллер, недавний филолог, пробуя силы как историк, обратился к недавним трудам Л. Гудвина, большого знатока американского популизма. “Гудвин, – нашел Миллер, – сравнивает планы отцов-основателей с планами Ленина в 1917 году. Как большевики опрокинули демократический режим Керенского, точно так и отцы-основатели низвергли демократический режим конфедерации. Гудвин заявляет: “Предвосхитив Ленина на сто двадцать лет, они во имя своего понимания политических ценностей решили, что демократической политике веры нет”. Гудвин доказывает, что консервативное “правление более или менее просвещенной элитой торговцев так же недемократично в своей основе, как создание Лениным идеологической элиты”.

Понимание Гудвином намерений отцов-основателей очень напоминает сказанное Чарлзом Бирдом семьдесят лет тому назад в книге “Экономическая интерпретация конституции” – отцы-основатели создали конституцию для защиты своих экономических интересов. Почти все американские историки отвергли анализ Бирда, сочтя его грубым и односторонним. Но Гудвин превзошел Бирда, который не доходил до сравнения отцов-основателей с Лениным. Но даже если отбросить гудвиновский анализ намерений отцов-основателей, в одном отношении Гудвин прав. Отцы-основатели не были сторонниками чистой или прямой демократии. Они стояли за представительное правительство, при котором “трезвый и здравый ум всего общества” должен “всегда возобладать”, но “народ как единое сообщество” [c.24] “полностью” отстраняется от “любого участия” в правлении17.

Гамильтон и Мэдисон утверждали это в совместно написанной статье 63 “Федералиста”. В отстранении народа от непосредственного участия в правлении, как видно из текста статьи, они усматривали величайшее преимущество сколачиваемой американской системы. Иными словами – не допустить митинговой стихии, несовместимой с упорядоченным правлением. Это укладывалось в XVIII веке в аксиому Дж. Джея – “люди, владеющие страной, и должны править в ней”18.

* * *

Конечно, в этом виде конституция не могла остаться без изменений. Уже 15 декабря 1791 года вступили в силу первые десять поправок к ней – так называемый Билль о правах, гарантирующий права человека для граждан Соединенных Штатов. К нашему времени за двести с небольшим лет число поправок возросло до двадцати семи. Только и всего!

Но основные принципы, сформулированные отцами-основателями и объясненные Публием в “Федералисте”, остаются незыблемыми. Значение статей непреходяще. По существу, официальное их издание – “Насколько отвечает капитализму конституция?” – открывается словами: “Нет более авторитетного источника, чем “федералист”, для любого стремящегося понять политическую и экономическую мысль создателей конституции”. А завершается бесспорными сентенциями: “Не будем склоняться перед алтарями экономической свободы или экономического равенства, а поразмышляем над тонкой политической экономией авторов “федералиста”. Мэдисон, Гамильтон и Джей, несомненно, не были социалистами, но не были они и капиталистами. Они были людьми, надеявшимися на то, что их политическая экономия скорее сделает американцев благонравными, воздержанными и умеренными и это увеличит вероятность выживания новой американской [c.25] республики”19. Читатель без труда решит, в какой мере эти надежды в современной официальной интерпретации оправдались.

Что до американской политологии, то снова и снова в современных трудах подчеркивается из ряда вон выходящее значение сказанного в “Федералисте” для политической стабильности Соединенных Штатов. Как и прежде, объект самого пристального анализа – статья 51. Именно в ней Мэдисон впечатляюще объяснил принцип разделения властей как, помимо прочего, гарантию защиты меньшинства, прежде всего имущего, против “тирании большинства”. Хотя американские социологи не упускают сказать, что система сдержек и противовесов, разработанная в эпоху аграрного общества XVIII века, иной раз приводит к “энтропии Мэдисона” – необходимость сохранения равновесия до крайности затрудняет ведение государственных дел в нынешнем сложном индустриальном и технологическом обществе, – система более чем за двести лет своего существования так и не дала серьезного сбоя. Даже когда, по мнению американских знатоков вопроса, складывается ситуация, именуемая ими “уловкой 22” – тупик при решении данного вопроса из-за равновесия взаимоисключающих интересов.

Этот феномен вызвал страстное желание подражать государственному устройству США как обоснованному и объясненному в “Федералисте”. К нашим дням до тридцати государств принимали в разное время конституции, в которых, как в американской, глава правительства избирается на определенный срок и не может быть смещен вотумом недоверия. США, заявил на научной конференции в Чикаго в апреле 1992 года мэтр американской социологии профессор Ф. Риггз, “единственная страна, которая не испытала ни одного катастрофического провала, за которым последовал период военного или президентского авторитаризма. Разве это не удивительно?.. Довольно глупо ссылаться, как делают многие из нас, на страны, которые пытались следовать нашему примеру и потерпели неудачу. Я не нахожу каких-нибудь системных отличий в их культуре, географическом положении, истории, экономике, классовом или этническом составе, [c.26] чтобы объяснить разницу. В конечном счете я был вынужден согласиться с поразительным выводом: наша система настолько уязвима для провала, что поистине удивительно, почему и мы не прошли через такое горькое испытание”.

Риггз берется (хотя и очень расплывчато!) объяснять, отправляясь от “федералиста”, что в США сложилась развитая бюрократия, способная в случае нужды прибегать к “действиям, по-видимому, совершенно недемократическим”, а ее высший эшелон отличается высоким процентом людей дела, профессионалов20. Он с большой похвалой отозвался о различии политических процессов в Европе и США, на которое указал Дж. Вильсон в работе 1989 года, а именно: в Европе политика “походит на борьбу за приз, один состязающийся посылает в нокаут другого... его объявляют победителем, и тем кончается борьба”. В США, на взгляд Вильсона, политика “скорее похожа на потасовку в баре: в ней может принять участие любой, все дерутся со всеми, иногда меняют стороны, о судействе нет и речи, борьба продолжается... бесконечно или до тех пор, пока все не падают от истощения”21. Очень может быть – американскому исследователю лучше знать своих соотечественников.

Объяснение Публия, однако, оставляет далеко позади нынешних комментаторов “Федералиста”. В статье 60, принадлежащей перу Гамильтона, разобраны причины невозможности узурпации власти в США силой оружия. Перечислив их, Гамильтон энергично закончил статью: потенциальные заговорщики все же не отважатся пересечь Рубикон, ибо “разве не преисполнятся они страха, что граждане, не менее упорные, чем в осознании своих прав, сойдутся с самых окраин штатов в местах выборов, чтобы свергнуть тиранов и заменить их людьми, способными отомстить за поруганное величие народа”? Именно эта имманентная особенность американского народа обеспечивает политическую стабильность в стране.

Профессор Н.Н. Яковлев [c.27]

ПРИМЕЧАНИЯ

1 The Constitutional Convention as an Amending Device. Ed. by K. Hall... Washington, 1981, p.9.

Вернуться к тексту

2 Jensen M. The Articles of Confederation, “Fundamental Testaments of the American Revolution”. Washington, 1973. Р. 52.

Вернуться к тексту

3 Яковлев Н.Н. Вашингтон. M., 1976. С. 297.

Вернуться к тексту

4 The Jefferson Papers. / Ed. by J. Boyd. Pnnceton. 1956. V. 11. P. 307.

Вернуться к тексту

5 Моrris R. The Constitutional Thought of John Jay. – “This Constitution”. Winter, 1985. Р. 27.

Вернуться к тексту

6 Джефферсон Т. Автобиография... Л., 1990. С. 78.

Вернуться к тексту

7 Fame and the Founding Fathers. Essays by Douglas Adair. N.Y., 1974. Р. 278, 13.

Вернуться к тексту

8 Рangle Th. Federalists and the Idea of “Virtue”. – “This Constitution”. Winter, 1984. Р. 21–25.

Вернуться к тексту

9 Вrоdie F. Thomas Jefferson. An Intimate Story. N.Y., 1975. P. 145.

Вернуться к тексту

10 Hofstadter R. The American Political Tradition and the Men Who Made it. N.Y., 1974. P. 37.

Вернуться к тексту

11 Розанов В.В. Уединенное: О себе и жизни своей. М., 1990. С. 61.

Вернуться к тексту

12 Веard Ch. An Economic Interpretation of the Constitution of the United States. N.Y., 1965. P. VI, VIII, XII, 154. 324, 251, VII.

Вернуться к тексту

13 How Democratic is the Constitution? / Ed. by R. Goldwin and W. Shambra, American Enterprise Institute. Washington, 1980. P. 2.

Вернуться к тексту

14 How Capitalistic Is the Constitution? / Ed. by R. Goldwin and W. Shambra, American Enterprise Institute. Washington, 1982. P. 3.

Вернуться к тексту

15 Еidelberg P. The Philosophy of the American Constitution. University Press of America, 1986. Р. 151, 150, 153, 121.

Вернуться к тексту

16 Нofstadter R. Op. cit. Р. XXV, 16–17.

Вернуться к тексту

17 How Capitalistic Is the Constitution? Ed. By R. Goldwin and W Shambia. Р. 149–150.

Вернуться к тексту

18 Hоfstadter R. Op. cit. Р. 19.

Вернуться к тексту

19 How Capitalistic Is the Constitution? Ed. by R. Goldwin and W. Shambra. Р. 2, 169.

Вернуться к тексту

20 Riggs P. Bureaucracy and the Constitution. University of Hawaii, 1992. P. 2–3, 10.

Вернуться к тексту

21 Wilsоn J. Bureaucracy: What Government Agencies Do and Why They Do It. N.Y., 1989. P. 299–300.

Вернуться к тексту