Пролог. Счет 0:0

Нас было трое за столиком: я, мой большой во всех отношениях друг, с которым у нас никогда не было того, в чем нас обычно все подозревают, и милый мальчик — лет двадцати на вид. Он тщательно скрывал свой возраст и при знакомстве сказал, что ему двадцать три и что он профессионально занимается фитнесом. На среднем пальце левой руки у него серебрилось кольцо с гравировкой в виде конопляных листьев.

Он перехватил мой взгляд и смутился, но, чтоб не показать виду, тут же спикировал:

— Аты что делаешь по жизни? — Он был очарователен.

Ответил мой друг:

— Она сочиняет истории, а я их воплощаю. В перфомансах, например. Или в красках. Иногда в Интернете. Но бывает, что мы делаем все наоборот. Это интересно.

— Она рисует, а ты сочиняешь? Так вы вместе? — Мальчик то ли разочаровался, то ли насторожился. Но он точно был удивлен, а может быть, и заинтересован. Уже попался?

Я одновременно почувствовала толчок ногой под столиком и прикосновение к своей коленке. Мой друг напоминал, что юноша должен сам выбрать. Читай: «У тебя слишком низкое декольте, когда ты так сидишь». Если сегодня снова у нас ничего не получится, друг будет распекать меня за выбор платья. Мальчик давал понять, что он интересуется мной. Видимо, и правда вырез соблазнительный. Кстати, не факт, что мальчишка не трогал сейчас также и колено друга: этот ночной клуб располагал к подобным приключениям: «Девочки-мальчики, танцуем!»

Таких заведений достаточно в каждом городе, а в столицах-то и просто полно. Темно, накурено, шумно так, что музыку не слышишь, а ощущаешь позвоночником. Ритм — во всем: в звуке, в свете, в движениях, в словах. Не говорить — кричать можно только короткими фразами. Наклоняешься к собеседнику. Чувствуешь слова и запах кожей. Теплое дыхание в ухо. Волоски на коже встают дыбом. Вскружить голову, наделать глупостей, разогреть кровь — легко! На раз-два-три! Ловушка. И все можно…

За этим сюда и приходят. Владельцы подобных клубов делают большие деньги на желаниях клиентов попробовать иной вкус жизни. Добавить перца. Выпустить пар. Погонять мурашки. Побаловать свою обезьяну.

Свет, звук, запах, дым, ритм, драйв, вкус «текилы с бедра» от красивой рыжей девушки в одних джинсах. Да, конечно, на ней еще был лифчик, но груди в нем было больше, чем ткани. Это работает. Это всегда работало. Рыжая профессионально приветливо улыбается, словно давно нас ждала и рада видеть. Наливает нам мексиканской водки в маленькие стопки. Мы легко ей верим и берем еще по одной. Лимоны и соль за счет заведения. Еще совсем рано, где-то около одиннадцати — вся ночь впереди. Но не у нас, нам до полуночи надо решить все вопросы. Милый мальчик, ты готов к сильному эффекту?

— Мы вдвоем. Но не вместе. В этом месте каждый сам по себе, — кричит мой друг и уходит на танцпол. Там гремит его любимый drop-and-dance. Всего две текилы, а его уже чуть пошатывает. Мальчик заинтригован. Я отвожу свою коленку в сторону.

— Он — дизайнер, а я журналист, — говорю-кричу я. У меня хорошие духи, я это знаю. Он тоже теперь это знает. — Может быть, стану писателем.

Знакомые слова, а может, кактусовая водка его успокоили. На коже выступил легкий румянец. Но он еще не выбрал, с кем из нас останется. Я рассматриваю его в упор из-под прямой черной челки. Не всем нравится такой взгляд, но запоминают его обычно все.

— О чем ты пишешь? — спрашивает он. Наивный в свои «двадцать три». Разве можно не банально ответить на такой вопрос.

— Сейчас — о снеге.

— А что можно написать о снеге?

— Это смотря что в нем видеть. Можно представить его как химическое соединение, а можно как перья робких ангелов. Тебе что интересней?

Он отодвинулся от меня и только через секунду позвал официантку. К бретельке фирменного лифчика у нее была приколота бирка «Лена». Я отрицательно качнула головой. Мальчик выпил один. Посмотрел на меня серьезно, мужским взглядом. Решил для себя, что я жду ответа. И правда жду.

— Рок-н-ролл, — ответил он. — Рок-н-ролл и Тарантино. Вот что для меня интересней. Меня зовут… Саша.

Один-ноль. Есть контакт. Видимо, я тоже должна представиться. Может быть, но позже.

— Я буду звать тебя Sash, — сказала я, — как твою рубашку. — Поднялась и пошла танцевать. Обернулась у лестницы. Мальчик смотрел мне вслед. Снизу вверх. Значит, я не слишком его загрузила. Я придумала, как начну свою игру. «Тебе нравятся рыжие девушки? Например, такие как Лена? Официантка, что подала нам текилу. У нее завтра будет важный день…» Примерно так. Но пока я должна прервать дозволенные мне речи.

Следующий ход за моим большим другом…

 

Счет 1:0. Жизнь на вкус

В большой, хорошо знакомый город лучше всего приезжать ночью. В этом случае все становится необычным и новым. Знакомые и будничные предметы, незаметные днем, вдруг предстают в совершенно ином качестве, приобретают редкую значимость, пусть даже мнимую, а может быть, истинное лицо, не замечаемое в ярком дневном свете. Словно открываются у человека другие глаза.

Днем все внимание захватывают, оттягивают на себя люди. Или даже не люди, а тот шлейф забот, что тянется за каждым.

Люди и их дела кишат вокруг. Их так много, что вскоре они уже надоедают своим присутствием. Появляется усталость, интерес сменяется апатией. Все раздражают всех.

Ночью виден сам город, его лицо и тело из улиц и зданий. Интересная штука происходит ночью: человек становится редким событием на улице. В темноте люди чувствуют себя неуверенно, робко и жмутся друг к другу. Пусть даже вокруг светло как днем и ночь прошита светом фонарей, но нет солнца, значит — темно. Ночью каждый прохожий — событие. Загадка, происшествие! Каждый становится интересным и опасным под темным небом ночного города. Каждый сияет, как драгоценный камень в куске руды.

Двадцать четвертого декабря ночь была желтой. Снег пошел, как только остановился поезд с востока. С далекого востока прибыл на Ярославский вокзал.

На перроне уже переминались с ноги на ногу встречающие, истомленные ожиданием, придавленные ночным небом, убаюканные электрической темнотой, жмущиеся друг к другу. Кто-то курил, деланно безразлично глядя по сторонам, кто-то находился в состоянии временного ступора, кто-то беспокойно вглядывался в дальний конец перрона, откуда появился поезд. Ночное прибытие поезда людей не пугало, но и не радовало. В городе не бывает настоящей ночи. Все — и люди, и поезд, и снег — были здесь по делу. Все ждали. Все жались друг к другу, но не признавались в этом. Все кого-то ждали, но когда из вагона номер девять вышел мужчина в серой куртке и без багажа, никто из ожидавших на перроне не поспешил ему навстречу. Тогда к его ногам упали первые белые хлопья.

Человек улыбнулся им, надвинул поглубже вязаную шапку, засунул руки в карманы и пошел к метро, не отвечая на зазывные оклики таксующих шоферов. Снег устилал ему дорогу. Человек озяб.

Было еще не очень поздно, где-то около полуночи. В метро человек согрелся. Хмурые серые пятна — дежурные милиционеры — ни разу не остановили его, чтоб проверить документы. Хотя вполне могли бы, если бы захотели. Его внешность к тому располагала. Темные волосы, выбивавшиеся из-под шапки, смуглая кожа, короткая борода, синие глаза. Не славянский тип. Правда, выражение лица… Его трудно описать. Больше всего к нему подошло бы забытое слово «кроткое». Может, поэтому его и не останавливали. Человек знал, куда едет, и потому ехал, как хотел. Когда он вышел на одной из станций «зеленой» ветки метрополитена, снег старательно выбелил дорогу перед ним. Человек мягко ступил на небесное кружево.

До полуночи оставалось еще около получаса. Звезд не было видно — им не сравниться с электрическим светом неона. Снежные тучи то закрывали луну, то убегали в сторону центра Москвы. Ветер с запада пригонял все новые и новые, тяжелые, полные снега. Бледная луна казалась не к месту поставленным тусклым старым фонарем, нарушающим симметрию уличного освещения. Резко похолодало.

Половина двенадцатого — детское время для большого города, даже «Макдоналдс» еще работает. Светящиеся теплом витрины в такую погоду выглядят особенно привлекательно. Продрогший человек бесшумно вошел в маленькую кафе-кондитерскую с большим стеклянным окном в раме из рождественских лампочек. Первыми его заметили хрустальные колокольчики на двери.

На их голос обернулся сонный охранник — по виду ровесник вошедшего, только одетый в строгий костюм. Затем и девушка в форменном розовом платье подняла глаза на позднего посетителя. Розовое не слишком шло к рыжим волосам, но подчеркивало зелень глаз.

— Закрыто, — буркнул охранник, преградив вошедшему дорогу своими серыми плечами. Он весь был серый: костюм, волосы, глаза. Цвет кожи тоже имел землистый оттенок — слишком много сигарет. Даже имя у него было соответствующее — Сергей.

— Мы до двенадцати работаем, — возразила розовая девушка у стойки.

— Уже без пятнадцати, — настаивал охранник.

— Только половина, — сопротивлялась официантка. В кафе пахло шоколадом и свежевымытыми полами. — Проходите, пожалуйста.

Сергей угрюмо посторонился. Человек прошел к буфетной стойке по блестящим плитам линолеума. Снял шапку. Расстегнул куртку. Присел на высокий барный стул. Положил озябшие руки на столешницу. Ни звука. Все движения — словно в воде. Ни шороха шагов, ни свиста молнии на куртке. Мужские кисти были наполовину скрыты вытянутыми рукавами джемпера домашней вязки, но виднелись красивые сильные пальцы. Официантка отметила это машинально, она не собиралась разглядывать вошедшего. Но так вышло, что больше в кафе смотреть в тот момент было не на что. Только потом девушка перевела взгляд выше, на лицо человека. Он смотрел на нее спокойно и по-доброму. «Не русский», — подумала девушка.

«Бомж, — подумал Сергей. Но сам себе не поверил. Бомжи по-другому пахнут. — Молодой бомж, — поправил он себя, но по-прежнему остался недоволен сравнением. — Понаехали тут». Вслух он буркнул:

— Сейчас натопчет, сама будешь мыть, — и вышел покурить.

— Ну не ты же, — огрызнулась в ответ девушка и положила перед посетителем меню, улыбаясь: — Извините его, пожалуйста, он хороший, просто у него кризис среднего возраста. Что вы будете брать? — и сквозь улыбку зыркнула в сторону двери. Серега удивительно умел портить настроение.

— Присядьте со мной, — услышала официантка и повернула голову на звук. — Присядьте со мной, Лена, — донеслось из-под примятых черных волос. Посетитель говорил с ней.

— Этого нет в нашем меню, — засмеялась от такой фамильярности смущенная девушка, на белой коже румянец проступил мгновенно, а потом сообразила, что ее имя черными буквами отпечатано на беджике. Чтоб скрыть смущение, защебетала: — Хотите, я вам сделаю кофе по-ирландски, вмиг согреетесь. Или мокко — он у меня выходит замечательно.

Человек так и не открыл меню:

— Вы весь день на ногах, устали, а еще бежать на вторую смену. Ноги, наверное, гудят. Присядьте хоть на минутку.

Это была правда. Все до последнего слова. От удивления Лена даже не спросила, откуда человек знает про вторую смену в соседнем ночном клубе. Продавать «текилу с бедра» с двенадцати до трех ночи. Чтоб потом купить на свои бедра еще одни джинсы типа тех, которые ей выдавали в клубе бесплатно, как униформу. Глупость этой мысли почему-то раньше не ощущалась так ясно, так выпукло. А посидеть спокойно минутку и в голову не приходило. Но хотелось. «А фиг ли!» подумала она. И сделала это. Вот так просто обошла буфетную стойку, вышла на территорию незнакомца, на ходу снимая белый передник, кинула его на витрину с пирожными и села на соседний стул. И почувствовала облегчение, скрестив ноги в серых кроссовках. Облегчение не только в ногах. Она даже засмеялась, как в детстве. И ничего плохого не случилось.

— Хорошо делать то, что хочется, когда это нужно? — спросил сидящий напротив.

— И не говорите, — засмеялась Лена. — Только редко можно себе это позволить. — Она поднесла палец к губам, задумалась на мгновение. — Вы знаете, вы — первый человек в кафе, кто предложил мне сесть в конце смены. И это так…так в тему! — И снова засмеялась, но вспомнила о своих служебных обязанностях. — Так я вас таки слушаю. — Ее мама была из Одессы.

— Кофе-гляссе, как вы любите. Две порции.

Лене не хотелось вставать, но…

— Я сам сделаю, если позволите.

«Меня уволят», — только и успела она подумать. Но две чашки ароматного напитка с пеной и айсбергами из мороженого уже были здесь. Она не заметила, чтобы он вставал. Ей было просто хорошо, хорошо сидеть рядом с этим странным приятным человеком. Лене было… как она могла определить свои чувства? Наверное, радостно. Большой бумажный стаканчик был у нее в руках. У мужчины на усах белело мороженое.

— Нужно заботиться друг о друге. Хотя бы во имя высшей справедливости. — Он поднял стаканчик, предлагая тост.

— И делать то, что хочется! — ответила она, ей правда этого хотелось. Они чокнулись, а она с грустью почему-то подумала: «Надо проверить выручку в кассе».

 

Как оказалось — счет 1:1

Спуститься по лестнице из стальных прутьев на зеркально-гладкий танцпол удалось без ущерба для своих ног. Жутко неудобные приспособления. Все сразу: и лестница, и прутья, и каблуки, и ноги. Сейчас самое неприятное — пробираться сквозь толпу, где все норовят тебя задеть и толкнуть потому, что ты им мешаешь. Танцевать, флиртовать, ревновать, существовать — вообще ты чужак, лишний, свободный радикал. Не из их стаи. Вот если ты не одна, если у тебя своя компания — пусть даже там всего только еще один заморыш, но у вас одинаковое выражение лица, — никто уже не тронет. Вы отдельно, у вас — свой мир, а чужие миры мало кого интересуют.

Ладно, лирику в сторону — на сегодня у меня четкая и ясная задача. Ставка — высокая, деньгами не измеришь. И я хочу выиграть! Я зацепила парнишку, нужно, чтоб он не соскочил с крючка. Поддержать интерес да заодно понаблюдать, как поведет себя сей милый юноша. Тумба у пульта диджея вполне для этого подойдет. Высоковата, правда, чтоб просто так взобраться для клубного танца. Зато оттуда отличный обзор — Sash виден как на ладони и просто так не исчезнет. А еще он будет видеть меня и постепенно заводиться. Очень удачно мы клуб выбрали в этот раз — один выход и тот у моих ног. Любитель рок-н-ролла и Тарантино, ты четко дал понять, в каком направлении двигаются твои мысли. Хочешь шоу — будет тебе шоу… ты сейчас калиф на час. Даже стихи получились. Правда, у тебя мозгов, наверное, не хватит оценить каламбур. Повышенная практичность — болезнь поколения Интернета.

Дорогу преградил мой друг.

— Я знаю, что ты задумала, — кричит он. Удивил, я тоже знаю. — Это же не в твоих правилах. Ты скатишься до моего уровня, недотрога.

— Мы не имеем права пользоваться своими способностями, поэтому тебе нельзя читать мои мысли, — парирую я. — Это добавляет десять дней каторги. Чтоб тебе не скучать в одиночестве после проигрыша, я попрошу охрану оставить тебе пленку с моим выступлением. И к тому же не тебе говорить мне о правилах.

Камеры скрытого наблюдения вмонтированы в потолок. Одна как раз напротив кабинки диджея.

Друг чуть не подавился смехом:

— Это ты называешь каторгой? — Он развел руками, словно обнял всю окружающую какофонию.

— Мы уже сто раз об этом говорили, — я пытаюсь пройти, — к тому же ты и так знаешь мои мысли.

Разговор стал раздражать, но мой приятель крепко держит меня за рукав. До жирафа пока дойдет…

— Язва, — бурчит сквозь улыбку. — А ты на меня донеси. Расскажи, ты же — мастер рассказов.

— Бог не фраер, Он все и так видит. И пропусти меня, а то я позову охрану. — Я высвободила наконец руку. Манжет на платье почти не растянулся. — Следи лучше за мальчиком, а то и этот сбежит через туалет, как предыдущий. Я, кстати, уже знаю, как его зовут и что ему нравится. Преимущество на моей стороне. А время идет… Слышишь? Тик-так, тик-так…

Из динамиков зазвучала новая тема. Где-то когда-то какой-то музыкант, чтоб скрыть свою бездарность, взял тиканье часов и сделал его ритмом своего опуса. Но сейчас это было «в тему», и мой друг внял разумным аргументам! Он подмигнул мне и двинулся к нашему столику. Умею я все же уговаривать. Диджей поставил откровенное техно. Смесь нот и скрежетов — воплощение современной городской культуры.

Я уже у тумбы. Она на самом деле оказалась еще выше, чем я думала. Можно взойти на нее только с площадки самого «короля вертушки». Без посторонней помощи не обойтись. Я раздумываю, обаять ли охрану и администрацию, чтоб-законно пустили, или идти на нарушение. Вдруг холодом пронизывает затылок, и в голове звучит: «Подсадить?»

Не нужно оборачиваться, чтобы понять, кто стоит у меня за спиной. Я могу описать его по памяти. Он высокий и бледный. Такой высокий, что двухметровая тумба ему не ровня. Такой бледный, что его кожа отдает голубым в лучах дискотечного света. Ему приписывают свойство появляться неожиданно, но он-то как никто другой всегда приходит по графику. Просто те, к кому он приходит, не в курсе его расписания.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. Но на самом деле знаю ответ: «То же, что и всегда. Работаю».

— То же, что и всегда. Работаю. А ты?

— Кто бы мне объяснил, что я здесь делаю. — Я много раз видела его, но до сих пор не могу оставаться спокойной, когда он стоит рядом. Холодная жесткая шершавая тумба, в которую я уперлась спиной, оцарапала кожу. Неприятное доказательство того, что все происходит в реальном мире.

— Все еще хочешь наверх? — вечно он не вовремя со своими вопросами.

— Ты же знаешь ответ. Ничего нет хорошего здесь, внизу. Я очень хочу домой.

Он задумчив сегодня. Белые глаза словно ввалились глубже в гладкое лицо, похожее на череп. Он отвел их в сторону. Его взгляд задержался на железной лестнице. По ней взбиралась наверх уже нетрезвая компания: две почти одинаковые девицы и их кавалеры. Мода делает современных людей почти одинаковыми, различать личности порой можно только по цвету одежды. В шестнадцать лет все стаями одеваются в юнисекс-стиле. В двадцать все делают стрижку с рваными прядями и носят ее до тридцати. В сорок — решают быть элегантными, обрезают волосы и предпочитают трикотаж. В пятьдесят — опускают руки. Скучно. Эти четверо — ожившие картинки из журналов, — отдрожав свое на танцполе, смеясь, поднимаются выпить. Модно, но скучно. Я видела это не раз и не два.

В следующую секунду одна из двух — веселенькая девица — споткнулась, ударилась головой о поручень и рассекла бровь. Думаю, для нее самой это было неожиданно. Ее крик потонул в технотиканье из динамиков. Что будет дальше? Пара швов, шрам на всю жизнь, старческое слабоумие в будущем. И никогда она не узнает, что ей изменил жизнь и лицо чей-то застывший взгляд. Бледный спутник просто так не приходит — стоило ожидать чего-то подобного. Члены ее стайки — друзья — проводят ее мимо нас. Ее лицо напоминает треснувший гранат.

Тяжелые черные капли крови мгновенно затираются вышколенным персоналом. Спорю на два пера из крыльев ангела — у дальнего бара никто и не заметил происшествия. Кто-то пьет, кто-то танцует, кто-то теряет, кто-то находит. Моя царапина саднит. Она — реальнее, чем только что увиденное.

— Мгновение назад девица порхала и веселилась, может, был повод, а может быть, и просто так. Мечтала, строила планы на вечер, ночь, на завтра, на ближайшее время. «Ближайшее время» — у большинства людей другого и нет. И знаешь, они сами это выбирают. Знают о существовании перемен, им знакомы слова «вечность», «судьба», «предназначение», но это пустой звук. Смыслом они не наполнены. Странные существа — люди. Даже с ближайшим временем не могут совладать. Не видят того, что есть вокруг, рядом, здесь, но логят куда-то отсюда. Мне постоянно приходится выносить отработанный материал, в последнее время работы все больше… — Он заглянул гладкими как речная галька, одноцветными как яичная скорлупа, ровными ледяными глазами в воронки моих зрачков. — Тебе их не бывает жалко?

Я никогда раньше не видела Смерть за решением философских вопросов жизни. По правилам это не его дело. Нет, почему мне должно быть жалко людей? Они на своем месте, в своем мире. А вот меня здесь ему не жалко? Внутри холодно от взгляда белых глаз.

— Ты — за ней? — Я киваю на светлый проем двери, куда только что увели девицу.

— Я в уборную. Там у больного гепатитом парнишки передоз. Единственный сын у матери. В школе написал отличное сочинение на тему «Образ Катерины в трагедии Островского «Гроза». Основная мысль: человек сам палач своего счастья. Завтра планировал приступить к манифесту новых хиппи. Пойдешь со мной?

Нет уж, каждому — своя работа. Милая, конечно, история о времени, о крахе больших надежд. Я бы задумалась, если бы было время. Может быть, человечество и вправду что-то потеряло, но это не мое дело. Да и не бывает так, чтоб что-то ценное потерялось случайно и навсегда. Все наверху просчитано и расписано. Тысячи запасных вариантов. Аза моим столиком двое уже пьют на брудершафт. Sash с интересом смотрит на моего друга. Вот это касается меня напрямую. Не до чужих историй сейчас. Пора взглянуть юноше за столиком в глаза и сделать ход.

— Извини, думаю, тебя там уже ждет кому положено. Может, даже его муза еще не ушла. Эти штучки такие прилипчивые. Иди, а то будет неэстетично: пена, экскременты на кафеле. Бр-р!

 

Счет 1:1. «Ничего особенного»

Шторы вспухли от утреннего света, как вздуваются мозоли от новых туфель.

Леночка проснулась. Ей было светло спать, ныли мышцы, и не оставляло ощущение, что она в комнате не одна. Рыжие волосы спутались и прикрыли ей лицо, оттого свет не слишком больно резал глаза, но сон все равно не шел — попробуйте спать, если на вас кто-то пристально смотрит. Лена кожей спины чувствовала чей-то чужой взгляд.

«Это глупо», — в отчаянии подумала девушка. Быть глупой для нее всегда казалось отвратительным. Даже хуже, чем трусихой. Правда, просто открыть глаза и встать она так и не решилась. Было страшно. Рассуждения не помогали.

Тогда Лена решила пойти на хитрость. Замерла. Прислушалась. Дыхание — только свое. Посторонних звуков, шагов — никаких. Она чуть приоткрыла глаза и сквозь ресницы и свои рыжие кудри взглянула на суровый утренний мир комнаты. Никого. Но страх не проходил. Нужно было еще оглянуться назад, да так, чтоб этот неизвестный источник страха, чужой, не заподозрил, что она проснулась. Лена выждала несколько секунд, закрыла глаза для правдоподобия и перевернулась На другой бок. Снова застыла. Никакой реакции извне. Полежала еще несколько секунд для маскировки. Тишина. Снова чуть приподняла ресницы. И увидела!..

Но тут же захлопнула веки от досады. Зеркало на тумбочке! А в нем ее собственная рыжесть. И фотография, где они с Сашкой в Сочи. Очень удачный снимок: и море, и солнце, и зелень, и белые колонны санатория — все, даже ее больничная пижама выглядели жизнерадостно. Юноша и девушка в разгар курортного романа. Глянули тогда прямо в объектив фотоаппарата — вот и получился взгляд в упор. Ни монстров, ни чужаков!

Фыркнув сама на себя, она решила еще поспать, почти успокоившись. Но вместо сладкой глубокой пучины сна ее сознание болталось поплавком на зыбкой поверхности между сном и явью. Это мучило не меньше, чем бессонница. Это изматывало, хотя должно было расслаблять. Из бултыханий в липкой жиже полусна Леночку вырвал звук.

Требовательно звонил мобильник.

Она вынырнула из сна, жадно схватила ртом воздух, но тут же пожалела, что проснулась, — это всего лишь сработал таймер-будильник на телефоне. Она села на кровати, дотянулась до тумбочки и, отключив сигнал, бездумно уставилась в никуда. Никуда начиналось сразу за ее кожей. Горло сдавил знакомый с детства кашель, но она уже давно не придавала ему серьезного значения, просто откашливалась, и все.

«Тело как чужое, словно меня грузовик вчера переехал. Не болят только волосы», — медленно просыпались ощущения в ее рыжей голове. «Вот так незаметно подкрадывается старость», — следующей проснулась самоирония. А третьим опять обнаружилось чувство беспокойства, словно кто-то за ней наблюдает. «Бред какой-то, — сама уже подумала девушка. — Здравствуй, паранойя!» И на всякий случай резко обернулась назад. Конечно, там никого не было.

Рассердившись на себя, она резко дернула ящик прикроватной тумбочки. Разбуженные пузырьки в нем звякнули и заворчали. Но Ленка была сурова — с шумом разгребла их и безжалостно ухватила нужный. В пенициллиновой склянке насмешливо лежала одна маленькая желтая таблетка. «Да, утро началось удачно!» — отметила девушка и, проглотив последнюю таблетку валерьянки, отправилась в душ в чем была — в одних зеленых шелковых трусиках. По дороге она зарулила на кухню с намерением поставить чайник. Глянула в окно и улыбнулась: за окном белыми пушинками летел снег.

Крупные хлопья падали на подоконник и налипали на раму. Их резные концы, как лапки насекомых, распластались на стекле. Снежинки прижимались к окну, словно заглядывали внутрь. «Вот кто на меня уставился!» — расплылась в улыбке Лена и сама прижалась лбом к холодному стеклу. Взглянула вниз на своих тайных зрителей, одарив их улыбкой примадонны, глянула вверх, насколько это было возможно. Вместо неба — густая шевелящаяся паутина из белых снежных паучков. «Неба нет, — подумала Лена. — Неба. Net», — и поставила чайник на огонь.

Снежные наблюдатели все больше и больше наваливались на окно с желанием лицезреть открывшееся шоу, а девушка, отметив этот успех про себя, откровенно повернулась к ним спиной и ушла в ванную деланно вихляющей походкой: «Я вас оставлю, господа!» — и с удовольствием заперлась в ванной.

Тревога исчезла, просто объяснившаяся присутствием белых заботливых трудяг-снежинок. Все трудяги, да и бездельники тоже, любят сладенькое. Даже если они снежинки. Надо же им как-то развлечься после трудового дня. Остатки страха девушка смыла под душем. Она даже замурлыкала какой-то мотивчик, растирая плечи, шею, живот. С грудью она обошлась особенно бережно. Из благодарности соски из упругих маленьких овалов цвета молочного шоколада стали мягкими и нежными кругами цвета какао.

«Ты родилась, чтоб работать в кондитерской, — сказал ей как-то Сашка, — тебя выдают соски». Она тогда рассмеялась и парировала: «А в тебе умер дегустатор!» — «Как это умер?!» — справедливо возмутился он тогда. Повелся, как маленький…

Но, в сущности, он был прав, ей нравилось быть среди кофе и десертов. Там она чувствовала себя на своем месте. Безупречные взбитые сливки, красноватая корица и темный шоколад, полупрозрачные яркие цукаты, молоко, ароматная пенка капучино и воздушные меренги в горячем какао. В детстве их всем классом после кино приводили в кафе, и пока мальчишки кривлялись и басили, строя из себя взрослых и крутых, пока девчонки, жеманясь, поедали пирожные и разглядывали взрослых женщин и их наряды, Леночка замирала у стеклянной витрины с пирожными и креманками, заполненными чудесами в сахарной пудре. Она глядела вниз на волшебные сладости, она смотрела вверх насколько могла и через двойное стекло холодного шкафа видела, как какая-нибудь немолодая уже женщина-продавщица в белом накрахмаленном колпаке, похожем на сахарный кулич, запускала кофе-машину или кофемолку. Или наполняла металлические круглые вазочки на трех закругленных ножках ребристой тягучей массой мороженого, похожей на толстую веревку. И женщина-волшебница заплетала эту веревку в высокую башню одним движением руки, а сверху украшала тертым печеньем, воздушной шоколадной стружкой или поливала темно-синим брусничным сиропом. Сироп стекал с белых холодных склонов, превращая лакомство в настоящую снежную гору. Так Леночка представляла себе Гималаи, про которые учили в школе. А потом подходил какой-нибудь толстый ребенок и забирал эту красоту. Леночка с грустью провожала его взглядом своих голубых глаз. Ей не хотелось съесть это холодное чудо — она знала его вкус, — но ей жалко было видеть, как вся сладкая красота грубо разваливается широкой алюминиевой столовской ложкой, даже не замеченная. Но превращение тёмных камушков-зерен в горьковатый, густо пахнущий ароматный порошок в кофемолке снова возвращало ее к радостям жизни. Верещание мотора слушалось ею как музыка. А все думали, что ей хочется сладкого, и прозвали ее «Семенова — обжора», правда, к ее скелетику это имя надолго не пристало…

От влажного воздуха в ванной легкие ее расправились, и удушливый кашель отступил. Этот кашель сопровождал ее, сколько она себя помнила. Из-за него она мало знала своих родителей, зато легко ориентировалась во всех легочных санаториях «от Москвы до самых до окраин». И когда родителей не стало, она этого практически не ощутила, хотя ей исполнилось тогда всего пятнадцать. В одном таком санатории она и познакомилась с Сашкой.

Но сейчас Ленку не слишком трогали воспоминания. Ее гораздо больше взволновала резкая боль чуть ниже ягодицы. Там проявился кошмарный черно-синий синяк огромного размера. Он был болючий-болючий и ужасающе яркий на ее молочной коже.

И тут девушка сделала то, чего никто бы не сделал на ее месте: подпрыгнула от радости в мокрой ванне, сморщив личико и разбрызгивая вокруг тяжелые капли. «Ура! Накрылась моя вечерняя работа и сто баксов с ней! Ура! Ура-ура-ура!!!» Она пулей вылетела из ванны, завернулась в полотенце и с чувством глубокого облегчения прошлепала в комнату. Схватила свою «моторолку», подарок Сашки, и села на край постели. Вызов сработал одним нажатием кнопки. На другом конце включилась голосовая почта. «Так даже легче!» — радостно отметила Лена.

— Саша. Привет! Как дела? Еще спишь? Извини. Я сегодня не приду. У меня уважительная причина — большой и страшный синяк на ляжке. Ничем не скроешь и не замажешь. Так что извини еще раз, — и бросила трубку.

Повинуясь порыву радости, схожему с чувством легкости от сброшенной ноши, Ленка повалилась на кровать, раскинув руки. И плевать, что волосы промочили подушку! Потом вскочила и распахнула шторы. Утренний свет вспорол их мякоть, словно врач, вскрывающий загноившуюся рану. Кремовое небо влилось в комнату, а за ним открылись миллионы мерен-говых снежинок. Лене стало легче от света и неба. Еще недавно девушка почти ненавидела этих сладострастных белых зрителей, а сейчас радовалась каждому новому паучку — они падали на землю, и им не было до нее никакого дела. Им нужно было работать — выбеливать землю, пряча скользкую наледь на дорогах. Делать то, для чего они созданы. Да здравствуют все синяки на свете и гололед!

Через полчаса Леночка Смирнова в черном пуховичке с седой опушкой под шиншиллу и удобных сапожках бежала по заснеженной улице на свою любимую работу. Вот куда она никак не хотела опаздывать или пропускать свою смену.

От вчерашнего гололеда осталось только воспоминание в виде бурой хлюпающей слякоти у троллейбусных остановок. Дворники поработали. Лене до метро было всего две остановки, и она решила пробежаться. Она чувствовала себя счастливой и свободной, вдыхая воздух вперемешку со снегом. Впереди у нее был новый день, полный любимой работы, и свободный вечер.

Разбросанная химическая соль прожигала темные пятна в кружеве снега на асфальте. «Как кляксы на промокашке или синяки на белой коже», — подумалось девушке. Черные пятна на белом асфальте бросались в глаза. Как по ступенькам, ее мысли от прогалин на тротуарах через синяк на собственной ноге перепрыгнули во вчерашний вечер. Вчера она получила свой синяк и приняла одно решение: попробовать делать то, что хочется самой. Только она очень устала и не додумала эту мысль, не решила, чего конкретно ей хочется.

Леночка пробежала через пушистые уютные дворы, заснувшие в обильном декабрьском снегу, вышла у входа в метро. Снова ее неприятно поразил цвет снега на дороге. Еще белый и чистый во дворе дома, он словно истончался ближе к дороге. Его пропитывала серая вода, расползаясь по белому снеговому телу, как раковая опухоль. Снег становился грязным. А потом и просто грязью. У спуска в метро снега уже не было совсем. Из слякотной, разложившейся снежной плоти торчал обглоданный тысячами ног голый асфальт. Клочки истерзанного снега, бесформенного, ноздреватого, грязного, лежали на ступеньках, ведущих вниз, и хватались за обувь прохожих, умоляя о внимании, помощи или хотя бы смерти. Люди брезгливо морщились и приподнимали края одежды, стараясь ступать на пустое место. Пожилая толстая женщина в форменной робе поверх грязно-синей куртки большой деревянной шваброй сталкивала бывший снег к щелям ливневой канализации.

Девушка вдруг до боли отчетливо ощутила себя снежинкой и оглянулась назад. Силуэты домов были нежно укутаны мягким белым снегом. У Леночки засосало под ложечкой, а горло сдавил сухой кашель, когда она опустила глаза к зияющему темнотой подземному входу. Вдохнув поглубже белый воздух, Леночка шагнула вниз, в метро. Ничего особенного, только синяк на левой ноге слегка побаливал при каждом шаге. Метро более всего располагает к воспоминаниям…

…Вчера ночью слякоть, бывшая некогда снегом, подмерзла у метро. Спуск вниз превратился в экстремальный аттракцион для запоздавших прохожих. Дул пронизывающий холодный ветер, принося с собой тяжелые тучи, беременные снегом. На улице как-то резко похолодало. Редкие прохожие кутались в свои одежды, пряча носы в шарфы по самые глаза. Среди них была и Лена Семенова. Она торопилась домой после очередной своей вечерней работы. Холодный ветер грубо толкался, как тот охранник, что выпроваживает поскорее с чужой вечеринки. Лена чувствовала себя уставшей, сонной и раздосадованной, но заснуть ей мешал каток под ногами. Она скользила по оледеневшему тротуару на своих модных широких каблучках-копытцах, то и дело изгибаясь то вправо, то влево, чтоб сохранить равновесие. Чтобы не размахивать руками как мельница и не выглядеть глупо, Леночка поглубже засунула их в карманы куртки. Путь от клуба до метро занимал минут пятнадцать, но погодка сделала его долгим и трудным. Видимо, не одной Семеновой приходили в голову мрачные мысли о мерзости бытия, так как все прохожие вокруг выглядели угрюмыми и спешили убраться с улицы. У самого метро дорога превратилась просто в каток. Лена вся подобралась и удвоила усилия, чтоб не поскользнуться. Больше ничего вокруг ее не интересовало — так же, как и всех.

Вдруг исчезла мужская широкая спина, маячившая перед Леночкой несколько секунд назад. Мужчина, бодро и самоуверенно обогнавший девушку, мгновение назад рухнул навзничь. Дорогая кожаная кепка его отлетела прямо к ногам девушки. Лена на секунду остолбенела у его изголовья. Потом протянула упавшему руку и поинтересовалась:

— С вами все в порядке?

Мужчина дико глянул на нее и попытался подняться, но руки и ноги его разъезжались на льду.

Прохожие огибали этих двоих, скользя по неудачникам равнодушным взглядом.

Лена помогла подняться мужчине, подала ему, отряхнув, его кепку и спросила еще раз:

— Вы в порядке? Может, вам помочь спуститься?

— Я в порядке, — растерянно ответил мужчина. Что-то в нем Лене показалось странным. У него глаза были настолько светлыми, что казалось, в них не было зрачков. Он сжимал в руках какую-то палку. «Плохо видит, наверное, — отметила про себя Лена, — потому и глаза странные». Она задержалась еще на мгновение, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, но, видя, что незнакомцу точно не нужна ее помощь, спустилась по лестнице в подземный переход. Через минуту она уже не думала ни о чем. Просто хотела спать.

Странный мужчина догнал ее у стеклянных дверей.

— Девушка, постойте! — прокричал он и схватил ее за рукав. Теперь она взглянула на него ошалело. Лена едва вспомнила, кто перед ней.

Тот, видимо, понял, что ведет себя необычно, и смущенно убрал руку, забормотав:

— Простите, что напугал… Я только хотел поблагодарить… — И полез в карман.

Девушка непонимающе смотрела на него, а потом подумала: «Денег, что ли, хочет дать?!»

— Да не за что. Ничего особенного… «Спасибо» вполне достаточно…

— Нет, вы не понимаете. Вы — такая… Настоящая! Это так редко встречается сейчас! — Он продолжал шарить в карманах.

«Сцена затянулась, — подумала девушка. — Сейчас еще клеиться начнет… Как некстати». Она оглянулась на проходящих мимо людей, и ей показалось, что все уже на них косятся. Лена попыталась отделаться от «благодарного спасенного»:

— Всего доброго. — И дежурно улыбнувшись во все свои молодые тридцать два зуба, она попыталась нырнуть за стеклянные двери. Напрасно. Он снова схватил ее за рукав. — Извините, но я спешу! — уже твердо высвободила руку Лена. По ее глазам читалось, что она настроена решительно.

— Вы не думайте, — мужчина, казалось, даже обиделся, — я просто хотел вас отблагодарить. Вот. — Он протянул девушке черный картонный прямоугольничек. — Это визитка. Может быть, мы еще встретимся и я вам как-нибудь…

— Извините, но мне правда нужно спешить, — вырвалась-таки Леночка и рванула в метро. Она не услышала последних слов белоглазого мужчины с черной тростью. Подумала только про себя: «Еще чего не хватало…»

Удивительно, но турникет больно ударил ее по ноге, хотя она как всегда правильно вставила карточку. Грохот разбудил дремавшую в своей будке женщину-контролера. Она захлопала круглыми глазами спросонья и стала похожа на волнистого попугайчика. Лена улыбнулась виновато, словно что-то сломала. Ей показалось, что странный мужик провожает ее взглядом и довольно улыбается. Но она твердо решила не оборачиваться и, превозмогая боль, как можно быстрее спустилась к платформе. В электричке она не думала ни о чем особенном. Ей хотелось спать…

…Теперь Лена с благодарностью вспоминала тот сломанный турникет — он обеспечил ей свободный вечер. Почему она сейчас подумала про вчерашний вечер? По двум причинам: во-первых, синяк побаливал, во-вторых, Лена наткнулась в кармане пуховика на кусочек картона, когда искала мелочь, чтоб купить в аптечном ларьке в переходе валерьянки. Это оказалась черная визитная карточка, которую ей вчера пытался всучить вчерашний знакомец. Девушка повертела в руках гладкий прямоугольник глубокого черного цвета. Выпуклые белые рельефные буквы, дорогое тиснение. Английский. «Cleaning. То, что вам действительно нужно». Ни адреса, ни телефона. Лена снова почувствовала на себе взгляд вчерашнего белоглазого незнакомца. «Странно», — подумала она. И карточка была странная, и человек, и то, что Леночка нашла ее в кармане, хотя точно не брала.

Но все теряло свое значение перед перспективой всласть поработать в любимой кондитерской! Ни о чем другом Леночка и думать не могла сейчас. Она автоматически сунула черную картонку в карман и забыла о ней. Даже не заметила, как вышла на поверхность. Улыбнулась: «Сапоги дорогу знают!» — и с удовольствием подставила лицо навстречу пушистым перышкам снега.

Лена представила себя снежинкой — чистой, белой, воздушной, летящей. Полет — вот что она чувствовала, когда бежала в свою кондитерскую. Кофейного цвета окна-витрины сейчас еще были тусклыми: только новогодняя гирлянда по контуру лежала звездной дорожкой. Облепленные снегом стекла казались щедро обсыпанными сахарной пудрой. Черная ручка на двери — лакричный леденец… Ее кондитерская — ее пряничный домик. Как и положено, со всеми сладкими чудесами из детских сказок. Все, о чем мечтала «Семенова-обжора» в детстве. Там даже своя Баба-Яга была — заведующая. Она «чахла над златом» после каждой смены и зыркала на приходящих детей так, словно готова была съесть их прямо сейчас, не дожидаясь, пока они растолстеют на ее сладостях.

Разница только в том, что теперь в этой сказке Семенова смотрела на сахарные чудеса с другой стороны витрины. Она работала в кондитерской. В той самой, в которую их водили еще в школе. Ничего особенного? А чем не воплощенная мечта?!

— Привет, малышка! Ты испортила мне утро. — Снежинка рухнула в серую слякоть. У перехода стоял Сашка. Бордовым пятном своей куртки он прорезал снежный воздух. «Ты мне тоже», — хотела ответить Леночка. Но опустила глаза.

— Привет, Саша, — захлюпала бывшая снежинка. Голос ее стал серым, как химическая слякоть на тротуаре.

— Я не подвез вчера. Ты так быстро убежала, а мне нужно было закончить дела. Я хотел выспаться, но твой звонок меня перепугал. Я же не справлюсь без своей рыжей «зажигалки», ты самая успешная официантка в этом месяце в моем клубе. — Снежинки таяли от этого хорошо поставленного баритона. Снежинка Лена тоже едва держалась. — И самая моя любимая. — Ее физически тянуло к нему. — «Три «я» в первой же реплике», — вдруг заметила она про себя. А вслух сказала:

— Я упала вчера, было скользко. Заработала синяк. Буду выглядеть некрасиво. Не хочу тебя подводить. — Она попыталась спастись словами, не поднимая глаз. «Оправдываюсь, как школьница в японском мультике».

Снег пошел гуще. Сашку стало хуже видно.

— Мне кажется, что ты просто меня морочишь…

Лене в этот момент захотелось, чтоб снежинки превратились в камни. Чтоб завалили его или ее. Чтоб выросла стена между ними. Чтоб…

— Я выписал тебе премию, и твоя сотня в моем кармане. Хочу вручить тебе ее лично сегодня вечером, у меня. Извинения не принимаются. — Он сделал еще один шаг к ней. Она подняла глаза. За его спиной падающий снег превратился в плотную белую стену, отрезая путь к теплеющей кондитерской. А сам Сашка стоял на мокром асфальте, попирая разгваз-данную жижу бывшего снега. Его шузам было все равно, на чем стоять. Снежинки, что падали у его ног, серели и исчезали в луже. «Грязь засасывает», — подумала Леночка, глядя на их трагический финал. Но ей на секунду показалось, что за спиной у парня снег плотнее, чем везде.

— Что? — не понял Сашка. — Что ты сказала?

Она и не заметила, что говорила. Но вдруг решила не молчать:

— Я сказала, что моя сотня в твоем кармане. Но не моя жизнь. Оставь деньги себе. А меня не трогай больше. Я устала. Я не хочу.

Произносить «Я» было сладко, как хрустеть меренгой. За Сашкиной спиной в воздухе снег еще уплотнился, обрисовав мужской силуэт.

— Не понял, — пробасил парень.

Его растерянность окрылила девушку. Она почувствовала, что сейчас или никогда. Нельзя брать пауз, нужно завершить начатое.

— Я не желаю больше у тебя работать. Я надеялась, что для тебя я нечто большее, чем просто самая успешная официантка месяца.

— Давай не будем выяснять отношения на улице, а? — Он поскучнел: опять женская истерика. — Мы с тобой давние друзья, даже немного деловые партнеры. У нас почти семейное предприятие. — Сашка много раз говорил ей что-то подобное, это действовало обычно как валерьянка. «Пусть девочке будет приятно». — Просто сейчас трудные времена, а когда мы окончательно встанем на ноги, раскрутим наш клубешник, то станем говорить о совсем других суммах… — Но он ошибся, сегодня все пошло иначе, уловка не удалась.

— Да пошел ты со своими деньгами! — вдруг ясно сказала Лена. В ее глазах отразился снег. — Ты обращаешься со мной как с продажной девкой, даже деньги за меня берешь. Хотя не имеешь на это права. Мне это не нравится. Мне это противно. Я хочу быть просто официанткой в кофейне. Подавать детям кофе и мороженое. Сделать чью-то жизнь немного слаще. Так тебе понятнее? Vt ничего другого я не хочу. И мне плевать, что ты сейчас скажешь. Я очень тебя любила, но ты меня измучил. Найди себе другую. Мне противно, понял? Я увольняюсь!

— Ты что разоралась? Успокойся, детка. Тебе ж нужны эти деньги, — попытался перехватить инициативу парень. Он не ожидал такого взрыва. Но злость, захватившая Лену, придала ей сил.

— Засунь свою сотню себе… И еще — вот! — Она достала из кармана «моторолку» и со всего размаха швырнула ее Сашке под ноги. Пластиковый корпус снежком разлетелся об асфальт. Черной бабочкой сверху на осколки опустилась картонная визитная карточка. На ней ничего не было написано.

— Сдурела совсем, истеричка! — заорал парень.

Но Ленка ничего этого не видела. Она быстрым шагом переходила улицу, задержав дыхание. Боялась, что прорвется удушливый кашель или что услышит позади себя красивый Сашкин баритон. Нет. Ничего этого не произошло. Грязная «зебра» под ее ногами превращалась в глазированное пирожное.

— Дура! Вот дура! — ругался парень, пиная осколки телефона. — Официантка хренова! Сдохнешь одна без меня в своей… кондитерской, за своей… стойкой! — Он резко повернулся, чтоб крикнуть вслед убегающей девушке вечное «Да пошла ты!», но звуки застряли вдруг в его горле. Он уткнулся носом во что-то белое.

Прямо перед оторопевшим Сашкой стоял бледный высокий мужчина в белом длинном пальто. Такой высокий, что Сашка при своих 188 сантиметрах роста доставал ему только до присыпанного снегом плеча. Такой бледный, что почти сливался со снегом. В руках мужчины была черная трость с костяным набалдашником. Он холодно смотрел на парня своими белыми глазами без зрачков.

— Она-то пойдет, — словно прочитав его мысли, вдруг заговорил мужчина. — А кто возьмет тебя за руку и отведет к свету? — Он глянул на оробевшего парня в упор. — Ну, ты и критин, парень! Удержать своего ангела сотней баксов!

— Да ты вообще кто такой? — пошел в атаку Сашка.

— Вопрос не в этом. Вопрос в том, кто ты такой и что будешь делать без нее. Она же твой ангел-хранитель, а я — Смерть. Потому и не здороваюсь. Согласись, странно желать здоровья тому, кому оно уже не понадобится.

Лицо белого мужчины оставалось серьезным, и голос был ровным. Но Сашке послышалась издевка. Он хотел было развернуться и свалить от этого психа, но не смог пошевелить и пальцем. Лишь заметил, что снежинки висят в воздухе — ни вверх, ни вниз. Вот когда он поверил в слова незнакомца.

— Из-за угла вывернет синяя «Шкода» и врежется в тебя. И ты не пойдешь на небеса. Ты же только что лишился своего проводника, эгоистичный недалекий придурок. — Голос Смерти был почти бесстрастным.

Сашка увидел медленно выплывающую из снежного скопа синюю «Шкоду-Филисию». Ее фары горели, как и положено в снегопад. Снежинки медленно завихрились у ее бампера. За рулем сидела крашеная девица и прижимала в уху мобильник. Ее ярко накрашенный рот был раскрыт в безмолвном крике.

Сашка заорал что есть силы. Крик прорезал застывший снег, и машина врезалась в то место, где только что стоял мужчина в белом. Его силуэт рассыпался на тысячи мелких снежинок на синем капоте и осыпался под колеса. Машина с визгом затормозила в сантиметре от орущего парня. Все прохожие на него оглянулись. Он замолчал, оглянувшись по сторонам. Девица на машине дала задний ход и, развернувшись, рванула поскорей по шоссе.

Говорят, что у людей за секунду до смерти проносится перед глазами вся прошедшая жизнь. Александр Матвеев успел разглядеть только свои последние пять лет, начиная с того момента, как познакомился с худющей рыжей девчушкой Ленкой Семеновой, когда после окончания мединститута отрабатывал положенные три года в легочном санатории по распределению. Думал, будет просто интрижка, а затянулось знакомство надолго. Ленка из рыжей Лолитки превратилась во взрослую. Он посодействовал в этом, но она, кажется, не была против… Она же подала ему идею открыть свой ночной клуб. Правда, он решил, что додумался до этого сам, но дело пошло, только когда Сашка взял Семенову на работу по старой памяти и по дружбе на «плавающий график». Словно удача пришла вместе с этой рыжей. Было в Ленке что-то такое, на что западали клиенты. Может, ее невинный взгляд. Но в ее смены выручка была самой высокой. Бизнесмен не мог этого не заметить, но чтоб она его любила да еще и ангелом была — это ему и в голову не приходило!..

Хотя когда она заболевала, он ощущал пустоту. И в кассе, и в сердце. По привычке считал ее глупышкой, влюбленной в сладкое, и, как порядочный человек, собирался сделать ее своей помощницей, когда решит отойти от дел. Она была безотказной и честной. Но не жениться же на ней из-за этого на самом-то деле? А может быть, выкупить ей дрянную кондитерскую, за которую она почему-то держалась, когда появятся деньги на благотворительность? Он эту кондитерскую еще со школы помнил. Стеклянный куб на углу с пыльными окнами, где толстые тетки кормили своих отпрысков сладким из жирных колченогих железных вазочек. Однажды Сашке, который тоже был толстым в детстве, в вазочку попала муха. С тех пор он терпеть не мог подобные заведения. Зачем Ленке сдалась эта кондитерская? Но если Ленка — его ангел? Почему бы и не сделать ей приятное — когда-нибудь? С ангелами надо дружить, они — существа нужные. Он будет теперь беречь ее как зеницу ока. Следы от протекторов, заканчивающиеся в полуметре от Сашкиных ног, — очень убедительный аргумент…

«Значит, не все еще потеряно! — вдруг пронеслось в Сашкиной голове. — А что она у меня любит больше всего? Ага!» — И он стремглав помчался к цветочной палатке, где сияли белоснежные хризантемы, похожие на падающий снег. Ларек находился через дорогу. Окна кафе, которое рыжая девушка предпочла грохоту ночного клуба, светились уютным светом. Почему Сашка раньше этого не замечал? Ему даже показалось, что он видит там яркие Ленкины кудри. Он пошел на свет через пелену снега. Уже представлял, как зайдет и протянет девушке букет белых цветов и скажет…

Из-за поворота, без дальнего света, что запрещено правилами дорожного движения в туман и снегопад, выехала синяя «Шкода-Фамилия»…

Поземкой по дороге летел Смерть. Никем не замеченный. Не узнанный. Летел и кивал проходящим мимо ангелам с людьми и людям с ангелами, чье время еще не пришло. У него было отличное настроение. Еще бы! Создать легенду. Исправить жизнь. Отдать долг доброй девушке. Давно он так не веселился. Хотя ничего особенного вроде и не произошло…

 

Счет 2:1. Тайм-аут

— За всех рыжих девчонок мира! С ними жизнь ярче! — Мы чокнулись все трое. Sash и мой друг пролили текилу на стол. Их это жутко рассмешило. Пришлось дозаказывать.

Из бледных облаков дискотечного тумана вышла рыжая Лена с подносом в руках и со знанием дела вошла в сизые клубы табачного дыма в дальнем углу клуба. Sash посмотрел на нее как на привидение. Он в полнее мог бы спросить меня, откуда я знаю о Лене. А я бы ответила: «Это действительно важно — знать, откуда я знаю? Что изменится, если я отвечу? Может быть, я ее старшая сестра? Или сегодня особый день, когда то, что ты вообразишь, появится и заживет своей отдельной жизнью?» Я не солгала бы своим ответом.

Бледное привидение, мой высокий знакомец, прошло за спиной Sasha и, подмигнув моему большому другу, удалилось сквозь стену.

Друг помахал ему рукой и объяснил юноше:

— Мой старый знакомый. — Потом покосился на меня: — Наш старый знакомый.

В этом ночном клубе подобные признания звучат двусмысленно. Sash резко обернулся, не знаю, успел ли он заметить тонкий длинный силуэт, растворившийся в неоновом сумраке.

Я невольно залюбовалась исчезновением. В тяжелом земном мире быть легким, вездесущим, всепроникающим значит быть свободным. Хотя Смерть и не может похвастать абсолютной свободой (приходится же ему следовать расписанию), но он точно знает, что он делает и для чего он там или здесь. У него не возникает основного человеческого вопроса: «Зачем я?» А в моем случае возникает еще маленький довесочек из слова-наречия «здесь». «Зачем я здесь?» — это уже мой вопрос. Я мучаюсь им последние 362 дня. И только три дня в году у меня есть четкий ответ: чтобы свалить отсюда! Канун Рождества — один из этих трех замечательных дней.

Последние две тысячи лет этот день имеет четкое название, которое лучше отражает его суть. Рождение нового. Переход. Из одного в другое. От одного к другому. Пересекаются, нет, перетекают… Нет, снова неточное слово. Грубый язык звуков не может передать музыку сфер. Три дня в году они, небесные и земные сферы, соединяются в один чарующий аккорд, и тогда сдвигаются оси галактик и изменяются судьбы народов. И слово становится плотью, а плоть обретает вечность. И происходят чудеса! Как я нуждаюсь в сегодняшнем чуде! В настоящем рождественском чуде!

Современные люди точнее древних язычников. Те только видели: происходит что-то необыкновенное. Они чувствовали силу. Потому и называли это время даже как-то наивно и неумело: зимнее солнцестояние, поворот года и прочее. Этим же дано знать, что происходит, а они не обращают внимания на Все То, Что Может Произойти Сегодня, Если…

Если судить по невинной реакции на юношеском лице, наш милый мальчик оказался не так порочен, как хотел показаться. Он предложил:

— Может, пригласим и его, раз у нас такая пьянка.

Я возражаю:

— Он не в настроении. Зануда занудой. Пока вы тут пили на поцелуй, я успела перекинуться с ним парой слов. Его тянет на философию сегодня. К тому же он занят, у него дела.

Почему-то мои разумные объяснения вызвали улыбку у обоих моих собеседников. Иногда я испытываю огромное желание нарушить правила и узнать, о чем все же думают мои собеседники. Но нет, это искушение, не иное как человеческое. Соблюдай обязанности, сохраняя спокойствие и достоинство, и ты добьешься…

— А сразу видно, что ты не писатель, а журналист, — язык Sasha еще не заплетается, но и трезвым его уже не назовешь, — у тебя ответы точные и… — он ищет нужное слово на пластиковой столешнице; там его нет, — отстраненные, что ли. Ты смогла бы описать вкус черешни?

Это вызов. Но я не обязана его принимать. Или мальчик со мной заигрывает.

— Конечно, милый, я же профессионал, — улыбаюсь в ответ. — Только мне не нравится черешня. В ней косточки. Когда ты ешь черешню, ты помнишь о жесткой крупной косточке, разрывающей сочную мякоть? О зубодробилке, спрятанной за алым шелком? Она же все портит. Вот если бы в черешнях не было косточек…

Не понимаю, чему эти двое снова улыбаются?!

— Знаешь, как прикольно плеваться косточками? — говорит Sash.

Вот балда!

 

Второй тайм

Лязг железного засова заменил звон воображаемых бокалов. Краснощекий охранник в форменном сером костюме с наслаждением запер дверь изнутри. Ветер на улице поработал над его обычно серым лицом. «Да что такое высшая справедливость вообще?!» — подумал Сергей, услышав последнюю фразу.

— Без пятнадцати, — торжествующе произнес он, — мы закрываемся. — И посмотрел победителем.

— Серега, ты — зануда! Как с тобой жена живет? — засмеялась Лена. Она давно уже так много не смеялась. Ей было легко и тепло — от кофе ли, от отдыха ли, или от того, что напротив сидел человек с синими как небо глазами. — Хочешь кофе? — Она чувствовала легкость.

— Я угощаю, — отозвался посетитель.

— Хочу водки, — буркнул Сергей. — Но если на халяву, то коньяку. Мы закрываемся все равно. — Он пытался быть крутым, а не грубым.

— Сережа, у нас кафе-кондитерская. Водки нет! — пожурила Лена. «Даже не огрызнулась!» — они оба это заметили. — А коньяку последняя порция. Ион самопальный. — «Я его еще вчера чаем разводила, ты же сам видел», — пронеслось у девушки в голове.

Но Сергей был зол на жизнь, нехорошо зол, и потому ему было плевать на все отговорки.

— Налей ему коньяку, — попросил мужчина. Лена ласточкой слетала на легких, словно новых ногах.

— Дрянь какая-то, — поморщился охранник, принимая склянку с бултыхающейся жидкостью янтарного цвета. — Да я по цвету уже вижу, что дрянь. Что я — хороший коньяк не пил, что ли?

— На халяву и уксус сладкий, — заметил незнакомец. Сергей воспринял это как вызов.

— Ага, и жид удавился, — в тон ему продолжил охранник. Чуть заметная тень пробежала по лицу посетителя. — Ну, будем здоровы, славяне! — рявкнул Сергей и, не сводя глаз с угощавшего, опрокинул в рот питье. Человек тоже не отводил своих синих глаз. — Ну, гадость какая. Клопов ею травить. Там больше нет?

Лене стало очень стыдно за Серегино поведение. Уголки рта ее опустились, и личико погрустнело.

— Нету, кончился! — в привычном тоне огрызнулась она, тем более что и правда от души бухнула в склянку остатки до последней капли. Потом обернулась к мужчине и чужим голосом сказала: — Мы закрываемся. С вас 128-50. — Она не знала, куда деть глаза, но уже слышала шаги дежурного администратора. Потомственный завскладом и бывшая красавица, еще помнившая как управлять людьми одним движением бровей, та грозно поднималась из подсобки в подвале в зал по коридору, приближая конец истории.

Человек полез в карман куртки и достал что-то оттуда, зажав в кулаке. Ловко подбросил, поймал, положил на стойку, звонко хлопнув и прикрыв ладонью.

— Ты похожа на Элли в своих серебряных башмачках. Стоишь у дороги из желтого кирпича, и все чудеса с тобой, они начнутся завтра, с первым шагом.

— Ага, а я ее Железный Дровосек, — схамил Серега.

— Типа того, — беззлобно ответил поздний гость, — у Дровосека же было сердце. Только он не мог себе позволить в это поверить. Боялся распробовать, расчувствоваться, заржаветь… Кесарю — кесарево. — И посмотрел серому охраннику прямо в глаза. Тот глядел исподлобья.

Человек убрал руку со стойки и пошел к выходу. В дверях он обернулся и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Иногда бывает достаточно повода. Например, снега.

Снег за окном валил стеной.

 

2:2. «Небо цвета свежего какао»

Она не думала, что здесь будет настолько тяжело.

Небо было серо-розовым, цвета свежего какао, сильно разбавленного топленым молоком. Казалось, вдохни поглубже — и согревающий аромат детского напитка защекочет ноздри. Но запахов не было. Было только небо и город под небом. Их соединял снег.

Не было солнца, а значит — и времени не было. Небо затянули плотные снежные тучи. Они срослись над городом сплошной пеленой, так что перестали быть тучами, а стали покровом. Под этим покровом время остановилось. Не стало больше предрассветных или вечерних сумерек, дня или ночи. Остались только свет и темнота. Стрелки часов в городе под небом продолжали свой привычный бег, отсчитывая абстрактные секунды, минуты, часы. Но ощущение времени исчезло.

Не стало и пространства, и движения. Весь огромный бушующий, вечно спешащий и движущийся мир тоже остался вне этого покрова из туч. В городе не было даже ветра. Только небо и город под небом. Их соединял падающий снег.

Молодая девушка стояла у стойки бара в кафе-кондитерской, повернувшись к окну боком, обхватив себя руками — то ли согревая, то ли сдерживая себя. Но поворот головы и взгляд ее были устремлены к окну, к снегу, к небу.

Ее черные прямые волосы были недлинно подстрижены, и боковые пряди острыми крыльями ласточки лежали на белых щеках.

— Ваше какао, — сказала рыженькая девушка-официантка, поставив перед задумавшейся клиенткой бумажный стаканчик с ароматным напитком, — будьте осторожны, оно очень горячее. Спасибо за заказ, ждем вас снова, — привычно отчеканила она свою дежурную фразу и не пробила чек.

Грустная темноволосая девушка взяла стакан хрупкими ладошками и отошла к столу у окна. В полупустом кафе по гулкому бетонному полу она прошла, не оставив за собой ни шлейфа духов, ни звука шагов. Официантка моментально забыла о ней.

Девушка с какао села на высокий стул, снова полубоком повернулась к окну, поставила наконец стаканчик на стол, но не отняла рук.

Можно было подумать, что она озябла и пыталась согреться о горячий напиток. Она даже чуть нагнулась над своим какао. Теплый ароматный пар коснулся ее лица. На мгновение ее ресницы дрогнули, а брови чуть сдвинулись, словно она пыталась понять, почувствовать что-то совершенно новое для нее. Но что может быть нового в старом добром горячем шоколаде?

Ее лицо снова стало грустным. Тот же взгляд: вниз — в сторону — вверх, к небу. Ее легкие волосы качнулись в ритме падающих снежинок. Две слезинки упали в какао, чуть запоздав, как синкопа. Но музыки не было. Не было запаха, вкуса. Она ничего этого не чувствовала. Только видела и слышала. И страдала от того, что она видела и слышала.

Глядя на небо как на что-то родное и знакомое, она искала там утешения. Как много бы она отдала за то, чтобы только остановиться, и смотреть на небо, и никогда не уходить. Не двигаться дальше.

Но ей нечего было отдать за право любоваться небом и снегом.

У нее было поручение, которое она не могла не выполнить. Это был ее долг. Долг был сильнее ее. Долг был ею, всей ее жизнью.

Ее не посещала мысль, что можно не выполнять задание. Без исполнения долга само ее существование не имело смысла и оправдания. Девушка это понимала. Но она не думала, что здесь будет так тяжело!

Осознание этой тяжести придавило девушку к серой земле. Все, что ей оставалось, — это жижица в бумажном стаканчике вместо неба.

С усилием она оторвала взгляд от неба и перевела на какао.

— Боже мой, Боже мой, здесь ты меня оставил! Но да не моя воля будет, а Твоя, — прошептала девушка над остывающим питьем. — У меня нет моей воли. — Ей совсем не хотелось пить.

— Какао цветом напоминает небо в такую погоду, не правда ли? — послышалось рядом.

Девушка повернулась на голос. Чуть справа от нее стоял пожилой человек, почти старик, в сером шерстяном пальто. Черный каракулевый воротник и плечи пальто были изрядно присыпаны снегом. В руках он держал такой же стаканчик с какао, какой стоял перед девушкой.

— Вы позволите? — старомодно поклонившись, спросил старик и указал на рядом стоящий стул.

Девушка не оценила галантности, вся мизансцена ее лишь удивила. На ее лице вновь появилось выражение озадаченности, словно она пыталась что-то понять или припомнить, рассматривая пожилого мужчину, как недавно рассматривала какао.

Еще мгновение или несколько упавших снежинок за окном, и она вновь загрустила бы, отведя взгляд вниз — в сторону — вверх, но старик сказал:

— Спасибо.

От этого слова девушка вздрогнула.

— Что вы сказали? — переспросила она.

— Я сказал, что какао похоже на небо, — повторил человек, улыбаясь приветливо.

— Неужели? Совсем не похоже, по-моему, — ответила девушка. Звук собственного голоса поразил ее.

— Это потому, что вы не пробовали какао с топленым молоком, — ответил мужчина и поставил свой стакан рядом с ее стаканом. Какао в нем было цвета неба в снегопад.

Пожилой человек отвернулся, снял пальто, повесил его на вешалку у ближайшей стены и остался в черных шерстяных брюках и благородно-сером вязаном джемпере.

Слова «благородный» и «серебристый» очень шли ко всему его облику.

Старик провел ладонью по своим седым волосам, стирая с них остатки снега. Влажные волосы чуть замерцали в холодном свете. Когда же он сел рядом, девушке вдруг самой захотелось так же прямо держать спину. Она невольно выпрямилась. Он же, наблюдая за ней, сделал глоток какао, спрятав улыбку в стакан.

— Право, попробуйте! Здесь готовят отличное какао. Пока ваше еще совсем не остыло. Божественный напиток, — откомментировал старик и с явным удовольствием сделал еще глоток.

— Божественный? — переспросила девушка, встрепенулась и поспешно опустила голову. Неуверенно копируя движения сидящего напротив человека, она пригубила свое какао.

Удивление, недоумение, разочарование и интерес — эти чувства одно за другим сменялись на лице девушки.

— Это…

— …вкусно, — подсказал пожилой человек.

— Вкусно?.. Вкусно, — задумчиво повторила девушка, пробуя теперь слово, как только что пробовала питье. — Вкусно, но совсем не божественно.

Она посмотрела на соседа с укором.

— И тем не менее какао очень вкусное. Приятное, — настаивал, почти наставлял пожилой мужчина, улыбаясь.

— Приятное? — опять переспросила девушка. Это слово тоже было новым для нее.

— Приятно — это то, что чувствуешь внутри, от приятного хочется улыбаться. Попробуйте еще, — ласково сказал старик.

Девушка уже увереннее сделала несколько глотков и улыбнулась. Улыбка удалась ей с первого раза…

Охранник кондитерской, мужчина лет тридцати, уже давно поглядывал на странную пару у окна: старик и девушка о чем-то оживленно говорили. Ничего антиобщественного. Наоборот. В поведении этих двоих не было ни равнодушия дальних родственников, ни дружеской деловитости новых знакомых, ни пьяной пошлости неравных влюбленных.

В обязанности охранника входило решение спорных вопросов. Эти двое явно спорили, но их спор вряд ли требовал вмешательства. Сейчас они были чуть ли не единственными посетителями кондитерской, взгляд поневоле задерживался на них. Но охранник вдруг поймал себя на мысли, что смущается, глядя на старика и девушку. Словно наблюдая за разговором этих двоих, он видит что-то сокровенно-личное, по-детски интимное. Он чувствовал себя также, как тогда, когда первый раз нечаянно увидел своего сына, вставшего в кроватке самостоятельно. Судьба дала ему возможность стать случайным свидетелем этого чуда, он тогда даже дыхание сдержал, лишь бы не спугнуть малыша. Ребенок встал — он был в начале чуда под названием жизнь.

Что-то подобное чувствовалось и в этой паре. Пожилой мужчина, почти старик, и девушка в белом пили какао. Как в первый раз.

— …есть вишни летом, надкусывая нежную кожицу. Тогда красный сок растекается во рту, и сладость с легкой горчинкой обостряет твое зрение. Осенью рано поутру прекрасно вдыхать медово-соленый запах хризантем, когда кончики пальцев зябнут, сжимая цветочные стебли. Летом шелковистые лепестки роз остужают губы лучше любого оранжа, но газировка со льдом тоже хороша в жару, — говорил седой старик девушке.

Она вся превратилась в слух. На щеках ее играл нежный детский румянец. Она словно оживала с каждым глотком какао, с каждой фразой собеседника, впитывала его слова.

— Есть еще много хороших вещей: мех и шелк, цвета и запахи, вкус во рту и ощущения на коже. Музыка, — продолжал пожилой человек, глядя на девушку с серьезной нежностью, как учитель глядит на делающего первые успехи ученика.

Ученица ловила каждое слово, а когда учитель замолчал, осмелилась спросить:

— И все это приятно? Все эти удивительные вещи можно попробовать? Они есть здесь? — Глаза ее загорелись. Девушка даже по-детски заерзала на стуле.

Ответ поразил ее.

— В любой момент. Стоит только протянуть руку, как она коснется чего-нибудь. Остальное зависит от сердца. Попробуй. Закрой глаза и протяни руку.

Девушка послушно закрыла глаза и осторожно, медленно двинула руку вперед.

— Ничего, — сказала она. — Совсем ничего.

— Только глаза не открывай, — строго сказал старик. — Ты чувствуешь боль?

— Нет.

— Это уже хорошо. Половина людей на земле сейчас страдает. Продолжай двигаться.

Она послушно протягивала руку вперед, к нему.

— Ты чувствуешь холод?

— Нет.

— Треть мира сейчас мерзнет, в ближайшем сквере одинокая пожилая женщина засыпает под равнодушным снегом. Она тоже не чувствует холода.

Рука девушки дрогнула. Губы приоткрылись.

— Молчи. Не открывай глаза, — приказал старик. Она повиновалась. Еще секунду ее рука двигалась в пустоте.

Затем учитель осторожно взял ее ладошку в свои руки, согревая бледные девичьи пальцы.

От неожиданности она открыла глаза. Увидела его.

— Что ты теперь чувствуешь? — спросил старик, вглядываясь в ее широко раскрытые глаза.

— Ты теплый. Живой.

— Правильно. У тебя чистое сердце. Ты можешь видеть чудеса на этой земле. Для тебя жизнь может быть прекрасной.

Охранник с все большим напряжением следил за событиями, происходящими за столиком у окна. Со стороны все это напоминало попытку соблазнения. «Но в принципе это не мое дело, ничего аморального пока не происходит», — подумал про себя он. Чувство легкой досады кольнуло его. Эти двое так красиво общались! Неужели все было только банальным съемом?

Девушка высвободила руку. Охранник, сам того не понимая, вздохнул с облегчением.

Она отодвинула пустой стакан. Лицо ее изменилось, стало суровым. Румянец вновь отхлынул, кожа приобрела мраморную бледность, черты лица заострились. Перемена произошла столь стремительно, что во всем облике девушки вдруг проскользнула угловатость мальчика-подростка.

Срывающимся, ломким, подсевшим, непослушным, словно чужим голосом она сказала:

— Если бы все было так, то людям ничего бы не оставалось, как быть счастливыми. Иметь перед собой или даже в себе такое богатство и не радоваться невозможно. Но я вижу, что вокруг люди ходят, понурив головы, смотрят себе под ноги, хмурятся, сердятся, торопятся куда-то, опаздывают, кричат друг на друга. Смеются так, что это скорее похоже на ржание лошадей, а не на музыку ручья, о которой ты говоришь. Вечно грязные для себя, они считают себя слишком чистыми для других. Люди связаны между собой, знают это, но убивают и мучают ДРУГ друга.

Если бы жизнь была полна тем, что ты мне называл, если бы человеку хватало этих радостей, то за окном был бы совсем другой мир. Мне бы не пришлось тогда сидеть здесь и ждать, когда в 10 часов 20 минут абстрактного времени в дверь здания напротив этой конкретной прогоркло-сладкой кондитерской вбежит парень в серой заляпанной куртке… Мне бы не пришлось тогда идти за ним через холодный снегопад, чтоб…

Старик прервал ее вопросом:

— А зачем тебе куда-то идти?

Темноволосая девушка уже не была ни грустной, ни оживленной. Она отвернулась к окну и весь свой гнев вложила во взгляд в никуда. Выстрел ее голубых зрачков прошел через стену живых снежинок за окном. Ни одна из них не прервала своего полета. В тот же момент в Гималаях сошла вниз снежная лавина. Гималаи были на одной географической долготе с кондитерской.

Девушка резко повернула голову, так что пышные волосы ее облаком качнулись, опоздав. Теперь на собеседника смотрела холодная юная особа. Она точно знала, что ей делать и что отвечать.

— У меня есть поручение к молодому человеку. Я должна его выполнить. Это моя работа. Ничего личного, — хорошо поставленным голосом пропела она и спокойно улыбнулась.

Охранник с удовольствием наблюдал эту сцену: как ловко девица отшила старика, как водой окатила! И правильно! Престарелый папик должен уже понимать, что к чему и кто — кому. На сладенькое потянуло на старости лет? Чуда не случилось, дед. Он ухмыльнулся и отвернулся, разочарованный. Стал смотреть в окно. Снег за окном валил сплошняком.

Вспомнилось ему, как начиналась беседа этих двоих, какое теплое чувство окружало их тогда, как оживала эта бестелесная, бесцветная, грустная девчушка. Что говорил ей этот пожилой мужчина? Что в тех словах вызвало ее к жизни?

Старик говорил о чем-то приятном, с удовольствием говорил, ему самому нравилось то, что он шептал девчонке. А она прямо-таки внимала ему: все, берите ее голыми руками! Дед поспешил взять, вот и поплатился. Но начало было виртуозным! Вот бы самому так же научиться!

Новые знакомства с хорошенькими девушками хоть как-то разнообразили бы его серые будни. Превратили бы на время в цветные бредни. Хотя нового, конечно, ничего бы там не было. Что он, мальчик пятнадцати лет, что ли, давно уже он все пробовал.

Снегопад за окном тщательно замазывал все краски мира. Скучающий охранник тупо смотрел на стаю белых мух за окном. Все равно дальше, чем на полметра вперед, ничего не было видно. Белая стена.

То, что за этой живой стеной, он и так прекрасно знал. Другая стена. Серая бетонная стена института, что стоит через дорогу. Какой-то институт, похожий на улей, как и все институты на свете. И все в нем похожи на пчел, даже на разряды их разделить можно: трутни, охранники, воины, рабочие пчелы, королевы, личинки, кто там еще?

Тоскливо смотреть на это. Думать об этом еще тоскливее. Потому отличный способ не бежать от тоски — не думать. Брать что есть, что дают. А если очень хочется, то и то, что плохо лежит. Не глядеть на журавлей в небе, бесполезные они птицы. Кормить синиц — доброе дельце. Надевать в дождь галоши. Носить перчатки. Не падать в лужи. Идти куда зовут и посылать, если не зовут туда, куда хочется. Делать дело, которое поручили. Твое — не твое, что за сопли?! Кормит — и ладно. День пройдет — и слава Богу. Все так живут…

Он сам когда-то тоже учился в чем-то похожем. Был трутнем. Стал охранником у чужого улика. Кто придумал этот чертов снегопад?!

За стеной снега — стена дома, за той стеной еще стена, и дальше, и дальше. Даже если выйти за все стены города, то что там будет? Правильно, стена из снега. Может, и небо — хрустальная стена. Сегодня оно как никогда похоже на густой покров. Вот твое место, твоя жизнь, какая есть, ограниченная небом, снегом, стенами, стеклами. Все остальное — желание присыпать блестками серые стены. Иногда получается красиво.

Охраннику стало вдруг душно, заныло сердце. Он испугался. Такое с ним происходило впервые. Быстренько он поднялся со своего места у входа и подошел к девушке за стойкой.

— Ленусь, есть что от сердца? Закололо что-то, — виновато-небрежно спросил он.

— Ой, ты что это, Сережа? — сочувственно защебетала та. — Сейчас валерьяночки дам. — И высыпала ему на ладонь три аккуратные желтые маленькие таблеточки. — Держи.

Он испытал облегчение, увидев нежно-желтые кругляшки. Обрадовался им как солнышку.

— Смешные какие. Желтые, — и проглотил их, не запивая.

— Это на погоду, наверное, — сказала Леночка. — Вон сколько снега навалило. В лесу сейчас, наверное, красиво…

Сергей не был настроен продолжать беседу, но яркие таблетки в серый день его порадовали. Он стал просто слушать щебетание Леночки, как слушают трель синицы в солнечный зимний день.

Старик и девушка за столиком у окна молчали. Он, видимо, собирался с мыслями после леденящей оплеухи. Она напоминала блестящую сосульку. Холодный искусственный свет от ламп дневного света кафе смешался со светом из окна на лице старика как на палитре художника. У него резко обозначились все морщины, он словно еще постарел. Особенно ярко проявились морщины скорби на щеках, оттянув за собой вниз и уголки губ, и уголки глаз.

— Вы правы, это ужасно, — заговорил он, снова перейдя на отстраненное «вы» с той, которой еще мгновение назад говорил «ты», как дочери. — Ужасно, когда нет ничего личного. Может быть, сразу это и не заметить, но почти все людские беды начинаются, когда заканчивается личное. Все, что вы только что назвали, появляется тогда. Когда кто-то скажет: «Ничего личного», «Не мое дело», «Просто работа». Тут заканчивается человек, ведь человек — это личность, душа. А нет личного — и для души ничего нет. Вы еще молоды, но, наверное, знаете, что все наемные убийцы говорят: «Ничего личного», прежде чем спустить курок. А на Нюрнбергском процессе самое частое оправдание было: «Я просто делал свою работу». Никогда, никогда так не говорите!

Девушка внимательно-вежливо слушала. Не перебивала. Ее лицо не выражало ничего. Красивое и холодное, как покрытая снегом равнина.

— Я уже давно на этой земле — продолжал старик, — видел достаточно, чтоб понять такую простую истину. Личное делает жизнь. Мое лицо исписано морщинами, как рукопись романа испещрена словами о жизни. Словами, которые что-то да значат. Ваше сейчас — ангельски чистое, как белый лист. Но ни одну из своих морщинок я не отдам, не променяю на ледяную гладкость вашей кожи, потому что все они — моя жизнь, которую я лично прожил. Жизнь всеми ее гранями не проходила мимо меня, это видно, не правда ли? Я много плакал, много смеялся, потому что душа моя работала. Поэтому вишни в моем саду всегда разные, но вкусные, а какао — густое и похоже на небо. Лица в морщинах достойны уважения не меньше младенчески свежих, а то и силиконовых мордашек: на них повесть о жизни.

Девушка опустила ресницы. Старик продолжал:

— У большинства людей, хороших людей, правильных, в меру честных и порядочных, вишня не сладкая, а какао водянистое. Они уже давно забыли вкус и запах. Знают, помнят из детства что-то, но не допускают к своему сердцу. Нет у них ничего личного, только сны да воспоминания. Все суррогат: кофе — растворимый, лапша — сублимированная, одежда — из полиэстера, духи — синтетические. Все из дыма. Так они и ходят, одетые туманом, дым у них в головах, хмарь в желудке. Искусственные наполнители и красители стоят стеной между душой и жизнью. Это оправданно экономически — подделка всегда дешевле оригинала, будь то продукт или чувства. Чтоб не было ничего личного. Но разве можно назвать это жизнью? — Мужчина говорил, все больше и больше увлекаясь, устремляясь к собеседнице. — Нужно прожить долгую жизнь, чтоб стать как ребенок. Мы, старики и дети, так похожи — воспринимаем жизнь как личный подарок. Радуемся и теплому солнышку, и вкусному супу. Для детей все — открытие, для стариков — окно в вечность. Знаете, какая мысль пришла мне в голову в один из снегопадов? — Он понизил голос почти до шепота. Девушка невольно прислушалась сильнее, глядя ему в глаза. Только сейчас она заметила, что глаза у него такие же голубые как у нее.

— Какая?

— Почти всю свою взрослую жизнь почти все люди не живут, а парят над жизнью, летают параллельно ей, ничего лично не замечая.

Старик замолчал. Теперь он смотрел на полет снежинок за окном: каждая парила совершенно самостоятельно, не соприкасаясь с другими. Конец их был одинаков — все падали вниз и исчезали из поля зрения.

Девушка проследила его взгляд. Полет снежинок невозмутимо продолжался — из бесконечности в бесконечность. Девушка подняла глаза на собеседника, села как можно более прямо, повела плечами, потом посмотрела на часы над стойкой бара. 10 часов 15 минут.

— Мой клиент появится через пять минут. Он, как обычно, опаздывает на лекцию в своем институте. Он всегда опаздывает. Сейчас он пробегает через сквер, где, возможно, сидит та старушка, которую ты упоминал. Уверена, он обязательно поскользнется у самого большого сугроба и рухнет туда со всего разбега. Я давно за ним наблюдаю — это часть моей работы. Но, признаться, не могу понять, почему выбор пал на него. Чем он так важен? Что может сделать? Тем не менее меня направили именно к нему. Я буду просто выполнять свою работу, потому что иначе я лично не вынесла бы и минуты рядом с таким нелепым человеком в таком, возможно, прекрасном мире.

Она еще раз взглянула на часы и встала.

— У меня есть еще три минуты. Хочу вам сказать спасибо за беседу, она была… приятной, за какао — оно было… вкусное. — Каждый эпитет произносился через маленькую паузу. — Но, к сожалению, я должна откланяться, чтобы сохранить свой разум… холодным. Я должна быть… точной и аккуратной. Только так можно существовать в этой… интересной жизни. — И она, примирительно улыбаясь, положила свою белую ладошку на широкую, с выпуклыми венами, смуглую руку старика. Ей стало жаль этого пожилого мужчину-ребенка.

Вдруг ее словно ожгло, и она резко отдернула руку. Старик многозначительно посмотрел ей в глаза, затем произнес чуть ироничным тоном, неожиданным для девушки в этой ситуации:.

— Если бы Господь спасал только достойных и умных, то имя Ему было бы — компьютер. А тебя как зовут здесь?

— Простите, — спросила девушка, желая холодным тоном вернуть утраченное преимущество, — мы разве встречались?

— Придумай себе имя, — посоветовал старик, — у всех на земле должно быть какое-нибудь имя. Тебе подойдет что-то с буквой «ж» в середине как «снежная». И как большая снежинка в сердце слова. Это мой личный тебе совет.

Девушка отпрянула. И снова повела плечами, словно озяб-нув, откинула волосы движением головы, сощурила глаза, готовясь сделать нечто.

Мужчина тоже встал. Со стороны казалось, что он галантно раскланивается со своей юной дамой. Он же, заслонив ей путь к выходу и правда слегка поклонившись, но не отрывая взгляда от ее глаз, прошептал особым глубоким чарующим голосом:

— Если бы ангелы лично знали некоторых живущих, то многие из них захотели бы обрезать себе крылья ради чуда в жизни своих людей. И не жалели бы об этом потом.

— О Боже! — воскликнула девушка и прижала руку к плечу, но быстро овладела собой. — Позвольте пройти, я опаздываю, — почти спокойно произнесла она. — Всего вам доброго.

Человек отступил. Она почти выбежала из кондитерской, накидывая на ходу белое буклированное шерстяное пальто.

Мужчина направился к барной стойке, не глядя больше на девушку. Охранник Сергей у бара и рыженькая официантка Леночка у кофейного аппарата посмотрели вслед убегающей девушке. Стеклянная дверь за ней закрылась. Когда хрустальные колокольчики над входом закончили петь свою волшебную трель, фигурка девушки промелькнула на фоне снегопада за широким окном. Каждый из этих троих подумал о своем.

«Как странно, — подумала Леночка, — она же вроде бы была брюнеткой с каре, а теперь у нее длинные белые волосы. Хотя снег же на улице, а она без шапки. Мне, наверное, показалось. Как не мерзнет? Интересная, хотя ничего особенного»

«Красивая походочка, летящая, словно у нее крылья за спиной, — отметил Сергей. — Чудная девчушка. К кому-то спешит». За спиной девушки снежинки летели снизу вверх. Видимо, она шла очень быстро.

Импозантный пожилой мужчина в благородно-сером джемпере усмехнулся про себя: «Я прекрасно понимаю тебя, девочка. Помню себя на твоем месте. Столько всего обрушилось сразу: цвета, звуки, запахи, вкусы, чувства, ощущения, чувство тяжести от земли, от людей. У людей есть целое детство, чтоб все это освоить. А у нас… Представляю твое состояние. Когда-нибудь ты представишь мое. Хорошо, что я ветре-тил тебя сегодня. Уж мне ли не знать, как могут болеть шрамы под лопатками в такую погоду».

— Чудесная девушка, — произнес он вслух и подмигнул Леночке. — Мне еще порцию какао, оно у вас замечательное.

 

3:2

Дежурный администратор вышла из подсобки, как балерина на поклон. В возрасте «пятьдесят навсегда» и при своей комплекции она сохранила девичью легкость движений. Так казалось со стороны. Пришла ночным дозором. Окинула суровым взглядом свои владения. В тени никто не таился. Везде был порядок. Официантка протирала витрину. Охранник лениво опирался о стойку.

— Кассу сдали? Дверь заперли? Чё домой не идете? Свободны.

И развернувшись на каблуках, так, что юбка поднялась, приоткрыв черные шерстяные колготки, нырнула назад в полутьму кулис своей подсобки. Кончики шнурков на ее ботинках подпрыгивали. «Вылитая Бастинда перед вылетом», — хихикнула Леночка. Завскладиванну звали Софья Ивановна. Она жила неподалеку и была уже на пенсии. Любила сама закрывать свою кондитерскую.

Когда она ушла, Серега убрал локоть со стойки и по-заговорщицки подмигнул Лене. Как в детстве, склонились они над оставленной посетителем вещью. Это была настоящая старинная золотая монета.

— Ого! — вырвалось у девушки. Сергей только присвистнул. — И что нам делать с этой красотой? Как думаешь, она чего-нибудь стоит?

 

3:3. «Доля ангела»

Белые снежные хлопья падали с серого неба. Падали быстро и густо, в три минуты залепляя стекла очков. На плечах, коленях и носках валенок уже образовались кружевные холмики из снежинок. «Как быстро», — подумала Софья Ивановна, сняла очки и протерла их пальцами в вязаных перчатках когда-то черной шерсти, порыжевших и истончившихся теперь. Неприглядный вид их смущал старую женщину не меньше, чем слишком обильный снегопад. Она стеснялась старых поношенных вещей, пусть даже ею самою поношенных. «Как все-таки быстро все…» — она не додумала мысль и не стала надевать очки. Сунула их в карман некогда добротного пальто. Очки в темной роговой оправе неприятно холодили переносицу, да и не понадобятся они ей больше. «Они мне не идут», — решила женщина про себя, словно кто-то ее мог спросить. Такой ответ всегда оправдывал ее в своих и чужих глазах.

Живя в молодости в маленькой комнатке большой коммуналки, Софья всегда была образцом для соседей и соседок. Даже на кухню выходила в шелковом трофейном халатике и довоенных, но крепеньких лодочках (и то, и другое было выменяно по случаю на картошку). Девушкой она была всегда свежа, умыта, причесана к лицу, весела и приветлива. Мамы ставили ее в пример дочкам, а сами тайно завидовали и сплетничали между собой. Мужики поначалу пытались заигрывать и волочиться, но Сонечка быстро дала им понять, что не ее они поля ягоды, и получила прозвище «фифа».

Может быть, и затянул бы кто-нибудь из подвыпивших мужиков ее однажды втемную кладовку в дальнем углу коридора, но маленькая фифа нашла себе покровителя из военных и сменила квартиру. Быстро съехала она из своей первой коммуналки, где помнили ее хорошенькой девчонкой из пригорода с маленьким деревянным чемоданчиком. Подумать только, в него умещались тогда все ее вещи!

Сменив квартиру, Сонечка также сменила «фифу» на «ангелочка». Так назвал ее первый покровитель, ее первый мужчина, с этим имечком затем она и шла по жизни.

— Мне очень шло это прозвище, — любила рассказывать она всем, кто оказывался ее собеседником, — волнистые волосы, светлая кожа, стройная фигура, миниатюрные ручки и ножки. «Тебе не хватает только крыльев», — говорил мне один из моих поклонников. А другой уверял, что готов их мне подарить. Кажется, он был художник. Я тогда засмеялась и ответила, что предпочитаю шелка и автомобили. Ах! Я легко кружила мужчинам головы своими красивыми руками, они в ответ дарили мне красивые веши. «Вы должны жить как в раю», — уговаривали они, и я благосклонно не отказывалась.

Все, что Софья Ивановна хотела услышать в ответ после своего откровения: «Вы почти не изменились». Но уже давно говорила комплименты себе сама и старалась не смотреть в зеркало.

Волосы ее и сейчас были волнистыми, но совершенно седыми, на все еще светлой коже давно уже проступили возрастные пятна, рыжие, как ее перчатки. Стройность превратилась в старческую сухость. Маленькие руки потемнели, а ступни ног распухли, обросли болезненными шпорами, ныли к непогоде. Модельные сапожки и туфельки на каблучках уже давно уступили место нелюбимым валенкам и растоптанным войлочным туфлям.

«Я похожа на поношенную вещь, — осознала сегодня утром Софья Ивановна. — Поношенные веши надо выбрасывать, если хочешь хорошо выглядеть. Так меня учили, и так я всегда поступала, пока была такая возможность. Нужно следовать принципам до конца. До самого конца». И решилась.

Сейчас за голенища валенок падал снег. Падал и таял где-то в черной глубине, оседая на толстых самовязаных шерстяных носках. Видимо, снега там уже было много, старая женщина чувствовала, что ноги начинают зябнуть.

«Долго ли еще?» — подумала про себя Софья Ивановна. «Нужно снова выпить для храбрости», решила она и озябшими пальцами вытащила пробку из початой уже бутылки зеленого стекла. «Вино «Доля ангела» — гласила этикетка. Плечики бутылки тоже уже изрядно припорошило снегом. «Как кружевная мантилья, — подумала женщина, — у меня была такая. Когда она пожелтела, я ее выбросила. Или отдала дочке домработницы? Не помню». Судьба поношенных вещей ее никогда не интересовала. Сделала большой глоток прямо из горлышка. Холодная жидкость обожгла гортань. Снежная мантилья свалилась старухе на нос.

Та фыркнула и пролила несколько капель вина на пальто. Потом отерла губы рукой в перчатке и, не закрывая бутылку, поставила ее прямо на снег возле лавочки, на которой сидела. «Доля ангела» ушла в сугроб почти наполовину.

Софья Ивановна усмехнулась иронически: незавидная доля у этого ангела, его тоже занесет снегом. Найдут тут чужие люди двух «ангелов» в обнимку и разлучат: ее в морг, его в пункт приема пустых бутылок, что, собственно, одно и то же. Их отправят на склад подержанных вещей.

С бутылки сдерут этикетку и вымоют, прежде чем отправить дальше. Ее тоже разденут и обмоют перед похоронами.

«Мы, в сущности, похожи. Даже хорошо, что меня не будут хоронить в этих страшных рыжих перчатках и валенках. В чем сейчас хоронят? Наверное, есть какая-то форма, рубаха. Хорошо бы, чтоб она была белая… Оденут в белую рубаху, сложат руки на груди, и я снова стану «ангелочком». Круг замкнется. Скорее бы уже, а то холодно», — поежилась старуха, потом улыбнулась, закрыла глаза и, откинувшись на спинку скамьи, сложила руки на груди. Примерила роль мертвой, как примеряют новое платье перед зеркалом.

Белый снег с серого неба падал женщине на лицо. Ему было безразлично, куда падать.

Софья Ивановна решила больше не шевелиться. Лежать, ждать и вспоминать.

…Сонечка пыталась работать манекенщицей. Но долго она там не задержалась: мешала любовь к красивым вещам и к себе. «Ангелочку» так нравились сами наряды, что ни о каком сценическом образе и речи быть не могло. Какой там образ, когда здесь шелк, бархат, кружева, меха. Парча ей не нравилась — колючая. Чувствуешь себя королевой, а потом вдруг — бац! — и натягивать какой-нибудь комбинезон для ударниц соцтруда? А эти бесконечные томительные примерки, посадки по фигуре, выкройки из папиросной бумаги на плечах! Булавки! Недовольный мастер, дымящая цигаркой швея, репетиции проходов… И так много часов каждый день за мизерную зарплату и час в свете софитов. Ужасно!

Почему нельзя просто наслаждаться красотой? Почему она рождается из такого сора, как пот и папиросная бумага?

Сонечка нашла выход. Быстро ушла из манекенщиц и перешла в музы. А чтобы проблем с законом не было, вышла замуж за военного моряка. Долгое отсутствие мужа ее не обременяло, как не мешала и его большая зарплата и красивые редкости из дальних стран. Даже наоборот, милые вещицы красивой хозяйки свободной квартиры привлекали людей. «Деньги — к деньгам, красота — к красоте», — говорили гости и дарили «Ангелочку» очередную прелесть.

Так бывает — подобное притягивает подобное. Потому молодость Сонечки-Ангелочка была полна приятных людей и красивых вещей. Люди ею восхищались. С вещами она даже дружила.

Когда на мраморном личике появились неизбежные первые морщинки, Софья стала разборчивей — у нее появился свой изысканный стиль, а поклонники стали моложе и из богемы.

Потом однажды неожиданно умер ее муж. Она была безумно хороша в траурном черном муаре…

«Странно, — подумала старая женщина, — я совсем не помню лиц. Прекрасно помню, как была одета в день свадьбы: белое кружево на сером шелковом чехле. Почти как сегодняшний снег и небо. В день похорон простое черное креповое платье от Шанель. Помню цветы, кушанья, подарки. Помню запахи, ощущения. Настоящие французские духи и теплые вазоны из оникса, полные увядающих хризантем. Помню все пейзажи, виденные мной на холстах ли, в жизни ли. Как тонуло солнце в летнем Черном море. Как сиял снег на горных вершинах Кавказа. Как мерцал розовый жемчуг индийского ожерелья, которое привез муж однажды. Но я совсем не помню лица своего мужа».

…Через некоторое время Софья Ивановна обнаружила, что она одна и ей нечего есть. Выручили, разумеется, друзья. Веши. Каждая из них стоила приличную сумму в комиссионном, хотя ее искренне удивляло, кому могут нравиться поношенные вещи, пусть даже со следами былой красоты. Скоро продавцы из «комка» на углу стали ее узнавать, и у них завязалось нечто вроде приятельских отношений. Пока она была красива зрелой красотой, они делали ей комплементы и восхищались ее вкусом. Говорили, что ни одна ее вещь не задерживается больше трех дней и что их скупает один и тот же мужчина. Софья

Ивановна была заинтригована, польщена и горда — у нее по-прежнему был обожатель. Его таинственность придавала их странным отношениям еще больше романтизма.

Женское любопытство Софьи распалялось воображением. Она пыталась представлять себе, каков он, этот ее тайный поклонник. Высок? Строен? Голубоглаз? Респектабелен? Богат? Несмотря на свой возраст, немолодая уже женщина была совершенно по-детски захвачена этим своим приключением. Ее то охватывали сомнения — на самом ли деле существует этот мужчина, и она собиралась проверить сам факт его существования каким-либо хитрым способом, то уверенность ее была столь тверда, что ничего ей не требовалось, кроме получаемых в магазине денег. Женщина даже решилась однажды проверить, действительно ли она настолько дорога своему тайному воздыхателю, как говорят продавцы. Способ был выбран мгновенно: в уже родной комиссионный магазин были сданы ее довоенные лодочки, которые она накануне откопала у себя на антресолях. По большому счету, место им было в мусорном баке. Продавец, крепкий старик с профессиональным прищуром глаз, недоуменно взглянул на Софью Ивановну, когда она выставила свой товар на стеклянный прилавок.

— Вообще-то мы не принимаем такие… поношенные вещи, — сказал тогда он.

— Ах, прошу вас, только на одну неделю. — Софья вложила в свой голос и улыбку все женское обаяние, на которое только была способна в своем возрасте. Долгие годы тренировок не подвели.

— О, вы что-то задумали, дорогая, — подмигнул продавец как заправский сводник. — Только ради вас, в знак нашей многолетней дружбы. Но через десять дней я буду высчитывать с вас за хранение…

«С паршивой овцы хоть шерсти клок. Совсем, видно, обнищала тетка», — пронеслось в голове у торговца.

— Хорошо-хорошо, я все понимаю, таковы правила, — ответила женщина. А про себя подумала: «Вот жидовская морда».

Ровно через неделю она заглянула в магазинчик. Эта неделя стоила ей трех бессонных ночей, четырех романтических снов и двух пузырьков валерьянки. Ей снился кто-то с крыльями. Но она не запомнила его лица.

Туфельки были проданы. Получая в кассе положенную сумму, Софья Ивановна полюбопытствовала, когда купили ее вещь. Ответ ее удивил и обрадовал: в тот же день. Тогда женщину осенила догадка: ее тайный поклонник совсем рядом. Он — тот самый продавец. Как все просто и романтично. Ну конечно же! Он увидел ее в самый первый раз, когда она появилась в магазине, и влюбился. Такую любовь с первого взгляда Ангелочек умела вызывать и раньше. Все просто, как это она сразу не догадалась.

Легкое разочарование и глубокая признательность наполнили женское сердце. В тот же вечер они стали близки. Торговец из комиссионки на углу, пожилой полуеврей со смешным именем Яков, был ее лебединой песней и последним любовником. С ним она начала стесняться своего тела. Больше мужчин в жизни Софьи Ивановны не было. Он называл ее Софа, как мебель.

Как оказалось, все же не он скупал ее веши. Зато она узнала многое об обратной стороне магазинной жизни. И многому научилась. При расставании Яков посоветовал Сонечке подать документы в собес на оформление пенсии: «Небольшой, но постоянный доход». Он сказал это искренне. Софья так и сделала, пересилив свое отвращение к очередям и людям в поношенных вещах. Потому что Якова скоро посадили за какие-то темные делишки в его комиссионном магазине. Его лица Ангелочек тоже не запомнила…

Снежный порошок посыпал ей лицо, как пылью. Крупинки таяли на коже как слезы и не давали заснуть. А старухе так хотелось заснуть, скорее заснуть и не просыпаться больше в этом мире, где есть место только новым и красивым, а все поношенное должно быть выброшено. Она все больше и больше зябла. «Наверное, я выбрала не самый легкий способ умереть», — подумала старая женщина. Но другие ей были недоступны: боль ее пугала, а одна только мысль об искореженном теле вызывала омерзение, в таблетках же Софья Ивановна так и не научилась разбираться. Она всю жизнь прожила среди красивых вещей, нисколько их не портя собой, и в гробу тоже хотела выглядеть прилично.

Потому она протянула руку в сторону, пытаясь нащупать бутылку с вином, не открывая глаз. Не получилось. Ей пришлось пошевелиться, убрать руки с груди. На выбеленном снегом пальто остался черный косой крест. Снег посыпался с плеч женщины, как лепестки с ветвей отцветающей вишни. Бутылку когда-то зеленого стекла теперь плотно облепили снежные хлопья, словно она обросла белыми бородавками. Цвет бутылочного тела теперь только угадывался. Софья Ивановна поспешила обтереть горлышко и этикету от мерзлых наростов. Освобожденный ангел Рафаэля взглянул на нее с благодарностью.

— Вы — милый мальчик, можете остаться, — сказала женщина, словно выделяла себе нового фаворита из череды молодых и талантливых обожателей. Мальчик с этикетки молчал. Софья сделала несколько глотков холодного до ломоты вина. Тепло разлилось за грудиной. В бутылке еще оставалось. «Так я еще долго не замерзну», — подумала она и решила выпить все сразу, чтоб быстрее опьянеть и не заметить перехода. Подмигнула бутылке и припала к горлышку, как к кислородной маске. Старалась пить жадно и быстро, оттого вино быстро потеряло вкус. Стало противно, и осилить целую бутылку старуха так и не смогла. Как, впрочем, и жизнь.

Снег пошел гуще и как-то вбок. Очертания дальних домов и ближних деревьев почти исчезли за белой завесой. Софья поставила бутылку на лавочку рядом с собой и, почти злорадствуя, стала смотреть, как бородавки покрывают лицо пухленького мальчика с крыльями. Через несколько минут на месте молодого личика образовалось бесформенное месиво. Бутылка снова укрылась белым саваном.

— Ты — как и я, со следами былой красоты, — хрипло рассмеялась старуха. — Поди прочь! — и толкнула бутылку рукой, та без звона упала на лавочку.

Снег быстро прибрал красно-лиловую лужу, как прячут под кружевной покров лицо покойника. Софья резко отвернулась. Снежинки едва успели за поворотом ее головы. «Мир заснул или я напилась?» — спросила себя старая женщина и еще раз резко повернула голову. На месте, где упала бутылка, сидел человек. Софья отпрянула от неожиданности, а потом расхохоталась.

— Ой, я вас не заметила. — Язык ее уже плохо слушался.

— Простите, что напугал вас, — серьезно сказал человек. — Вы в порядке?

Она не видела его лица, но почувствовала, что он смотрит на нее внимательно, и тоже взглянула на него с интересом.

Между ними было около полуметра и тюлевая занавесь из снега. Софье мешал этот тюль, не получалось рассмотреть лицо незнакомца. Но она не расстроилась. Зачем ей это? Лиц она все равно не помнила. Мысль рассмешила ее, и она ответила:

— Я? Я почти в порядке. Вот еще чуть-чуть — и буду в полном порядке. Навсегда, — растягивая слова и смеясь над этим, ответила старуха. Вино делало свое дело. Она не скрывала, что пьяна. Кто это еще такой, чтоб его стесняться? Еще один Яков? Его и не видно-то из-за снега, только по голосу и понятно, что мужик да что немолодой. Софья Ивановна не была уверена, что не высказала своих мыслей вслух.

Нежданный сосед не сводил с нее взгляда.

— Вы замерзнете здесь. Пойдемте, я вам помогу.

— Никуда я с вами не пойду, — возмутилась Софья Ивановна. — Не пойду я с незнакомым. Да, может, я и хочу замерзнуть. Вам-то какое дело?! Да мне и не холодно вовсе! Спаситель нашелся! Не пойду я никуда. Ходить с незнакомцами опасно, — и рассмеялась.

— Не опасней, чем сидеть одной в сквере, да еще и пьяной. Вы замерзнете, Софья, — пытался урезонить ее незнакомец и протянул к ней руку.

Она ударила его наотмашь. Постаралась. Как ей показалось, незнакомец покачнулся. Снег тоже:

— Пошел прочь!

Но глаза ее обманули, это она пошатнулась и чуть не свалилась с лавочки.

Незнакомец подхватил ее за плечи и усадил вновь. Лицо человека словно вынырнуло из-за снежной занавески. Софья сначала пыталась высвободиться, но когда он отпустил ее, осознала. Что услышала свое имя и удивленно уставилась на незваного спасителя.

— Ты меня знаешь? Фу, звучит как «Ты меня уважаешь». Но не важно. Мы знакомы? — В ней проснулось что-то вроде любопытства. Почти все остальные чувства уже занесло снегом. Она даже начала искать очки по карманам.

— Да, конечно, Софья Ивановна. Я ваш сосед по лестничной площадке, Михаил. Мы давно знакомы.

«Ну, может быть. Вроде был там какой-то Михаил», — старуха что-то пыталась припомнить, соскребая ледяную корку с заиндевевшего воротника. Сработала годами выработанная привычка — хорошо выглядеть перед посторонними. Бесполезно. Снег шел слишком обильно, ее дыхание было еще слишком теплым, и она забросила это дело через пару секунд. Вслух спросила:

— Из какой вы квартиры?

— Из тридцать пятой, сосед слева. — И он слегка поклонился, еще больше приблизив к ней лицо.

Даже без очков женщина ясно разглядела ярко-голубые, по-младенчески распахнутые глаза на далеко не молодом, морщинистом, но благообразном, явно знакомом лице. Наверное, он действительно был ее соседом, но до конца старуха уверена не была.

— Все верно, есть слева такая. А чем у вас там так странно пахнет? — проверяя «соседа», все спрашивала Софья Ивановна и казалась себе очень умной. Ответит — правда сосед, не ответит — есть повод отправить его восвояси.

— Краской, Софья Ивановна, — ответил мужчина, не задумываясь ни секунды.

— Вы — маляр?

— Художник. — Он даже не обиделся. — И немного скульптор, но не выставляюсь давно. Пойдемте, Софья Ивановна, а то вы действительно замерзнете. — Он вновь попытался ее приподнять.

То ли снег пошел слабее, то ли хмель начал проходить, но лицо «соседа» вдруг стало необыкновенно четким. Давно она не видела лиц так ясно. Но желание довести свое дело до конца все еще не оставило старуху.

— Что вам, собственно, угодно, Михаил? — спросила она. — Я вышла прогуляться, присела отдохнуть, сижу, никого не трогаю, ничего не делаю, посижу — пойду домой. Вам что до меня? — Дерзости она сама то ли не чувствовала, то ли не скрывала. Надеялась отделаться от незваного доброжелателя. Напрасно. Он лишь кротко смотрел на нее и не отступал.

— Позвольте я помогу вам подняться. Обопритесь на мою руку, — сказал он с каким-то особенным чувством.

Кроткий взгляд и почти по-женски мягкие интонации его голоса произвели на Софью Ивановну гипнотическое впечатление. Она повиновалась, мысленно пытаясь вспомнить, на самом ли деле она раньше слышала этот голос и видела эти глаза. Ее воспоминания метались от светских раутов к босоногому детству, очередям в собесе. Образы перемежались фарфоровыми вазочками, картинами, статуэтками и сводками криминальной хроники из теленовостей. Но все было хаотично, разрозненно и бесформенно, как хлопья с неба. Она не помнила лиц.

Ее спутник меж тем бережно, но крепко держал ее под руку и отряхивал от снега. Его было много. Потом нежно, но твердо повел по белой дорожке к выходу из сквера.

Странный покой охватил старую женщину. Если она решила умереть сегодня, то не все ли равно, как это произойдет. Замерзнет ли она пьяной в парке или какой-то маньяк, прикинувшийся соседом, проломит ей голову в подворотне. Все суета. Как она будет выглядеть в гробу, ее уже не интересовало — никто ведь не придет и не оценит. Некому. Все мысли разом отключились. Рядом с этим мифическим «соседом» ей почему-то было спокойно.

Они шли через густой снегопад. Он вел ее уверенно. Она легко подчинялась. Первобытная предначальная тишина из воздуха и снега окружала их. Ничего не было для них дальше ближайших снежинок.

— Куда мы идем? — спросила женщина, удивившись слову «мы», сорвавшемуся с губ. Он мог бы и не отвечать. Ей было безразлично, что он ответит. Ей просто было хорошо идти. С ним.

— Домой.

— Я потеряла ключи, а дверь заперта. Нам не войти. — Это было почти правдой. Уходя сегодня, женщина аккуратно опустила ключ в мусорный контейнер, чтоб не было пути назад.

— Тогда пойдем ко мне. Там тепло. Мы что-нибудь придумаем. — Он тоже легко произнес «мы». Легко и естественно, словно это «мы» — он и она, двое, конкретный мужчина и конкретная женщина, не сказавшие друг другу и пары фраз до сегодняшнего утра, всегда были «мы».

Им было очень легко вдвоем. Не было времени, не было пространства, не было жизни и не было смерти. Не было суеты и не было вещей. Не было звуков. Двое шли под небом по белой дороге, нежно держась друг задруга. Стена снега отделяла их от будущего и закрывала прошлое. Им было хорошо.

Старый дом незаметно подкрался к ним, но, усыпанный снежным мехом, он тоже был лишен прошлого и казался просто домом. Двое вошли. Ни запахов, ни звуков, никого, лишь падающий снег приносил с собой осколки света и оставлял их у порога дома. Полумрак. Тепло.

Десять ступеней наверх, как десять лет с плеч долой. Поворот. Пространство порыжевших клеток и чужих дверей. Еще десять ступеней вверх, к свету, к окну. За окном — падающий снег. Двадцать лет прочь. Только согревшись, понимаешь, как было холодно там, снаружи.

Спиной к свету, по освещенной осколками снега лестнице — к знакомым дверям, но мимо них, дальше. Как необычно, странно проходить мимо своих дверей, продолжать идти мимо места, где обычно твоя дорога заканчивается. Но это значит, что впереди новый путь. Нет конца, нет замкнутого круга.

Первый звук — звон чужих ключей, как гром зимой. Чудо, которому можно удивиться, которое может напугать.

Чужая дверь открылась бесшумно. Михаил вошел первым. Обернулся, взглядом приглашая следовать за ним. Софья сделала шаг и замерла на пороге.

На противоположной входу стене, в конце длинного и узкого коридора, был ярко освещенный алтарь. Он занимал всю стену. С алтаря на изумленную старую женщину взирала, улыбаясь, юная девушка со светлыми волнистыми волосами, мраморно белой кожей, изящными, словно точеными руками, обнаженными по самые плечи. Ее ярко-голубые глаза смотрели весело и приветливо. На девушке было кружевное белое платье на сером шелковом чехле. За спиной ее блистали огромные сияюще-белые крылья.

— Но… — У женщины перехватило дыхание.

У алтаря на самом видном месте стояли довоенные лодочки Софьи Ивановны, а вокруг ВСЕ вещи, которые она когда-то продала.

Звуков не было. В молчании разлилась надежда, осознание и предчувствие радости. Мужчина ждал, глядя на женщину. Та перевела взгляд с картины на дальней стене на него, стоящего совсем рядом.

— Я вспомнила вас, Михаил. Я вспомнила ваше лицо. Когда-то вы предлагали мне крылья, — сказала она удивительно спокойным голосом. — Вы сказали, что готовы дать мне крылья.

— Да, Софья Ивановна, но вы не все помните, я сказал, что готов отдать вам свои. — Он смотрел на нее как на икону и ждал, что она переступит порог его дома, войдет.

Он протянул ей руку. Но она своими руками закрыла пылающее лицо, а когда отняла их, то в ее улыбке было больше слез, чем радости.

— А я ответила, что предпочитаю шелк и автомобили. — Она вздохнула и сделала шаг назад. — Спасибо вам, Мишенька, вы — милый мальчик, но я не могу остаться. — Она сделала еще шаг назад. Девушка на холсте алтаря чуть уменьшилась. Старой женщине стало чуть легче. — Я не могу, не могу…

Она затрясла головой и попятилась, все повторяя: «Не могу, нет, нет, не могу, нет…»

Михаил потянулся к ней, как младенец к матери:

— Почему, Софья? Почему, мой ангел?

Она все повторяла: «Нет», — и лишь у самого края лестничной площадки, где обрывом начинаются ступени вниз, почти прокричала в отчаянии, обернувшись:

— Потому что здесь я всегда буду чувствовать себя поношенной вещью, помнить, кем могла бы быть и кем стала.

И с невероятной для нее быстротой Софья Ивановна бросилась вниз. Последнее, что она видела, были слезы на щеках пожилого мужчины. Затем была темнота.

…Софья Ивановна проснулась от резкого толчка. Парень лет двадцати на вид хлопнулся в сугроб прямо перед ней, задев ее ногой.

— Вы в порядке, молодой человек? — спросила она юношу и попыталась помочь ему подняться, но не удержалась и сама хлопнулась назад на лавочку. Она не смогла сдержать смеха.

— Не, все нормально, — ответил парень, поспешно отряхиваясь и отфыркиваясь от снега. Все лицо его было облеплено снегом, как белыми наростами. Но он быстро с этим справился и умчался по своим делам.

«Смешной какой, — подумала старушка, — странный. И сон у меня был странный. Надо запомнить. Придет сегодня внучка — расскажу. И что это меня на лавочке вдруг сморило?» Софья Ивановна встала и медленно, не торопясь, пошла к выходу из сквера, улыбаясь своим мыслям.

Проходя мимо заснеженной статуи печального ангела «Памяти живым и павшим во Второй мировой войне», она остановилась на мгновение и подумала: «А ведь она похожа на меня в молодости. Надо будет грустного соседа-художника на яблочный пирог пригласить сегодня». Софья Ивановна выпрямила спину, повела лопатками и неожиданно легкой походкой зашагала по снежной аллее. Домой.

 

4:3

На желтом кругляше выступало выпуклое изображение человека в профиль с крупным носом и венке из листьев на голове. Полустертые рубленые буквы почти не читались. Сергею вспомнились уроки археологии в университете. Лене — исторические фильмы о Римской империи.

— Ты чеки за кофе пробивала? — деловито спросил охранник. Девушка мотнула рыжей головой. — И не надо. Вообще молчи об этом. — Он смахнул монету в карман пиджака и уже там зажал в кулаке. Монета приятно тяжелила руку и быстро нагрелась. Охраннику очень захотелось попробовать ее на зуб, как в кино, но он побрезговал. — Этот мужик без акцента говорил? — спросил он.

— Без, — протянула Лена, — а что?

— Да ничего. Если я правильно помню, то эта монета знаешь как называется? Золотой римский динарий. А судя по виду, это первый век нашей эры. Не хочешь неприятностей — держи язык за зубами. Я толкну завтра монетку, попробую. — Рыжая вредина Ленка сейчас смотрела на него круглыми глазами. Он вырос в собственных глазах и не жалел сейчас о своем историческом университетском образовании. Диплом еще где-то валялся дома.

— А кто это был? — осторожно спросила официантка.

— На монете? Цезарь какой-нибудь, — небрежно бросил Сергей и, решив блеснуть знаниями, изрек: — По-латыни читается как кесар.

Он осекся от собственных слов. Словно кто-то отмотал кинопленку в его голове. Потом еще раз и еще. Вечер, встреча, дата, разговор, кончившийся коньяк, золотой динарий с изображением кесаря. Не складывалось. Или складывалось, но в такое невероятное! Он глянул на календарь, что висел на стене за спиной у Лены. Завтра Рождество. Нет, не может быть. Он мотнул головой, чтобы стряхнуть наваждение. Потому что если это не наваждение, то…

— Ленусь, а коньяка и вправду больше нет? — деланно грустным голосом спросил Сергей. Очень хотелось выпить, чтобы удостовериться.

— Я же сказала, кончился. Ты последний выпил. Из твоей доли сокровища вычти в кассу, — съязвила Лена.

— О’кей, только бутылку покажи, — не отставал бывший историк.

— Сам посмотри, я уже убегаю, — крикнула девушка, застегивая на ходу пуховик. Ей еще надо было успеть добежать до второй работы и переодеться там, ее смена в клубе началась в одиннадцать, хорошо, что успела со сменщицей договориться, что сегодня задержится. Ей — что? Даже лучше — все Ленкины чаевые в свой карман за этот час! А хозяину — все равно, кто подносит текилу клиентам. Всегда все равно. Лишь бы прибыльно было, а кто эту прибыль делает и как — по барабану. Сам бы поносился по темному залу с подносом наперевес хоть разок… Придумал еще фишку — текилу с бедра. Даже обидно немного. Но чтоб не расстраиваться лишний раз, Лена решила завтра прийти в кондитерскую пораньше, чтоб посмотреть на чудеса, которые ей обещал незнакомец с синими глазами. Да и к тому же она завтра будет за главную здесь. Хрустальные колокольчики в дверях напевно пожелали ей чего-то доброго..

 

Какой уже счет? тайм-аут

Вот это неожиданно! Действительно неожиданно! Наш мальчик смеётся!

— Ребята, я так рад, что встретил вас здесь! — хохочет он, по-детски морща нос. — Правда-правда! Мне наконец-то повезло! Всегда скучища тут или чаще невезуха. Вот прям невезуха, серьезно! — Пластиковый столик крякнул и сдвинулся. Sash в порыве чувств навалился на него сильнее, чем следовало. — Не считайте меня идиотом. Я не идиот!

Мы с другом переглянулись. Если бы он сказал нам, что мы оба мерзкие извращенцы, маньяки, сумасшедшие, что он позовет охрану или пошлет нас куда подальше, мы бы не удивились: привычная реакция. Но он пошлепал губами и придвинулся к нам поближе.

— Ребята, — сказал он. — Мне так интересно было только в детском саду на елке! Вот чес-слово! Я понимаю — вы меня во что-то будете втягивать… Может, вы секта какая-нибудь или душевнобольные. А что? Я слышал, так бывает, куча психов основывают свои религии! Круто! — Он то шептал, то переходил на восторженный крик. — Но мне так интересно, так приятно, что вы заинтересовались мной. На уши мне приседаете, выдумываете что-то… Я понимаю, я чувствую, что зачем-то вам нужен.

Он то говорил чисто, то язык переставал его слушаться. Но его глаза сияли, он был рад, очень рад нам. Надеюсь, что все у нас сегодня получится. Хотя бы у одного из нас. Лучше бы — у меня. Милый юноша Sash, ты мне почти симпатичен, я почти увлечена тобою. Ну, наделай же ради меня глупостей, и я буду помнить тебя вечность! Мне уже почти нравятся твои волосы, твой голос, твое дурацкое кольцо с марихуаной, твой сморщенный нос и ненастоящее имя. Я даже нахожу твою телесную оболочку привлекательной, если хочешь. Скажи только, что ради меня согласен на обмен, сделай выбор и… Тебе не будет больно, правда.

Мои губы тянутся к твоим губам. Я стерплю твой безвкусный поцелуй ради своего спасения, только скажи потом, что пойдешь за мной. Ты не против. Ты же не против. Тебе интересно, это твои слова… Мадонна плачет над танцполом: «Time goes by, so slowly». И я согласна с ней — время почти замерло.

— Ты думаешь, он уже готов узнать? — Мой друг ставит мне подножку у самого финиша. Его слова отрезвили Sasha. Судьбоносный поцелуй сорвался! Как это низко, мой большой друг! Раньше мой гневный взгляд был подобен мечу огненному и взорвал бы весь этот город вместе с этим клубом. А сейчас лишь заискрили две лампочки у тебя за спиной, мой соперник. Толпа приняла их за спецэффекты. Но ты добился своего.

— Что я готов узнать? — встрепенулся юноша.

— Ему совсем не обязательно знать. — Мое раздражение растет. — Ему достаточно просто сделать. Даже не делать, а согласиться сделать.

— Нет, недотрога, я всегда уважал в тебе абсолютную честность. А поступить так значит всучить слепому кота в мешке. Еще неизвестно, как все пройдет и как для него все будет. Я взываю к твоему гуманизму и к твоей логике.

— Что? — Я не верила своим ушам. — Ты себя послушай. Что ты говоришь? Как ты говоришь? Ты нарушаешь все правила— ты взываешь к логике. Ты, воплощенный вкусовой рецептор, нервная клетка, ты…

— Вот только без оскорблений! Я просто предлагаю рассказать ему о правилах, и все. Если мы заключаем эту сделку, то пусть она хотя бы будет честной.

Sash хлопал глазами. Он хлопал бы и ушами, если бы мог. Еще он закрывал и открывал рот, словно собирался спросить что-то, но не успевал. А потом вдруг выдал:

— Вы — наркодилеры?

Мы снова переглянулись. В пылу спора мы совершенно забыли о том, что парень нас слышит. У моего друга было такое лицо, словно он вообще впервые видел говорящее существо. А я подумала: почему Sash так стандартно мыслит? Ну, какие мы наркодилеры! Скорее уж наркоманы, если ему близки подобные определения. Мы — зависимы, очень зависимы. Только он не догадывается, от чего, а рассказывать бесполезно.

— И этому существу ты хочешь объяснить правила?! И как ты это себе представляешь? — Мы не смотрели на юношу. Он от этого только больше прислушивался к разговору. — Нет, ты объясни мне: как конкретно ты это себе представляешь? Какими словами надо пользоваться?

— Я предельно просто себе представляю нашу беседу. «Привет — привет! Помнишь нас? Ты нам очень нужен. Скажи, кто из нас тебе больше нравится, с кем ты готов остаться. Мы поспорили на твою душу». И все.

— И все? Так и сделаем. Только он после этого просто не будет с нами разговаривать, как и те предыдущие! Тебя-то это устроит, а мне не все равно.

— Нет, подожди, мы предыдущим не объясняли! Даже не пытались.

— Точно! Они и без объяснений сваливали!

— Недотрога! Что за сленг?

Тут подал голос предмет нашего спора:

— Круто! Я словно в фильме Тарантино! В начале «Криминального чтива». Наконец-то со мной происходит что-то, о чем не стыдно рассказывать. Только я не понял: что вы там про душу.

Что и требовалось доказать. Я позвала официантку. Захотелось выпить.

— Нет, я понял, но не понял, кто из вас кто. Кто плохой? Кто хороший? Кто ангел, кто нет.

Мой большой друг с большим терпением и наивной верой в умственные способности человечества попробовал объяснять:

— Мы оба с неба. Но не изгнанные и не бывшие. По какой-то причине — у каждого она своя — мы находимся на земле. Для чего-то мы здесь. Так получилось, что она и я вместе. И тебе выпало сделать выбор, кто из нас тебе ближе. В канун Рождества решается вопрос, где мы проведем следующий год.

Шикарное объяснение. От него бедный мальчик заморочился еще больше и залпом выпил и мою текилу тоже. Конечно, он спросил: «А почему — я?»

— А почему — я?

Удивительно все же: люди задают вопросы о том, что нужно просто принимать, и верят в то, что легко объяснимо. Уповают на разум и логику, а сами не в состоянии разобраться в устройстве такой простой вещи, как вселенная. Разум, вера и чувства так странно намешаны в людском мире, что лучшей иллюстрацией этой смеси человеческого восприятия жизни, на мой взгляд, является маленький ребенок с легкой дощечкой в руках, барахтающийся в море. Малыш, схватившийся за кусок пенопласта втрое меньшего размера, чем нужно, но плывущий. Хрупкая синтетическая дощечка из сплющенных шариков — разум, море вокруг — чувства и ощущения. А плывет человечек, потому что верит. Верит, что его держит пенопласт. Верит, что в соленой воде легче держаться на плаву. Верит, что родители рядом. А на самом деле он просто еще не разучился, не забыл, как плавать. Верит не в то, что достойно веры, верит в какую-то примитивную ерунду, но верит!

Как волны только что придуманного моря, меня стали захлестывать эмоции. Я видела, мой большой друг, сидя напротив молодого человека на расстоянии вытянутой руки, отчаянно пытается ему объяснить то, что нельзя объяснить. Он, огромного роста, сильный и влюбленный в весь этот мир детской любовью и в паренька как часть мира, встал на пенопластовую досточку логики, доступной Sashy, и барахтается что есть силы. Это выглядит комично, нелепо, неприлично. Логика — не его конек, не его территория. А юноша недоверчиво, а порой просто снисходительно глядел на все его попытки.

Я понимала и Sasha тоже. Он не мог поверить, он боялся за себя. Что будет с ним, если он протянет свою руку одному из нас? Что будет с ним, что произойдет с его жизнью? Он боялся перемен, подсознательно настраиваясь на худшее. Он готов пожертвовать неизвестными горизонтами, лишь бы не стали хуже известные. Он не мог оценить благородства этого нелепого на его взгляд поступка. В его глазах это в лучшем случае чудачество, развлечение, но скорее всего Опасность. Он думал только о себе.

Мне стало мучительно жалко двоих, сидящих рядом со мной. Может быть, я все же напилась, и причина эмоций — кактусовая водка с клубным смогом на закуску. Но мне захотелось вмешаться. Только как сделать, чтобы им обоим стало легче?

Бой часов, смикшированный с битом, вернул мне способность трезво мыслить.

Я совсем забыла: нужно продолжать.

— Перестань, — кричу я другу. — Не унижайся. Он не понимает тебя. Давай я попробую рассказать по-другому. Как раньше.

Sash смотрел на нас и ждал продолжения.

— Иначе не получится, — эхом ответил мой друг. Он сказал это мне или себе?

Sash смотрел на нас и ждал продолжения.

 

Третий тайм. 4:3. «Третья встреча»

Что делают ангелы, когда идет снег? То же, что и всегда, — свою работу…

Что делают ангелы в снегопад, когда вся работа выполнена? Возвращаются.

…Он встретил ее сегодня во второй раз, когда проходил по скверу у метро «Войковская». Она сидела на лавочке, вся в снегу, и спала. Снежные хлопья тихо и осторожно укрывали ее плечи. «Зачем она заснула здесь?» — подумал прохожий и узнал ее по несуразности своего вопроса. Да, это была она. Как много лет назад, когда он впервые увидел ее, тогда молодую женщину, все его бестелесное в тот миг существо пронзило ощущение ее неуместности и незаконченности. Она не должна была быть там, где находилась, должна была быть другой. При первой их встрече он подумал: «Зачем меня сюда прислали? Она же здесь. Только где ее крылья?»

Оказалось, именно к ней он и был послан.

Крылья он потом все же у нее разглядел — тонкие крылья мотылька, летящего на огонь. У всех людей есть такие. Кто-то их чувствует, кто-то и не подозревает о них, кто-то их активно использует. «Дыханье жизни», — говорят про эти крылья. У ангелов они совсем другие: огромные, тяжелые, сильные. Если люди могут жить и не догадываться о мотыльковых парусах за спиной, то ангела без крыльев просто не существует. Крылья — для него все. Крылья и долг.

Сейчас старая женщина задремала на заснеженной скамейке в сквере. Сон спустился к ней тихо на одной из белых снежинок. Другие снежинки сложились в мужской силуэт у нее за спиной. Фигура уплотнялась с каждой новой белой мухой и наконец зашевелилась, словно разминая затекшие плечи, а затем белый мужчина обошел скамью и сел рядом со старушкой, развернувшись к ней лицом. В руках у него была трость. Он оперся на нее и стал спокойно смотреть, как на лицо его соседки падают хлопья с неба. Белые снежные мухи устроили игры у его ног, гоняясь друг за другом, кружась вокруг его трости, то взмывая вверх, то падая разом вниз и затихая. Со стороны они казались поземкой.

Пожилой прохожий видел, как под снежным небом на белой скамейке среди придавленных серебром деревьев сидели старая женщина и ее Смерть. Поземка у ног Смерти поднималась и опускалась в такт дыханию женщины. Снежинки белыми нитями соединяли небо и землю вокруг них, строя стены коридора, по которому этим двоим предстояло уйти. Завеса из снега становилась все плотнее — снегопад усилился, как и обещали сегодня все синоптики Москвы.

Прохожий видел, что снежные глаза Смерти глядят на старушку с холодным интересом профессионала, который добросовестно делает свою работу. Прохожий видел такое много раз, всегда сожалел, но никогда не вмешивался. Это был радостный и грустный одновременно момент: сейчас появится ангел умирающего, и после того, как Смерть взмахнет своим мечом, косой или тем, что ей сегодня придет в голову использовать, все трое вернутся Домой. На Земле останется только оболочка человека, пустая как сдутый мяч. Наблюдать такое прохожий уже привык и не удивлялся. Для него это было настолько естественно, что поначалу он не понимал, почему люди этого не видят. Он даже потом придумал название этому собранию: «Сообразить на троих». Вполне в духе времени.

Ангел все не шел, Смерть сидел неподвижно, женщина улыбалась во сне. Прохожий начал уже беспокоиться, озираясь по сторонам. Нет, никого подходящего на роль третьего вокруг не было. Смерть тоже начал нервно ерзать и от этого потерял всю картинную значительность своей позы. Ожидание затягивалось, а у него еще много работы. Подняв голову и поискав холодными глазами кого-то, Смерть начал в нетерпении постукивать пальцами по набалдашнику трости. «Пижон», — подумал прохожий. Он видел Смерть в разных обличьях, но тот всегда любил порисоваться. Набалдашник в виде ледяного черепа на трости сейчас был тому подтверждением. Видимо, им он собирался воспользоваться сегодня. Только третий никак не шел. «Сообразить» не удавалось. Смерть в упор посмотрел на прохожего. Ледяной взгляд, от которого не спрячешься за вуалью из снежинок.

Это могло значить только одно — его приглашали быть «третьим». Долг и крылья звали, и ослушаться не получилось бы, ведь он был ангелом.

«Всю теперешнюю жизнь на Земле я избегал этого момента — и вот, как говорили трагики иных времен, колесо истории сделало поворот. Так глупо — попасться в парке у метро», — подумал прохожий и сделал шаг вперед. Снежный занавес раздвинулся и сомкнулся за его спиной, зашуршав, как бамбуковая занавеска.

— Почему ты так долго? — холодно спросил Смерть. — Я уже думал, что мне придется одному тащить эту старушенцию.

Ангел молчал.

— Готов? Начнем, пожалуй. — Смерть покрутил трость меж пальцами, как заправской циркач, подкинул в воздух, поймал на лету и прикоснулся ею ко лбу старой женщины. Снежинки замерли в воздухе, каждая на своем месте. Время остановилось. В застывшем мире двигаться теперь могли только двое, женщина была уже не в счет. Осталось только срезать ей крылья, замершие вместе со снегом.

Ангел молчал и не двигался.

— Было бы даже немного жаль отправлять ее Туда без сопровождения. Она заблудится, как и остальные такие же…

«Какой он сегодня болтливый… — с досадой подумал недавний прохожий. — Раньше делал все молча. Или я не обращал внимания?..» Он в упор посмотрел налицо своего напарника. Как и предыдущие 7938 раз, когда они встречались, лицо Смерти ничего не выражало. Но почему-то ему показалось, что Смерть в хорошем настроении, если оно может быть у Смерти. Может быть, сегодня будет не так много работы, как обычно?

— Теперь твоя очередь. Немного анестезии, как я это называю. Бери ее за руку, закончим дело и разойдемся до новых встреч. — Смерть не глядел на того, к кому обращался. Его взгляд был направлен на свою трость. Вытянув руку вперед, он глядел, как стекает ледяной набалдашник. Гримаса черепа жутко потекла в сторону. Круглые пустые глазницы выгнулись, оскал мертвых зубов вытянулся влево. Словно гигантский флюс перекосил некогда округлые формы. Опухоль становилась все тоньше и длиннее, все больше вытягиваясь, заостряясь. Через мгновение в руках у Смерти было привычное оружие — коса. Он оглядел ее удовлетворенно, щелкнул пальцами по лезвию. Звук, похожий на вздох, рассек застывшую тишину.

Ангел молчал и не двигался, лишь смотрел налицо старушки. На такое простое, милое и непритязательное лицо старой женщины, которая когда-то была похожа на ангела. Ее тонкие прозрачные крылышки-дыханье чуть поблескивали в застывшем свете. Он вспомнил, как они блестели и переливались, когда эта в то время молоденькая девушка ела вишню из хрустальной вазочки и смеялась. В тот миг, впервые за 7937 раз пребывания на земле, ангел обратил внимание на игру цвета на маленьких хрупких крыльях за спиной человека…

Резкая боль, до хруста ломающая спину, пронизала тело молчавшего. Это рванулись к небу его золотистые крылья, разорвав аптечные бинты, которыми их хозяин плотно прибинтовывал к телу. Это был его способ жить среди людей почти человеком.

Он придумал спрятать крылья в тот вечер, когда выполнил свой долг и коснулся крыльев девушки, запутавшейся в красивых вещах. Что будет с ней дальше, он уже знал: завтра она встретит человека, который изменит ее жизнь. В ней не останется красивых вещей. Зато появятся живые люди. Много-много раз ангел наблюдал такие ситуации, сам их создавал и участвовал. Это была его работа, потом он возвращался Домой. Его крылья, могучие, светлые, неизменные, сильные крылья радостно пели о Доме, Возвращении туда, где столько Красоты.

Но в тот памятный вечер, когда ангел стал прохожим, он зашел в аптеку на «Соколе» и купил девятнадцать стерильных бинтов для своих крепких крыльев. Он бинтовал спину каждое утро, иначе новые крылья прорывались наружу, как несколько вздохов назад.

Смерть наконец взглянул на своего молчаливого собеседника. Первозданно белые, снова готовые к своей единственной песне, песне Возвращения, крылья нетерпеливо подрагивали за спиной ангела. Он в упор посмотрел на Смерть. Как долго длился этот взгляд? Никто не знает, ведь время остановилось.

— Разреши мне обрезать крылья твоей косой, — пропел ангел.

— Это не по правилам, — ответил Смерть.

Ангел настаивал:

— Я обещаю, что здесь и сейчас обрежу крылья самостоятельно и верну тебе косу. На ее лезвии останется кровь как доказательство выполненной работы. Слово ангела.

Смерть размышлял мгновение среди застывших снежинок. Затем спросил:

— Ты что-то к ней чувствуешь?

— Ангелы не чувствуют, ты же знаешь. Ангелы суть служебные духи. И не лгут. Ты это тоже знаешь.

Смерть все еще колебался:

— Зачем тебе это? Каждый должен выполнять свою работу и ничего личного.

— Точно. Но относиться к работе можно творчески. Как ты, например.

Смерть рассмеялся:

— Давно мне так откровенно не льстили. — Но слова попали в цель. — Так это твое творческое начало? Ты не первый из Созданий, кто так начинал. Помнишь? Еще до Войны… Не боишься скатиться по наклонной?

— Страх — это чувство, а ангелы не чувствуют, — был короткий ответ.

Смерть протянул ему косу.

— Только быстро. Держи ее нежно. Это я про косу. Она самая острая вещь на свете. И не направляй лезвие в свою сторону. После ее взмаха уже ничего не отрастает снова.

— Надеюсь, — улыбнулся ангел.

Со свистом, похожим на вздох, коса рассекла воздух. Два серебристо-белых крыла грудой снежинок замерли в воздухе. Ангел рухнул от боли на колени у лавочки, а крылья остались висеть. Смерть вырвал косу из его рук. Крылья побледнели и, рассыпавшись на тысячи льдинок, медленно опали на землю. Другие снежинки тут же пришли в движение. Появились цвета, звуки, запахи. Время ожило и помчалось наверстывать нечаянную паузу. Вернулась реальность. Ангел перевел дух и полез в карман за стерильным бинтом. Потом с трудом поднялся и сел на лавочку рядом со спокойно дышащей старушкой.

— Впервые дышу полной грудью, — сказал он, разрывая упаковку бинта. Холодный воздух острыми иголочками ворвался в его грудь. Он закашлялся и поморщился от боли, сунув тампон из бинта за воротник пальто. — Свежие порезы всегда болят.

Смерть осмотрел лезвие косы. Оно было темным. Хмыкнул:

— Все как обещал. Слово в слово. А кровь у тебя откуда?

— От большого желания понять жизнь. Пока не пропустишь жизнь через себя, не поймешь. Можешь считать это творческим подходом к работе.

Смерть опустился на ту же лавочку рядом с бывшим ангелом и серьезно посмотрел на него.

— Я так и не понял, зачем ты это сделал. Она все равно умрет, просто чуть позже. Ты теперь тоже.

Его сосед поднял лицо к небу. Мохнатые пчелки-снежинки слетались со светлого неба к земле как к блюдечку с сахаром.

— Снег все-таки идет, значит, тебе пора в другое место, — был ответ.

— Тогда — до новой встречи, — сказал теряющий цвет собеседник. В его голосе не было чувств, только констатация фактов. — Я успел коснуться твоей подопечной. Ты не сможешь ее сам разбудить.

Последние слова донеслись уже из снежного вихря и рассыпались вместе с ним на тысячи изломанных снежинок, смешались со стаей небесных мотыльков и стали неразличимы.

— Да-да, и крылья уже больше не вырастут, — пробормотал пожилой мужчина, тяжело поднимаясь с заснеженной лавочки. Там, где он только что сидел, остались лилово-красные капли, похожие на пролитое вино.

…Старушка, сидевшая на лавочке, Софья Ивановна, спала и видела сон. Он начинался как картинки из ее жизни, а закончился какой-то фантасмагорией. Ее, уже старенькую и почему-то одинокую бабульку, почти спас от самой себя пожилой художник Михаил, который в реальности жил в студии на крыше их дома и рисовал ангелов для всей Москвы. Говорят, в сезон, к Рождеству, он неплохо на этом зарабатывал. Только жаловался на боли в спине по утрам. Она вспомнит о своем красивом сне через пятнадцать минут, после того как студент Петечка Смирнов, опаздывая на лекции, со всего размаху свалится в сугроб перед ней и случайно заденет Софью Ивановну. Вспомнит и улыбнется: как все-таки ужасно все могло бы быть, если бы не сложилось так, как сложилось…

Бывший ангел, прохожий, пожилой художник Михаил шел по улице, и белые снежинки падали на его бескрылые плечи, охлаждая горящие раны. Он шел, пошатываясь, осторожно ступая — было все-таки еще слишком больно. Белые хлопья прорывались к нему с красного неба — так он их видел. Прорывались и, как заботливые руки, гладили по спине, боль уходила, остались только шрамы.

«Глупо, — думал он сквозь боль. — Получается, что я был влюблен в эту женщину и потому остался. Красиво, но, кажется, такой фильм уже есть. Только дело-то не в ней, не в этой женщине, похожей на ангела. То есть и в ней, конечно, но не так, как все подумали бы, если бы узнали. Мои огромные, мощные, сияющие, прекрасные, потерянные навсегда ангельские крылья никогда не изменялись. На них можно только летать. Маленькие, хрупкие, прозрачные крылья моей 7937-й девушки сияли и переливались даже от такой мелочи, как спелая вишня или стакан горячего какао. 7936 раз я должен был видеть смерть, чтоб захотеть ощутить жизнь. Девушка, похожая на ангела, помогла мне это понять, когда ела вишню из хрустальной вазочки и смеялась. У нее были — почему, собственно, были? — и сейчас есть очень яркие крылья. Как жизнь».

Боль постепенно стихала. Красная пелена, в которой падали снежные хлопья, как перья из срезанных крыльев, уступала место пастельным тонам снежного зимнего утра. Дышать становилось все легче и легче. Шрамы почти не болели, лишь ныли, как старый радикулит. Прохожий снова нашел в себе силы улыбнуться. Рыжий скандальный пекинес, которому он улыбнулся, громко его обтявкал. Смешная девчушка лет десяти немилосердно дернула собаку за поводок: «Дарси, фу!» Но старик уже подходил к уличному лотку с фруктами. Апельсины там под большим бело-синим пляжным зонтом рыжели ярче, чем летнее солнце. Они были тяжелые, твердые на ощупь и промерзшие насквозь. Огоньки в витринах кафе и магазинов волшебно сияли сквозь дымку пасмурного утра.

Старик шел на запах, согревающий детский запах свежего какао. Через чайного цвета окно он увидел ангела, похожего на девушку, осторожно держащего в ладонях бумажный стаканчик с какао, и вошел в дверь кондитерской под хрустальный звон дверных колокольчиков.

 

5.0

Сергей зашел за стойку буфета. Пять шагов. Три первых — легко, быстро. Желание проверить невероятную догадку придавало сил. Как раз до края, до поворота. Еще пара шагов до ящика с пустыми бутылками (для отчетности). Но он застыл в нерешительности.

Если спокойно сесть и подумать, то волноваться вроде бы и не стоило. Монета оттягивала карман, реальная и тяжелая. Ленка, при всей ее стервозности, хорошая и честная девчонка: раз сказала, что все кончилось, значит, нет больше коньяка. И странная гипотеза — только игра подогретого спиртом воображения. Просто какой-то чел (может, геолог, а может, террорист из Израиля) загулял, запал на девчонку. Она же симпатичная, хоть и рыжая! А расплатиться нечем, вот и бухнул, что было, решил пофорсить. А Сергей ему кайф обломал… Все логично. Сходится. «И незачем греметь пустой тарой», — одернул сам себя Сергей. Засунул руки поглубже в карманы. Да, монета была там. Тяжелая, настоящая. «Если отдать ее просто как лом, то много не заработаешь. Надо с Ушаном связаться, он и сам ценитель, и других коллекционеров знает. Хрен ему, обойдется! Я ее лучше Седому загоню за полцены, а этому подлому чурке не отдам. Вот такой я гадкий, зато гордый. Славянофил!»

Он достал динарий, положил на ладонь и стал рассматривать полустершиеся буквы, вспоминая позабытую латынь. Как ни крути, получалось «римский император Нерон». «Но этого не может быть!» Бывший историк и нынешний охранник боролись в нем сейчас. Знание, образование, пусть непрочные, подернутые пеплом и пылью, внезапно вылезли и лишили покоя, который воплощал охранник.

«Все надо проверить фактами. История не имеет сослагательного наклонения. Гипотеза проверяется фактами», — твердил историк, ставший охранником. «Оно тебе надо? Хватай монету и деру, а завтра позвони Седому», — шептал охранник, бывший когда-то историком.

Сколько лет прошло с тех пор, как Серый окончил университет? Пять? Восемь? Или все десять? Он уже не мог с точностью вспомнить и сам. Только обрывки любимых когда-то предметов иногда всплывали в памяти, как сегодня латынь и история религий. Жуткое ощущение тогда охватывало, словно заглядываешь в заброшенный колодец, а оттуда, со дна, на тебя кто-то смотрит. И непонятно, кто там, с темным лицом, и черты знакомые. Да это же ты, да больно на утопленника похож! И безумно жалко себя становится.

Сергей учился легко, ему нравилось. Он просто учился, делал что говорили. Хоть и бесполезные предметы на историческом преподавались. Почему не стал историком? Не было повода. Не было связей, знакомств, счастливого случая найти Трою. Когда хочется все и сразу, самое сложное — это двигаться медленно, пусть даже и вперед…

Зарплата охранника больше зарплаты аспиранта. Синица в руках лучше журавля в небе. Богу — богово, а кесарю — кесарево. Вот опять эта дурацкая мысль!

Сергей взмок. Монетка заблестела. Он отвел взгляд от нее, и тут же на глаза попался тот злосчастный ящик с пустыми бутылками. Вот он, в двух шагах. Горлышко от коньячной бутылки торчало над остальными — то ли призывно, то ли насмешливо. Золотистая пробка в желтом электрическом свете. Даже оттенок похожий.

Умение мыслить, наблюдать и делать выводы, выпестованное в университете, взращенное, взлелеянное, бывшая гордость Сергея, его «Большие надежды», спрятанные за ненадобностью в нижний ящик шкафа-сознания, сегодня вечером не давало покоя. Согласно гипотезе, прорвавшейся из запыленного прошлого, склеившейся из университетского курса истории мировых религий, даты на календаре, семейных неурядиц с женой, ста граммов коньяка, вечерней встречи с человеком неславянской внешности, римской монеты и старенького бабушкиного Евангелия, в кофейне произошло чудо. И, как положено настоящему чуду, его никто сразу не заметил.

Чудо, похожее на то, что пару тысяч лет назад произошло на деревенской свадьбе в восточной части отдаленной провинции самой могущественной державы мира. В жаркой Канне в разгар праздника тогда закончилось вино. Хозяина дома выручил один из гостей, ничем не приметный с виду. Люди на свадьбе никогда не пили более прекрасного вина, чем то, новое, что подали им. Они и не подозревали, что за мгновение до этого по приказу одного человека чрева старых кувшинов слуги наполнили обычной водой.

Сергей усмехнулся и дернул головой: преподаватель истории древних цивилизаций, Яков Соломонович Штейнберг, вида такого же древнего, как и его предмет, всегда с интересом выслушивал его гипотезы и называл его дерзким мальчишкой, а у самого глаза загорались от Серегиных догадок. Тетка по истории КПСС предала бы Серегу анафеме, если бы услышала, и костер бы собственноручно разожгла. Это она настояла на том, чтобы после окончания института на кафедру ассистентом взяли того тощего ушастого узбека, а не его. Серега тогда разозлился и гордо пошел в охранники супермаркета. А профессор Штейнберг еще несколько месяцев заходил в его супермаркет и покупал то пару луковиц, то кочан капусты. Всегда здоровался, но об истории не заговаривал. Потом перестал приходить. Как оказалось — умер. Потом Сергей случайно узнал, что профессор Штейнберг жил рядом с рынком, но ездил к Сергею — любимому дерзкому ученику, все надеялся, что освободится место на кафедре или еще какой шанс подвернется для юноши. Когда место освободилось, Сергей очень смеялся над предложенной зарплатой. Уж точно, «богу — богово, а кесарю…».

А что сегодня произошло? Зашел человек поздно в маленькое кафе далеко не в центре огромного города самой большой державы в мире, когда все уже заканчивалось, даже время работы, и повелел налить совершенно незнакомому грубияну вина, которое уже не вином, а бурдой было. Сергей вспомнил, как разлилось тогда по телу тепло от залпом выпитого и почудился аромат незнакомых цветов. А потом человек сказал фразу из Нового Завета. Вопрос — кто это был? Яков Соломонович бы гордился такой догадкой. Он всегда говорил, что нужно в простых фактах видеть необычные сочетания, тогда рождаются красивые теории.

Два шага — протяни руку и узнай. Страшно. Серега сделал шаг и снова остановился. Сел на Ленкино место и вперил взгляд в золотую пробку у своего правого ботинка. Интересно. И страшно. Словно стоишь у самого края обрыва у реки. На высоком берегу, а внизу — темная вода. И рядом нет никого. Хочешь — прыгай на свой страх и риск. Не увидит никто, не восхитится, не осудит, даже не узнает. Для себя это. Сможешь — не сможешь, жизнь все равно продолжится, только ты и будешь знать — слабо тебе или нет. Сможешь? В награду это знание и память о полете. Навсегда. Не сможешь, ну и Бог с тобой, проживешь и так. Это тоже подвиг — не поддаться, удержаться на краю, где от высоты дух захватывает…

Сергей до боли сжал кулаки. Монета резанула ребрами ладонь. Он не прыгнул тогда, когда ему было четырнадцать.

А сейчас, чего он боится сейчас? Да все того же. Если он сейчас вытянет из кучи пустых бутылок эту золотоголовую выскочку, а там светится на два пальца красивая янтарная жидкость, значит, все сходится. Значит, странный ночной посетитель, и эта монета, и сегодняшний день, и все, что произошло в завалящей кондитерской пятнадцать минут назад, — перифраз евангельских историй, и только что в снежную ночь ушел Тот, чье рождение завтра будут отмечать уже в двухтысячный раз. Значит, Он говорил что-то важное, а ты его не узнал, не понял, не поверил, не выслушал, не почувствовал…

А если нет? И в бутылке пусто? И пахнет она затхлым чаем? Тогда можно спокойно жить дальше. Жить с ощущением разочарования, словно вместо конфеты в фантике подсунули пустышку. И останется только смять бумажную обертку, отшвырнуть ее в сторону и делать вид, что безвкусная шутка — смешная, что тебе весело от нее. Так многие делают.

Сереге опять почудился обрыв над Волгой, с которого он не прыгнул в детстве. Он даже ощутил порыв ветра. И решил — прыгнет, сейчас-то он прыгнет! Набрал в грудь воздуха и протянул руку, чтобы узнать. В ушах зазвенело.

— Ты почему еще здесь? Иди домой — я сама закрою.

Это вошла Софья Ивановна. В шали и пальто, принеся с собой запах сырости и звон ключей.

Вот и все. Обрыв ушел из-под ног. Сергей-охранник крепко стоял на бетонном полу кондитерской. Ему вдруг показалось, что он умер. Давно уже умер и не заметил этого: не было времени, нужно было дуться на жизнь. Он отвернув лицо — мужики не плачут. Только в это он сейчас и верил. Что ему еще оставалось?

Молча надел Сергей куртку «made in China» и, не застегиваясь, вышел. Снег облепил ему лицо, оно стало мокрым. Сергей шел, не поднимая головы, втянув шею и не разжимая кулаков. Оттого что было холодно, оттого что возвращался он в пустую квартиру, где на столе лежала фотка сына, оттого что жена не может жить с человеком, который даже в снежинке видит только грязную воду. Оттого, что коньяк, который он залпом выпил, обругав, который вертихвостка Ленка вчера на его глазах разбавила чаем, чтоб наварить больше выручки, который и без этих манипуляций был далеко не армянский, на котором и на этикетке-то была надпись с ошибкой, именно этот коньяк оказался самой, по правде сказать, вкусной в жизни вещью. Питьем богов, вином для свадебного пира, кажется, так говорили древние поэты… Он это почувствовал сразу и если бы распробовал как следует, а не злился, то… Сергей не хотел себе признаваться, что среди всей красоты и чудес мира он двигался как плоская картонная фигурка теневого театра…

 

Финал

Мы рассказали все картины, написали все истории и смотрели на нашего двадцатилетнего мальчика поверх пирамиды пустых стопок из-под текилы. Они были самым ярким пятном на нашем столике: галогеновый блэклайт делал их синевато-белыми. Они светились в темноте. Я сосчитала — стопок было двенадцать. Четыре наших, остальные пришлись на амбициозный юношеский организм. Рассказывать было трудно. Слова таяли в ритме клубных звуков. Ударные заглушали смысл. Звуки забивали образы. Текила подстегивала интерес, но притупляла разум. Судя по взгляду Sash, у нас времени осталось немного. Он стремительно пьянел, но держался молодцом: слушал внимательно, сопереживал честно, а иногда в его глазах светилось Нечто. Вот это нечто нас и интересовало, ради него мы — я и мой большой друг — сидели здесь и через мгновение станем соперниками. Чуть не сказала «врагами».

Слова имеют власть над людьми. Я много думала об этом и пришла к выводу, что причина в памяти. Из материального мира слова ближе всего к образам, к идеям, к другому миру, который помнит каждый, но не каждый отдает себе в этом отчет. Вещи гораздо дальше от идеи, чем слова. Вещи — словно грубые копии с не очень хорошего слепка очень точно воспроизведенной старательным подмастерьем совершенной статуи мастера. Слова ближе к истокам, к образам, к памяти. Они тоньше и интереснее, их земная оболочка легче и изящнее. Слова легче проникают в человека. Словами проще достать до глубины души. Кбгда у тебя нет плоти, или не остается плоти, или не было никогда плоти, тебе остаются образы и их воплощения — слова. Все люди появляются на этот свет из мира бесплотного, там нет вещей и там хорошо. Люди это подсознательно помнят и потому любят слова и идеи. Людям трудно в этом мире. Он слишком тяжел для них, слишком плотен для идей. В вечной жажде полета человечество ищет возвращения к свободе от тела, к предначальному, откуда мы все — сидящие здесь за столиком среди грома клубного хаоса, озаренные сиянием пустых стеклянных рюмок. К земле нас пригибают только ощущения — единственное, чего нет в Начале…

Но по ощущениям специалист — мой друг. Я ненавижу ощущения. Я считаю, что они — жалкий довесок к мысли, красивой идее, глупая цветастая бумажная обертка. Мой друг боготворит эти фантики. Для него они — высшее наслаждение, созданное Творцом. Для людей. И эти люди превосходят создания иных времен… «Жизнь людей полна особой радости, которую самые мудрые из них умеют ценить. Например, японцы или древние стоики. Дети. Все они ценят простые радости жизни, данные им в ощущениях», — говорит мой большой друг. Мы никогда не прикасались к коже друг друга. Потому что я ненавижу ощущения, а прикосновения — тоже ощущения. А он — не дождется от меня такого!..

Наши странности не мешают нашей дружбе. Мы же все-таки одного рода. Различные вкусы и жизненные ценности, стремление доказать свою правоту, невозможность этого и единое поле битвы связали нас накрепко вот уже много лет.

Официантка с беджиком «Лена», рыжая девица, про которую я придумала историю, появилась из полумрака за спиной и шепнула мне тактично на ухо: «Вашему другу, кажется, уже достаточно». При этом она наклонилась так, что юноша не мог смотреть никуда больше, кроме как на ее… беджик или то, на что он был прикреплен. Это, похоже, его взбодрило. Но какой он мне друг, этот упившийся в поисках приключений парнишка?! Упившийся в… беджик! И от этого пьяного подростка зависит, где я проведу следующий год. Боже, это несправедливо! Хотя — что я, чтоб Тебе указывать?

Почему я сделала эту рыжую тощенькую девицу героиней своих историй, ведь я никогда ее раньше не видела и понятия не имею, кто и что она такое? А почему бы, собственно, и нет? Мне понравились ее яркие кудри и затертое имя Лена. Разве не интересно получилось? Интересно. А от нее не убудет. Она и не узнает никогда, через какие приключения я провела ее в своих историях. Примерила на ее золотистую головку и венец страданий, и нимб блаженной святости. Ей подошло. Конечно, я все придумала. Но Sach поверил, я заставила его поверить и переживать выдуманные приключения неизвестной ему официантки и ее окружения, как настоящие. Я читала это по его глазам. Не знаю, задумался ли он о смысле моих слов. Но то, что благодаря моей фантазии и легко слепленным в холодные фразы словам на основе образов, похожих на те, что и на самом деле видел этот опьяневший молодой человечек, перед ним нарисовалась иная картинка города под снегом, — это точно. Пусть посмотрит на миг на свой мир моими глазами, если ему понравится — пусть забирает этот мир себе! А я вернусь домой, ни капли не жалея об обмене. Стать соляным столбом, оглянувшись, — что может быть глупее? Я никогда так не сделала бы.

Хотелось похвалить себя (нас с другом) — дар был у обоих, таланта в равной степени. Да и материал мы нашли достойный. Мальчик сам сказал, что ему интересен Тарантино. Мой рассказ вполне соответствовал его вкусам. Даже переехали машиной кое-кого с похожим именем. Я довольна своей работой. Выполнила ее в духе пост-модернизма и всеобщей глобализации. В духе этого времени и этого мира. Осталось совсем чуть-чуть — финальная битва. Кто победит сегодня — я или мой друг? Что он предложил юному ценителю текилы? Не знаю, он не рассказывал. Таковы правила: каждый сам по себе добывает победу. Диджей поставил что-то совершенно невообразимое. Звук застыл на одной ноте, пульсируя.

Я знаю, почему малыш мне поверил: он сто раз видел снегопад, кондитерские, синие «Шкоды», сто раз проходил мимо изображений ангелов и старушек, сидящих на лавочках, а уж скучающих охранников перевидал массу. И наверняка задавался вопросом: а кто они, эти люди? а что все значит? А может быть? Спасибо писателям-фантастам. Вы мне очень помогли, ребята! Квентину Тарантино, как популисту вывернутого монтажа, и Стивену Кингу, нагнавшему жути в головы молодых читателей всего мира на основе какой-нибудь маленькой детали, — особая благодарность! Теперь молодые люди думают штампами — мне легче.

Появление рыженькой ускорило события. Милый мальчик потянулся к манящей его груди и нетвердым голосом спросил:

— У вас есть свободный чил-аут?

Официантка отпрыгнула от нашего столика, видимо, от неожиданности. Чил-аут! Отличная идея! Знак свыше! Мы идем!

Пульсация усилилась. Звук становился все тоньше и пронзительней, ввинчиваясь в мозг. Реакция у нас с другом была мгновенной и одинаковой. Мы нагнулись к дозревшему клиенту и разом прокричали ему с двух сторон:

— Пойдем со мной! Выбери меня!

У юноши вытянулось лицо.

Дети, когда говорят одновременно, заливаются веселым смехом, взрослые — улыбаются. Наши лица остались серьезными. Теперь мы перестали быть друзьями. В такт ритму замерцал свет.

— Я покажу тебе свои крылья! — прорываясь сквозь звенящую гущу звука, закричала я.

— Я дам тебе потрогать свои шрамы! — донеслось до меня из пульсирующей полутьмы. Это мой соперник.

Мальчик выглядел как неживой. За гладкой зеркальной выпуклой стеной его глаз, в глубине его зрачков металось Нечто. Всемогущая свобода выбора, которая есть только у людей. Кого из нас он выберет сейчас? Кого выберет, того освободит! Меня, меня! Я лучшая! Я полечу домой! Я оглохла от шума, называемого на земле музыкой. Перестала ее слышать. Все, что я сейчас видела, это пухлые бледные губы молодого человека. Они медленно приоткрылись. Sash заговорил. Он глядел прямо перед собой.

— Мне больше нравится… текила. От нее улетаешь! Еще порцию, девушка! — Из темноты выступила Лена с бутылкой в руках. Парень растянул губы в пьяную улыбку и упал лицом на стол. Звон разбитых стопок мы не услышали — трясущаяся темнота взорвалась звуком взревевшего хаус-коктейля по велению клубного бога по имени диджей. Полночь. Ничья.

…Этот вечер стоил нам еще одного года жизни на земле и месячной зарплаты. Я испытала новое чувство — жадность. Было жаль денег. Весь год я вкалывала в редакции журнала «Цветоводство» как проклятая в надежде выбраться из этой дыры, именуемой мир. Целый год ждала этой ночи, чтоб победить и Вернуться. А в результате мне и моим крыльям предпочли выпивку. Глупый Sach от нее, видите ли, улетает! Еще триста шестьдесят пять дней ждать до следующего Рождества. Следующий год будет високосным. Ладно, не впервой, но я осталась без подарка на Новый год. В клубе оказалась очень дорогая посуда! Друг благородно изрек: «Расходы пополам!» Но мне все равно обидно!

Небо посыпало нас сверху белыми хлопьями. Тихо, нет ветра. Снега успело нападать очень прилично. Он похрустывал под ногами при каждом шаге. Друг держал меня под руку. Мы медленно шли к засыпанному снегом скверу, где посредине пустой и грустной зимней клумбы стояла белая гипсовая статуя ангела с разнонаправленными крыльями — одно вверх, другое вниз. Сегодня мы здесь сдаем отчет. Иронии в выборе места — хоть отбавляй!

Друг поглядывал на меня украдкой и очень честно старался сделать грустный вид, но у него плохо получалось. То и дело его скулы напрягались, он отворачивался, скрывая довольную физиономию.

— Съешь лимон, что ли, — не выдержала я. — Закисли лицо, а то аж светится.

Он, уже не прячась, улыбался:

— Я люблю лимоны, особенно с сахаром. Они такие вкусные, язык приятно пощипывают… — «Вот гад, а! Еще и издевается!» — Знаешь, почему у тебя ничего не получилось в этот раз? Ты слишком умная, а надо было его просто соблазнить. По щеке погладить, глазками посверкать, подышать в ухо…

Меня аж передернуло.

— В конце концов, мы же договорились, каждый сражается своим оружием. Тебя с твоими ощущениями Sash тоже не выбрал. Ты его, наверное, слишком активно трогал, да? Не судьба тебе в этом году стать человеком. Купи новые ножницы, чтоб состригать перья. Завтра с утра снова вырастут! Будет еще меня учить беглый ангел-недовоплощенец!

Упс! Кажется, я попала в цель — ему больно. Больно от моих слов. Вот так вот, родной, наши друзья знают все трещинки, все слабые места. Это чувство я знала, оно называется «превосходство». Забавно, но Sach на самом деле носил имя одного из первых апостолов. Я заглянула ему в паспорт, когда мы загружали это пьяное чудовище в такси.

— Что, больно?! — Я заглянула ему в глаза, зрачки у него расширились. Я такое часто видела у тех, кто испытывал боль. — Ах, извини, я забыла, что ощущения бывают не только приятными. Боль — обратная сторона удовольствия. Или приправа к ней, разве нет? Нравится? Я сделала тебе больно словами. Совсем не обязательно давать пощечину. Обошлась без тактильного контакта.

Он схватил меня за плечи, притянул к себе и приподнял. У меня дыхание перехватило. Снежинки перестали таять на его лице.

— Слушай, а это не ты вдохновляла маркиза де Сада?

Он сжал меня так крепко, что тело застонало. В глазах потемнело.

— Нет, я всегда предпочитала интеллектуалов: Платона, Аристотеля… — Мой голос заскрипел. — Отпусти, мне больно!

Он разжал руки, я рухнула на свежий снег. Он стряхнул снежинки на своих щеках, словно это были капельки пота. Я старалась отдышаться. Внутри тела стало холодно, словно кто-то засунул туда твердую круглую ледышку. Первый раз с нами такое! Он прочел в моих глазах новое состояние и нагнулся ко мне. Я не хочу, чтоб он схватил меня еще раз!

— Вот это называется боль. И страх. Понравилось? Я ощущаю это каждый день, когда обрезаю крылья. Перья становятся красными-красными. Анализируй это! — Я представила себе крылья, забрызганные дымящейся кровью. Замутило. Друг протянул мне руку, чтоб помочь подняться.

— Так чего же ты ловишь здесь? Давно бы Вернулся! — прошипела я.

— Да потому что здесь лучше! Здесь много всего интересного можно попробовать! Я здесь живой! Вот потрогай! — заорал он, протягивая мне руку, но я встала сама. Текилой от него уже не пахло. Я сделала вид, что отряхиваюсь.

— Ненавижу ощущения! — прошептала я сквозь зубы, чтоб он не услышал.

— Упрямая, как соляной столб, — прошептал он, чтоб не услышала я.

Дальше мы шли молча. Каждый размышлял о своем. Я не знаю, о чем думал мой друг, ангелы не чувствуют мыслей друг друга. У меня же внутри глыбой лежал кусок льда. Я шла и перекатывала его внутри себя, силясь определить, что это. А еще я весь год пыталась понять, почему я не могу Вернуться… Я всегда делала все по правилам, выполняя задания. Я отличалась пунктуальностью и точностью. Всегда собранна, внимательна, безупречно вежлива. Ни на что не отвлекаюсь во время работы, не ставлю ничего выше работы. Никуда не лезу, в чужое не встреваю. Своего не имею. Всегда все дела довожу до конца и всех провожаю к свету. Никого не выделяю. Мои крылья безупречно белые. Я — идеальна. Почему я на этой пыльной земле, а не Дома? Чем Он недоволен? Ах как я несчастна!

Мой друг шел улыбаясь. Конечно, ему хорошо! Он сбежал в этот мир. Не выполнил одно задание и не смог вернуться. Таковы правила. Ему что! Ему в удовольствие торчать здесь, в самом центре этой копошащейся беспокойной кучи, названной Жизнь. Как он может терпеть этот беспорядок, хаос, стены, мух, гравитацию, глупость и жир на пальцах после пирожков? Он всегда был не такой, как я. Не боялся пачкаться. Он называет это «лечебная грязь». А я всегда спрашивала, когда он Возвращался с очередного задания: «От чего лечебная?» «От пустоты», — отвечал он. А однажды не вернулся.

Я его не искала. Когда ходишь по земле, все время боишься подхватить насморк или грязь, вляпаться в какую-нибудь человеческую историю или чувство. Потом долго ходишь как чумная, и приходится отстирывать крылья. Я люблю свои белые крылья. Я их всегда берегу и хочу обратно, Домой! Я не понимаю, что хорошего в этой тяжелой, плотной плотской жизни!!!

Мы дошли до места. Вот сейчас раскроются небеса, и Он спустится на облаке! Нет. Он сидел на лавочке, просто над Ним не шел снег. Серая шапка, темные волосы выбиваются прядями, коричневая куртка, под ней — синий свитер домашней вязки с вытянутыми рукавами, скрывавшими шрамы на Его ладонях. В ладонях бумажный стаканчик, от стаканчика поднимается пар. Джинсы, грубые башмаки. Он смотрел наверх. Мы пали пред ним на колени.

— Падающий снег — это удивительно красиво! — сказал Он, не глядя на нас. — Жаль, что в Назарете не бывает снега.

— Да, Господи, — в один голос пропели мы.

Он посмотрел на меня. Никто не может вынести его взгляда спокойно. Я опустила глаза.

— Я знаю, у вас снова ничего не получилось. Человек не выбрал никого из вас. — Он не отрывал взгляда от танцующих для него снежинок. — Одна слишком неощутима, другой чересчур влюблен в материю. Вы остаетесь здесь еще на год. Пусть все остается как было. Все по-прежнему: найдете человека, который захочет поменяться с любым из вас своей жизнью в ее полноте, — будете свободны, пойдете куда захотите.

Он смотрел на белые снежные перья. Мне вспомнилось, как наши расчесывают крылья по утрам. Пух летает так же. Ледяной ком разрывал мне грудь изнутри и подступал к горлу.

— Господи, это звучит как… приговор!

— …надежда! — Мы переглянулись. Мой последний шанс в этом году узнать, что делать, чтоб Вернуться! Если Он сейчас уйдет, мне страдать здесь еще 365 дней! Я кинулась Ему в ноги и взмолилась: — За что? Почему? Для чего, Господи, Ты здесь меня оставил?

Я надерзила, Он ввергнет меня в ад! Пусть! Отчаяние придало мне смелости… Нет! Он справедлив, а я безупречна! Во имя высшей справедливости, умоляю! Воздай по заслугам! Смилуйся! Я никогда не пачкалась об эту жизнь!

Я ждала грома, а услышала голос:

— Ты — лучшая из своих. Попробовать жизнь на вкус — это привилегия.

Яркий запах горячего какао поразил меня. И еще слова, совсем простые:

— Мне понравились твои истории, пусть завтра все так и будет. Здесь, на этом месте.

А дальше — тишина. Только шорох шагов по снегу. Над тем местом, где Он сидел, по-прежнему не падал снег. Лунный свет ярко освещал оставленный стаканчик из картона. Темная прозрачная полоса тишины и зимнего ночного пейзажа. По ее сторонам — занавес из шевелящегося снегом воздуха.

Что мне делать с этой привилегией? Ледяной горкой я стала в тот миг. Я поняла, что не смогу подняться, в моих коленях нет больше сил. Нет сил даже повернуть голову. Он оглянулся, перед тем как уйти:

— Жаль, что в Назарете не было снега. Я играл бы в снежки с младшими братьями.

— Да, Боже, снег Тебе удался, — пропел мой большой друг. Он снова меня выручил.

Ледяной ком забился внутри моей головы. Я не поняла. Не поняла, не поняла, что мне делать, что делать, что делать…

— А я в своей истории ошибся, Он будет пить не кофе, а какао. Правильно, у Него же день рождения: детский праздник — детский напиток. — Друг обнял меня за плечи и поднял, прижал к себе. Почему я раньше не знала, что он такой теплый? Я оказалась совсем маленькой. Он взял в ладони мое лицо. Его руки на моей коже. Горячие!

— А ты попробуй участвовать в жизни… Войди во вкус. — От горячих рук на щеках ледяной ком в голове треснул и растаял. Все вдруг потеряло четкость, и из глаз моих потекло что-то горячее. Я слепну? Друг вытер мои первые в жизни слезы. Почему я никогда не замечала, что у него морщинки возле глаз? И веснушки. У ангелов не бывает веснушек. А у него были. — Слезинки. Отличное начало для начинающей. Welcome to the real world! Я завидую — Он так справедлив и добр к тебе. Высшая справедливость — это милость, помнишь?

Вот умеет он все испортить! Теперь мне хотелось его ударить. Я отстранилась, отвернулась, чтобы он не продолжал. Не смотрел на меня снисходительно. Не хочу его видеть, он смеется надо мной. Домой хочу! К себе! Выпить вкусного горячего какао с молоком, отогреться и лечь спать. Как я устала, я только сейчас почувствовала, что устала.

Не подумала, не ощутила, ПРОЧУВСТВОВАЛА! Прочувствовать — это ощущать и размышлять одновременно. Быть в видимом и невидимом мире сразу. Пропускать оба этих мира через себя. Не замыкаться в себе и на себе. Не мудрствовать и не сибаритствовать. Жить. Думать. Видеть, слышать, ощущать, понимать, чувствовать. Сочувствовать. Может, мне понравится? Может быть, это совсем не наказание? Ведь не напрасно же Он приходит в этот мир каждый год, чтоб пройтись по декабрьским улицам, заглянуть на огонек или в чье-то сердце…

В бесснежной полосе белела гипсовая статуя. Одно крыло — вверх. Другое — вниз. И на лице — одни глаза. На меня в упор. Я поняла, почему Он вызвал нас сюда. Как просто! Вверх — мое засушенное умствование. Вниз — животная привязанность к земному. Но на одном крыле не улетишь. А летать хотят все — и люди, й ангелы. Только первые напиваются до одури или строят самолеты, получая суррогат. Вторые, стараясь не испачкаться, засыхают в отрыве от жизни. Что делать? Вот задача тебе на год. Анализируй это! Может быть, я все-таки почувствую этот хваленый вкус жизни? Может быть, жизнь — это и не наказание вовсе?

Слабый удар в спину заставил меня подпрыгнуть:

— Эй, подружка, а что ты почувствовала, когда Sash погладил тебя по коленке? — и друг запустил в меня еще один снежок. Ах он, презренное бескрылое сухопутное! Я выпростала крылья и, взлетев, залепила ему снегом за шиворот:

— Мне было… щекотно!

Хохоча, он бросился удирать от меня по свежему снегу. Я с жуткими шутовскими завываниями летела за ним, маневрируя между стволов и снежинок. А в небе, как уже пару тысяч лет или чуть-чуть больше, сияла звезда. Я чувствовала: она улыбается…

 

Эпилог

У студента Петечки Смирнова был только один недостаток: ему никогда не везло. С самого детства.

То есть не так чтобы катастрофически не везло, но если могло хоть в чем-нибудь не повезти, то так и случалось.

Это была не та высокая трагичность, о которой с придыханием пишут книги или в кино показывают, нет. Ничего экстраординарного. Террористы Смирнова не захватывали, самолеты не падали, и дом его не горел и не взрывался. В общем, никакой почвы для героизма.

Петечкин случай был куда как злее: мелочи жизни, способные испортить всю жизнь.

В конце концов, дождь состоит всего лишь из маленьких капель… Что одна капля для человека? Пустяк! А ливень?

Вот под таким ливнем из мелочного невезения Петечка и жил всю свою сознательную жизнь. Все подобранные им в детстве котята оказывались блохастыми кошками, ему откровенно врало радио насчет прогноза погоды, лифт и общественный транспорт его игнорировали. Именно Смирнова обдавала грязью проезжавшая мимо машина, причем именно тогда, когда на нем было что-то новое. Именно перед ним заканчивались билеты в любую кассу. Именно он попадался на глаза директору, когда весь класс дружно и безнаказанно сбегал в кино. И даже в детском саду на полдник яблоки ему доставались только червивые.

Друзья называли его «тайное оружие возмездия» и прочили большую пользу в тылу врага.

Говорить о том, что вопросы на экзаменах Петечке доставались исключительно те, которых он не знал, — бессмысленно, это очевидно. Невероятно, как ему удавалось вообще сдавать экзамены, поступить и переходить с курса на курс в институте. Но как-то все же удавалось: наверное, у женщин он вызывал умиление и жалость своей нескладностью, а мужчины были к нему просто снисходительны…

В личной жизни у Смирнова все тоже было грустно: девушки чаще замечали жвачку на его джинсах, чем самого хозяина джинсов. В мужской компании зато он всегда был желанным гостем — на его фоне любой другой выглядел героем. К тому же у Петечки было отличное чувство юмора, и исключительно на нем парню удалось протянуть первые девятнадцать лет своей жизни. Но к концу декабря, к своему двадцатилетию и к началу очередной зимней сессии, даже этот природный ресурс его характера стал истощаться. Еще пару лет — и Смирнов стал бы занудным брюзгой, а пока был только философом…

…24 декабря снег пошел как всегда неожиданно для Петечки. И, конечно же, он был без шапки — прогноз наобещал чуть ли не плюсовую температуру и солнце. Наивный Петечка поверил…

Дальше все шло по годами отработанной схеме: нужный автобус уехал за пятнадцать секунд до появления Смирнова на остановке, проходящая мимо машина привычно обдала Пе-течку грязью, времени до лекции оставалось в обрез.

Внутренне готовый к такому раскладу Петечка рванул напрямую через заснеженный парк. Пробегая через скверик со статуей ангела «Памяти живым и павшим во Второй Мировой войне», он смачно грохнулся, едва не разбив нос о бордюр.

Это ужасно рассмешило старушку, сидевшую на лавочке в скверике.

— Вы не ушиблись, юноша? — сквозь смех спросила она.

— Не, все хорошо, — ответил он, — все нормально.

И, отряхиваясь на бегу, Петечка помчался дальше. А за спиной его еще долго звучал глуховатый старушечий смех.

Замерзший Смирнов влетел в институт и, махнув рукой на привычно игнорировавший его лифт, помчался на лекцию по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки сразу и отфыркиваясь на ходу оттаявшего на волосах снега. Пара, разумеется, была на верхнем этаже.

Все равно опоздал. Лектор, естественно, был не в настроении и к новой порции знаний Петечка допущен не был. Накрылся его зачет автоматом, ради которого он честно ходил весь семестр на лекции. Зачет для простых смертных должен был последовать сразу после этой злосчастной пары.

«Merry Christmas!» — поздравил Петечка сам себя и, раздосадованный, плюхнулся на подоконник в коридоре. От нечего делать стал рассматривать падающий за окном снег.

Снег падал большими хлопьями, похожими на мохнатых бабочек, которых не бывает. Или на перья из ангельских крыльев. Ветра не было, поэтому каждая снежинка могла падать как ей нравится, и скоро все вокруг стало пушистым и белым. Удивительный покой заполнил душу студента. Полет снежинок все больше и больше захватывал его. Неприятности и досада ощущались все меньше и меньше.

Он и не заметил, как рядом с ним оказалась молоденькая симпатичная девушка в не по сезону легком белом джемпере. Села на подоконник, свесив ножки в широких светлых брюках и почти белых сапожках, и тоже стала смотреть на снежные хлопья за окном. Сидела и молчала, подняв голову вверх. А потом вдруг Петечка увидел, что по ее щекам катятся крупные слезы.

— Что случилось? — неожиданно для себя спросил он. Обычно Смирнов очень терялся при виде девичьих слез и старался их не замечать. Из деликатности, как сам он себя уверял.

— Очень хочется домой, — ответила девушка, всхлипнув и улыбнувшись чуть виновато.

— А что мешает?

— Здесь дел много.

— А-а, — понимающе протянул Петечка. — Сессия…

— Что-то вроде того, — снова улыбнулась она. Девушка смахнула слезинки тонкой ладошкой, от них не осталось и следа.

— А ты откуда? — удивляясь себе, продолжал разговор Петечка. «Что это со мной? — думал он. Такая настойчивость была не в его характере. — Дальше я ляпну какую-нибудь глупость, она обидится. Замолчит и уйдет. Все будет как всегда». Он почти успокоился от этой мысли и закрыл рот. Ему совсем не хотелось, чтоб эта необычная девушка уходила.

— Издалека, — ответила незнакомка и посмотрела на небо. Смирнов тоже туда посмотрел. Снежные хлопья стали невероятно крупными.

Помолчали. Петечка украдкой разглядывал девушку. Она была совсем молоденькая, тоненькая и вся какая-то светлая-светлая: фигура, кожа, волосы, тонкий джемпер с большим вырезом на спине… Все казалось светящимся, почти прозрачным, хрупким… а еще от нее пахло цветами. «Кажется, лилии…» — подумал Петечка и смутился от того, что так откровенно рассматривал незнакомую девушку и что его джинсы, как всегда, были забрызганы.

Девушка поглядела на студента прямо и ласково и сказала:

— Меня зовут Анжелика.

— Маркиза ангелов? — вырвалось у Петечки. Он внутренне сжался: «Вот! Ляпнул!» Сидящая напротив девушка совсем была не похожа на грудастую крашеную французскую актрису. В детстве мама брала его с собой в кино на этот фильм. Мальчик навсегда запомнил кадр, когда Мишель Мерсье, подбоченясь, гордо взирала на проезжающую карету своей соперницы. Именно в этот момент под маленьким Петей рухнуло кресло.

А незнакомке шутка неожиданно понравилась.

— Не маркиза, — тряхнула она золотистыми волосами и засмеялась. — У меня нет титула.

— А я…

— А ты Петечка, и тебе часто не везет. — Девушка озорно засмеялась.

Смирнов не был в восторге от столь милых сердцу подробностей. Но страх того, что девушка сейчас поднимется и исчезнет, заставил Петечку изречь как можно более глубокомысленно:

— Да, слава меня опередила, но невезение же не грипп, при контакте не передается. — «Что я несу?! Какой контакт?! Ой, блин! А! Хуже уже не будет! Это я типа мачо», — решил он. И промычал дальше: — Слушай, Анжелика, может…

— Может, пойдем в кино после твоего зачета? — неожиданно перебила его девушка и коснулась ладонью своих волос.

— Пойдем, — согласился совершенно ошарашенный таким поворотом Петечка.

Тут подошел Петечкин одногруппник Кожухарь, отвел его чуть в сторону, взял за рукав и сунул ему в руки два билета:

— Петро! У меня тут два билета завалялось на фильмец с Джимом Керри. Хотел со Светкой пойти, а она на меня дуется чего-то… Держи, у тебя не пропадет, как я погляжу. — И сыграл бровями двусмысленно так. — Познакомишь потом…

И ушел.

Смирнов даже разозлился на этого пошляка. Неуместен был такой жест в адрес светлой Анжелики. Было в ней нечто особенное…

Анжелика смотрела на него и улыбалась. Улыбка у нее была как у Моны Лизы.

Петечка обалдело посмотрел вслед Кожуху, как все его звали, а потом на Анжелику.

— Как-то странно все… Ты, он… Вы меня разыгрываете?

Но получить ответ ему не удалось. Прозвенел звонок. Анжелика встала и сделала шаг в сторону лифта. Петечке пора было бежать на зачет. Но он вдруг тоже соскочил с подоконника и двинулся к ней. Она остановилась и вопросительно взглянула на него. Он замялся и промямлил что-то вроде:

— Мне сейчас надо идти, но мы должны еще встретиться, ладно? Пожалуйста! Я вообще страшный неудачник, но это ты уже знаешь… Если не боишься заразиться, побудь моим ангелом! И даже если я не сдам этот хренов зачет, то мы все равно пойдем в кино, о’кей?

— Конечно, — улыбнулась Анжелика. — Ты только на зачете второй справа билет возьми.

Она развернулась и летящей походкой пошла к лифту. Из-под выреза джемпера Анжелики вылезло белое перо, похожее на снежные хлопья за окном, и закружилось в воздухе. Оно подлетело к Петечке и опустилось ему на рукав. Пахло оно, как и его хозяйка, цветами лилии.

Двери лифта закрылись за Анжеликой. Смирнову почему-то показалось, что лифт поехал вверх.

Петечка помчался на зачет. Вызвался отвечать самым первым. Он очень спешил отделаться как-нибудь от злосчастного зачета. Сдал с первого раза, потому что взял второй справа билет. Преподаватель был в шоке. Он даже назвал Смирнова по имени: «Петр, вы меня приятно поразили. Ваш ангел-хранитель сегодня на высоте!»

Слово «ангел» окрыленный Петр Смирнов пропустил мимо ушей, он пулей вылетел в коридор, но там его никто не ждал. Даже запах лилий рассеялся. Его напрочь заглушили а-ля французский парфюм и сигаретный дым — эти вечные спутники студенческой жизни.

Только сейчас до Петечки дошло, что, кроме имени, он ничего не узнал об Анжелике — ни курса, ни факультета, ни номера телефона. Досадуя на самого себя, он неожиданно заметил белое перышко на своем рукаве. Снял его и хотел было уже выбросить, но вдруг улыбнулся, аккуратно расправил и положил в свою записную книжку. Потом Петр подошел к лифту и нажал кнопку. Лифт послушно и гостеприимно распахнул двери. И кабина была на месте. И по дороге вниз Смирнов не застрял…

Вечером за ужином не происходило ничего особенного. Молча ужинали под аккомпанемент телевизора. В конце выпуска новостей, когда ведущий напомнил, что весь западный мир отмечает сегодня Рождество, а на экране появилась большая рождественская елка с центральной площади Нью-Йорка, мама Смирнова восхищенно всплеснула руками:

— Какая красота! Чудо!

— Гринписа на них нет, — буркнул отец и переключил программу. — Чудо в том, что Петька сегодня свалил зачете первого раза. Подарок к Рождеству! Может, у тебя в роду католики есть. А, Петро?

— Тебе видней, пап, ты к роду ближе, — парировал Смирнов. Все заулыбались — каждый своим мыслям. А затем каждый вернулся к своим делам: мама — к посуде, отец — к газете, Петечка — к яблочному пирогу.

Выходя из кухни, он спросил:

— Па, ты никогда не задумывался, бывают ли чудеса?

— Чудеса? Какой детский вопрос в твоем-то возрасте… — рассеянно сказал отец. — У меня степень по математике и экономике, нашел у кого спрашивать о чудесах! Но как настоящий ученый должен тебе сказать, что допускаю такую возможность, гипотетически…

Смирнов-младший был доволен ответом. Мама перестала греметь посудой и прислушалась к разговору двух своих мужчин.

— А ты не пытался предположить, так, гипотетически, почему чудеса происходят с одними людьми, а с другими — нет?

— Не пытался…

Но тут ответила мама. Она подошла к сидящему у стола отцу и положила ему руки на плечи.

— Чудеса происходят, сынок, не «потому, что». Они просто происходят. Со всеми, только одни их видят, а другие проходят мимо.

— Вот и ответ, — засмеялся Смирнов-старший и прижал руку жены к своим губам.

Она улыбнулась, как Мона Лиза, и сняла с рукава мужа маленькое белое перышко:

— Чудо ты мое в перьях!

Петечка пошел спать счастливым.

…Анжелику он больше никогда не видел, но всю жизнь потом хранил белое перо, которое со временем даже не пожелтело и источало, как ему казалось, иногда аромат цветущих лилий. И все заметили, что с Рождества Петру Смирнову стало безумно везти во всем…

С Рождеством!