Акт I

Иллирия, 1600 г.

Помона знала: сатир здесь. Из чахлого сосняка, покрывавшего склон рядом с дорогой, доносился шорох, хотя погода стояла безветренная. В уголке глаза метнулась тень.

Вот надоедливое старое чудище! Но все же рисковать обидеть его было нельзя. В силу причин, которых смертному не постичь, он был дружен с герцогом Орсино. Если Силен прекратит платить за ее услуги, несомненно, так же поступят и многие из придворных Орсино. Возможно, даже сам герцог. А ведь проезд до Милана обойдется ей во все – до единого дуката, – что удалось заработать за месяц тяжкого труда по всему иллирийскому побережью, обихаживая бесконечные шпалеры олив и нашептывая заговоры над увядшими виноградными лозами.

Что-то прошуршало в воздухе над самым ухом. Сосновая шишка. Упав в дорожную пыль, она покатилась вперед и постепенно замерла. Из зарослей можжевельника, подступавших к самой дороге, раздался раскатистый хохот.

Остановившись, Помона оперлась на посох.

– Очень мило с твоей стороны, Силен, льстить мне, – сказала она, – удостаивая старую ведьму тем же вниманием, что и девиц, навещающих твою виллу ради твоих прославленных прорицаний. Но я прекрасно понимаю, что для меня время подобных любезностей давно миновало.

Силен выскочил из кустов, распихивая ветви несчастного можжевельника. Дорожная пыль взвилась в воздух под ударами его копыт.

– Всего лишь хочу убедиться, что ты благополучно доберешься домой, – ответил он с отвратительной улыбкой. – Сегодня ты спасла мой виноградник от серой гнили, и уже не в первый раз. С моей стороны было бы черной неблагодарностью позвать старую женщину на свой виноградник, а после отправить ее домой одну, по прибрежной дороге, на радость разбойникам и пьяным матросам.

Вздор. Силеном двигала вовсе не забота о ее безопасности, и даже не распутство, а чистое удовольствие от причинения ей неудобств. Он шел за ней по пятам, швырялся шишками и гоготал просто от нечего делать, да еще оттого, что ему нравилось наблюдать, как ведьма всякий раз вздрагивает от неожиданности, досадливо морщится, но держит рот на замке.

– Стоит мне раз пройти по дороге, и я знаю ее так, будто прошла ею пять сотен раз. К тому же, дом мой недалеко. Не смею задерживать тебя, Силен.

Резкий, хриплый хохот Силена вспугнул пару голубей с каменной глыбы, возвышавшейся над поросшей кустарником осыпью. Устремив взгляд вперед, Помона заковыляла дальше. Видала она в жизни и много худшее, чем попутчик-сатир.

– Во время войн все дороги опасны для женщин, – негромко сказал Силен. – Грядет война. Скоро она явится и к нам, на берега Иллирии.

– К нам?

– И к нам явится, и распространится повсюду. Уж теперь, когда сам царь фей берется за оружие, дело мелкими стычками не ограничится.

– Царь фей?! Но Оберон не собирался воевать!

– Да, до сих пор не собирался. Но у него вышла размолвка с герцогом Орсино, и он встал на сторону испанцев. Я слышал это из уст самого герцога. Как видишь, дражайшая Помона, пожалуй, не стоит тебе отвергать мою компанию. Я знаю об интригах сего мира поболе твоего.

Вот напыщенный старый болтун! Если в войну вступил Оберон – проклятье, как трудно сосредоточиться, когда этот сатир скачет вокруг! – то, несомненно, не обойдется и без Венеции, его союзницы, давней обители двора царя фей и эльфов. Тогда путь в Италию по суше будет закрыт, а ехать морем – обойдется намного дороже…

Помона тяжко вздохнула.

– О, как неучтиво с моей стороны тревожить даму высокой политикой, – сказал Силен. – Забудь мои слова и займи мысли целебными травами, что для тебя куда привычнее.

Как бы избавиться от этой занозы? Он вправду намерен тащиться за ней хвостом до самого дома? Это ведь еще час пути или около того…

Слева вдали поблескивала синяя гладь Адриатики, справа высились холмы. Из-за склонов холмов доносились отголоски рокота вод Рассерженной реки, несшихся к морю по дну ущелья. Там, среди речных быстрин, имелись и броды, которые она легко могла преодолеть – с некоторой помощью мхов и трав. А вот Силен, если только он таков же, как все знакомые ей сатиры, воде не обрадуется и не рискнет ступить копытами на скользкие мокрые камни…

Не замедляя шага, Помона свернула с дороги и направилась вверх по каменистому склону, к краю ущелья, по дну которого протекала река.

Силен забежал вперед и преградил ей путь.

– Сударыня моя, ты сошла с дороги, – заметил он.

– Да. Это кратчайший путь к моему дому.

– Но тебе же нужно как-то переправиться через реку. А мост – там, впереди, дальше по дороге, за поворотом.

– Река неглубока.

– Реки противнее на свете не найти! Течение быстрое, камней полно. А, как ты, Помона, сама заметила… я сомневался, стоит ли об этом напоминать, но ты сама сказала, что… немолода.

На самом деле он же сам и сказал это, старый седой козел!

Помона ускорила шаг. Сатир полез наверх следом за ней.

С края невысокого утеса открылся вид на ущелье – его склоны были куда зеленее, чем высушенное солнцем взморье позади. Внизу, бурля, красовалась река.

Быстрым шепотом Помона отдала приказ своему посоху. Тот с готовностью повиновался, сделавшись крохотным прутиком, и она спрятала его в карман.

– Уверена, спуск с этого обрыва не составит для тебя труда, – сказала она. – А мне, лишенной копыт, придется искать другой путь.

Вон та лоза, обвившая высокий и тонкий, точно веретено, куст, прекрасно подойдет. Растение молодое, сильное, прочное… Помона зашептала нараспев, обращаясь к лозе. Та сделалась толще и длиннее, обхватила ее вокруг пояса и вознесла над краем обрыва, в воздух, прохладный от поднимавшегося снизу тумана. Силен изумленно вытаращился на нее, взглянул вниз, на реку, топнул ногой и исчез.

Помона расхохоталась, но смех ее был едва слышен за ревом воды. Должно быть, это все равно что полет – какой простор открывается взгляду, не стесненному преградами! Но Геката никогда не учила Помону летать. Метлы Помоны служили лишь для того, чтобы мести пол хижины, да еще – время от времени – чтоб глупые юнцы с юницами прыгали через них, держась за руки. Но ничего. Так оно даже лучше, чем летать. Надежнее.

Достигнув дна ущелья, крепко державшая Помону лоза опустила ее на плоский прибрежный камень и отпустила. Поблагодарив лозу, Помона отпустила ее восвояси, лоза скользнула вдоль отвесной скалы наверх и скрылась.

Над бурной водой возвышалось несколько валунов. Заставив три из них порасти мхом, Помона легко перешла на тот берег. Здесь, в царстве зелени, головная боль, вызванная жарой и пылью прибрежной дороги, утихла.

Склон ущелья по ту сторону реки немного отступал от воды, словно некогда, в древние времена, река была полноводнее и пробила в камне нишу, а после – отступила, оставив сухой клочок каменного дна у подножия крутого обрыва, заросшего зеленью, из которой там и сям торчали скальные выступы.

Один из этих выступов выглядел крайне любопытно: он был обнесен высокой каменной стеной с резным верхом. Из-за стены выглядывали верхушки плодовых деревьев.

Что за капризный бог или вельможа устроил парк или фруктовый сад за стеной прямо посреди отвесного склона речного ущелья? Тропинок на склоне видно не было, а по обе стороны от выбитой в скале ниши вода подступала к обрыву вплотную.

Оставляя на сером камне влажные следы, Помона шагнула вперед. Ни ступеней, выбитых в скале, ни лестницы, ни веревки… Только несколько чахлых сосенок росли из трещин в скале. Помона попросила одну из них пригнуться так, чтобы дотянуться до нее рукой. Но своенравное, непреклонное дерево заупрямилось. Пришлось пропеть целых три куплета одной старой-старой песни, прежде чем сосна пригнулась и выпрямилась, поднимая Помону наверх, пока она не смогла заглянуть за стену, окружавшую сад.

Да, за стеной и вправду оказался сад. Вдоль сияющих белизной дорожек были посажены лимонные и апельсиновые деревья с кронами, остриженными в форме шаров. А вот и персик, а рядом с ним – отважная сучковатая яблоня…

На дальнем краю сада, в беседке, увитой жимолостью, на каменной скамье сидел человек с книгой в руках. Линия плеча и склоненной головы повторяла очертания кустов бледных мускусных роз и красного шиповника по сторонам беседки. В волосах и бороде сидящего серебрилась седина. Пожалуй, он был одних с ней лет, хотя издали трудно было понять это наверняка. Помона упросила брюзгливую старую сосну поднять ее чуточку повыше и перегнулась через стену, ограждавшую сад.

Едва Вертумн добрался до середины предложения, на страницу въехала карета Маб. Встав на ноги в ореховой скорлупке, закрывшей часть слова «потоп», она скрестила руки на груди и уставилась на Вертумна.

Его крохотная тюремщица была куда могущественнее, чем казалась с виду. Вертумну вовсе не хотелось вдруг покрыться волдырями с головы до ног, как в то утро, когда он наступил на ее шляпу. Нет, он пытался объяснить, что верхушка горохового стручка вовсе не является шляпой в общепринятом смысле, а обретает сию сущность лишь post res – как сказал бы Ибн Сина, ее шляпность следует лишь из того, что в ней видят шляпу, и потому для Вертумна, не разбирающегося в нарядах Маб и видевшего в сем предмете лишь верхушку горохового стручка, он никак не мог быть шляпой…

Дискуссия закончилась для него весьма болезненно.

Уж лучше ему впредь поостеречься и спрятать гордость в карман. Кто знает, долго ли надменная Титания намерена держать их обоих здесь взаперти? Конечно, Титания приставила Маб надзирать за ним в наказание, однако карать и наказывать подданных, по собственному убеждению царицы, вправе лишь она сама. Если Вертумн причинит крошечной фее хоть какой-то вред, Титания так разгневается, что вполне может продержать его здесь – а то и в другом, куда менее приятном узилище – многие годы, пока весь мир не решит, что его нет в живых.

Посему Вертумн удовольствовался тем, что проворчал:

– Предупреждаю: если твоя упряжка оставит следы на страницах моего прекрасного Руми, я целую неделю буду петь. Громко и фальшиво.

Словно в ответ ему, шесть лошадиных скелетиков – крохотных, не более ногтя – зафыркали и застучали копытами. Вертумн почувствовал, что при попытке разглядеть их глаза скашиваются к переносице.

– Ты должен быть осторожнее, Вертумн, – тоненьким голоском проговорила Маб. – Прямо сейчас за тобой следит человек, и если этот человек проговорится, что видел тебя, Титания будет разгневана.

Человек? Здесь? Скорее от изумления, чем от злости, Вертумн едва не захлопнул книгу, но вовремя сдержал руку. Быть может, вот он, случай передать весточку Оберону и обрести свободу? Что сделал бы на его месте сам Оберон? А Чертополох? А Пак? Как поступил бы настоящий эльф?

Вертумн окинул взглядом сад, но не увидел никакого человека. За тонкими стволами деревьев и невысокими кустами спрятаться было бы невозможно.

– Я никого не вижу, – сказал он. – А если в этот сад и проникнет человек, он увидит меня в обличье старухи. Сама Титания наложила на меня такие чары. Неужто ты сомневаешься в ее волшебстве?

– Нет! Глупец, как я могла бы? Разве не ее чарам обязана я тем, что так мала? Когда я правила Коннахтом, Вертумн, у меня был конь, которого не мог оседлать никто, кроме меня…

– Да-да, Маб, но дело в том, что сейчас ты мала, а я – в обличье старухи – точнее, должен выглядеть старухой в глазах людей, если только чары Титании еще не развеялись.

– Не сомневаюсь: если бы эта женщина пробралась в сад, чары Титании обманули бы ее зрение, – сказала Маб, поправляя волосы. – Но женщина, о которой я веду речь, не в саду, а над ним. Думаю, такого поворота Титания могла и не предвидеть.

Отодвинув в сторону ветку с золотистыми и изжелта-белыми, точно слоновая кость, цветами, Вертумн поднял взгляд. Вот она! На ветке сосны, нависшей над ближайшей к реке стеной, стояла женщина. На миг он встретился с ней взглядом…

…и ветка с треском обломилась.

Женщина упала ничком на дорожку. Отложив раскрытую книгу на скамью, Вертумн бросился к ней.

– Вы не пострадали? – спросил он, опускаясь рядом с ней на колени.

Женщина застонала, откинула со лба прядь ярких, крашенных хной волос и взглянула на него. На коже ее щеки блестели крошки белоснежного щебня. Перекатившись набок, она приподнялась на локте и нахмурилась.

– Вышибло дух, вот и все. Или, боже сохрани, еще и разум отшибло? Я ведь не видела вас в саду. Где тот мужчина?

Значит, чары Титании никуда не делись. Однако как же раздражает, когда тебя принимают за кого-то другого! В первое время, когда Титания учила его, подменыша, похищенное эльфами дитя, волшебству, Вертумн пристрастился превращаться в павлина или филина и как-то раз забыл, как превратиться обратно, и был вынужден расхаживать вокруг беседки, где сидела Титания, пока она не узнала его и, рассмеявшись, не взмахнула изящной белой рукой…

– Здесь нет никакого мужчины, – сказала Маб, повиснув в воздухе за его плечом.

– Да вы – волшебный народ! – ахнула женщина, вытаращив глаза.

– Да, – хором ответили Вертумн и Маб.

Вертумн мог бы сказать ей все – без раздумий выпалить, что он посол царя Оберона, облыжно обвиненный Титанией в непочтительности, похищенный при исполнении обязанностей и заключенный в этот сад, точно в тюрьму. Но даже если бы этой женщине удалось покинуть сад прежде, чем Маб сделает с ней что-нибудь неописуемое, ей не добраться до Оберона с весточкой прежде, чем Маб сообщит обо всем Титании.

Лучше продолжать играть перед Маб свою роль и ждать удобного случая.

– То есть она – настоящая фея, – поправился Вертумн, указывая на Маб и думая, как должен звучать его голос для слуха обманутой чарами женщины. – Я же, как видите, простая старуха, а этот сад – мой дом.

Женщина проводила взглядом Маб, порхавшую с цветка на цветок.

– Эта фея – моя компаньонка Маб, – добавил Вертумн.

– Царица Маб! – заявила крохотная мегера.

– Царица… – задумчиво протянула женщина. – Но в царстве фей царствует Титания. Где же тогда ваши владения?

– Вы, конечно же, слышали… – начала Маб.

– О, она заключена в ореховой скорлупке, но полагает себя царицей бесконечных пространств! – перебил ее Вертумн, ведь, стоит Маб лишь начать, и разглагольствованиям ее не будет конца. – Вопрос в другом: кто вы и как сюда попали?

Подняв с земли помятую соломенную шляпу, женщина расправила ее ударом кулака и водрузила на голову. Вертумн подал ей руку и помог встать.

Женщина была невысока ростом и уже достигла того возраста, когда на деревья запрещают забираться внукам, не говоря уж о том, чтоб лазать по ветвям самим.

– Мое имя – Помона. Молю простить мое любопытство. Я шла домой и, срезав путь, увидела этот сад и не удержалась, чтоб не заглянуть. Очень уж странное место для сада! К тому же… Могу поклясться – я видела мужчину, сидевшего на той скамье и читавшего. Читавшего ту самую книгу, что и сейчас там лежит.

С этими словами она направилась к каменной скамье.

Она его видела! Вот это удача! Если бы еще она рассказала о своих подозрениях там, на воле, где весть может дойти до ушей Оберона… Но для этого нужно убедить Маб отпустить ее – убедить, что она не представляет собою никакой угрозы, а значит, в этой женщине нужно пробудить подозрения, делая вид, будто развеиваешь их. Задача, несомненно, пустяковая для прирожденного дипломата.

Если бы только Вертумн был таковым…

Помона обогнула скамью и заглянула за кусты роз, словно надеясь обнаружить мужчину там. Интересно, как выглядит он, Вертумн, в ее глазах? В какое платье или же кертл одета «старуха»? Чары Титании не изменяли его внешность, а лишь скрывали ее от взглядов смертных, и потому он даже при помощи зеркала не мог сказать, приятны ли черты его «женского» лица или как он причесан.

Помона подняла со скамьи книгу. Его книгу.

– Какой роскошный переплет. Никогда еще не видела подобного.

С этими словами она открыла книгу.

– «Для истины иного нет зерцала – лишь сердце, что любовью воспылало», – прочла она вслух по-персидски, словно для себя самой. – Вот как? Этот призрак читает Руми?

Она знает персидский! Кто же эта столь любопытная женщина? Может быть, все это – новая ловушка Титании? По всему – непохоже.

Упряжка Маб закружилась над головой Помоны, словно стая комаров.

– Уж не стрела ли Купидона сбила вас с ветки? – насмешливо пискнула она. – Как ни жаль, сударыня, но вы влюбились в собственную фантазию. Мужей для вас здесь нет.

Помона покраснела.

– Я знаю, волшебный народ любит морочить нас, показывая то, чего нет, и пряча то, что есть. Я видела здесь мужчину. Настоящего или призрачного – не могу сказать, однако ж видела.

– А если бы и так, то что из этого? – пискнула Маб. – Зачем искать его с таким неистовством? Или вы всякий раз, как вам привидится мужчина, бросаетесь туда, где видели его, и принимаетесь искать его за каждым деревом и под каждым кустом? Я и сама немало пожила, и потому могу дать совет: назойливо преследуя предмет своей страсти, вы возбудите в нем одно лишь презренье. Уж лучше бегайте за овцами, а не за мужчинами. По виду судя, вы не так богаты, чтоб скрыть свои морщины от мужчин, достойных этакой охоты.

Помона поджала губы, но промолчала. Если она и была частью коварных замыслов Титании, то сама явно не знала об этом – или же умела играть роль искуснее любого лицедея. Забредя в его сад, она нашла здесь лишь насмешки этой злонравной старой надоеды, обозвавшей ее уродиной и дурой.

Во имя Юпитера! Будь он в своем обличье, он доказал бы, что старая карга Маб неправа!

– Тебе ли, нетопырю, вести такие речи! – язвительно бросил он Маб. – Ты говоришь о любви, как говорила бы о далекой Индии – не смысля ни аза ни в том ни в другом!

В отместку она ринулась к нему, и копытца ее чудовищной упряжки простучали по его носу. Вертумн без раздумий взмахнул руками и поймал ее меж ладоней, сложенных в горсть – всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы Маб обратила против него свои чары. Он вскрикнул: боль, начавшись в ступнях ног, устремилась вверх и охватила все тело. Перед мысленным взором возникло странное видение: на миг Вертумну показалось, будто он заточен не в прекрасном саду, но в промозглом каменном мешке, и воздух пахнет не цветами, а плесенью.

Он разомкнул ладони. Маб упорхнула, и вокруг вновь стало светло.

Помона опустила книгу на скамью и подбоченилась.

– Оставьте фею, сударыня. Она права. Уж я-то прекрасно понимаю, что красотой не блещу. И мужа не ищу – ни здесь, ни где-либо еще. Покажите, где выход, и я не буду более докучать вам. Где же ворота? Не вижу.

Взгляд Вертумна упал на его любимого Руми. Книга принадлежала ему, и на первой странице рукой Оберона, подарившего ему эту книгу в первые дни службы, когда повелитель еще сомневался в его верности, было начертано его имя.

Вся Иллирия наверняка шумит и строит догадки о причинах его исчезновения. И конечно же эта Помона, увидев слова «Вертумну, чтобы скрасить те часы, в какие он не нужен Оберону», догадается связать одно с другим. Но догадка должна прийти к ней не раньше, чем она окажется за пределами сада. Хватит ли ей ума отправить весть Оберону? Должно быть, да. Уж женщине, читающей Руми – и на персидском! – не потребуется лишних просьб и наставлений, как только она увидит факты.

Вертумн шагнул к ней. Настал деликатный момент: чтобы вручить ей книгу, нужна какая-то убедительная причина. Пусть Маб думает, что он очарован этой женщиной, или хотя бы притворяется очарованным из учтивости, чтоб сгладить жестокость насмешек Маб.

– Это моя книга, – сказал он, поднимая фолиант со скамьи.

С этими словами он повернулся к Помоне, взял ее под руку и повел по усыпанной белым щебнем дорожке, зная, что Маб маячит в воздухе за плечом.

– Думаю, – продолжал он, – вы, вероятно, видели за чтением меня, но игра света или проказы богов обманули ваш взор. Мне жаль, что я послужила причиной вашего разочарования и навлекла на вас издевки крошки-феи. Не смею вас долее задерживать – день клонится к закату. Однако позвольте женщине, чьи дни также клонятся к закату, одолжить вам этот экземпляр Руми, если уж он вам так понравился.

Помона покачала головой.

– Когда речь идет о книгах, я и сама не одалживаюсь и другим не одалживаю. Научена долгим опытом.

– И опыт не обманывает вас! Но взяв эту книгу, вы окажете мне неоценимую услугу. Ведь я знаю: взяв ее, вы непременно ее вернете, а значит, я вновь увижу вас. Таким образом, вы не одалживаетесь, но соглашаетесь взять книгу в залог будущей дружбы.

Помона рассмеялась:

– Довод – просто как по писаному!

Приняв у него книгу, она машинально раскрыла ее.

– Нет-нет, сейчас читать не время, – возразил Вертумн, мягко, но настойчиво положив руки поверх ее ладоней и закрывая переплет. – День угасает.

Они остановились – закрытая книга в ее руках, его пальцы поверх ее рук. Руки Помоны оказались теплыми, шероховатыми, грязь въелась в кожу, окаймляя ногти.

– В самом деле, день угасает, и вам, должно быть, тоже пора домой, – прошептала она, оглядываясь вокруг.

– А я – нечто вроде праздной затворницы, – громко и весело ответил он. – Я не покину свой сад. Я отреклась от отношений с мужчинами, но не от общества – тем более приятного. Лучше всего, если бы вы прочли эту книгу и принесли обратно, но поскорее. О, я понимаю, вы читали Руми, но у этого экземпляра весьма интересная обложка и иллюстрации, каких вы никогда не видели. Прочтите же ее – не медля, но внимательно – и возвращайтесь.

Забрав книгу, Помона подняла взгляд к его лицу. Что она видела? Могла ли прочесть истину в его взгляде?

Между тем Помона повернулась лицом к глухой стене, ограждавшей сад. К стене Титании, будто бы вытесанной из цельной глыбы полевого шпата – мелкозернистого, слегка поблескивавшего на свету. Уютный, теплый, добрый камень – лишь в одном месте была видна толстая прожилка, блестевшая, как застывшее льдом молоко.

Поверху жезл Титании вырезал черепа размером с человеческую голову – так тесно, что они почти касались один другого. Эти украшения были сплошь увиты темно-зелеными, матовыми, точно воск, стеблями вьюнов, проросших сквозь пустые глазницы, спиралями уходивших в носовые впадины и возвращавшихся наружу сквозь бреши меж оскаленных в ухмылках зубов.

Напоминание ему, Вертумну, о том, что стена сожжет его, чуть только он дотронется до нее…

– Помочь вам перебраться через стену я не могу, – сказал он. – Но, пожалуй, смогу помочь отыскать на дереве, через которое вы вошли, ветку покрепче.

Помона покачала головой.

– В этом нет нужды, – заверила она.

Шагнув к мальве, поднимавшейся вверх вдоль стены, она сорвала самый крупный цветок, оглянулась через плечо на Вертумна и с улыбкой приложила цветок к губам. Цветок закрутился, и вначале Вертумн решил, что она крутит его в пальцах, но тут же увидел, что это некое волшебство. Однако она была из смертных, а не из волшебного народа! Значит, ведовство. Вращаясь в воздухе, лепестки расправились и принялись расти, пока цветок не стал большим, точно зонтик.

Отвернувшись от Вертумна, Помона подняла цветок над головой и шагнула на широкий, темно-зеленый лист мальвы, напрягшийся под ее весом, будто живой. Ступая с листа на лист, она достигла верха стены, украшенного ухмыляющимися черепами, и без колебаний, без оглядки прыгнула.

Забыв обо всем, Вертумн бросился к стене, перегнулся через нее – и тут же с воплем отшатнулся. Обожженные ладони задымились. Там, за стеной, Помона плавно опустилась на прибрежный клочок суши, а ее цветочный зонтик уменьшился до прежних размеров и сложил лепестки.

Что же это за женщина? Кто она? О, оглянись же, оглянись – взгляни на его истинный облик!

– Какую чудесную пару старух ты увидишь сегодня во сне! – пропищала Маб над его ухом.

Вертумн встряхнул головой, как пес, которому докучают блохи. Он провожал взглядом Помону, пересекавшую реку. Она так ни разу и не оглянулась, так и не увидела его, смотревшего ей вслед из-за стены.

Теперь оставалось лишь ждать. Сколь долго? Но иного выбора не было. Только ждать и надеяться, что нынче же ночью, пока его мучают сны, насланные Маб, Помона сядет читать его книгу и начнет с самой первой страницы.

Акт II

Домой Помона добралась вскоре после заката. Там, у крыльца, заламывая руки, топтался брат Лоренцо.

– Со мной все благополучно, душа моя, – со смехом сказала Помона. – Просто срезала путь.

– Слепая прыть не менее вредна, чем мешкотная вялость копуна, – пробормотал брат Лоренцо, почесывая заросшую щетиной тонзуру. – Мне нужен корень мандрагоры. Одного из людей герцога, некоего Уильяма, мучают воспоминания.

– Что ж, один такой растет у меня в агатовом горшке. Он еще не дозрел, но я попробую уговорить его поторопиться. Однако мандрагора – растение неподатливое, и на это может потребоваться около часа. Входи, подожди, а тем временем выпей вина. Судя по твоему виду, ты в этом нуждаешься.

Помона пошептала над маленькой мандрагорой. Та недовольно застонала, но принялась поспешно дозревать. Пока брат Лоренцо занимался посудой и вином, она подошла к сундуку, чтобы убрать в него книгу старухи из странного сада.

Старухи, как же! Вначале Помона видела в саду мужчину, затем – женщину. Мужчина был там, пока она смотрела в сад, оставаясь незамеченной. Женщина же появилась только после того, как она, Помона, обнаружила себя.

Она поставила бы целый дукат на то, что это один и тот же человек! Допустим, эта женщина – фея или могущественная ведьма, и, когда Помона свалилась в сад, изменила свой облик. Но зачем? Может, крошка Маб была права? Может, этот мужчина решил, что Помона преследует его, и погнушался ею настолько, что счел за лучшее спрятаться? Ха! Да какая, в сущности, разница?

Разницы не было никакой, однако Помону снедало любопытство.

– Слыхала я, – обратилась она к брату Лоренцо, отпирая висячий замок сундука, – что на свете есть одна мазь. Если смазать ею веки, она покажет истинные обличья духов, эльфов и фей, и прочее, что скрыто от обычных взоров.

– О-о, если бы такая мазь существовала, пользоваться ей было бы слишком пагубно, – ответил монах, направляясь к задней стене хижины с двумя деревянными чашками в руках. – Видеть истинную сущность Господа нашего и его тварей – неважно, смертных или фей – нам, смертным, не дано от бога.

Милый старый трусишка! Помона знала кое-что о его прошлом и о причинах, побудивших Лоренцо оставить Верону и обосноваться в одном из самых тихих уголков Иллирии, став простым сельским аптекарем. Что бы он ответил, попроси она составить приворотное зелье? Очистить сок анютиных глазок, зовущихся также «любовью в праздности», чтобы она могла капнуть им на веки… Нет. Она давно утратила интерес к подобным глупостям. Любовники у нее были, а любви – не было. Так пожелала она сама. А если когда и восхищалась чьим-то умом или красой, то – издали.

Помона покачала головой, гоня эти мысли прочь, и подняла крышку сундука. Внутри хранились все ее трактаты о сущности растений: старый, истрепанный Теофраст, рассыпающаяся «Врикша-аюрведа» и ветхий «Китаб аль-Нурат». Вынув их по одному, она добралась до дна сундука, где хранилась драгоценнейшая из ее книг – манускрипт, кодекс в простом переплете из козлиной кожи.

Язык этого манускрипта не принадлежал людям и был передан настолько точно, насколько язык растений вообще можно передать диаграммами, шифрами, изображениями вьющихся стеблей и выделывающих антраша волшебных существ, знаками и преданиями обо всей той волшбе, которой Помона с Сикораксой втайне научились сами. И Помона выполнит то, что обещала давно умершей Сикораксе – отыщет этого мальчишку Калибана и передаст ему эту книгу и знания, завещанные матерью. Скоро. Уже скоро. Как только наскребет достаточно дукатов.

Одолженного Руми она уложила поверх кодекса. Пусть полежит в сундуке, пока у нее вновь не возникнет повода пройти мимо этого странного сада.

Происшествие по пути домой казалось сном, однако книга была здесь. В сундук ее! Поверх Руми, один за другим, легли трактаты о растениях, и Помона захлопнула крышку. Да, пусть себе лежит. Пусть лежит и не отвлекает от мыслей о важном. Ей нужно выполнить обещанное, и времени на всякую блажь нет.

– Неужто Силен расплатился с тобой книгой? – спросил брат Лоренцо прямо за спиной.

Подскочив от неожиданности, Помона поднялась и приняла у него чашку с вином. Монах знал о ее манускрипте. Более того – не кто иной, как он, рассказал ей о миланском пропойце, называющем себя Калибаном, сыном ведьмы Сикораксы.

– Нет, этот сатир не из книжников. Я одолжила ее по пути домой. Скажи мне, святой отец, что творится при дворе Орсино? Силен говорит, что Орсино надоело отправлять на войну корабли, и он решил принести войну прямо к нашим берегам, разозлив Оберона. Поверить в это не могу!

– О, это правда, – вздохнул монах. – Орсино мог бы проявить побольше терпения, если бы его не подзуживала эта Виола. Она любит герцога так истово, что сочла его честь оскорбленной, когда Оберон предположил, что это Орсино расправился с его послом-эльфом.

– С послом-эльфом?

– Разве ты не слышала? Посол Оберона, эльф по имени Вертумн, пропал без следа.

– Пропал?

– Убит. Во всяком случае, так полагает Оберон. Его посол благополучно прибыл к нам из Венеции, отправил первое донесение, и с тех пор о нем – ни слуху ни духу. Оберон винит в этом Орсино и называет его убийцей.

– Но что могло подвигнуть герцога на убийство посла царя фей и эльфов?

– Оберон знает лишь то, что он отправил Вертумна в Иллирию, а теперь Вертумн исчез. Виола усматривает здесь руку дона Педро Арагонского, стремящегося вовлечь Оберона в драку. Орсино, слава богу, пока ничего не решил. Но выглядит так, словно советники рвут его на части, как брошенный собакам мяса кус. Я сам слышал, как он кричал, что любого гражданина Иллирии, знающего, где находится Вертумн, но утаившего это от Орсино хотя бы на день, ждет виселица.

Помона покачала головой. Орсино был добрым человеком, но уж очень легко поддавался влиянию.

– К счастью, у меня сейчас нет дел при дворе.

– Тучи сгущаются, и это нужно прекратить, пока не грянула гроза. Орсино и Оберон, некогда столь глубоко уважавшие друг друга, столь изысканно любезные меж собой, теперь плюются от злости, говоря друг о друге! И все же, я думаю, ни один из них не знает, что сталось с Вертумном на самом деле. Возможно, он затеял какую-то собственную эльфийскую каверзу. Уж если эльф пожелает скрыться, он без труда найдет укромное местечко или примет чужое обличье.

Скрыться! Укромное местечко!

Помону словно обдало волной холода. Дрожащей рукой она опустила чашку на стол.

– Что с тобой, дочь моя? Отчего ты так побледнела?

– О, отче, если бы у тебя была мазь, помогающая видеть истинную суть вещей! Сегодня мне на глаза попалось нечто очень странное. Боюсь, это связано с тем делом.

– С исчезновением посла? Рассказывай!

– Книгу, что принесла сегодня, я получила от незнакомки – та настояла, чтобы я взяла ее. Эта женщина живет в саду на скальном выступе посреди склона речного ущелья, в стороне от всех и вся. Я случайно набрела на него по пути домой.

– В ущелье Рассерженной реки? Странно, очень и очень странно…

– А я о чем говорю?

– Так, – сказал монах, отыскав на столе Помоны, сплошь заваленном вощеными дощечками и бирками и уставленном горшочками с рассадой и черенками, место, чтобы поставить чашку. – Позволь взглянуть на эту книгу.

– О, это всего лишь стихи…

Помона вновь полезла в сундук и принялась – один за другим – извлекать свои трактаты, пока не добралась до увесистого тома Руми в переплете, сплошь изукрашенном золотом и серебром. Вытерев руки о рясу, брат Лоренцо раскрыл книгу.

– Здесь явно название, но я не могу его прочесть. Что это за язык? О, а вот здесь надпись по-венециански, превосходным почерком: «Вертумну, чтобы скрасить те часы, в какие он не нужен Оберону». Святой Франциск!

– Дай-ка взглянуть, отче, – вмешалась Помона, заглядывая ему через плечо. – Здесь вправду написано «Вертумну»?

– Да! По всей вероятности, женщина, что дала тебе эту книгу, получила ее от него!

– Возможно, – согласилась Помона, забрав у брата Лоренцо книгу и легонько коснувшись пальцами страницы с надписью, выведенной выцветшими фиолетовыми чернилами. – Но я думаю, эта повесть намного запутаннее. Простого пути в тот сад я не нашла, и потому поднялась на дерево, росшее у ограждавшей сад стены. Никем не замеченная, я заглянула за стену и увидела мужчину.

– Мужчину? Какого именно?

Образ его до сих пор был ярко запечатлен в памяти Помоны…

– Благородного господина, читавшего книгу. Но, стоило мне свалиться с дерева и оказаться в саду, мужчина исчез. Вместо него появились старуха и крохотная фея, наподобие пикси. Мне еще подумалось, что эта старая женщина чем-то похожа на пропавшего мужчину. Кожа того же оттенка, те же вьющиеся темные волосы, пронизанные сединой – вот здесь, у виска. Я слышала, что некоторые волшебные существа могут менять облик – свой либо чужой. Но вот что непонятно: если эта женщина – действительно пропавший посланник Вертумн, то по своей ли воле он прячется?

– Как бы там ни было, об этом нужно сообщить Орсино – сегодня же. Ты можешь прекратить вражду двух дворов. Ты можешь бросить в землю семя мира! Бери моего осла, скачи на восток и сообщи обо всем герцогу. А я присоединюсь к тебе, как только составлю снадобье для Уильяма.

– Но что станется с Вертумном?

– А что с ним может статься? Скорее всего, он дал тебе эту книгу с тем, чтоб ты узнала его имя. Отсюда следует, что он – пленник. И если его держат в плену, пусть так и остается, пока истина не достигнет ушей Орсино.

– Допустим, мое появление насторожит его тюремщиков, и к прибытию Орсино в том саду не окажется никаких фей и эльфов, а то и сам сад исчезнет, если постройки эльфов так иллюзорны, как говорится в сказках. Нет. Уж позволь мне вернуться туда и самой доставить этого эльфа, будь он мужчиной или женщиной, к Орсино.

– Ты собираешься силой захватить эльфа? В одиночку?

– Можешь пойти со мной.

– О, но ведь я не могу откладывать поручение Орсино! Я должен привезти снадобье его слуге. Я обещал вернуться никак не позже, чем через два дня, а одно приготовление снадобья займет целый день.

Да, в старике не осталось ни капли храбрости…

Помона опустила руку на его плечо.

– Тогда бери корень мандрагоры и займись своими снадобьями. Прошу лишь об одном: если ты окажешься во дворце герцога раньше меня, не говори Орсино ни слова об этом деле.

Монах покачал головой:

– Рисковать головой… Вдруг он прознает, что я скрыл от него этакие сведения?

– Подумай, что будет с нашими головами, если мы ошибаемся, или если этот сад исчезнет, а мы внушим Орсино ложные надежды и выставим его дураком. Молчи и дожидайся меня. Если этот эльф вправду окажется Вертумном, я доставлю его к Орсино, и, клянусь небом, вновь увижу его истинное лицо. Я прекрасно знаю, что еще не выжила из ума!

Помона отправилась в путь перед заутреней и добралась до сада за стеной с первыми лучами солнца, проникшими в ущелье. К счастью, сад был на месте – а то она уже едва не убедила себя, будто все это был только сон.

Главным препятствием была Маб. Если Вертумн, эльф, содержится в плену помимо воли, значит, крошка-пикси действительно сильна.

Помона давно примирилась с тем, что она – всего лишь ведунья-травница. Однако толика боевой волшбы сейчас совсем не помешала бы – если бы только Геката сочла нужным обучить Помону хоть чему-нибудь этакому. Растения можно использовать по-разному, и многие из них ядовиты. Но какова должна быть сила яда, чтобы вывести Маб из строя, не погубив ее? Это было выше понимания Помоны. И, главное, как подсунуть ей яд? Капнуть в ухо, если спит? Подмешать в пищу, если бодрствует?

Нет. Помона всю жизнь избегала брать грех на душу, если только у нее был выбор.

Одно из ее заклинаний могло бы удержать Маб достаточно долго, чтобы благополучно увести Вертумна. Оно не предназначалось для боя и вообще не должно было причинять кому-либо вред. Они с Сикораксой изобрели его вместе, мечтая научиться делать дриад из упругих ив или могучих дубов, чтобы те охраняли границы их крохотного клочка алжирских земель на манер легендарного Колосса, впечатлить этим Гекату и заставить ее учить их высшей магии – магии полета, иллюзий и пророчеств.

Но Сикоракса с Помоной были юны, не в меру торопливы, и задача оказалась им не по силам. Испытав свое заклинание на кошке, они застряли на полпути: несчастная кошка превратилась в дерево лишь наполовину. Из ствола дерева торчала, оглашая окрестности истошным воем, усатая голова, а по другую сторону ствола кору судорожно скребли задние лапы. Оказавшись перед выбором – убить животное или сознаться в своей глупости Гекате – они предпочли последнее. Великая ведьма освободила бедную кошку, после чего обе ученицы испытали на себе всю остроту языка наставницы.

Наверное, именно после этого интерес Сикораксы к магическим штудиям начал угасать. Она была на два-три года старше Помоны и все чаще начала рассказывать подруге о своем возлюбленном, взяв с нее клятву хранить тайну. Другого случая испытать заклинание превращения в дриаду им так и не представилось. Вскоре Сикоракса понесла, наотрез отказалась вытравливать плод, и Геката изгнала ее на пустынный остров, где та и прожила до самой смерти.

За все эти годы Помона так и не отважилась вновь попробовать это заклятье. И если сегодня она воспользуется им, дриады у нее не выйдет. Она ведь – всего лишь ведунья, годящаяся лишь на то, чтобы избавлять от заразы виноградники да выращивать целебные травы. Этим она и удовольствовалась на многие годы – и, надо сказать, не без облегчения.

Однако ей и не требовалось, чтобы заклинание сработало как нужно. Оно должно было завершиться той же неудачей, что и в первый раз – тогда Маб надолго застрянет в ловушке, и Помона успеет освободить Вертумна, если он и вправду в неволе. А после Вертумн, если он действительно эльф, лишь на время лишившийся волшебной силы, может освободить Маб сам или попросить об этом Оберона. В самом худшем случае Помона может обратиться за помощью к Гекате, хотя даже мысль об этом вгоняла в дрожь.

Что ж, если уж браться за дело, то поскорее. Но как? Вновь заглянув через стену в поисках крошки Маб, Помона рисковала быть замеченной и лишиться одного из главных своих преимуществ – неожиданности.

Вдоль берега, склонив ко дну ущелья ветви, росли ивы… Вот то, что нужно: бледно-зеленая гусеница-землемер ползет под листок, чтобы укрыться в его тени. Землемеры были единственными обитателями царства животных, с которыми Помона умела говорить – и то с трудом и лишь благодаря тому, что они считали себя растениями. Сорвав листок, она зашептала, обращаясь к гусенице, дунула на листок, отправив его в полет, и продолжала дуть сквозь сложенные горстью ладони, пока листок не поднялся наверх и не исчез за ограждавшей сад стеной.

Небо становилось все светлее. В ожидании Помона мерила шагами берег. Наконец листок вернулся к ней, неся на себе насмерть перепуганного землемера.

– Ну? – спросила Помона, поймав листок. – Ты видел фею? Маленькую, чуть больше тебя?

Разведчики из гусениц никудышные. Это создание могло лишь кивать или отрицательно качать головой, пока Помона задавала ему вопрос за вопросом. К немалому облегчению обеих ведунье, наконец, удалось понять, что Маб спит в дамской туфельке недалеко от ближней границы сада. Спрашивать о Вертумне у Помоны уже не было сил.

Помона достала из котомки маленькую веточку самшита и закрутила ее меж ладоней, словно суча крепкую буро-зеленую веревку. Прочности должно хватить. Воткнув один конец в ил между камней на берегу, она еле слышно запела растению древнюю песнь.

Самшит рос, повинуясь рукам и словам Помоны, пока не дотянулся до верха ограждавшей сад стены живой изгородью в форме лесенки. Помона прекратила пение, встряхнула руками, успокаивая дрожь, и собралась с духом.

Семнадцать упругих, гибких ступеней вверх по самшитовой лесенке – и Помона достигла цели. Пригнувшись, она заглянула за стену сквозь щель между черепами, ограждавшими сад Вертумна. Он оказался там! Тот самый пропавший мужчина лежал на той самой скамье, на которой сидел вчера за чтением, прикрыв лицо изящной мускулистой рукой. И никаких женщин вокруг…

А вот и туфелька! Сощурившись, Помона разглядела Маб, спавшую внутри, укрывшись лепестками цветка, как одеялом. Лиловый ночной колпачок из чашечки аконита вздрагивал на ее голове в такт похрапыванию.

Напев для заклинания дриад сложила Сикоракса. Многие годы Помона безуспешно пыталась забыть его, но этот мотив неизменно возвращался и навязчиво крутился в голове, когда Помона занималась стиркой или высаживала семена. Порой она просыпалась среди ночи оттого, что напев гремел в памяти, точно в ночных кошмарах она создавала целые полчища дриад.

Но сегодня, чтоб вспомнить его, Помоне пришлось призадуматься. И даже после этого он оказался немного не таким, каким создала его на алжирских берегах давно умершая ведьма. В нем помимо воли Помоны возникли новые нотки: напев звучал не так зловеще, но чуточку живее. Ну что ж, она ведь много старше той, давней Сикораксы. Старше и добрее…

Из туфельки поднялся, выпустив три бледно-зеленые веточки, тоненький побег сосны с крохотным, отчаянно визжащим личиком, едва выступавшим над смолистой корой.

Перебравшись через увенчанную черепами стену, Помона бросилась к скамье. Все верно, все верно! Мужчина и женщина оказались одним и тем же человеком! Все зависело только от того, где находится Помона – в саду или за его пределами. И вскоре они окажутся снаружи вместе…

Плечо оказалось на ощупь таким же, как и на вид – женским.

– Скорей! Просыпайтесь! – прошипела Помона. – Маб в ловушке, но не знаю, надолго ли!

Женщина на скамье открыла глаза.

– Значит, вы прочли надпись, – сказала она.

– Можем поговорить об этом, – ответила Помона. – А можем поскорее убраться отсюда.

– Вы одна? – пробормотала женщина, поднимаясь на ноги и перебрасывая край длинной золотой мантии. – Я надеялся, что вы пришлете сюда Оберона. Как же вам…

– Нет времени на вопросы. И Оберона здесь нет. Придется вам удовольствоваться мной. Идемте же, переберемся через стену, пока нас не схватили.

Было бы быстрее и надежнее схватить женщину за руку и пуститься бежать, как в детстве, но Помона предпочла видеть пленника краем глаза и не сводить взгляда с жуткого деревца-Маб. Поворачиваться к фее спиной она не осмелилась.

Проходя мимо яблони, Помона не удержалась от искушения шепнуть словечко паре прекрасных красно-золотых яблок, свисавших с одной из нижних ветвей, и плоды упали прямо в подставленную ею соломенную шляпу.

Наконец они подошли к стене, и Помона запела, веля самшитовой лесенке еще подрасти, перегнуться через стену и спуститься в сад. По пути наверх ее спутница оступилась – чтоб лазать по живым изгородям, необходим навык, – и ее туфля коснулась стены. Женщина вскрикнула от боли, но добралась до верха стены. Нога ее дымилась и кровоточила…

…а сама она стала мужчиной.

Да, именно его и видела вчера Помона! Только теперь он был рядом с ней. Заниматься его ожогом времени не было. Следовало поспешать.

– Нельзя мешкать, – выдохнула Помона, подхватывая его под локоть.

И вот эта твердая, мускулистая, теплая рука всего лишь миг назад была женской! Да, то были всего лишь чары, однако Помона никак не могла поверить собственным глазам.

– Вы меня видите? – спросил он сдавленным от боли голосом.

Помона кивнула в ответ, не зная, что сказать. Поддерживая его под локоть, она помогла ему спуститься на скальный выступ, усыпанный галькой. Так, бок о бок, они двинулись вдоль обрыва, и вскоре сад скрылся за поворотом. Здесь можно было переправиться на другой берег незаметно для Маб, даже если она уже успела освободиться.

Помона окликнула три плети плюща, росшие на краю каменного карниза, и велела им дотянуться до противоположного края ущелья. Получился простейший мостик: один стебель – чтобы идти, два – чтобы держаться.

– Вертумн, – сказала она, как ни в чем не бывало обращаясь к нему по имени, – справитесь?

– Справлюсь, – процедил он сквозь стиснутые зубы.

Значит, ее догадки верны. Посол Оберона! Опасная компания, что и говорить. Но, отведя его к Орсино, Помона не останется без награды.

Ухватившись руками за плети-перила, Вертумн повис на них и заковылял по мостику, будто на костылях, опираясь на руки и перенося здоровую ногу вперед. Помона последовала за ним, упрашивая плющ стать как можно сильнее и как можно крепче держать их над бурной рекой внизу. Скоро ли Маб сумеет освободиться? Должно быть, сила крошки-феи велика, если ей удавалось держать Вертумна в плену…

Перебравшись через ущелье, они оказались невдалеке от того места, где накануне Помона рассталась с Силеном.

Вертумн низко поклонился, взмахнув перед собой рукой, а другую руку подняв к небу.

– Я – ваш вечный должник, – сказал он. – И весьма сожалею, что не могу задержаться даже на час, как ни искренне мое желание побеседовать с вами. Увы, я нужен Оберону, и плачевное состояние государственных дел не позволяет мешкать.

Ха! Кто бы позаботился о плачевном состоянии ее дел!

Помона покачала головой.

– Вы отправитесь со мной к Орсино.

Вертумн сдвинул брови.

– Я – посол Оберона. Меня держали в плену не одну неделю, ни словом его не предупредив.

– Знаю. Оберон обвиняет Орсино в вашей смерти. Но зачем герцогу убивать вас? И, раз уж на то пошло, как вы оказались пленником в этом саду? Все это очень похоже на уловку, которая обеспечит Оберону повод вступить в войну против герцога и его союзников.

Вертумн всплеснул руками.

– Ничего подобного!

– Как же тогда это вышло? – подбоченясь, спросила Помона. – Как получилось, что эльф, придворный Оберона – не кто-нибудь, а его личный посол и к тому же, если не ошибаюсь, мужчина не из слабаков – оказался отдан на милость пикси и заперт в саду за стеной?

Вертумн со вздохом запустил пятерню в свои черные, как железо, кудри.

– Царица Титания издавна питает ко мне вражду. Она лишила меня волшебной силы, посадила под замок, приставив ко мне Маб в качестве тюремщицы, и наложила на меня чары, меняющие мой облик в ваших глазах. И потому мне необходимо вернуться к Оберону не только ради его спокойствия и прекращения ссоры с Орсино, но и затем, чтобы вновь обрести силу. Стоит мне наткнуться на Титанию здесь, в чужой земле, в моем нынешнем состоянии… Могу себе представить, что она сделает со мной в наказание за побег.

– Складная история, – презрительно усмехнулась Помона. – Но разве Оберон и Титания – не муж и жена?

– Их брак – не из обычных… Когда-нибудь я многое расскажу вам о них. Но сейчас, если только вы не желаете войны между Обероном и Орсино, самое лучшее, что вы можете сделать – это распрощаться со мной и отпустить меня к Оберону, успокаивать его гнев.

– Должно быть, эти чары сквасили вам мозги, – резко возразила Помона. – Двор Оберона – в Венеции. Венеция далека, и добираться туда – хоть по воде, хоть по суше, да с поврежденной ногой… Пока вы доберетесь до Оберона, мы оба окажемся в самой гуще жестокой войны. А до дворца Орсино всего полдня пути – вон по той дороге вдоль побережья.

– О, Помона, вы должны верить в лучшее. Гнев Оберона вспыхивает и гаснет, как сальная свеча. Я отправлю ему весть, как только смогу. Оставьте у себя ту книгу, что я дал вам, как память о том, что мы не закончили беседу. А если пожелаете, приезжайте в Венецию, ко двору Оберона. Думаю, какое-то время меня можно будет застать там – вряд ли он отошлет меня обратно к Орсино, пока положение дел не прояснится. Прощайте же!

С этими словами он развернулся и захромал по каменистому склону вниз, к пыльной прибрежной дороге. Если Орсино узнает, что она, Помона, отпустила Вертумна, ей не сносить головы. Конечно, ей не удержать эльфа против его воли, но он сказал, что лишен волшебной силы… А если это правда, если перед ней – не более, чем простой человек, то она вполне справится.

Сжав в ладони конец плети плюща, игравшей роль перил мостика, Помона вновь зашептала, веля ей сослужить еще одну службу. Плющ метнулся вперед и захлестнул запястье Вертумна. Тот вскрикнул, но Помона принялась тянуть стебель к себе, и Вертумн волей-неволей заковылял по склону обратно.

– Я сказал чистую правду и не сделал тебе ничего дурного! – выкрикнул он. – Чем ты еще недовольна, ведьма?

Плющ выстрелил новым побегом, захлестнувшим второе запястье Вертумна и притянувшим его к первому.

– Дело не в моем довольстве, а в довольстве герцога Орсино, – ответила Помона. – Ты сможешь поведать обо всем ему. Если он останется доволен, то может посадить тебя на корабль и отправить к Оберону за свой счет – или отправить Оберону послание. Герцог – человек справедливый и, вдобавок, мой постоянный заказчик. Так что мне выбирать не приходится. Я должна отвести тебя к нему – хоть волей, хоть неволей.

– Так ты освободила меня лишь затем, чтобы держать в неволе?

– Я освободила тебя лишь затем, чтобы ты смог вместе со мной отправиться к Орсино. Откуда мне было знать, что ты заупрямишься, как осел?

Акт III

Не будь он лишен волшебной силы, Вертумн развеял бы эти колючие стебли в прах. Будь это какой-то год – да хоть месяц – назад, будь он все тем же доверенным лицом Оберона, а не оборванным беспомощным скитальцем… О, будь он настоящим эльфом, Титания ни за что не поступила бы с ним этаким образом!

Титания полагала волшебную силу Вертумна своим даром, потому что сама наделила его этой силой многие годы назад, когда он был простым смертным, мальчишкой-подменышем. Она заявляла, что полюбила его как родного в память о своей близкой подруге, высокопоставленной индийской даме, которая умерла, даровав ему жизнь. Она говорила, что Вертумна пришлось избавить от грубой сущности смертного, дабы сделать его лучше, чем был.

В то, что он истинный эльф, волшебное существо с головы до ног, очень хотелось верить. Он учился так споро и охотно, что придворные Титании хлопали в ладоши от восторга, видя, как он осваивает новые премудрости. Они наделили его знанием языков, и он читал им вслух истории и сказки – сами они терпеть не могли чтения.

Мало-помалу Оберон возревновал и попросил прислать Вертумна в гости к своему двору. Титания не соглашалась, пока Оберон обманом и волшебством не устроил так, что она изменила ему со смертным в облике осла. Этим Оберон надеялся устыдить ее настолько, чтобы она сама отдала ему все, чего он ни пожелает.

Но устыдить Титанию оказалось не так-то просто. Вместо этого столь беспардонная манипуляция ее чувствами – совершенно закономерно – привела царицу в ярость. Гнев Оберона вспыхивал и гас, как сальная свеча, ярость же Титании пылала, точно угли – а они опаснее всего, когда снаружи кажутся всего лишь золой. Она сделала вид, что успокоилась и стала сговорчивей, и отослала Вертумна к Оберону, как троянского коня, втайне наказав ему шпионить для нее при дворе мужа.

– Будешь моими глазами и ушами, – сказала она. – А когда я призову тебя обратно, дитя мое, ты вернешься и сообщишь мне имена всех его фаворитов и все подробности его коварных планов и диких выходок.

Прошел год, за ним – другой, но Титания все не звала Вертумна назад. А когда призвала, Вертумн уже был слугой Оберона.

При дворе Оберона его не выставляли напоказ, будто какое-то диво в клетке зверинца. Он мог взять любую книгу, какую только пожелает, и спокойно предаваться чтению. Он мог пользоваться волшебной силой по собственному разумению, и никто не насмехался и не хлопал в ладоши, когда он вступал в споры с белками или парил высоко над лесом на своем ковре. Там он наконец-то почувствовал себя настоящим эльфом.

Но, как бы то ни было, его никогда не допускали к веселым, судя по взрывам смеха, перешептываниям Оберона с Паком и прочими советниками, и ни разу не пригласили на Охоту вместе с прочими фаворитами. Все это время он был более чем человеком, однако менее чем духом.

Будь он настоящим эльфом, сейчас же ушел бы – растаял в воздухе, как сильф, исчез, как первая любовь. Будь он настоящим эльфом, наверное – наверняка! – Титания не сумела бы лишить его волшебной силы, дарованной ею самой давным-давно.

Но нет, он был связан, ранен и вынужден хромать следом за этой ведьмой, будто свинья, которую ведут на рынок.

– Наконец-то у нас есть время, – заговорила ведьма, прерывая его невеселые думы. – Пора тебе рассказать, как ты очутился в этом саду.

Вертумн рассмеялся.

– Боюсь, чтобы рассказать всю историю целиком, понадобится очень долгий путь! Эта история – длиной не в одну сотню лет, и то если считать только мою часть. Вкратце, суть такова: я родился в Индии, и еще в детстве был похищен – подменен эльфами и взят приемышем ко двору Титании. Но я еще ребенком предпочел ей Оберона и оказался в немилости у царицы. С тех пор прошло много лет, и я думал, что Титания давно забыла о своей немилости, но она никогда ничего не забывает. Этим летом я прибыл в Иллирию, ко двору Орсино, с приветом от Оберона. Тут-то Титания и решила наказать мою дерзость. И заперла меня в этом саду.

Ведьма замедлила шаг, и дальше они пошли рядом, однако их все еще соединял стебель плюща – один конец Помона крепко держала в правой руке, другой же стягивал его запястья. Как прекрасен был мир вокруг! Как парил бы он в юности над этими холмами, над куполами тисов и минаретами кипарисов…

– Но ведь она, несомненно, понимала, что исчезновение посла во время войны приведет к великим бедам, – заметила Помона.

– Она никогда не питала особого интереса к делам людей – хотя бы такого, какой проявляет Оберон. Для них обоих человечество – что-то вроде забавы. Только для Оберона это игра наподобие «Девяти пляшущих мужчин», а для Титании – скорее, нечто вроде медвежьей травли. Если люди начнут рвать друг друга на куски, это ее лишь развлечет.

– А ты сам? Кто ты – человек или дух? Я еще никогда в жизни не встречала подменышей. Даже и не думала, что после этого они как-то живут.

Не думала… Да ведь вся его жизнь прошла «после этого»! В душе и по давней привычке он всегда оставался похищенным ребенком. Даже теперь, когда стал настолько стар, что мог бы иметь не только собственных детей, но и дюжину поколений внуков, если бы остался дома, в Индии, и прожил обычную человеческую жизнь.

Каждый год Оберон спрашивал, не хочет ли он прекратить старение тела, пока, чего доброго, не превратился в бессмертный ходячий скелет. И всякий раз Вертумн отвечал отказом. Поначалу полагал, что, стоит ему перестать выглядеть, как дитя, к нему перестанут относиться, как к ребенку. Затем рассуждал, что, если не будет выглядеть юнцом, его начнут уважать. После думал, что, если в волосах появится чуток седины, Оберон начнет обращаться к нему за советом…

Не тут-то было! Характер Вертумна был слишком цельным, чтобы ему можно было доверять. Поэтому он принялся дробить его, пустившись в разгул. Он стал бо́льшим эльфом, чем сами эльфы. Он устраивал смертным такие пакости, от которых покраснел бы сам Пак. Он менял любовниц так легко, словно собирал цветы…

Так продолжалось, пока Вертумну не стукнуло пятьдесят. В свой день рождения он выпил чару вина и сказал: «Ладно, ладно, на этом и остановлюсь». И Оберон выколол на его спине пятьдесят знаков – пятьдесят чисел, записанных символами малаялама, языка его матери. Жгучая боль родного языка под кожей вновь – в последний раз – толкнула его к вину, а после он вернулся к книгам. Размышляя над трудами философов, он искал те ответы, которые ускользали от него до сих пор.

– Пожалуй, я – ни то ни другое, – ответил он. – Всю жизнь я знал, как я, должно быть, необычен, как уникален… О, вижу, ты закатываешь глаза. Думаешь, что я слишком спесив… Однако я помимо воли чувствую себя не более, чем человеком или эльфом, но и для того и для другого чего-то не хватает. Выходит, я – не то, что я есть? Я искал свою истинную природу везде и всюду, но покуда так нигде и не нашел ее.

– Х-ммм… – задумчиво протянула Помона, доставая из котомки яблоко. – Яблочка хочешь?

В ответ Вертумн поднял кверху связанные руки.

– Освобожу одну руку, если свяжешь себя словом чести.

Вертумн пожал плечами.

– Я отчего-то сомневаюсь, что смог бы освободиться от твоего плюща, даже имея свободную руку.

Помона усмехнулась.

– И правильно делаешь.

Один из побегов, разматываясь, со свистом рассек воздух и исчез. Привязанной осталась только правая рука. Встряхнув левой кистью, чтобы размять затекшее запястье, он потянулся за яблоком. Помона вынула из котомки второе, для себя, и они пошли дальше, бок о бок, жуя на ходу. Яблоко оказалось замечательным на вкус, нежным, как речная вода, твердым, но не слишком кислым. Вполне возможно, оно было лучшим из яблок, какие ему когда-либо доводилось пробовать. Титания потрудилась на славу.

Некоторое время шли молча. Казалось, Вертумн слышит, как ее мысли текут в одном направлении с его собственными, так же, как ее шаги шуршат по пыльной дороге в такт его шагам.

– Природа растений меняется со сменой времен года, – наконец заговорила Помона. – Парацельс говорит, что растение может быть и ядом, и лекарством – все дело в количестве. Таким образом, природа растения зависит от того, как его применить. Я всегда думала, что то же самое можно сказать и о человеке.

– Значит, ты согласна с утверждением Ибн Рушда, что существование есть то же самое, что сущность?

– Ха! У меня сроду не было времени на схоластические дискуссии! Все эти ангелы с иглами, пещеры, стулья… Что в этом проку? Сущность человека можно определить по его деяниям, следовательно, его деяния вполне можно назвать его сущностью.

– Да, но какова кроющаяся под ними истина?

– Истина всегда истина, – ответила Помона. – И под, и над, и снаружи, и внутри…

– И это говоришь ты, только вчера наблюдавшая меня в виде женщины?

– Разве в тебе что-то менялось, когда я видела тебя не таким, каков ты на самом деле? Разве твои деяния изменились от этого? Свою природу, свою сущность невозможно найти. Ее можно только строить, шаг за шагом.

Интересно, когда она на самом деле поняла, кто он? Неужели только потом, усевшись за чтение книги у себя дома?

– Тогда скажи мне, Помона, – заговорил он, – какова твоя собственная природа?

– Она такая, как нужно мне – или тому, кто платит мне за мою службу.

– Так просто? Но вот Руми говорит: во сне и царь не знает, что он царь, а пленник – что он пленник. Так кто же тогда мы, когда мы спим? Когда мы – только мы, в ночи, нагие, не занятые делом никаким?

– Разве ты всегда ничем не занят, когда наг? – возразила Помона.

От изумления Вертумн расхохотался. Помона шла вперед, глядя мимо него на гладь Адриатического моря, сверкавшую в лучах солнца. Солнце светило ей в лицо, и она улыбалась – чуть кривоватой гномьей улыбкой. Пожалуй, она, эта ведьма, вырвавшая его из лап самой Титании, напроказила в жизни побольше иного эльфа!

Помона почувствовала, как угрожающе легок ее шаг. Что-то внушало радость, точно в преддверии чуда.

Солнце припекало все жарче.

Она услышала лай еще до того, как увидела собак и поняла, что впереди у них с Вертумном перекресток трех дорог. Тьфу на ее рассеянность! Долгие годы она опасалась таких перекрестков, готовясь к встрече с могущественной Гекатой, и надо же было этой ведьме появиться именно сегодня!

Собаки Гекаты возникли из воздуха одна за другой. Вертумн попятился назад, стебель плюща натянулся, но Помона осталась на месте. Бессмысленно прятаться от Гекаты, если она желает говорить с тобой. В этом Помона не однажды имела случай убедиться.

Собаки – чертова дюжина, это Помона знала, даже не трудясь считать – тявкали и рычали, пока среди них не появилась и сама Геката. Лай стих.

Царица ведьм выбрала тот облик, в котором издавна предпочитала показываться на глаза чужим. Ее телом служила длинная кривая палка, а руками – другая, привязанная к первой поперек. Голову полностью укрывал кусок черной ткани, завязанный на шее и до того длинный, что все четыре его угла ниспадали почти до самой земли.

Сикоракса называла этот облик пугалом.

Вертумн нахмурился, глядя на Гекату и мастерски делая вид, что ничуть не боится.

– Что это за блажь? – спросила Геката, указав на Вертумна.

Что за голова скрыта под капюшоном, никто не знал, но, стоило Гекате заговорить, всем вокруг казалось, что под облегающей тканью шевелятся губы. Собаки радостно оскалились и раболепно припали перед хозяйкой на передние лапы.

– Это эльф, – ответила Помона.

Врать, когда истина доступна взору Гекаты, было бессмысленно – это она тоже давным-давно поняла.

– Эльф? – язвительно пропела Геката. – Ты хочешь сказать, это тот самый эльф. Тот самый непутевый сын, из-за которого Орсино в гневе. А рядом с ним я вижу мою непутевую ведьму, волокущую того самого эльфа к Орсино, если только я не путаюсь в догадках и направлениях. Конечно, над Мальфи сегодня ветрено, но я не флюгер, и ветру не сбить меня с с толку.

– Но я служу Орсино, – возразила Помона, – и не могу…

– Ты служишь мне, – прошипела Геката, – хотя и не слишком усердно. В последнее время ты стала скрытной, Помона. Ты утаила от меня кое-что из сделанного.

С лозами, охранявшими сундук, в котором Помона прятала свой манускрипт, Геката справилась бы шутя, а Помоны частенько не бывало дома. Конечно, шифр знали только они с Сикораксой, однако Геката, несомненно, догадалась бы, откуда эта книга и для чего.

Если Геката клонит к этому, пусть спрашивает прямо. Помона слишком стара, чтоб состязаться в словесных ухищрениях с кем угодно, а особенно – с царицей лжи и обмана.

– Мои дела не стоили того, чтобы рассказывать о них, – сказала Помона вслух. – Мелкая работенка то там то сям.

– Я посылала тебя в Иллирию не для мелкой работенки то там то сям.

– Верно, сударыня, вы отправили меня сюда в наказание, чтоб я уж точно никогда не поднялась выше торговли рассадой. И потому это все, чем я могу заняться, чтоб заработать на жизнь.

Укрытая тканью голова Гекаты качнулась из стороны в сторону.

– Что за дерзость!

– Если я чем-то и расстроила ваши планы, то ненамеренно.

Геката фыркнула. Ткань вздулась пузырем над ее губами и вновь опала.

– У тебя всю жизнь все выходило ненамеренно. Подумать только, все эти годы ты поступала как душе угодно, и плевать хотела на последствия! Разве ты хоть раз подумала обо мне, когда ты шепталась с Сикораксой и хранила от меня ее тайны? Нет. Я давно поняла, что ты не будешь служить никому, кроме самой себя. Я лишь надеялась, что ты не станешь вмешиваться в мои планы, как я не вмешиваюсь в твои… И вот, пожалуйте!

Помона взирала на нее, ничего не понимая.

– Думаю, эта дама говорит обо мне, – сухо сказал Вертумн.

– О, да он разговаривает! – радостно вскричала Геката. – Верно, я и вправду ума не приложу, как это эльф оказался в руках какой-то ведуньи.

Именно Геката когда-то заставила Помону прочесть Руми и изучить тринадцать известных и еще пару неизвестных языков. Самой Помоне все это не нравилось – на самом деле она никогда не любила поэзии. В изящной словесности для нее было не больше проку, чем в паутине.

– Я сам отдался в руки спасительницы, – ответил Вертумн. – Та, с кем я говорю – Геката?

– Да, я – Геката.

– Весьма странно, что столь великую персону, как вы, заботит положение одного-единственного эльфа, – сказал Вертумн.

– Удачная пропажа этого одного-единственного эльфа подвигла Оберона готовиться к войне. А когда Оберон чем-то увлечен, он куда реже вмешивается в мои планы. Но я вижу все и навожу порядок в мире согласно моим целям – с твоей, Помона, помощью или без нее. Сейчас я пришла как друг, чтобы дать тебе дружеский совет, если ты соблаговолишь принять его.

Помона почтительно – а еще затем, чтобы скрыть вспыхнувший на щеках румянец – склонила голову. Вправду ли Геката способна видеть все? Вот уже сорок лет Помона втайне хранит свой манускрипт. Знает ли Геката и о нем? Знает ли о существовании Калибана и о планах Помоны? Нет, вряд ли. Если бы она знала об этом, одним желчным брюзжанием тут не обошлось бы. Узнай Геката о том, что Помона разыскивает дитя, рожденное Сикораксой, чтобы передать ему тайные знания, земля разверзлась бы под ногами Помоны и поглотила бы ее.

– Так объясните же, в чем, где мои обязанности? – спросила она вслух. – Дорога то и дело уходит из-под ног, разбегается в стороны. Каким путем идти? Путем любви, страха или чести?

– Всеми тремя – все мне на благо, – ответила Геката. – Но моя мудрость не будет тебе проводником. Твою юношескую твердолобость я еще могла простить, но вероломства простить не могу.

Вероломства?! Да ведь Помона положила всю жизнь на то, чтобы хранить верность! Она старалась хранить верность разом и памяти Сикораксы и Гекате, и Орсино тоже. Вероломства в ее делах и поступках не было – был, скорее, избыток обязательств, противоречащих друг другу. Упомянутая Гекатой мудрость и вправду ничем не могла помочь – она была всего лишь еще одним набором требований, которых Помоне никогда не удавалось выполнить.

– Я здесь, в Иллирии, по вашему приказу! – сказала Помона, глядя в жуткое лицо Гекаты. – Я отреклась от высших ступеней мастерства, потому что так пожелали вы. У меня нет провидческого дара. Я не могу видеть последствий своих дел, и вы же упрекаете меня в слепоте. Я поступаю наилучшим образом согласно собственному разумению, и я же вам не угодна – я, плод семени, вами же и посаженного!

Над морем сгустились черные, как сажа, тучи. Но Геката рассмеялась.

– Бедная крошка Помона, – сказала она. – Раз так, выслушаешь ли ты мое пророчество, чтобы выбрать верный путь?

Помона покачала головой.

– Мне от пророчеств не больше проку, чем любому смертному. Я не могу постичь их смысл.

– Вот мое пророчество, хочешь ты того или нет! – пронзительно вскричала Геката. Все четыре угла ее черного одеяния всколыхнулись.

С моря подул ветер, и даже собаки Гекаты притихли.

– Милый стишок, – сказал Вертумн. – Но до Руми вам, конечно, далеко.

Звук его голоса мигом разогнал тучи. Помона улыбнулась – не только Вертумну, но и Гекате. Столько лет прошло, а она ничуть не изменилась…

– Покорно благодарю вас, наставница, – сказала она. – Но если я освобожу его здесь и сейчас, то нарушу приказ Орсино, а этого я сделать не могу.

Геката вздохнула. Палки, составлявшие ее тело, разъединились и со звонким стуком упали наземь. Темное облачко взмыло в воздух и исчезло. Миг – и даже лай собак стих вдали.

Ах, как, должно быть, удобно путешествовать таким образом!

Помона с опаской обошла палки. Стебель плюща натянулся в руке, но она не оглянулась, зная, что Вертумн должен последовать за ней. И он действительно пошел за ней без лишних слов. Видимо, он давно привык к внезапному появлению призраков.

– Неужели все ведьмы должны держать ответ перед Гекатой? – спросил он через некоторое время.

Помона ответила не сразу. С одной стороны, перед ним она не должна была держать ответ. Однако держался перед Гекатой прекрасно – смело, сразу же встав на сторону Помоны. А мог бы попросить освободить его. Мог бы пожаловаться на дурное обхождение, пообещать Гекате убрать Оберона с ее пути… Но он не сделал ничего подобного.

– Все благоразумные ведьмы оказывают ей почтение, – сказала она. – Но не все они – ее ученицы. А вот мне некогда посчастливилось.

– Во времена юности?

Помона рассмеялась.

– Порой кажется, что это было во времена юности мира. Я попала к ней в науку еще младенцем и научилась колдовать прежде, чем ходить. У нее в обычае брать к себе сирот. А я была нежеланным ребенком, прижитым берберской пираткой от любовника. Геката вырастила и воспитала меня в своей алжирской школе, и учила на совесть.

– Пока не нашла повода наказать тебя.

– Да.

Помона умолкла, вслушиваясь в неровное шарканье его шагов. Совсем забыла о его ноге! Она замедлила шаг, но лишь самую малость. Задерживаться на дороге было опасно. Геката уже отыскала их, а следом за ней вполне может явиться и Титания, и кто знает, чем это кончится?

– Значит, и ты, и я – оба мы выросли вдали от человеческой жизни, для которой были рождены, – сказал он.

Помоне не хотелось вспоминать прошлое, и потому она лишь рассмеялась.

– Совсем как Ромул и Рем, – сказала она. – Где будем строить город?

Когда они добрались до дворца Орсино, жара еще не спала, но заходящее солнце плавилось в водах Адриатики, точно в огромном тигле. Всему существу Вертумна – от обожженной ступни до пересохшего, будто пергамент, языка – не было нужно ничего, кроме холодного вина, мягкого дивана да книги.

Из привратницкой выступил, приветствуя их, человек в ливрее Орсино.

– Сударыня, какая радость! Добро пожаловать! Здесь вам всегда рады. А песика вашего позвольте устроить вместе с собаками герцога, – прибавил он, взглянув на Вертумна.

– Побойся бога, Джозеф, этакие оскорбления вовсе не делают чести твоему хозяину, – резко ответила Помона.

– Я и не думал никого оскорблять, сударыня. У нас прекрасная псарня, и мясо самое лучшее – сам бы ел, клянусь могилой матери, а уж я матушку ох как любил… Мясо – лучше не сыскать.

– Впусти же нас. У нас неотложное дело к герцогу, – заговорил Вертумн.

– Как злобно лает ваш песик, – заметил привратник, чуть отшатнувшись назад.

Будь проклята эта Помона, связавшая ему руки и выставившая на смех – каждому дураку на радость!

– Еще слово, и ты увидишь, как я кусаюсь, – сказал Вертумн.

Помона подняла ладонь:

– Постойте, постойте. Джозеф, скажи без шуток, кого ты видишь здесь, рядом со мной?

– Э-э… Никого, сударыня. А кого я должен видеть? – опершись на древко пики, он подался вперед и зашептал Помоне, точно Вертумна вовсе не было рядом: – За нами следят?

– И вот здесь, на конце стебля плюща, никого нет? – спросила Помона.

– Отчего же, сударыня, я, конечно, вижу вашего пса на поводке. Весьма ухоженный и воспитанный пес, у меня и в мыслях не было его оскорблять. Красив, чертяка! Жаль, лапу повредил. От таких ран и самая смирная собака рассвирепеет, я уж понимаю. У меня был когда-то спаниель – милейшее создание, подарок самого герцога. Однажды он наступил на колючку, и так злился – даже медведя, пожалуй, растерзал бы, – пока мы эту колючку не вытащили.

Помона взяла Вертумна за плечо, увлекла в сторону и зашептала, щекоча дыханием его щеку:

– Геката. Должно быть, она зачаровала тебя, и теперь ты в обличье собаки.

Чуть отстранившись, Вертумн опустил взгляд и оглядел собственное тело. Выглядело оно по-прежнему, но и под заклятием Титании все было точно так же.

– А ты это тоже видишь? – спросил он.

Помона покачала головой.

– Для меня ты выглядишь как человек. Но этого Джозефа я знаю. Да, язык у него без костей, однако он добр и не склонен к дурачествам. И если он говорит, что видит пса, значит, он видит пса.

Во имя Оберона, как же он устал! Как он устал быть кем угодно, только не самим собой! Как он устал представать перед миром в чужом обличье!

– Ты можешь развеять заклятье?

– Будь ты листком, я могла бы изменить тебя. Будь ты семенем, могла бы заговорить тебя. Но так уж вышло, что ты мне неподвластен. Бог ты мой, только этого не хватало! Но мы здесь, и наш долг – доложить обо всем герцогу.

– Ты ни на миг не забываешь о долге, – улыбнулся Вертумн.

– Я не забываю о собственной жизни, – отрезала Помона. – Если мы будем мешкать, и он узнает об этом, мне не сносить головы.

– А если ты вломишься к нему в тронный зал с брехливой хромой собакой и скажешь, что нашла эльфийского посла? Эх, если бы мне удалось отправить весточку Оберону…

– «Если, если…» Тьфу на твои гипотезы! Постарайся не гавкать и предоставь все дело мне. Орсино меня знает. У него нет причин сомневаться в моих словах.

Помона двинулась к привратнику, волоча Вертумна за собой. Во имя Юпитера, как ему надоело быть пленником!

– Джозеф, ты уверен, что видишь собаку, но твой взгляд обманут колдовством, – сказала она. – На самом деле перед тобой Вертумн, посол царя Оберона.

– О нет, – отвечал Джозеф. – С глубочайшим почтением прошу простить меня, сударыня, но я вижу собаку.

– Если ты передашь герцогу, что пришла ведьма Помона и говорит, что привела с собой Вертумна, он, несомненно, захочет лично увидеть нас обоих.

Джозеф нахмурился, но скрылся за дверью привратницкой и пустился бежать через двор по ту сторону ограды.

Быть может, Помона была права, и Орсино обеспечит ему проезд по морю в Венецию? А может, выйдет еще лучше – здесь найдется представитель двора Оберона, который сможет отправить весть царю эльфов? А если это кто-нибудь из самых могущественных волшебных существ, вроде Чертополоха, а то и самого Пака, то он шутя развеет чары Гекаты! И вскоре Вертумн вновь станет самим собой, кем бы он ни был по природе, а если Оберону или еще кому-либо от него мало толку, то ведь и вреда никакого!

Джозеф уже спешил назад, пыхтя на ходу и отчаянно махая им рукой, будто решил, что они вот-вот уйдут.

– Итак? – спросила Помона.

– Сейчас у моего господина аудиенция с Эсперансой Малхи, – выдохнул привратник.

– Что привело сюда Эсперансу Малхи? – спросил Вертумн.

Джозеф не обратил на него никакого внимания. Ну конечно он же не слышал ничего, кроме лая…

– Гав-гав, – язвительно сказал Вертумн.

– Мой спутник, – заговорила Помона, – хочет знать, кто такая Эсперанса Малхи. Не османка ли?

– Я знаю, кто она, – зарычал Вертумн. – Я спрашиваю, зачем она здесь?

– Может, ты и знаешь, а я – нет, – шепнула в ответ Помона.

– Да, она состоит в секретарях при Сафие-султан, главной наложнице османского правителя, – ответил Джозеф. – Говорят, на самом деле Османской империей правит именно Сафие-султан, но она никогда не покидает своего дома. Малхи же, будучи иудейкой, повсюду представляет ее, говорит и действует от ее имени при иноземных дворах, а после сообщает правительнице все, что узнала, ведет переписку и всякое такое прочее.

– Посланница, короче говоря, – сказал Вертумн.

– Не знаю, как госпожа Малхи относится к собакам, – тревожно заметил Джозеф, косясь на Вертумна. – А, правду сказать, и к животным вообще. Я не спросил, какого она мнения насчет собак или прочих животных. Времени не было.

– Времени не было?

– Не было. Господин велел бежать за вами во всю прыть, на какую только способны мои ноги.

– Бежать во всю прыть и попросить нас подождать?

– О нет! Герцог просит вас войти и предстать перед ним, и перед этой османской женщиной тоже – пусть, мол, убедится, что посол жив, а Орсино не виноват в воинственности Оберона. Он просит вас войти, не мешкая. Я хотел было сказать ему насчет собаки, но…

– Времени не было, – закончил за него Вертумн.

– Цыц, Вертумн! – прикрикнула на него Помона. – Веди, Джозеф.

Вертумн со связанными руками захромал за ними, безуспешно стараясь избавиться от ощущения, будто его волокут за собой, точно пленника или добычу, хотя он не сделал ничего дурного. Хотя – наверняка сделал, иначе жил бы сейчас совсем другой жизнью и совсем в другом обличье. Должно быть, где-то в прошлом ему пришлось выбирать, и он ошибся в выборе…

– Османы будут тревожиться по поводу непрочного мира с Венецией, – сказала Помона на ходу.

– Как ни назови – непрочный мир, ленивая война – с дипломатической точки зрения разницы нет, – ответил Вертумн. – Главное – устроить так, чтобы никому не удалось усилиться. Ни Венеции, ни, конечно же, испанцам – они как раз сейчас угрожают Англии. Малхи желает удостовериться, что Оберон не примет сторону Венеции – что он непременно сделает, гневаясь на Орсино. Раз так, она будет мне рада.

– Тебе все будут рады, – заверила его Помона. – А теперь, ради всего святого, прекрати гавкать, пока нас не выставили вон.

Акт IV

Виола с Орсино восседали на помосте в тронном зале дворца. Кресла были сдвинуты так близко, что руки их то и дело соприкасались – и в то, что это случайность, Помоне что-то не верилось.

Они, эти двое, были подобны двум магнитам – даже сейчас, несмотря на воинские облачения, их лица так и сияли.

Многие годы Помона выбирала себе любовников исключительно по расчету и расставалась с ними без малейшей печали. Частью – из осторожности: она отлично помнила, как Сикоракса была отправлена в изгнание за страшное преступление – желание родить дитя своего возлюбленного, но Помона давно умела предотвращать беременность. Чего ей никогда не приходилось – это предотвращать любовь. По крайней мере, такую, как у Виолы с Орсино.

– Орсино, мой повелитель, – кланяясь, заговорил Вертумн.

– Что это? – перебил его Орсино. – Помона, словами не выразить, как мы рады приветствовать тебя, если ты пришла с вестями о Вертумне. Но где же он?

– Мой повелитель, видите ли вы эту собаку рядом со мной?

Помона выступила вперед. Вертумн, хромая, пристроился сбоку. Кровь, сочившаяся сквозь дырку в прожженной подошве, оставляла бледные пятнышки на синем с золотом полу тронного зала Орсино. Кровь эльфа – превосходная добавка в котел какой-нибудь ведьмы из тех, кто обучен не только присматривать за садом.

Орсино резко рассмеялся, хотя с виду ему было совсем не смешно.

Из толпы придворных навстречу Помоне шагнула женщина – приземистая, толстая, однако одетая в прекрасный шитый золотом жакет, застегнутый до самого горла. Волосы ее были убраны под шелковый платок цвета апельсинов.

– Это Малхи, – прошептал Вертумн. – И она, и Орсино с Виолой, мигом узнали бы меня в лицо, будь я самим собой.

– Весь двор видит твоего пса, – ответил Орсино. – И не только видит, но и слышит.

В толпе захихикали.

– Цыц! – шикнула Помона на Вертумна. – Мой повелитель, история, с которой я явилась к вам, весьма необычна, но клянусь собственной жизнью: она правдива и стоит вашего внимания.

– Приблизься же и говори.

Они двинулись к трону. Малхи наблюдала за ними с едва заметной улыбкой.

– Вчера я возвращалась домой непривычным путем и наткнулась на огороженный стеной сад там, где никакому саду быть не полагалось. Войдя, я увидела в саду женщину примерно моих лет и фею – крохотную, не больше мотылька. И больше – никого. На прощание женщина дала мне книгу. Придя домой, я обнаружила на первой странице дарственную надпись – некоему Вертумну от Оберона.

Вынув из котомки книгу, она подала ее Орсино.

Придворные зашептались. Орсино открыл книгу и прочел надпись.

– Ты допросила ту женщину? Откуда у нее эта книга?

– Я догадалась, что это – не кто иной, как сам Вертумн, но в ином облике. И освободила его из заточения, как только справилась с его тюремщицей.

– Той самой, что не больше мотылька, – вклинилась в разговор Виола.

Придворные вновь засмеялись.

Понимая, что спорить с Виолой – себе дороже, Помона лишь склонила голову.

– Но где же теперь эта женщина? – спросил Орсино, сдвинув брови. – Или, скорее, где же Вертумн?

Помона указала на Вертумна, стоявшего рядом.

– По пути к вам он вновь был зачарован.

– Как, опять? – язвительно спросила Виола. – Какая неудача! Ты хочешь, чтоб мы поверили, будто посол и доверенное лицо царя фей и эльфов, притягивает злые чары, как дохлый пес влечет к себе червей?

Малхи двинулась вокруг них, внимательно разглядывая обоих. Глядя на Вертумна, она присела, словно в нем было не более пары футов росту.

– Вертумн, которого я знала, мог принять любой облик, какой пожелает, – заговорила Малхи. – Отчего же он сейчас не превратится в самого себя?

– Титания лишила меня волшебной силы! – зарычал Вертумн.

Малхи отступила назад.

– Приструни пса! – рявкнул Орсино. Помолчав, он заговорил несколько мягче. – Помона, я знаю тебя как ведьму весьма достойную. Но, боюсь, ты жестоко обманута.

– Все это – дело рук Титании, – устало сказала Помона. – Она пленила его и лишила волшебной силы.

– Но Титания – жена Оберона! – воскликнул Орсино. – Думаешь, я поверю, что Оберон ничего не знает об этом?

– А что видишь ты, Помона, глядя на этого пса? – спросила Малхи.

Помона взглянула на Вертумна. Спина пряма, сильные руки сомкнуты впереди, запястья до сих пор стянуты ее плющом. Она могла бы освободить его заранее, но не подумала об этом, а сам он не жаловался.

– Вижу Вертумна, – ответила она. – В том виде, какой, полагаю, присущ ему от природы. В облике человека.

– Какая-то уловка Оберона, – сказала Виола.

– Как он выглядит? – спросила Малхи.

– Мужчина. Темные, вьющиеся волосы с проседью вот здесь. Золотистая кожа. Борода только-только начавшая отрастать, цвета золота с серебром, блестит на солнце. Взгляд его сердечен, и когда он улыбается, в уголках глаз появляются морщинки. Плечи сильны и крепки, а ростом он чуть выше, чем мой повелитель Орсино.

Малхи насмешливо наморщила лоб, отчего щеки Помоны вспыхнули жарким румянцем. Сама же просила описать его – Помона и описала. И нечего тут лоб морщить!

– Полагаю, все это ты могла от кого-то услышать или увидеть на портрете. Возможно также, вы встречались прежде.

– Не встречались, иначе я бы запомнил, – возразил Вертумн.

Придворные взглянули на него так, будто он залаял.

– Когда он лает, ты слышишь человеческую речь? – с изумлением спросила Малхи. – Так попроси его хоть как-то доказать, что это он. Пусть расскажет о чем-нибудь, что может помнить только он. Или ответить на вопрос, на который никто другой не знает ответа.

Помона повернулась к Вертумну…

Взгляд Помоны был неожиданно ясен, зрачки – словно круглые золотые омуты в темных коричневых берегах. Она смотрела на него и ждала. Что же он может рассказать такого, о чем знает лишь он один? Чем может убедить всех этих людей?

– Скажи им… – зашептал он. – Скажи, что, когда я прибыл сюда и представлялся герцогу в качестве посла, герцог Орсино был простужен. Пока я кланялся ему, он трижды чихнул.

Помона улыбнулась и обратилась к Орсино:

– Он говорит: когда он явился представляться в качестве посла, мой повелитель Орсино был простужен и трижды чихнул.

В толпе поднялся ропот. Но Орсино пренебрежительно отмахнулся:

– Это мог видеть и пересказать всякий, кто был здесь в тот день.

Помона вновь повернулась к Вертумну. Глаза ее горели огнем, губы были поджаты.

– Расскажи что-нибудь о себе. Что-нибудь тайное. Что-то, отличающее тебя – и только тебя – от всех прочих. Но нужно, чтобы они могли это опознать.

– Всего-то? – шепнул он в ответ. – Какие доказательства я могу представить в подобном состоянии? Мог бы показать то, что нарисовано на спине, но ведь они увидят только собачью спину!

– Нарисовано на спине?

А ведь верно! Они не увидят ничего, но Помона увидит – и сможет прочесть эти письмена всем!

Закрыв глаза, Вертумн задрал на голову подол белой рубашки. Интересно, что при этом видят окружающие? Пса, вычесывающего блох? Или вставшего на задние лапы? Но Помона видела человека. Он повернулся к ней спиной и замер, голый до пояса, и его наготы не видел никто, кроме нее, хотя вокруг стояла целая толпа.

В солнечных лучах над его головой кружились пылинки, словно все жизни, которые он мог бы прожить, плясали вокруг него гальярду – выбирай любую!

Вертумн слышал, как прервалось дыхание Помоны. Почувствовал – он мог бы поклясться, что почувствовал – дюйм воздуха, отделявший ее пальцы от его кожи, пока Помона водила рукой над знаками, выжженными Обероном на его теле, чтобы сохранить его от старости. Этот дюйм воздуха словно таил в себе молнию. Тут Помона коснулась его спины. Вертумн вздрогнул.

– Помона! Если тебе есть, что сказать, говори, – велел Орсино.

Помона заговорила. В голосе ее появилась легкая хрипотца.

– Я вижу… знаки. Письмена. Как будто нарисованные индиго, но краска – под кожей. Все они вьются и сплетаются, словно круги пустились в пляс с углами.

Вновь обратившись к Вертумну, она зашептала так, чтобы ее слышал только он:

– Что это?

– Числа, – ответил Вертумн. – Числа, написанные на малаяламе, одном из индийских языков. На этом языке говорила моя мать. Она подарила мне это тело, а Оберон сделал его неподвластным времени.

Сделай он правильный выбор, и чисел было бы девять, всего девять, и боли было бы куда меньше – хотя ребенка, пожалуй, она потрясла бы не меньше. Каждый год Оберон предлагал ему это, а он, Вертумн, все откладывал… Раз за разом делал выбор, и вот однажды выбирать стало не из чего.

– Они сохраняют мое тело таким, как есть, в соответствии с моим ныне бессмертным духом, – продолжал он. – По одному числу на каждый год, прожитый этим телом до того, как Оберон выжег на мне эти числа и остановил увядание, присущее телам смертных.

– И ты ждал… – прошептала Помона. – Сколько же лет ты ждал? Сорок? Я не смогла так быстро сосчитать, а письменности этой не понимаю.

– Пятьдесят, – ответил он. – Я ждал пятьдесят лет.

Прохладный палец снова коснулся кожи – всего на миг, описав дугу, и Вертумн вздрогнул опять.

Отдернув руку, Помона отступила.

– На его спине – письмена, пятьдесят чисел на языке далеких индийских земель. Наверняка ни у кого другого нет таких. Могу нарисовать их для вас, мой повелитель.

– Но как убедиться, что эти письмена – действительно его? – спросил Орсино. – Известно ли кому-нибудь из нас, что настоящий Вертумн вправду носил подобные знаки?

– Он был подменышем, похищенным из Индии, а на спине у этого человека – индийские письмена, нанесенные рукой эльфа. Если вы полагаете меня честной женщиной, если верите, что я рассказываю о том, что действительно вижу, сомнений быть не может.

– Но видел ли эти письмена кто-нибудь еще?

Вертумн отрицательно покачал головой.

– Вспоминай же, вспоминай, – прошептала Помона. – Хоть… Хоть кто-то должен же был их видеть!

Вертумн вновь покачал головой.

– С тех пор, как эти письмена появились, я вел спокойную, замкнутую жизнь. Их не видел даже я сам. Кроме тебя, Помона, их видел только тот, кто начертал. Сам Оберон.

Помона устало обмякла, прикрыла глаза и покачала головой. Да что ей от него надо? Его душа не носит на себе клейма мастера! Кроме тела, у него ничего нет, и даже этому доказательству здесь доверять не торопятся…

– Мой повелитель, он говорит, что видел эти письмена только сам Оберон, – медленно проговорила Помона – но далее слова ее пустились вскачь. – Даже если получить неопровержимых доказательств невозможно, молю вас: подумайте хорошенько обо всех изложенных мной обстоятельствах и о том, как расценить их. О книге с дарственной надписью. О заклятии и о саде. О письменах на его теле. Если он не Вертумн, то кто же?

– Ха! – вскричала Виола, поднимаясь на ноги. Меч, висевший на ее поясе, сверкнул в солнечном луче. – Царь эльфов водит нас за нос! Он замышляет сбить нас с толку, чтобы застать врасплох! Вначале прячет собственного посла, чтобы облыжно обвинить нас в его смерти, а потом присылает ведьму с собакой, чтобы потешиться над нами, отвлечь нас, заставить усомниться в необходимости войны и поколебать нашу решимость. Не лезь в его ловушку, любовь моя!

Орсино крепко растер лицо рукой, затянутой в кожаную перчатку.

– Конечно. Отменять боевую готовность нельзя.

Все это время Малхи, заложив руки за спину, расхаживала вокруг Помоны и Вертумна – неторопливо, точно кошка.

– Однако ж, – заметила она, – если вы не пойдете на мировую с Обероном, Венеция обзаведется сверхъестественным союзником, и это изменит весь мир.

– Если мы не устоим перед Обероном, враги Иллирии лишь умножатся, – возразила Виола. – Среди наших друзей есть и волшебники и ведьмы. А эльфа либо фею можно захватить в плен, им можно пустить кровь, как и смертным. Пусть Оберон однажды ощутит остроту наших клинков, и вот тогда в Иллирии наступит мир!

Орсино встал.

– Довольно. Помона, я ни на миг не сомневаюсь в тебе. Однако, пусть даже ты говоришь чистую правду, вас обоих могли обмануть с самого начала. Что, если Титания заодно с Обероном? В конце концов, она – его жена.

– Вот что я думаю… – Малхи отступила от Помоны с Вертумном на шаг и окинула взглядом обоих. – Мне доводилось иметь дело с Титанией, и вот что я думаю. Она – отнюдь не политик, но таить в сердце злость может столетиями.

Орсино склонил голову.

– Если вы, госпожа Малхи, считаете мои сомнения напрасными, скажите об этом прямо. Удовлетворит ли Сафие-султан та сказка, что поведали нам эта ведьма и ее фамильяр?

Стать фамильяром Помоны и всюду бегать за ней по пятам… Эта мысль едва не вызвала у Вертумна улыбку.

Малхи всплеснула руками:

– О, конечно же, нет. Мы должны докопаться до сути этой загадки. А сейчас – попросим этих двоих остаться здесь до тех пор, пока мы не узнаем правду.

Орсино рубанул по воздуху сжатой в кулак рукой.

– Я не стану просить! Они и без того останутся здесь – в надежнейшей из моих темниц. Я не позволю эльфу вновь ускользнуть из моих рук, если эта шавка в самом деле Вертумн. Уильям! Подойди ко мне, мой верный Уильям. Отведи эту женщину и ее пса в темницу, да присмотри, чтобы им принесли еды и питья.

В темницу… Снова в плену… Его таскают с места на место, из жизни в жизнь… Похоже, такова уж его природная сущность.

– А я пока что отправлю послание царице фей, – добавила Малхи. – Если не ошибаюсь, мне она ответит – в память о прошлых услугах. А если это действительно Вертумн, она явится сюда сама во всей красе своего гнева.

– Она сообщит обо всем Оберону, – буркнула Виола.

– Быть по сему, – решил Орсино. – Мы ничего не теряем. Ради этого не требуется ослаблять бдительность и останавливать приготовления к войне.

Человек по имени Уильям повел их сквозь лабиринт узких коридоров. Массивные каменные стены не пропускали внутрь летний зной, и воздух был милосердно прохладным, едва ли не сырым. Бело-зеленая ливрея Орсино была Уильяму тесновата – шнуровка едва не лопалась на груди. Во рту его недоставало двух зубов, глаза смотрели испуганно.

Должно быть, это и был тот самый терзаемый кошмарами Уильям, которого брату Лоренцо велели исцелить. Интересно, нашел ли он общий язык с выращенной Помоной мандрагорой?

К утру преподобный должен быть здесь. Он встанет на ее сторону, если только ему хватит смелости. Хотя что в этом проку? Ведь он не видел того сада. Да, он видел надпись в книге, но в ее-то существовании и без него никто не сомневается.

Однако, если рядом друг, от этого как-то уютнее.

Наконец Уильям довел их до тяжелой двери с маленьким, не шире ладони, окошком. Распахнув дверь, он жестом велел им войти внутрь.

– Вот здесь, у задней стены, ночной горшок. Позже я принесу хлеба, вина, а для собаки – мяса.

Помона взглянула на Вертумна, вопросительно подняв бровь. В ответ он лишь покачал головой.

– На свете множество чудес я повидал, – негромко сказал Уильям, – но никогда еще не видел пса, в темницу заточенного с хозяйкой. Что ж за злодей? Неужто его мало повесить иль на привязь посадить? Кто заслужил такое уваженье? Сам пес или хозяйка?

Помона молча шагнула через порог в прохладный сумрак темницы, но Уильям остановил ее, придержав за локоть. Будь проклято его беспардонное любопытство!

– Вашу котомку, – сказал он.

Хвала небесам, манускрипт она оставила дома! Помона отдала ему котомку, в которой не обнаружилось ничего, кроме бурдючка с водой. Вынув затычку, Уильям принюхался к его содержимому и вернул бурдючок вместе с котомкой Помоне.

– А вот нож я заберу.

Они могли бы попытаться одолеть его. Их двое, к тому же, Помона – ведьма, а собачий облик, возможно, дал бы какое-нибудь преимущество и Вертумну. Но удастся ли миновать остальных стражей? А если и удастся, оба они превратятся в беглых преступников, тем временем Оберон и Венеция наверняка вступят в войну, и тогда путь в Милан окажется закрыт, даже если Орсино сменит гнев на милость и простит их.

О, как она надеялась, что награда, полученная от Орсино, ускорит отъезд!

Сняв с пояса небольшой нож, она отдала его Уильяму. Вертумн и не шелохнулся, хотя Помона отлично видела нож в ножнах на его поясе.

Уильям осмотрел ее нож, поворачивая его то так то этак в тусклых лучах света, проникавшего внутрь сквозь узкую бойницу в стене коридора.

– И это все? – шепнул он. – У вас нет для меня другого ножа? Кинжала, может?

Помона с Вертумном озадаченно подняли брови и покачали головами.

– Иль хотя бы вести?

Что за интриги плетутся здесь, при дворе Орсино?

– Какую весть тебе угодно слышать? – негромко спросил Вертумн, очевидно, решивший, что этот человек закидывает удочку насчет мзды – и, вполне возможно, так оно и было.

Но Уильям услышал только собачий рык. Отступив назад, он встряхнул головой, точно над ухом его зудела сама Маб. Был он бледнолиц, начал лысеть со лба, заложенная за ухо прядь темно-русых волос промокла от пота.

– Входите, – велел он.

Дождавшись, когда за ними захлопнется дверь, Помона подошла к дальней стене полутемной комнатки. Свет проникал в темницу только через крохотное окошко в двери и такое же крохотное окошко во внешней стене – толстой, сложенной из тесаного камня.

– Если бы только я смог отправить весть Оберону… – сказал Вертумн. – Если бы только ты догадалась вовремя отпустить меня…

– Все эти «если бы» нам не помогут.

– Верно. Мы можем просидеть здесь не один день, а тем временем Оберон пошлет своих сильфов обрушить на Иллирию ядовитые ливни и уничтожить взращенные тобой сады и виноградники, а его нимфы устремятся в ручьи и реки и превратят все воды Иллирии в отраву, а копыта волшебных коней его охотников сравняют селения Иллирии с землей. И тогда смертные поставят на нимф сети из бритвенно-острой проволоки, и реки потекут кровью, а османы пришлют чародея, и он разнесет сильфов в клочья и разметает их по вершинам гор, а английские лучники из-за Пролива придут на наши берега воевать с испанцами и Обероном, и мои друзья, величайшие из охотников, выпадут из седел, пронзенные стрелами… Помона, да прекратишь ли ты расхаживать взад-вперед? У меня уже в глазах рябит!

Очевидно, только после этих слов Помона осознала, что меряет шагами каменный пол. Остановившись, она приложила ладонь к каменной стене, чтобы успокоиться.

– Мне эта война нужна не больше, чем тебе, – устало сказала она.

– Да, но ты хотя бы не обрекаешь своих друзей на ужасную гибель.

– Моя единственная настоящая подруга давно мертва! – прорычала Помона. – Такова уж жизнь, Вертумн! Бывает, мы подводим друг друга. Случается нам оплошать. Я обещала позаботиться о сыне подруги, отправленной Гекатой в горькое изгнание на верную смерть, но думала, сын ее умер на этом острове вместе с ней. Однако брат Лоренцо говорит, что на свете живет человек, утверждающий, будто он – сын Сикораксы, и недавно его видели в Милане. Если и сухопутные и морские пути в Милан будут закрыты, может пройти год, и даже больше, прежде чем я смогу добраться туда и передать Калибану то, что принадлежит ему от рождения. Но к тому времени он может уйти куда-нибудь еще. Или я могу умереть…

Вертумн с улыбкой покачал головой.

– Твоя так называемая оплошность лишь делает тебе честь. В отличие от моей. Я, подменыш, изменник и для людей, и для эльфов, с тем же успехом могу быть псом и бегать по пятам за хозяином.

Тьфу ты! Ладно, пусть упивается своим ничтожеством, а ей и кроме него есть, о чем подумать.

– Скорее всего, не пройдет и дня, как нас освободят, – сказала она. – Должен же Орсино прислушаться к голосу разума.

– А если не прислушается?

Закусив губу, Помона приложила ладонь к камням наружной стены и негромко ответила:

– У меня с собой мешочек самых разных семян. Некоторые из них дают крепкие стебли и толстые корни, и я могу разнести эту стену по камешкам за час, если захочу.

– Где же?

– Х-ммм?

Помона повернулась к Вертумну. Тот развалился на прохладном каменном полу в нескольких шагах от нее. Рука его покоилась на согнутом колене. Он улыбался. Как дрожал воздух между ее пальцами и его испещренной неведомыми письменами кожей! А затем – с тех пор не прошло и часа – она дотронулась до него, никем не видимая, однако у всех на виду. Сейчас, когда вокруг не было никого, кроме них двоих – не осмелилась бы…

– Где же ты прячешь эти семена? Я ведь видел, как ты вывернула котомку, когда Уильям попросил об этом.

– О! – рассмеялась Помона. – За корсетом, конечно. Когда я была молода, прятать там что-либо от лап тюремщиков было опаснее всего. Но теперь, в моем-то возрасте, спрятанному не угрожает ничто – как червяку под камнем.

Вертумн покачал головой.

– Помона, ты к себе несправедлива. Если б ты видела себя моими глазами…

– То что?

Склонив голову набок, он окинул Помону взглядом. Но она не отвела глаз. Пусть говорит, если только ему есть что сказать по делу. Возможно, эльфам и нравится этакое жеманство, однако пустые воздыхания ей сейчас ни к чему.

– Скажи же что-нибудь, Вертумн. Закончи мысль и изложи ее вслух!

– Я хотел сказать…

– Что?

– Как по-твоему, чьему взору больше открыта истина? Мы думаем, что знаем себя лучше, чем кто-либо другой, глядя изнутри наружу. Однако, может статься…

– Да прекратишь ли ты когда-нибудь философствовать?! – воскликнула Помона.

Вертумн широко развел руками:

– А что мне еще остается?

– Кровь господня! Настанет день, и мир погибнет, восстанут мертвые, моря вскипят, а ты будешь размышлять, размышлять, размышлять…

Вертумн рассмеялся.

– А ты?

– И я, – ответила Помона и двинулась к нему – три шага по холодному каменному полу.

– И я, – повторила она.

Брови его озадаченно – а может, от неожиданной радости – вздрогнули.

Взяв его руки в свои, Помона подняла его на ноги.

– И я, – шепнула она.

Подняв ладони к его небритым щекам и чувствуя, как золото с серебром покалывает кожу, Помона привстала на цыпочки и поцеловала его.

Теплые руки легли ей на спину, и Вертумн привлек ее к себе. Ее ладони скользнули вниз по его спине, исследуя каждый дюйм тела, которого она едва осмеливалась касаться.

– Посмотрим, удастся ли мне отыскать твое сокровище, – с улыбкой сказал он.

Акт V

Вертумн проснулся, дрожа от холода. Голова Помоны покоилась на его обнаженной груди. Осторожно, чтобы не разбудить ее, он высвободил правую руку и укрыл их обоих тоненьким одеялом, однако она подняла голову и взглянула – нет, не на него, а на яркий свет из окошка в наружной стене.

– Ну не потеха ли? – сказала она.

– М-м-м, – согласно промычал Вертумн, обнимая ее.

Одежды их были в беспорядке разбросаны по полу: ее испачканная зеленью нижняя юбка сплелась в объятиях с его дублетом, его рубашка – с ее чулками. Соломенная шляпа Помоны лежала у стены, как кошка, ждущая хозяйку.

– Никогда еще не делала этого с эльфами, – сказала она. Голос ее звучал глухо, эхом отдаваясь в теле Вертумна.

– Никогда еще не делал этого с ведьмами, – со смехом откликнулся он.

– Должно быть, такое часто случается с заключенными в темницу.

– Что ж, тогда дело стоит проведенной в темнице ночи, – сказал он.

Улыбнувшись в ответ, Помона села, просунула голову в ворот блузы, задумчиво поджала губы и взглянула на него.

– Что с тобой? Что тебя тревожит?

– Это всего лишь… так сказать, тюремные шалости, и ничего более. Мимолетный роман. Он не может длиться долго, Вертумн.

Он вздрогнул и, чтобы скрыть дрожь, потянулся за рубашкой. Конечно же, она была права. У него своя жизнь, у нее – своя, а когда ее жизнь завершится, он, мучительно бессмертный, будет продолжать жить. Быть может… Но нет, желать, чтобы Орсино продержал их в заточении еще денек, не стоило даже на миг – ведь война с каждым днем все ближе.

– Мы оба давно уж не в том возрасте, чтобы обманывать себя в таких материях, – ответил он так сухо, как только мог.

Дверь распахнулась, и оба они вскинулись от неожиданности. Вертумн был все еще наг, если не считать одеяла, в которое он поспешил завернуться. Помона хотя бы успела надеть блузу, однако ее кертл и передник валялись в дальнем углу темницы.

Но больше всех был изумлен тот, кто стоял в дверях – монах преклонных лет, худой и согбенный, точно прут старой метлы. Неужели Орсино послал к ним исповедника?

– Святой отец? – изумленно ахнула Помона.

– Что это? – в свою очередь изумился монах. – Помона, Уильям сказал, что я найду здесь лишь тебя, но… Но ни словом не обмолвился о собаке. Хотя он, бедняга, был так рассеян… А где же тот эльф?

Вертумн протянул ему руку, но монах попятился назад. Его поразил вовсе не вид обнаженного мужчины, но вид Помоны, делившей одеяло с псом. Вертумн засмеялся, и монах сделал еще шаг назад.

– В пути мы встретились с Гекатой, – объяснила Помона, поднимаясь на ноги. – Вот тот самый эльф. Это и есть Вертумн, но в ином обличье.

– Так, значит… – монах указал на Вертумна, затем покосился на разбросанные по полу кертл, шоссы и дублет. – Я вас оставлю на минутку.

С этими словами он вышел в коридор.

– И это к лучшему, – устало сказала Помона. – Клянусь жизнью, мне будто снова пятнадцать!

Вертумн рассмеялся, не заботясь о том, услышит ли кто-нибудь его лай.

– Одевайся, – зашипела Помона, суя ему его шоссы. – Этот монах – добрый человек и наш лучший друг во всем замке!

Ну что ж, вчера у них не было в этом замке ни единого друга. Возможно, этот монах согласится передать весточку Оберону, если только удастся хоть ненадолго остаться со стариком наедине.

Дождавшись, пока они оденутся и по очереди справят нужду, монах вывел их в зябкую прохладу коридора.

– Небеса полны странных знамений, – сказал он, переводя дух на ходу. – Повсюду в вышине – точно хвосты комет, красные, как кровь, а из вод речных слышен дьявольский хохот.

Значит, сильфы начали строить планы битвы, и нимфы готовятся к войне!

– Это армии Оберона, – сказал Вертумн.

– Уже?! – вскричала Помона.

– Меж тем Титания, вняв призывам Малхи, явилась ко двору Орсино и требует представить пред ее очи ведьму, похитившую Вертумна.

Несмотря на раннее утро, тронный зал был полон придворных. Неужели они только вчера стояли здесь? Весь мир за пределами темницы казался всего лишь сном. Но нет, сном – всего лишь интерлюдией – была минувшая ночь, а вот эта пестрая сумятица и есть явь…

Посреди тронного зала стояла Титания со всей своей свитой. Здесь были феи и эльфы, которых он не видел с самого детства – Душистый Горошек, Паутинка, Мотылек и Горчичное Зерно – парили в воздухе, в футе от пола, волоча за спиной невесомые, точно паутина, шлейфы и ломая руки.

Месяц назад, когда Вертумн видел Титанию в последний раз, она была разъярена – неприбранные черные волосы торчали космами, груди рвались наружу из простого крестьянского лифа. Сегодня ее волосы были рубиново-красны и вздымались вверх толстыми прядями, словно пламя свечей. Тяжелое платье было сплошь расшито золотом. И – не сделала ли она шею длиннее? Трудно было сказать, но Вертумн полагал, что – да: так лучше была видна серебряная шипастая амфисбена, обвивавшая шею Титании наподобие кружевного жабо. Обе головы волшебного ящера лязгали зубами, стараясь укусить одна другую, острые когти впились в плечи хозяйки.

Похоже, царица фей предпочла отнестись к встрече с Орсино всерьез – хотя бы до тех пор, пока это не перестанет забавлять ее.

В упор взглянув на Вертумна, Титания наморщила изящный нос:

– От тебя несет ведьмой!

Вертумн покосился на Помону. Та не смотрела на него.

Титания придвинулась ближе и закружилась в воздухе вокруг Вертумна, демонстративно принюхиваясь. Длинный шлейф ее платья скользил за ней по полу у его ног.

– Что ж, давай вернем тебе облик, знакомый собравшимся здесь достойным людям, – сказала она, протягивая к нему руки.

Волшебство Титании защекотало кожу Вертумна, воздух замерцал. Он оглядел толпу придворных, ожидая увидеть изумление от его превращения, но те лишь нахмурились и зашептались. Титания сердито блеснула глазами. Какой-то сатир протолкался сквозь толпу вперед, звонко стуча копытами по полу.

– Что за ведьма наложила на тебя такие стойкие чары? – проворчала Титания. – Уж конечно, не эта.

– Вы правы, – подтвердила Помона. – Это в самом деле могущественная ведьма. А мне не под силу изменить облик человека.

– Зато это под силу мне.

Титания закружилась вокруг Вертумна красно-золотым вихрем. На этот раз от мерцания воздуха заслезились глаза, все тело покрылось гусиной кожей. Мышцы и суставы ослабли, и Вертумн рухнул на колени.

О! Внезапная тишина, за ней – всеобщий ропот. Вертумн поднял взгляд и увидел, как изумленно таращатся на него придворные. Но для него самого его тело выглядело точно так же, как и мгновение назад.

– Гав, – устало сказал он, вызвав всеобщий смех.

Орсино бросился к нему и схватил его за руку.

– Вертумн, это ты! Или это снова только видимость, новая хитрость Титании?

Титания хмыкнула.

– Зачем мне хитрить с тобой, Орсино?

– Чтобы успокоить нас. Заставить поверить, что нам незачем опасаться армий твоего мужа, – сказала Виола.

– О, у вас есть все резоны опасаться его армий. Я жду крови и славы. Это будет весьма забавно.

– Но Вертумн жив и здоров! – вскричал Орсино, указывая на него. – Выходит, ты признаешь, что его похищение – это ваша с Обероном уловка?

– Оберон ничего не знает о нем. У меня с этим эльфом свои дела. Но меня радует вид идущих на битву армий. Пожалуй, мне самой стоит подстрекнуть мужа к войне. Я имею на него некоторое влияние.

– Должно быть, это и впрямь серьезное влияние, если оно сохраняется вопреки отдаленности ваших дворов и всем вашим обоюдным интригам, – заметила Виола, бросив на мужа быстрый взгляд.

– Девчонка! Нос не дорос судить о таких вещах. Не «вопреки», а «благодаря». Вот проживи замужем лет с тысячу, а уж потом приди и расскажи, что не играешь с мужем шуток, не заключаешь с ним пари, призвав в свидетели подушку с одеялом. Уж ты-то, моя верная Маб, понимаешь, о чем я?

С этими словами Титания открыла висевший на поясе кошель, и наружу стрелой вынеслась карета крохотной феи. Оказавшись на воле, Маб тут же устремилась к Вертумну с Помоной.

– Они должны быть наказаны! – взвизгнула она.

– О, они будут наказаны, – улыбнулась в ответ Титания. – Они увидят, как из-за их измены страдает вся Иллирия. Вся скучная дипломатическая канитель моего дражайшего муженька закончится ничем – все его планы расстроены, а фавориты потерпели крах. Вскоре Оберон смиренно выразит мне свое почтение, и мы начнем все сначала – так было всегда и будет вовеки.

Вертумн взглянул на Помону, но та не ответила ему взглядом. Она смотрела вперед, решительно стиснув зубы. Да, это был не ее бой, однако она стояла рядом, плечом к плечу с ним. Только ради верности Орсино и закону, ради мира и выполнения своего долга. Ей нужно было лишь передать книгу сыну покойной подруги, где бы тот ни был, и он, Вертумн, позаботится о том, чтобы у Помоны все получилось, если только она не откажется от его помощи.

– Ваше величество, – заговорил Вертумн, – раздор – лишь между нами. Пусть между нами он и завершится.

– Однако, Вертумн, ты должен знать свое место. Подумать только! Мой маленький подменыш вырос, обзавелся телом старика и строит из себя дипломата! Моя игрушка – доверенный эльфийского царя! Да, и слона можно одеть в драгоценные одежды, но ведь от этого он не станет принцем!

Щеки Вертумна вспыхнули. Толпа придворных взорвалась хохотом, заклекотала точно туча галок. Оглядевшись, Вертумн увидел сатира, согнувшегося пополам в приступе смеха.

– Но ведь это ты увешана фальшивыми драгоценностями, Титания, – негромко заметила стоявшая рядом Помона.

***

Помона и сама не знала, что хочет этим сказать. Ее просто вывел из себя вид хохочущего Силена. Да и интригами фей и эльфов она уже была сыта по горло.

Однако лицо царицы побагровело так, что почти сравнялось цветом с волосами. Брат Лоренцо, стоявший рядом с Помоной, дрогнул и попятился. Бедный старик…

– Какая-то ведунья смеет оскорблять меня? – вымолвила Титания.

Гробовую тишину нарушили тихие шаги. К ним шла Малхи. Плюмаж из страусовых перьев дрожал над ее склоненной головой.

– Ваше величество! Возможно, вы не знаете об одном обстоятельстве.

Титания повернулась к ней.

– О каком же?

– Если эта ведьма и оскорбила вас, то вовсе не из неприязни. Помона и Вертумн любят друг друга.

– Любят?!

По залу пронесся ропот. Слава богу, подавившийся собственным смехом Силен до сих пор не мог издать ни звука.

Что заставляет эту женщину выставлять их на смех и на стыд? Что дурного сделала Помона Османской империи?

Вертумн открыл было рот, но Малхи подняла руку, призывая его с Помоной к молчанию.

– Мне хорошо известно, – продолжала османская посланница, – что при дворе Титании любовь почитают превыше всего, что из самого Китая везут Великим шелковым путем тюки шелков для ваших будуаров и духи для ваших плеч. Конечно же, вы не ожесточитесь сердцем против двоих, случайно встретивших друг друга в столь неожиданном месте, и не станете сердиться на то, что любовь преодолела стену вашего сада?

Титания прижала к губам длинный ярко-алый ноготь.

– Это так, Вертумн? – спросила она, сдвинув брови. – Потому-то эта ведьма и впуталась в мои дела?

– Помоной двигал лишь ее долг – долг подданной Иллирии, – ответил Вертумн.

Малхи за спиной Титании подняла глаза к небу и всплеснула руками.

– Это правда, – сказал брат Лоренцо, шагнув вперед и встав рядом с Помоной.

И он туда же!

– Сегодня утром, спаси господь мою душу, – продолжал старик, – я застал их в темнице, сплетенных в объятиях любви.

От злости кровь стучала в ушах так, что заглушала рев толпы придворных. Подхватив старого дурня под локоть, Помона отвела его в сторону.

– Что ты задумал, старый проныра? – зашипела она.

– Для Титании и ее подданных нет ничего святого, кроме любви, – ответил монах. – Если мы убедим ее, она вполне может унять своего мужа.

– А может, все это только пуще разъярит ее? К тому же, святой отец, это ложь.

– Это правда, – громко объявил Вертумн. – Я люблю ее.

Голос его осекся. Наверное, он не до конца превратился в эльфа и так и не научился врать изящно. Отпустив локоть Лоренцо, Помона всплеснула руками. Что ни скажи хоть другу, хоть врагу – все как об стену горох!

– Х-ммм, – протянула Титания. – Не верю. Докажи.

– Доказать? Чем же я могу доказать свою любовь?

– Убеди меня, – велела царица фей, разведя руками. – Расскажи, отчего ты любишь ее.

Вертумн сцепил руки за спиной и принялся расхаживать по залу взад-вперед. Дискуссии и рассуждения он любил больше всего на свете.

– Если ты спросишь, отчего стрела Купидона попадает именно в это место именно в этот час, я не смогу ответить, как не смог бы сказать, отчего мне суждено было родиться от матери, дружившей с царицей фей, или почему моей матери было суждено умереть.

– Нет, Вертумн, сейчас от тебя требуется побыть рапсодом, а не философом. Воспой же хвалебную песнь! Поведай мне о своей любви. Выкладывай ее на стол, как шелк и бархат, и дай мне оценить ее вес.

Вот дурак! Ведь он взаправду намерен так и сделать. И угодить прямиком в западню. Эта Малхи – в дружбе с Титанией. Должно быть, она устроила все это, чтобы выставить их на посмешище. Конечно, повешения и четвертования они не заслуживают, однако им явно предстоит вывалить на пол все свои потроха ради забавы придворных.

– Я люблю ее, потому что… – заговорил Вертумн, но тут же умолк.

– Он вовсе не любит меня, – презрительно усмехнулась Помона.

– Я люблю ее за то, что она спорит со мной.

Новый взрыв хохота. Титания подняла брови.

– Недурно сказано, сэр, недурно сказано. Если забыть о ее внешности, да, это к лучшему.

– Но мне очень нравится ее внешность, – возразил Вертумн.

О, господи…

– Я люблю морщинку меж ее бровей, и грязь под ее ногтями. Мне нравится, как щеки ее округляются, словно яблоки, когда она смеется.

Придворные умолкли. Смотрят. Ждут.

– А что скажешь ты, ведьма? Скажи, ты любишь моего подменыша?

Улыбка исчезла с лица Помоны. Она взглянула на Малхи – ее лицо было непроницаемо. Тогда Помона перевела взгляд на Вертумна. Господи всемилостивый, он не врал! Он говорил откровенно, или, по крайней мере, думал, что не лжет. В животе у нее что-то екнуло, точно она взлетела ввысь, только на сей раз рядом не было гибкой и прочной лозы, чтоб подхватить ее и опустить на землю. Ничто не спасет ведунью, если ветер унесет ее прочь.

Помона покачала головой. На глаза навернулись, помутив взор, предательские слезы. Она просто не могла любить его. Она неспособна на такое. Она состарилась, устала, а долг перед покойной подругой мог увести ее очень далеко от Иллирии. Что может принести ему, бессмертному, ее любовь? Только горе.

Вертумн взял ее за руку. Помона крепко сжала его ладонь и почувствовала, что совсем не желает ее отпускать.

– Да, – еле слышно шепнула она.

– Что? – переспросила Титания. – Что ты сказала, ведьма?

– Я люблю его. Господи, помоги…

В уголках глаз Вертумна появились морщинки.

– Докажи.

– У него… – Помона окинула Вертумна взглядом, изо всех сил стараясь придумать хоть что-нибудь. – У него такие плечи…

– Ха! – Титания вновь рассмеялась. – Мой философ обрел страстную любовь! Хорошо! Вертумн, что скажешь ты?

– Я люблю ее за то, что ей нравятся мои плечи, – не задумываясь, ответил он.

– А я полюбила его за то, как он погладил меня по щеке, думая, что я сплю – словно изучая мое лицо.

– А я полюбил ее за ее силу, за то, как повинуются ей растения – точно самой Деметре. Я люблю ее мудрость. Люблю ее верность и честь.

Что еще можно сказать? Что может сравниться с его словами, не оказавшись ничтожным и блеклым рядом с ними?

– Я люблю его за подаренную книгу. Люблю за то, что он без страха и колебаний пошел наверх по моей лестнице. Люблю его за то, что голова его витает в облаках.

– А я люблю ее за то, что ноги ее твердо стоят на земле.

Они умолкли, глядя друг на друга. Помона улыбнулась Вертумну, едва не смеясь от счастья. Оба они споткнулись об истину, едва ступив на путь лжи.

Титания захлопала в ладоши.

– Что за нежданная радость! Отчего же ты молчал, Вертумн? Мой дорогой Вертумн влюблен. Когда устроим свадьбу? Сегодня вечером? Я попрошу Паутинку сыграть нам на арфе.

Помона взглянула на Титанию и снова перевела взгляд на Вертумна. Что ж, они сделали все, чего от них потребовали. Они объявили о своей любви перед всеми этими праздными зеваками. Почему бы теперь не оставить их одних? Волшебной свадьбы ей вовсе не хотелось.

– Премного благодарна, – заговорила она, – но я должна выполнить одно обещание и не могу выйти замуж, пока не покончу с этим. С позволения герцога, я покину Иллирию, как только смогу.

Она отвела взгляд от Вертумна. Конечно же, он должен понимать, что она не может остаться с ним. Любовь – это прекрасно, но она дала Сикораксе слово.

– Покинуть? – ужаснулась Титания. – Ну уж нет. Что за неотложные дела могут быть у ведьмы? Может, собирается ковен, и ты обязана набрать для него жаб да змей? Оставь эту скучную каторгу! Живи среди нас! Стань духом воздуха, лесной дриадой, иль гусеницей стань среди листвы – кем только пожелаешь!

Помона склонила голову.

– Я желаю лишь позволения отправиться в Милан, как только смогу заплатить за проезд, и отыскать того, чье наследство мне доверено хранить.

– И ради этого ты расстанешься с возлюбленным?

– Ей не придется расставаться со мной, – сказал Вертумн. – Если у Оберона нет для меня новых поручений, что вероятнее всего, я волен отправиться с ней. Так я и поступлю, если ей не слишком докучают мои разглагольствования.

Помона резко обернулась к нему. Он широко улыбался.

– А я в награду за спасение посла и прекращение войны оплачу твой проезд, – объявил Орсино.

Виола нахмурилась, но ничего не сказала.

– Что ж, – заговорила Титания, опускаясь на трон из паутины и сумрака, внезапно появившийся за ее спиной. – Вертумн, ты заслужил прощение. Возвращаю тебе волшебную силу. Лети куда угодно и принимай какой угодно облик. Хочешь – будь старухой, а хочешь – псом. Как пожелаешь!

Серебристое облачко, сорвавшись с кончиков ее пальцев, окутало Вертумна, и его кожа засияла, заискрилась в солнечных лучах, падавших внутрь зала сквозь огромные окна.

– Какой же облик ты выберешь, Вертумн? – с лукавой улыбкой спросила Малхи.

– Тот, что больше всего понравится Помоне, – ответил Вертумн, крепко сжимая в ладони руку любимой.