От автора

Рассказ о том, как двум советским парням оказавшимся осенью 1930 года в фашистской Италии, удалось провести тамошнюю жандармерию и содействовать побегу из тюрьмы узников-коммунистов, сейчас кажется небывальщиной. Но в годы первой пятилетки эта история воспринималась как подлинная. Это и неудивительно. Таков был дух времени, времени искреннего и активного проявления революционной солидарности с пролетариями капиталистических стран. Легенда о молодых рабочих Нижегородского автозавода, членах МОПРа, которые, действуя по велению сердца, с огромным для себя риском выручили братьев по классу, не могла не вселять гордость: ведь простые советские парни оказались и сметливей и сноровистей фашистских жандармов.

Впервые мне довелось услышать эту побаску еще в детстве. А несколько лет назад в санатории один ветеран-автозаводец в ответ на мои расспросы припомнил много любопытнейших и забавных подробностей, которыми молва украсила легенду о похождениях и приключениях двух парней в Италии.

Мы говорили с ним о том далеком и славном времени с улыбкой и грустью. Эта интонация стала определяющей и в повести, которая представляет собой вольную и во многом шутливую реконструкцию предания тридцатого года.

Охотно допускаю, что могут появиться не только шутливые версии данной истории. Но мне она представилась именно такой, лубочно-озорной. Не случайно даже главных ее персонажей я решил назвать Фомой и Еремой, хотя у героев легенды были другие имена.

 

1. НЕ БОГИ ГОРШКИ ОБЖИГАЮТ　

Итак, попробуем перенестись в год тысяча девятьсот тридцатый и представить, как все это было…

Ох и здоров был Фома Бурлаков в ту пору, ох и силен!

И сейчас, вспоминая о давних годах, старики говорят: «Это вы про какого Бурлакова? Про богатыря из кузнечного?»

Было и вправду что-то богатырское в этом добродушном белокуром парне. Вот он — на фотографии, сдвинув белесые брови, напряженно следит за грохочущим прессом, сноровисто подставляет под него коленчатый вал. К выпуклому чистому лбу прилипла светлая прядь волос. Пухлые губы крепко сжаты, взгляд серых глаз сосредоточен на заготовке.

Комбинезон и рубашка с короткими рукавами сидят на нем ладно. Ноги крепко расставлены, мускулы упруго вздуты…

Может быть, и в тот день, когда Бурлакова сфотографировали, к нему в цех, как это уже не раз случалось, прибежала веснушчатая тараторка Нюрка из дирекции и по своему обыкновению затрещала:

— Эй, Бурлаков, черт здоровый! Тебя опять требуют! Там снова заварушка! Кончай молотить!

Поскольку кузнец продолжал невозмутимо работать, Нюрка дернула его за штанину. Бурлаков ритмично поворачивал заготовку и, казалось, не замечал назойливой девчонки. Она, чуть не плача, кричала:

— Там ведь ждут, дубина ты стоеросовая! Велели быстрей идти!

В какой-то миг Бурлаков внезапно отставил поковку, стремительно схватил поперек туловища Нюрку — тем же точно рабочим приемом, что и заготовку, и сделал вид, будто подсовывает ее под пресс.

Нюрка топко заверещала и задрыгала ногами. Нельзя сказать, однако, чтобы она так уж очень возмущалась шалостью кузнеца.

Бурлаков легко и ловко восстановил Нюркино вертикальное положение. Она, словно курочка, отряхнулась, а кузнец невозмутимо объяснил:

— Перепутал, понимаешь. Думал — заготовка. Взял. Смотрю — что-то конопатое. А это, оказывается, Нюрка! Тьфу, пропасть!

— Шуточки шутишь, а тебя ждут на площадке.

— У меня работа.

— Сказали, пусть, моя, бросит.

— А что там опять?

— Иностранцы подрались.

— Пусть себе дерутся. Первый раз, что ли?

— Не-е, Иван Кузьмич говорит — тут дело политическое.

— Вон даже как! Опять, что ли, негра обидели?

— Вроде бы.

— А переводчик где ж?

— Нету его. В городе. За тобой послали.

— Вот еще напасть! Спокойно работать не дадут!

В то время был построен не весь завод. Половина цехов только еще возводилась. На строительстве корпуса легковых автомобилей трудились в основном иностранные рабочие. Сюда и спешил Бурлаков, сопровождаемый рыжей Нюркой.

Шумящая толпа строителей окружала семерых иностранцев. Что-то горячо доказывали два молодых негра в очках.

Бурлаков, возвышаясь подобно слону над толпой, приблизился к спорящим. Он спросил негров на английском языке:

— Что у вас здесь произошло?

Один из негров с возмущением заговорил:

— Снова повторяются расистские выпады! Месяц назад двое белых американцев избили здесь негра…

— Я знаю. Их выслали из нашей страны.

— А теперь эти белые европейцы нападают на нас!

— Что они сделали?

— Мы работаем на монтаже конвейера. Они стали нас толкать и оскорблять. Не давали работать!

— На каком языке они оскорбляли вас?

— Не знаю.

Бурлаков спросил у двоих светловолосых сероглазых иностранцев по-русски:

— Вы кто?

— Немцы. Мы братья.

Бурлаков по-немецки сказал:

— Они жалуются, что вы их оскорбляли и толкали.

Оба немца рассмеялись. Один из них сказал:

— Это недоразумение, товарищ! Мы с Вальтером — электрики и сейчас монтируем энергетический узел. Работать здесь опасно, и мы это пытались объяснить вот им. Просили уйти отсюда, чтобы их током не ударило.

— А они говорят, что вы расисты.

Немцы нахмурились. Вальтер обиженно сказал:

— Мы с Отто — коммунисты. Члены КПГ. А значит, интернационалисты. Скажи им, товарищ, что они ошиблись.

Бурлаков сказал неграм:

— Они и не думали вас оскорблять. Они не расисты.

Негр, что помоложе, сказал:

— Может, эти и не расисты, а вот те трое черноволосых кричали на нас и махали руками.

Бурлаков спросил у троих черноволосых.

— А вы кто?

— Италия! — ответил за всех невысокий худенький итальянец.

Бурлаков спросил по-итальянски:

— Вы их оскорбляли?

Итальянцы, оживленно жестикулируя, одновременно заговорили:

— Мы им кричали: «Ребята, отойдите от кабеля — током зашибет!»

— Я одного за рукав взял, чтобы увести, а он на меня…

— Мы хотели немцам помочь объясниться, но у нас ничего не вышло!

Бурлаков, кивнув, сказал по-русски:

— Ясное дело.

Затем объяснил неграм по-английски:

— Это немецкие и итальянские товарищи. Они против расизма. Они любят и уважают негров. Они хотели вам дружески объяснить, что работать у кабеля опасно. Они передают вам пламенный пролетарский привет. Они хотят сердечно пожать вам руки.

Негры взволнованно заулыбались, первыми протянули руки немцам и итальянцам. Последовали улыбки, рукопожатия, объятия. Все обрадованно загомонили.

Бурлаков потихоньку стал выбираться из толпы. За ним увязался низенький лысый человек. Он был кузнецу по пояс. Бурлаков шагал твердой размашистой поступью, и человек едва поспевал за ним, быстро перебирая короткими ножками. На ходу, запыхавшись, он говорил:

— Товарищ Бурлаков, позвольте представиться. Я новый редактор многотиражки — Ступак Семен Саввич.

— Очень приятно.

— Зовут вас как?

— Фомой Игнатовичем.

— Фома Игнатович, меня поразил тот факт, что вы владеете тремя языками!

— Пятью.

— Пятью! — воскликнул редактор. — Вы где учились?

— А это само собой получилось. Без учебы.

— То есть как это?

— Ну, пока завод строили. Кругом же иностранцы. Из десяти стран. В одной бригаде работаешь. Говорить с ними ведь надо было? Надо. И сам не заметил, как выучился. Ей-богу!

— Феноменально!

— Чего?

— Я говорю — удивительно! У вас природная способность к языкам. Родители ваши тоже обладают лингвистическим талантом?

— Этого не знаю. Батя мой, и дед, и прадед были кузнецами.

— Вы из деревни пришли на стройку?

— Ага.

— Я еще к вам приду, Фома Игнатович!

— Милости просим!

— До свидания!

— Всего хорошего!

Когда в многотиражке появилась заметка под заголовком «Рабочий-полиглот», то это почему-то обозлило Бурлакова, а у товарищей по работе вызвало смех. Мудреное словечко «полиглот» было воспринято как ругательство. На партбюро редактору Ступаку было указано. За непродуманную терминологию.

В одном из номеров многотиражки, а также на щитах у заводских ворот и у красного уголка можно было увидеть такое объявление:

«Вниманию членов МОПРа!

18 сентября в помещении красного уголка состоится общее собрание заводской ячейки МОПРа. На повестке дня: выборы делегатов для шефской связи с узниками итальянского фашизма.

Начало в 7 часов вечера.

Секретарь з/я Шарко».

Рабочие собрания той поры отличались накалом страстей, были они долгими, шумными, а иногда и ералашными.

Сохранились в здешнем архиве желтые и ломкие листки протокола собрания заводской ячейки МОПРа. И даже в этом сухом, лаконичном отчете проглядывает своеобразная специфика времени, чувствуется особенная, неповторимая атмосфера собраний давно прошедших лет.

Попытаемся восстановить по протоколу живую картину этого собрания, состоявшегося в красном уголке в сентябре 1930 года.

Секретарь заводского МОПРа Степан Шарко, курносый, лохматый парень, стуча в такт своим словам кулаком по столу, будто гвозди забивал, говорил:

— Два года наша ячейка не может добиться связи с нашими подшефными узниками итальянского фашизма! Два года наши письма в тюрьму Регина, а также наши посылки и деньги фашистские гниды возвращают обратно!

Аудитория гневно зашумела. А Шарко продолжал:

— Наши итальянские братья в фашистских застенках отрезаны от всего мира! Может быть, они больны?! Может быть, они погибают от муки и голода?! Может быть, они умерли!

Многолюдное собрание зашумело еще больше.

— Мы, товарищи, клеймим презрением и гневом фашистских правителей Италии!

Аудитория дружно поддержала эти слова Шарко. Но он остановил аплодисменты:

— Но этого мало, товарищи! От одних проклятий нашим пролетарским братьям лучше не станет! Поэтому бюро нашей ячейки МОПРа выносит на это собрание предложение. О нем скажет вам товарищ Андронов, старый большевик и всеми уважаемый нижегородский пролетарий!

Андронова встретили овацией.

Он медленно стал говорить:

— По всему миру капиталисты зверствуют, бросают в тюрьмы и казнят нашего брата, коммуниста. Вот и этих четырех товарищей — Бруно Рудини, Амадео Каррето, Джакомо Бертоне, Антонио Орландо — хотят прикончить. Их засадили пожизненно. Но факт, что хотят совсем уничтожить. Мы с вами, конечно, понимаем, что сидеть всю жизнь им не придется: революция в Италии не за горами. Революция освободит всех!

Зал взорвался аплодисментами.

— Но ждать революции, когда четверо коммунистов терпят муки в фашистской тюрьме, мы не имеем права! Вот мы и решили послать в Италию двух наших идейных рабочих, членов МОПРа, чтоб они там выяснили обстановку, чтоб попытались встретиться с узниками или передать им собранные нами деньги, лекарства, одежду и, конечно, наши письма!

Все восторженно захлопали в ладоши. Кто-то выкрикнул:

— А справятся ли простые рабочие с таким поручением? Может, отрядить специалистов? Попросить съездить людей образованных?

Старик Андронов весело сказал:

— Ничего! Справятся! Не боги горшки обжигают!

Все одобрительно зашумели.

Вновь поднялся Степан Шарко и сказал:

— Прошу выдвинуть кандидатуры от цеховых ячеек.

Поднялся рабочий:

— Наш кузнечный цех меня поддержит. Товарищ Бурлаков должен поехать. Кто ж еще!

— Больно уж молод! — крикнул кто-то.

— Это-то не беда! Как у него с образованием?

— Он на рабфаке учится.

— Не боги горшки обжигают!

— Как с трудовыми показателями?

— Да ударник же он! На красной доске, что ль, не видел?

Шарко поднял руку:

— Давай-ка, Чурин, обоснуй своего кандидата.

— Пожалуйста! — Чурин стал загибать пальцы: — Бурлаков — активист МОПРа. Так? Так. Владеет пятью иностранными языками. Так? Так. Он пока холостяк. Так? Так. Я к тому, что ежели что случится, не дай бог, все-таки легче…

Шарко сказал:

— Ну-ка подымись, Бурлаков!

Кузнец, сидевший в заднем ряду, смущенно поднялся. Все обернулись на него и зашумели: «До чего же здоров детина!» Чурин сказал:

— Бурлаков — парень крепкий. Возьмет фашиста за ногу, раскрутит и швырнет!

Все рассмеялись. Шарко спросил:

Снова поднялся старый большевик Андронов. Он сказал:

— Хочу, чтоб вы правильно оба поняли, что от вас требуется, ребята! Вам придется и прыть свою, и силушку попридержать! И там, за рубежом, любезными быть. Иначе не за понюх табаку пропадете. А кому от того польза? Нет, Седых, если ты там буйствовать намерен, то охать тебе резона нет. Каким должен быть наш представитель? Достоинство, уверенность, спокойствие. Понял, Седых? Чтобы выполнить свою задачу, вам с Бурлаковым придется чувства зажать в кулак. Понял?

— Понятно. Чего уж!

— Вот то-то!.. Когда поедете, то в Москве зайдете в исполком МОПРа. Там найдете Лукину. Старая большевичка. Мы с ней каторгу вместе отбывали. Привет ей передадите. Она поможет вам.

В холостяцком общежитии, где обитал Бурлаков, его койку можно было угадать сразу: задняя ее стойка была спилена, и для ног дополнительно установлена специальная скамейка. Постель Бурлакова была самой аккуратной и чистой в комнате.

Соседи по комнате наблюдали за сборами Бурлакова, подавая ему всяческие советы. Фома Игнатович укладывал свой деревянный, перехваченный металлическими полосками сундучок. На внутренней его крышке были наклеены цветные картинки — обе изображали кузнецов. Над одной из них вязью шла надпись: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи». На другой мускулистый кузнец разбивал молотом цепи, опоясавшие земной шар. Надпись гласила: «Владыкой мира будет труд!»

Соседи обсуждали, стоит ли брать с собой в Италию запасные портянки.

— Бери, бери, Фома! Лишними не будут! Сам знаешь, после любой передряги, как переменишь портянки, так с тела тяжесть сходит. И на душе тоже легчает!

— Ладно. Уговорил.

Бурлаков покрутил в руке желтый брусок.

— Мыло хозяйственное.

— Бери! Пригодится! Кто их там знает, есть у них мыло или нет!

— Ладно. Беру.

— Махорки возьми пару пачек.

— Да я ж некурящий!

— Возьми! Может, кого там угостить понадобится. Разговор за куревом складней. Слово за слово, смотришь— польза. На, бери!

— Ну давай. Положу на всякий случай.

— У тебя ведь часов нету, Бурлаков?

— Нет.

— Мои возьмешь!

— Да ты что! Ценная же вещь!

— Вернешься — отдашь. А там они пригодятся. Па. С крышкой. Серебряные. Дедовы. Закрепи их на ремень.

Парни придирчиво оглядели Бурлакова; все вроде ладно. Черная сатиновая косоворотка, с ремешком, суконные брюки, заправленные в хромовые сапоги. Чистенько, аккуратно, солидно.

— Ногти постриг?

— Порядок.

— Теперь уложи эти вот продукты в отдельный сидор.

— Да вы что, ребята!

— Ты помалкивай, парень! Соображаешь, куда едешь? Не хватало еще на буржуйскую еду деньги тратить! Мало ли в какой переплет попадешь? А тут харчишки всегда с собой. Ни от кого не зависишь!

— Это-то верно.

— Ну! Мужик ты дюжий, тебе настоящая еда требуется. А там, говорят, деликатная пища — помаленечку сладенькое на блюдечке. Ноги с нее протянешь!

— Спасибо, братцы! Откуда вы такой богатый харч добыли?

— Умеючи долго ли! Мы собрали все наши месячные рабочие карточки — первой категории. Алеха пошел в распределитель: так, мол, и так, люди в загранку едут, спецзадание. Ну нам сам директор и выдал взамен карточек. Вот клади себе. Консервы. Колбаса. Масло. Печенье. Сахар.

— А как же вы сами? Чего жрать-то будете?

— Перебьемся! Мы ж у себя дома.

На вокзале собралась большая толпа провожающих автозаводцев. Все были взволнованы. Седых заметно нервничал. Он был одет в красноармейскую, полинявшую, но чистейшую гимнастерку, диагоналевые бриджи и сапоги. На голове кожаная фуражка. В руке он держал фанерный баул и вещмешок.

Когда подошел поезд, несметные массы пассажиров бросились к вагонам. В этой суматохе как-то не удалось толком и попрощаться, и сказать напутственные слова. Бурлаков прошел как слон через толпу, Седых за ним.

Вагон оказался уже битком набитым.

Загудел паровоз, лязгнули буфера. Поплыла за окошком толпа. Заводские что-то кричали, а что — не разобрать в общем гаме.

— Прощай, Нижний!

В Москве, в здании исполкома МОПРа, двух нижегородцев приняла пожилая худощавая женщина в пенсне. Это была старая большевичка Лукина. У нее в кабинете находился невысокий черноглазый улыбчивый человек. Говорил человек с сильным акцентом. Он оказался итальянским коммунистом Джерманетто. Лукина сказала автозаводским делегатам:

— Это бессмысленная поездка, ребята! Вас развернут на итальянской границе на 180 градусов и поддадут коленкой под одно место. Мы рекомендуем вам вернуться в Нижний. Я сама позвоню в вашу ячейку и все им растолкую.

Седых упрямо помотал головой:

— Нет, товарищ Лукина! Хоть на брюхе, хоть на карачках, но мы приползем куда надо. Нам коллектив поручил это дело, мы сдохнем, но выполним!

Лукина улыбнулась.

— Мне не верите — послушайте товарища Джерманетто.

Итальянец кивнул и сказал:

— Это правда, друзья! Фашисты не пустят двух советских рабочих… А если пустят, вам никто не даст… как это сказать… свидания с тюрьмой. И это опасно.

— Беда в том, — вновь вступила в разговор Лукина, — что мы не сможем вам ничем помочь, если с вами что случится… Ваша затея может окончиться плачевно.

Бурлаков сказал:

— Это не наша затея. Коллектив завода хочет помочь итальянским товарищам. И мы им поможем. Чего бы это ни стоило!

Лукина горестно вздохнула. Джерманетто лукаво улыбнулся. Лукина подняла телефонную трубку и сказала кому-то:

— Гена, зайди.

В кабинет тотчас же зашел сутулый молодой челочек с залысинами. Лукина сказала парням:

— Это товарищ, Черепок из нашей канцелярии. Он поможет вам с визой…

— Швейцарской визой! — предупредил Черепок.

— Швейцарской визой! — кивнула Лукина, — А также и достанет вам билеты на поезд…

— Только до Женевы! — быстро сказал Черепок.

— Да. А дальше, братцы, будете действовать самостоятельно.

— Ваши деньги, — сказал Черепок, — переведем тоже в Женевский банк… Идемте ко мне, товарищи!

— Это, к сожалению, все, что мы можем для вас сделать, — сказала Лукина, — И могу сказать одно: мы здесь не меньше вас жаждем помочь итальянским товарищам. Но мы — противники дилетантских, самодеятельных и бесплодных действий, таких, как ваша поездка. И я буду ставить вопрос на исполкоме, чтобы мы, наконец, получили право запрещать их. Чересчур уж их стало много!

Лукина пожала руки обоим парням. Потрепала их по шее. Проводила до дверей и сказала вслед:

— Джерманетто проведет с вами беседу об обычаях. Гена напишет письмо в швейцарскую секцию МОПРа… До свидания! Ни пуха ни пера!

— Вот что, ребята, — сказал Гена Черепок. — В таких нарядах за границей ходить нельзя.

— А чем они плохи? — удивился Бурлаков.

Седых твердо сказал Гене:

— Я поеду в этом. И баста. Не хватало еще перед буржуями выкобениваться!

— И баста! — спокойно повторил Черепок. — Значит, вообще не поедешь. И кончен разговор!

Помолчали. Обескураженный Седых зло сплюнул. Язвительно произнес:

— Хороши же у вас порядочки!

— Да уж какие есть!

— А где это, интересно, нам денег взять на новую одежку?

— Эго уж наша забота!

В магазине «Мосодежда» примеряли костюмы. С Бурлаковым пришлось много повозиться. На его богатырскую фигуру не налезал ни один костюм. Он надел казавшийся просторным пиджак. Согнул в локте руку. И мощный бицепс прорвал рукав от плеча до локтя. Согнул другую руку — затрещал и лопнул другой рукав. Гена со вздохом заплатил.

Наконец, Бурлакову подошел черный суконный двубортный костюм. Воротник белой рубашки он выпустил поверх пиджачного воротника. Получилось неплохо.

Седых облачился в синий полосатый костюм. Ему сильно досаждали ботинки — он их надел впервые в жизни. Еремей Павлович ворчал, крутился перед зеркалом. Вместо рубашки он надел черный бумажный свитер.

Гена удовлетворенно сказал:

— А вы ребята что надо! Таких не стыдно на Запад пустить. Честное слово!

— Не в одежде счастье, — ворчливо сказал Седых.

— Ну, кто же спорит! — примирительно заметил Гена.

Он купил им вдобавок два стандартных дерматиновых чемодана и велел переложить в них свои пожитки.

Теперь парней можно было отправлять.

Гена давал последние инструкции перед отъездом:

— Главное, четко действовать на пересадках! Здесь уж тебе, Фома Игнатович, и карты в руки, поскольку ты языки знаешь. Я посажу вас в варшавский экспресс. В Варшаве вы сядете на поезд до Вены. И уж от Вены доедете до Женевы. На станциях никуда не ходите — от греха подальше. Они нас любят провоцировать.

— Ясно.

— Учтем.

— В Женеве вас встретят работники тамошнего МОПРа. Они по возможности вам помогут.

— Понятно.

— Помните, что у вас только швейцарская виза. Если просрочите, ее, будут неприятности.

— Учли.

— Ну а теперь — на вокзал!

Мчался экспресс Вена — Женева.

Парни сидели в двухместном купе, и лица их выдавали и напряженность, и некоторое смятение. Угнетающе действовала и роскошь купе — весь этот никелево-бархатный, лакированно-кожаный мирок, и надутые важные пассажиры, и проводники с манерами аристократов.

Седых недовольно крутил головой, трогал всякие блестящие предметы и тихо злился.

— Я все думаю, — сказал он Бурлакову, — как они роскошно живут, собаки! Видел в Вене, какие дворцы! Кругом — хрусталь, фонтаны, цветочки. Эксплуататоры, черт их дери! Скорей бы отобрать и отдать все это рабочему люду. Детсады в дворцах устроить.

— Угу! — задумчиво отозвался Бурлаков. — Как-то мне не по себе тут, Еремушка! С души воротит. Как-то мутно!..

— Еще бы! Империализм. Действует на мозги.

— Да нет. Не в том дело.

— А в чем же еще? Если у тебя живот болит, так сам виноват. Зачем воду из умывальника пил? Я вон всю дорогу всухомятку ем — и хоть бы хны! У них, поди, и вода-то заразная.

— Будет тебе!

На столике перед парнями разложена была своя снедь: сало, горбушка черного хлеба, головки лука.

— Ты не заметил, вода с привкусом? — спросил Седых.

— Попробуй сам и разберись.

— Нет уж! Потерплю.

— Дело твое.

— Кваску бы хлебнуть сейчас.

 

2. ОДИН ШАНС ИЗ ТЫСЯЧИ

На вокзале в Женеве парней встретили трое молодых швейцарцев — Шарль, Жорж и Жан. Они были ошарашены богатырской статью Бурлакова.

— О-о! Вы — Томас Бурлакофф? Да?.. А вы — Эре-мей Седих?

— Так точно!

— Поедем к нам в секцию, — сказал Шарль. — Возражений нет?

— Поехали! — кивнул Фома.

Поглядывая на атлета-кузнеца, швейцарцы уважительно качали головами. Трамвай, в который они сели, сразу показался миниатюрным.

В помещении секции МОПРа после улыбок и похлопываний по плечу перешли к делу. Шарль Гобар, прочитав письмо Лукиной, присвистнул:

— Вы хотите пробраться в Регину, к четверке антифашистов?

— К ним, — подтвердил Бурлаков.

— Абсолютно нереальное предприятие, друзья мои!

— Отчего же?

— Наивные люди! Кто позволит оказать помощь уз-никам-коммунистам? Муссолини? Разве вы лично знакомы с дуче?

— Нам не до шуток.

— И нам тоже, товарищи! Но вы должны знать то, что знаем мы: эта четверка изолирована по особому распоряжению министра внутренних дел. Ни права переписки, ни врачебной помощи — ничего! Им все запрещено. Уже пытались итальянские товарищи пробиться туда — безуспешно. Рассчитывать, что это удастся двум рабочим-мопровцам из Советской России — значит строить иллюзии!

— А с итальянскими визами вы нам поможете?

Шарль помотал головой:

— Ничего не выйдет, парни вы мои дорогие!

Парни мрачнели все больше. Седых шепнул Фоме:

— Перейдем границу тайком.

— Что? — спросил один из швейцарских друзей.

— Он говорит, что придется переходить границу нелегально, — пояснил Бурлаков.

Швейцары возмущенно замахали руками. Жорж воскликнул:

— И не помышляйте! Вас подстрелят как куропаток! Или засадят в тюрьму.

— Это еще бабушка надвое сказала! — сказал Седых.

— Не имеете права так делать! — твердо сказал Шарль. — Вас поймают и оповестят весь мир, что советские рабочие — диверсанты. Нет, нет, мы вас не пустим!

Все приумолкли.

— Как же быть? — растерянно спросил Фома. — Не возвращаться же нам несолоно хлебавши!

Седых яростно сжал челюсти. Он сказал Бурлакову:

— С ними мы останемся на бобах! Это уж как пить дать! Просюсюкаем здесь, а ребята в крепости зачахнут. Больно тут все осторожные! Их послушаешь — и уши вянут.

— Что? — спросил опять Гобар.

— Он говорит, что осторожность — не главная черта революционера.

Шарль нахмурился. Он сказал:

— Авантюризм — тоже не главная черта революционера. Ленин говорил, что революционер обязан быть умным и гибким тактиком, трезвым, расчетливым политиком.

— Не сердись ты, товарищ! — сказал Фома. — Мы просто растерянны. И мы не можем отступить.

Жорж задумчиво сказал:

— Не будем горячиться, друзья. Давайте рассуждать логично. Попытаться проникнуть в крепость необходимо., Так?

— Так, — кивнул Бурлаков.

— Кому обычно легче всего это сделать?

— Советским рабочим-мопровцам, — сказал Гобар.

Все расхохотались, даже Седых улыбнулся. Жорж продолжал:

— Врачам и, пожалуй, еще журналистам.

— Верно, — кивнули швейцарцы.

— Вот и будем исходить из этого. Если б наши советские друзья были врачами или журналистами…

— Советскими?

— Нет, швейцарскими. Тогда уже разговор иной. Это серьезная попытка контакта.

— Бреднями-то нам вроде не с руки заниматься, — сказал Бурлаков. — Пустопорожний это разговор.

— В этих стенах, Томас, вздором заниматься не привыкли! — сухо заметил Гобар.

— Прошу извинить. Но что серьезного в таких рассуждениях, я не пойму?

— Сейчас поймешь. Жорж прав, когда говорит, что швейцарскому врачу легче проникнуть в крепость.

— Допустим. Но откуда ему взяться, врачу?

— Ты и будешь этим врачом.

— Я?! Ты что, Шарль, рехнулся?

Молчавший до поры Жан сказал:

— В наших силах, Томас, достать вам обоим швейцарские документы. Ты вполне сойдешь за врача.

— Да вы что?! Очумели? Какой из меня врач? Я даже не знаю, как люди лечатся — ни разу в жизни не болел. А тут еще — швейцарец. Не-ет, даже и не заикайтесь!

Швейцарцы молча и пристально смотрели на распетушившегося Бурлакова. Он под этими взглядами сник, увял и тихо стал бормотать:

— Нашли тоже врача! Это моя маманя ухитрялась всю деревню от разных болезней лечить. Своими средствами. Так то ж деревня, да еще до революции! А тут — Европа…

— Вот и хорошо. Выходит, ты потомственный врач!

— Тебе ведь лечить и не придется.

— Поедешь с документами врача Красного Креста. Для них это уважаемая организация.

— А если засыплюсь? — опросил Фома.

— Вы же собирались через границу ползти. А где больше риска? Но ты не засыпешься. Мы организуем отсюда звонок президента Красного Креста министру внутренних дел Италии.

— С чего это вдруг буржуйский президент станет за меня просить?

Швейцарцы рассмеялись. Гобар сказал:

— Значит, решили? Быть тебе врачом, а другу твоему — журналистом.

— Что значит решили? И почему не наоборот?

Жорж сказал, загибая палец за пальцем:

— Потому что: ты знаешь языки, а Эремей не знает. Раз. У тебя внушительная, убедительная фигура. Два. У тебя — доброе лицо эскулапа. Оно внушает доверие. Три. Ты выдержаннее и рассудительней своего друга. Четыре. И наконец, огромный лекарский опыт твоей мамы — русской народной целительницы. Пять.

— Черт! — пробормотал Бурлаков. — И крыть нечем!

Он посмотрел на своего спутника. Седых сидел хмурый, крепко сжав челюсти.

— Как, Еремей? — спросил его Бурлаков, — Возьмем грех на душу? Где наша не пропадала. А?

Седых угрюмо молчал. Наконец сказал:

— Хочешь знать мое мнение, так скажу: не гоже это, не по-пролетарски устраивать хитрости, маскарады всякие, поддельные документы, фальшивые звонки… Ну, поймают нас в своем обличье — велика важность! Пусть судят фашисты! Все будет чин чином: шли двое рабочих на выручку своих пролетарских братьев. Солидарность. Не стыдно. Понимаешь? Даже почетно. Я б с гордостью принял обвинение… А попадись мы в чужой шкуре?

Представляешь? Это ж мошенничество! Подлог! Не к лицу нам терять рабочую честь. Да я от стыда загнусь, если что. Не-ет, нам, большевикам, не пристало интрижками заниматься. Мы народ прямой. Скажи им.

Бурлаков поскреб затылок.

— Какие ж тут интрижки? — озадаченно спросил он. — Товарищи выход предлагают.

— Эремей чем-то недоволен? — спросил Шарль Гобар.

— Да, он против подделки документов. Это, говорит, уголовное преступление.

Гобар пожал плечами:

— Но ведь твой друг сам со страстью уверял здесь, что пойдет на все во имя помощи умирающим узникам. Значит, не на все, если его останавливают этические соображения.

Помолчали. Бурлаков сказал Еремею:

— Ты уж больно чувствительный, Ерема. Когда Ильич скрывался с документами на имя Иванова, бритый и в гриме, так он, наверное, рассуждал иначе. Ничего стыдного в этом он не видел. А ты, ровно барышня, с гонором — «ах, ах, как я буду стоять перед фашистами!».

— У тебя тут в Европе какие-то буржуйские замашки появились! — сказал Седых. — Не знаю, как дальше пойдет, но чековую книжку я буду при себе держать на всякий случай. Понял?

— Валяй. Тем более что из меня казначей никудышный… Ну так что мы решаем?

— А чего решать, ежели тут за глотку берут? Пусть готовят липу. Только если меня там схватят, я выброшу эту филькину грамоту к чертям собачьим! Понял?

Жорж сказал:

— Если вы согласны, то не будем терять времени. Вы оба пойдете сейчас со мной — вам надо сменить костюмы.

— Опять двадцать пять! А чем мой плох? — мрачно спросил Седых. — Новенький, только из магазина «Москвошвей». Московский.

Гобар мягко проговорил:

— В том-то и дело, что московский. И это наводит на размышления… Мало того, вам нужны и другие чемоданы, и даже другие носовые платки…

В сопровождении Жоржа парни вышли из сверкающего витринами магазина «Этуаль». Оба были облачены в элегантные костюмы, шляпы, туфли. Но если Бурлаков чувствовал себя в новом одеянии совершенно свободно и естественно, словно не замечая его, то Еремея Павловича оно как-то стесняло и корежило. Он шел несвойственной ему одеревенелой походкой, то и дело почесываясь и зло сплевывая набок. Очень смущала его шляпа.

Когда их стригли в парикмахерской на европейский манер, то Седых сильно мешал мастеру. Он пытался давать какие-то указания парикмахеру, дергался и выражал недовольство. В результате постригли его скверно. Посмотрев на Бурлакова, на его безукоризненный пробор, гладко прилизанные волосы, Седых сплюнул и сказал:

— Буржуй недорезанный!

И вот они снова в помещении женевской секции МОПРа. На этот раз здесь было лишь двое швейцарцев — Шарль Гобар и Жорж. Шарль их встретил улыбкой, усадил, достал документы и сказал:

— Итак, друзья, вот ваши бумаги. Ты теперь не Томас, а Альберт Зайдель, швейцарец, врач из персонала Красного Креста. Закончил Лозаннский университет. Вот вам бумага на бланке Красного Креста. Это ходатайство на имя министра о посещении крепости. Пошлите его в конверте отеля «Карлтон», где будете жить.

— Понятно, — сказал Бурлаков.

— Ну а ты, Эремей, теперь — журналист, корреспондент еженедельника «Курьер». И зовут тебя — Поль Эккерт. Вот ходатайство министру.

— Ясное дело.

— Мы дарим вам обоим по кожаному бумажнику. Возьмите.

— Спасибо.

— Кроме того, доктор получает этот медицинский саквояж и халат. А ты, Эккерт, возьми зонт и вечные перья.

— Благодарствуем, — сказал Эккерт.

Теперь слушайте внимательно, друзья. Вот телефоны товарищей из итальянского МОПРа. Эти люди в подполье. Будьте предельно осторожны, чтоб не провалить ни их, ни себя!

И, наконец, запомните: в лучшем случае имеется всего лишь один шанс из тысячи, что вам повезет. Понимаете? Один — из тысячи!

— Один шанс из тысячи, — повторил Бурлаков. Шарль и Жорж встали и дружески обняли советских друзей.

— Мы сделали все, что могли. Желаем вам удачи! Экспресс Женева — Рим мчался в ночной мгле через горы и долины альпийской гряды. Мелькали тоннели, мосты над пропастями, маленькие, будто игрушечные, станции.

И вот уже Италия.

В вестибюле фешенебельного римского отеля «Карлтон» Бурлаков и Седых подошли к портье. Фома Игнатович назвал себя, и портье подобострастно воскликнул:

— О, один момент, синьор профессоре! Ваш апартамент готов!

— «Профессоре»! — раздраженно передразнил его Еремей Павлович, — Такой же профессоре, как ты кузнец, подкулачник чертов!

Почему угодливый служащий отеля показался Еремею похожим на подкулачника, было непонятно. Этот лощеный господин с элегантными усиками даже отдаленно не напоминал подкулачника Кузьму Коноплева, которому Еремей в свое время выбил зубы за пресмыкательство перед сельским богатеем Подьячих.

Тем временем юноша в униформе взял саквояж Бурлакова и потянул чемодан из рук Еремея. Но тот отпихнул служителя, и между ними завязалась какая-то странная потасовка.

Доктор Зайдель прошипел сквозь зубы:

— Отдай ему чемодан, дубина! Слышишь?! На тебя уже обращают внимание! Дура!

Но Поль Эккерт с остервенением выдохнул:

— Я что, барин, что ли? Чего я буду пацана эксплуатировать?! Чемодан-то легкий!

Но доктор с такой силой сжал журналисту запястье, что тот, охнув, мигом выпустил чемодан. Служитель подхватил его и проворно направился к лифту. Бурлаков, желая, по-видимому, утвердиться в своей новой роли, крикнул вслед юноше:

— Ты уж изволь, любезный, порасторопней, поживей!

Фоме, вероятно, казалось, что именно так должен разговаривать с прислугой настоящий заграничный барин, времен же, хмыкнув, ядовито сказал:

— Давай, давай, господин Задсль!

Он не сразу осознал, что весьма удачно исказил новую фамилию друга, но поняв, как ловко звучит это на русский манер, с видимым удовольствием повторил:

— Задель! Хм! Вот уж и впрямь Задель!

И в этом нашел некоторое утешение.

Двойной номер, предоставленный швейцарцам, свидетельствовал скорее о пошлых вкусах хозяев, чем об их богатстве. Апартамент состоял из двух огромных смежных комнат, отделанных с фальшивой и слащавой красивостью. Тем не менее это показное великолепие произвело впечатление на приезжих швейцарцев. Один из них, обозревая свою комнату, даже произнес слова, которые можно было расценить и как одобрение:

— Вот гады!

Стена напротив алькова представляла собою сплошное зеркало. Гигантские кровати из красного дерева были покрыты кружевным покрывалом. Подушки и те под кокетливой кружевной накидкой.

Корреспондент «Курьера» открыл дверь в ванную и обомлел: она была облицована цветной глазурованной плиткой, блестела никелем, медью, зеркалами, фаянсом.

— Пахнет-то как сладко, будто облепиховым вареньем! — пробормотал швейцарец.

Он сплюнул и сказал:

— Вот так и засасывает буржуйский быт! Сядешь на такое сиденье, и силушки нет встать — до того браво! Они, гады, знают людскую слабость…

Доктор между тем обнаружил на резном столике пачку конвертов «Карлтона».

— Перво-наперво — дело! — сказал он.

Бурлаков достал из саквояжа заготовленные для них женевскими друзьями документы — отпечатанные на форменных бланках письма в правительственные органы Италии.

Фоме оставалось лишь вложить эти бумаги в конверты «Карлтона» и переписать адрес с заранее подготовленной шпаргалки.

Доктор Альберт Зайдель, ведомство международного общества Красный Крест, Берн, направлял в личную канцелярию министра внутренних дел синьора Умберто Стабилини ходатайство о разрешении посетить с целью медицинского осмотра лиц, отбывающих в крепости Регина пожизненное заключение за политические преступления.

В бумаге Поля Эккерта тоже содержалась просьба еженедельника «Курьер» допустить ее корреспондента имеете с уполномоченным Красного Креста в крепость Регина. «Курьер» обосновал свою просьбу тем, что в коммунистической прессе публикуется много инсинуаций по поводу состояния здоровья политзаключенных этой тюрьмы.

Доктор Зайдель, нажав кнопку звонка, вызвал коридорного и вручил ему конверты для немедленной отправки министру. Затем доктор поднял трубку телефона и назвал номер, который дали ему швейцарские друзья.

— Алло! Тут мы из Женевы приехали. Шарль привет передавал. Хорошо бы встретиться!

Встреча состоялась на набережной. Два итальянца представились:

— Артуро Ладзари.

— Клавдио Буоцци.

Пожимая руку Клавдио, Еремей сообщил:

— У меня маму тоже Клавдией зовут.

Все четверо сели на скамеечку у самой воды.

Ладзари, худощавый чернобровый мужчина лет сорока, сказал:

— Сократим нашу встречу, товарищи, до минимума!

— Понятно! — откликнулся Бурлаков.

— Дело обстоит так. Ни легальным путем, ни тайным мы пробиться к товарищам не смогли. Поверьте, были брошены все наши силы. Эта четверка — замечательные люди, настоящие революционеры. Но Регина — слишком твердый орешек.

— Но хоть что-нибудь да удалось? — спросил Фома.

— Очень немногое. Но на всякий случай запомните: надзиратель четвертого блока Репосси — наш человек.

— В четвертом блоке и находятся наши, — пояснил Буоцци.

— Ну и еще, — продолжал Ладзари, — есть там старший по смене в этом блоке, Бордига.

— Тоже наш?

— Да нет! Он хищник. Но любит деньги. За них готов на многое. Вот и все. Но мы даже и этих людей никак не можем использовать. Фашисты твердо решили сгноить наших парней. Они это умеют, бандиты!

— Мы с вами больше встречаться не должны, — сказал Буоцци, — Это опасно и для вас. Звоните нам из автоматов с вокзала.

Итальянцы сердечно пожали приезжим руки и ушли.

Седых сказал:

— Не терпится эту тюрягу посмотреть. Может, съездить мне туда, а, Фома? Погляжу вокруг, как и чего. А?

— Я те съезжу! Так съезжу, что маму Клавдю забудешь!

— Ты чего? — опешил Седых.

— А то, что ты со своим бзиком все дело можешь загубить! Не забудь, какая ставка: жизнь четверых людей. И каких людей! Прыть-то свою поубавь!

Еремей Павлович продолжал обескураженно смотреть на приятеля.

— Совсем сдурел тут в Европе! — пробормотал он. — В амбицию ударился! А дома тихоней прикидывался.

В ресторанчике «Паскуале» Бурлаков заказал для себя и для Еремея два непонятных кушанья. Седых пожевал и сморщился:

— Какие-то корешки склизкие! Тьфу, гадость!

Он попробовал другое — что-то тягучее, как резина. Отставил. Сидел голодный и злой.

Фома спокойно съел все, что было в тарелках. Принесли счет — триста лир.

— Что?! — воскликнул Седых. — Да они что, обалдели! За кусочек жеваной травки с тестом такую уйму денег!

— Не скупердяйничай! — сказал ему Фома. — Мы же взяли самое дешевое.

— Ничего себе дешевка! Нет уж, теперь ни шагу в эти рестораны!

— А чем питаться будем?

— Во-первых, у нас там сало осталось. А во-вторых, купим хлеба. Перебьемся, не сдохнем!

Еремей хмуро полез за бумажником.

Ночь опустилась над Римом. С балкона гостиничного номера видны были сверкающие фонтаны на площадям, разноцветные рекламы, потоки блестящих автомобилей на улице, уходящей вдаль.

Утром служитель в форме ведомства внутренних дел вручил швейцарцам под расписку два пакета с печатями. Первым вскрыли пакет, адресованный синьору Полю Эккерту, специальному корреспонденту издания «Курьер», отель «Карлтон», Рим. Королевство Италия.

Бурлаков прочитал Еремею вслух:

— «КАНЦЕЛЯРИЯ ПРИ МИНИСТРЕ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ КОРОЛЕВСТВА ИТАЛИЯ. СИНЬОРУ П. ЭККЕРТУ. Согласно циркуляру Генеральной прокуратуры и соответственно Распоряжению Министра доступ в Особый тюремный комплекс Регина (округ Марио) представителям прессы, как государственной, так и частной, ЗАПРЕЩЕН. Просьбы редакций аннулируются. Начальник канцелярии при Министре, комиссар общественного порядка Нитти».

— Та-ак! — медленно сказал Седых. — Вежливые, паскуды, язви их душу!

Он яростно сплюнул и вдруг взорвался:

— А ты верил, что дадут разрешение?! Держи карман шире! С фашистами, будь они неладны, разговор нужен особый! Хватит канителиться! Тут надежа только на себя. Поигрались и все! Баста!

Бурлаков промолчал. Он медленно вскрыл другой пакет. Вынул глянцевую толстую бумагу, развернул ее.

«КОРОЛЕВСТВО ИТАЛИЯ. МИНИСТР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ. В соответствии с просьбой Президента международного общества Красный Крест санкционирована выдача пропуска на одно посещение Спецблока № 4 т/к Регина для медицинского осмотра камер пожизненно заключенных — уполномоченному Красного Креста д-ру Альберту Зайделю.

Министр внутренних дел генерал жандармерии У. Стабилини».

Седых оторопело смотрел на товарища:

— Это как же понимать, Фома? А? Неужто клюнули?

Крепость Регина стояла на возвышенности, господствующей над пустынной приморской территорией. Ее окружала двойная стена со сторожевыми башнями и рвами, заполненными водой.

Вся местность вокруг крепости хорошо просматривалась. С башен была видна на юге притулившаяся к обрыву рыбацкая деревушка, на востоке у самого горизонта — летное поле частного планерного авиаклуба «Ломбардия», на западе змеилась безлюдная глинистая береговая полоса. На севере за вересковыми зарослями находилась ближайшая железнодорожная станция.

Сама крепость состояла из огромного центрального корпуса с плоской ровной крышей (это и был блок № 4), а также трех приземистых зданий. В одном из этих блоков помещалась канцелярия и комендатура, тут же находилась квартира коменданта.

Комендант крепости полковник Гвиано — тощий человечек с удивительно гнусной физиономией — лежал под пледом у себя на квартире и тоненько по-собачьи скулил.

Вошедший офицер с фашистским значком на груди доложил:

— Синьор комендант, сегодня должен приехать тот врач из Красного Креста. Как с ним быть?

Гвиано еще поскулил, потом тоном страдальца сказал:

— Видишь, какая ситуация. Наш доктор Доницети в отпуске. Отец Витторио — в Ватикане. Я болен. Придется тебе, Бартоломео, поводить его по четвертому блоку.

— Что ему показывать, синьор комендант?

— Ну, что мне, учить, что ли, тебя! Сам знаешь… У-у-у! — завыл полковник.

— Больно, синьор комендант? — участливо спросил офицер.

— У-у-е!

А в это время в номере «Карлтона» шел горячий спор.

— Поедешь на поезде — ничего с тобой не случится! — сказал Седых.

— Да пойми же, чудило ты гороховое, если я притопаю туда со станции пешком, то они заподозрят неладное! Как вбить в твою башку, что доктор Красного Креста иначе как на машине прибыть туда не может!

— От самого Рима?

— А откуда же еще? От Пензы?

— Тебя, как доктором заделался, так сразу и потянуло к роскоши. А деньги народные. И я шиковать на них не позволю.

— Опять двадцать пять! — рассердился Бурлаков. — Ты что, сорвать мне хочешь все дело? Давай деньги, жмот чертов! Или я тебя тресну! Послушали бы сейчас эти ребята в крепости, как ты скупердяйничаешь за их счет!

Неизвестно, что подействовало сильнее на Седых — угроза докторской затрещины или упоминание об узниках. Но он, крякнув, достал из-за пазухи бумажник.

Бурлаков разложил на столе все то, что нужно было взять с собой для передачи заключенным: письма, деньги, медикаменты, шарики для передачи сведений.

Фома подкатил к воротам Регины на большом синем лимузине. Его встретил офицер с фашистским значком, представился:

— Лейтенант Бартоломео Бисолатти! К вашим услугам, синьор профессоре!

— Привет, лейтенант!

— Полковник Гвиано приносит вам свои извинения, синьор доктор. Сам он не сможет вас сопровождать. Он болен.

— Ничего не попишешь. Обойдемся и без него. А?

— Так точно, синьор доктор!

Они прошли в комендатуру. Доктор Зайдель вынул бумагу и сказал:

— Меня уполномочили дать медицинское заключение о состоянии здоровья четырех ваших арестантов.

— А именно?

— Вот их фамилии.

Доктор подал список. Лейтенант зачитал его вслух!

— «Джакомо Бертоне, Амадео Коррето, Антонио Орландо, Бруно Рудини». Хм… Позволю задать синьору доктору вопрос.

— Да?

— А почему Красный Крест интересуется именно этими четырьмя коммунистами?

Доктор пожал плечами:

— Понятия не имею! Мне ведь только поручено осмотреть их. Но я слышал краем уха, что об этих заключенных был поднят большой шум в газетах. Будто появились сведения, что они умирают.

— И Красный Крест, простите, печется о здоровье шайки коммунистов? Это что-то новое!

— Не одобряете?

— Я удивлен, синьор профессоре.

— Между нами говоря, я — тоже!

Доктор рассмеялся, взял офицера под локоть и сказал:

— Думаете, мне это хочется делать? Но у каждого своя служба. Я обязан осмотреть этих преступников. А вы — показать.

Лейтенант откозырял и сделал приглашающий жест.

Фома злился, но ничего не мог поделать с этим чертовым вертлявым лейтенантом Бартоломео. Тот не отходил от него ни на шаг, вслушивался в каждое слово.

Решено было осмотр провести не в камерах, а в дежурке начальника смены. Первым ввели сюда Бруно Рудини, смуглого морщинистого невысокого человека. Он держался спокойно. Впавшие глаза его тускло поблескивали. Он безучастно смотрел на огромного белокурого человека со стетоскопом, спокойно разделся. Бруно был истощен до крайности. Фома прикоснулся пальцами к выпирающим ключицам и покачал головой. Спросил:

— Сколько тебе лет, старина?

— Сорок, — тихо сказал Рудини.

— Ты болен?

Бруно молчал. Лейтенант презрительно сказал:

— Этот бандюга болен одной болезнью. У него мания свергать правительство и уничтожать церковь.

— Ты болен? — повторил Фома.

Рудини оделся и медленным шагом вышел прочь из дежурки. Бартоломео сказал с ненавистью:

— Я же говорю — бандит! И разговаривать, подлец, не хочет.

В дежурку вошел сутулый бледный заключенный с впалыми щеками, большими черными навыкате глазами. Он глухо проговорил:

— Амадео Коррето.

— Ты чем болен, Амадео? — спросил Бурлаков.

— Тем же, чем Рудини! — усмехнулся лейтенант. — Такая же у него сволочная болезнь.

Коррето глянул на фашиста, сжал челюсти. Сказал доктору:

— Если вы — врач, то у меня к вам секретный разговор. Без свидетелей.

— Вон чего захотел! — рассмеялся лейтенант. — Какой умный! На заключенных не распространяется закон о врачебной тайне.

Фома сказал заключенному:

— Я послан Красным Крестом, чтобы узнать правду о вашем здоровье.

— При этой фашистской гадине я вам ни слова не скажу. Он за правду сунет в карцер, а это значит — смерть.

И Коррето вышел.

— Что будем делать? — накаляясь, спросил Бурлаков офицера.

— А что? Все идет нормально. Сейчас придут еще Авбе, и ваша миссия закончена. Вы успеете в Рим к открытию дансинга. Завидую вам. Мы здесь в кои веки вырываемся в город порезвиться.

Фома лихорадочно искал выход из положения. Что делать? Он явно проваливал все дело. Но как поступить? С этим выродком каши не сваришь… Вот влип, черт побери!

Тем временем в дежурке появился третий узник — молодой остроносый паренек. Представился:

— Джакомо Бертоне.

— Ты тоже боишься угодить в карцер за правду? — быстро спросил его Фома.

Джакомо усмехнулся:

— Я брошен сюда за правду. И к карцеру привык. Синьор лейтенант меня лечит карцером.

Офицер кивнул:

— Верно. Прекрасное средство для таких стервецов, как ты.

Фома уже с трудом выдерживал эту пытку. Он побледнел. Лицо его скривилось как от зубной боли. Он тихо сказал:

— Иди, Джакомо.

Бертоне пошел к двери потом, обернувшись, спросил у Фомы:

— У вас странный выговор, синьор доктор. Вы кто?

— Я — швейцарец.

Джакомо пожал плечами, сказал «непохоже» и вышел.

Бурлаков встал. Он уже не хотел беседовать с четвертым. Бессмысленно. Экая дикость: суметь попасть сюда и не извлечь никакой пользы!

Зазвонил телефон. Начальник смены взял трубку.

— Да, синьор комендант! Слушаюсь, синьор комендант.

Он положил трубку и сказал лейтенанту:

— Вас срочно требует полковник.

Лейтенант встал, обеспокоенно спросил:

— Доктор, вы со мной?

— Я еще посмотрю камеры, лейтенант.

— Подождите моего возвращения, доктор.

— Хорошо, лейтенант.

Фашист быстро вышел. В дежурку привели четвертого заключенного. Он был не стар, но во рту его осталось лишь три зуба. Он кивнул и отрекомендовался:

— Антонио Орландо. Тридцать два года. Рабочий, Коммунист.

Фома сказал ему:

— Разденься, Антонио, до пояса. Я осмотрю тебя.

— Синьор профессоре! — сказал начальник смены. — Мне нужно выйти к пульту. Если понадоблюсь — крикните.

Фома, с трудом сдерживая радость, кивнул. Едва тюремщик вышел, как доктор стремительно шагнул вплотную к узнику и прошептал:

— Тебе и остальным привет от Клавдио и Артуро!

Орландо молчал, насторожено глядя на доктора.

— Кто ты такой? — наконец спросил он.

— Я — советский рабочий. МОПР.

— Советский? — недоверчиво спросил Орландо.

— Да. Быстрее спрячь вот это и это! Скорей же! Теперь запомни — коридорный надзиратель Репосси — свой.

— Понятно.

— Он постарается подкупить Бордига.

— Понятно.

— Все ваши семьи обеспечены.

— Спасибо, друг!

— Связь будете держать через этих двоих. Шарики для писем у тебя.

— Да.

— Мы за всех вас еще поборемся, товарищ! Не унывайте! Мы все время помним о вас. И гордимся!

— Тебе не опасно здесь? — обеспокоился Орландо.

— Нет, все в порядке, друг!

Крепкое рукопожатие. У Антонио навернулись слезы. Едва они отошли друг от друга, как в дежурке вновь появился лейтенант, он бодро сказал заключенному:

— Ну катись отсюда, Орландо! Хорошего помаленьку…

Потом повернулся к доктору:

— Синьор профессоре! Комендант полковник Гвиано очень просит вас посетить его.

— Он хочет познакомиться?

— Синьор комендант занемог. А наш тюремный врач в отпуске. Синьор и его жена хотят, чтобы вы осмотрели его.

— Я?! — изумился Фома.

Лейтенант не понял удивления доктора. А Фома как-то позабыл, что он врач, а врач лечит всех — и друзей и врагов.

 

3. СВЕТИЛО ШВЕЙЦАРСКОЙ МЕДИЦИНЫ

Фома никак не думал, что грозный полковник Гвиано окажется на вид таким жеманным слизняком с писклявым голосишкой. Плюгавый комендант жалобно сказал:

— Синьор профессоре, уповаю на вас!

— А что такое? — спросил Фома.

— Измучили боли в пояснице и в коленях. Две ночи не сплю.

— Так-так, — глубокомысленно проронил доктор Зайдель. — Так что же вы хотите?

За полковника ответила его супруга, которая в этот момент стремительно ворвалась в спальню. Комендантша была гибкой зрелой брюнеткой с бюстом невиданных размеров.

— Моя жена! — пропищал комендант.

— О, синьор профессоре! — затараторила супруга. — Я примчалась из Рима, потому что почувствовала что-то неладное! Сердце меня не обмануло! Его терзает болезнь! Синьор доктор, умоляю, помогите полковнику! Всему миру известны швейцарские врачи! Они буквально творят чудеса! Вы светило швейцарской медицины! Ведь не откажетесь же вы оказать помощь моему мужу! О, синьор профессоре, вы такой гигант, буквально излучаете здоровье, энергию и мужскую мощь! Исцелите же полковника, и вам обеспечена благодарность Италии и моя…

— Кх-м! — произнес доктор Зайдель.

— Что? — в один голос спросили супруги.

— Я говорю, штука-то серьезная…

— О да! Да!

— Где болит-то, говорите?

— Вот здесь и здесь.

— Поясница, значит? — глубокомысленно пробормотал Фома. — Чем же это маманя такую хворь выгоняла, дай бог памяти.

Фоме противно было прикасаться к липкому телу этого сморчка, этой фашистской падали. Он так и не смог одолеть свою брезгливость. Поэтому доктор Зайдель сказал:

— Я и так все вижу, закройтесь.

Доктор погрузился в раздумье. Наконец он промолвил:

— Вот, значит, какое дело… У нас в… Швейцарии свои способы лечения, понятно? Если вам оно покажется чудным, тогда не возьмусь.

— Что вы, что вы! — воскликнули супруги. — Ради бога! Применяйте самые новейшие методы, профессоре! Самые экстравагантные! Напишите нам свои рекомендации…

— В том-то и дело, что такое лечение я должен проводить сам, лично.

— О, мы будем только счастливы, синьор профессоре!

— Но ведь для этого мне надо приезжать из Рима сюда много раз!

— О, не беспокойтесь, доктор, гонорар соответственно возрастет!

— Да я ж об этом! Министр же мне дал только разовый пропуск!

— Ах, вы об этом! — удивленно сказала супруга. — Зачем вам беспокоиться о подобной мелочи. Вам будет обеспечен беспрепятственный въезд сюда. Мы будем посылать за вами свой автомобиль. Где вы остановились?

— В «Карлтоне».

— Прекрасно! Итак, вы дали согласие?

— Ладно, так и быть, подлечу вашего супруга!

Фома с трудом отвел взгляд от упруго вздрагивающего бюста мадам. Он сказал:

— Придется для лечения кое-что тут оборудовать.

— Распоряжайтесь.

— У вас найдется небольшое пустое помещение?

— Камера подойдет?

— Сгодится. Значит, так: я привезу завтра чертеж особой лечебной печи. Заключенные смогут ее сложить под моим руководством?

— Разумеется!

— Тогда договорились. Завтра с утра я приеду!

— Наш автомобиль ровно в десять будет у подъезда «Карлтона», синьор профессоре!

— Ладно. До завтра.

Личный автомобиль коменданта мчал по автостраде в Рим синьора Альберта Зайделя, доктора медицины из Берна.

У «Карлтона» машина лихо затормозила. Согнувшись почти пополам, здоровяк-швейцарец вылез из лимузина. Он с трудом привыкал к автомобилям.

В номере к нему бросился Седых:

— Наконец-то! Я измаялся тут, пока ждал! Ну?! Обошлось?! Видел?!!!

Фома с омерзением сбросил лаковые туфли, протопал к дивану в носках и грузно повалился на него.

— Я тебя спрашиваю! — крикнул Еремей.

— Погоди! Дай очухаться. Мочи нет. Думал, сдохну от натуги…

— Язви тебя в душу! Чего томишь?

— Походил бы денек в докторской шкуре, тогда узнал бы, почем фунт лиха!

— Пень ты дубовый!

— Слушай, Еремчик! Как ты думаешь, у них тут крапива растет? Или только в России?

В одной из свободных камер первого блока заключенные под руководством доктора Зайделя заканчивали кладку печи русской парной бани. Дымоход вывели прямо в окно. Положили на колосники камни, затопили. Вкатили бочку, наполнили ее водой.

Суетились тюремщики, деловито трудились заключенные, сновали офицеры.

Доктор Зайдель лично приготовил банный веник о колючками. Он распорядился:

— Топить до самого вечера так, чтобы стало горячо дышать! Понятно? Камни чтоб были красными!

— Будет сделано, синьор профессоре!

— А я поеду в Рим — надо приготовить особую микстуру.

Ерсмей Павлович подал Бурлакову стеклянную банку с крышкой:

— Вот тебе крапивный отвар. Я и сам хлебнул для бодрости. Добрая вещь.

— А где крапиву достал?

Седых махнул рукой:

— Не спрашивай! И смех и грех… Слушай, Фома, а этот твой вонючка комендант не окочурится от русской бани? Итальянцы — народ хлипкий. Тогда пиши пропало!

— Риск, конечно, есть. Либо он выздоровеет, либо загнется.

— А тебе не совестно лечить фашистскую сволочь?

— Ты опять за свое?

— Да ладно уж!.. Поговорить удалось с кем?

— Ага. С Джакомо перекинулся парой слов.

— Это — пацан?

— Ну да. И с Репосси говорил.

— Порядок, значит.

— Нормально. Ну, я поехал.

— Бывай!

Полуголый Фома плеснул воду на раскаленные камни. С шипеньем и свистом бешено вырвался пар, Фома взялся за веник и что есть силы стал хлестать извивающегося коменданта. Гвиано при этом как-то странно выл:

— У-ы-ы! И-у-у! Ы-ы-й!

Потом он стал молить о пощаде:

— О, доктор, хватит! A-а, больно!! Достаточно! Не надо!

Но Фома вошел в азарт. Он сек колючим веником с оттяжкой. При этом приговаривал по-русски:

— Ничего! Ничего! Терпи, сука! Это новейший швейцарский способ! Еще тебе! Еще, падла!

Высеченный, но умиротворенный полковник был водворен в постель. Здесь он хлебнул зеленого крапивного настоя и совсем угомонился.

Доктор Зайдель попрощался с больным и отправился в Рим.

Утром в гостинице Фома был необычно мрачен и молчалив. Седых спросил:

— Чего ты надулся, как мышь на крупу?

Бурлаков задумчиво сказал:

— Осточертело мне тут, Еремушка! Не по мне эта работа. Сил моих больше нет. Домой хочу. В кузню.

Раздался телефонный звонок. Фома взял трубку:

— Доктор Зайдель слушает!

Супруга коменданта возбужденно затараторила:

— Ах, профессоре, вы кудесник! Это феноменально! Какой дивный метод! Мы с мужем в восторге! Подлинное волшебство!..

— Он выздоровел?

— Абсолютно! Он готов танцевать!.. Он все-все может! Я же говорила, что вы — светило медицины!.. Чек вам выслан…

— Я рад, — буркнул Фома.

— Ах, синьор профессоре! Вы будете сердиться, но у меня снова к вам просьба.

— Что такое?

— Теперь нездоровится мне.

— Вон даже как! Тоже поясница?

— Нет, желудок.

— Болит?

— Болит.

— Ах ты, беда-то!

— Ваши методы, профессоре, творят чудеса. Мы ждем вас сегодня. Гонорар, конечно, особый… Доктор, дорогой! Я верю в ваше согласие!.. Машина будет к двенадцати. Я не прощаюсь!

Бурлаков положил трубку. Угрюмо посмотрел на друга. Зло сказал:

— Теперь вот эту стерву надо лечить.

— Что с ней стряслось?

— Живот болит.

— Мама твоя как народу животы-то лечила? Небось чугунок на пузо ставила?

— Ага.

— Ну вот и поставь ей.

— Это где ты в Италии чугуны видел?.. И потом не в этом дело. Обрыдли мне эти сволочи во как!

В дверь постучали. Вошел чиновник из канцелярии Регины. Он козырнул и вручил доктору Зайделю конверт. Еще раз козырнув, удалился. Фома вынул чек. Брови его изумленно полезли вверх:

— Ерема! Глянь-ка, сколько они мне отвалили за баню!

— Не тебе, а МОПРу. Вся сумма пойдет в пользу этих ребят.

— Я что, ее захапать хотел, по-твоему?!

— А ты не заговаривайся — «мне», «я», «меня». Научился у буржуев!

— Отстань! И без тебя тошно!

Он уселся поглубже в мягкое кресло и задумался. Еремей разглядывал чек, удивленно крутил головой.

— Им для своего подлого здоровья ничего не жалко, — сказал он. — Слушай, Фома…

— Отстань!

— Да я дело тебе хочу предложить.

— Иди к черту!

— Ну, чего ты рычишь? Шлея под хвост попала?

Фома встал. Глаза у него были какие-то смятенные, тоскливые. Он глухо заговорил:

— Я уж неделю не могу заснуть! Не могу!! Глаза закрою, и сразу камеры чудятся и эти ребята. Сердце же трескается, глядя на это изуверство… Какие парни, Ерема, если б ты видел! Джакомо, это ж вылитый Васька Чухонцев, наш бетонщик…. Как подумаю, что им гнить там всю жизнь, — выть хочется! Мы-то уедем с тобой, а они там, в камерах… Мне Гвиано сказал, что они обречены… Над ними издеваются… Есть там тварь такая, лейтенант. Я б его задушил собственными руками. Подлюги… Фашисты поганые…

— Душить-то нельзя, — проговорил, тяжело вздохнув, Ерема. — Уголовщина! Нарушать ихние законы не можем… Вот если б придумать что-нибудь деликатное… А? По-хорошему так, чистенько, аккуратно. И чтоб гадин этих не трогать. И чтоб ребят спасти. А, Фома?

— Ты о чем?

— Сам знаешь о чем.

— Считаешь, стоит попробовать?

— А чего?

— Взгреют нас дома по первое число?

— Как пить дать!

— Денег у нас теперь вроде хватит?

— С гаком!

— Что решаем?

— Начерти-ка для начала план крепости и окрестностей… А что не запомнил, посмотришь, когда будешь лечить мадаму, Она, поди, потребует, чтобы ты ее лично сам в баньке попарил? Гы-ы!

— Чтоб ей сдохнуть!

— Чудак, она ж нам редкую возможность дает! Лечи ее подольше. И приударь за ней.

— Еще чего не хватало! Н. и за какие коврижки!

— Для пользы же дела, дурень!

— Бабы, это по твоей части. Думаешь, я не знаю про Зинку из итээровской столовки?

— Ха! Вспомнил!

— Тоже грудастая — будь здоров!

В дверь постучали. Это был шофер супругов Гвиано.

— Э-эх! — тяжко вздохнул Фома, — Будь она проклята, докторская житуха!

 

4. БЛАГОДАТЬ НИСХОДИТ С НЕБА

В правление планерного авиаклуба «Ломбардия» пришел молодой человек. Он представился:

— Пол Эккерт. Корреспондент. Швейцария.

— Чем можем вам служить, синьор Эккерт?

— Летать. Планер.

— Вы хотите заняться тренировочными полетами?

— Да. Полеты. Много.

— С инструктором? Или один?

— Один. Да.

— Прошу заполнить карточку, а затем внести сумму за весь сезон — чеком или наличными.

Седых вынул шпаргалку, составленную для него Фомой, и заполнил карточку. Затем уплатил деньги в кассу.

— Когда синьор Эккерт начнет полеты?

Эккерт глянул в какую-то бумажку и сказал:

— Сейчас.

Команда натянула резиновые тросы. Техник поднял руку. Седых тоже. Техник резко опустил руку. Стопор отключен, и планер взмыл в небо. Он сразу же стал нырять по невидимым ухабам.

Ерема приговаривал:

— Ни фига, разберемся, что к чему! Рычагов всего два. Где наша не пропадала!

По на первый раз разобраться было трудно. И планер крепко стукнулся носом о землю. Швейцарский журналист расквасил нос и разбил губы. Но на вопрос, не доплатит ли все же синьор за инструктора, помотал головой:

— Нет! Один!

Доктор Зайдель встретил в коридоре тюремной канцелярии надзирателя Репосси. Он передал ему пачку денег и шепнул:

— Скажи этому гаду, что получит еще столько же. И пусть запомнит: ваше совместное дежурство до полуночи в воскресенье.

— Хорошо, синьор профессоре.

Двухместный планер «Савиола» с Эккертом на борту был отбуксирован к облакам самолетом. Трос сбросили, и швейцарец стал совершать плавные круги над морем, где сильны восходящие потоки воздуха.

Стоявший на аэродроме инструктор сказал:

— Поразительные успехи у этого швейцарца! Так быстро освоить пилотирование редко кому удается.

— Да, талантливый малый! Но чудаковатый. Молчит все, только глазами сверкает.

— Ну, журналисты вообще ведь народ эксцентричный!

Синьора Гвиано возлежала на кушетке. На ней был прозрачный пеньюар. Гордо вздымался обтянутый тонким шелком бюст.

Доктор Альберт Зайдель, светило швейцарской медицины, тоскливо слушал излияния болящей супруги полковника:

— Я не устану повторять, милый мой профессоре, если б вы жили в Риме, стали бы миллионером! Вы затмили бы своим искусством всю эту ораву дилетантов, которые по недоразумению считаются медиками, но разбираются только в одном — в подсчете лир… Решайтесь, доктор! Я помогу вам найти виллу в окрестностях Рима, я создам вам клиентуру.

— Тут надо крепко обмозговать! — сказал Зайдель.

В комнату, постучав, вошел полковник Гвиано. Он бодро спросил:

— Ну и каковы успехи Джанины?

— Она молодцом, — сказал доктор, — в пятницу уже сможет ходить на прогулки. А в воскресенье я разрешу синьоре даже выпить вина и поесть мяса.

— Великолепно! — пропищал полковник. — И эту бутылочку доброго старого вина мы разопьем втроем! Й не вздумайте отказываться, дорогой мой! Я приглашаю вас в воскресенье вечером. Вы теперь лучший друг дома. Так жаль, что вы живете в другой стране!

— Я уж советовала доктору перебираться в Рим.

— Прекрасная идея! Я помогу вам устроиться. Министр мой друг давних лет. Наши жены — подруги с детства.

— Спасибо на добром слове! Я подумаю.

— И думать нечего! — сказал полковник.

В номере отеля «Карлтон» Поль Эккерт возился с двумя хитроумными механизмами, размером с чемодан каждый. Аппараты состояли из стальных мощных пружин, пневматических узлов с баллонами и крепежных приспособлений. Журналист был перепачкан до ушей маслом, в комнате царил беспорядок. Но лицо у Эккерта было довольное. Когда заецала какая-то деталь, то швейцарец тихо со вкусом матерился. К тому моменту, когда появился доктор Зайдель, Поль собрал один из механизмов. Он осторожно поставил устройство на ковер. Потянул за стальной тросик. В этот момент вошел доктор, в то же мгновенье пружины, щелкнув, мощно ударили в пол, и аппарат, стремительно взлетев ввысь, крепко стукнулся о потолок и, сокрушив люстру, осколки которой обрушились на Эккерта, грохнулся на ковер.

— Видал! — воскликнул Ерема, стряхивая осколки, — Работает штучка что надо! Пусть знают, что и мы не лыком шиты!

В дверь тревожно забарабанили. Показалось взволнованное лицо коридорного.

Заключенные сидели попарно. В одной камере Бруно и Амадео, в другой — Джакомо и Антонио.

Антонио раскрыл шарик, вынул оттуда узкую бумажную ленточку, прочитал, что на ней написано. Взволнованно прошептал:

— В воскресенье! Если все обойдется!

Джакомо вдруг затрясло. Он никак не мог унять этой нервной дрожи.

— Ты что, Джако? — удивился Орландо.

— Трясет, ничего не могу поделать!

— Перед жандармами не трясся, когда били, а тут задрожал!

— Не верится мне что-то, Антонио! Уж очень все невероятно!

— Выйдет — так выйдет. Не выйдет — ну что ж! Еще что-нибудь потом друзья на воле придумают. Главное — не унывать.

— Они ничего не пишут — как и куда?

— Нет. Нельзя. Мало ли что!

— Понятно.

— Надо нашим передать на прогулке.

— Я сделаю.

— Хорошо.

Другая камера.

Амадео взволнованно ходил из угла в угол. Бруно сердито сказал ему:

— Сядь, Амадео! Возьми себя в руки.

Амадео покорился. Он прошептал:

— Неужели он самый настоящий советский парень — этот великан? Как ему удалось пробраться из России сюда? Вот смелый, дьявол! Идет на такой риск ради нас!

В рыцарской деревушке, что притулилась у обрывистого морского берега к югу от Регины, появился посторонний — худощавый скуластый кряжистый парень. Он прошел по узкой песчаной полоске к тому месту, где. возились со своими шлюпками рыбаки. Женщины видели с обрыва, как чужак объяснял что-то рыбакам, после чего началось оживленное и дружелюбное взаимное похлопывание по плечу. Женщины сгорали от любопытства, им не было слышно, о чем говорили мужчины с пришедшим парнем.

А там шел обмен улыбок и восклицаний:

— Советский парень! Хорошо! (Удар по плечу.)

— Итальянские рыбаки — хорошо! (Ответный удар.)

— Советский рабочий — это хорошо! (Новый радостный удар по плечу!)

В таком духе и шла беседа некоторое время. А потом Ерема сказал:

— Разговор. Очень важно. Секрет!

— Давай секрет. Секрет — хорошо!

— Очень хорошо! — подтвердил Ерема.

Они сели в одну из лодок. Вокруг сгрудились остальные.

— Секрет? — спросил пожилой рыбак.

— Секрет, — ответил Ерема.

— Давай! — предложил рыбак.

В воскресный вечер на шестичасовое дежурство по верхнему этажу заступили начальник смены Бордига и надзиратель Репосси.

Четверка заключенных с напряжением вслушивалась в тюремные звуки. Но пока все было спокойно.

К воротам крепости в восемь часов вечера подъехала комендантский лимузин, Из него вышел доктор Зайдель с букетом тюльпанов.

Доктора встретил с любезной улыбкой лейтенант Бартоломео Бисолатти:

— Однако надолго же вы задержались в Италии, синьор профессоре! Это для нас всех было сюрпризом.

— Да и для меня тоже.

— Затянулось излечение синьоры Гвиано? — язвительно улыбнулся лейтенант.

Они шли рядом. Доктор покосился на офицера. Неожиданно спросил:

— А правда, грудь у нее бесподобна? А, Бартоломео?

Лейтенант растерялся. А тут еще доктор игриво-заговорщически поддал плечом его так, что лейтенант чуть не грохнулся наземь. Доктор громоподобно расхохотался, погрозил офицеру пальцем и сказал:

— Ах, проказник! Ах, плутишка!

В этот же вечер в авиаклуб «Ломбардия» явился Эккерт и, коверкая слова, сказал дежурному диспетчеру аэродрома в своей обычной манере:

— Был заказ. Ночной полет. Большой планер. Так?

— Совершенно верно, синьор Эккерт! Двухместная «Савиола» к буксированию готова. Вы будете с пассажиром или погрузить балласт?

— Балласт. Вот. Груз.

— Сейчас вам его уложат.

— Сам.

— Сегодня летать над морем исключительно приятно, синьор Эккерт! От воды идет мощный ток воздуха.

— Буду летать долго.

— Счастливого полета, синьор Эккерт!

Ерема погрузил на второе сиденье пружинные механизмы, с которыми он колдовал в номере гостиницы. Дал знак пилоту самолета.

Самолет взревел и понесся по полю, увлекая за собой «Савиолу».

Они взлетели. Ерема отцепился, и самолет сразу же пошел на посадку.

Тихо-тихо было в вечернем небе Италии. Ерема набрал над морем высоту и стал делать широкие бесшумные круги над долиной, в центре которой находилась крепость Регина.

За комендантским столом была уже выпита не одна бутылка вина. У синьоры пылали щеки и блестели глаза. Она заливисто смеялась, томно поглядывая на мужчин, но особенно призывно — на могучего швейцарского доктора.

Тщедушный комендант впал от избытка чувств и вина в полуистерическое состояние. Он пытался пить на брудершафт с доктором, с лейтенантом и даже с собственной женой. Доктора он называл спасителем, лейтенанта — верным помощником, жену — другом жизни. Потом все перепутал, и оказалось, что друг его жизни — это как раз Зайдель.

В разгар веселья доктор взглянул на часы и сказал:

— Ого! Уже десять! Скоро пора отчаливать!

Все загалдели, что, дескать, еще рано.

— Душно-то как! — сказал доктор.

Тотчас вскочили полковник и лейтенант и, распахнув окно, отдернули шторы.

С высоты, на которой парил планерист, было отчетливо видно, как в погруженном во тьму здании блока № 1 вспыхнул светлый квадрат окна.

Ерема глянул на часы: десять. Он наклонил рычаг. Нос планера опустился, и большая птица стала бесшумно и плавно снижаться, приближаясь к крепости.

В центре крепости возвышался центральный корпус с плоской просторной крышей. Сюда, на крышу блока № 4, и направил свой планер Еремей Павлович. Он посадил его на брюхо. Планер с ходу проскользил несколько метров и остановился.

В коридоре верхнего этажа начальник смены и надзиратель посматривали на часы. Наконец, Бордига кивнул. Репосси поднялся по железной вертикальной лесенке, ведущей к люку в потолке. Отомкнул замок люка, приподнял крышку.

В квадрате люка стало видно темно-синее звездное небо. Репосси выглянул наружу: на крыше стоял планер. Надзиратель кивнул и быстро спустился обратно по лесенке в коридор. Он взял у Бордига ключи и бесшумно открыл одну из камер.

Тем временем на крыше Ерема, чертыхаясь, прилаживал под брюхо планера собственноручно изготовленный механизм.

Из люка на крышу вылезли Бруно Рудини и Амадео Коррето. Седых жестом попросил их помочь подтащить планер к самому краю крыши. Беглецы сели в заднюю кабину. Ерема дернул за стальной тросик. Пусковое устройство сработало — столкнуло планер с крыши, и он бесшумной тенью поплыл от крепости в сторону моря.

Башни фортовых стен были метров на двадцать пять ниже центрального корпуса. Там на башнях сидели опытные часовые. Они бдительно и преданно охраняли тюрьму. Стража зорко всматривалась во тьму, готовая уничтожить любого злоумышленника.

С тех пор как существовала крепость, все было предусмотрено: возможность подкопов, тоннелей, проломов в стене, атак из кустарника, применение веревочных лестниц и хлороформа. Но ни один страж Регины не предусмотрел небесного варианта побега заключенных.

Между тем человек, которому эта идея пришла в голову, вел «Савиолу» с двумя пассажирами на борту прямо к рыбацкой деревушке, у обрывистого морского берега. Он посадил планер у самой береговой кромки, едва не свалившись при этом с обрыва в море.

Прибытия планера ожидали. Беглецам заботливо помогли вылезти и повели к одной из хижин. Здесь была приготовлена рыбацкая одежда. На топчане стоял термос. Разлили по кружкам горячий кофе.

Все делалось молча, бесшумно. Объяснялись жестами.

Планерист меж тем вновь забрался в кабину, потянул тросик, механизм взлета сработал безотказно — он столкнул планер с обрыва. Ерема над морем набрал высоту и, развернувшись, вновь взял курс на крепость.

В квартире коменданта все еще продолжалось веселье. Синьора то и дело случайно прикасалась своей ножкой к ноге белокурого гиганта. Швейцарец этого не замечал. Он был в странно возбужденном состоянии и невольно поглядывал на часы.

Опьяневший лейтенант, заметив это, стал грозить ему пальцем:

— Ух, профессоре! Ух!

— Что ух? — спросил доктор.

— Знаю, знаю!.. Ух, баловник!

Лейтенант пьяно усмехнулся, затряс головой, встал пошатываясь. Он сказал:

— Балуетесь?.. Балуетесь… А мне баловаться нельзя… Я верен делу… Я верен дуче… Ни на минуту нельзя… Вот… Пойду проверю… четвертый блок… Там голубчики… тоже рады бы побаловаться…

Лейтенант пошел к двери.

— Куда же вы, Бартоломео? — певуче спросила хозяйка.

— Синьора… целую ваши ручки… Там в четвертом блоке наверху… канальи… Никогда нельзя быть уверенным… Спокойной ночи, синьора…

Он ушел.

Полковник давно уже, уронив голову на грудь, дремал в своем кресле.

Синьора стала угрожающе приближаться к доктору:

— Доктор, милый… Вас ведь зовут Альберт?

— Да. Альберт Зайдель. Доктор медицины. Берн. Швейцария.

— А как, дорогой, вас называли в детстве?

— Как называли? Кто его знает? — пожал он плечами. — Скорее всего — Алик.

— Алик? Как это мило! Алик…

Доктор отодвинулся, а синьора придвинулась. Он снова отодвинулся, а дама опять придвинулась.

— Почему вы нервничаете? — лукаво спросила синьора. — Из-за присутствия мужа?

— Вот именно. Неудобно как-то.

— Ха-ха.

Лейтенант, пошатываясь, шел через крепостной двор. Он вошел в центральный корпус не с главного входа, а через запасной, или, как его тут называли, технический подъезд.

Охранники откозыряли ему. Лейтенант уже направился было к железной винтовой лестнице, ведущей на верхние этажи, как вдруг остановился, глядя на бочку огромных размеров, наполненную доверху нечистотами.

Он круто повернулся к охранникам и свирепо крикнул:

— Это почему же дерьмо не вывезено?! Вы что, рехнулись, идиоты? Кто допустил такое нарушение?

— Мы здесь ни при чем, синьор лейтенант! — воскликнул один из охранников. — Это ведь обязанность второй смены.

— Значит, вы не имели права заступать!

— Они нам сказали, синьор лейтенант, что машина сегодня не прибыла.

— Почему?

— Они сказали, что вашей заявки не было, синьор лейтенант.

Офицер мутно, зло смотрел на охранников:

— Значит, не надо было сливать параши!

— Это ведь делает не наша смена. Нам самим-то каково дежурить, синьор лейтенант.

— Сукины сыны вы!

Офицер пошел к лестнице и стал подниматься. Он сказал:

— Я на верхний этаж!

Планер «Савиола» вновь, чиркнув брюхом по ровно выложенной кирпичом площадке, оказался на крыше центрального корпуса.

И вновь повторилась предыдущая сцена. Неслышно открыта камера Бертоне и Орландо. Они тихо вышли из нее и направились за Регюсси к лесенке, ведущей через люк на крышу.

А лейтенант Бартоломео тоже поднимался по железной винтовой лестнице наверх. Он был где-то посередине между вторым и третьим этажами, когда у него закружилась голова — то ли от выпитого вина, то ли от смрада, поднимающегося из бочки. Во всяком случае, бравый офицер пошатнулся. А на тон ступеньке, как на грех, кто-то пролил лужицу из параши. И блестящий сапог лейтенанта скользнул совсем немного, чуть-чуть. Но этого оказалось достаточно, чтобы красавчик Бартоломео потерял равновесие, нелепо взмахнул руками и, прокатившись с грохотом по лестнице, угодил прямо в бочку со зловонной жижей.

Пока охранники вытаскивали лейтенанта из бочки, на крыше завершалась операция по спасению узников.

Неожиданно забарахлил пусковой механизм. Только с пятой попытки загруженный планер рывком сполз с крыши и, плавно снижаясь, устремился к морскому берегу.

— И вся недолга! — сказал Ерема с облегчением.

В коридоре верхнего этажа блока № 4 Репосси припудрил пылью замок люка и ступеньки ведущей к нему лесенки. Затем тщательно подмел и протер каменный пол коридора.

Бурдига, в свою очередь, внимательно и приветливо пересчитал толстую пачку денег, аккуратно уложил ее в карман, закрепил булавкой.

Затем оба дежурных вымыли руки, поставили на плитку кофейник. Сменщики застали мирную картинку: Бурдига и Репосси пили кофе.

Новый начальник смены сообщил новость:

— А наш синьор лейтенант искупался в сортирной бочке!

Бурдига удивился:

— Совсем сдурел! Что это ему — бассейн?!

— Он к тому же и шею свернул, — сказал сменщик.

— И поделом! Не будет нырять куда не положено. Высшим чипам — и тем не дозволено булькаться в клозетной жиже. А тут всего лишь лейтенант. Непорядок!

В хижине рыбацкой деревушки четверо беглецов — Рудини, Каррето, Джакомо и Орландо быстро переоделись в брезентовые куртки и зюйдвестки, и старый рыбак повел их по тропинке вниз к морю.

Здесь покачивалась на волне шлюпка. Прежде чем сесть в нее, беглецы молча обняли тех, кто оставался на берегу.

Старик махнул рукой. Четверо забрались в шлюпку. Рыбак поднял парус, и лодка, ходко заскользив по волне, стала удаляться в море.

Ерема с обрыва смотрел на парус, пока он не растворился во тьме. Тогда он взобрался в кабину и в последний раз воспользовался механизмом для взлета. Планер подпрыгнул, устремился с обрыва вниз, но пилот его выпрямил, и он, словно птица, стал подниматься на восходящих потоках.

Седых пролетел над шлюпкой, затем развернул планер в обратную сторону и взял курс на аэродром.

Планерист и журналист Поль Эккерт, он же сборщик моторов грузовых автомобилей Нижегородского автозавода Еремей Павлович Седых, возвращаясь из ночного полета, испытывал безудержную радость. Душа его ликовала. И это ликование требовало выхода.

Бесшумно плыл над землей планер, а пилот его пел.

Тем временем прелат собора св. Доминика в округе Марио Ди Грациани и священнослужитель при тюрьме Регина отец Витторио возвращались из Ватикана. Они ехали не спеша от станции в пролетке, запряженной парой мулов. Блаженное спокойствие и тишина царили вокруг. Святые отцы молча отдавались этой благодати.

И вдруг с неба послышались звуки непонятной песни. Диковат был ее мотив и причудлив язык. Отцы в смятении глянули вверх на яснозвездное ночное небо: никого! Но загадочная песня продолжала плыть в небесах. Священникам стало жутко. И было отчего:

Священники не владели русским языком, и им оставалось лишь осенить себя крестным знамением.

Полковник Гвиано и его супруга вышли провожать дражайшего доктора Зайделя к воротам крепости.

— Ну, вы решите, решите?! — настаивала дама.

— Решит, решит! — повторял комендант.

— Мы рассказали о вашем волшебном искусстве супругам Стабилини, — сообщила синьора — Они буквально заинтригованы.

— Спасибо, конечно. Но ведь я завтра уматываю домой.

— Но вы вернетесь, вернетесь?! — спрашивала синьора.

— Вернется, вернется, — ответствовал супруг.

Фома сложился пополам и втиснулся в комендантский автомобиль.

— Для вас надо строить машину по спецзаказу! — хихикнул полковник.

— Таким и должен быть настоящий мужчина! — заявила сионьора.

 

5. НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА

— А теперь зададим стрекача! — сказал Ерема, стремительно входя в гостиничный номер. — Как можно быстрей!

— Все обошлось? — тревожно спросил Фома.

— Порядок! Уплыли. Утром будут в Югославии. А ты давно из крепости? Там еще не хватились?

— До утра не хватятся.

— Когда поезда?

— В полдень и вечером.

— На дневной успеваем?

— Должны успеть. С утра схожу поставлю выездные штампы, и порядок.

— Билеты заказал?

— Ага. Утром принесут. Ты будь в номере.

— Лады. Ты жрать хочешь?

— Меня там обкормили.

— И тебе кусок в горло лез, когда все решалось?

— Лез не лез, а приходилось глотать.

Утром Фома пришел в бюро виз и регистраций и подал в окошечко документы.

Оттуда послышалось:

— Синьоры Зайдель и Эккерт? Швейцария?

— Да.

Услышав фамилии, произнесенные чиновником, с кресел встали двое — лощеный господин в форме офицера жандармерии и приземистый человек в штатском. Они подошли к Фоме, и офицер отчеканил:

— Доктор Альберт Зайдель, именем короля вы арестованы!

— Прошу следовать с нами! — сказал тот, что в штатском.

Фому препроводили к черному автомобилю с занавесками и вежливо усадили на заднее сиденье. Взвыв и исторгнув клуб дыма, машина помчалась по улице.

В сопровождении той же пары Фома поднялся по ступенькам помпезного здания с колоннами. Медная доска свидетельствовала, что здесь помещается министерство внутренних дел Италии.

Продефилировав по коридору, поднялись на лифте. Миновали одну за другой две огромные приемные. Остановились перед роскошными дверями с серебряной табличкой: «Министр внутренних дел». Офицер нырнул за дверь и тотчас же появился снова. Кивнул.

Фому ввели в кабинет гигантских размеров. Две стены были покрыты гофрированным шелком, а третью занимала карта Италии. Зеленый ковер был мохнат, ноги погружались в него по щиколотку.

За подковообразным лакированным столом сидел генерал с лихо закрученными вверх усами. Волосы его были прилизаны и сверкали.

Министр встал, неторопливо подошел к арестованному, всмотрелся в его нахмуренное лицо и внезапно расхохотался. Фома недоуменно глянул на министра. Тот жестом отпустил сопровождающих и, когда они вышли, сказал:

— Перепугались, доктор?

— Не так уж чтоб очень.

— Не бойтесь! А главное, не обижайтесь! Это ведь была шутка — ваш арест. Я всегда так шучу со своими друзьями.

— Шуточки, значит? — сказал Фома.

— Ну, помилуйте, доктор! Нам столько наговорили чудес про ваше искусство, что жена умолила просить вас задержаться в Риме и полечить ее. Ну что вам стоит пожить здесь еще недельку? Наши друзья Гвиано уверяют, что вы применяете прямо-таки фантастические методы!..

Глухо звякнул один из десятка разноцветных телефонов, стоящих на отдельном столике. Министр не спеша подошел, взял трубку.

— Что?! Что?! — воскликнул он. — Этого не может быть!!!

В кабинет вбежал адъютант министра. Он хрипло выкрикнул:

— Ваше превосходительство! Из Регины исчезли четверо пожизненных…

— Я знаю… Мне уже звонили… Этого не может быть…

Министр обессиленно опустился на диван. Перепуганный адъютант заверещал:

— Ему плохо! Он умирает! Доктор, помогите ему!

Фома взял сифон, нажал клапан и направил струю шипучей воды прямо в физиономию министра. С бровей и усов тотчас же потекла черная краска.

Зазвонил серебристый телефон. Адъютант схватил трубку.

— Да? Да, ваша светлость! Да, он здесь. Слушаюсь. Целую ваши ручки!

Адъютант подал трубку Фоме:

— С вами будет говорить ее светлость, супруга министра.

— Слушаю, — сказал Фома.

— Здравствуйте, милый доктор! Вы уже все знаете? Умберто все сказал вам? Умоляю, останьтесь, и вы не пожалеете!

— Но я…

— Не упрямьтесь же, дорогой мой! Приезжайте прямо сейчас ко мне. Умберто даст свою машину.

— Здесь такая заварушка, синьора! Все бегают, галдят. Наверное, сейчас будет не до лечения!

— А что произошло?

— Я так понял, что удрали арестанты из тюрьмы. — Ну и что? Господи, какие пустяки! Это ничего не значит!

— Но у них будут неприятности. Вашему Умберте даже дурно стало.

— Но раз вы там, о чем беспокоиться! Отлежится — пройдет. Вы ему помогли?

— Помог. Он, по-моему, уже очухался.

— Ну-ка дайте ему трубку.

Фома сунул трубку министру:

— Супруга ваша.

— Да-а! — жалобно простонал министр в трубку, — Ах, солнышко, сейчас не до того. У нас такая беда!.. Да… Да… Будем ловить… будем. А не найдем, так посадим взамен четырех — четыреста… Да… Хорошо, ангел мой… Сейчас отправлю.

Министр положил трубку. Сказал адъютанту:

— На моей машине синьора доктора — ко мне домой.

— Будет исполнено, ваше превосходительство!

Красотка-горничная провела Фому в будуар синьоры, обитый голубым шелком. Ее светлость с ослепительной улыбкой встала ему навстречу. Одета министерша была с изысканной скромностью. Домашнее простое платье декольтировано до самого пояса. Разрезы по бокам приоткрывали ноги от бедра до пятки. В пальцах синьоры дымилась сигарета, вставленная в длинный рубиновый мундштук.

Ее светлость подала доктору руку для поцелуя, но Фома, в простоте душевной, этого не понял. Синьора нисколько не обиделась. Она слышала от Гвиано об оригинальности манер и экстравагантности лексикона швейцарской знаменитости. Она с удовольствием оглядела могучую фигуру доктора, отступила на шаг и воскликнула:

— Наконец-то я вас заполучила, милый доктор! Я так благодарна вам! Вы и представить не можете, как жажду я испытать ваши методы лечения!

Фома кашлянул. Показав на белый телефонный аппарат, спросил:

— Телефончиком разрешите воспользоваться?

— Прошу вас! — удивилась министерша.

— Прошу прощенья! — поклонился Фома: при желании и он мог быть галантным.

Министерша вышла.

— Отель «Карлтон»! — назвал Фома. Затем попросил — Сорок второй!.. Алле! Это кто! Ты, Поль Эккерт? Привет! Я вот чего звоню. Никуда не поедем, понял? Задержали тут меня. Вернусь — все растолкую… Ты не ори, дурошлеп! Мне и самому тошно! Билеты сдай. Чего? Ну пусть пропадают. Бес с ними. Все!.. Тут у меня важное дело. A-а, глаза б мои не глядели!

В будуар вплыла синьора. Она проворковала:

— Нам подадут завтрак. Как вы желаете — до или после осмотра?

— После чего?

— Осмотра.

— Ах, осмотра!.. Но у меня с собой даже инструментов нет.

— А мне говорили, что вы обходитесь без обычной медицинской аппаратуры и инструментов.

— Это верно. Ну, тогда ладно. Обойдемся.

— Итак: до или после?

— Давайте уж — до! — вздохнул Фома.

Хлопок в ладоши. В дверях показалась тележка.

Ароматный конверт с золотой графской короной содержал чек на такую сумму, что закаленный Ерема, крякнув, медленно осел на ковер.

— Это да-а! — протянул он, — Чем это ты, Фома ее ублажил? А? Графиню? Министершу? А? Они тут деньгами, между прочим, не любят попусту швыряться! Ох, Фома, утрачиваешь ты классовое чутье! В азарт входишь с этими буржуйскими бабами! Признайся, как это ты ее лечил? А?

— Ты на что это намекаешь, сукин ты сын?! Трахнуть тебя по шее за пустозвонство!

— Чего ты взъерепенился? Мне и вправду интересно, как ты ее лечишь.

— Ему, видишь, интересно! А Фома отдувайся, мозгами крути, как этих заграничных дур лечить! Интересно ему, прохвосту! Тебя-то никто не заставляет статьи писать, господин журналист Эккерт!

— От Задели слышу!

— Дубина!

— Задель!

Фома схватил чек и гаркнул:

— Разорву сейчас!

Ерема, изловчившись, выхватил из его кулака чек, стал разглаживать, приговаривая при этом:

— Я тебе разорву! Я тебе разорву! Ишь какие замашки появились! На народное достояние руку поднимает! Только гайка слаба!

— Заткнись, зануда!

— Задель!

Премьер-министр Бенито Муссолини вызвал к себе Стабилини. Он хмуро спросил:

— Что там за дикая история с побегом коммунистов, Берти? Мне сообщают прямо-таки фантастические вещи! Почему ты сразу мне не доложил об этом деле?

— Я надеялся поймать этих подлецов еще сегодня.

— Ну и не поймал, конечно?

— Нет. В этом побеге есть действительно что-то немыслимое!

— Объясни ж мне, наконец!

— Можешь не верить, Бени, но эти четверо словно испарились из своих камер. Не взломаны ни окна, ни двери. Никаких следов! В эти сутки в тюрьме дежурили опытнейшие охранники. Когда именно исчезли эти бандиты, неясно, куда, каким путем, как, — совершенно непостижимо! Допросы ничего пока не дали. Никто ничего не видел, не слышал… Коменданта вы знаете. Это наш опытнейший тюремный специалист, давний член партии Гвиано. Он ни на час не отлучался из крепости, Никаких машин или конных экипажей за эти сутки в тюрьме не было. Ни одного постороннего лица, за исключением врача, не было. Врач находился все это время у Гвиано. Он сам его встретил и сам проводил до ворот.

— Что за чертовщина! — удивился Муссолини.

— В том-то и дело!

— А никаких мелких происшествий в крепости за эти сутки не зафиксировано? — поинтересовался дуче.

— Никаких! Один, впрочем, идиотский случай.

— Ну-ка, ну-ка!

— Комиссар по тюремному режиму лейтенант Бартоломео Бисолатти оказался в бочке с нечистотами.

— Тьфу, пакость! Разжаловать в рядовые, чтоб не позорил мундира! От него ведь теперь разить будет всю жизнь!

— Наверняка!

— Постой, постой! А что, если это хитрый ход? Слушай! Все указывает на то, что действовал там кто-то свой! Этого вонючку надо арестовать и допросить.

— Слушаюсь. Сделаем.

— Скажи, а в этой бочке никого больше не оказалось?

— Нет. Выудили только лейтенанта.

— Ну, хорошо, Умберто. Я позабочусь, чтобы вся эта дикая история не попала в наши газеты. А ты постарайся, чтобы сведения о побеге не просочились за границу.

В салоне ювелирной фирмы встретились три дамы.

Графиня Стабилини, супруга министра внутренних дел, с жаром рассказывала своим подругам — жене министра финансов Мартино и жене банкира Марчелло:

— Это феноменальная личность! Не знаю, что больше на меня действует — его ли чудной выговор и необычный акцент, атлетическая внешность и странные манеры, — но он неотразим.

— А как он тебя лечит?

— О, это необыкновенно! Ну, вот, например, как Зайдель избавил меня от гипотонии. Он дал мне курить особую табачную смесь. Название я запомнила: ма-хор-ка. Он скрутил из газеты нечто вроде толстой сигареты, и я закурила. Ма-хор-ка вызывает кашель, слезы, жжение. Но это, оказывается, и дает лечебный эффект. Я избавилась теперь от недуга… Он так мил, этот Зайдель! Бормочет на каком-то непонятном диалекте разные слова, словно заклинания. Кое-что я теперь тоже могу произнести.

— А ну, миленькая, скажите!

— «Твоу мать!»

— Какая прелесть!

— Милочка, ты должна направить его ко мне. Обещай же!

— И ко мне! Прошу тебя!

И вот доктор Зайдель с глазами, полными мрачного огня, появился у жены министра де Мартино. Министерша полулежала на турецком диване. Она в восхищении промолвила:

— О, вы настоящий Геркулес!

— Что болит? — свирепо спросил Геркулес.

— Я, наверное, простудилась.

Синьора покашляла, стараясь, чтобы этот кашель был мелодичным и деликатным. Доктор задумался.

— Луком пробовали? — наконец спросил он.

— Что? — растерянно спросила больная.

— Я говорю, лук очень помогает при простуде.

— То есть как?

— Да очень просто! Берете сырую луковицу и наворачиваете. Ничего мудреного.

— И действует?

— Еще как! У нас бывало в де… извините. А больше у вас никакой хвори нет?

— Есть. В груди боль.

— Покажите где.

— Раздеться? — обрадовалась синьора. — Я сейчас!

— Не надо! — остановил ее Фома, — Просто покажите, в каком месте болит.

— Вот здесь.

— Гм. В ложбинке?

— Да. Притроньтесь.

— Ничего. Я и так.

И вновь дамский будуар, теперь уже синьоры Марчелло, супруги владельца банка «Банк д’Италия».

Едва несчастный доктор вошел к больной, как она сбросила с себя кружевной капот и предстала перед ним во всем великолепии.

— Вы что? — ошарашенно спросил Фома. — Зачем?

— А разве вы не будете выслушивать и выстукивать? — удивилась в свою очередь пациентка.

— Необязательно. Что у вас болит?

— Колено.

— Колено?

— Да. Ужасно ноет. Вы посмотрите?

Доктор горестно вздохнул. Потом буркнул:

— Закрой свои прелести, дамочка! Иначе не буду лечить колено.

Синьора игриво улыбнулась:

— Вы — прелесть! Вы — душка! Вы будете меня лечить долго-долго. А я буду паинька паинькой!

 

6. ФОМА И ЕРЕМА ДЕЙСТВУЮТ САМОСТОЯТЕЛЬНО

Пять роскошных конвертов с монограммами лежали перед Еремой в номере гостиницы «Карлтон». Злющий Фома ходил в носках по ковру. Седых сказал ему:

— Смотри-ка! Твои бабы стремятся перещеголять одна другую, кто больше денег отвалит! Видел, сколько банкирша прислала?

Фома ничего не ответил, продолжал ходить взад и вперед. Потом буркнул:

— Визы не дадут, пока всех этих шлюх не перелечу.

— Тогда мы будем торчать тут до пришествия Христа-спасителя. Вот влипли, так влипли! На заводе нас, поди, уж уволили как прогульщиков. Ну и гадство! От коллектива оторваны. Ты с буржуазией якшаешься, здоровье ей поправляешь на радость фашистам.

— Брось ахинею нести!

— Ахинею! Слыханное ли дело: сидим в этой помойке. Вместо того чтобы с простым народом общаться, с рабочим людом, ты по графским спальням отираешься! А я сижу тут в номере целыми сутками, как сирота казанская, и носа никуда высунуть не могу.

— Я тебе высуну! Хочешь провалить нас?

— Я хочу к рабочим податься.

— Обойдешься. Перетерпишь. А с мопровцами я сам встречусь. Передам им все эти деньги.

— А я?!

— А ты еще посиди.

— Черта с два! Ты ведь завтра на банкет идешь к банкиру?

— Иду. Нельзя не пойти.

— Вот и я с тобой пойду!

— Ты ж хотел с рабочим людом! А там будут графы, богачи, министры.

— Хочу лично взглянуть на твои связи с буржуями. Что-то мне все это подозрительно.

— Дурень, они такие деньги дают — все на пользу итальянскому пролетариату.

— Все равно пойду с тобой.

— Ну иди. Только там надо быть во фраке.

— Что? И ты фрак напялишь?

— А как же! Иначе нельзя! Возьму напрокат.

В пригороде Рима на веселой зеленой лужайке встретились итальянские рабочие из местного МОПРа Клавдио Ладзари и Артуро Буоцции с советскими рабочими Бурлаковым и Седых. Они тепло обнялись. Фома спросил:

— Ну, что там с нашими друзьями?

— Все хорошо, товарищ! — сказал Артуро. — Благополучно добрались до Югославии. Вам огромное пролетарское спасибо! Это было проделано замечательно! У нас ликует вся партия. Ведь эти четверо — наша гордость.

— Значит, все обошлось. Порядок!

Клавдио сказал:

— Но вам, друзья, как никогда, надо быть осторожными. С нами больше встречаться нельзя. Вам бы лучше скорей уехать домой.

— Мы пришли, чтобы передать вам деньги, заработанные здесь. Они по праву принадлежат вашим рабочим.

Ерема протянул пакет Артуро. Тот взял, взвесил на ладони и рассмеялся:

— Знали бы капиталисты, куда текут их денежки!

— Эти деньги принесут много добра, — сказал Клавдио. — Мы крепко поможем нашим людям.

— Вот и славно! — сказал Фома, — Хоть и тошно мне водить дружбу с вашими буржуями, но польза от этого есть, и я доволен.

Все четверо снова дружески обнялись. Клавдию предупредил:

— Вы идите. А мы с Артуро через часик выберемся другой дорогой.

Доктор Зайдель и Эккерт облачились в парадные костюмы. На Фоме фрак и брюки сидели превосходно, казалось, что он всю жизнь только и носил это одеяние. И стесненно он себя ничуть не чувствовал. В отличие от него Ерема выглядел во фраке нелепо. Он все время сгибался, поглаживал живот, то и дело трогая длинные фалды. Они его почему-то смущали в особенности.

— Сукины сыны! Чертова одежда буржуйская!

— Терпи, раз решил пойти!

— И пойду! Тебя одного пусти-войдешь во вкус и станешь ренегатом.

— Кем-кем?

— Ренегатом. Как Карл Каутский. Ты на рабфаке разве не проходил?

— Ну, пойдем к буржуям?

— Пошли.

Они поднялись по роскошной лестнице в зал. Сверкал хрусталь, мрамор, цветной паркет. Переливались красками вина, бокалы, закуски на низких столах. Лощеные аристократы и богатеи толпились около них.

Разодетые дамы, увидев Фому, радостно щебетали:

— О, профессоре! Как мы рады! Позвольте вас познакомить с моим мужем!

Шел обмен любезностями, рукопожатия. Доктор Зайдель, в свою очередь, представлял своего молчаливого друга, швейцарского журналиста Поля Эккерта. Тот наклонял голову и делал вид, что не видит протянутой для поцелуя руки, и даже ухитрился украдкой пару раз сплюнуть.

Банкир Марчелло, пожимая Фоме руку, сказал:

— Вы наш благодетель, доктор! Если б не вы, наши дамы совсем бы захирели! Вы первый из врачей угадали, что им нужно.

— Это правда! — подтвердил Фома. — Что им надо, я понял сразу.

Банкир отошел к другому гостю. К Фоме приблизилась жена министра внутренних дел.

— Вы меня совсем забыли, доктор, нехороший! А ведь это я оставила вас в Риме.

— Но вы направили меня к своим подружкам, синьора, и я увяз по уши…

— Выходит, я же и виновата?

— Вот именно… Синьора, позволю обратиться с просьбой.

— Да?

— Пусть меня отпустят завтра же из Рима.

— Соглашусь, но с одним условием!

— Что еще за условие?

— Обещайте принять меня в своей клинике в Берне. Я буду в Швейцарии в декабре. Обещаете?

— Ну, конечно! — обрадовался Фома. — О чем разговор! Я вам вызов пришлю. Ждать буду! За милую Душу!

— Прелестно!.. Завтра же вам дадут разрешение.

— Вот спасибо!

Он схватил руку синьоры и звучно поцеловал. Ерема скривился. По в этот момент его подхватил под локоть какой-то веселый господин средних лет, подтащил к столу, сунул в руку бокал с коньяком и стал заставлять пить. Сам господин подал пример — опрокинул два фужера подряд.

— Это кто? — тревожно спросил Фома у синьоры министерши.

— Это финансовый магнат Карло Гронки. Самый богатый человек в Италии.

— Он что — псих?

— О, Карло — любитель кутежей и азартных игр. Он прославился своими чудачествами. Я вас с ним сейчас познакомлю.

Синьора подвела Фому к финансисту и представила:

— Карло! Это доктор Альберт Зайдель из Швейцарии.

— A-а, доктор! Альберт!.. Алик! Как же! Знаю! Слышал! Чудесно! Отлично! Алик, пей коньяк! Твоу мать!

Синьора сказала:

— Ну, я вас оставлю.

Гронки обнял Ерему и Фому и спросил их:

— Гульнем? А, ребята?

— Непьющий я, — сказал Фома.

— А ты хлебнешь? — спросил финансист Ерему.

— Он тоже трезвенник.

— О Санта-Мария! Не будете пить?

— Не будем!

— Тогда поехали, игранем в рулетку!

— Куда это?

— Как куда? В казино! Монте-Карло! Ха-ха! Карло едет в Монте-Карло!

Фома сказал:

— Да мы…

Но Гронки цепко схватил обоих и поволок к выходу. При этом он громко напевал:

— Карло едет в Монте-Карло!

Друзья попытались улизнуть, когда спустились с лестницы, но Гронки не позволил. Два лакея и шофер бережно усадили всех троих в сверкающий лимузин, и он в сопровождении еще двух машин с ревом помчался по улицам Рима.

Кавалькада выскочила на автостраду Рим — Монако и понеслась с бешеной скоростью. Хмельной Гронки обнимался со своими новыми друзьями. Ерема мрачно отплевывался. А Фома ворчал:

— Ну, брось дурить, Карла! Отстань, я же тебе не баба!

— Алик, сейчас мы сделаем с тобой игру. Ты — везучий! У меня нюх на везучих. Ты что, не играл никогда?

— Нет.

— Браво! — воскликнул Гронки. — Это то, что нам надо!

В казино Монте-Карло их провели через несколько залов в тихую комнату без окон. Здесь за игорным столом сидело несколько человек. Гронки усадил Фому. Ерсма злой, как черт, отошел в сторонку. Ему мгновенно с поклоном принесли кресло. Он сел и сплюнул. За столом продолжалась игра. Крутанулся никелированный диск. Крупье сгреб фишки специальным совочком. Снова какие-то непонятные слова. Новые повороты диска.

И вдруг Гронки закричал:

— Браво! Я так и знал! Поздравляю, Алик!

Он хлопнул его по плечу. И зычно крикнул:

— Больше не надо искушать судьбу! Пошли кутить! Устроим грандиозную попойку по этому случаю!

Ерема встревожился, спросил Фому:

— Ты что — выиграл?

— Ага. Триста тысяч франков! Уйма деньжищ!

— Не смей их транжирить на пьянку. Понял? Сам знаешь, куда пойдут деньги! Я их уже заприходовал!

Гронки хлопнул Ерему по спине и воскликнул:

— Кутить будем на мои деньги!

Обратно ехали навеселе. Бурлаков и Седых учили итальянского магната «швейцарской» народной песне. Карло Гронки очень старался правильно выговаривать ее слова. Из бешено мчащейся автомашины далеко по окрестностям разносилась песня:

Миллионер дважды с удовольствием пропел эту песенку и вдруг пьяно спросил Фому:

— Ты меня уважаешь?

А затем неожиданно смолк и заснул.

— Спит? — спросил Ерема.

— Ага.

— Паразит!

— Да ладно. Что он тебе плохого сделал?

— Во! Так я и знал! Сначала дуется в азартные игры с капиталистом, а потом теряет классовое сознание!

— Брось ты!

— Учти: наклепаю на тебя в райком! Сообщу, с кем в рулетку играл. И строгача схватишь как миленький! Там тебе вправят мозги!

Фома, блаженно улыбнувшись, отозвался:

— Эх, хорошо бы! Жуть как хочется оказаться дома! И чтоб с песочком прошкурили и выговорок влепили!.. До чего же славно!.. Обрыдло мне тут!

— Меня теперь в загранку калачом не заманишь, — отозвался Ерема.

Фома сказал с тоской:

— Уж и не верится, что уедем.

Ерема, подумав, сказал:

— Слушай, Фома. Пока ты по этим бабам шастал, я потихоньку сидел и все думал…

— Полезно иногда.

— Будет тебе задаваться!.. И вот план один мне пришел в голову.

— Да? Что за план?

— Как вызволить из этой тюрьмы всех до единого заключенных! А крепость потом взорвать к чертовой матери!

— И все?

— А что еще?

— Ну как же! Что нам — одна крепость! Давай уж все тюрьмы Италии взорвем! И заодно и дворец короля, и правительство, и банки! Гулять так гулять!.. Авантюрист!

— А-ван-тюрист? — с растяжкой произнес Ерема, — Словам-то каким тут научился. Задель!..

— А? Что? — вскинул вдруг голову Карло Громки. — Зайдель? Алик? Дружище! Хочешь стать президентом моего банка?

— Еще чего! — сказал Фома.

— Хороший крепкий банк!

— Отстань, Карла!

— Соглашайся!

— Иди на фиг! Я спать хочу.

Лимузин въезжал в Рим.

Друзья еще спали, когда в их номер кто-то постучал. Ерема встал и с проклятьями, в одних кальсонах, босиком пошлепал к двери.

В номер вошел благообразный господин с холеным лицом, аккуратными тонкими усиками. Он сказал:

— Тысячу извинений! Я говорю с доктором Зайделем?

— Что? А, Зайдель! Вот он дрыхнет.

Посетитель глянул на кровать Фомы:

— Это — профессоре?

— Это, это!

— У меня срочный разговор.

Ерема подошел к Фоме и стал его расталкивать:

— Эй, Задель! Проснись! Встань! Тут к тебе пришли.

— Что? Кто пришел? Бабы?

— Ты уж спятил на бабах! Все бы тебе бабы! Натуральный мужчина. Хмырь с усами.

Фома приподнялся. Спросил с хрипотцой:

— Чего надо?

— Строго конфиденциальная беседа, коллега!

— У меня от Эккерта секретов нет. Выкладывайте, зачем пришли.

Посетитель растерянно огляделся. Фома подбодрил:

— Давайте, давайте! Да сядьте же!

Посетитель сел. Положил на колени черную кожаную папку. Тросточку прислонил к столу. Он начал:

— Я — доктор Джермиано.

— Очень приятно.

— Я — президент ассоциации терапевтов Италии.

— Ух ты, какая мне честь! Слушаю вас.

— К вам же я по поручению коллегии Римской региональной секции этого общества.

— Так. Усвоил. Дальше?

— Сложилась многолетняя традиция, согласно которой высшее общество в Риме обслуживается исключительно врачами особой квалификации. Их не так много. Каждый знает свою сферу. Один лечит высшее духовенство, другой — семьи аристократов, третий — промышленников и финансистов, четвертый — государственных деятелей высшего ранга.

— Понятно. Что дальше?

— Эта традиция была внезапно нарушена. Ряд высших сановников стал пользоваться услугами приезжего иностранного терапевта. Это нарушило установленную стабильность гонораров и поколебало необходимую веру пациентов в привычные методы лечения.

— Ну и что вы от меня хотите? Говорите прямо и не тяните! Не выношу занудства!

— Проблема деликатная, доктор Зайдель!

— А вы попроще!

— Дамы очарованы вами…

— Что вы предлагаете, черт бы вас подрал?!

— От имени моих коллег я предлагаю отступную сумму, доктор Зайдель…

Джермиано открыл кожаную папку и вынул из нее конверт. Положил на стол.

— Наше условие, коллега, таково: сегодня же вы должны покинуть Италию.

— Ну-ка дайте взглянуть, сколько вы предлагаете!

Джермиано подал ему конверт. Фома взглянул на чек и сказал:

— Ого! Щедро!

Джермиано сказал со вздохом:

— Буду откровенен. Если б не ваша дружба с его превосходительством министром Стабилини, мы сумели бы выслать вас более дешевым способом.

Фома захохотал. Потом спросил:

— Мне надо что-нибудь подписать?

— Да. Прошу вас. Вот это.

Фома лихо расписался на трех экземплярах. Джермиано пригласил ожидающего, как оказалось, за дверью нотариуса. Тот заверил документ и немедленно исчез. Джермиано достал из папки еще один конверт, и подал Фоме.

— А это что еще?

— Два билета на экспресс Рим — Женева. Сегодня в ночь.

— Вот за это особое вам спасибо! Уважили!

Джермиано встал.

— Счастливого пути, коллега!

— Счастливо оставаться! Больше не буду вносить смуту в вашу работу.

— Будьте здоровы, доктор!

Едва Джермиано вышел, как Ерема взял конверт, вынул чек и посмотрел его на просвет. Затем записал в свой блокнот и сказал:

— Надо срочно звонить Клавдио, чтоб успел забрать и выигрыш и чек…

В дверь снова постучали.

— Это еще кого несет? — удивился Фома.

В номер вошел жандармский офицер. Он козырнул и сказал:

— Приношу извинения, синьоры! Мне нужны ваши документы.

Фома молча протянул ему бумаги.

Офицер взглянул на них, быстро вынул печать, лихо проштамповал и вернул Фоме.

— Прошу вас, синьоры! Тысяча извинений! Честь имею откланяться!

— Чего там? — спросил Ерема, когда офицер ушел.

— Выездные штампы.

Фома счастливо, по-детски улыбнулся.

— Домой, Еремушка! Наконец-то!

— Вот это другой коленкор! Ай да бабы! Цены им нет!

Но визиты в этот день не закончились. Снова постучали в дверь. На этот раз в номере появился полковник Гвиано собственной персоной. Он радостно пропищал:

— Ах, как хорошо, что я вас застал, друг мой! А это кто? Ваш приятель Эккерт? Очень приятно. Гвиано… Я слышал, что вы сегодня покидаете нас? Какая жалость!.. Я не имел возможности этот месяц вас видеть. У меня такие неприятности. Исчезли четыре узника. И вы знаете, чья это работа?

Фойа пожал плечами.

— Этого паршивца Бартоломео!

— Да что вы?!

— Это доказано! Он, прохвост, сознался наконец на допросе, что замешан в этом деле… Правда, пока не сказал, куда скрылись беглецы.

— Ну, еще скажет! — уверенно сказал Фома.

— Разумеется! Без сомнения. Скажет! Если, конечно, не сдохнет во время допроса.

— Вот негодяй! — сказал Фома.

— Мерзавец! Из-за него я чуть места не лишился. Бандит!

— Как чувствует себя супруга?

— Ах, благодарю вас! Она так жалела, что не может поехать со мной! Вам сердечный привет. Мы хотим посетить вас в Швейцарии.

— Милости прошу в любое время! Буду счастлив.

— Прощайте, синьор! Всегда буду помнить ваше лечение!

— Хе-хе! Чего уж там! Прощайте!

— Прощайте!

Дверь захлопнулась.

— У Еремы лодка с дыркой! — воскликнул Фома.

— У Фомы челнок без дна! — отозвался Ерема.

Оба радостно захохотали.

Мчался поезд через Италию и Швейцарию.

Потом экспресс пересек Австрию и Германию. Затем— Польшу. И вот уже — милая, прекрасная Родина.

Москва… За нею — Волга… Нижний Новгород. Родной завод…

Бурлакова по дороге в кузнечный цех встретил секретарь цехового комитета МОПРа Зюкин. Он сказал:

— Ты ведь у меня задолжник, Фома Игнатович! Чтоб сегодня же уплатил взносы за два месяца! Понял?

— Виноват! Уплачу!

— Давай, давай!

Затем Фома повстречал секретаря заводской ячейки МОПРа Шарко. Шарко сказал:

— Ты чего это так долго ездил? Мы тут прямо уж не знали, что и подумать!

— Да, пришлось подзадержаться. Не по нашей вине. Там, понимаешь, волокиту развели…

— Я ж и говорю — чего было задерживаться без толку! Наша подшефная четверка-то удрала из тюрьмы! Ты знаешь?

— Да, слышал.

— Так что понапрасну вы с Седых катались?

— Выходит, напрасно.

— Я ж и говорю.

— Ты извини, Степа, я по кузне стосковался! Побегу! Мне еще до смены надо пресс отладить!

И вот Фома Бурлаков вновь у своего пресса.

С каким наслаждением включил он рубильник! С каким удовольствием подставил он под ковку коленчатый вал! Лицо его светилось радостью.

То же выражение беспредельной радости можно было увидеть и на лице Еремы Седых. Он вновь привычно трудился в своем цехе, колдуя над сборкой мотора.

И заводские звуки казались ему чудесной музыкой.

А у кузнечного пресса стоял богатырь Фома Бурлаков и ковал, ковал, ковал горячий металл.

Это и было для него — Счастьем!