Динамика российского конституционализма в прошлом и настоящем

Развитие конституционализма – принципиальный элемент исторического процесса Нового и Новейшего времени. Понятие конституционализма имеет в современной литературе три смысла: во-первых, Основной закон государства и система публично-правовых актов, принятых в его развитие; во-вторых, система политических и публично-правовых институтов, формирование которых обеспечивает реализацию конституционных норм (верховенство права, народный суверенитет, разделение властей, парламент, независимый суд, контроль конституционности законов); в третьих, социальное движение, имеющее целью создание гражданского общества, правового государства и закрепление этих принципов в основных законах государства и практике функционирования его институтов. Последнее понимание термина особенно актуально для стран, где (как в России) демократические учреждения находятся на стадии формирования.

Актуален анализ конституционной динамики в рамках конкретных моделей конституционных преобразований с учетом специфики политико-правовых традиций тех стран, где они представлены. Цель состоит в том, чтобы выявить и проанализировать основные национальные модели конституционных изменений и продемонстрировать возможности использования теории конституционных циклов для их анализа. Региональные и национальные модели преобразования конституций раскрываются путем углубленного рассмотрения принятия и изменения конституций в различных типах конституционализма (писаного и неписаного; гибкого и жесткого; договорного или делегированного), а также типах политических режимов, которые схематически определяются как парламентские, президентские, смешанные, но на деле имеют значительное число модификаций.

В основе предлагаемого подхода лежит концепция конституционных циклов, которая позволяет устанавливать соотношение статических и динамических компонентов конституционного процесса и выявлять его сходные фазы в различные исторические периоды и в разных правовых культурах. Метод цикличности широко представлен в естественных и гуманитарных науках (например, теория экономических циклов Н.Д. Кондратьева; социологические концепции П.А. Сорокина, теория смены цивилизаций А. Тойнби). Вопрос о возможности использования циклических теорий при исследовании конституционного развития был поставлен относительно недавно, и хотя в современной литературе все чаще можно встретить упоминания о циклической динамике эволюции конституционного права, эвристический потенциал данной познавательной модели раскрыт пока далеко не полностью. До настоящего времени он занимал недостаточное место в исторических и историко-правовых исследованиях. Восполнение данного пробела представлено в нашей теории конституционных циклов.

Теория конституционных циклов применительно к России

Нами предложено следующее определение конституционного цикла. Цикл есть движение системы от одной стабильности к другой через ряд промежуточных стадий, которые характеризуются неполной стабильностью или ее утратой. Конституционный цикл – период времени, в ходе которого в обществе через известные промежутки времени происходит смена основных состояний конституционного регулирования – от утраты старой конституции (Основного закона) – к принятию новой, а затем трансформации последней под влиянием реальности. Определяющую роль здесь играет социально-психологический компонент – укорененность в умах известных представлений и их последовательная смена под влиянием логики политического процесса. Движущей силой является конфликт правосознания общества и позитивного права. Типология циклов, разработанная на основе их сравнения в разных странах, включает следующие варианты: большие и малые циклы; полные и неполные; правильной формы и деформированные.

Механизм цикличности выражается в смене трех фаз – отказа от старого Основного закона (деконституционализация); принятие нового (конституционализация); и процесс изменения новой конституции под воздействием изменившейся социальной реальности (реконституционализация). Россия представляет не линейную, но именно циклическую модель исторического развития конституционализма. Каждый цикл включает в себя фазу деконституционализации – подъем конституционализма нового типа (фаза завышенных политических ожиданий), фазу конституционализации или практической реализации конституционных принципов и выяснения их конфликтности с реальностью (начало политического разочарования), и наконец, фазу перехода к реконституционализации – ограниченной демократии, а затем и к авторитаризму (при полной политической апатии общества), после чего циклы возобновляются вновь через известный промежуток времени.

При изучении динамики конституционной цикличности и особенностей ее национальных выражений было важно выявить, что является побудительным стимулом для этого процесса изменения права (внутренняя имманентная логика развития или какие-то внешние обстоятельства); как соотносится старое и новое право в условиях конституционных кризисов; каков порядок изменения правовых норм. С этих позиций разработаны теоретические подходы к проблеме технологии конституционных изменений, дается анализ их основных типов – конституционной революции и конституционной реформы, проводится типология переходных периодов и факторов, определяющих их результаты. В центре внимания оказываются Конституанты – институты конституирующей (учредительной) власти разных стран, в задачу которых входила разработка новых конституций или реформирование старых путем внесения поправок. С технологической точки зрения анализ этих институтов особенно важен в сравнительной перспективе. Данный подход позволил далее показать механизмы конституционных изменений, в частности таких факторов, как выбор времени конституционных преобразований, анализ мотивов планируемых реформ, институты и процедуры их осуществления, решение проблемы легитимности изменений и новых конституционных установлений. В целом это позволило, на наш взгляд, выйти на качественно новый уровень анализа конституционных реформ, перейдя от их описания к сознательному планированию и возможности прогностических оценок.

Сравнительное изучение больших конституционных циклов позволяет, таким образом, выявить общее и особенное между ними в различных правовых системах, определить соотношение правовых норм и институтов в процессе демократической трансформации общества. Анализ динамики конституционных реформ представлен нами по таким направлениям, как реконструкция общих свойств конституционной традиции данной страны, концепция реформ, способы изменения конституции; их этапы; содержательные особенности по регионам и странам. Способы изменения конституций подразделяются на правовые и неправовые (конституционная реформа и конституционная революция). Основное внимание (в перспективе теории циклов) обращено на анализ правовой преемственности и ее разрыва в ходе принятия конституций, соотношение конституирующей и конституционной власти. Это включает такие параметры исследования, как изменения основного закона в целом и частичные изменения; процедура внесения поправок; изменения путем заполнения пробелов и разрешения противоречий; различные направления изменений путем судебного толкования. Раскрывается роль таких институтов, как парламент, президент и конституционное правосудие в процессе конституционных изменений в разных странах.

Российская модель конституционализма, столь многим обязанная французской, может, как и последняя, интерпретироваться как циклическая, причем понимание специфики этой цикличности очень важно для объяснения перспектив ее развития. Конституционные циклы в России представляли собой объективное следствие движения к демократии и в этом смысле были отнюдь не эфемерным образованием. Как и в других странах, конфликт права (как нормативной системы) и его социальной эффективности составлял основу и определял содержание конституционной цикличности. Однако общие особенности российского конституционализма не могли не сказаться на конфигурации российских циклов, продолжительности их отдельных фаз, а также интенсивности соответствующих изменений.

Эти особенности российского конституционализма понятны в широкой сравнительной перспективе: отсутствие социальных предпосылок для конституционализма в виде развитого гражданского общества и правового государства, – с одной стороны, и наличие серьезных препятствий для него, традиционное сословное общество и система служилого государства – с другой; конфликт общества и государства, социальной и правовой модернизации как двух основных ее типов, а также постоянное принесение правовой модернизации в жертву социальной; конституционная отсталость страны; конституционная модернизация в качестве основного способа преодоления противоречия; радикальная конституционная революция как основной (и единственный) способ принятия новых конституций в ходе всех конституционных циклов.

Выраженная цикличность российской модели конституционного развития является отражением нестабильности правовой системы. Эта нестабильность проявляется в последовательной смене периодов деконституционализации, конституционализации и реконституционализации, причем каждый раз на основании новых идеологических принципов и соответствующих иностранных моделей. Эти конституционные революции, радикально отвергающие предшествующую модель (а часто и всю историческую традицию), не содержат конструктивных элементов обеспечения политико-правовой преемственности, что делает их конституционные достижения крайне непрочными. В результате не возникает стабильной конституционной традиции, которая обеспечивает преемственность и легитимность провозглашаемых прав, а также фундаментальных отношений собственности и власти, что в свою очередь тормозит конституционную модернизацию. Угроза новых конституционных кризисов и последующих реконституционализаций остается постоянным фактором российского общества, периодически приводя в действие механизм завершения очередного цикла авторитарной фазой.

Особенность российских циклов XVII–XX вв. состоит в их жестком содержании: совпадая по формальным признакам (фазам развития), каждый из циклов стремится в то же время радикально отрицать предыдущий.

Теория конституционных циклов и периодизация истории российского конституционализма

В истории России можно выделить три больших конституционных цикла: цикл эпохи Смутного времени (начало XVII в.); цикл начала ХХ в. (1905–1918 гг.); цикл конца ХХ в. (1989–2007). Интерес для нас представляют именно большие конституционные циклы, а не малые (в принципе, они вписываются в так называемый «закон маятника», представленный в российском контексте чередованием реформ и контрреформ на пути модернизации). Малые циклы отражают, скорее, формы саморегуляции политической системы, которые могут иметь внешнее сходство при различном качественном наполнении. Большие циклы, напротив, гораздо более информативны для раскрытия содержательных, качественных параметров конституционализма. Большой конституционный цикл может охватывать различный период времени, но непременно включает три основные фазы (некоторые из них могут быть только обозначены, в то время как другие получают гипертрофированное выражение).

Первый цикл эпохи Смутного времени (начало XVII в.) – отражает процесс генезиса конституционных форм и определяется понятием протоконституционализма (в виде так называемого «аристократического конституционализма» известного также странам Западной Европы). Однако в нем тем не менее уже можно различить три основных фазы. Первая фаза: кризис легитимности политической системы, связанный с прекращением династии (самозванчество как проявление этой тенденции). Политическим выражением кризиса является конфликт боярства с царским самодержавием, восходящий к началу процесса централизации власти и установлению самодержавия в России. Теоретическим выражением спора о форме правления становится осуждение боярством тирании И. Грозного, причем аргументы сторон напоминают те, которые выдвигались монархомахами в Западной Европе периода религиозных войн. Б. Годунов стал царем путем избрания, но не пошел на ограничение своей власти (не дал боярам ограничительной записи). В этом – источник конфликта с боярством и основная политическая причина начала Смуты. Вторая фаза: попытки ограничения монархической власти договором в пользу Земского Собора и Боярской Думы (договор бояр с В. Шуйским 1606 г. и королевичем Владиславом в 1610 г.). «Впервые в Московском государстве появляется проект (договор) ограничения царской власти» – констатировал В.О. Ключевский. Третья фаза (реконституционализация): Земский Собор 1613 г., выборы нового царя и новой династии, развитие политической системы от сословно-представительской монархии в сторону абсолютизма и его окончательное утверждение в ходе преобразований государственного строя Петра Великого в первой четверти XVIII в.

Второй из российских больших циклов (пик которого приходится на 1905–1918 гг.) связан с переходом от абсолютизма к республике. Он включает фактически два больших периода (которые также могут интерпретироваться как циклы), первый из которых определяется переходом от самодержавия к конституционной монархии дуалистического типа, а второй – от данного специфического режима (определяемого как мнимый конституционализм) к демократической республике с последующим установлением режима номинального конституционализма (однопартийной диктатуры). Рассматривая данный (второй) конституционный цикл как единое целое, можем четко выделить три основных фазы. Первая фаза (деконституционализации) определяется кризисом легитимности абсолютной монархии (самодержавного строя). Необходимость перехода от абсолютизма к правовому государству стала осознаваться еще в XVIII (проекты верховников 1730 г.) и особенно XIX и начала ХХ вв. (в проектах политических и конституционных преобразований, в частности – проектах Основных законов, разработанных либерально-конституционным движением в 1904 г.), но реально эта проблема была поставлена лишь на переломном этапе первой русской революции. На этом этапе в результате конституционной революции 1905–1907 гг. начинается переход от абсолютизма к дуалистической монархии. Вторая фаза (конституционализации) – связана с поиском оптимальной формы правления в условиях нарастающего системного кризиса: она включает непоследовательное правовое оформление конституционной монархии дуалистического типа (Манифест 17 октября 1905 г. и Основные законы Российской империи в редакции 1906 г.), быстро трансформировавшейся в режим мнимого конституционализма, а затем (в результате февральской революции 1917 г.) к республике (провозглашенной Временным правительством 1 сентября 1917 г.), поиск юридического оформления которой должен был завершиться с созывом Конституанты (Учредительного собрания) для принятия Основного закона (1917– начало 1918 гг.). Учредительное собрание успело принять республиканскую форму правления 5–6 января 1917 г. Третья фаза (реконституционализация) – представляет собой отказ (с насильственным роспуском Учредительного собрания) от предшествующей модели конституционализма, узурпацию власти и установление режима номинального конституционализма (1918–1989 гг.). На этой третьей фазе (которая продолжалась фактически на всем протяжении существования советского номинального конституционализма) конфликт либерального конституционного права и социальной эффективности был снят с помощью принесения права в жертву абстрактным утопическим принципам фактического равенства и социальной справедливости (они рассматривались массами как гарантии социальной значимости и эффективности правовых норм). Все это достигалось с помощью искусной подмены реального рационального конституционного права номинальным, единственной подлинной социальной функцией которого становилось камуфлирование политической реальности (советские конституции 1918, 1924, 1936 и 1977 г.). Кроме того, третья фаза второго конституционного цикла может быть определена как «реконституционализация» лишь с большой долей условности, поскольку возвращала ситуацию к доконституционным порядкам, реально восстанавливая социальные институты и практику российского традиционного общества (систему принудительного труда и неограниченного государственного контроля).

Третий конституционный цикл (1989–2010-е гг.) начал развиваться с растущим осознанием бесперспективности модели номинального конституционализма и однопартийной диктатуры, особенно в период так называемого «застоя», появлением альтернативной политической культуры (правозащитное движение, формировавшееся активно с 60-х гг. ХХ в.). Он начал реально развиваться с конца 1980-х г. и завершается в настоящее время. Особенность данного (третьего) цикла состояла в том, что он (как и два предшествующих) был деформирован распадом государства. В этом цикле прослеживаются также три основные фазы: деконституционализация – кризис легитимности советской модели номинального конституционализма в союзном масштабе в 1989–1991 г., а затем в российском – в 1991–1993 г.; конституционализация – принятие новой Конституции 12 декабря 1993 г. в результате конституционной революции, а в настоящее время, особенно после 2000 г., стали проявляться признаки третьей фазы – реконституционализации. На этой фазе мы стали свидетелями трудного поиска соотношения новых конституционных норм (отчасти заимствованных извне, отчасти соответствующих предшествующим российским либеральным традициям) и изменившейся социальной реальности. Сохраняет, поэтому, актуальность вопрос: что представляет собой третья фаза современного конституционного цикла и может ли этот цикл, как и предшествующие, закончиться воссозданием авторитарной модели в одной из возможных многочисленных модификаций? Некоторые тенденции развития российской политической системы новейшего времени делают такое завершение третьего конституционного цикла весьма вероятным.

Типология российских конституционных циклов

Сравнение трех конституционных революций – XVII, начала и конца ХХ в. позволяет констатировать их структурное сходство.

Во-первых, по побудительным мотивам и началу возникновения. Можно констатировать структурное сходство трех кризисов, в основе которых лежал конфликт легитимности и законности (существующее конституционное устройство отбрасывается во имя изменившихся представлений общества или его части о социальной справедливости). Содержание конфликта в первом случае определялось поиском легитимного носителя власти; во втором – стремлением либерализма противопоставить прежней легитимности самодержавия (принцип монархического суверенитета) новую (принцип народного суверенитета), а ключевым предметом споров стала интерпретация прерогатив монарха в Основных законах в редакции 1906 г. и модель конституционного устройства, выносимая на Учредительное собрание. В третьем случае конфликт легитимности и законности также выступал как движущая сила конституционного кризиса, выражавшегося в противопоставлении утратившей легитимность советской правовой системы новой, основанной на демократической легитимности (ключевой предмет споров – судьба ст. 6 Конституции 1977 г. о руководящей роли партии, наследовавшей в этом смысле самодержавию, и прерогативы президента как гаранта конституции).

Во-вторых, по логике разворачивания: все они проходят три фазы (напоминающие гегелевскую спираль) и завершаются (возможно, за исключением последнего цикла) не менее радикальной реконституционализацией, возвращающей ситуацию к доконституционным порядкам (что закладывает основу для следующего разрушительного цикла). В ходе трех конституционных революций данный переход имел не линейный, но циклический характер, включая отказ от существующей правовой системы, введение новой (демократической) конституции, наконец, последующего согласования ее с реальностью, которое во многом вело к восстановлению дореволюционных порядков (если не формально-юридически, то фактически).

В-третьих, они сходны по своему политическому выражению (конституционная революция, а не конституционная реформа, т. е. такое изменение действующего Основного закона, которое не опирается на его нормы, в результате чего каждый раз происходит разрыв правовой преемственности). Обращает на себя внимание сходство общей динамики конституционных кризисов в России XVII – ХХ в. В первом случае речь шла о переходе от одной концепции самодержавия – к другой (от тирании к легитимной монархии). В двух других случаях речь шла о переходе от системы абсолютизма (монархического в первом случае и однопартийного во втором) к политической демократии в ее современном понимании (система, признающая верховенство прав человека, правовое государство, разделение властей).

В-четвертых, на пике всех больших циклов ставится под вопрос сохранение единства государства (распад и восстановление во всех трех случаях). В результате ослабления политической власти усиливаются центробежные тенденции. В ходе конфликта дебатируются различные модели соотношения центра и регионов – конфедерации, федерации, автономизации, различных вариантов деволюции и местного самоуправления. В конечном счете, однако, доминирующей оказывается такая модель, которая позволяет восстановить реальный контроль центра (в виде возвращения к унитаризму, квазифедерализму или выстраивания единой властной вертикали). Специфика процессов децентрализации также имеет значение: в первых двух случаях они сопровождались внешней интервенцией, в последнем – имели спонтанный характер.

В-пятых, существует сходство институциональных параметров конфликта: он включает противостояние между законодательной и исполнительной властью, так называемое двоевластие (непрочный баланс сил) и последующее разрешение в пользу одной из ветвей власти (всегда – исполнительной). Достаточно проанализировать с этой точки зрения разворачивание конституционного кризиса 1993 г. Сразу после ликвидации однопартийной системы и провозглашения конституционных принципов демократии, прав человека и разделения властей, начинает формироваться двоевластие, происходит кристаллизация двух полярных центров власти – Верховного Совета и Президента. Конституционная легитимность (опора на действующее позитивное право) являлась серьезным аргументом противников усиления президентской власти и основанием требований ее ограничения. В этих условиях сформировался конфликт двух типов легитимности – парламентской и президентской. Он типологически очень сходен с конфликтом между легитимным Временным правительством и большевиками, опиравшимися на суррогатные органы представительства (советы), а еще ранее – Думы и монарха в начале ХХ в. Это наблюдение может быть продолжено указанием на сходство роспуска Верховного Совета президентом в 1993 г., роспуска Учредительного собрания большевиками и роспуска Государственной Думы П.А. Столыпиным (так называемый «государственный переворот» 3 июня 1907 г.) с последующим изменением структуры избирательного законодательства в пользу исполнительной власти. В период Смуты двоевластие было представлено конфликтом монарха и боярской аристократии (стремившейся ограничить его власть с помощью Земского собора и Боярской Думы). В результате подобных конфликтов двоевластие разрешается в конечном счете в пользу исполнительной власти – монарха, диктатора, президента.

В-шестых, определенное типологическое сходство переходных политических режимов, возникающих в ходе трех конституционных революций и их идеологии. В первом случае это сословно-представительная монархия, эволюционирующая в абсолютизм. Во втором – дуалистический режим в форме конституционной монархии, тяготеющий к юридическому и реальному перевесу исполнительной власти над законодательной. Эта неустойчивая форма при переходе к республике быстро уступает место однопартийной диктатуре, являющейся фактической реставрацией абсолютизма. В третьем – это формально также дуалистический режим с уникальной формой правления (прямых аналогов которой не существует) с выраженным перевесом президентской власти. Современная модель фактической сверхпрезидентской республики типологически выступает как историческое продолжение предшествующих форм абсолютизма, сословно-представительной монархии и, особенно, монархического конституционализма, возникших в результате предшествующих конституционных революций. В обоих случаях (1905 г. и 1993 г.) глава государства является гарантом конституции, наделен не только исполнительной, но и существенной законодательной властью (указы с силой закона). В обоих случаях существует сфера конституционной неопределенности, позволяющая интерпретировать так называемые «спящие полномочия» главы государства в пользу широкой трактовки административных прерогатив исполнительной власти. Наконец, в обоих случаях конструкция разделения властей не исключает ее трактовки в направлении мнимого конституционализма.

В-седьмых, констатируем поразительное сходство по продолжительности развития российских циклов (10–15 лет в активной форме).

Каждый из циклов имеет свою телеологию, задаваемую всем предшествующим развитием и логикой конституционного кризиса, породившего его к жизни. Первый цикл имел целью противопоставить нелегитимной монархии – легитимную; второй – противопоставить абсолютизму конституционное государство – народное представительство в форме конституционной монархии или республики. Он заключался в стремлении преодолеть дуализм права и правосознания путем создания демократических институтов, но завершился введением номинального конституционализма (который фиксировал элементы правосознания архаичных крестьянских масс, но сделал конституционализм фикцией). Третий определялся стремлением к переходу от номинального советского конституционализма к реальному. Таким образом, по своим объективным задачам третий цикл ближе к либеральному этапу конституционной трансформации, чем к этапу завершения второго цикла, отрицанием которого изначально являлся. Сходство всех предшествующих циклов увеличивается благодаря тому, что все они развивались совершенно спонтанно, осуществлялись с разрывом правовой преемственности и имели сходство на завершающей стадии реконституционализации – авторитарный режим и конституционный застой, в недрах которого готовилась конституционная революция, открывавшая следующий цикл.

Теория конституционных циклов и юридическое конструирование реальности

Представленная концепция конституционных циклов имеет универсальное значение, раскрывая соотношение позитивного конституционного права с меняющимися правовыми ожиданиями общества. Особенно актуально ее применение при изучении движения от авторитаризма к демократии в обществах переходного типа. Конституционализм обеспечивает ресурсы, позволяющие переходным обществам двигаться от авторитаризма к демократии, сохраняя при этом параметры социальной и политической стабильности. Однако эволюционистские и линейные концепции такого перехода не отражают его трудностей, возможности разрывов (подчас длительных), отклонений и прямого регресса (в виде мнимого и номинального конституционализма).

Рассмотренный подход имеет следующие преимущества: он позволяет, во-первых, на доказательном уровне реализовать сравнительный подход, в частности, определить, в какой степени классическая модель западной демократии и конституционализма может быть эффективно реализована в других регионах мира. Данная концепция очерчивает различные подходы к конституционализму в политической мысли и на практике, в разные периоды, показывая, как смещался баланс между авторитаризмом и либерализмом. Этим она открывает возможности стадиальных асинхронных сравнений по разным странам.

Во-вторых, анализ российского конституционализма проводится на всем протяжении его исторического существования. Это позволяет понять динамику конституционализма, объективные трудности его реализации, причины повторяемости основных моделей и форм их реализации. В частности, решить в какой степени новые институты эффективны при решении проблемы традиционного общества; как возможно практически использовать объективные различия между формально-правовой и реальной (социологической) характеристикой традиционных институтов; в какой мере целесообразно сохранить разделение социальных и технологических (или инструментальных) параметров реформы. Подчеркивается важность конституционных процессов для обществ, находящихся в ситуации перехода и представляется обоснованным вывод, что посткоммунистические конституционные преобразования в России еще далеки от завершения.

В третьих, появляется возможность раскрыть механизмы цикличности и, соответственно, предложить стратегии конституционных реформ на разных стадиях процесса. Речь идет о создании такой конституционной инженерии, которая включала бы ряд рассмотренных констант – историческая традиция (историческая справедливость, легитимность новых установлений); позитивное право (как выражение конфликтной динамики преобразований); технологии реализации законодательства. В частности, удается показать связь конституционализма с разработкой стратегии и осуществлением принципиальных реформ на современном этапе – конституционной, федеративной, земельной, административной, судебной.

Прогностическая функция концепции представляется чрезвычайно актуальной, поскольку дает возможность избежать ошибок прошлого и реализовать систему социальных амортизаторов, смягчающих деструктивные последствия будущих конституционных циклов. Например, констатировавшееся сходство заключительной фазы ряда предшествующих конституционных циклов, ставит проблему альтернативности демократии и авторитаризма в более широкий сравнительно-исторический контекст.

Печатается по изданию: Медушевский А.Н. Размышления о современном российском конституционализме. М., РОС-СПЭН, 2007. С. 30–44.

 

Модернизация в России: правовые формы, стратегии и технологии реализации в XVIII–XX вв

Переход от традиционного (сословного) аграрного общества к индустриальному (массовому) повсюду создает предпосылки социального конфликта. Социальная основа конфликта – трудность для традиционного сознания и социальных структур приспособиться к реальности глобализирующегося, коммерциализирующегося и индивидуализирующегося мира. Современные дебаты о модернизации включают такие ее трактовки, как консервативная, либеральная и даже (несмотря на негативный опыт ХХ в.) «социалистическая модернизация». Различаются эндогенные и экзогенные факторы модернизации, она предстает в правовых и неправовых формах. Последние также представляют значительное число вариантов. Диаметрально противоположны и усматриваемые цели модернизации: для одних – радикальная перестройка общества, для других – исключительно технологические заимствования и инновации. Наконец, существенно по-разному интерпретируются инструменты модернизации – общество, государство, религиозные или политические движения, бюрократия, творческие группы или индивиды. Анализ чрезвычайно богатого исторического опыта российской модернизации позволяет дать более четкую интерпретацию данного явления, выстроить типологию правовых форм и стратегий модернизации, выяснить причины срывов на этом пути, установить эффективность технологий, применявшихся реформаторами с большим или меньшим успехом.

Содержание основных понятий

Возможны две интерпретации смысла понятия «модернизация». Первая, и более широкая, интерпретация, делает упор на состояние общественного сознания: модернизация состоит в том, чтобы распространить стандарты современного рационального сознания в традиционном обществе. Понятие современности оказывается относительным. Другая интерпретация связывает модернизацию с достижением определенных стандартов социального и экономического развития (урбанизация, образование, появление интеллигенции, бюрократизация). Если первая интерпретация фактически понимает понятия рационализации и модернизации как тождественные и присущие любой эпохе в развитии человечества, то вторая – акцентирует внимание на специфике процесса модернизации в новое и новейшее время. Она имеет принципиальное значение: в условиях, когда мир становится единой системой (идет процесс «глобализации»), отставание отдельных стран в темпах развития (прежде всего в военной сфере, экономике и области высоких технологий) содержит угрозу потери независимости – национального суверенитета. Следствием становится раздел мира между великими державами (империями); рост конкуренции между ними; появление феномена догоняющего развития или европеизации (поскольку страны Западной Европы стали в этот период центром высоких технологий). Становится возможным далее говорить о различных эшелонах модернизации, ее этапах, соотношении модернизации первого, второго и третьего уровней.

Подобная трактовка модернизации, однако, отнюдь не тождественна рационализации общественной жизни в целом: напротив, она может вести к ее ретрадиционализации во имя достижения быстрого успеха в отдельных стратегически важных областях государственного развития. Это означает, что цели модернизации могут вступать в противоречие с потребностями общественного развития и даже блокировать его. Выражением противоречия становится официальная, насаждаемая государством идеология (выраженная, как правило, в позитивном праве), – с одной стороны, и представления различных общественных сил о социальной справедливости, которые противостоят утилитарным задачам прагматической трактовки модернизации, – с другой.

Фундаментальный конфликт правосознания и позитивного права в Новое время выступает основной причиной кризиса Старого порядка и революции, ведет к формированию правового дуализма и цикличности развития политических систем стран мира. В России потребность в модернизации была осознана в период реформ Петра Великого в начале XVIII в., а затем стала основой программы, последовательно осуществляться государством в ходе реформ сверху в XVIII– начале XX вв., основными направлениями которых становились европеизация общества, кодификация права и преодоление правового дуализма, формирование правящего класса и рационализированной административной системы (бюрократии).

Модернизация снизу (со стороны общества) – явилась другим проявлением той же потребности: она стала предметом осмысления основных течений русской общественной мысли – в классических дискуссиях славянофилов и западников, консерваторов и либералов, народников и марксистов в XIX и начале ХХ в. Модернизация снизу выступает как попытка осуществления преобразований традиционного общества одним из трех путей: а) стимулирования власти на проведение необходимых реформ (например, проекты XVIII в.); в) соучастия в ее реформировании (например, в эпоху Великих реформ 1860-х гг. XIX в.); с) путем противостояния ей (например, проекты политических партий начала ХХ в.).

Наиболее четко соотношение различных стратегий модернизации проявилось на разных этапах обсуждения аграрного (крестьянского) вопроса: исходная конструкция (служилого государства); споры о ее реформировании в Уложенных комиссиях XVIII в.; проведение Крестьянской реформы 1861 г. и обсуждение ее условий и последствий; программа Столыпинской аграрной реформы; проблемы аграрной революции и реформы в течение ХХ в. Одни усматривали выход из конфликта в разрушении традиционного аграрного общества, другие – в конструктивных преобразованиях и адаптации к объективным изменениям. Данный конфликт, как показывает история, может быть разрешен двумя способами – с разрывом правовой преемственности (революция) или ее сохранением (радикальная реформа).

Модернизация и ретрадиционализация

В современной литературе господствует представление о том, что модернизация всегда ведет к рационализации общественных отношений. Теория общественного (рационального) выбора, лежащая в основе этих предположений, представляет этот выбор как вполне осознанный процесс – результат своеобразного «общественного договора» между индивидами, различными группами общества или обществом и государством. В результате его заключения стороны договариваются об установлении или изменении правил игры, порядке и условиях пересмотра этих правил, а также процедурах разрешения возможных конфликтов. Они готовы пойти на то, чтобы отдать часть своих прав государству для обеспечения стабильности правовой системы и отношений собственности, основных этических ценностей. Становится возможен математически точный «расчет согласия» сторон при выборе правовых рамок деятельности. Критики теории рационального выбора, однако, справедливо указывали, что она может действовать лишь при наличии ряда допущений – абсолютной свободы участников договора, их полной информированности об условиях и последствиях его заключения, наконец, способности сторон эффективно (и на основе консенсуса) осуществлять пересмотр соответствующих договоренностей в будущем, в случае изменения первоначальных условий.

Очевидно, что в традиционном обществе отсутствуют все три условия для рационального выбора: общество – несвободно, население (как правило, неграмотное) плохо представляет смысл происходящих изменений и часто относится к ним враждебно, наконец, правовые механизмы разрешения конфликтов действуют очень слабо. В связи с этим может быть сделан вывод о различии смысла понятий «рационализации» и «рационального поведения» в традиционном и современном обществе. Но сделать «расчет согласия» чрезвычайно трудно (если вообще возможно), что делает актуальной проблему срывов модернизации и технологий ее проведения.

Модернизация ведет к усилению неравномерности развития, проявлению феномена относительной отсталости страны по сравнению с другими странами. Выражением этого становится социально-политический конфликт, который может найти разрешение в двух основных формах – революции или радикальной реформы. Под «социальной революцией» исходя из этого, следует понимать быструю и основательную трансформацию государства и социальной структуры, сопровождающуюся или частично осуществляемую путем разрыва правовой преемственности – классового восстания снизу. Под реформой – те же радикальные изменения, осуществляемые государством правовым путем (с сохранением правовой преемственности) сверху (без уничтожения традиционного правящего класса). С этой точки зрения интерпретируется Французская, Русская и Китайская революции как классические образцы «аграрных революций», а также Иранская революция и попытки повторить ее в традиционных исламских обществах, которые могут быть поняты лишь в контексте глобального процесса модернизации.

В современной науке широко используется понятие аграрной революции, взятое из лексики французской и русской революций, интерпретация которого, однако, далека от единства. Современная теория аграрной революций Нового времени объясняет их исходя из общего кризиса традиционных аграрных обществ в условиях модернизации. Постановка проблемы в историографии различала три основных типа перехода к современному (индустриальному) обществу – буржуазные революции, высшим выражением которых стала западная форма демократии (Англия, Франция и США), «консервативная революция сверху», завершившаяся фашизмом (Германия, Италия и Япония); и крестьянские революции, ведущие к коммунистическому эксперименту (Россия и Китай). Исключение составляет Индия, которая до настоящего времени избегла этого выбора.

Методы модернизации, избранные в одной группе стран, изменяют постановку проблемы в других странах, которые получают определенную возможность выбора – реализуя «преимущество отсталости». Революционная модель получает обоснование в теориях правового нигилизма и волюнтаризма, а ее инструментом становится политический радикализм. Реформационная модель (в основе которой лежит либеральная концепция преобразований), напротив, отстаивает путь правовой преемственности, рациональных изменений, осуществляемых государством. Предпосылки для столкновения этих двух моделей общественного развития были представлены в России XIX– начала ХХ вв.

Основное внимание в историографии уделяется не столько причинам революций, сколько их динамике и результату – характеру социальных изменений и природе политических режимов. Этот результат, однако, может быть различен – вести не к модернизации, но ее противоположности – ретрадиционализации (возвращению вспять к примитивным социальным порядкам и архетипам сознания).

Аграрный вопрос как проблема легитимности земельной собственности

Понятие «аграрный вопрос» – есть теоретическая конструкция, выражающая кризис традиционного общества в условиях модернизации и развития рыночных отношений. Различные подходы не одинаково интерпретировали смысл «аграрного вопроса». В предшествующей советской историографии содержание аграрного вопроса в широком смысле усматривалось в классовом конфликте по поводу земельной собственности и связанной с этим социальной борьбе. В узком смысле оно сводилось к вопросу о методах устранения докапиталистических отношений в сельском хозяйстве. Соответственно решение аграрного вопроса виделось в революции – экспроприации земельной собственности с последующим ее переделом или национализацией.

Наша концепция состоит в интерпретации аграрного вопроса как осознания обществом легитимности прав на владение землей. Там, где осознается несправедливость системы распределения земельных ресурсов (независимо от реальной ситуации в экономике страны), он существует. Там, где такое осознание отсутствует в широких массах или представлениях мыслителей его (во всяком случае, как социального феномена) нет, даже при наличии экономически неэффективной и политически необоснованной правовой системы земельной собственности. Возможным становится объяснить и другие важные противоречия, с которыми столкнулась предшествующая историография: почему аграрный вопрос не возникал в древности, но проявился в Новое время? Почему одна и та же программа его решения на одном этапе исторического развития отвергается, казалось бы, навсегда, на другом вновь становится востребованной и находит практическую реализацию? Почему использование одной и той же программы дает неодинаковый результат в разных странах при сходстве их аграрных институтов или, наоборот, почему один и тот же результат возникает независимо от различия исходных условий? Наконец, почему одни страны были ввергнуты в пучину аграрной революции, а другие решили эту проблему путем реформ?

Центральной проблемой при такой постановке вопроса оказывается легитимность форм землевладения и землепользования. Легитимность собственности определяется порядком ее распределения в обществе; способами ее приобретения в прошлом и средствами ее защиты в настоящем.

Представления общества о справедливом или несправедливом порядке распределения собственности – определяется во многом статусом права собственности в общественном сознании. Вопрос о том, является ли право собственности фундаментальным и естественным правом (наряду с высшими ценностями демократического общества и другими основными конституционными правами как жизнь, свобода и личная безопасность) – остается предметом острой дискуссии в современной правовой литературе. Этот спор стал особенно интенсивным в странах, где необходимость решения аграрного вопроса совпала с переходом к демократии и необходимостью принять новую конституцию. Другой аспект той же проблемы конституционного закрепления собственности выражается в ответе на вопрос: какой собственности – частной или публичной. С точки зрения классических представлений о собственности (восходящих к римскому праву и крупнейшим кодексам гражданского права нового и новейшего времени) – выбор может быть сделан только между этими двумя формами собственности. Однако в большинстве обществ переходного типа (к которым отчасти принадлежит и Россия) реально существуют так называемые «смешанные» формы собственности, определение точного правового статуса которых не представляется простым и требует исторического анализа их генезиса.

Вопрос о времени (исторической давности) и характере (правовом или неправовом) ее приобретения. Незыблемость права собственности на землю основана обычно на том, что человек впервые завладел ею. В условиях аграрных конфликтов и перенаселения этот мотив приобретает особенно сильное звучание и может стать решающей предпосылкой для формирования этно-национальных противоречий. Последние связаны с противопоставлением различных национальных историй и мифов, общая цель которых – легитимировать существование данного народа на определенной территории и доказать его «историческое право» на владение занимаемой землей (в особенности если ее перестает хватать на всех). Известное представление российских крестьян о том, что земля «Божья», иногда рассматриваемый как акт сакрализации земли в традиционном обществе, имеет и иную подоплеку, выражая их представление об исторической давности права на землю, противопоставлявшегося государственной конструкции данного права, основанной на нормах позитивного закона.

Особое измерение легитимности – применяемые способы защиты земельной собственности. Основу правовой реальности современного мира составляют понятия – собственность и договор. Социальная реальность, выражаемая этими понятиями, рассматривается как находящаяся вне сферы вмешательства государства, однако защита со стороны последнего необходима для их существования. В развитом гражданском обществе данные правовые институты составляют часть, причем наиболее важную – царства частного права, в которое государство вмешиваться не должно, по крайней мере без веских на то причин. Но как быть в традиционном аграрном обществе, где гражданско-правовые институты не укоренились, понятие собственности по большей части лишено правового смысла, а модернизация требует целенаправленного административного вмешательства и правового регулирования?

Определение основных измерений легитимности земельной собственности позволяет выявить возможные альтернативные стратегии решения аграрного вопроса. В условиях аграрной революции начала ХХ в. радикализация проектов отражала поиск различными течениями и партиями социальной базы в крестьянской стране. Нами была рассмотрена проблема легитимности земельной собственности в России в длительной исторической перспективе – от становления аграрного вопроса во второй половине XVIII в. до современных дискуссий о перспективах его решения в связи с принятием Земельного кодекса Российской Федерации в 2001 г. Комплексный источниковедческий и историко-социологический анализ широкого круга известных и выявленных архивных проектов аграрных реформ и сопутствующей документации позволил осуществить содержательное исследование по основным параметрам аграрных реформ – собственности, государственного регулирования поземельных отношений, сословий и административных институтов планируемых реформ – крестьянской общины, земства, судов.

В качестве ключевых сторон данного подхода следует отметить: анализ феномена аграрных реформ в исторической длительности (рассмотрены проекты и дискуссии по ним за весь период нового и новейшего времени); обращение к сравнительному исследованию таких принципиальных категорий, как земельная собственность и владение землей, правовые и политические институты; специальное внимание к технологиям реформ, способным минимизировать деструктивные последствия радикальных преобразований и обеспечить их легитимность.

Типология проектов преобразования аграрных отношений в истории России

В результате проведенного исследования стало возможным реконструировать ряд основных конструкций аграрных преобразований, представленных в истории России нового и новейшего времени, последовательное выдвижение которых фиксировало реальный масштаб осознания проблемы собственности на землю, а также методов реализации реформ и возможных социальных последствий их проведения.

Первая – представляет ту исходную конструкцию соединения земли и власти в рамках крепостного права, которая составляла сердцевину служилого государства вплоть до начала его реформирования. Направления этого реформирования представлены прежде всего проектами Уложенных Комиссий XVIII в.

Вторая – представлена проектами введения наследственной аренды на землю для крестьян (А.Я. Поленова), которая определила контуры последующих реформационных инициатив (М.М. Сперанского и Н.С. Мордвинова) и далее – движение вплоть до реформы государственных крестьян П.Д. Киселева). Ее появление ознаменовало поиск выхода из жесткой формулы служилого государства.

Третья – постепенного освобождения крепостных с сохранением традиционных форм собственности – наделения крестьян землей с сохранением длительного переходного периода и традиционных общинных институтов. В проектах представлены пути освобождения крестьян, оказавшие реальное влияние на ход и результаты Крестьянской реформы. Это – проекты либеральных сторонников реформы (прежде всего проект К.Д. Кавелина и его реализация в ходе Крестьянской реформы), проекты дворянских комитетов, история их рассмотрения в Редакционных комиссиях. Рассмотрение данной модели позволяет проследить весь путь реализации Крестьянской реформы – от ее проекта до воплощения.

Четвертая – преодоление правового дуализма путем распространения сферы действия гражданского права на обычное крестьянское право (проект Гражданского Уложения Российской империи). Она выражает кризис легитимности той концепции земельной собственности, которая была зафиксирована в позитивном праве и, в то же время – попытку ее модернизации на основе западных образцов.

Пятая – перераспределения земельных ресурсов с гарантией имущественных прав землевладельцев (проект Конституционно-демократической партии). В данной неолиберальной модели прослеживается выработка формулы социальных функций права и социального государства с целью конституционного решения аграрного вопроса.

Шестая – уравнительного распределения государственного земельного фонда в соответствии с единой трудовой нормой (проекты партии социалистов-революционеров и их реализация в законодательстве постреволюционного периода). Она выражает революционный коллапс системы позитивного права российского Старого порядка и стремление решить проблему в соответствии с доминирующими утопическими представлениями крестьянства. В 20-е гг. ХХ в. эти проблемы детально обсуждались в классических трудах Н.Д. Кондратьева и А.В. Чаянова.

Седьмая – экспорта аграрной революции (проект Коминтерна) – есть ни что иное, как попытка компенсировать отсутствие позитивной стратегии преобразования аграрных отношений распространением их экстенсивной формы на другие страны.

Восьмая – приватизации земли (проект Земельного кодекса 2001 г. и его принятие) – выражает доминирующую тенденцию постсоветского периода регулирования аграрных отношений.

Наконец, девятая, бонапартистская конструкция – не реализовалась в России, однако ее проявления и отдельные элементы присутствовали в периоды всех крупных аграрных реформ, особенно в проектах С.Ю. Витте и П.А. Столыпина. Содержание данного проекта – проведение интенсивных рыночных земельных реформ с одновременным усилением авторитаризма власти и лавирования ее между силами традиционализма и модернизации.

Сравнительный анализ этих конструкций позволяет переосмыслить российский опыт аграрных отношений и реформ в рациональных категориях частного и публичного права, очистить его от чрезвычайно устойчивых идеологических стереотипов, постоянно воспроизводимых в историографии и тем самым освободить для научной дискуссии то пространство, которое ныне прочно удерживают представители различных направлений исторической романтики (неославянофильства, неонародничества и вообще почвенничества).

Российская революционная модель модернизации и ее политические следствия

Отрицание гражданского общества (интерпретируемого как господство буржуазии) и его политических институтов получает теоретическое обоснование и достигает кульминации в историческом материализме Маркса и Энгельса. Это видно уже в одной из ранних работ Маркса – «К критике гегелевской философии права», где дуализм гражданского общества и государства предлагается снять путем их слияния. В силу этого коммунизм склонялся к той руссоистской концепции демократии, которая была связана с противопоставлением народной воли государственному произволу, идеализацией спонтанного революционного разрушения общества, а разрешение социального конфликта видела в насильственной реализации уравнительных программ. При этом социализм активно противопоставлял идее индивидуальной свободы принцип фактического (экономического) равенства, выступающий как первостепенный. Этим объясняется отношение данной идеологии к Французской революции, которая рассматривалась как незавершенный проект – провозгласив принцип формального равенства, она не до вела его до фактической реализации. Данное течение отдает приоритет фактическому (прежде всего – экономическому) равенству перед политической свободой.

Эгалитаристские идеи получили широчайшее развитие именно в тех странах, где к началу ХХ в. остался нерешенным так называемый «аграрный вопрос», таких как Россия, Китай, Испания, Мексика и др. В этих странах они стали основой целого спектра радикальных политических течений – от крайних форм коммунизма и анархизма до умеренных течений социального реформизма. Утопический ингредиент всех радикальных программ аграрного переустройства выражался в наивном представлении об уничтожении частной собственности на землю и ее перераспределении на началах равенства как основном условии социального прогресса. В целом, однако, объективная (а не декларируемая) социальная функция эгалитаристской утопии заключалась в повороте развития вспять, возврате к ситуации, предшествовавшей проявлению социального конфликта индустриального общества, достижение этого посредством отрицания современного гражданского общества и государства, правовых гарантий индивидуальной свободы.

Коммунистическая утопия (с ее идей фактического равенства) оказалась очень привлекательной идеологической конструкцией для массового сознания в условиях разрушения традиционного аграрного общества и неоднократно воспроизводилась в ходе аграрных революций в России, Китае, Мексике. В России она привела к появлению целого ряда утопических произведений от теории «русского социализма» Н.Г. Чернышевского и А.И. Герцена до фантастических представлений А.А. Богданова.

Идея диктатуры как инструмента преодоления отсталости имеет якобинское происхождение. Она позволяла связать французскую и русскую революции, якобинскую и народническую традиции, использовать якобинский импульс в марксизме. С этой идеей модернизирующей диктатуры (Пестель, Нечаев, Ткачев) связана ленинская концепция партии и однопартийного режима, вообще восстановления государства (уже в сталинский период). В результате исследователи констатируют своеобразный парадокс: доктрина русского неоякобинца Ткачева, жестко критиковавшаяся Энгельсом в 1875 г., определила программу действий, которой фактически стала руководствоваться марксистская партия в ходе революции.

Политический радикализм, связанный с революционной моделью – представляет собой попытку преодоления фундаментального социального противоречия модернизирующегося общества путем сознательного провоцирования конфликта и использования его для захвата власти. Данная теория и практика повсюду имеет ряд устойчивых параметров: упрощенная механистическая картина мира; противопоставление абстрактного социального идеала (как правило, основанного на ценностях доиндустриального общества) существующей социально-политической системе; использование существующих в обществе линий социального напряжения для сталкивания различных социальных групп; мобилизация социальных сил на основе негативных ценностей социального разрушения; апология деструктивного протеста вне зависимости от его социального смысла; отрицание институтов (парламентаризма), политических форм (гражданского общества и либеральных политических партий), процедур (переговорного процесса), способных стать инструментами достижения консенсуса; использование малейших ошибок власти для ее дискредитации и изоляции; наконец, стремление к диктатуре во всех проявлениях социальной жизни как способ остановить объективное развитие гражданского общества.

Отсюда стремление к тотальности власти и контроля: интеграции и унификации общества (закрытие его от проникновения внешних импульсов; отрицание культурного и идеологического многообразия; политического плюрализма и разделения властей). Важной характерной чертой всех форм революционного радикализма является отрицание права, стремление к тотальному разрушению существующего общества и его культуры и готовность к использованию насилия против политических оппонентов в невиданных масштабах. Эти черты политического радикализма, проявившиеся уже в период революции 1905–1907 гг. в России, очевидно имеют объективный характер, поскольку повторяются в истории – от средневековых религиозных сект до политических движений нового и новейшего времени.

Привлекательность революционного радикализма для широких масс заключается в том, что в условиях непонятного, сложного и противоречивого переходного процесса от одного типа социальной интеграции (например, традиционного сословного общества или сельской общины) к другому (массовому обществу индустриальной эпохи), он предлагает доступные для массового сознания (и соответствующие традиционным архетипам аграрного общества) формулы достижения социального единства. О том, что эти формулы не способны дать реальное решение проблем, но лишь отодвинуть их на более или менее продолжительное время, массовое сознание оказывается не способно судить в периоды апогея социальной конфронтации.

Теоретической формулой, которой выражалась эта социальная практика, становился ленинизм, впервые сформулировавший идею использования аграрной революции для захвата власти. Данная теория обобщила опыт российской аграрной революции 1905–1907 гг. Суть этой теории заключалась в том, чтобы использовать движение темных крестьянских масс, недовольных своим изменившимся положением (в условиях развития рыночных отношений и разрушения структур традиционного сельского общества), для ниспровержения существующей политической системы и установления однопартийной диктатуры.

В рамках официальной марксистской традиции постреволюционного периода ленинизм выступал как ее новая историческая модификация. Новизна ленинизма предстает по таким параметрам, как значение крестьянства в осуществлении революции, национально-освободительное (антиколониальное) движение и роль партии. Если Маркс и Энгельс были предтечами социальной революции, то Ленин стал ее вождем. Традиционный марксизм обобщил опыт революций в Западной Европе – Франции, Англии, Германии, а ленинизм – развивающихся стран с большинством крестьянского населения (России, Латинской Америки, Японии, Китая и Индии). Формула ленинизма – «крестьянская революция под руководством пролетариата» (1905 г.) или различные ее модификации в виде, например, «рабоче-крестьянской революции» (1917 г.), «демократической диктатуры пролетариата и крестьянства», «революции пролетариата, ведущего за собой крестьянство». Если Маркс очень сдержанно относился к программе такого союза, то теоретики большевизма видели в нем «суть политической тактики ленинизма». Как известно, эта тактика, рассматривавшаяся Г. Плехановым как народнический ингредиент ленинизма, легла в основу теории «соединения рабочей революции с крестьянской войной» и «перерастания» одного типа революции в другой – модель, противопоставлявшаяся в ходе идеологических дискуссий 20-х гг. концепции перманентной революции Троцкого. В данной интерпретации ленинизм действительно оказывался теорией аграрной революции для колониальных стран, выражая идею «Пугачева с дипломом».

Причины неэффективности революционной модели модернизации в обществах традиционного типа

Концепция мировой или перманентной революции, выдвинутая Марксом, не только не содержала представления об аграрной революции, но скорее – представляла собой антитезу ей. Для классического марксизма разрешение фундаментального социального конфликта нового времени виделось в победе пролетарских революций в наиболее развитых индустриальных странах. Исторический парадокс состоял в том, что революции, совершавшиеся от имени марксизма, победили (или достигли наибольшего развития) именно в странах, имевших к моменту начала революций традиционное аграрное общество.

Концепция мировой революции, положенная в основу деятельности Коминтерна, была в сущности попыткой применить опыт российских революций в мировом масштабе. Конфликт двух направлений (индустриальной и аграрной тенденций) выражал различные представления о стратегии движения. Победа «аграрной» стратегии (после провала революции на Западе) означала перенесение центра деятельности с целью направить мощный деструктивный потенциал аграрных революций против ведущих индустриальных держав. Сложность ситуации определялась нерешенностью аграрного вопроса в постреволюционной России. Ставка Коминтерна на аграрную революцию за границей была сделана как раз в период мощного крестьянского движения внутри страны. Главной оказалась проблема, подходит ли стратегия большевиков периода русской революции 1905–1907 гг. для осуществления аналогичных переворотов в других аграрных странах – от Мексики до Китая. Постановка этой проблемы стала побудительной причиной к изучению социальной структуры восточных обществ, нетипичных отношений собственности и власти в них («азиатский способ производства»), а главное – поиска того мобильного социального элемента, который мог (в условиях слабости городов) стать инструментом захвата власти.

Ведущие теоретики Коминтерна (Г. Зиновьев, Н. Бухарин, К. Радек) обосновывали идею о том, что национальные революции в колониальных странах Востока (Китае, Индии, Египте, на Яве) есть лучший способ ослабления империалистических держав Европы – Англии и Франции. Весь мир представал как сцена, на которой разворачивалась борьба «мировой деревни» с «мировым городом», а гарантия победы усматривалась в идее «рабоче-крестьянского блока» в том виде, как он начал формироваться в России 1905 г. и реализовался в 1917 г. Особые надежды возлагались при этом на революцию в Китае. Как в свое время русская революция 1905 г. оказала дестабилизирующее влияние на Турцию, Персию, Китай, так, полагали они, – аграрная революция в Китае будет воздействовать на Индокитай, на Индию, Мексику и английские доминионы. Обращает на себя внимание сознательное использование фактора отсталости колониальных стран для организации периферийных аграрных революций против индустриальных центров в метрополиях. Развернувшаяся колониальная война с Испанией в Марокко (1925 г.) позволяла делать прогноз об эффективности революционный стратегии в отсталых странах Азии, Африки и Латинской Америки.

Ключевыми параметрами плана экспорта революции стали – подготовка крестьянских восстаний с помощью направленной агитации; создание крестьянских советов под контролем партии в мобилизационных целях; использование люмпенизированных слоев и уголовного элемента. Интегрирующими лозунгами становились идеи «черного передела» (уравнительно-распределительная модель). Фактически это была попытка экспорта модели российской аграрной революции (причем модели, не адекватно понятой и интерпретированной в ее реальных чертах, описывавшихся скорее терминами Французской и других европейских революций). Провал этой программы в рассматриваемый период объяснялся неприменимостью российской модели в странах Востока (неразвитость коммуникаций, слабость городов, децентрализация управления, фактическое отсутствие единой государственной власти и роль армии).

Неэффективность модели российской революции (прежде всего 1905–1907 гг.) в обществах традиционного типа, объясняется, во-первых, тем, что не учитывался фактор незавершенности формирования национальной государственности в развивающихся странах и, соответственно, недооценивался фактор национализма (особенно, в Китае); во-вторых, игнорировалась специфика отношений собственности и структуры общества, которая не только не вписывалась в жесткую классовую стратификацию (как показано на примере Китая), но имела уникальные черты в разных регионах мира (от Японии до Испании), а в некоторых случаях вообще не сформировалась (как в Африканских колониях или племенных обществах Океании); в-третьих, не была принята во внимание связь социальных отношений в традиционном обществе и поведения различных его сословий или групп с религиозными представлениями (исламом, конфуцианством, буддизмом, языческими верованиями диких племен); в-четвертых, обусловливалась трудностью применения чрезвычайно абстрактной и идеологизированной трактовки государства к тем странам, где бюрократический аппарат не сформировался или отличался от рационализированных европейских представлений; в-пятых, определялась трудностями реализации из единого центра (Коминтерна) идеологических постулатов, которые оказывались непонятны на периферии социального конфликта.

Так, те аграрные движения, которые рассматривались как новые формы демократической революции, на деле мало отличались от традиционных крестьянских войн (от Китая до Мексики) с их идеями уравнительного передела земли, региональной ориентацией и коллективизмом или проявлений элементарного аграрного бандитизма, возникавшего во все эпохи ослабления власти; попытка реализовать в них идею классового блока (даже в той абстрактной и неопределенной форме как она была создана в ходе русских революций) оказывалась неадекватной, а создаваемые институты революционной власти и армии (в виде «советов», «арбитражных бюро» или местных «хунт») – отторгались населением или приобретали иное социальное содержание (что затрудняло их мобилизацию в целях Коминтерна).

Крушение данной парадигмы в рассматриваемый период имело не только внешние, но и внутренние последствия. Невозможность навязать другим странам программу уравнительного передела земли вела в свою очередь к отказу от нее внутри страны – переходу к возрождению модифицированной модели служилого государства в новых условиях. Положение крестьян после коллективизации, определявшееся как «второе издание крепостного права», в действительности очень напоминает положение государственных крестьян в России до реформы 1861 г. или положение колонов в поздней Римской империи: оно характеризуется отчуждением собственности на землю в пользу государства; введением условного характера землепользования (своего рода «публичный сервитут») при сохранении личной свободы крестьян (которая, однако, в первое время была существенно ограничена). Осуществление этого замысла в ходе коллективизации и форсированной индустриализации стало возможным лишь при условии отчуждения земли у производителей и создания мощного слоя агрономенклатуры.

Модели разрешения социального кризиса в сравнительной перспективе

Сопоставление двух моделей (революционной и реформационной) разрешения социального конфликта традиционного общества в России и других странах ХХ в. показывает не только их своеобразие, но и типичные свойства, повторяемость. Во всех случаях избрания стратегии аграрной революции это означало срыв конструктивной работы по преобразованию общества, который объяснялся как трудностями реформ, так и консерватизмом правящего класса. Уже за революцией в России 1905–1907 гг. следовали революции в Турции (1908), конституционная революция в Иране (1908–1911), Мексике (1910–1925) и Китае (начиная с 1911). К ним относятся также крестьянские восстания в британской Индии (1905–1908), исламское движение в Индонезии (1909). Русская революция 1905–1907 и затем 1917 гг. оказала влияние как непосредственное, так и опосредованное на все крупные социальные конфликты развивающихся стран. В литературе о крестьянских войнах ХХ в. проведено сравнение крестьянских революций в России, Мексике, Китае, Алжире и Вьетнаме ХХ в. В новейшее время данная модель политического устройства (хотя и в различной степени) была реализована в таких модернизирующихся странах, как Мексика, Балканы, Вьетнам, Куба, Боливия, Алжир, Мозамбик, Эфиопия, ведя повсеместно к созданию авторитарных однопартийных режимов.

Другая модель политического устройства модернизирующихся государств представлена в тех странах, где социально-политический конфликт традиционных аграрных обществ был выражен не столь отчетливо и получил другую форму разрешения – путем «революций сверху» или радикальных экономических реформ, осуществляемых самим государством. Важнейшим критерием, разделяющим революцию и реформу, является в связи с этим отношение к институту собственности на землю и судьба правящего класса – в первом случае происходит его разрушение, во втором он сохраняет свои позиции. Важнейшими предпосылками успешной революции сверху являются слабость (в идеале даже отсутствие) привилегированного класса землевладельцев, играющего доминирующую роль в политической системе, относительная автономность государственного аппарата, независимое и достаточно самостоятельное положение бюрократии в госаппарате. Примером реализации подобной стратегии служат реформы в Пруссии, революция Мейдзи в Японии, преобразования Кемаля Ататюрка в Турции. Примерами осуществления данной стратегии «революций сверху» признаются некоторые военные диктатуры новейшего времени (Египта и Перу).

В отличие от революционной модели, трансформация и модернизация общества в этом случае была достигнута не за счет массовой мобилизации (как в ходе Французской или Русской революций), а за счет вмешательства государства (бюрократии) в регулирование отношений собственности, манипуляции элитными группами и эффективной управленческой деятельности. Механизм процесса реформы состоял в следующем: отмена структур старого режима была проведена не через экстенсивное применение массового или военного насилия, а главным образом политическими средствами; изменения проводились не путем радикальной ломки, а путем ряда последовательных и ограниченных нововведений, сочетания бюрократического контроля для отмены власти консерваторов и манипулирования умеренными элементами для обеспечения поддержки более радикальных преобразований.

В демократическом цезаризме справедливо усматривали главное препятствие программе революционного радикализма. Данный тип политического режима (в новое время наиболее полно выраженный бонапартизмом) осуществил синтез двух направлений легитимности власти в переходный период: народной легитимности, проистекающей из демократического принципа, и династической, имеющей тенденцию к обоснованию с позиций священного права. Данный тип авторитаризма, сочетающего новую, демократическую легитимность с сохранением старой неограниченной единоличной власти, оказался той моделью, которая позволяла политической власти преодолевать раскол в обществе и осуществлять непопулярные социальные преобразования. Именно поэтому данная идеология впоследствии неоднократно реализовалась в ходе социальных революций нового и новейшего времени.

Обвинения партийной элиты в термидорианском перерождении и бонапартизме, выдвигавшиеся в России 1920-х гг., были фактически косвенным признанием реальности и значимости данной альтернативы. Троцкий, используя образы Французской революции, действительно сравнивал Чан Кай-Ши с Кавеньяком и обвинял его в бонапартизме, а позицию лидеров Интернационала – с воззрениями Ледрю-Роллена, Луи-Блана и других умеренных. Ортодоксальная линия в Интернационале устами сталинистов, напротив, провозглашала ошибочным сравнение Китайской революции с предшествующими в Европе XIX в. и с русскими революциями начала ХХ в. В Испании критика сталинизма леворадикальными группировками (Х. Маурина, А. Нина) использовала тезис об отступлении от якобинских традиций и ленинизма в направлении «гоминданизации» коммунистов, выражавшейся в соглашении с умеренными силами, а в конечном счете, – готовности уступить власть режиму бонапартистского типа. Перерождение революционной власти усматривалось в сближении ее позиций с теми, которые выдвигались в программе реформ П. Столыпина.

Бонапартизм повсюду воспринимался как альтернатива революции большевистского типа: идеологии коммунизма он противопоставлял национализм; революции – реформы сверху; классовому расколу – единство общества (на основе патриотизма); коллективизму – сохранение частной собственности; социальной анархии – сильное государство. Режимы данного типа, прообразом которых были политические системы Наполеона III, Бисмарка и Столыпина в Европе, становились реальной альтернативой стратегии Коминтерна в других регионах мира. В ХХ в. они были представлены Кемалем в Турции, Чан Кайши в Китае, отчасти авторитарными военными режимами в Южной Европе и Латинской Америке (при всей условности интерпретации их как бонапартистских).

Результаты всех так называемых аграрных революций с точки зрения решения вопроса о власти были далеки от российской модели диктатуры ленинского типа. Это были авторитарные режимы националистической направленности (как Кемаль Ататюрк в Турции и Чан Кайши в Китае); военные диктатуры каудилистского типа (Ф. Франко) или традиционалистские монархические режимы, вставшие на путь модернизации (Япония). Все они отвергали идею социальной (аграрной) революции, осуществляемой массами, выдвигая в качестве альтернативы концепцию модернизации традиционных обществ, осуществляемой путем последовательных реформ сверху. Примером данной стратегии является выход из цикла аграрной революции в Мексике, завершившейся установлением авторитарного военно-бюрократического режима, последовательно осуществлявшего стратегию социальных реформ сверху. Конституция Мексики 1917 г., положившая конец гражданской войне и крестьянским движениям, открывала возможность постреволюционной стабилизации и легитимного проведения реформ. Режим В. Каррансы – это «революция сверху», осуществленная как альтернатива предшествующей аграрной «революции снизу». Данный режим поэтому может быть определен как эквивалент китайского Гоминдана. Завершением аграрных реформ в постреволюционной Мексике стало создание рациональной и технократически ориентированной бюрократии.

В данном контексте такие реформаторы, как Бисмарк, а позднее Карранса, Кемаль показали, каким образом радикальные социальные и аграрные реформы выступают эффективной альтернативой революционной модели образца 1905 г. «Революция сверху», которую в России планировал Столыпин, может оказаться по своим последствиям гораздо более значимой, нежели революционная модель, ведущая к ретрадиционализации общества.

Основу крупнейших революций нового и новейшего времени составляет разрыв легитимности и законности – представлений о справедливости и позитивного права. Данный конфликт не существовал в древности, но стал выражением эпохи нового и новейшего времени, когда возникает поляризация общества в отношении модернизации традиционных социальных институтов – новизны, а также способов реагировать на нее.

Один из этих способов представляет собой радикальный, но деструктивный протест в виде социальной революции. Революция, как показывает исторический опыт, не является конструктивным решением проблем, но, скорее, означает срыв модернизации, выражающийся в отказе от самого поиска рационального решения. Спонтанная аграрная революция (как антитеза рациональной аграрной реформе) повсюду в мире выступала фактором ретрадиционализации общества – восстановления архаичных институтов и представлений (например, советов), становившихся тормозом устойчивого и разумного процесса социальных преобразований. Это – цивилизационная ловушка, способная поглотить достижения предшествующего позитивного развития.

Другой способ – осуществление реформ, направленных на модернизацию традиционного общества. Этот путь открывает возможность позитивных изменений, причем включает различные технологии их осуществления. Модернизация может быть более и менее радикальной, осуществляться в правовых и неправовых формах, иметь различные внешние проявления. Возможно, например, такое явление, как модернизация, осуществляемая в виде отказа от всех основных стереотипов традиционной культуры (модернизация Петра Великого в России, Мустафы Кемаля в Турции) или, напротив, в консервативных формах (как, например, в некоторых исламских странах), что важно для принятия ее итогов традиционалистски мыслящим населением. Обращает на себя внимание тот факт, что после столетия революционного эксперимента в России, цели, которые ставят перед собой современные реформаторы, и методы их достижения – фактически воспроизводят идеи их либеральных предшественников начала прошлого века – С.Ю. Витте, П.А. Столыпина и конституционных демократов.

Выбор стратегий модернизации: опыт российских реформ

Конфликт между обществом и государством в условиях модернизации может быть разрешен путем правовых реформ, стратегии и технологии проведения которых различны. В истории России представлено три таких стратегии: модернизация сверху (Петровские реформы, Столыпин); совместное участие общества и государства в осуществлении программы модернизации (Великие реформы 1860-х гг.); модернизация снизу (русские революции начала ХХ в.). Очевидны преимущества и недостатки каждого типа.

В первом случае (Петровских реформ) модернизация внешне чрезвычайно эффективна (в смысле мобилизации ресурсов для быстрого достижения непосредственных экономических, военных и политических задач), однако этот рывок сопровождается разрушением коммуникаций между обществом и государством, резким отделением власти от общества, что ведет к их взаимному отчуждению, а в перспективе создает основу для усиления консервативных черт системы. Модернизация сверху при внешней эффективности (делавшей столь популярными реформы Петра в мире), оказалась неспособной решить фундаментальные проблемы – кризиса традиционной системы служилого государства, связанного с выходом из этой системы основной движущей силы – дворянства. Дворянство сохранило и укрепило свои привилегии, собственность, но перестало выполнять служилую функцию. Развитие кризиса служилого государства и крепостного права выдвинуло необходимость другого типа модернизации – снизу, т. е. с участием гражданского общества.

Во втором случае – модернизации правовым путем – совместных усилий общества и государства по осуществлению модернизации правовым путем (Великие реформы 60-х гг. XIX в.) – можно говорить об оптимальном варианте. Имело место сбалансированное соотношение и соучастие общества и государства: профессиональный характер обсуждения важнейших вопросов (юридическое содержание крепостного права и основания власти помещиков над крестьянами; условия и формы освобождения – договор или указ; освобождение с землей или без земли; с сохранением правовой преемственности собственности или с отказом от нее; степени включенности государства и общества в процесс реформ; содержание переходного периода и пр.); соотношение обсуждения и принятия решений; сохранения тайны выработки условий реформы и гласности в ходе ее реализации; достигнуто было взаимодействие профессионализма и результативности. Самое важное – модернизация отношений собственности была осуществлена с сохранением правовой преемственности, что открывало путь достижению социального компромисса.

В третьем случае – модернизации снизу неправовым путем (в результате революций начала ХХ в.) – популизм выступает неизбежно против профессионализма, что рискует привести (а в России неоднократно приводило) к дестабилизации и крушению системы. Такое крушение системы происходило в России в начале XVII в., а затем повторялось в начале XX и конце ХХ в., каждый раз сопровождаясь распадом государства. В этом случае цена модернизации оказывается слишком высокой; правовые основания для изменений – отсутствуют (это всегда «конституционная революция»), а результаты преобразований оказываются непрочными и вскоре начинают деформироваться под влиянием процессов ретрадиционализации.

Другой вопрос стратегии модернизации, который может быть раскрыт на русском материале, – это соотношение в ней двух параметров и направлений реализации: должна ли социальная модернизация предшествовать политической или, наоборот, последняя предшествовать первой. Существо дилеммы очень характерно для модернизации: с одной стороны, традиционное общество нельзя реформировать без изменения политической системы (создания органов самоуправления или парламента); с другой стороны, в этих новых учреждениях (при апатии, недостатке образования и консерватизме основной массы населения) могут получить преобладание консерваторы, которые стремятся остановить реформы или даже вернуться к дореформенным порядкам. Об этом красноречиво свидетельствует история представительных учреждений в России – от Уложенных комиссий XVIII в. и Редакционных комиссий периода Крестьянской реформы 1861 г. до Государственной Думы и Учредительного собрания начала ХХ в., а от них – к Съезду народных депутатов эпохи Перестройки и современным Думам (крайний консерватизм которых показывает, каким образом радикальная модернизация может завершиться застоем и реставрационными настроениями). Большего результата достигли те реформаторы, которые проводили сначала социальную модернизацию, а затем политическую (Александр II, Столыпин, отчасти Ленин в период НЭП); напротив, менее успешны были те реформаторы, которые начинали с политической реформы, а затем хотели провести социальные (как считают некоторые, такой стратегией вынужден был руководствоваться Горбачев, а позднее Ельцин).

Возможны, однако, различные комбинации социальных и политических реформ. Бывают ситуации, когда социальные реформы нельзя проводить без политических: в этом случае целесообразно растянуть их во времени (как советовал царю Александру I Н.М. Карамзин, полемизируя с М.М. Сперанским); или проводить реформы поэтапно для разных социальных слоев (как первоначально планировалось упразднить крепостное право); или, соответственно, для разных территорий государства (как это было в ходе Великой реформы 1861 г., в ходе Столыпинских реформ и отчасти при разработке правового режима реализации положений Земельного кодекса 2001 г.).

Третий вопрос: масштаб реформы и правовых актов, которыми она вводится в действие – должно ли это быть сделано на макроуровне для всей страны или предпочтительнее регулировать ситуацию на микроуровне, т. е. путем регионального законодательства, правоприменительной практики, создания локальных систем социального контроля в виде земства, местного самоуправления и институтов административной юстиции. В настоящее время эта проблема выглядит особенно актуальной: результаты радикальной демократической трансформации конца ХХ в. получили конституционное закрепление и зафиксированы (как, например, право частной собственности на землю) в кодексах гражданского и земельного права. Однако, их практическая реализация далека от совершенства в силу противоречивости законодательства, отсутствия законов регионального уровня, а главное – неготовности самого общества воспользоваться полученными правами (в силу консерватизма, отсутствия опыта, развитой инфраструктуры рыночных институтов, а также адекватной системы судебных учреждений и административной юстиции). В результате оказывается, что многие принципиальные конституционные нормы, составляющие основу гражданского общества, блокируются на самом низком уровне.

В истории русского либерализма эти две позиции – приоритет центрального или местного уровня реформ, – были представлены двумя основными течениями – конституционалистов (которые вслед за Б.Н. Чичериным добивались немедленного введения конституции после Великой реформы 1861 г.) и земцев-конституционалистов (которые, вслед за К.Д. Кавелиным отстаивали приоритет реформирования на локальном уровне, выдвигали в качестве приоритетной идею бессословной «мелкой земской единицы»). Из этого вытекали различные представления о стратегии модернизации – соотношении социальных и политических реформ, местного и центрального управления, темпах модернизации и даже ее результатах (например, споры по вопросу о структуре парламента и отражении в нем местных интересов). Интересно, что эти споры сохранили свое значение до настоящего времени, как показывает, например, сопоставление конституционных проектов А.Д. Сахарова и А.И. Солженицына.

Четвертый вопрос: модернизация в правовых формах или в неправовых формах. Представляется важным рассмотрение этих двух вариантов в истории: до революции модернизация шла в основном в правовых формах. Об этом говорят этапы развития российского конституционализма – от первых попыток ограничения монархической власти путем олигархических конституционных проектов, начиная с XVII в. к концепции Просвещенного абсолютизма второй половины XVIII в. и идеям правительственного конституционализма XIX в. – к практической реализации перехода от абсолютной монархии к дуалистической конституционной монархии и от нее к республике в феврале-марте 1917 г. В целом эта эволюция означала движение российской политической системы по линии расширения правовых основ гражданского общества и прав человека. Тот же правовой подход характерен для крупных социальных реформ Старого порядка: Крестьянская реформа была осуществлена на основе компромисса двух основных социальных слоев – крестьян и помещиков с сохранением права собственности на землю и введением особого переходного периода («выкупной операции») для этого. Столыпинская реформа также характеризовалась подчеркнутым приоритетом к праву частной собственности, вообще стремлением создать оптимальные условия для создания нового среднего класса – мелких собственников земли, способных владеть и распоряжаться ею на коммерческой рыночной основе.

После революции модернизация велась уже целиком на неправовой основе: политическая система однопартийной диктатуры не предполагала каких-либо реальных конституционных ограничений (но только номинальные). Что касается отношений собственности, то в ХХ в. они радикальным образом пересматривались трижды – в 1917 (когда в ходе национализации был отвергнут сам институт частной собственности), 1929 г. (отчуждение крестьян от земли в результате сплошной коллективизации) и 1990-е г г. (в ходе приватизации государственной собственности), причем все три раза – с разрывом правовой преемственности. В третьем случае, возможно, речь идет о восстановлении правовых отношений, существовавших до революции, однако это было сделано отнюдь не в рамках правовой логики. Таким образом, советская традиция отрицания права – правового нигилизма и волюнтаризма – получила продолжение в постсоветский период, когда отношения собственности, федерализма и конституционализма решались неправовым путем.

Пятый вопрос: степень сохранения социального консенсуса в ходе реформ. В современной литературе о переходных периодах реконструировано две основных модели преобразований по этому признаку – модель договора и модель разрыва. Первая характеризуется предварительным согласием основных политических сил – участников переходного процесса – о его целях и средствах достижения этих целей. Договорная модель выражает ситуацию существования фундаментального согласия в обществе относительно базовых ценностей конструируемой политической или социальной системы. Это может быть договор между основными политическими партиями (как в Испании постфранкистского периода) или между оппозицией и старой властью (как в Восточной Европе во время Круглых столов коммунистической власти и оппозиции в 1989 г.).

Подобный договор может получить и юридически зафиксированную форму, если стороны переговоров готовы взять на себя политическую ответственность за его осуществление. В России некоторые аналоги этого процесса можно обнаружить в период подготовки Крестьянской реформы 1861 г., когда либеральные критики режима получили возможность участвовать в обсуждении условий реформ. В период революции данная модель получила слабое выражение в создании ряда институтов для поиска компромисса между политическими партиями – Демократического совещания и Предпарламента, хотя они не сыграли принципиальной роли.

В целом, однако, договорная стратегия социально-политической модернизации не реализовалась в России в 1917 г., как не реализовалась она затем в 1991 и 1993 гг. Во всех трех случаях радикальных преобразований социальной и политической системы в ХХ в. был избран путь конституционной революции, но не конституционной реформы (которая предполагает введение новых правовых норм на основании положений старого Основного закона о его изменении). Данная проблема стала вновь актуальной в настоящее время в связи с полемикой относительно целесообразности изменения действующей Конституции РФ 1993 г. и способов такого изменения. Исторический опыт показывает, что соотношение нормы и реальности очень часто менялось в России без соответствующих изменений в праве или даже проходило вопреки нормам позитивного права, что ставит под угрозу непрочный социальный консенсус – политическую стабильность, достигнутую на предшествующем этапе модернизации.

Следствием неустойчивости политической системы, вынужденной одновременно решать проблемы различного уровня, становится режим мнимого конституционализма, который характеризуется формальным признанием (и конституционным закреплением) основных прав и свобод граждан, однако включает в основное законодательство такие нормы и их трактовку, которые наделяют главу государства надконституционными (или «метаконституционными») полномочиями, предоставляют исполнительной власти практически неограниченные прерогативы. Особенности такого режима (связанные с отсутствием реального разделения властей, федерализма, многопартийности, социального контроля над распределением финансовых ресурсов, зависимостью судебной власти и ограниченной свободой средств массовой информации) приводят к централизации и бюрократизации управления, делегированию власти и ответственности на самый высокий уровень принятия решений.

Этот политический режим был характерен для короткого периода существования элементов дуалистической монархии в России начала ХХ в. (а также для ряда других империй Восточной Европы и Азии) и оказался воспроизведен в существенных чертах с завершением конституционной революции 1993 г. и последующей стабилизации. Современный курс может быть определен как прагматизм, вытекающий из задач постреволюционной стабилизации. Это значит, что Россия не ставит уже задач идеологического доминирования (сам факт наличия мобилизационной идеологии свидетельствует о незавершенности модернизации), но стремится сохранить и защитить свои интересы, что делает консерватизм востребованной системой взглядов. Тот факт, что этот режим (мнимого конституционализма) неоднократно воспроизводился в истории, позволяет увидеть в нем выражение противоречий модернизации – стремление сочетать демократическую легитимность власти (необходимую для обеспечения ее устойчивости) с сохранением ее автономности и существенной свободы от социального контроля (необходимых для проведения неизбежных, но непопулярных реформ).

Изменить традиционный порядок отношений общества и государства при котором последнее выступает главной, а часто и единственной активной силой преобразований – важно для успеха всех будущих попыток модернизации. Очевидно, что успех модернизации (даже самой радикальной) всегда будет коррелироваться со способностью общества принять ее ключевые ценности и институты. При отсутствии такой корреляции немедленно начинается процесс их эрозии, завершающийся ретрадиционализацией – восстановлением традиционных институтов и ценностей, иногда в новой форме, но со старым содержанием. В условиях современных реформ этот вывод побуждает обратить преимущественное внимание не столько на укрепление президентской власти (которая конституционно имеет практически неограниченные полномочия), сколько на развитие правовых основ гражданского общества, рыночной экономики, достойного человеческого существования, политического участия, местного самоуправления, расширения спроса на право и доступа к правосудию.

Технологии модернизации в обществах переходного типа

Современная наука вполне определенно констатирует неэффективность революционного проекта как способа модернизации общества: он ведет к социальной катастрофе, отбросившей страну на столетие назад, а общим его результатом становится ретрадиционализация общества по ряду ключевых направлений (гражданское общество, демократия, правовая преемственность, информационный обмен, политическая культура и политическое участие, способность общества к саморегуляции, в том числе в ситуации кризиса, социальный контроль над властью и бюрократией). Напротив, отмечается эффективность по этим параметрам стратеги реформ, позволивших избежать этой катастрофы и сохранить правовые формы модернизации (Япония, Индия, некоторые развивающиеся страны Латинской Америки, переход от апартеида к гражданскому обществу в Южной Африке в конце ХХ в.).

Данный подход делает актуальным анализ исторического опыта технологий модернизации – проведения реформ и защиты общества от политического экстремизма. Первое направление их разработки связано с осмыслением социально-психологической основы конфликта и способов его разрешения. Психологический срыв населения в условиях перехода от традиционных социальных структур к массовому обществу, использованный радикалами для усиления поляризации общества и установления своего доминирования, теоретически может быть снят путем направленного применения информационных технологий: существо вопроса, раскалывающего общество, может быть переформулировано в иных, ценностно-нейтральных и более прагматических параметрах. Так, проблема выбора между «социализмом» и «капитализмом», раскалывавшая общественное мнение в период Перестройки, могла быть разрешена простой подменой понятий: поскольку никто не знал, что такое «социализм» или возвращение к «ленинским нормам», существовала возможность представить их как нормы эффективного рыночного хозяйства. А это открывало возможность проведения рыночных реформ вполне легитимным способом. Социальный дискомфорт общества от непопулярных, но объективно необходимых реформ рыночного характера должен компенсироваться сохранением символов и мифов, привлекательных для массового сознания и способствующих интеграции вокруг легитимных носителей власти. Иначе говоря, новые институты должны быть максимально адаптированы к традиционному сознанию.

Второе – преодоление исторически сложившегося правового дуализма, когда в обществе существуют параллельные и даже противоположные интерпретации таких понятий, как закон, собственность, справедливость. Для решения этой проблемы целесообразно использовать объективное различие между формально-правовой и реальной (социологической) характеристикой традиционных институтов. Если первая остается неизменной и тяготеет к стабильности, то вторая, напротив, подвержена живым изменениям, которые могут иметь принципиально различную направленность. Примером может служить дискуссия о содержании крепостного права кануна его отмены: означает ли оно крепость крестьянина помещику (в этом случае оно становилось тождественно пониманию рабства в римском праве) или крепость крестьянина земле (в этом случае он выступал как свободный человек, имевший право на землю). Поскольку крепостное право являлось древним институтом, происхождение которого не имело зафиксированного юридического характера (о чем свидетельствовали споры об указном и безуказном закрепощении), это открывало возможность диаметрально противоположных юридических формул его интерпретации. Обращение ко второй формуле становилось юридической основой либеральных реформ: освобождения крестьян с землей, установления их права на нее путем компромисса с аналогичным правом помещика (уставные грамоты), наконец, переход к практической реализации реформы. Аналогичные попытки новой интерпретации права собственности на землю имели место в период постсоветской модернизации, хотя, разумеется, не в столь изящной юридической форме. Это свойство социальных отношений опережать развитие правовых форм целесообразно использовать в интересах реформ (отбирая тем самым у экстремизма питательную среду социального протеста против «несправедливых» законов).

Третье – разделение социальных и инструментальных параметров социальных реформ. Данное направление чрезвычайно важно, поскольку открывает возможности реформационной трансформации, например, аграрных отношений на технологическом уровне, откладывая на неопределенное время социальные реформы (вплоть до достижения обществом соответствующей культурной стадии). Примером может служить стратегия реформ Столыпина, который не пошел на юридическую ликвидацию крестьянской общины как вполне традиционного института, но юридически и инструментально облегчил выход из нее крестьян с последующим закреплением за ними в индивидуальную собственность части общинных земель.

Четвертое – создание эффективных институтов обеспечения консенсуса не только на центральном, но и на региональном уровне (судебная реформа, административная реформа, особенно с упором на местное управление и административную юстицию).

Пятое – мобилизация всех сил общества (в том числе оппозиционных правительству) на основе противодействия экстремизму и правовому нигилизму. Политические партии (независимо от идеологии) могут быть связаны в этом отношении определенными договоренностями и процедурами, зафиксированными в документах, содержащих взаимные уступки. Договорные технологии осуществления реформ в расколотом обществе – чрезвычайно важный инструмент обеспечения стабильности в переходные периоды. В этом состоит смысл политики лавирования.

Шестое – противодействие экстремизму на основе принципа государственной монополии на легитимное насилие. Режим авторитарной модернизации оказывается предпочтительнее социального хаоса: он может осуществлять как подавление революционной оппозиции, так и конструктивную работу с отдельными ее слоями и элементами (в этом состоит актуальность обсуждения проблематики бонапартизма и мнимого конституционализма).

Седьмое – тактика борьбы с политическим экстремизмом может многое позаимствовать у его представителей. Знание технологий политического управления (и проведения реформ) и умение их использовать – есть способ изменить вектор развития общества в критически важных точках развития (например, возможность различного выхода из ситуации двоевластия в случае владения сторонами техникой государственных переворотов).

Необходима диагностика таких социальных аномалий, какими являются революции. Если человечество научилось предсказывать извержения вулканов или землетрясения, то в отношении социальных катастроф эта работа находится на самой начальной стадии. Новые способы диагностики социальных аномалий, их прогнозирования (которое следует отличать от предсказания) и противодействия революционным переворотам возникли в ХХ в. именно под влиянием данной угрозы. Эти технологии (как и вызвавшие их угрозы) сохраняют значение для современного глобализирующегося мира. Разумеется, в условиях глобализации и информационного общества рассмотренные факторы действуют иначе (больше влияние информации, скорость ее распространения, иная сила оружия и пр.), однако базовые принципы стратегии и тактики преодоления революций сохраняют свое значение.

В отличие от спонтанного революционного разрушения общества, которое в принципе не требует какой-либо рациональной программы действий (но, напротив, скорее может быть осуществлено под утопическими и привлекательными для населения популистскими лозунгами), подлинная стратегия модернизации предполагает такую программу. Ее составными частями должны быть во-первых, установление оптимальных масштабов желательных исторических изменений, во-вторых, расчет степени социального напряжения (согласия) и возможных проявлений оппозиции, с которыми столкнется политическая власть при их реализации; в-третьих, разработка политических технологий достижения целей при нейтрализации оппозиции. В сущности, к этим трем положениям сводятся основные задачи государства при осуществлении модернизации в условиях острых социальных кризисов.

Печатается по изданию: Медушевский А.Н. Модернизация в России: правовые формы, стратегия и технологии реализации в XVIII–XX вв. // История России: теоретические проблемы. Вып. 2: Модернизационный подход в изучении российской истории. М., РАН, 2013. С. 351–382.

 

Бонапартистская модель власти для России

К изучению современных конституционных реформ

Втечение короткого периода (со времени выборов в Государственную Думу и президентских) политический режим в России претерпел качественные изменения. Их систематический анализ позволяет увидеть за отдельными инициативами стремление к реализации целостной программы идеологических, политических, социальных и экономических преобразований. Как это не раз бывало, речь идет фактически о создании нового политического режима без формального изменения конституции, наполнении ее положений совершенно новым содержанием. Известно, что многие радикальные перевороты в истории нового и новейшего времени облачались в конституционные одежды, а их инициаторы выступали перед обществом как защитники конституции и права от их противников.

Радикальным конституционным изменениям обычно предшествует, с одной стороны, утеря властью правовой легитимности, выражающаяся в ее обвинениях в злоупотреблениях и коррупции, с другой – утрата доверия общества к конституционным установлениям. Ярким проявлением второй тенденции становится значительная литература конституционных дискуссий и поправок, которые в подобных условиях выражают не столько прагматические потребности, сколько маскируют политические амбиции их авторов.

В последнее время главным источником инициатив реформирования политического строя стала сама государственная власть, предпринявшая попытку настоящей «революции сверху». О широте и радикальности предполагаемых реформ говорят уже темы политических и конституционных дискуссий, идущих под знаком критики предшествующего десятилетия либеральных преобразований: создание новой государственной идеологии; пересмотр соотношения конституционных прав и обязанностей населения; федерализм и новое административно-территориальное деление; механизм законодательной власти и судьба верхней палаты; новая концепция отношений парламента, правительства и президента; реформирование избирательной системы, правовых оснований деятельности политических партий и общественных объединений. К этому можно добавить обсуждавшиеся в печати вопросы судебной, военной, образовательной, аграрной, налоговой, пенсионной, административной реформ, а также реальные перемены во внутренней и внешней политике государства, изменение духа и стиля правления. Это перечисление планируемых нововведений совпадает с главами конституции или учебника конституционного права. Оно может быть поэтому завершено указанием на проектируемую конституционную реформу.

Накопление этих изменений – уже сейчас достаточно значительных – действительно может привести и к изменению конституционного строя – сначала фактически, а затем и юридически. Общество исподволь давно готовилось к этой инициативе: широкие слои населения привыкли к демагогическим утверждениям о нелегитимности «ельцинской конституции», политики не скрывали своего чисто инструментального подхода к ней, а интеллектуалы видели во внесении поправок гимнастику для ума. В результате проблема конституционной реформы, во всех странах являющаяся очень трудным делом, в России уже сейчас воспринимается многими (в том числе политическими деятелями) как едва ли не техническая проблема. Незаметно республиканские и тираноборческие идеалы эпохи перестройки все более уступают место идеям провиденциализма и сильной личности.

Эти наблюдения позволяют сделать ряд предварительных заключений о существе предлагаемого обществу проекта преобразований: во-первых, речь идет об изменении всего конституционного строя и политического режима; во-вторых, эти изменения, по-видимому, имеют отнюдь не спонтанный характер, но планируются и осуществляются, вероятно, из единого центра; в-третьих, их системный анализ позволяет уже на этой начальной стадии обрисовать общие контуры той политической и правовой системы, которая вытекает из их реализации. Выяснение общего вектора преобразований становится возможным в сравнительной перспективе российского и мирового опыта.

Вклад в концепционную оценку нового режима вносят как его идеологи, так и оппоненты. Все аналитики согласны, что современный российский политический режим есть результат завершения демократической революции постсоветского периода. В истории всех демократических стран данная фаза развития интерпретируется как новый синтез раскалывавших общество политических идеологий, режим, призванный всей логикой событий проводить политику центризма, а его цель усматривается в сочетании стабилизации общества с продолжением модернизации.

Если принять данную концепцию нынешнего российского режима, то научно оправданным становится сопоставление его с режимами, игравшими сходную историческую роль, – от бонапартизма и голлизма до авторитарных президентских режимов во многих развивающихся странах современного мира. В то же время консолидация нового режима заставляет принять в расчет всю логику отношений общества и государства в России, исторически определявшую диалектику реформ и контрреформ, роль бюрократии в осуществлении планируемых социальных изменений. В задачу настоящей статьи входит реконструкция основных параметров модели формирующегося авторитарного режима и выяснение его типологических параметров и оригинальных черт.

Конституционные циклы и значение бонапартизма

Концепция конституционных циклов является важным инструментом выяснения объективных причин повторяемости схожих фаз конституционного развития разных стран в условиях революционных кризисов. Она способствует также пониманию феномена конституционных заимствований, выражающего ориентацию тех или иных режимов на определенные конституционные модели, рассматриваемые как доминирующий ориентир. Для постсоветского конституционного процесса таким доминирующим ориентиром (если не считать американской модели, общей для всех президентских систем) стала, безусловно, французская модель Пятой республики. Она сохраняет свое влияние и в настоящее время, что выражается в определении российского Основного закона как «голлистской конституции без де Голля» или интерпретации нынешнего режима как мобилизационной модели голлистского типа и т. д. Между тем, в самой Франции данная модель явилась продуктом разрешения острого национального кризиса.

Французская модель политического развития нового и новейшего времени представляет наибольший интерес для сравнительной политологии именно потому, что она (в отличие от других) дает четкие правовые формулы каждой фазы политического развития. При изучении французского бонапартизма ряд исследователей подчеркивали идею цикличности смены политических режимов, различая по аналогии с экономической теорией краткие и длительные волны цикличности. Краткие циклы (соответствующие «принципу маятника») позволили выявить сменяющиеся фазы политического доминирования правых, левых, анархии, диктатуры, господства доктринеров, компромисс умеренных сил. Краткие циклы, хотя и присутствуют повсюду, где развитие имеет более или менее спонтанный характер, в большой степени зависят, однако, от конкретных обстоятельств политического развития данной страны. Они могут в своей смене при известных обстоятельствах поглощать друг друга, иметь различную протяженность, а иногда и пропускать некоторые промежуточные фазы. Гораздо более интересны для сравнительного изучения так называемые длительные циклы, которые во Франции представлены соответственно старым порядком (чистый консерватизм), восстанием привилегированных и умеренной революцией, революционными эксцессами, народной революцией, термидорианской реакцией и, наконец, периодом национальной стабилизации вокруг авторитарного правительства с последующим либерально-консервативным сдвигом и – далее – новой реакцией. Затем начинается новый цикл. Во Франции эти циклы, начавшись с революции 1789 г., хотя и не равны по длительности и цельности (из-за внешних вмешательств), но проявляются достаточно четко. Бонапартизм и голлизм являются завершением двух длительных циклов французской истории (точнее, четырех – Первая империя, Вторая империя, голлизм эпохи войны, послевоенный голлистский режим). Бонапартизм и голлизм – синтез новизны и традиции, соединения различных противоречивых теорий и партийных идеологий. Бонапартизм являлся историческим примирением Старого порядка, с одной стороны, идеологии Просвещения XVIII в. и принципов революции 1789 г. – с другой. Голлизм реализовал сплав либерального общества XIX в. с социалистическими и особенно марксистскими принципами, возникшими тогда же и получившими распространение после большевистской революции 1917 г. Если современное западноевропейское общество, базирующееся на принципах социал-демократии, вступит в полосу кризиса, то возможно появление нового типа авторитаризма, развивающего традиции бонапартистского и голлистского режимов. В конечном счете это всегда продукт кризисов, стремления восстановить порядок и воссоздать общество из анархии. Оба течения персонифицируются в харизматических лидерах. Бонапартизм (в той или иной исторической форме) выступает как логическая завершающая фаза всех крупных исторических циклов, связанных, как правило, с радикальными социальными изменениями. Это позволило нам в свое время выдвинуть тезис о бонапартизме как завершающей и высшей стадии всех радикальных революций, когда происходит синтез нового со старым.

Бонапартизм и голлизм сходны в том, что являются порождениями кризисных ситуаций. Они сходны по своим идейным источникам, которые специфически интерпретируются для конкретных эпох, их объединяет отношение к власти. Методом утверждения у власти для Наполеона и де Голля являлись переворот, ратифицированный плебисцитом, авторитарное утверждение новой конституции, ограничивающей роль парламента, отстранение нотаблей, подавление оппозиции и так называемых олигархов, обращение к широким слоям населения для возрождения страны и умиротворения общества, осуществление оригинальной политики обновления и модернизации во всех областях, личной власти и прямого диалога с общественным мнением. Бонапартизм и голлизм – авторитарные течения, опирающиеся, однако, на широкую массовую базу, патриотизм и стремление к реформам. Общей ключевой особенностью этих режимов является антипарламентаризм, они приходят к власти в условиях дискредитации институтов представительной демократии в общественном мнении – выдвигаются на отрицании парламентаризма, партийных компромиссов и режима ассамблеи.

Ситуации кризисов, в которых стали возможны перевороты бонапартистского типа, характеризуются сходными чертами: революционные потрясения внутри страны (революция 1789 и 1848 гг., революционные забастовки и война в Алжире в 1947 г., возможно, распад СССР и война в Чечне в современной России). Эти потрясения, идущие на фоне ослабления экономики и поляризации общества, вызывают опасения правых и агрессивность левых. В этих условиях возникает настоятельная потребность в некотором высшем арбитре – политическом деятеле (харизматическом лидере), стоящем над партиями и парламентскими дебатами, который в силу своего морального капитала (прежде всего блестящих военных побед) оказывается способен сплотить общество.

Стремясь встать над враждующими партиями, выражающими и укрепляющими линии социального раскола, бонапартизм повсюду выступает как сторонник единства и ищет его источники в интегрирующих идеалах, символах и исторических прецедентах. Ими могут стать идеи национализма, патриотизма, религиозной аутентичности, но в равной мере социального прогресса, реформ и модернизации. На этой основе делается попытка радикального пересмотра существующего режима партий (с целью добиться господства одной из них – правительственной) и системы административного регулирования и управления. Будучи консервативным по своей социальной природе и стоящим перед ним функциям, бонапартизм первоначально опирается на правые элементы общества (во Франции – легислатуры 1848–1851 и 1958–1962 гг.), но затем интегрирует в систему элементы и представителей различных политических сил – от якобинцев до термидорианцев. Приоритетное значение в условиях кризиса и государственного переворота имеет опора на армию и силы госбезопасности, которые являются постоянными вертикальными опорами режима. Уничтожение этих режимов также во многом сходно: оно приводится левыми силами под лозунгом преодоления всевластия исполнительной власти.

В какой мере эта модель применима к России?

Реконструкция основных параметров бонапартистской модели власти

Исторический бонапартизм определяется исследователями как новая формула власти, соединяющая демократию (пассивную) и авторитаризм (активно реализуемый). Она неизбежно носит поэтому центристский характер и основывается на сложном типе легитимности. Идеологическими источниками бонапартизма являлись одновременно идеология Старого порядка и революции, а целью – примирение абсолютной монархии (с ее бюрократической централизацией и традицией реформ сверху) и якобинской диктатуры, основанной формально на народном согласии. Переворот 18 брюмера означал триумф политического прагматизма над теорией и идеологией. В целом бонапартизм в 1799 г. достиг успеха там, где не преуспели Мирабо, Барнав, а затем Баррас: он остановил Французскую революцию. Это форма авторитарного правления и централизованной администрации, главный критерий которой – прагматизм и поиск эффективности.

Основным результатом процесса политических и административных реформ стала выработка основных параметров бонапартистской системы модели власти: изменение идеологии режима, централизация власти, ограничение (вплоть до полного подавления) независимости законодательной власти, дискредитация парламентских дебатов как «говорильни», отмена многопартийности и духа фракционной борьбы, вообще роли идеологических дискуссий в политике, борьба с другими автономными центрами влияния – независимыми региональными лидерами, нотаблями, финансовой олигархией в лице отдельных ее представителей, превращение правительства в исполнительный орган, лишенный собственной инициативы, нейтрализация положений конституции, касающихся роли Законодательного корпуса и Сената в законодательной политике. Антипарламентаризм вообще стал характерной чертой бонапартизма. Реализация данной программы делала систему управления сверхцентрализованной и негибкой (отсутствие индивидуальной инициативы), а временами парализованной в условиях отсутствия главы государства. Наполеон реализовал, таким образом, абсолютистскую централизацию власти, вновь открытую якобинцами в 1793 г.

Обращение к данной концепции реформирования политической системы, сложившейся в основных чертах еще в эпоху Первой империи, происходило затем во Франции (разумеется, с известными коррективами) неоднократно – в период Второй империи и голлистской реформы конституционного строя. Данная программа затем заимствовалась многими странами с целью стабилизации социального строя и политической системы после крупных потрясений революционного характера, связанных с изменениями отношений общества и государства, власти и собственности, конституционными переворотами.

Обращение к современной российской программе преобразований позволяет увидеть в ней сходные параметры. Данная программа начала осуществляться как корректировка предшествующего курса радикальных социальных преобразований, связанных с отказом от советской модели общества, и в этом смысле, безусловно, имеет консервативную направленность. Идеология режима пытается найти если не консенсус, то известный баланс интересов советского и постсоветского периодов, защитников возврата к старому и их противников, славянофилов и западников (что хорошо проявилось в последних спорах о важнейших атрибутах государственности – гимне, гербе и флаге). Легитимирующая формула нового российского политического режима также имеет двойственный характер, базируясь одновременно на демократических выборах и традиционной советской легитимности.

Другие параметры новой российской модели власти также поразительно напоминают бонапартистскую модель. Это – антипарламентаризм (идеи перенесения законодательного органа из Москвы в Петербург, осуждение «говорильни», выборов «по спискам» и «неконструктивной» работы парламента), реализация целенаправленной стратегии завоевания пропрезидентского парламентского большинства (буквально заимствованная из голлистского арсенала). Это – далее – идея централизации власти и управления (унификация регионального законодательства, выстраивание властной вертикали и создание нового механизма власти, усиление прокуратуры и силовых структур на местах), дополненная реформой основных политических институтов государства (Совета Федерации). В этой перспективе обращает на себя внимание концепция Государственного совета – института бонапартистской системы власти, заимствованного М.М. Сперанским в России непосредственно из нее. Другой стороной того же процесса стала борьба за усиление государственного контроля над финансовыми потоками, ресурсами с целью недопущения их использования против реализуемой концепции власти.

Это сопоставление современной российской модели власти с бонапартистской может быть продолжено рассмотрением сходных воззрений на политические партии, правительство, задачи административной и судебной властей, комплектование правящей элиты, механизмы подбора и расстановки руководящих кадров, роль силовых структур (армии, госбезопасности, прокуратуры), вообще функции государственной власти в переходный период. Столкновение различных позиций проявляется в спорах о конституционной реформе – ее задачах, целях и принципах.

Оппозиция режиму исходила из трех основных социальных групп и была представлена финансовой олигархией, либеральной интеллигенцией и региональными лидерами. Выдвигаемая властью концепция конституционных реформ внешне имеет чисто прагматические цели, однако, по мнению оппонентов режима, неизбежно ведет к авторитаризму. Все демократические страны знали известные отклонения от демократии в направлении авторитаризма в эпохи революционных кризисов, но затем они возвращались к демократии. Россия, считает «конструктивная оппозиция», уже завершила свой очередной революционный цикл, революция закончилась. Если для эпохи открытого противостояния со старой коммунистической системой и передела собственности концентрация власти (по конституции 1993 г.) была оправданна, то в настоящее время она потеряла всякий смысл. Задача сохранения завоеваний демократической революции требует не воспроизводства и усиления режима президентской диктатуры, но его ослабления. В этой связи ставятся под сомнение все законодательные инициативы последнего времени, объединяемые понятием «укрепления властной вертикали». Примером являются страны (США), где разделение властей (как горизонтальное, так и вертикальное) дает ожидаемый эффект. Если современный курс есть центризм, то не следует игнорировать эту традицию.

Либеральная часть оппозиции с тревогой указывала на такие тенденции режима, как сворачивание институтов гражданского общества и демократии – антипарламентаризм, ограничение независимых общественных организаций и средств массовой информации (в рамках доктрины «информационной безопасности»), в частности использование финансовых рычагов для давления на прессу. Было обращено внимание на такие признаки контрреформ, как сворачивание местного самоуправления, изменения в судебной системе (обсуждение более жесткого Уголовного кодекса, идея отмены несменяемости судей, обсуждение неэффективности суда присяжных), изменение научного климата в ряде университетов, отстранение и критика представителей просвещенной бюрократии, наконец, возрождение некоторых символов и ценностей советского периода.

Таким образом, при оценке формирующегося режима возникло два основных мнения: официальная позиция, которая видит позитивное значение реформ в укреплении конституционного строя и появлении у государства реальных рычагов влияния на общество, и концепция оппозиции, видящая в новом режиме отрицание конституционных гарантий, «полицейское государство» или даже «государство особого назначения».

Эти два тезиса, в сущности, выражают одну мысль – об установлении бонапартистской модели власти в России.

До последнего времени вопрос о русском бонапартизме мог быть лишь предметом общих теоретических размышлений, но не конкретного научного анализа. В России не существовало серьезных объективных предпосылок для бонапартизма (как специфического синтеза демократии и авторитаризма) в виде более или менее развитого гражданского общества, системы всеобщих выборов, фиксированных в праве отношений собственности и автономного «общественного мнения». Собственно говоря, не было ни политической (конституционной) демократии, ни даже авторитаризма в его западном понимании (как усиления исполнительной власти по отношению к законодательной). На переломных периодах русской истории возникали, разумеется, отдельные попытки реализации бонапартизма, но они были заранее обреченными на поражение в условиях социального вакуума (программа Пестеля в условиях военной революции декабристов, аграрная программа Столыпина, попытки установления военной диктатуры как альтернатива большевизму в 1917 г., идеи ниспровержения коммунистической однопартийной диктатуры путем военного переворота в советское время). Реальные предпосылки для бонапартизма в России возникли лишь в постсоветский период, когда сформировались первые признаки дуализма формирующегося гражданского общества и государства. Программа нового правительства показывает сознательное стремление реализовать данную модель политического режима. Мы указывали на эту возможность в ряде публикаций о политических и законодательных дебатах последних лет, подчеркивая, что стабильности конституционного устройства угрожает как левая, так и правая опасность. Можно констатировать, что высказанный нами ранее прогноз о перспективах развития мнимого конституционализма близок к реализации. Следующей его фазой становится не подлинный конституционализм, а новая модификация мнимого, принимающая все более устойчивые черты сходства с бонапартизмом. В связи с этим необходимо рассмотреть проблему русского бонапартизма более последовательно в сравнительной перспективе, а также проанализировать те модификации, которые способен принимать данный режим в разные эпохи в разных странах. Это позволит определить отношение либерализма к бонапартизму и возможности трансформации данного политического режима.

Политическая романтика как основа идеологии режима

Для развития политической культуры всех стран свойственно чередование стабильных эпох, для которых характерно преобладание консервативных настроений и стремление к сохранению позитивного права и институтов, и эпох социальных изменений, для которых, напротив, свойственна переоценка ценностей. Эта переоценка может иметь различный характер в условиях революции или контрреволюции, но в обоих случаях она выражается в своеобразном феномене политической романтики. Этот феномен в России четко представлен даже в этимологии таких важнейших политических понятий последнего десятилетия, как «застой» («стагнация»), «перестройка» и «стабилизация» («порядок»).

В своей «Политической романтике» К. Шмитт, писавший в Веймарской Германии, передает эту атмосферу, свойственную эпохам постреволюционной стабилизации, – контрреволюции и бонапартизма. Политическая романтика (которая может быть как революционной, так и консервативной) всегда выражается в неудовлетворенности позитивной реальностью, восстании против нее во имя некоего идеала. Для политической романтики характерны отрицание рационализма и поддержка иррационального. Эти чувства выражаются на спаде революций в таких идеалах, как «история», «народ», «государство», провиденциальная личность. Отрицание закономерности и вера в случайность есть квинтэссенция романтики. Впервые в Новое время данная система идей выдвинулась в эпоху Реставрации, концентрируясь в интерпретации монархии и бонапартистской диктатуры. Затем она неоднократно воспроизводила себя в истории, особенно в авторитарных и тоталитарных режимах, для которых особенно свойственна была романтическая идеализация тех или иных символов идеологической веры.

Из данного мироощущения выводится другая важная политическая парадигма – противоречие между легитимностью и законностью. Первая выражает оценку политического режима с позиций должного (как правило, романтического идеала), вторая – с позиций сущего (позитивного права). Их конфликт есть движущее начало трансформации политического режима в революционные или контрреволюционные эпохи.

Особой разновидностью политической романтики является ее консервативная интерпретация, делавшая возможным видеть идеал даже в сословно-корпоративистском и полицейском государстве Фридриха II или Меттерниха. Легитимными здесь объявлялись все те идеи (истинной веры, историзма, органического развития, национализма и патриотизма), которые противостояли революционным принципам гражданского общества и правового государства – открытости, рационализма, модернизации и свободы.

Обращение к современной российской политической мысли позволяет констатировать, что мы стоим у истоков новой политической романтики. Доминирующими мотивами стали критика либерализма и модернизации, вообще отрицание западного пути развития для России. Из всего культурного наследия русской эмиграции межвоенного периода была извлечена евразийская теория, служащая обоснованием особого (антизападного) развития страны. С этих позиций ведется поиск государственной идеологии, национальной и религиозной идентичности, а принципы права и свободы личности пытаются подменить понятиями нации, патриотизма, деления общества на друзей и врагов государства. Идея национального государства стала центральной для всего этого спектра консервативной мысли. Неудивительно, что основу искомой политической стабильности консервативные идеологи видят в соответствующей византийско-православной традиции сильной авторитарной власти, стоящей над обществом и наделенной патерналистскими чертами в отношении к нему. Неудивительно – далее, – что система образов и лексика современных российских адептов национальной идеи больше напоминает язык германских романтиков эпохи Бисмарка или французских историков времени Наполеона III, нежели современных политологов.

Новая доктрина «национальной безопасности» и принятая в ее развитие доктрина «информационной безопасности» выражают именно эти идеологические принципы. Способ решения проблемы усматривается в создании единой государственной системы защиты информации и государственной тайны. Государственная тайна вообще выступает как некий символ романтической концепции власти, тая в себе представления о ее мистическом, сакральном характере, не поддающемся рациональному анализу.

Формула политического центризма

Политический центризм, ставший доминирующей ценностью новейшего российского режима, был открыт в Западной Европе середины XIX в. как способ выхода из острых революционных кризисов. Он становится возможен лишь при наличии ряда объективных условий – гражданского общества, всеобщего избирательного права, наличия соответствующих массовых коммуникаций. Такие мыслители, как Токвиль или Острогорский, связывали его с феноменом демократии, представительства и партий. О центризме пишут многие теоретики российской государственной идеологии, которые, однако, не считают нужным проанализировать исторические варианты его реализации. Наиболее оригинальным из них стал бонапартизм эпохи Второй империи. Программа бонапартизма Наполеона III (развивавшаяся, в частности, в его книге о борьбе с бедностью) создавалась с пониманием социального вопроса и необходимости массовой мобилизации и государственного регулирования, она являлась ярким произведением социальной демагогии и способствовала победе Наполеона на всеобщих президентских выборах 1848 г. Именно эта трактовка политического центризма оказалась наиболее востребованной при переходе к гражданскому обществу и демократическим выборам в постсоветской России. Каковы причины этого?

Подавляющая победа Луи Наполеона на выборах (более пятидесяти процентов голосов, большая часть из которых принадлежала крайне левым) выразила торжество формулы политического центризма, отвергавшего как правый, так и левый доктринерский экстремизм в пользу политической стабильности и сильной власти. Этот результат, проявившийся как неконтролируемый эмоциональный всплеск, вызвал к жизни принципиально новую политическую силу, быстро институционализировавшуюся, приобретшую черты политической партии центра и объединившую воедино консервативное (монархическое), демократическое (социальная демократия) и чисто бонапартистское голосование. В целом оно объединило протестный электорат, длительное время не имевший голоса и стремящийся взять реванш за годы отчуждения и молчания в рамках лозунга «наведения порядка в стране».

Государство и его институты выступали инструментом патерналистского регулирования и социальной филантропии. Суть программы выражалась в этатистском и милитаристском реформизме. Соответственно социальной опорой режима были крестьянство и армия. Элита перестраивалась на основе технической компетентности, иерархии и вождизма.

В сущности, это была уже вторичная попытка реализации данного типа легитимации власти путем обеспечения внутренней и внешней стабильности государства, которые являлись декларируемой целью режима. Первая относится к периоду Первой империи. В ходе вторичного утверждения бонапартизма у власти существенную роль играла социальная демагогия. Ее важным элементом являлась идея равенства – борьбы с новой «аристократией богатств» и плутократией. Выводом из этого тезиса стали, с одной стороны, необходимость справедливого социального законодательства и прогрессивного налогообложения доходов, с другой – право на насильственное изменение государственного строя (в частности, стремление положить конец «парламентской говорильне»). Бонапартизм стремился представить себя как истинный социализм, но на деле представлял собой филантропический патернализм. Основными направлениями государственной идеологии после утверждения нового режима стали консервативные лозунги – экономическая свобода, собственность, семья, религия, порядок, сильное государство и вера в провиденциальную личность правителя. Анализ бонапартистской пропаганды позволяет выявить ее основные стереотипы, группирующиеся вокруг противопоставления порядка и беспорядка. Порядок в этой логике означает национальное единство, выражающееся во всеобщем избирательном праве, предоставившем президенту республики необходимые полномочия для обеспечения порядка: стабильности, свободы и гарантий их реализации (воспитание населения, уважение к труду, собственности, семье и религии). С другой стороны, возникал манихейский образ раскола и гражданской войны, попрания всеобщего избирательного права и народной воли, установления анархии красного социализма, следовательно, господства беспорядка, нестабильности и ложной свободы в виде отупления народа, безделия, разрушения собственности, разложения армии, семьи и распространения атеизма. Аналогии с современной социальной ситуацией в России имеют не внешний, но фундаментальный характер, позволяя констатировать сходство конфликтов и, как будет показано далее, найденных способов управления ими.

Темы собственности, семьи, религии являются основами понятия порядка. Однако на первое место выходит оригинальная концепция власти как предпосылки порядка и главного условия его установления – всеобщее избирательное право, социальная политика, национальное единство. Эти идеи воплощены в концепции «Великой национальной партии» вместо «партии порядка» (лозунг которой был монополизирован орлеанистами и легитимистами). Раз придя к власти, бонапартизм не просто выступал как выражение воли народа, но стремился активно формировать ее.

Специальное внимание бонапартистской пропаганды обращалось на крестьянство, традиционную социальную базу режима. Можно говорить об искусном использовании новой политической технологии – специальном обращении к крестьянству, демагогическом противопоставлении его горожанам и нотаблям. В этом проявилось особое направление идеологии – аграрный бонапартизм, который был достаточно эффективен при Первой и Второй империях, неизменно давая результат на всех плебисцитах и обеспечивая в ходе избирательных кампаний поддержку бонапартистских кандидатов. Как во Франции середины XIX в., так и в современной России широкие слои населения, разделявшие традиционалистские (в основе аграрно-коллективистские) принципы социальной справедливости и идеи уравнительного распределения собственности, были готовы пожертвовать буржуазно-либеральной демократией (собраниями, партиями, прессой), от которой они были отчуждены, во имя стабильного режима, провозглашавшего понятные им ценности и апеллировавшего непосредственно к ним, минуя региональных лидеров (префектов или губернаторов). Эти широкие социальные слои, которые Маркс сравнивал с мешком картошки, получили возможность социальной интеграции и самоидентификации через принципы национализма, патриотизма и сильной личности.

Направленная пропаганда стала важной характерной чертой нового режима. Одним из первых в Европе нового времени бонапартизм уделял столь большое внимание мобилизации общественного мнения в свою поддержку, использованию новых избирательных технологий. Для этого разрабатывалась специальная стратегия, организовывались группы поддержки и агитации, на места рассылались агенты, обращавшиеся к разной аудитории с различными (привлекательными именно для данной категории) лозунгами. Деньги, брошюры, мобилизационные лозунги, а также агенты их распространения прибывали из центра. Эта деятельность концентрировалась в политико-благотворительном Обществе Десятого Декабря, возникшем из Комитета 1848 г. Большое внимание было уделено нейтрализации оппозиционных и поддержке проправительственных изданий в департаментах и созданию новых, чисто бонапартистских, периодических изданий (распространявшихся по сниженным ценам или бесплатно) наряду с бюллетенями голосования («рейтинги»), афишами, краткими брошюрами, биографией президента. Если бы тогда существовали телевидение и радио, другие современные средства информации, то, несомненно, они были бы включены в этот процесс в рамках политики информационной безопасности. Разве все это не является основными признаками также голлистской партии «Республиканский союз» или российского объединения «Единство», организованного специально в качестве партии власти с конкретной целью – победа на выборах?

Задача пропагандистской кампании во всех трех случаях достигла цели: она позволила преобразовать неопределенную атмосферу социальных ожиданий в политический миф, каким становились бонапартистская и голлистская легенды, а в последнем случае – легенда о возрождении сильной власти. В дальнейшем пропаганда ведется уже на более регулярной основе, становясь одной из основных функций административного аппарата государственной власти в центре и регионах.

Демократический переворот как способ легитимного сосредоточения власти

Для понимания современной российской ситуации целесообразно рассмотреть феномен установления авторитарной власти демократическим путем, типичный именно для бонапартистской модели. В литературе он выражается в концепции «демократического переворота», примерами которого выступают в XIX в. бонапартистские выборы и плебисциты, а в XX в. – кризис Веймарской республики в Германии и переход к Пятой республике во Франции. При всех конкретных различиях этих ситуаций в них есть нечто общее, что сближает их между собой и с современной Россией, – использование демократических парламентских выборов и политической конкуренции партий для последующего ограничения этих институтов и изменения характера легитимации политического режима в целом.

Легитимность бонапартистского режима имела сложный и противоречивый характер. Она характеризовалась дуализмом двух ее типов – народной и династической. Как монархическая, так и революционная легитимность предшествующего времени утратила свое значение в условиях разочарования абстрактными доктринами, страна оказалась готова принять легитимность без метафизического обоснования. Конституция VIII г., искусно составленная Сийесом и принятая плебисцитом, смогла, не вызывая серьезной оппозиции, совместить два принципа: народного волеизъявления и предоставления высшей власти одному должностному лицу – первому консулу. Принцип народного суверенитета получил истолкование в пользу передачи неограниченной власти одному человеку. Следующий плебисцит (1802 г.) подавляющим большинством предоставил ему пожизненные консульские полномочия. В результате Бонапарт оказался единственным представителем народа, фактически лишившегося суверенитета. Это открывало путь появления нового типа легитимности – династической. В 1804 г. консулярная республика была преобразована в императорскую монархию. Так возник феномен двойной легитимности: народной, проистекающей из демократического принципа, провозглашенного революцией, и династической, имеющей тенденцию к обоснованию при помощи священного права. Наполеон оказался сувереном милостью Бога и волей французского народа. Ключевое значение для этой идеологической конструкции имели плебисциты, выражавшие единство народа и формирующейся династии, передачу народом суверенитета монарху. В этой конструкции руссоистская трактовка суверенитета уступала место гоббсовской. Эта традиция обоснования неограниченной власти с помощью плебисцитов, созданная бонапартизмом, успешно развивалась авторитарными режимами вплоть до последнего времени. Бонапартизм не имел выраженного теоретического обоснования. Единственным теоретиком бонапартизма являлся сам Наполеон.

Кризис парламентаризма в Веймарской республике, который все чаще вспоминают в перспективе российского политического процесса, имел своей основой как внешнеполитические причины (недовольство Версальской системой, репарации, невозможность создать сильное государство и восстановить армию), так и внутренние. В этих условиях развивается всесторонняя критика принципа парламентаризма и режима политических партий. Политический режим Германии в условиях кризиса легитимности все более начинает опираться на институт чрезвычайного положения (на основе 48-й статьи Веймарской конституции) с целью вывести правительство из-под контроля парламента и борющихся в нем политических партий. Парламентаризм рассматривается сторонниками авторитаризма как главное препятствие для наведения порядка, а перспективная цель усматривается в создании правительства, стоящего над партиями и пользующегося широкой социальной поддержкой. Утрата социальных перспектив, ностальгия по стабильности, социальной гармонии и сильному государству ведет к предпочтению населением диктатуры анархии политических партий и парламентских дебатов. Реализуется почти идеальный тип гоббсовской модели Левиафана, способного обеспечить стабильность ценой утраты индивидуальных прав и свобод. Тоталитарная идея единства народа и государства оказалась основой нового синтеза авторитарной традиции и революционной модернизации, предложенной нацизмом. Поддержка диктатуры широкими слоями населения объясняется главным образом негативным отношением к Веймарской системе, неприятием либеральной демократии западного типа примитивным массовым сознанием. Это происходит в условиях экономического кризиса и инфляции, политической нестабильности, выражающейся в неудовлетворенности конституционным строем и систематических попытках его изменения, расколе общества и обилии политических партий, быстрой смене парламентских коалиций, правительств и лидеров. Симптомом кризиса конституционного строя в последние годы Веймарской республики служит выдвижение десятков законодательных инициатив по ее изменению, а также издание правительством все большего числа чрезвычайных указов. Эти симптомы, как известно, можно было наблюдать и в постсоветской России.

Конституционный кризис в Германии завершился установлением тоталитарной диктатуры, консолидация власти которой включала следующие шаги: получение Гитлером от президента поста канцлера в качестве лидера крупнейшей партии; проведение новых парламентских выборов для создания парламентского большинства; разрушение парламентаризма изнутри и превращение его в политическую бутафорию; запрет, а частично и организация «самороспуска» оппозиционных политических партий; установление контроля над средствами массовой информации и пропаганды; политика унификации законодательства и государственного управления; переход к унитаризму и ликвидации самоуправления земель; превращение кабинета министров в инструментальный орган управления, который затем вообще перестал созываться; слияние (путем референдума) постов канцлера и президента (что давало объединение гражданской и военной власти, поскольку президент являлся главнокомандующим), фактическая отмена разделения властей и реализация принципа фюрерства. Это был государственный переворот, осуществленный легитимным путем (Веймарская конституция формально не была отменена). Он опирался во многом на историческую традицию бонапартизма (воспринятую в основном от итальянского фашизма), но представлял собой качественно новый феномен однопартийного режима. Данная конструкция власти, во всяком случае такой ее элемент, как плебисцитарная президентская республика, оказала, в свою очередь, влияние на голлизм.

Голлистская политическая система возникла в результате того, что один аналитик назвал «демократическим переворотом». Этот переворот является уникальным примером радикальной трансформации демократии недемократическими методами (т. е. не путем всеобщего голосования), однако с последующей демократической легитимацией и без автоматического установления диктатуры. Концепция такого переворота включала идею признания кризиса политической системы переходного периода, рассуждения (М. Дебре и Р. Капитана) о противоречии легитимности и законности и признание режима Четвертой республики нелегитимным, выдвижение восходящей к Французской революции идеи «спасения нации» и создания для этого «правительства общественного спасения». Эти принципы были реализованы 13 мая 1958 г.

Механизм переворота выглядел чрезвычайно просто: часть армии в союзе с парламентскими силами и националистическими группировками, захватив власть в Алжире, высадилась затем на Корсике и поставила метрополию перед угрозой броска на Париж. Под угрозой риска гражданской войны власти предпочли отступить в сторону, предоставив полную власть генералу де Голлю и приостановив действие конституции на шесть месяцев. Тайная история этого переворота, по мнению его современных исследователей, до сих пор является вторым табу во французской историографии наряду с Виши. «Рождение современной республики, – полагает аналитик, – стало возможно лишь благодаря государственному перевороту нового типа, осуществленному при поддержке крайне правых элементов и национальной службы государственной безопасности».

Сам де Голль, объясняя успех 1958 г., отмечал готовность страны к перемене государственного строя: власть «была не взята, но поднята с земли» («Le pouvoir n’etait pas a prendre, il etait a ramasser»). Такая ситуация возможна лишь в нисходящих режимах, примерами которых являются острые политические кризисы XX века: Ленин против Керенского в 1917 г., Муссолини против Нитти в 1922 г., Кастро против Батисты, падение Берлинской стены в 1989 г. Примерами могут служить также современные демократические революции, например «бархатная революция» в Чехословакии. Способ достижения власти в условиях политического вакуума объясняет отношение к конституции, структуру и специфику нового голлистского режима.

В своем возникновении он опирался на глубокий алжирский кризис, который был использован со всеми его политическими, религиозными и административными следствиями для захвата власти фактически неконституционным путем. Ключевую роль при этом играл имидж де Голля как спасителя государства, созданный А. Мальро и М. Дебре. Так возник своеобразный авторитарный режим с конституционной идеологией национального возрождения, который затем получил легитимацию путем всеобщего голосования.

Черты сходства этих ситуаций с современной российской более чем очевидны. Кризис доверия к демократическим институтам власти, прежде всего парламенту, политическим партиям и президенту, нестабильность и быстрая смена правительств, усиление интенсивности управления с помощью чрезвычайных указов – все это стало характерными чертами последних лет правления президента Ельцина. Неспособность режима обеспечить политическую стабильность и собственную легитимность вызвала необходимость все более последовательной опоры на так называемые силовые структуры.

Проведение парламентских и президентских выборов в это время (на которое приходится пик борьбы с терроризмом), причем последних – до окончания мандата действующего главы государства, выглядит хорошо продуманной политической акцией. Мы не знаем подлинной стратегии и тактики этого «демократического переворота», однако уже сейчас можем констатировать его внешнее сходство с голлистской моделью. Заметными внешними проявлениями качественно новых тенденций режима стали его милитаризация, бюрократизация и рост авторитарных тенденций. Значение данного переворота выясняется при его сопоставлении с теми правовыми и неправовыми способами изменения конституции, которые известны в мировой практике президентских режимов.

Цели конституционной реформы

Для бонапартистской логики развития режима характерно пристальное внимание к вопросам изменения конституции. Дело в том, что основная историческая функция данного режима – стабилизация и институционализация политического строя – может быть достигнута лишь путем создания достаточно независимого и автономного от общества центра власти, способного воздействовать на него извне и осуществлять политическое лавирование. Основными целями конституционных реформ, осуществляемых бонапартистскими режимами, является поэтому устранение всех основных препятствий, мешающих реализации этой функции.

Вся бонапартистская программа концентрировалась на пересмотре конституции 1848 г. Конституция не позволяла Луи Наполеону сосредоточить всю полноту власти (поскольку он не имел достаточной поддержки в Законодательной ассамблее), получить президентский мандат на второй срок и сохранить власть. Несмотря на организованную бонапартистами кампанию по пересмотру конституции (манифестации, сбор подписей), данная реформа оказалась нереализуемой конституционным путем, что сделало неизбежным государственный переворот 2 декабря 1851 г. Дело в том, что ст. 45 Конституции 1848 г. запрещала принцу добиваться проведения всеобщих выборов по окончании его мандата; простая отмена этой статьи вполне удовлетворила бы нерешительные амбиции Луи Наполеона. Совершенный им государственный переворот имел целью исправление этой статьи конституции. Однако, поскольку это был первый переворот такого рода, он вызвал шок у современников: они были поражены машинизмом армии, слепо выполнявшей приказы о расстрелах толп народа и интеллигентов на баррикадах. Либеральная интеллигенция испытывала глубокое презрение к массам, избравшим Наполеона президентом и не захотевшим бороться с ним после переворота. Именно в это время таким дальновидным мыслителям, как Токвиль, стали очевидны издержки демократии и всеобщего избирательного права.

Основные претензии к конституции, выдвинутые идеологами бонапартизма в ту эпоху, оказались воспроизведены в России наших дней. Действующая конституция рассматривалась теоретиками публичного права как переходная и случайная, не прошедшая народного одобрения, противоречащая всеобщему избирательному праву благодаря выборам по спискам, ставящая исполнительную власть в ситуацию слабости и организующая абсурдное парламентское соперничество, а потому долженствующая быть отмененной. Парламентаризм как принцип управления рассматривался как фикция и причина беспорядка, поэтому следовало возвратиться к концепции жесткой власти главы государства, которому подчинены министры. Правительственная стабильность, согласно этой логике, может быть достигнута только путем реализации новой концепции разделения властей, при которой наряду с тремя существующими появляется еще одна – власть главы государства, выступающая независимым арбитром в спорах между ними. Эта корректировка принципа разделения властей, предложенная Бенджаменом Констаном и ставшая основой политических режимов конституционных монархий XIX в., выглядит вполне современно, соответствуя принципам российской суперпрезидентской республики.

Текст новой (принятой после переворота) конституции 1852 г. отличался замечательной ясностью: важнейшие виды власти концентрировались в личности императора, представляющего народ. Он являлся главой исполнительной власти в самом широком ее понимании, он обладал правом провозглашать осадное положение. Только ему принадлежало право инициировать изменения конституции (через сенатус-консульты или обращение к народу). Кроме того, только он обладал правом законодательной инициативы и утверждения законов путем их обнародования без юридических проволочек, что давало ему практически абсолютный контроль над законодательной властью. Император правил «посредством» министров, Государственного совета, Сената и Законодательного корпуса, задуманных не как противовесы, но как инструменты правления. Члены ассамблей и министры должны были приносить присягу на верность конституции и императору. Отсутствовала солидарная ответственность министров, которые не являлись членами Законодательного корпуса и не могли защищать своих проектов, являясь зависимым инструментом императора (их функции состояли в информировании и выполнении его воли). Министры не принимали политических решений и не могли выдвигать личных инициатив. Новый режим, таким образом, противостоял парламентаризму и фактически означал возврат от республиканских демократических порядков к концепции власти Первой империи. В современной России мы стали свидетелями сходного конституционного процесса легитимного сосредоточения власти.

Его параметры проясняются в сравнении с конституционными реформами XX в. Со времени введения президентского режима во Франции в 1958 г. и его укрепления в 1962-м французская политическая система претерпела глубокие изменения. Наиболее важными из них стали укрепление исполнительной власти, правительственная стабильность и более соответствующая этим требованиям партийная система.

Возникновение голлистской системы во Франции было связано с пересмотром опыта парламентской республики или режима Ассамблеи, возрождая в новом виде бонапартистскую идею сильной исполнительной власти. С 1870 по 1958 г. (исключая небольшой период правления Петена – 1940–1944 гг.) Франция имела демократическую форму правления, в которой многочисленные партии были способны формировать правительства, которые попросту сменялись, когда не могли разрешить кризиса. Эта система потерпела крах, когда выяснилась ее неспособность противостоять более глубоким кризисам в периоды 1940–1944 и 1954–1958 г. (годы алжирского кризиса). Именно они создали распространенное убеждение, что сильная исполнительная власть необходима для обеспечения преемственности государства. Стремлением разработчиков голлистской конституции, как и современной российской 1993 г., было найти способ управлять политическим кризисом без создания вакуума власти. Главный вопрос, почему французская политическая система избежала соперничества двух типов легитимности и не знала столкновения законодательной и исполнительной властей, свойственных российской и другим президентским системам с авторитарными тенденциями власти, до сих пор остается предметом дискуссий. Равным образом эта модель остается уникальным примером сочетания авторитаризма с сохранением демократии.

Поэтому она оказала влияние на концепцию президентского режима в России, была заимствована многими другими президентскими режимами (например, Латинской Америки), причем реципированной оказалась также идея дуализма исполнительной власти, включающей президента и премьер-министра. Эта система, впрочем, также может вести к феномену двойной легитимности и различному положению премьер-министра в политической системе (когда президент избран всеобщим голосованием, а премьер-министр представляет парламентское большинство, оппозиционное президентской партии). Пятая республика достигла политической стабильности отнюдь не благодаря введению президентской системы или дуалистической исполнительной власти. Эти институциональные компоненты не могут рассматриваться обособленно от других социальных и экономических факторов, а при других – могли действовать иначе. Во Франции президентская система обеспечила политическую стабильность, поскольку сопровождалась одновременной трансформацией других политических институтов. Гибкость этой системы есть ее главная сила, но иногда это связано со значительной ценой.

Голлистская система и Конституция 1958 г. впервые (со времен Французской революции) создали прочную основу стабильности: данная система впервые принимается всеми участниками политического процесса как левыми, так и правыми (чего не было при Третьей и Четвертой республиках). Поэтому и говорят, что Французская революция, начавшаяся в 1789 г. и следовавшая за ней двухсотлетняя борьба за приемлемую политическую модель, закончилась только с принятием модели 1958 г. Споры идут лишь в отношении избирательной системы, но конституционный порядок поддерживает все общество и в этом смысле «каждый сегодня является голлистом». Принятие этой системы было постепенным: в первые годы велика была враждебность левых к президентской системе, персонализации власти, обезглавливанию парламента, что Ф. Миттеран выразил известной формулой о постоянном перевороте – «Lе coup d’etat permanent». Однако стабильность – это было то, чего хотела страна, и то, что давала голлистская конституция.

Основные принципы стабильности исполнительной власти были найдены М. Дебре в следующем: во-первых, идея республиканского монарха, во-вторых, оптимальное взаимоотношение между парламентом, власть которого ограничена, и правительством кабинетского типа, в-третьих, такой способ избрания, который позволяет (путем достижения парламентского большинства) обеспечить слаженную работу парламента и кабинета и таким путем добиться большей стабильности правительства. Известно, что эта конституционная модель может интерпретироваться по-разному, поскольку сам текст конституции может толковаться как в пользу разделения законодательной и исполнительной властей, так и их слияния. Режим может функционировать как президентский, как это было на протяжении большей части его существования, и как парламентский, к чему он эволюционирует начиная с конца 80-х г.

По конституции французский президент получил очень большие полномочия, являясь защитником национальной независимости и территориальной целостности, гарантом конституции, способным предпринимать важные акции в экстремальных условиях (чрезвычайные полномочия), наделенным властью распускать Национальную ассамблею, правом выносить некоторые вопросы на референдум в обход парламента. Однако эти нормы, дающие президенту чрезвычайные полномочия, используются, лишь когда другие инструменты оказываются неэффективными. Их присутствие в конституции направлено на преодоление основного недостатка предшествующей конструкции – паралича исполнительной власти перед лицом национального кризиса. Чрезвычайные полномочия президента не могли определять и не определяли политический процесс в Пятой республике.

Иная ситуация сложилась в России, где Конституция 1993 г. не содержит даже тех ограничений президентской власти, которые присутствуют в конституциях других президентских или смешанных режимов (США, Франция). В условиях политического кризиса постсоветского периода, особенно в периоды острой конфронтации с парламентом, именно чрезвычайные полномочия президента определяли логику политического процесса. Президентская власть выступала не только как определяющий и наиболее динамичный фактор политического процесса, но временами как единственный фактор. Это достигалось соответствующей интерпретацией конституции, гарантом которой провозглашен президент, но еще более так называемым указным законодательством, которое, формально не противореча конституции, может давать ей весьма авторитарную трактовку.

Политические кризисы постсоветского периода как в России, так и в других государствах СНГ показали, что президент обладает еще одним мощным инструментом влияния на правовую ситуацию – возможностью изменения конституции с помощью референдума. Подобный референдум вполне может рассматриваться как аналог бонапартистским плебисцитам или практики конституционных референдумов, которыми де Голль укрепил свою власть. Как известно, действующая конституция была принята на всенародном голосовании (фактически – референдуме или плебисците) после переворота 1993 г. В последнее время президент Украины продемонстрировал, каким образом с помощью референдума можно радикально изменить конституцию страны.

Это выдвигает на первый план проблему конституирующей власти в противовес конституционной. Конституция слишком неопределенна в этой части: она говорит лишь о необходимости созыва Конституционного собрания для принятия новой конституции (изменения глав 1, 2 и 9). Поэтому с самого начала существования конституции обсуждался вопрос о Конституционном собрании и о том, кто и как будет его создавать. Конкурирующие проекты в этой области выражали позиции основных политических сил – компартии и бюрократии. В настоящий момент вновь выдвинут ряд альтернативных проектов, один из которых выражает позицию нового президентского большинства в парламенте, а другой претендует на альтернативный характер.

Вопрос об изменении конституции может быть легитимно разрешен путем созыва Конституционного собрания, но закона о нем до сих пор принято не было. Существует закон о порядке изменения конституции, регламентирующий способ внесения поправок к остальным главам конституции, но эта инициатива требует времени и сложной процедуры. Современные дискуссии об изменении конституции очень актуальны в свете бонапартизма. В этой перспективе характерен новый проект федерального конституционного закона «О Конституционном собрании», предложенный группой депутатов.

Речь не идет о конституирующей власти, создаваемой на основе всеобщих, прямых, равных и тайных демократических выборов, как это предлагалось, например, в период Учредительного собрания (данная позиция представлена в альтернативном проекте). Законопроект выдвигает три критерия и источника комплектования нового института конституирующей власти – по должности, по назначению Государственной Думой и по назначению президентом.

В реальной политической ситуации это позволяет увидеть, какие преимущества получает законодательная (а в случае контроля над ней – президентская) власть для проведения своей версии конституционных преобразований. Прежде всего следует подчеркнуть полное преобладание назначаемых членов над избираемыми, что, возможно, объясняется стремлением авторов повысить профессиональный характер обсуждения конституции, но не делает его демократичным. Далее, в случае проведения реформы Совета Федерации и снижения его реальной роли в политической системе большая масса его членов (включаемых в члены Собрания по назначению), вероятно, будет следовать логике президентской власти, а не составлять оппозицию ей. С другой стороны, имея большинство в Государственной Думе, президент получает преобладание своей позиции и среди выдвинутых ею депутатов. Оставшаяся часть членов предлагается самим президентом. Данный порядок принятия новой конституции или изменения ее фундаментальных принципов, обеспечивающий несомненный приоритет Федерального Собрания при любом соотношении сил, находится в противоречии с основным законодательством (в частности, ст. 135 Конституции). Вопреки конституционной практике других демократических государств (вводящих чрезвычайно сложную процедуру пересмотра основного законодательства), данный законопроект вводит упрощенную процедуру, опасность которой особенно возрастает в силу роста авторитарных тенденций.

Подобный порядок принятия конституции, не открывающий возможности политического диалога с оппозицией и полноценного учета мнений субъектов Федерации, выражает тенденции, напоминающие традиции советского номинального конституционализма. Если вспомнить лучшие примеры из недавнего западного опыта (Конституция Испании 1978 г.), то там был более широкий диалог с оппозицией, учет интересов меньшинств и т. д., что позволяет говорить о договорном характере данной конституции. Здесь же мы получаем фактически октроированную конституцию, создаваемую властью и выражающую ее собственные представления об общественной пользе. Данный путь может привести к конституционному закреплению президентской диктатуры, а при наличии соответствующей политической воли открывает возможности для различных форм авторитаризма вплоть до режима Первого консула, пожизненного президентства или даже монархии (ведь писали же некоторые современные юристы о преимуществах данной формы правления). Подобное усиление президентской власти в мировой практике коррелируется с установлением различных типов авторитаризма, бонапартизма и военных диктатур.

Антипарламентаризм, «рационализированный парламентаризм» и политические партии

Бонапартистская модель власти исторически опиралась на синтез идей революции и Старого порядка. Она сочетала поэтому руссоистские концепции общественного договора, общей воли и равенства с идеей сильной единоличной власти. Возникнув в период войны, данный режим, однако, никогда не переставал быть гражданским и не превращался в чисто военную диктатуру (в отличие от стремившихся копировать его милитаристских режимов Латинской Америки). Им были сохранены элементы гражданского общества – гражданское равенство, отмена феодализма и религиозная терпимость. Даже новая персонализация суверенитета была достигнута в соответствии с демократическими процедурами. Бонапартистская система, таким образом, не ставила под сомнение основных достижений революции и не вела к реставрации абсолютизма в прежнем виде. Бонапартизм был сплавом крайних принципов абсолютизма и революции, что оправдывает определение бонапартизма как центризма. Из этого в целом вытекает отношение бонапартизма к парламентаризму и политическим партиям, которое передалось и голлистской концепции власти.

Конституция Пятой республики, как было показано, была реакцией на нестабильность Третьей и Четвертой республик, равно как неспособность слабой исполнительной власти найти разрешение национального кризиса. Сильная исполнительная власть и политическая стабильность рассматривались как взаимосвязанные параметры. Четвертая республика признавалась неэффективной как «режим партий», который голлисты постоянно критиковали. Объясняя в 1958 г. причины своего неожиданного ухода из политики в 1946 г., де Голль связывал его с невозможностью управлять надлежащим образом в условиях возрождения политических партий, которые, подобно эмигрантам, «ничего не забыли и ничему не научились».

Выступая против режима партий (действительно рудиментарных по своей организации, структуре и дисциплине парламентских голосований), теоретики нового режима, в частности М. Дебре (главный автор Конституции 1958 г.), выступали против парламентаризма. Основное средство против политической нестабильности они усматривали в концепции «рационализированного» (т. е. серьезно ограниченного в своих полномочиях и процедурах) парламентаризма и упорядочения системы политических партий.

В процессе подготовки к выборам и консолидации новой власти бонапартистская модель делает установку на формирование единой, хотя и социально гетерогенной, партии власти, противопоставленной существующим партийным элитам и призванной перегруппировать политические силы на базе объединения сторонников «порядка», т. е. на чисто прагматической основе отношения к новому режиму и президенту. Так, в период избирательной кампании принца-президента в нее вошли часть региональных лидеров, депутатов, высшей бюрократии и практически вся военная верхушка. Это движение опиралось на традиционный крестьянский монархизм (и даже легитимизм), а также (в меньшей степени) рабочее движение. Создание партии власти началось с образования столичного Комитета с последующим распространением созданной им модели в провинциях для подготовки избирательной кампании президента.

Определенное значение структур партии «порядка» сохранилось после победы президента Луи Наполеона, когда они стали при финансовой и политической поддержке из центра основными организациями обеспечения поддержки и пропаганды. Усиление дисциплины их деятельности и внутреннего контроля за ней стало возможно после назначения префектов – основного института власти и проводника воли президента в регионах.

Сходная концепция партии власти была реализована де Голлем, создававшим при активной поддержке военных – участников «Сопротивления» «Республиканский союз», призванный стать инструментом его возвращения к власти, получения парламентского большинства и реформирования самой конституционной системы. Заложенная в Конституции 1958 г. политическая модель президентской власти способствовала изменению конфигурации политических партий. Между 1958 и 1973 г. партии, хотя и остались многочисленными, начали определять себя в соответствии с биполярной шкалой (деление на правые-левые). После 1973 г. процесс консолидации привел к сокращению их числа. В России систему политических партий стремятся реформировать в сходном направлении. В последнее время было выдвинуто четыре законопроекта о политических партиях.

Очевидно, что разрабатываемый ныне по инициативе власти закон о партиях преследует ряд основных целей, свойственных бонапартистской модели власти. Во-первых, уменьшить резко их количество путем укрупнения. Официальная позиция состоит в том, что общество устало от партийной анархии, обилия малых партий, выражающих интересы лишь меньшинств, обществу нужны большие партии. Эта система позволит улучшить избирательную систему и более соответствует президентской форме правления. Укрупнение партий, которое оставит лишь самые жизнеспособные из них, позволит структурировать политический процесс, навести порядок, поскольку регламентация лучше неопределенности. Во-вторых, задача – ограничить их роль в общественной жизни путем рутинизации, рационализации и бюрократизации их деятельности. В-третьих, поставить их под более жесткий государственный контроль (для чего предполагаются бюджетные ассигнования на них и навязанная система финансирования). Закон определяли как способ «не допустить оппозиционные партии к власти». По мнению его либеральных критиков, он отсекает весь спектр малых партий и имеет целью сохранить лишь официальную партию власти, а также допустить существование умеренной оппозиционной партии.

Чрезвычайно показательны в сравнительной перспективе те критические замечания, которые делаются в адрес избирательной системы и политических партий. Вопрос о контроле над телевидением и необъективной информацией также стоит очень остро. Процесс формирования и институционализации партийной системы повсюду шел с высоким уровнем конфликтности. Опасность состоит в том, что партии будут превращены в инструмент бюрократии.

Конструкция отношений парламента, правительства и президента

Конструкция отношений парламента, правительства и президента в бонапартистской модели четко выражает принципы единства власти, иерархичности и бюрократической централизации, свойственные вообще режимам мнимого конституционализма. Данная система, признавая формально конституционные принципы, разделение властей, дает такую их интерпретацию, которая позволяет вывести реальное принятие решений из сферы конституционного контроля. Это достигается конституционным закреплением огромных (практически абсолютных) полномочий главы государства, сохранением пробелов или лакун в конституции и практики предоставления высшей власти приоритета в их заполнении. Кроме того, эта власть, являясь гарантом конституции, имеет, безусловно, приоритет в изменении конституции, толковании ее смысла и реальном применении. Организация министерского корпуса (который не получил корпоративной организации) носила исключительно технический или инструментальный характер. В результате сверхцентрализации подобных систем конституционный принцип разделения властей интерпретируется фактически как распределение функций одной власти между различными ее органами. Таким образом, глава власти как суперарбитр получает возможность встать над системой разделения властей и, в случае необходимости, изменять эту систему (например, сенатус-консультами). Данная структура власти, которую мы определи как мнимый конституционализм, характерна и для России после 1993 г.

Одним из ее важнейших следствий является неизбежная концентрация власти путем делегирования полномочий: от парламента к правительству и от него – главе государства. Сознательно ограничив парламентаризм и добившись контроля над нижней палатой, эта система отводит правительству подчиненную и чисто техническую роль, используя его в основном для отвода критики за непопулярные экономические решения от главы государства. Правительство не является ответственным перед Думой и зависит исключительно от президента.

Президентская власть в России неуклонно возрастала и приобрела многие черты, характерные для бонапартистской модели. Президент не представляет ни исполнительную, ни законодательную, ни судебную власть, а является главой государства, который, по конституции, обеспечивает согласованное функционирование и взаимодействие органов власти. Но те законы, которые были внесены в Думу, говорят о том, что движение идет в сторону усиления президентской власти. В том же направлении идут некоторые последние законодательные инициативы – обсуждение в Думе законопроектов о Конституционном собрании, чрезвычайном положении, о предоставлении неприкосновенности бывшим президентам. Они не только реализуют голлистский идеал «республиканского монарха», но идут еще дальше, возвращая нас, по существу, к концепции мнимого конституционализма.

От федерализма к унитаризму: реформа административного устройства

Представляя собой качественный этап в формировании национального государства современного типа, бонапартизм выдвинул формулу централизации власти, ее рационализации и бюрократизации. Кодификация права, создание рациональной бюрократической и полицейской машины, а также четкого административно-территориального деления завершили процессы, шедшие ранее, – от абсолютизма до революции. Общий принцип состоял в рационализации и упрощении административной сети, установлении бюрократического порядка, иерархии и компетенции при сохранении существующего персонала. Особую роль играли префекты – проводники и гаранты публичного порядка, представлявшие собой ключевой элемент имперской иерархии и контроля за исполнением решений. В духе полицейского государства был разработан новый (достаточно жесткий) Уголовный кодекс 1810 г., создавалась новая система судебных учреждений. В целом юстиция и полиция внесли существенный вклад в унификацию законодательства, обеспечение порядка или «социальной гармонии», нарушенных революцией. Общая тенденция развития политической и правовой систем состояла в сосредоточении всех конституционных ветвей власти в руках главы государства, получившего монополию на интерпретацию конституции и даже ее легитимное изменение.

Концепция сильного национального государства, как было показано, стала основой современных российских реформ.

Российский федерализм постсоветского периода действительно представлял собой противоречивую комбинацию советских принципов национально-территориального устройства и результат слабости центральной власти. Для советской модели номинального конституционализма было характерно лишь демагогическое провозглашение свободы национального самоопределения и суверенитета, которое стало реальностью в условиях распада государства постсоветского периода. Федерализм стал эволюционировать в направлении национального сепаратизма и политической децентрализации в направлении конфедерации. В противовес этому в основу создания федеральных округов были положены уже чисто рациональные географические и экономические критерии.

Создание института полномочных представителей Президента РФ в федеральных округах стало другим важным шагом по установлению жесткого контроля над регионами.

Еще в период принятия Конституции 1993 г. говорили о противоречии между огромными полномочиями Администрации президента (сравнивая ее с Политбюро), которая стоит над правительством, и ее формальным статусом, который имеет совершенно технический характер. Эта тенденция лишь возрастала с того времени и сейчас стала доминирующей, поскольку именно Администрация становится центром подготовки и осуществления реформы.

Существо конституционной конфликтности выражается в противоречии между значительными полномочиями новых должностных лиц, которым реально переходит значительное число прерогатив губернаторов, и их административным статусом. Полномочные представители и их заместители являются федеральными государственными служащими и входят в состав Администрации президента, которая ведает их назначением и смещением, осуществляет оперативное руководство их деятельностью. Деление федерального пространства на округа и постепенная передача значимых рычагов власти от губернаторов к полпредам требует контроля над информацией. Концепция единого информационного пространства, разрабатывавшаяся в Совете безопасности, имела, по-видимому, именно этот смысл, а ее начавшаяся вскоре реализация включала прямое назначение президентом (по рекомендации полпредов, а не губернаторов) руководителей региональных телерадиокомпаний. Ответом на эти шаги стали попытки приватизации областных телерадиовещательных каналов губернаторами.

Унификация законодательства ведет к изменению функций судебной власти и прокуратуры, которые стали основным инструментом процесса централизации и унификации власти. В этой связи показательна готовящаяся реформа судебной системы, суть которой представлена в законопроекте, внесенном Верховным судом в Государственную Думу, – «О федеральных административных судах в Российской Федерации».

Оппозиция данной программе реформ усматривает в них отказ от конституционной концепции федерализма, осуществление рационализации и унификации законодательства без учета исторических особенностей и традиций отдельных субъектов Федерации (прежде всего национальных автономий). Противники тотальной унификации регионального законодательства (конституций и законов) подчеркивают ее противоречие Конституции РФ, которая оговаривает ее федеративное устройство и в то же время предполагает существование различий между федеральным законодательством и законодательством субъектов РФ. Они ссылаются на опыт других федеративных государств, например США, где законы штатов отличаются как друг от друга, так и от федеральных. Преследуя цель унифицировать по плану региональное законодательство, власти, по мнению оппозиции, игнорируют проблему несоответствия норм федеральных законов друг другу, что гораздо опаснее, поскольку выбор более предпочтительной нормы остается за регионом. Региональные лидеры выдвигают центру обвинения в подавлении оппозиции, создании монопольной партии власти и бюрократизации.

По существу, однако, речь идет о попытке новой интерпретации российского федерализма в перспективе унитаризма и централизации, осуществляемой с помощью трех основных инструментов – юстиции, полномочных представителей президента и поддержки локальной оппозиции неугодным лидерам.

Борьба с нотаблями и судьба верхней палаты

Параллельно с процессом централизации власти идет борьба с ее подлинными или мнимыми противниками в лице нотаблей – региональных лидеров, которые объективно заинтересованы в децентрализации управления. В России в виде таких нотаблей выступили главы субъектов Федерации, власть которых во многих случаях проистекала не столько из народного волеизъявления, сколько из реального контроля над местной политической элитой, партиями и экономическими ресурсами. Будучи могущественными правителями своих регионов, эти «региональные бароны» имели также правовой и политический иммунитет в качестве членов верхней палаты – Совета Федерации. Начавшееся реформирование федеративных отношений не могло поэтому не коснуться данного высшего корпоративного института региональной власти.

Для его реформирования выдвинуты три основные инициативы: во-первых, изменение порядка комплектования СФ; во-вторых, наделение президента инструментами отстранения губернаторов и, в-третьих, создание нового института регионального представительства – Государственного совета, положение которого не регламентировалось в конституции.

Наиболее радикальные изменения были предложены в законопроекте «О порядке формирования Совета Федерации». Законопроект исходил из того, что после введения закона в действие с 1 февраля 2001 г. избрание Совета Федерации будет идти в соответствии с новым порядком его формирования. Из этого следовал вывод об автоматическом прекращении с этого времени полномочий нынешних членов СФ «по должности», а значит, и их иммунитета.

Реформирование Совета Федерации представляется как борьба с региональным сепаратизмом. Это, однако, упрощение проблемы: речь идет об определенном ограничении федерализма, во всяком случае в той интерпретации, которая подразумевалась конституцией в момент ее принятия. Этот асимметричный и искусственный федерализм, сформировавшийся еще в советское время, с его национально-территориальным делением подвергся теперь ревизии, что больше всего затронуло автономии.

Другая сторона проблемы, однако, не менее важна. Совет Федерации как независимый центр власти является сейчас единственным препятствием на пути установления режима президентской диктатуры в полном объеме. В его конституционную компетенцию (согласно ст. 102 Конституции РФ) входит утверждение изменения границ между субъектами Федерации, утверждение указов президента о введении военного и чрезвычайного положения, решение вопроса о возможности использования вооруженных сил за пределами территории государства, назначение выборов президента и отрешение его от должности, назначение на должность судей Конституционного суда, а также назначение и снятие генерального прокурора. Следовательно, с его ослаблением или подчинением Администрации на кадровом уровне президентская власть не будет скована ничем. Развивая данный аргумент, оппозиция намекает на сходные процессы сворачивания советского федерализма в прошлом.

Закон «Об общих принципах организации законодательных (представительных) и исполнительных органов государственной власти субъектов РФ» (от 6 октября 1999 г. п. 184-ФЗ) устанавливал взаимную ответственность законодательного и исполнительного органов власти субъекта РФ за непринятие мер по устранению установленного судами противоречия изданных ими актов конституции и федеральным законам.

Основной удар этими законодательными актами наносился по Совету Федерации. Подготовленные президентской Администрацией законопроекты обсуждались в Думе с фактическим отстранением Совета Федерации. Основной аргумент президентской стороны – необходимость оставаться в «законодательном поле», т. е. выдвигать поправки к президентским законам и проводить их через Думу. При наличии президентского большинства в последней эта модель действий не является оптимальной с точки зрения верхней палаты. Противоречия между двумя палатами включают, разумеется, и прозаические причины – конфликты корпоративных интересов двух высших органов власти, соперничество в политической системе. Но более важным является вопрос о легитимности новых законодательных актов: принятием поправок к ним СФ легитимирует их существование и свое согласие с их общим содержанием. Кроме того, сказываются противоречия СФ как корпоративного института и президентской власти (например, вопрос о поправке относительно третьего губернаторского срока).

Обратимся к воззрениям оппозиции по этому вопросу. Конституционный статус Совета Федерации и его реальный политический вес, полагает она, не следует смешивать. Поэтому простое изменение порядка формирования верхней палаты делает ее институтом принципиально иного политического веса: вместо глав законодательной и исполнительной властей в него войдут теперь их представители. По мнению критиков, это изменение делает порядок формирования СФ более тяжелым и менее гибким. С другой стороны, по конституции, СФ остался высшим органом с прежними полномочиями. Была предложена идея прямого голосования при выборах депутатов СФ, но это возможно лишь теоретически, так как связано с изменением конституции.

Предложенные законы, по обоснованному мнению оппозиции, означают введение новой концепции президентской власти. Тезису о необходимости укрепления вертикали власти президентом (понимаемым в этом контексте как глава исполнительной власти) противопоставляется тезис о президенте как суперарбитре, стоящем над властями и координирующем их деятельность.

С этим конфликтом связано обращение оппозиционных членов Совета Федерации (сенаторов) в Конституционный суд с запросом о соответствии некоторых положений закона «Об общих принципах формирования исполнительных и законодательных органов власти субъектов РФ» Основному закону РФ в октябре 2000 г., что, по мнению журналистов, было расценено как признак «политического инакомыслия». Оппозиции не удалось организовать это обращение от СФ как единого учреждения или даже коллектива сенаторов, они были признаны героями-одиночками, с которыми не солидаризировались вслух, но тайно симпатизировали им. Согласно сделанным прогнозам, данная инициатива в Конституционном суде «особых перспектив не имеет».

Наиболее спорными с точки зрения их конституционности были признаны положения законопроекта о праве президента снимать губернаторов и распускать местные парламенты вместо имеющегося у него права до суда приостанавливать действие местных законов в случае их противоречия федеральным.

Другой конфликтный вопрос – предоставление данным законом права президенту временно отстранять или снимать с должности избранных глав регионов, особенно принимая во внимание, что данное полномочие возложено региональными законами на парламент или референдум субъекта РФ.

Третьей обсуждавшейся проблемой в связи с возможным запросом в Конституционный суд был вопрос об ограничении мандата власти губернаторов (корректировка сроков пребывания у власти или вообще отказ от регламентации этого вопроса конституционным путем). Данный вопрос становился предметом политической борьбы в связи с дискуссией о продолжительности пребывания у власти самого президента страны (писали о намерении Кремля убрать из закона упоминание о двух сроках для губернаторов в обмен на компромиссное решение о сроках пребывания у власти президента). Однако эта проблема может быть решена и как техническая: досрочной отставкой (до истечения срока полномочий) и повторным выдвижением своей кандидатуры. Неожиданное принятие в первом чтении закона, допускающего переизбрание губернаторов на третий срок, есть одновременно компромисс с действующими губернаторами (особенно в национальных регионах), попытка создания для них определенного стимула искать поддержки центра, а для этого последнего – инструмент, позволяющий осуществлять селекцию, продлевая (или не продлевая) политическое существование губернаторов. Сама власть отвергает трактовку этого закона как компромисса, считая его, однако, определенным тактическим ходом. Она, несомненно будет искать контакта с оппозицией действующим губернаторам в тех случаях, когда это будет необходимо для их отстранения.

Конституционные дискуссии, как показывают выборы губернаторов, не мешают центру активно проводить политику селекции и отстранения нежелательных кандидатов. Процесс сосредоточения власти вступил в новую стадию.

Государственный совет

В бонапартистской модели власти Государственный совет был отнюдь не случайным институтом: будучи восстановленным и реорганизованным институтом абсолютизма, он выступал как главный инструмент государственной деятельности, связующее звено между министрами и Законодательным корпусом (имевшим вспомогательный характер). Однако его растущая роль в законодательных процедурах парламентского типа вызвала ограничение его деятельности толкованием конституционных текстом. Эту функцию он отчасти разделял с Сенатом – учреждением, осуществлявшим экспертизу законов перед их обнародованием и обладавшим правом модифицировать конституцию с помощью сенатус-консульта по инициативе императора. Обилие различных советов в бонапартистской модели связано со стремлением максимально разделить функционально и профессионально различные компоненты законодательной и законосовещательной власти, которая в полном объеме принадлежала лишь главе государства.

Введение Государственного совета в российскую политическую практику было предпринято со сходными целями сторонником бонапартистских институтов М.М. Сперанским. Основная цель этого заимствования была более широкой: она состояла в перенесении всей модели бонапартистских институтов с целью рационализации и либерализации политической системы самодержавия. Не случайно из всех этих реформационных инициатив в абсолютистскую систему власти оказалось возможным инкорпорировать только Государственный совет, ставший вершиной всей бюрократической пирамиды империи. В период Думской монархии данный институт стал частично выборным органом и выполнял функции верхней палаты, выступая консервативным противовесом думских законопроектов.

Вопрос о создании нового политического института – Государственного совета – в современной России можно рассматривать в рамках бонапартистской и вообще имперской административной логики. Уже ясно, что этот орган в случае его создания не будет простой копией Совета Федерации (а сделать его таковой стремятся многие оппозиционные губернаторы). Концепция его создания заключала в себе первоначально другой принцип представительства – не от всех, а лишь от избранных регионов (самых богатых, имеющих наибольшее население или стратегическое положение), причем отбор этих регионов резервировался в качестве прерогативы президентской власти. В результате дискуссий с региональными лидерами стало ясно, что создание этого института возможно лишь как компромисс между центром, стремящимся к абсолютизации власти, и губернаторами (региональными баронами или нотаблями), стремящимися сохранить хотя бы отчасти свой статус. Государственный совет стал объектом острых споров между ними, выступая то как альтернатива СФ, то как консультативный орган, однако в обоих случаях не предоставлял губернаторам иммунитета (который исчезает после сложения сенаторских полномочий после 2002 г.) и возможности сохранить свои корпоративные позиции.

Принципиальное значение имеет вопрос, будет Государственный совет внеконституционным или конституционным органом, причем если справедливым окажется второе предположение, то каково будет соотношение этого высшего органа с Советом Федерации. В случае успешного реформирования политической системы Госсовет станет, несомненно, главным образом представительным, если не чисто декоративным органом. Об этом говорит круг возлагаемых на него обязанностей (он не должен подменять СФ).

Госсовет (как инструмент власти) может быть реализован лишь путем изменения конституции, но для этого должны быть готовы другие изменения системы. Стратегия развития власти состоит в том, что политику должен определять не какой-либо коллективный орган власти, но узкий слой высшей бюрократии (полпреды в округах, чиновники в Совете Федерации, Администрация президента) – отчасти Дума (где есть большинство), но не партии, избранные главы регионов и правительство во главе с премьер-министром. Направленное изменение состава губернаторского корпуса в ходе региональных выборов также превращает значительную его часть в опору центра в регионах, завершая, тем самым, концепцию единой властной вертикали. Бюрократическая стабильность, однако, противостоит динамизму нашей эпохи.

Новая элита

Бонапартизм с его антипарламентаризмом впервые в новое время четко выразил идею существования автономного правящего класса или элиты. Бюрократическая машина бонапартизма подразделяет все общество точно в соответствии со сформулированным Г. Моской принципом автономии власти – разделением на классы правящих и управляемых («due classi di persone: quella dei governanti e l’altra dei governati»). Первый, всегда менее многочисленный, концентрирует все политические функции, монополизирует власть и связанные с ней блага и привилегии, в то время как второй, более многочисленный, направляется и регулируется первым более или менее правовым путем, с большим или меньшим применением принуждения и предоставлением источников материального существования.

Новая элита формировалась на основе заслуг и бюрократической иерархии, но не знатности. Наполеон был привержен принципу равенства более, чем принципу свободы. После расстановки основных вех («Орден почетного легиона», сенаторы, высшие сановники) он занялся созданием новой имперской знати. Однако раздача титулов (князей, графов, баронов, шевалье) имела целью отметить не знатность происхождения, но заслуги перед государством. Критерий служебных заслуг (гражданских или военных) преобладал над общественным признанием или богатством. Это имело целью сохранить служебный и бюрократический характер новой элиты и избежать превращения ее в чисто привилегированную. Принцип равенства возможностей имел решающее значение, если не учитывать наследственный характер привилегий. Новая знать включала в основном военных, высших чиновников, национальных (сенаторы) и региональных нотаблей и незначительное число представителей творческих профессий. Инкорпорация в новую аристократию старой знати наряду с представителями буржуазии подчинялась исключительно интересам императора. Был осуществлен, следовательно, сплав элит, имеющих различное социальное происхождение. Они интегрировались в новый правящий класс, сцементированный новой династией, которая сама происходила из революции.

Современный российский бонапартизм в своем лавировании также может избрать в качестве опоры либо новую технократическую элиту, выступающую за модернизацию и европеизацию страны, либо старую номенклатуру, «ничего не забывшую и ничему не научившуюся». Комплектование новой российской элиты носит смешанный характер: в нее вошли как радикальные либералы, так и термидорианцы, как представители старой бюрократии, так и новые люди, выдвинувшиеся в период преобразований, наконец, как гражданские, так и военные администраторы.

Введение президентской системы во Франции определенным образом воздействовало на административную службу. Эта гражданская служба, следуя критериям рациональности, славилась своей политической нейтральностью и высокой компетентностью, эффективно осуществляя функции государственного управления. При Пятой республике гражданские служащие совершили открытый рывок к власти, поставив под свой контроль посты и виды деятельности, выходящие за чисто административные рамки. Не противопоставляя себя профессиональным политикам, они начали выполнять их функции, поставив под сомнение миф о гражданской администрации как слое, обеспечивающем нейтральное функционирование государственного аппарата. Введение президентской системы открыто поляризует государственную администрацию. Бюрократия из политически нейтральной (что характерно для парламентских систем) становится политизированной («президентской» в американском понимании).

Новая французская конституция способствовала политизации всех институтов, связанных с государством. Результатом стало предоставление президенту права назначать чиновников без жесткого независимого контроля, причем эта власть оказалась значительно шире той, которой наделены другие демократически избранные главы государств. В Германии федеральная система ограничивает власть канцлера назначать чиновников. В Италии разделение этой власти между рядом партий гарантирует от монополии. В США децентрализация и власть Конгресса жестко лимитируют власть президента в этой области. Во Франции, напротив, централизация и президенциализм обеспечивают президенту большую власть назначать персонал в различных областях.

Награждение политических единомышленников не носит, строго говоря, характера «spoils system», предполагающей полное пренебрежение профессиональной компетентностью. Требуется известный минимальный уровень компетентности, однако политические соображения становятся более важными, чем профессиональные, при осуществлении этих назначений.

Эти тенденции проявились еще более четко в России. Введение президентской системы само было проявлением раскола единой номенклатуры однопартийного государства. В то же время власть российского президента по подбору и распределению кадров настолько значительна, что она выступает важнейшим самостоятельным системообразующим фактором. Характерными чертами реорганизации управления в последнее время, выдержанными в духе бонапартистских традиций, стали назначения представителей силовых структур на высшие должности в гражданской администрации, ужесточение контроля и дисциплины, усиление иерархической субординации и бюрократизации госаппарата.

Может ли в России реализоваться бонапартистская модель власти?

Констатировав появление в постсоветской России особого переходного режима власти, который мы определили как мнимый конституционализм, мы выдвинули прогноз относительно дальнейшего развития данной системы по трем возможным направлениям – подлинного конституционализма, возврата вспять или воспроизведения себя в других формах мнимого конституционализма. Последующий анализ конституционных поправок показал, что их масштаб вполне укладывается в схему маятника, колеблющегося от коллективистской до бонапартистской диктатуры. В ситуации подобного исторического выбора формы авторитаризма бонапартизм в его умеренной форме, вероятно, выступает как вполне реальная перспектива. Мы видели, что эта, несомненно, авторитарная модель власти имеет компромиссный характер и подвержена различным интерпретациям в направлении большего или меньшего авторитаризма. Однако возникает вопрос: может ли данный режим реализоваться в России?

При известных обстоятельствах бонапартистская модель власти может стать наиболее привлекательной для расколотой политической элиты в условиях упадка демократических ценностей, распространения индифферентизма и политической романтики. Реализации этой модели, однако, препятствуют существенные объективные факторы, не позволившие ей стать доминирующей в прошлом. Среди них следует указать прежде всего сложный национальный, этнический и религиозный состав населения, затрудняющий реализацию провозглашенной национально-патриотической составляющей государственной идеологии. Это препятствие не позволило, например, реализовать бонапартистскую модель Боливару в Латинской Америке. Другое препятствие – федеративный характер государства, затрудняющий его политическую централизацию и унификацию правового пространства, что необходимо для эффективной деятельности рационализированной бюрократической машины. Третье главное препятствие – отсутствие развитых традиций частной собственности вообще и мелкого земельного собственника (составляющего социальную базу классического бонапартизма) в частности. Это явилось, вероятно, одной из центральных причин, по которым бонапартистская модель власти не установилась в ходе революций начала XX в. в России, а затем и в других аграрных странах. Ведь бонапартизм как выражение политического центризма, включавшего определенные гарантии экономических и гражданских прав, не имел здесь социальной базы. Существенным аргументом против бонапартистской перспективы является также отсутствие в России рациональной государственной службы, аналогичной той, которая досталась империи от старого порядка. Деспотический характер российской, и особенно советской, государственной власти, стоявшей над обществом и подавлявшей его, стал основной общей причиной не только слабости гражданского строя, но и того, что аутентичная модель бонапартизма (или другие близкие к ней формы) не смогла реализоваться в истории России. В современной России существо политических дискуссий во многом сводится к поиску национальной формы политического центризма. Специфика этих дискуссий заключается, в частности, в том, что они идут на фоне современной идеологии прав человека и глобализации.

Современный российский режим приобрел ряд ключевых признаков классического бонапартизма. Он лавирует между силами старого порядка, жаждущими реванша, и силами, выступающими за модернизацию по буржуазному образцу. Его характерными проявлениями являются двойная легитимность (демократическая, через выборы, и авторитарно-патерналистская), антипарламентаризм, недоверие к политическим партиям, непартийное техническое правительство, централизм, бюрократизация государственного аппарата и формирующийся культ сильной личности.

Сюда следует добавить систематические референдумы и плебисциты, которые уже неоднократно имели место в государствах постсоветского ареала, поскольку их легко организовать на основе нынешней конституции, слабый парламент (парламентское большинство как разновидность этого феномена). Начавшаяся фактическая ревизия основного законодательства и высших институтов власти идет в том же направлении. Цель реформ очевидна: найти приемлемый исторический синтез старого и нового, революции и контрреволюции, модернизации и консерватизма. Для этого – создать национальное авторитарное государство, новую политическую элиту, ориентированную на интересы власти.

Центральной для переходного периода оказывается проблема легитимности власти, ее объединяющих идей и символов. Та же проблема, которая стояла перед французским бонапартизмом, – отношение к революционной легитимности и старому порядку – приобретает актуальность в новом виде. Вопрос об отношении к советскому прошлому и репрессиям – острая проблема легитимности современного режима: отсюда происходит противоречивость в вопросе о реституции, гимне, вообще государственной символике. Во всех действиях власти видны внутренние противоречия и поиск идеологических ориентиров. С одной стороны, тезис о незыблемости частной собственности и результатов приватизации (который должен успокоить бизнес, прежде всего иностранный), с другой – попытки ограничения прав собственности. С одной стороны, тезис об аграрной реформе, с другой – опора на коллективистские принципы советской эпохи. С одной стороны, западничество в экономике, с другой – сотрудничество с православной церковью и культивирование национальных символов. Эти противоречия, типичные для бонапартистской модели власти вообще, раскрывают в то же время историческую специфику его современной российской модификации.

Печатается по изданию: Медушевский А.Н. Бонапартистская модель власти для России // Вестник Европы, 2001. № 1.