1

Метелеву показалось, что он уснул, сидя за столом в помещении пульта управления атомной электростанции, и его разбудил ревун после срабатывания аварийной защиты реактора…

Он рывком сел на кровати, пытаясь сообразить, что же происходит, и только теперь понял, что это гремит новый, купленный им вчера будильник.

«Ну и зверь…» — подумал Метелев, прижал кнопку будильника и с силой, кулаками надавил на глаза.

Жена чуть приподняла голову и сквозь сон спросила:

— Что такое?

Но тут же снова уснула. Будильник показывал час ночи.

«Ну и жизнь…» — подумал Метелев, продолжая сидеть с тяжелой головой. Потом энергично растер лицо руками. Сон отошел.

Досадуя, что оказался на этот раз у стены, Метелев осторожно перелез через жену. Быстро оделся, ощутил бодрость, подошел к кроватке сына, наклонился к нему. Хотел поцеловать, но побоялся разбудить и напугать его. Жадно вдохнул в себя такой знакомый и нежный детский запах. Выпрямился, ощутив всем существом своим будто сгущенное темнотой уютное тепло своего дома, и в который уже раз с неизменным удивлением подумал, что там, на атомной электростанции, в помещении сияющего огнями пульта управления, всегда непрерывная и полная напряжения жизнь…

И с этим удивлением он покинул дом, ехал на автобусе, сберегая в памяти по-особенному теплый, волнующий запах спящей семьи.

С этим чистым, каким-то подсознательным ощущением удивления вошел в помещение блочного щита…

Ночная вахта с двух ночи. Уж сколько лет одно и то же. Привычное однообразие… И тем не менее всякий раз, входя в пультовую, он неизменно испытывал взбадривающее воздействие станционного ритма. Теперь тоже, с ходу окунувшись в привычную атмосферу пересменки, Метелев бодро поприветствовал вахту и спросил:

— Ну, как дела?

— Вырабатываем электричество, как видишь…

— Вижу…

Он обошел приборы блочного щита управления. Уровень в реакторе «как штык», частота не колышется, стрелка мегаваттметра застыла на пятистах мегаваттах. Он прислушался. Все здание атомной электростанции было наполнено ровным могучим гулом. А что? Это тоже показатель. Так сказать, укрупненный качественный. Сейчас вот — здоровый, хороший шум полной мощности. А бывает иначе. Шум становится сбивчивым, перемежается сильными или слабыми гидроударами. Иногда стоит турбина, остается только шум работы реактора. Он тише, приглушенней и как бы шуршастей. А бывает и вовсе тихо в периоды ремонта. В это время приходишь на электростанцию, и она кажется умершей. И странно — эта тишина воспринимается как своеобразная тревога. Она гнетет, от нее неспокойно. Что делать — привычка…

Вот пришел на смену старший инженер управления реактором Валера Сечкин. Лицо у него помятое, красное, злое и сегодня по-особенному как-то смешно курносое.

Он с ходу подбежал к сейфу с документами. На сейфе стоит графин с газировкой. Он налил полный стакан и жадно выпил. Рука, держащая стакан, вздрагивает. С углов рта на лавсановую куртку скатываются тонкие струйки. Глаза у Сечкина сегодня особенно бесцветные и не говорят, а прямо-таки кричат эти глаза: «Ох, не смотрели бы мы на все это!.. Ох, надоело!..»

Когда Сечкин проходил мимо, Метелев учуял запах спиртного и подумал, что пора проводить профилактическую беседу.

Сечкин взял журнал и с недовольным видом стал читать. Сдающий смену молчал. Раз Сечкин не в духе, лучше не лезть под руку. С ходу придерется и вкатит приемку смены с замечанием. Нюх и глаз у злых людей всегда острые. Видят до мелочей и глубоко. А Сечкин, ко всему прочему, еще и отменный физик…

Появился ДИС (дежурный инженер станции) Саня Афонин, тоже заспанный и помятый. Тщательнейшим образом стал осматривать приборы. Все подряд. Даже те, которые давно отключены и не участвуют в технологическом процессе. Долго и тупо смотрит в журнал показаний приборов. Станция давно уже работает без остановки и на одной мощности. Он смотрит на мелькание одних и тех же, повторяющихся из смены в смену цифр в гранках, столбиках, строчках… Говорит, будто сам себе:

— Все работаем… Никаких изменений… Хоть бы остановиться, что ли… Для разнообразия…

И идет вдоль приборов, подолгу задерживаясь почти у каждого. Первое время смотрит на прибор сознательно, фиксируя значение параметра, потом уже отключается как бы и глядит просто так, чтобы протянуть время. До двух часов ночи еще пятнадцать минут…

Так, обойдя весь пульт, садится читать оперативный журнал, ДИС, сдающий смену, заметил ему:

— Что-то, Саня, морда у тебя дюже помятая…

Саня ответил отрывисто и сухо:

— Крепко спал… Если бы не твой звонок по телефону, сидеть тебе до утра…

— Ну и сурок ты, Саня…

— Проснулся, будильник под подушкой… Усек?.. Сидеть бы тебе до утра…

— Ну и сурок ты, Саня…

С рабочих мест доложили:

— Все в порядке!

Метелев отпустил смену и сел за рабочий стол. Он сидел и думал, как бы сказать Валере, чтобы не закладывал перед работой. Сечкин, словно прочитав мысли Метелева, доложил вдруг, хрипло прокашляв, что простыл где-то и с утра немного подлечился. У Метелева полегчало на душе — отпала необходимость в неприятном разговоре.

Афонин сел лицом к щиту с приборами, закинул ногу на ногу, отпрянул на спинку стула и, уставившись на самописец уровня в реакторе, застыл в неподвижности. Голова его сильно полысела со лба, он отрастил и с затылка зачесывал на лоб длинную тощую прядь. Сечкин включил вентилятор. Прядь сдуло с Афониного лба, и она смешно завихрилась на затылке. Но он не обратил на это внимания. Он уже спал. Рот у него был чуть приоткрыт, голова слегка откинулась назад. По мере того как он все глубже входил в сон, голова его короткими, судорожными тычками постепенно отваливалась к спине. Рот при этом все более открывался. Лицо обретало тупое выражение. Наконец Афонин намертво засыпал, голова его свободно отваливалась назад, он всхлипывал и просыпался.

Метелев наблюдает за ним все это время, но не будит. Жалко. Он по себе знает, как тяжко бывает бороться со сном. А потом, смешно. Валера находит, что в профиль Саня здорово смахивает на Бонапарта времен Бородинской битвы. Только нос русский — шишковатый…

Проснувшись, Афонин бодренько вскакивает с кресла, делает несколько энергичных движений руками вроде утренней зарядки, потом достает из-под сейфа кусок свинца от биологической защиты и по десять раз отжимает каждой рукой. Сечкин сердито замечает, что сразу после сна опасно для сердца поднимать тяжести…

— А я не спал… — говорит Афоня, гулко дыша.

Валера долго и зло смотрит на Саню, потом с пониманием на Метелева.

— Спал ты! — говорит Сечкин совершенно серьезно.

— А я говорю: не спал! — бодренько отвечает Афонин и снова усаживается в кресло и занимает ту же, отработанную годами позу.

Вскоре после этого Афонин снова засыпает. Сечкин возбужденно говорит Метелеву:

— Видал, как он не спит?! — И хрипло крикнул: — Саня! Уровень в реакторе!

Афонин ошалело вскакивает. Тупо смотрит на самописцы.

— Я ж говорю — спишь… — уже мирно напоминает Сечкин, подсаживаясь к коротковолновому приемнику.

— Послушаем из-за бугра? — спрашивает он Метелева.

Метелев молчит, перелистывая журнал заданий. Листает медленно, мимоходом просматривая давние страницы. Наконец, знакомая до раздражения, однообразная запись:

«Всем сменам! Поддерживать установленный режим работы электростанции».

Подписал заместитель главного инженера по эксплуатации Козин. Подпись у него броская, размашистая и читается как «козел». Отсюда и кличка. У него треугольные волчьи глаза, очень синие. Смотрит он всегда через плечо собеседника, но когда в глаза ему заглянешь, в них что-то женское. Может, знает это, потому и через плечо смотрит. Называет он своих подчиненных по-старинному, переделывая отчество в фамилию. Получается не Виталий Иванович Метелев, а Виталий Иванов Метелев…

— Поддерживать установленный режим… — задумчиво и тихо произнес Метелев, прислушиваясь к тому, что вещала «Свобода». Его давно уже стала раздражать кощунственная доверительность, с какою эти «друзья» продавшие Россию, обращались к ее народу. — Да заткни ты ей глотку! — с раздражением сказал он Сечкину и свернул ручку настройки с волны вещания. — Найди какую-нибудь музыку, что ли… — сказал Метелев несколько виноватым тоном.

Сечкин выключил приемник.

— Сам ищи… — сказал он, сел на свое место и туда-сюда повертел переключателем диапазонов нейтронной мощности.

Метелев не стал искать легкую музыку. После недолгого неловкого молчания Сечкин возбужденно сказал:

— Ты думаешь, все знаешь?! Далеко не все!

Метелев несколько разочарованно глянул на Сечкина:

— А я и не говорю, что все знаю… Просто у нас своих забот полон рот. И никто их не решит, кроме нас, понимаешь…

— Понимаю не хуже тебя! — возбужденно сказал Сечкин и, развернувшись вместе с креслом к Метелеву, добавил: — Можно подумать, ты доволен своей жизнью!..

— Нет, не доволен.

— Ну вот… — немного успокоился Сечкин.

— Что — ну вот?.. Мало ли чем может быть недоволен человек? Собою, например…

— Мы инженеры, — не отступал Сечкин, — в смене тридцать человек… Это, — он развел руками вокруг себя, — не работа для инженера!.. Посади сюда десятиклассника, обучи от сих до сих, и он будет ключами ворочать не хуже тебя, физика с университетским образованием…

— А кто тебя толкал идти в смену? — спросил Метелев немного с насмешкой. — Ты ведь специалист по нейтронной спектрометрии, физик-экспериментатор, так сказать…

Сечкина задело:

— А ты посиди на ста сорока рублях пять лет… Глава семьи… Я активные зоны пяти реакторов исследовал, на критсборках собаку съел!.. А что в итоге?.. Сто сорок — и выстраивайся в длинную очередь… Жди, когда тебе утвердят тему…

— Ну и что? — улыбнулся Метелев. — На сорок рублей больше, зато обалдевающая работа робота… Посидишь несколько лет на управлении реактором, потом на месте Сани Афонина… Такую же позу выработаешь… В конце концов влезешь на мое место… Не успеешь глазом моргнуть, а тебе уже сорок… — Метелев рассмеялся. — А мне тридцать пять… Почти предел, когда на что-то еще можно надеяться… У атомщиков это так… Почти предел… А пенсия с пятидесяти…

Метелев дружески улыбнулся, пытаясь как-то смягчить Сечкина.

— Вот скажи лучше… — предложил Метелев. — Вопрос на засыпку… Почему управляем электростанцией все же мы, физики с высшим образованием, а не десятиклассники?

Сечкин прищурился и пронзительно посмотрел на Метелева.

— Смеешься надо мной? — спросил он. — Думаешь, совсем лопух Сечкин?

— Да не думаю я так! — засмеялся Метелев. — Но ты же сам сказал: десятиклассники и так далее… Но почему все же мы?

Лицо Сечкина стало обиженным, надутым.

Метелев перестал смеяться и подумал:

«Конечно… Высшее образование страхует недостаточную пока надежность АЭС… Сторожа с высшим специальным образованием… А что делать?..»

Он подождал еще некоторое время, но Сечкин ничего не ответил. Достал «Дукат», дрожащими руками зажег спичку. Закурил. Развернулся на вращающемся стуле к своему месту и молча, пуская густые и, как показалось Метелеву, какие-то нервные кольца дыма, уставился на самописец. Спина у Сечкина была очень выразительной. В ней ощущались несогласие и даже какая-то решительная, злая напряженность.

Саня Афонин спал. Голова его короткими толчками отваливалась назад. Метелев судорожно глотнул слюну. Шум от приборов, к которому адаптировался слух, сразу стал громче, но постепенно снова приглушился.

«Как в самолете… — подумал Метелев. — Уши заложит, а глотнешь — лавиной накатывается гром моторов…»

Так, сидя, он время от времени глотал слюну, создавая волнообразные накаты шума в ушах, и думал, сколько еще лет будет вот так же переливаться, наползать, заволакивать и топить в себе этот бездушный, уже давно раздражающий гул сотен механизмов и машин, вырабатывающих электроэнергию и вместе с тем безжалостно терзающих души смотрителей своих. Метелев тут же подумал, что все же его работа, труд всей вахты, рождают в душе и чувство гордости за свое дело. Как-никак, а они вахтенные работники электростанций — Прометеи, дарящие людям спасительный огонь… Но все же… Одной этой гордостью сыт не будешь…

Глаза его равнодушно смотрели на спящего Афонина. Боковым зрением он видел, что Валера Сечкин опустил голову к оперативному журналу и был неподвижен. Читать там было явно нечего… Метелев глотнул слюну. Шум работающей станции свежо навалился на него и постепенно утих, заложив уши. Веки отяжелели и самопроизвольно смеживались. Он с усилием открыл глаза. По телу разливалась сладкая сонная истома. Он потянулся и, сильно напружившись, громко вздохнул. Сечкин не обратил внимания. Афонин крепко спал.

От небольшого взбадривания в голове у Метелева прояснело. Он намеренно громко отодвинул стул. Встал. Афонин даже не вздрогнул. Сечкин вяло повернул голову в его сторону. Метелев зычным голосом крикнул:

— Ну, я пошел в обход по рабочим местам! Буди Саню!

Лицо Сечкина было подпухшее, красное, с мелкими крапинками жировичков на скулах.

— Я ему сейчас дам! — вскричал Сечкин. — Дрыхало! Бонапарт на Святой Елене! Приспособился!..

Он вскочил, быстрыми мелкими шажками подошел к Афонину и с видимым удовольствием отвесил по его черепу звонкого, увесистого щелбана. Проскочил дальше к сейфу, дрожащей рукой налил из графина газировку, судорожно выпил и вытер рукавом рот. Несколько спокойнее прежнего произнес:

— Иди, Виталий Иванович. Будь спок, этот гусь больше не заснет…

Между тем Саня Афонин вскочил, потирая ушибленное место на плеши. Прядь с затылка, которую он зачесывал на лоб, свалилась и смешно загнулась на воротник.

— Ты что? — спросил он Валеру Сечкина несколько смущенно. В зрачках его сияли огоньки свежего, отогретого сном задора.

— А ничего! — задиристо ответил Валерка. — Нечего отсыпаться за чужой счет. Ты думаешь, тут нанялись за тебя сторожить? Ты эксплуататор по натуре, Саня…

Сечкин пробежал, сел за пульт, нервно потряс пачкой «Дуката», в которой колотилась одна сигарета. Достал, отломил половину, закурил.

— Так уж и эксплуататор… — сказал Саня Афонин примирительно и сел за стол.

Метелев смотрел на него и думал, что теперь он не заснет. Лицо розовое, отоспавшееся, глаза ясные, веки по-здоровому припухшие. Словом, огурчик…

— В обход? — спросил Саня бодро.

— В обход.

— Ну давай, — сказал он, энергично перелистывая оперативный журнал с записями месячной давности.

2

Метелев открыл пружинящую, металлически визгнувшую железную дверь и прошел на тыльную сторону щита операторов. Мерно гудели лампы и полупроводники самописцев. От них пахло теплом, застарелой пылью, разогретой приборной краской.

За панелями были окна. В них отражались огни ламп дневного света. На улице ни зги. Метелев прислонился лбом и носом к холодному стеклу. За окном мело. На деревянном столбе туда-сюда болталась лампочка с отражателем, и луч света выхватывал из темноты то справа, то слева вихрящиеся снежинки. На подоконнике с той стороны намело, и языки снега в иных местах наползали на стекло.

Метелев не спеша прошел по полукружию защитового пространства, поднял два окурка с пола, вышел с другой стороны, так же пронзительно взвизгнув железной упругой дверью, и направился по коридору деаэраторной этажерки (группа помещений, где установлены деаэраторы, удаляющие газ из воды) в сторону выхода, чтобы пройти вниз, на минусовые отметки условно чистой зоны. Проходя по коридору, пощупал стену. Стена горячая. Остановился. Приложился ухом к стене, крашенной светло-серой эпоксидной краской. Вдохнул ее теплый, немного островатый, какой-то химический запах и четко услышал, как ровно и мощно гудят головки деаэраторов. Спокойно пошел дальше, тяжело шаркая бутсами по довольно уже истертым разноцветным винилхлоридным плиткам. На отметке минус четыре и восемь вошел в длинный кабельный и трубопроводный коридор. Отсюда были входы в электрощитовые, в насосные отделения технической воды, а также в помещение парового ввода, куда подводился пар от резервной котельной для собственных нужд электростанции.

Метелев вошел в насосную. Четыре мощных насоса технической воды звонко гудели. Два стояли в горячем резерве. Корпуса улиток отпотели, и на них поблескивали и кое-где скатывались струйками крупные капли влаги. На мощный гул накладывался едва уловимый шелест перекачиваемой воды. На крайнем работающем насосе пробило сальник, и тонкая струя била в противоположную стену. Метелев подумал, что дежурный сантехник Михайло Крончев не докладывал ему о пробитом сальнике. Стало быть, или не смотрел при обходе во время приемки смены, или пробило совсем недавно. Он взял лежавшую в углу ветошь, обмотал сальник, вода запуталась в тряпке и тоненькой струйкой полилась в корытце…

«Вроде все нормально… — подумал Метелев. — Ключи резервных насосов на АВР (аварийное включение резерва), сальник терпимо…»

Он осмотрел трубопроводы, арматуру, подвески. Все в норме. Потрогал рукой нержавеющий трубопровод системы дистиллата (дистиллированной воды). В нем будто жила душа. Безобиднейший с виду, а три года назад перепугал всех до смерти…

Метелев вышел в коридор и проследил взглядом, как нержавеющая трехсотмиллиметровая труба, пройдя через бетонную стену насосной, по подволоку устремилась в другой конец коридора. Еще три года назад этот трубопровод, рассчитанный всего на десять атмосфер, по проекту был соединен с атомным реактором всего лишь через две запорные задвижки, которые, видимо, плохо держали, и постепенно и незаметно трубопровод дистиллата встал под давление реактора в семьдесят атмосфер и в нескольких местах был раздавлен.

«Чуть не угробили активную зону… — вспомнил Метелев. — Шуму было… И страху… Залили радиоактивной водой многие помещения чистой зоны… Аэрозоли подскочили до десяти норм…»

Он вспоминающе рассмеялся и с уважением похлопал трубу. В коридоре было тепло и душновато. Едко пахло изоляцией кабеля, уложенного вдоль стен на полки. Запах щекотал дыхательные пути, и Метелеву показалось, что пахнет несколько островато, будто на границе с гарью. Он несколько раз потянул носом воздух.

«Нет… Пожалуй, дыма нет…»

Он толкнул очень легкую, на пружине, дверь помещения парового ввода и быстро прошел внутрь. Дверь за ним гулко хлопнула. На полу, прижавшись спиной к весьма теплой изоляции паропровода, сидел, подстелив ватник, сантехник Крончев.

«Лицо не заспанное…» — отметил про себя Метелев.

Крончев улыбнулся и встал, и во всем его движении не чувствовалось виноватости.

— Радикулит лечу, Виталий Иванович… Продуло на рыбалке нонче… — он энергично пожал руку Метелеву.

Лицо у Михайлы красно-распаренное, изрядно поношенное, в дряблых, несколько жирноватых складках. Температура воздуха в помещении около шестидесяти градусов. Пахнет ржавым горячим запахом сконденсированного пара — слегка пропаривало сквозь прокладку на фланце трубопровода. В неподвижности горячий воздух переносится сравнительно легко, но при малейшем движении лицо обдает жаром будто на полке парильной.

Металлически постукивал конденсатоотводчик.

— Как дела? — спросил Метелев обычным деловым тоном, не подав и виду, что недоволен нерегламентированным времяпрепровождением дежурного сантехника.

— Нормально… — сказал Крончев несколько неуверенным, компромиссным тоном и отвел глаза.

— Сальник течет, — Метелев кивнул головой в сторону насосной. — Знаешь?.. — тон его вопроса был несколько суше и официальней.

Крончев замельтешил:

— Виталий Иванович! Надо же! Час назад подтягивал… Опять пробило…

— Почему не доложил, принимая смену?

— Дак эта же течь… Она уже черт-те сколько…

Метелев упрямо набычил голову:

— Позвони на пульт, предупреди и переходи на резервный насос…

— Вуде сделано! — Крончев ринулся к двери.

— Постой! — Теперь Метелев сознавал, что испытывает недовольство и даже раздражение оттого, что застал подчиненного не на рабочем месте, не при обходе оборудования, а притулившимся к теплой трубе. Крончев давнишний его работник. Предельно надежный. Восемь лет вместе. Лучший сантехник. Знает все свое хозяйство, можно сказать, наизусть. Метелев хотел разразиться нравоучениями, но сдерживался. Это и злило… Все тут ясно. Тоска. Надоело. Михайло как-то жаловался, что пора уходить…

Метелев и сам ощутил вдруг давящее чувство в груди и, как-то сразу потеплев весь, мягче обычного спросил:

— Как уровень в чаше градирни?

Крончев заметил перемену и тоже очень дружески пожаловался:

— Дюже потеплело, Виталий Иванович. Алюминиевая краска с шифера обшивки градирни пластами отваливается. Через час надо чистить сороудерживающие сетки…

У Метелева в груди метнулось беспокойство.

— Почему через час?.. Сейчас иди…

— Да мало там еще ее… Уровень в чаше градирни нормальный… И таль кто-то уволок…

— Ты что?! — Метелев сразу посерьезнел и ощутил саднящую тревогу.

Он тут же мысленно проиграл развитие ситуации. Краска забьет сетки. Вода из градирни перестанет поступать в подводящие каналы… Сорвут циркуляционные насосы… В результате полная потеря охлаждающей воды на конденсаторы турбин и все теплообменное оборудование реакторного отделения… Катастрофа…

— Беги, Миша! Немедленно хватай таль — и на градирню!

— Есть! — Крончев выскочил из помещения и побежал. Было слышно в отдалении, как топают его бутсы по металлическому перекрытию кабельного канала.

Метелев вышел вслед за ним, ощутив резкий контраст перехода от горячего воздуха к норме. Все тело как бы уменьшилось в объеме и легче задышало, будто освободившись от тяжкой работы. Он осмотрелся. Вздохнул. Все было давно знакомо. Ни за что не цеплялись ни взгляд, ни душа. Испытывая какое-то тошнотное, обалдевающее чувство необходимости общаться с тем, на что уже и глаза не хотят смотреть, он двинулся вдоль по коридору.

«Надо уходить… Надо уходить… — думалось само по себе. — Но куда?.. Там хорошо, где нас нет…»

Его взгляд равнодушно проскользил по огромному мокрому пятну на стене, уже застаревшему и расплывшемуся муаровыми узорами. Рядом знак:

«Опасно — радиоактивность!»

На полу, у стены, поддон с куском мешковины, смоченным в контакте Петрова (смесь керосина и кислот). Вяло подумал, что уже три месяца не могут найти, откуда же просачивается эта бяка…

Бетонные стены неровно белены из пульверизатора. Кое-где брызги побелки частыми белыми точками застыли на черных, крашенных кузбаслаком, кабельных полках.

Метелев поднялся на нулевую отметку, постоял, прислушался к шуму электростанции. Вроде все нормально. Прошел в помещение центрального электрощита. Дежурный инженер-электрик Буркин по-военному вскочил, приветствуя начальника смены атомной электростанции. Метелев дружески улыбнулся ему. Вежливость Буркина была приятной.

— Здравствуй, Евгений Михайлович! — Метелев крепко пожал его холодную, потную короткопалую руку.

Буркин, стоя, стал докладывать.

— Что ты, садись, садись, Евгений Михайлович… — мягко попросил Метелев.

Буркин замолк, смешался, опустил глаза и сел, смущенно перелистывая оперативный журнал. Густые сивые ресницы отчетливо выделялись на фоне темно-малиновой кожи его очень широкого и доброго лица.

— Одним словом, все в порядке… Все в порядке… — бормотал он, листая журнал и не поднимая глаз.

Метелев сел за стол напротив и, глядя на Буркина, снял трубку оперативного телефона. Он давно уже отметил про себя, что ему почему-то интересно рассматривать странное, довольно-таки нестандартное лицо Евгения Михайловича, всегда темно-малиновое и освещенное изнутри каким-то притягивающим светом одновременно непреходящей заботы и удивления.

Евгений Михайлович продолжает листать оперативный журнал, слюнявя толстый, заскорузлый и до глубокой желтизны прокуренный указательный палец, почти до первого сгиба засовывая его в рот.

Метелеву кажется, что каждый раз он находит в чертах этого лица что-то новое. Рот у Буркина большой, неопределенного рисунка. Губы обветренные, со слабым белесым налетом, всегда очень сухие и сморщенные. Нос очень широкий, вздернутый, асимметрично сдвинутый вправо.

«Вот-вот… — подумал Метелев. — Это, наверное, и удивляет…»

С пульта управления никто не отвечал.

«Опять заснул Афонин…» — подумал Метелев и несколько раз в нетерпении нажал на рычаг.

С глубокими залысинами, светлые волосы Буркина отдавали легкой ржавчиной.

«Красит ромашкой…» — подумал Метелев, ожидая ответа с пульта управления и продолжая молчать.

Молчание начальника все более смущало Буркина. Он стал листать журнал то с начала, то с конца, иногда останавливаясь на отдельных страницах и внимательно вчитываясь во что-то.

— Афонин слушает! — наконец бодренько прозвучало в капсуле.

— Ты где пропадаешь?! — возмутился Метелев.

— Все время на месте… Звонка не было… Тумблер не контачит иногда… А что случилось?

— На первом насосе техводы пробило сальник, переходи на резервный.

— Добро. Перехожу на резервный!

Громыхая цепью, в помещение электрощита ввалился сантехник Михайло Крончев с талью на плече. Хотел, видимо, немного посидеть и поболтать с Буркиным. Увидев Метелева, сделал вид, будто заглянул доложить, что нашел таль и идет на градирню.

— Позвони оттуда, Михайло Иванович.

— Обязательно. А как же… — сказал Крончев серьезно и удалился, позвякивая цепью.

На панелях электрощита мерно гудела аппаратура. Вдруг пушечно громыхнули контакторы. Метелев от неожиданности вздрогнул и ощутил некоторую неловкость перед Буркиным.

«Все ясно, Афонин перешел на резервный, — подумал он и передернул плечами. — Нервы…»

Через несколько секунд зазвонил оперативный телефон. Буркин с готовностью схватил трубку и тут же со слов ДИСа записал в оперативный журнал о переходе на резервный насос.

— Ну как жизнь, Евгений Михайлович? — намеренно громко и несколько разухабисто спросил Метелев, тем самым как бы говоря, что можно немножко отвлечься от производственной темы.

Буркин улыбнулся, глубокие морщины исчезли, и губы натянулись до белесовато-синего блеска. Он как-то смущенно склонил голову вправо и, подняв очень прозрачные голубые глаза, полные влажной чистоты и открытости, тут же опустил их.

— Какая там жизнь, Виталий Иванович… — ответил Буркин и хрипло прохехекал.

«Вот, вот-вот… — подумал Метелев. — Именно глаза и есть главное в этом странном лице… Они всегда без занавесок… Прошел войну… Танкист…»

Метелев представил Буркина за штурвалом боевой машины, идущей в атаку. И его глаза в это время…

«Он хороший человек… — подумал Метелев. — Незащищенный какой-то, но…»

— Какая там жизнь… — услышал Метелев сквозь раздумья и переключил внимание. Темно-малиновое лицо Буркина приобрело буроватый оттенок возбуждения. — Нету жизни, Виталий Иванович…

— Что случилось? — встревоженно спросил Метелев.

Буркин снова склонил голову к плечу, затем опустил ее к столу и долго молчал. Потом поднял глаза, настолько тревожно влажные, что Метелеву показалось, будто в них слезы. Но Буркин не плакал. Он заговорил каким-то жалобно-трескучим голосом, быстро перескакивая с факта на факт.

— Жена, Виталий Иванович, скурвилась… Две дочки у меня… Старшей семь минуло… А младшенькой — четыре всего… Дороже их нет у меня…

Он очень часто заморгал и обмакнул кулаком глаза. Но слез видно не было.

Метелев вспомнил вдруг, как встретил однажды на улице Буркина с дочками. Тот вел их за руки. Шел весь распрямленный, ясный, радостный. И в глазах его было столько счастья, что оно даже как-то передалось Метелеву, и он долго еще нес в себе частицу чужого тепла.

— Из ямы ее вытащил… По рукам ходила… Дура же… Поверьте… Семья была… Покой души… Как без него теперь жить?..

Метелев сочувственно смотрел на Евгения Михайловича, думая, что совсем нечаянно окунулся в чужое несчастье.

«Надо как-то успокоить его… Нельзя так…»

Напряженно думая, как это сделать, он слушал.

— Связалась, паскудница, с Мирошкиным…

— Как?! — удивился Метелев. — С главным энергетиком?

— С ним самым…

— И есть доказательства?

— Пока явных нет, но я за ними слежу… Благо, у меня мотоцикл…

— А у него, кажется, «Волга»? — спросил Метелев машинально, безо всякой задней мысли, но тут же понял, что прозвучало это бестактно.

— Я любую «Волгу» на своем «Иже» делаю… Я их все равно застукаю, вот увидите…

— Но какие все же доказательства? — суховато спросил Метелев, поняв, что конструктивный подход, может быть, несколько успокоит Буркина.

— Какие?.. Есть доказательства… Не явные пока. Косвенные… Я у нее все перерыл… Во всех углах… В белье… Кое-что есть, — глаза у Буркина стали сухими и бесцветными. — Улики всякие…

Метелев опустил глаза, еле сдержавшись, чтобы не встать и не уйти от охватившего его вдруг неприятного чувства.

— Но это еще не все… Мирошкин подал в товарищеский суд… — Буркин задумчиво захехекал, будто был наедине сам с собой. — К психиатру уже таскали… Хе-хе-хе… Говорит — ригидный тип, ревнивец. Предлагает подлечиться…

— Что-что? — спросил Метелев, чувствуя, как в груди у него занялось и подступило удушье.

— Я, Виталий Иванович, за свою семью драться буду… Я готов пройти через все, лишь бы семья осталась… Она же, дура, ни хрена не бельмесит… Я ж все, все делаю… И дочки на мне, и она на мне… Ничего мне не надо… Я готов их себе всех на горб посадить и нести, пока не умру… Вот какие дела…

Метелев встал. Судорожный холодок пробежал по телу. Буркин сидел все так же потупившись. Виталий Иванович сквозь мгновенно навернувшиеся нежданные слезы увидел, как искривилось и стало расплываться темно-малиновое лицо Буркина, быстро отвернулся и сделал несколько шагов вдоль щитов с аппаратурой.

— Не беспокойтесь, Виталий Иванович, всё лады… Это на работе нисколечко… Все чин чинарем… Наша смена по электроцеху первое место держит… Вот и на доске висим… Хе-хе-хе…

У Метелева как-то враз высохли слезы. Он подошел к Евгению Михайловичу и, не пытаясь скрыть волнения, сказал:

— Ты очень правильно говоришь, Евгений Михайлович. У тебя за плечами война… Не мне тебя учить… Держись… Я верю, ты выстоишь… Семья… Это последнее, самое последнее… И главное… Я очень тебя понимаю…

Буркин встал. Протянул Метелеву руку:

— Спасибо, Виталий Иванович… Дочек жалко… А то бы… Вы не беспокойтесь… По работе чин чинарем…

Метелев как-то сразу успокоился, в сопровождении Буркина прошел вдоль щитовой, внимательно осмотрел аппаратуру, проверил правильность вывода в ремонт четырех секций. Поймал себя на том, что невольно думает о судьбе шагающего рядом человека, прошедшего тяжкую войну, с трудом великим, видимо, сколотившим себе семью, и теперь вот предстоит новое испытание. Надо удержаться, сберечь, выстоять, не допустить развала…

«А дети-то малы… А ему сорок семь…»

— Ты первый раз женат? — спросил он вдруг Буркина.

А тот уже отвлекся от личного и переключился на деловой, рабочий настрой. И теперь от неожиданности смутился, потупился.

— Второй, Виталий Иванович… — И, словно желая предупредить следующий вопрос начальника смены, добавил: — Была мне неверна… И бесплодная…

Метелев понял, что перебрал, и ощутил неловкость. Не зная, что сделать, чтобы хорошо расстаться с Буркиным, в лице которого появилась отчужденность, он обнял его за плечи и, испытывая искреннее сочувствие, сказал, потому что понимал, что молча уходить нельзя:

— У тебя трудная судьба, Евгений Михайлович… Но я всем сердцем желаю тебе удачи…

«Фальшиво получилось…» — подумал Метелев и заметил на лице Буркина официально-смущенное выражение.

Голова, наклоненная к правому плечу, полуприкрытые глаза и сивые ресницы на темно-малиновом фоне…

И уже официальным тоном добавил:

— Я пошел в грязную зону. Что будет — звони.

3

Медленно поднимаясь по лестнице на третий этаж, где находился санпропускник, он думал о своей семье, о сынишке, о жене Ольге, о ее верности. Думал обо всем этом, ощущая за спиной у себя крепость. Да, неприступную крепость семьи, и оттого как-то сравнительно спокойно переносил эту долголетнюю пытку однообразием.

Он споткнулся о кусочек арматуры, торчащей миллиметров на пятнадцать из ступеньки, остановился, присел на корточки и потрогал рукой. За эти годы он спотыкался об эту железку множество раз. Она блестела, ее отполировали тысячи ног. Он вымученно улыбнулся. Ее, конечно, можно было давно срезать автогеном. Но почему-то не срезали. Этот кусочек металла тоже примета их жизни в этом большом доме, жизни трудной, непрерывно текущей, потому что непрерывно должна уходить по шинопроводу в систему электроэнергия. Иначе пока не получается. Ему даже порою казалось, что по проводам постепенно, изо дня в день, уходит к людям — именно к ним, а куда же еще? — его и сотен его товарищей живая плоть и кровь, тепло и страсть души. В конце концов — жизнь… Что ж, это не так уж и бессмысленно. Бывает и хуже…

«Энергия, — он остановился на лестничном переходе и прислушался. — Гудит!.. Ровно гудит!..»

Этот мощный гул турбин и возбуждал его, и успокаивал. Иными словами, создавал именно тот необходимый тонус душевного напряженного спокойствия, без которого он терялся или даже впадал в панику.

В санпропускнике стоял специфический смешанный запах ношеного белья и химически едкий старого, потемневшего пластиката, которым был выстлан пол. Метелев постоял, прислушался. Здесь шум станции глуше. Но общий фон ровный, спокойный. Где-то в глубине души шевельнулась забота.

«Пора бы позвонить Крончеву… Как там на градирне?..»

Он отлично знал, каким обманчивым и нестойким бывает кажущийся настрой режима на атомной энергетической установке. Невольно представил худший вариант, если Крончев не сумеет прочистить сетки на входе в подводящие каналы. Метелев внутренне подобрался, быстро подошел к своему шкафчику, снял замочное кольцо, металлическая дверца, звонко отворилась. Он разделся. Надел белое исподнее белье, пахнущее не только застарелым своим, но и чужим запахом, заполнившим помещение (белье меняли раз в две недели). Достал из стоявшего в углу мешка чистые, хотя и рваные разноцветные носки, красный и зеленый, пахнущие синтетическими моющими средствами, надел. Облачился в белый лавсановый комбинезон, потрескивающий при надевании голубыми искорками, прошел в носках до выхода в коридор грязной зоны, вынул из ножного шкафчика свои бутсы и бросил их по ту сторону разделительной скамейки на условно грязный пол. Сел, перекинул ноги в грязную сторону и сунул их в холодные жесткие бутсы. Сколько он помнил себя, всякий раз, надевая эти ботинки, в которых ходил по загрязненным радиоактивностью боксам, он испытывал холодноватую брезгливость. Встал и, немного напрягая ноги, чтобы не поскользнуться, по влажному, недавно протертому контактом Петрова, пластикатовому полу прошел на щит дозиметрии.

Дежурный дозиметрист Яриза сидел за рабочим столом и, неудобно положив голову щекой на оперативный журнал, с мученическим выражением на лице спал. Крупный губастый рот его со стороны щеки, лежащей на столе, деформированно раскрылся, маленькая лужица слюны натекла на текст записи. Чернила в этом месте расплылись…

Метелев по опыту знал, что в ночную вахту засыпают внезапно и крепко и так же внезапно просыпаются. Лицо Яризы успело разрумяниться то ли ото сна, то ли от того, что неудобно лежало. Красные, несколько отекшие веки были спаяны намертво. Спящий человек вызывает какое-то странное уважение, что ли. Метелев стоял не двигаясь и ловил себя на том, что боится разбудить подчиненного. Внимательно, не двигаясь с места и не создавая шума, огляделся. Правой стороной тела ощутил холод. Сильно повернувшись вправо, увидел, что за щитом приоткрыта створка окна. Из ночи в свет и тепло помещения щитовой стремительно влетали и тут же исчезали куда-то снежинки. Метелев решил, что надо идти и закрыть окно и что Яриза открыл его, чтобы холод мешал спать. Обернулся в исходное положение и к удивлению своему увидел, что Яриза как ни в чем не бывало сидит и что-то сосредоточенно записывает в оперативный журнал. Метелев даже заглянул ему через руку, желая убедиться, есть ли там размазанное пятно от слюны…

— Ну и жизнь, Иванович! — пробасил Яриза, будто ничего не произошло. — Не жизнь, а… — он закончил фразу ругательством, встал, подошел к панели и штекером прошелся по клеммам. — Аэрозольная активность по боксам, так сказать, в пределах, Иванович… Вот только в конденсатном по газу две нормы… Отчего бы, а?

Метелев подумал, что снова, видать, рванула гремучка в выхлопной трубе после эжекторов турбины и выбила взрывные клапаны, но говорить не стал. Решил проверить сам. Взял у Яризы штекер и сунул в гнездо. Стрелка миллиамперметра показала две нормы…

Яриза, сунув руки в карманы белого лавсанового костюма, сгорбившись от бессонной зябкости, медленно прошелся вдоль помещения щитовой. Это был огромный увалень, в движениях и речи медлительный и основательный.

— Окно закрой, — сказал Метелев суховато. — Еще коротнет на шинах…

Яриза молча прошел и закрыл окно.

— Вот удивляюсь я, Иванович, как может человек терпеть долгие годы эту сменную жизнь? Вот вздремнул я сейчас и увидел во сне хутор на Херсонщине и бахчу… А кругом кавуны от такэсеньки… Против естества это, скажу я тебе, не спать по ночам… Даже за-ради этого атома, будь он неладен…

— Вахта везде есть, — сказал Метелев. — На тепловых, на гидростанциях… И мало еще где… В больницах, например…

— Оно, конечно, так, но к этому человек никогда не привыкнет.

Яризе явно было неудобно за свой сон, и что его застали, и тем более что начальник ни слова об этом. И он замолчал, поняв, что стучаться к Виталию Ивановичу сейчас бесполезно.

А Метелев и впрямь испытывал то необъяснимое, упрямое чувство неприятия, скорее всего оттого, что Яриза схитрил, и потому теперь он, Метелев, никак не мог перейти с ним на дружеский тон. И еще это: о многом… Обо всем на свете за долгие годы говорено множество раз… И эта притертость, и доскональное знание друг друга, и официальность тона на грани компанейской фамильярности… Все, все…

Так же сухо — попросил, не называя имени-отчества:

— Дай, пожалуйста, свой ПМР (переносной малогабаритный радиометр), надо промерить некоторые места по тракту основного контура.

Взял протянутый Яризой прибор, переключил туда-сюда диапазоны, проверил нуль и добавил:

— И вот что… Возьми пробу газа из конденсатного бокса, проверь показания… Да… Забыл. Сколько за прошлые сутки в трубу выбросили?

— Пятьсот кюри… А пробу еще в той смене брали…

— Возьми, возьми… — почти приказал Метелев, уже покидая помещение щита дозиметрии.

— Буде сделано, — угрюмо сказал Яриза вдогонку начальнику смены.

Оставшись один, весь как-то неуклюже нахохлился, прошел вдоль щитов с приборами, на ходу словно пытаясь освободиться от владевшей им неловкости. Потом вдруг встряхнулся, ощутив себя свободнее, по-хозяйски осмотрел вверенный ему щит дозиметрии. Все-то он здесь знает до тонкостей и потому чувствует себя уверенней и значимее.

Но все же на его лице и в глазах было смущение, тем более обидное и неприятное, что он теперь один и не мог ни перед кем оправдаться.

Желание освободиться от неловкости вызвало компенсирующие воспоминания.

…Родная деревня… Застолье в батькином доме… Атомщик Яриза приехал… Односельчане… Уважительные возгласы… Петро Михайлович!.. Петро Михайлович!.. А як же цей атом горыть?.. А як же вин, ядри его!..

Яриза вспоминающе рассмеялся, вынул из кармана осколок зеркала, смотрясь в него, сильным круговым движением ладони растер лицо и окончательно снял с него остатки неловкости. Потом и вовсе ощутил успокоение духа, взял «камеру Туркина», решив, не откладывая, отобрать пробу газа…

Метелев тем временем шел по коридору и уже думал, что зря он так обошелся с дозиком. Спать и впрямь охота. И ощутил вдруг, как навалилась ватность, холодок иголочками пробежал меж лопаток вниз, он судорожно напрягся и громко зевнул.

— У, ч-черт! Проклятая, соблазняет…

В тупике коридора, в комнате, выгороженной для дежурных по реакторному блоку, старший слесарь основного контура Игошин принимал экзамен по технике безопасности у машиниста питательных насосов реактора Гриднева.

Игошин, стройный, сухощавый, с маленьким птичьим лицом, встал и начал докладывать. Метелев слушал, думая, сколь точен и аккуратен этот парень, в недавнем прошлом, по службе во флоте, старшина турбинного отсека атомной подводной лодки. Если уж Игошин прошел по тракту основного контура и боксам, то после него можно не ходить, он не упустит самой маломальской мелочи. Все тщательно опишет и, если сможет, устранит своими силами. Веки у Игошина воспалены, черные большие, чуть выпуклые глаза блестят, щеки запали, подбородок скошен, большой широкий лоб на этом, как казалось Метелеву, очень экономно собранном лице господствующе преобладал.

— Ладно, Виктор, хорошо… — остановил его Метелев. — Давно с обхода?

— С полчаса, — ответил Игошин и, заглянув в оперативный журнал, поправился: — Сорок две минуты назад… — и улыбнулся, не обнажая зубов.

— Ну добре. Я тоже пройдусь, — сказал Метелев и, подойдя к ТИССу (прибор для замера бетта-активности), замерил активность на бутсах. Стрелка лениво поползла вправо. По три тысячи распадов на каждой подошве… Он снял датчик и померил сверху — фон…

— Мне с вами? — спросил Игошин.

— Не надо, — ответил Метелев и пошел к выходу.

Но тут Гриднев тронул его за рукав:

— Разрешите, та сазать, Виталь Иванович…

Метелев оглянулся. Гриднев стоял, сунув руки в карманы замусоленного белого комбинезона, отдаленно похожий на Буратино — такой же хохолок на макушке, такой же упрямо вздернутый, чуть покороче, правда, нос, очень выразительные горящие бусинки глаз. Весь малюсенький, настороженный какой-то. По причине малого роста голова всегда задрана вверх и немного задорно наклонена вправо.

— Та сазать, вопрос накопился… Таво… Кумекаю насчет одного здеся… Перспектива, значит… Ответ не дают… Они вот смеются… — кивнул он в сторону Игошина.

Игошин улыбается и отходит в сторону.

— Ну что у тебя?

— Я, значит, машинист питательного узла… Ну пусть… Значит, та сазать… Выучил я здеся все… Скучаю…

— Но ты же на машиниста турбины готовишься.

— Ну да… Оно конечно, готовлюсь… Буду… А куда ей деться?.. Буду… А потом? А?.. — Гриднев еще сильнее нагнул голову к плечу. Бусинки глаз выражали не то чтобы смятение, но озабоченность — это точно. И к тому же несколько поблекли.

— А потом? — Метелев смотрел на него, и ему становилось весело. — Ты сколько классов закончил?

— Шесть и седьмой коридор… Интерес пропал…

Видно было, что вопрос об образовании несколько смутил машиниста.

— А ты учись, — сказал Метелев. — Вот тебе и перспектива.

— Учусь. Экстерном прямо в десятый. Сидю на уроках… С алгеброй туговато… А так, что ж — можно впольне… Но все же долго это… — И оживился. — Вот у мене вопрос. А можно апосля турбины сигануть враз к вам на пульт? А?.. И управлять за всю АЭС?..

Игошин смущенно рассмеялся:

— Хватил, Толя!

Метелев тоже рассмеялся и сказал, что подумает. Гриднев немного сник, но все же сказал, что «впольне могет это дело изучить, пусть допустют только…».

Спускаясь вниз, Метелев, по инерции еще ощущая веселость после разговора с Гридневым, думал:

«А что? Вполне даже может быть, что старина Анатолий Петрович прав. Поднять надежность оборудования, станции в целом — и добро пожаловать! Атомщик Гриднев с восьмиклассным образованием — в управленцы, за пульт атомного гиганта! А что! Вполне! Восемь классов и четко отработанные навыки. Ничего страшного! Еще как будут работать! Зато сколько гордости, каков запас до «кризиса», потенциал доверия… А голове инженера впо-олне можно дело и посложнее поручить. Среднему образованию — динамику отлаженного процесса, высшему — динамику неизвестности!.. Вот тогда будет дело!..»

Он невольно вспомнил аккуратность и дотошность Гриднева в деле, удивляющую порой оперативность при отличном качестве исполнения и… этот живой, пытливый блеск глаз…

«Молодчина, Анатолий Петрович! Так держать!..»

4

Он подошел к боксу сепараторов, откинул два барашка и с силой потянул на себя многотонную чугунную дверь, которая служила биологической защитой. Оглушило грохотом несущегося по трубопроводам пара. Здесь же находились главные дроссельные клапаны атомного реактора, на которых срабатывался перепад в тридцать атмосфер, что и создавало основной тон шума, напоминающего грохот реактивных двигателей.

«Ну и ревет!» — подумал Метелев, поморщившись, как делал всякий раз, когда посещал этот бокс.

Он врубил подряд три выключателя, но загорелась всего лишь одна двухсотваттная лампочка.

«Сгорели… — мелькнуло у него. — Немудрено в этом пекле…»

Метелев прошел метровый порог и ступил ка металлическую рифленую площадку, от которой круто вверх через сплетения трубопроводов и оборудования уходила сварная металлическая лестница. Все тело его сразу охватило сухим жаром. Одежды не чувствовалось, словно его сразу раздели догола и он попал в сухую парилку. Пытался вспомнить, сколько же показывало на лагометре (регистрирующий прибор) по сепараторному боксу. Кажется, восемьдесят градусов…

Сухой горячий воздух переносится легче, чем, например, такой же температуры пар. По телу начали скатываться струйки пота, дыхание стало затрудненным. На выдохе горячило губы и ноздри. Метелев прислушивался, пытаясь уловить, не накладывается ли на грохочущий водопад звуков посторонний шум, например, свища или какой-либо только начинающейся течи. Однако ничего нового на привычном шумовом фоне уловить не смог. Не сходя с места, внимательно осмотрел трубопроводы, находящиеся в поле зрения. Пахло сложным горячим запахом ржавчины, изоляции, эпоксидной краски, которой были выкрашены металлическая облицовка потолка, стены бокса, и какой-то еще менее горячей влажноватой духотой откуда-то глубоко снизу, из минусовых отметок бокса, где скапливалась радиоактивная вода в трапах и приямках. Лампочка горела где-то между трубопроводами, создавая красноватый световой фон, и темные на этом фоне трубы и объемистые корпуса сепараторов, похожие на огромные бочки, и ревущий, несущийся к турбине трехсотградусный пар — все это отдавало сверхъестественностью и жутковатинкой. Метелев поймал себя на том, что им владеет страстное желание скорее уйти отсюда. Он посмотрел на часы. Три часа тридцать минут ночи…

«Надо сказать Буркину, чтобы сменил лампы…» — подумал он.

Одна была где-то внизу, вторая на верхнем ярусе бокса у выхода в реакторный зал. Он подошел к краю площадки и приставил ПМР вплотную к корпусу сепаратора. Руке передалось легкое дрожание, сообщаемое оборудованию рабочей средой.

«Триста пятьдесят миллирентген в час при норме пятьдесят… Пора отмывать…» Он подумал, что находится здесь уже минут десять и зря хватает «палки». (Так эксплуатационники называют суточную дозу по гамма-облучению.)

И все же надо промерить активность по тракту. Он обязан знать, куда посылает людей.

Держа ПМР в левой руке, с трудом сохраняя равновесие и хватаясь правой рукой за горячую трубу-перило, переступая через две перекладины, взобрался на второй ярус.

«Ух! Горячо!» — отметил Метелев, подумав, что может хватить тепловой удар и тогда загремит вниз — и крышка.

Вспомнил, как когда-то, у дроссельных клапанов, после их заедания и внезапного открытия, они со слесарем Долговым сидели вон там, на ярус выше. Горяченько было! Много горячее, чем теперь… Долгов вдруг стал валиться на бок, и Метелев с трудом выволок его в реакторный зал…

«Неосмотрительно, старина…» — с беспокойством подумал он о себе и взобрался наконец на площадку сепараторов высокого давления. Вплотную приткнул ПМР — четыреста пятьдесят миллирентген в час.

«Та-ак!..» Тело горело. Выдыхаемый воздух уже не горячил, но обжигал губы. Он про себя отметил, что дальше двигаться рискованно, и с облегчением отдал сам себе команду: «Вниз!»

Вдруг большая холодная капля упала ему на щеку. Он глянул вверх. Там, в полутьме, едва поблескивая сконденсировавшейся влагой, виднелся змеевик регистра охлаждения воздуха в боксе.

«Водичка идет, раз потный… — подумал Метелев. — Но все равно что мертвому припарка. Надо налаживать активный воздухообмен. Только как?..»

Он еще не знал, как это сделать, потому что проектная схема не позволяла создавать в боксе разрежение более ста пятидесяти миллиметров водяного столба, которого было явно недостаточно.

Совсем уже избавившись от чувства близкой опасности, он, прогремев бутсами о рифленку, ступил на площадку, что была на одной отметке с входной дверью в бокс. Понизу протянуло сквознячком, и он ногами ощутил прохладу. Еще раз, будто внутренне включив слуховой аппарат, прослушал характер шума.

«Шум хороший… Здоровый шум полной мощности…»

Он выскочил в коридор словно из парилки в холодный предбанник. С трудом стронул с места и закрыл защитную дверь. Завернул барашки. Все тело казалось необычайно легким. Он двинулся вниз, на нулевую отметку. По дороге заглянул в каморку аппаратчика спецхимводоочистки. Там горел свет. Никого не было. Оперативный журнал раскрыт. Аккуратным почерком сделана запись о приеме смены и работе оборудования. Метелев перелистнул несколько страниц назад, прочел, расписался на полях.

Послышался шум тяжело ступающих по ступеням ног. Вскоре вошел аппаратчик Семенов. Лицо бледно-розовое, глаза прозрачно-голубые с прищуром, ничего не выражающие. Метелева вначале поражало это, но потом, когда он узнал, что Семенов в прошлом милиционер железнодорожной милиции, понял, что это профессиональное.

Весь в испарине, широко открыв рот, аппаратчик часто дышал. Взгляд был какой-то потусторонний. Затем он сделал несколько глубоких вдохов и сказал глуховато:

— Дыхания не хватает… Воздуха…

— Что такое?! — встревожился Метелев и подошел вплотную к Семенову.

Тот влажной вяловатой рукой взял его руку и приложил к своей груди. Метелев ощутил странно-непривычное тепло чужого тела и почувствовал тупые, очень редкие толчки в ладонь сердца Семенова.

— Брадикардия… — сказал тот тихо и сел. — Веришь, нет, Виталий Иванович? Грипп на ногах перенес — и осложнение на сердце… — он снова судорожно и глубоко вздохнул. — Сам виноват… Теперь вот бициллин колют… — Заметив встревоженное лицо Метелева, сказал: — Ничего… Сейчас пройдет… Решил подняться на пять маршей пехом… По старой привычке… А оно у меня теперь не любит перегруза…

Глаза его все еще ничего не выражали. Он то отводил их в сторону, то снова глядел на Метелева, и тот не замечал в них ни страдания, ни страха.

— Как дела? — спросил Метелев мягко.

Лицо Семенова приняло озабоченное выражение.

— Сто шестьдесят восьмой клапан, — сделал несколько глубоких вдохов. — Продувка реактора… Усилилась течь по разъему… Ы-ы-х… Пытался подтянуть гайки — ни черта не вышло… Ы-ы-х… — он улыбнулся. В глазах слегка вздрогнули тени. — Измазался вот по уши. Тысяч сто пятьдесят, наверное… — он встал и подошел к ТИСу. — Ну вот, двести пятьдесят тысяч по бетта… — он снова улыбнулся. В глазах появилось смущение.

— Иди мыться, — сказал ему Метелев. — Переоденься из аварийного запаса… Зря трогал клапан-то… — И с раздражением подумал об этой, почти постоянной, течи на линии продувки реактора.

Семенов взял ключи и сел на стул. Глубоко вздохнул, но вдох был спокойней прежнего.

— Надоела эта течь, Виталий Иванович… Хотел как лучше…

Метелев вынул из нагрудного кармана Семенова дозиметр с оптической шкалой и посмотрел на свет.

— Шестьдесят миллирентген, — сказал он задумчиво. — Три палки схватил, дружище… Не одобряю…

Семенов махнул рукой.

— Сколько энтих палок уже нахватано, Иванович… Не пересчитать… — он улыбнулся и уже спокойно вздохнул.

— Полегчало? — спросил Метелев.

— Да… Видишь, Виталий Иванович… Месяц прошел, как сердце у меня спортилось… В душе ношу изумление такое… Веришь, нет?

Метелев ощутил неловкость от неожиданного прилива откровенности аппаратчика. Увидел, что веки у Семенова стали красными, а светло-голубые глаза потемнели до синевы.

— Жена изменилась ко мне… Раньше Наталку из детского сада волок на плечах четыре квартала — хоть бы хны… А теперя, видишь, чихаю. Себя еле донес… А она… Даже и не скажешь сразу в чем… Вот… Будто смотрит со стороны на меня. Как на чужого… А?.. Аж диковинка какая-то в душе от такого взгляда. Будто я мертвец не мертвец… А? Чудно как-то… Иной раз так злоба подкатит, аж душно станет. Ах, ты думаю, лапушка моя, уже примеряешься — скоро ли копыта откину? На-кось! — Семенов ткнул кукишем себе меж колен. Глаза побелели, вспыхнули яростью. Но тут же устало потухли. — Обидно, — добавил он и как-то весь сник.

— Зря ты, Анатолий, — сказал Метелев. — Это у нее удивление и, может, боль за тебя — был один и стал вдруг другой, а врать она, видать, не может у тебя…

— Может, оно и так… — задумчиво сказал Семенов, и в глазах его дернулась шторка теплоты. Он деланно бодро встал. — Ну, я пойду помоюсь, Виталий Иванович.

Метелев поглядел ему вслед. Семенов шел шаркающей походкой, удаляясь по коридору. Плечи обвисли, и во всем его облике видны были вялость и нездоровье. И какая-то задумчивость над своим, нежданно упавшим на него новым качеством.

Метелев присел на стул и, поставив ПМР на пол, подумал, что зря он затеял этот замер, что давно он весь этот тракт облазил и наизусть помнит гамма-фон на каждом участке тракта основного контура, но тут же улыбнулся и подумал, что хитрит, и что видит себя насквозь, и что сегодняшний обход, как давно уже и все предыдущие, нужен ему не только для того, чтобы исполнить служебный долг и найти еще какую-нибудь неисправность, но и для того, чтобы просто бежать от самого себя, от этого «некуда деться», чтобы не сорваться на злобу, а хуже того — на истерику, не «ободрать» ни с того ни с сего Саню Афонина или Валерку Сечкина, чтобы не опуститься до низости послать все ко всем чертям, когда при всем при том он ясно понимает, как вся их и его работа в общем-то нужна людям. Он сильно, с подвывом, зевнул. Мутная, дурманящая волна сна наплыла на него, медленная истома расслабления проползла по спине, и он, распластав левую руку на столешнице, свалил на нее голову и на мгновение забылся.

Он вздрогнул и очнулся оттого, что ему вдруг показалось, будто шумовой фон электростанции стал значительно тише, что могло означать останов, аварию или брак в работе. Он вскочил со стула, прислушался. Ну конечно же он ошибся. Это дремота, навалившаяся внезапно, как бы притупила его предельно обостренное внимание. Отсюда и иллюзия затухания… А вот теперь будто медленно вату из ушей извлекали, и вместе с постепенным пробуждением всего Метелева заполнил желанный, да, именно желанный, рев и гул полной мощности. Он повеселел. В теле ощутил необычайную легкость, будто проспал не мгновение, а сутки, и, бодро насвистывая мотив из кинофильма «Белое солнце пустыни», направился на нулевую отметку…

5

Огромное, высотой с семиэтажный дом, облицованное металлом, помещение трубопроводов основного контура встретило его сухим, горячим теплом и приглушенным гулом несущихся в трубах рабочих сред — радиоактивного пара и перегретой воды. Он потянул носом воздух, словно принюхиваясь. Пахло теплой едкой пылью, плотно осевшей на крашенной разноцветной эпоксидной краской скорлупе изоляции трубопроводов, металлоконструкциях, площадках, лестницах, на полу и стенах.

Он вдруг подумал, что на улице метет. Снег, холод. В связи с этим ощутил беспокойство, вспомнив о Крончеве, который ушел на градирню в начале смены и молчит.

«Молчит, значит, у него хорошо… — подумал Метелев. — К тому же у Афонина все в норме…»

С раздражением отметил, что явно пытается себя успокоить. По многолетнему опыту знал, как неожиданно все начинается. А дальше только секунды. Все рушится как лавина… Беспокойство стойко проклюнулось. Он почувствовал свежесть, собранность и нетерпение. Стремительно вошел в радиоактивный бокс, взбежал по давно знакомым ступенькам извилистой железной лестницы на двадцать пятую отметку, ощущая на подошвах хруст старых комков штукатурки и равномерное потрескивание песчинок давней пыли. Он поднимался быстро, не ощущая усталости и одышки, а, напротив, чувствуя прилив сил, вызванный вдруг нахлынувшей обеспокоенностью.

«Почему молчит Крончев?..» — мелькнуло у него.

Быстро подойдя к паропроводам, выходившим через трубные проходки из шахты реактора, Метелев вплотную приставил радиометр к трубе. Пятьсот миллирентген в час…

«Все так…» — вяло, каким-то вторым планом подумал он и ринулся вниз, обдирая кожу ладоней о сварочный грат, прикипевший к перилам еще во времена монтажа.

Охваченный все тем же смутным беспокойством, он заглянул в пресловутое помещение контрольно-измерительных приборов, где от трапа в углу светило семьсот миллирентген в час. Решил проверить, не возросла ли активность. Откинул носком ботинка лист свинца и почти вплотную присунул ПМР — восемьсот миллирентген в час…

«Потихоньку растет…» — подумал он и накинул свинец на прежнее место.

Последний месяц все смены ломают голову над этим трапом и не возьмут в толк, откуда набирается грязь. Предположения, правда, есть. Во время прошлогоднего разуплотнения тепловыделяющих элементов активной зоны изрядно подпачкали сепараторы высокого давления осколками ядерного топлива. Трап стоит на коллекторе спецканализации, по которому проходят в дренажный бак сбросы сепарированной воды. Вполне возможен вынос продуктов коррозии и их накопление на местном, так сказать, сопротивлении, которым может быть и этот злополучный трап.

Машинально спустившись на отметку минус четыре и восемь, Метелев не заметил, как очутился у телефона рядом с входом в помещение промежуточного контура.

Снял трубку. В капсуле через несколько секунд услышал будто спохватившийся, недостаточно скоординированный с обстановкой голос:

— Афонин слушает!

— Снова дрыхнешь?! — недовольно спросил Метелев, ощущая раздражение.

— Ничуть! — ответил Афонин, окончательно проснувшись. Голос его теперь отдавал металлическим призвоном.

— Как дела?

— Все нормально.

— Уровень в реакторе?

— Как штык!.. Девяносто пять процентов!..

— Давление циркуляционной воды?

— Две атмосферы… — как-то задумчивей вдруг ответил Афонин.

«Всматривается…» — подумал Метелев и спросил:

— Прыжков по давлению нет?

— Как штык, Виталий Иванович!

И все же Метелев не чувствовал успокоения:

— Что на градирне? Крончев звонил?

— Нет.

У Метелева засосало под ложечкой. Стараясь не выказывать волнения, спокойно приказал:

— Срочно разыщи Крончева… Обстановку на градирне немедленно доложи мне. Передай трубку Сечкину… Валера…. — Метелев смягчил голос. — Как Афонин? Все дрыхнет?

— Держу на стремени, Виталий Иванович. Уже два щелбана схлопотал у меня этот сурок.

— Добро, смотри за ним. И сам не зевай.

Метелев положил трубку и в раздумье застыл у телефона. Ощущенье дискомфорта не проходило. Он сознавался себе в том, что допустил промашку, не начав обход с градирни. Но Крончев не звонит, режим «как штык», стало быть, все хорошо, успокаивал он себя. А может быть, так плохо, что Михайле и позвонить некогда?.. Но тут он одернул себя: «Не паникуй!.. Через двадцать минут закончишь обход и будешь на градирне… Объективных данных для беспокойства нет…»

Несколько успокоившись, Метелев вошел в помещение промежуточного контура. Здесь было прохладно. Стены, потолок и пол выкрашены бордовой эпоксидной краской. Звонко гудели три работающих насоса. Два больших и один маленький. Еще два насоса стояли в аварийном резерве. Дробно постукивало в трубных пучках теплообменников. Метелев подумал, что во время ППР (планово-предупредительного ремонта) надо извлечь трубные пучки и получше раскрепить дистанционирующие решетки.

Осмотрел сальники. Протечки в норме. Остановился около малого насоса. Звук его был тоньше и пронзительнее остальных. Метелев потрогал шершавую, отлитую из стали оребренную крышку корпуса и вспомнил, как из-за этого паршивого насосика семь лет назад погибли трое ребят из ремонтного цеха… Всякий раз, когда он заходил в это помещение, воспоминания захватывали его и заставляли переживать вновь ту давнюю аварию. При этом Метелев невольно ставил себя на место погибших и проигрывал ситуацию в воображении…

Тогда крышка насоса была чугунной. В этом все дело…

«Аварийно, в пять раз возрос расход продувки реактора. Вода промежуточного контура перегрелась до ста десяти градусов, и начались мощные гидроудары. Чугунная крышка насоса лопнула, и кипяток веером перекрыл выход из бокса, наполнив помещение горячим паром и окатив ребят с головы до ног. Парни растерялись, через вал кипятка бросились к двери, и их обварило еще раз».

У Метелева закружилась голова. Он стоял рядом с жужжащим насосом, опустив голову, и снова обостренно переживал те смерти, будто погибал тогда сам. Почувствовал, как сжались сосуды, стало знобить, ком тошноты подступил к горлу. Бледность разлилась по его лицу. Ужас безвыходности… Он сейчас переживал его заново, вспоминая лица погибших. Затем встряхнулся, зябко передернул плечами и прошел в противоположный по диагонали угол. Там была еще одна дверь. Легкая, фанерная. Тронул рукой. Дверь была заперта. Он с силой толкнул плечом. Фанера прогнулась и треснула…

«Можно было уйти через эту дверь… — подумал он и стал успокаиваться. — Ребята не знали о ней…»

Стресс обострил обоняние. Метелев вдруг почуял неприятный, раздражающе острый запах мокрой плесневелой половой тряпки. Внимательно осмотрелся. Увидел около стояка ливневой канализации швабру с накинутым на поперечину куском подсыхающей, но еще влажной мешковины. Подошел, тронул мешковину ногой. Запах усилился. Быстро вышел из бокса. Подошел к мановакууметру, проверил разряжение по системам вытяжной спецвентиляции. Норма. Прошел в помещение аварийных плунжерных насосов. Над головой — трубопровод перемычки расхолаживания реактора. На нем висит знак радиоактивности…

«Странно! Перемычка сравнительно новая, — подумал он и приставил ПМР вплотную к трубе. — Триста миллирентген… Конечно, реактор расхолаживаем, не кастрюлю с супом. Об этом забыли. Кто-то засек. Молодцом…»

Он чертыхнулся и быстро двинулся вдоль бокса. В это время с пушечным грохотом врубились четыре аварийных насоса охлаждения СУЗ (системы аварийной защиты). От неожиданности Метелев вздрогнул. Прихватило дыхание. Нервы. Бросился к ближайшему телефону.

— Афонин, — деловито прозвучало в трубке.

— Почему включились насосы? — деланно спокойно спросил Метелев.

— П-подсел… — Афонин почему-то помедлил, — расход… Да, подсел расход воды на охлаждение СУЗ… Видимо, была подсадка напряжения собственных нужд. Отключаю насосы.

Грохот смолк.

— Расход в норме, — сказал Афонин.

— Ладно… — задумчиво ответил Метелев. — Нашел Крончева? Что с градирней?

— Крончева не нашел…. Давление циркводы… — Афонин помолчал, — Ты знаешь, Виталий Иванович, стрелка прыгает… Качок в пол-атмосферы…

Метелеву стало не по себе. Он с минуту молчал. Все ясно: он проморгал уровень в градирне! «Осел»! С его-то опытом! Крончев там, и у него нелады…

Во всем существе все еще молчавшего Метелева появилась мельтешащая убыстренность. Сами собой моделировались в сознании возможные последствия.

«Обезвоживание теплообменного оборудования электростанции, его разрушение, невозможность расхолодить реактор… Расплавление активной зоны как предельная авария…»

— Та-ак… — сказал он, весь холодея.

«Спокойно, спокойно!..» — требовал внутренний голос.

— Саня… — вдруг сказал он спокойно и мягко, сам себе удивляясь. — Прикажи Игошину срочно открыть воздушники на циркуляционной и технической воде в машинном зале. Со всех «дыр» сдувайте воздух. Я побежал на градирню.

Метелев глянул на часы — четыре утра.

— Стой! — крикнул он Афонину. — Соедини меня с диспетчером энергосистемы.

В трубке щелкнуло, и послышался утомленный голос диспетчера:

— Дудолин у телефона!

— Здравствуйте! Начальник смены АЭС «Волга» Метелев. В ближайшие полчаса, возможно, остановлю электростанцию…

— Весьма нежелательно! — послышалось на том конце провода. Голос диспетчера окреп. — Ваша АЭС работает в базовом режиме. Завалится частота, и может рассыпаться кольцо системы. Останов электростанции крайне нежелателен. А что случилось?

— Угроза потери охлаждения конденсаторов турбин и всего теплообменного оборудования.

— Та-ак… — послышалось в трубке. И уже решительно: — Останов АЭС не разрешаю! Держитесь до крайности… — диспетчер отключился.

— Слышал? — спросил Метелев Афонина.

— Слышал…

— Действовать по инструкции, — уточнил Метелев. — Предельное внимание… Сдувайте воздух… При усилении гидроударов ступенями снижайте мощность реактора вплоть до отключения турбины.

— А как же диспетчер? — неуверенно спросил Афонин.

— Мой приказ понял?!

— Понял.

— Действуйте! Я скоро вернусь…

Метелев подбежал к грузовому лифту, нажал вызывную кнопку.

«Ч-черт! Лифт обесточен!.. Кажется, вывели в ремонт…»

Перескакивая через три ступени, он бросился вверх с отметки минус четыре и восемь на плюс двадцать. Необыкновенная легкость и собранность. Перед глазами мелькают обшитые почерневшим пластикатом ступени лестничных маршей. Где-то около нулевой отметки споткнулся и больно ударился левой коленкой о ребро ступеньки. Дыхание стало надсадным. На завершении вдоха болела грудь. Вихрем пронесся по коридору. Не переодеваясь, влетел в санпропускник. Трясущейся рукой открыл замок в кладовую теплой одежды. Схватил ватник и ушанку, пахнущие лежалым запахом склада. Запоздало снял ботинки. С каким-то странным изяществом, брезгливо зажав большим и указательным пальцами «грязные» бутсы, пробежал по санпропускнику к выходу, телепая по полу несколько съехавшими с ног концами разноцветных носков. Спокойно надел бутсы и вдруг вихрем скатился вниз, к выходу…

6

Влажный сильный ветер с колючим снегом ударил в лицо. У входной двери намело сугроб. Сразу от двери, за углом здания, мела и вихрила метель. До градирни метров пятьдесят. Темно, хоть глаз выколи. На стометровой высоте градирни установлен мощный прожектор, который в спокойное время при прозрачном воздухе хорошо освещал околостанционную территорию. Метелев глянул вверх. Там еле виднелось сквозь толщину вихрящегося снега белое световое пятно. Казалось, метель замотала мощные его лучи и растрепала по ветру.

Проваливаясь в сугробы и высоко вскидывая ноги, словно кошка, идущая по мокрому, он побежал к градирне. Снег набился в ботинки. Обтаял и примочил щиколотки. Ветер обжал лавсановые брюки. Ногам стало холодно. Метелев бежал, то застревая в сугробах, то неожиданно оказываясь на лысой, обдуваемой ветром заледенелой полосе и по инерции в темноте так же высоко и смешно, будто в сугробе, поднимая ноги и гулко ступая бутсами по ледяному насту.

Воздух был вкусный и даже какой-то сладкий после напоенного неестественными запахами воздуха боксов. Он бежал и думал, как хорошо, что существует еще этот большой, наполненный свежестью мир, вконец еще не загрязненный деятельностью людей.

Подбегая к градирне, он увидел красноватый свет лампы-переноски, и до него донеслись сквозь вой метели глухие удары.

«Крончев старается…» — почему-то весело, но с оттенком тревоги подумал Метелев.

Подбежал, схватил переноску, перекинутую через крюк тали. Поднес к лицу Крончева.

— Что случилось?! — почти простонал Метелев на конце выдоха. Глянул — в руках Крончева мощный колун, крашенный красной краской.

«С пожарного щита…» — мелькнуло у Метелева.

Лицо у Михайлы красное, распаренное. Метелев приблизил свое лицо почти вплотную к лицу Крончева, держа переноску так, что их лица были освещены ее светом снизу. Глаза Крончева не просматривались вглубь, взгляд их был какой-то тупой, отталкивающийся.

— Чаша переполнилась, — сказал он с тревожной хрипотцой. — Сетку перекосило… Расклинилась… Мать ее… Вона… — он кивнул на колун. — Выровняю…

— Почему не звонил?! — крикнул Метелев, и у него мелькнуло при этом, что лицо у сантехника теперь не такое дряблое, как там, на паровом вводе.

Не дожидаясь ответа, бросился к чаше градирни, волоча за софой переноску. Чаша была переполнена. Вода кое-где переливалась через край. Он метнулся назад, ощущая слабость в коленках. Ему показалось даже, что он взвыл по-собачьи от тоски и обиды. Посветил до и после защитной сетки. Вода легким водопадом переливалась через верх.

«Сетка забита… Сетка забита…» — повторял он отупело шепотом. Будто издалека услышал хрипловатый голос Крончева:

— Краска с шифера пооблетела… Погода вона сбесилась… С вечера мороз, а теперя помягчело…

Метелева лихорадило. Уровень в канале после сороудерживающей сетки был глубоко внизу. Перепад уровней около двух метров. Вода из чаши градирни почти не поступает. Еще каких-нибудь двадцать — тридцать минут — и сорвут циркуляционные насосы.

Если Саня Афонин и Валерка Сечкин прозевают момент отключения станции, начнется массовое разрушение теплообменного оборудования. Катастрофа… На какое-то мгновение Метелев почувствовал, что ситуация обезволила, парализовала его и он вот-вот упадет в истерике. Он держал перед собою лампу-переноску и где-то боковым зрением видел, как туго натянута цепь тали.

— Застряла? — вдруг спокойно спросил он, будто не было всего сказанного Крончевым, и издалека услышал свой деревянный, лишенный тональностей голос.

— Примерзла, Виталий Иванович… Не идет, падла… Вот-вот цепь лопнет…

Метелев выхватил у Крончева колун и отдал переноску:

— Свети!

Обстучал верх рамы решетки, пытаясь почувствовать, есть ли где слабина. Слабины не было. Рама, похоже, сидела мертво. Метелев вдруг успокоился. Он понял, что будет делать при крайности. Он бросил колун и схватился за цепь тали:

— А ну-ка, Миша, взяли!

Крончев подскочил, и Метелев почувствовал, как его сильная корявая ладонь легла поверх его правой руки и тут же сильно потянула вниз, больно придавив ему пальцы. Метелев, сморщившись, включился с запозданием:

— И-эх! И-эх!

Решетка чуть подалась. Цепь сухо и напряженно скрипела. В голове у Метелева будто стучал маятник. Он явственно слышал его и почти физически ощущал время. Мелькнуло: «Как часовой механизм в мине замедленного действия…»

— И-эх! Е-еще-х! — кричал он надрывно. Дыхание сбилось. Он взмок. — И-эх!..

Цепь поскрипывала все напряженнее. Решетка не двигалась. Метелев вновь ощутил внутренний панический подвыв. Стремглав бросился к колуну и, не владея собою, заорал, перекрикивая метель:

— Рубить! Руби-ить сетку! Живо!

И метнулся с колуном к проему подводящего канала. В спешке, сначала неприцельно, с силой опустил колун в воду. Брызгами обдало ноги. Лавсан тут же промок. Колун пробил сетку в середине сверху, застрял. В горячечном раздражении с трудом выдернул. Стал бить расчетливее. Брызги летели так же сильно. Икры обхватил ледяной холод. Подскочил Крончев с пешней, которой отбивали лед, намерзающий зимой на створках градирни. Дело пошло быстрее, и брызг меньше. Пешней обрубили сетку вдоль верхней стороны рамы и на полметра вниз с каждого бока. Толкнули пешней в середину — мощный поток воды устремился в канал. Свет переноски упал на поток у самого прорана, и стало видно, как вода в самом начале профилируется рванинами сетки, затем выравнивается в монолитный сплошной вал и с низким волноватым гулом сливается с потоком воды в канале. Метелев и Крончев стояли несколько мгновений как завороженные.

— Ну, теперя попрет… — успокоенно сказал сантехник.

— С грязью и лохмотьями краски… — заметил Метелев.

Они переглянулись и без дальнейших слов, поняв друг друга, побежали к стенке арматурной будки, к которой были прислонены две запасные защитные решетки. Принесли и вставили решетку в запасной паз.

— Возьми ее на таль и не давай примерзать, — сказал глухо Метелев, стараясь сдерживать дыхание и не показывать не спавшее еще волнение. — Расхаживай ее, мамочку… И стоять до конца смены… — он глянул на часы. Четыре сорок утра. — Я побежал на пульт управления. Там сейчас туго… Вода в канале на исходе…

Метелев прислушался было, пытаясь уловить сквозь завывание пурги шум горящего огнями огромного энергоблока, но тщетно.

— Не боись, Виталий Иванович… Теперя все, — голос Крончева излучал верность и признательность.

Метелев побежал к энергоблоку. Замерзшие штанины промокшего лавсанового комбинезона с жестяным звуком скрежетали друг о дружку. Он вбежал в здание с плохо скрываемым чувством подъема и где-то даже проклюнувшейся радости.

«Победа, факт!.. Уже который раз… Держись, Афоня! Твой звездный час, Валерка!..»

Он прыгал через ступени, мокрый, в ватнике и ушанке. Взлетел на пятый этаж. Гулко шлепая одеревеневшими ногами, пронесся по стометровому коридору и вбежал в помещение пульта управления.

Позы Валерки Сечкина и Сани Афонина выражали предельное напряжение и были достойны скульптуры. Красные лица крайне встревожены. Валерка давил кнопку КОК (комплексное опускание кассет СУЗ) и одновременно прикрывал дроссельные клапаны, поддерживая давление в реакторе. Афонин дожимал регулятор скорости турбины, снижая электрическую нагрузку.

«Еще не КОКнулись… Держатся, черти!.. Пятнадцать мегаватт активной мощности… — Метелев внутренне поаплодировал. — Молодцы мальчики!»

Режим на всех самописцах валился вниз. Давление на напоре циркнасосов прыгало в пределах полутора-двух атмосфер. Надрывался телефон диспетчера энергосистемы.

«Еще ничего… Можно жить…» — мелькнуло у Метелева. Он взял трубку.

— Что случилось?! — кричал диспетчер. — Почему валится мощность?!

— Я останавливаю станцию, — усилием воли сдерживая клокочущее в груди волнение, сказал Метелев.

— Почему без предупреждения?!

— Авария, диспетчер! Позвоню позже! — жестко отрубил Метелев и бросил трубку.

На пульте управления атомной электростанции царила та напряженнейшая атмосфера балансирования на волосок от катастрофы, которая насыщает ощущением полноты жизни каждого участника на долгие дни и недели.

— Дави, дави, Саня! — кричал Метелев. — До холостого хода! Надо удержаться! Скоро будет вода. Будет вода, парни! Так… Отключились от системы…

Произошла перехлопка контакторов системы обеспечения собственных нужд электростанции. Подсело на мгновение и вновь восстановилось напряжение. Зуммер от Буркина. Метелев схватил трубку, краем глаза отметив, что вакуум в конденсаторе турбины шестьдесят процентов. Стало быть, вода еще есть! Услышал в капсуле, что на щите электриков Шумновато, долбают контакторы… По-военному четко, с легкой хрипотцой в голосе Буркин докладывал:

— Виталий Иванович! Произошла перехлопка энергоснабжения собственных нужд на резервный трансформатор!

— Как дела? — спросил Метелев.

— По электрике пока норма, Виталий Иванович… А что происходит?

— Авария! Будь на товсь! — сказал Метелев и бросил трубку.

Зуммер от Семенова:

— Отключил выпарку. Техвода на нуле…

— Оборудование цело?

— Полный порядок!

«Молодец милиционер!» — мысленно похвалил Метелев и добавил:

— Организуй контроль жесткости теплоносителя в реакторе. Будет тридцать микрограмм — звони, бросим аварийную защиту…

— Есть!

«Ах, как хорошо живется в такие минуты!»

— Давление! — заорал Афонин. В глазах радость. — Качки в пол-атмосферы! Есть вода! Ура!..

— Постой, Афоня, не спеши фанфарить… — пробурчал Сечкин. Но где-то в глубине, на фоне его напряженного лица и недовольного голоса, просвечивал спад напряжения.

Давление циркводы все наращивалось, и, когда колебания составили всего две десятых атмосферы, Метелев позвал через громкоговорящую связь:

— Аппаратчик, товарищ Семенов, срочно позвоните на пульт управления!

Семенов отозвался из химлаборатории.

— Жесткость — пятнадцать! — не дожидаясь вопроса, срывающимся голосом выпалил он.

— Отлично! — сказал Метелев и рассмеялся. На том конце провода недоуменно молчали. — Отлично, Анатолий, милый! Быстро! Смотри давление техводы на теплообменники и, если норма, врубай выпарку. Позарез нужна продувка реактора. Будем поднимать мощность…

— Есть! — выкрикнул Семенов и бросил трубку.

Метелев представил, как нездоровый, но все же изо всех сил быстрой походкой поспешил Семенов к выпарной установке, и явственно увидел его усталую удаляющуюся спину…

Через тридцать минут Семенов принял продувку. Еще через двадцать пять минут расход достиг номинала…

Метелев прошелся вдоль щитов. Показания самописцев стабилизировались на режиме холостого хода турбины.

— Поддай парку, Валера! Нужен запас для принятия электрической нагрузки! — возбужденно приказал Метелев и нажал тумблер вызова диспетчера энергосистемы.

Тот ответил упавшим голосом. Метелев бодро отрапортовал:

— Через пятнадцать минут синхронизируюсь! Прошу внимания!

— Вас понял! — ответил диспетчер, явно воспрянув духом.

«Все в порядке, — думал Метелев, вышагивая взад и вперед перед мнемосхемой. — Все путем…»

Щелкали ключи управления. Сечкин и Афонин ступенями поднимали нейтронную и электрическую мощности.

Прохаживаясь взад и вперед вдоль помещения блочного щита, Метелев глядел на носки своих бутс и видел, как в такт шагам мерно прогибался под ним щитовой древпластиковый пол, крытый цветной хлорвиниловой плиткой. А там, под полом, сотни километров кабеля, силового и слаботочного. И все это представлялось ему как бы кишечником пульта управления, хотя скорее это были нервные нити и узлы. Он слышал, как станция все увереннее набирала гул полной мощности. Его чувствовали и ноги, и все тело — этот гул, который давно уже стал необходимым атрибутом покоя души оператора…

— Пятьсот мегаватт! — наконец с гордостью объявил Саня Афонин, и глаза его смущенно заморгали.

Сечкин посмотрел на него прощающе и усердно стал учинять запись в оперативный журнал.

Поколебавшись, Метелев сказал вдруг:

— Пишите, парни, объяснительные… А я пройдусь еще по грязной зоне…

7

Ощутив вдруг приступившую теплую волну усталости, он прошел через запасной аварийный шлюз мимо санпропускника на плюс сорок пятую отметку и, минуя два лестничных марша, спустился в реакторный зал. Включил один за другим три автомата освещения. Поочередно, помаргивая, вспыхнули под фермами перекрытия вначале голубым, а затем и полным светом ртутные зеркальные лампы. В зале было сравнительно тихо. Пол, облицованный нержавеющей сталью, похоже, недавно вымыт контактом Петрова, отчего в воздухе стоял тошноватый приторный запах.

Метелев прошелся вдоль перил ограждения шахты реактора, проверил уровень в бассейнах выдержки отработавших топливных кассет. Над дальним бассейном возвышалась напольно-перегрузочная машина, крашенная в сине-желто-белый цвет. Остановился против того места, где над полом возвышалась крышка реактора с приводами СУЗ (системы управления защитой). Размеренный, шуршащий, успокаивающий шум воды внизу, охлаждающей привода…

Там, внизу, на отметке ноль, в корпусе реактора, атомная активная зона, делятся ядра, рождаются и гибнут нейтроны…

Метелев с каким-то странным чувством разочарования и сожаления смотрел теперь на реактор, затем прошел в дальний угол центрального зала, сел за стол ремонтного мастера и уронил голову на сжатые кулаки.

Да, когда-то он стоял у этих же перил и с неистовой страстью познать все это смотрел туда, в шахту реактора, на это чудо энергии, сотворенное человеческими руками…

И пробежали вдруг перед его мысленным взором все эти годы труда и испытаний. Перегрузки атомной активной зоны… Застревания кассет регулирования… Разгоны на мгновенных нейтронах при вскрытом аппарате во время борных опытов (физические эксперименты с применением борной кислоты)… Тогда, как при всякой аварии, все произошло внезапно. При зависшей кассете СУЗ аварийно упала концентрация борной кислоты в корпусе реактора. Высвободилась солидная доля реактивности, вода вскипела… Радиоактивный пар заполнил реакторный зал… Да-а… Он и дозиметрист Рябов спасли тогда активную зону… Прямо сверху, с шестнадцатой отметки, бросили в корпус вскрытого реактора два мешка с борной кислотой…

Это и спасло… Надышались радиоактивным паром… Рвота… Головные боли… Обошлось вроде… А потом взрывы гремучей смеси в приводах СУЗ… Вырвало штепсельный разъем… Радиоактивный пар с ревом реактивного двигателя стал поступать в реакторный зал… Сбросили АЗ (аварийную защиту)… Потом дезактивация крышки реактора над шахтой ревизии… Осмотр трещин в сварных швах при дозах облучения один-два рентгена в час… Романтика сползала медленно и неотвратимо…

Метелев прислушался. Шуршащий звук охлаждающей воды СУЗ… Тошноватый запах контакта Петрова… Позади еще одна авария… Удача… Везуха… Труд…

Он провалился на мгновение в дурманящий сон. Встряхнулся. Сказал вслух хрипловатым голосом:

— Ну вот… Еще одна победа… Трудное это дело — вырабатывать электроэнергию…

Ему показалось, что голос его звучит без должного тона убежденности.

«И все же… Мы почти первые… За нами грядут десятки, сотни новых АЭС… Они заполнят страну… Экономия нефти… Да… Мощь… Богатство страны… Романтизм и пока еще неопытность подрастающей смены… Мы старики… Да, уже старики… Грядет новое поколение атомщиков… Второе, что ли?.. Но проблема грязи остается… Она вездесуща… Эта радиоактивная зараза… И надо предельно локализовать ее. Это главное теперь… Интересно, на сколько еще аварий меня хватит?.. Что впереди?..»

Он поднял голову, прислушался. Шум полной мощности. Все нормально. Поглядел на окна. На улице светало. Похоже, улеглась метель. Отыскал в ящике стола чистый лист бумаги и обстоятельно написал объяснительную о случившемся…

После сдачи смены оставил людей и провел собрание. Подробно разобрал аварию.

Вышел на улицу уже в десятом часу утра. Оттепель куда-то исчезла. Подморозило. Чистое синее небо, солнце и тени на снегу от гребней сугробов, фонарных столбов, зданий, построек.

Метелев поежился. Внутренний озноб после бессонной ночи. Ему вдруг захотелось обойти вокруг электростанции. Он медленно побрел по цельному снегу, бороздя ногами тропу. Снег рассыпчатый. Метелев шел, не поднимая головы. Боковым зрением отмечал стену блока из серого бетона, припорошенную местами зернистым инеем.

Прошел мимо пристанционного узла. Здесь в ряд, вдоль стены, выстроились крашенные желтой и красной краской блочные трансформаторы. Ровный, мощный, успокаивающий гул.

Остановился около шинопровода, проследил его глазами до подстанции. Шинопровод тоже покрыт зернистым инеем. И кажется, будто мертв… Но нет! Какое-то особое чувство указывало Метелеву на жизнь энергоблока и этой передающей линии энергии…

Обошел здание машинного зала. Посмотрел снизу вверх. Было едва заметно, но он все же увидел, что огромные стекла окон подрагивают.

«Крутится машинка, — улыбнулся Метелев. — Крутится…»

Прошел мимо градирни и даже не посмотрел на то место, где они ночью с Крончевым спасали энергоблок. Быстро вышел на утоптанную дорогу к выходу с территории электростанции. Отойдя метров сто, оглянулся. Величественный серый гигант возвышался на фоне ясно-голубого неба. Монолитная реакторная часть огромным черным кубом, облицованным глазурованной плиткой, взметнулась над турбинным блоком.

Усеченный конус градирни сверкал на солнце рифлеными гранями и сильно парил. Монолитная железобетонная стопятидесятиметровая вентиляционная труба казалась противоестественной и мертвой, ибо не дымила. И только посвященный мог представить потоки незримых короткоживущих радиоактивных газов, вылетающих из ее жерла.

Ему вдруг на мгновение показалось, что весь огромный блок атомной электростанции стал прозрачным, и он увидел многочисленные коробочки боксов, хитросплетения оборудования и трубопроводов и снующие там и здесь фигурки людей в белых лавсановых комбинезонах…

Метелева охватило странное, почти суеверное чувство, ощущение, будто эта махина, одушевленная соками и энергией его, Метелева, и сотен других жизней, неумолимо несется в пространстве и времени… В пространстве и времени…

Он отвернулся и быстро двинул к проходной. Снег скрипел под ногами. Метелев шел и думал, что все это еще неоднократно повторится в невиданных масштабах и на огромном пространстве. И он вдруг понял, что это вспыхнувшее в нем суеверное чувство рождено неотвратимостью предначертанного пути.