Программа перехода крынку: чья лучше. — "Парламентский бунт" и реорганизация президентской власти. — Кризис начала 1991 и новоогаревский процесс.

 

Программа перехода к рынку: чья лучше

Еще в один из последних дней съезда Президент подписал Указ о моем назначении членом Президентского Совета и поздравил меня с этим, а 17 июля Указ был опубликован в печати. Начался полуторалетний период моей работы в администрации Президента.

Сдача дел не отняла много времени и свелась к подробной беседе с Дзасоховым. Он рассказал, с какими большими переживаниями и сомнениями согласился перейти на идеологическое направление. Посочувствовал ему.

Дзасохов производил положительное впечатление своей общительностью, интеллигентностью, знанием международного опыта. Да и внутренняя проблематика ему не была чуждой: он был одним из самых сильных первых секретарей обкомов партии, причем в национальной республике — Северной Осетии. По моим наблюдениями, у него сложилось хорошее взаимопонимание с реформистскими кругами и, вместе с тем, с центристскими и даже традиционалистскими силами. Поддерживал постоянные контакты с Яковлевым и Примаковым и в то же время был в тесных отношениях с Болдиным, который баллотировался в народные депутаты от Северной Осетии.

В беседе с ним я изложил свое понимание идеологической ситуации, переходной к реальному плюрализму, пытался передать ему своего рода эстафету левого центра с учетом стремления Дзасохова проявлять ко всему здравый подход.

Несколькими днями позднее у меня состоялась встреча с Шениным по его просьбе. Тогда в моих глазах Шенин оставался человеком, склонным к реформаторским идеям. Я откровенно сказал ему, что в предшествующей работе ощущался большой разрыв между линией руководства, с одной стороны, и настроениями и действиями функционеров Отдела организационно-партийной работы, с другой. Без обиняков сказал, что этот отдел был аккумулятором и трансформатором консервативных настроений в партии.

Не знаю, как все это было им воспринято, но в свете последующих событий, не исключаю, что все воспринималось наоборот.

В дальнейшем я воздерживался от каких-либо попыток давать советы и тем более вмешиваться в деятельность отделов ЦК, хотя раздавалось немало звонков от бывших сотрудников по разным вопросам. Да к тому же я чувствовал и определенную настороженность со стороны некоторых новых секретарей ЦК, не всегда объективное отношение к людям, которые работали со мной в идеологической сфере.

По линии Президентского Совета мне поручены были внешнеэкономические проблемы, но, конечно же, пришлось заниматься и общеэкономическими вопросами. Как раз на это время — конец лета и начало осени 1990 г. — падает драматическая схватка вокруг Программы перевода экономики на рыночные основы. Примерно в течение двух лет топтались около рубежа рыночной экономики, прикидывали, взвешивали, спорили, но никак не осмеливались сделать решающий шаг.

Реформа 1987 года пошла под откос. Время было упущено, ушло на политические баталии, а когда вернулись к экономическим проблемам, оказалось, что требуются уже более кардинальные меры по переходу к рынку. Стало ясно, что без этого выбраться нам из трясины, в которой мы оказались, невозможно, не говоря уже о том, чтобы выйти на современный уровень эффективной экономики. Произошел в основном поворот к рынку и в общественном сознании, хотя кое-кто и продолжал пугать предстоящими бедствиями и потрясениями.

Иначе говоря, вопрос — переходить или не переходить к рынку — был уже решен самой жизнью и перемещен в плоскость способов этого перехода. Надо было быстрее создать программу конкретных мер и приступить к ее реализации.

Правительство, наконец, решилось на переход к рыночным методам, приступило по поручению Верховного Совета к разработке программы на этот счет. Но было уже поздно, авторитет правительства Рыжкова оказался подорванным. Не помогло ему даже "академическое подкрепление" Абалкиным, которого я считаю одним из способнейших и реалистически мыслящих экономистов.

Смею утверждать, что любая программа правительства Рыжкова — Абалкина была по этой причине обречена, даже если бы она получила полную поддержку Президента. Я думаю, это чувствовал Президент и искал новые подходы с учетом реальной расстановки сил.

В начале августа, находясь в отпуске в Крыму в санатории «Южный», я узнал об образовании под эгидой Горбачева!? Ельцина совместной комиссии Шаталина-Явлинского для разработки программы перехода к рынку. В «Южном» в это время проводили отпуск также Примаков, Яковлев, Осипьян, Бакатин — "президентская рать", как там нас в шутку называли. Образование комиссии оживленно обсуждалось в контексте компромисса между двумя лидерами. Все были единодушны в оценке необходимости такого компромисса, различия касались лишь его возможных границ.

Настораживало то, что, судя по доходившей информации, работа группы Шаталина-Явлинского шла в отрыве от правительства, и даже в противоборстве с ним. В печати и на телевидении еще до того, как родилась программа Шаталина-Явлинского, ее стали сильно расхваливать и, наоборот, превентивной критике подвергать позиции правительства. 30–31 августа после возвращения из отпусков на совместном расширенном заседании Президентского Совета и Совета Федерации, состоявшемся в зале заседаний палат Верховного Совета, произошла первая проба сил. Обсуждались альтернативные проекты перехода к рынку. Правда, сами проекты отсутствовали. Материалы комиссии Шаталина были разосланы членам того и другого Советов только поздно ночью, а записка Рыжкова участникам совещания была роздана в перерыве.

Все ораторы, в числе их был и я, выступали за неотложное принятие рыночных мер, за компромисс. Но со стороны российского руководства компромисс выглядел довольно своеобразно. Ельцин заявил, что программа Явлинского, первоначально разработанная для Российской Федерации, означала бы развал Союза. Поэтому российское руководство предложило Президенту СССР использовать ее в рамках Союза, но для ее осуществления Правительство Союза не нужно. Требования отставки правительства прозвучали в выступлении Хасбулатова, о том же говорил Силаев. Но руководители других республик с этим не согласились.

Подводя итог дискуссии, Горбачев высказался за объединение усилий в разработке компромиссных соглашений, но отвел требования об отставке правительства: "Надо улучшать работу правительства, а не разгонять его. У нас просто нет времени и возможности для того, чтобы заниматься еще одной реорганизацией".

Проштудировав в эти дни программу "500 дней" Шаталина-Явлинского, я написал записку Горбачеву.

Общее мое впечатление было таково, что программа Шаталина-Явлинского представляет собой серьезную разработку, выдержанную в едином ключе. И хотя программы правительства в развернутом виде пока нет, но то, что уже известно, дает основание сказать, что больше шансов на успех у шаталинского варианта, а потому внимание должно быть сосредоточено на нем, как более предпочтительном.

В программе "500 дней" есть и немало слабостей, упущений, которые должны быть устранены при последующей работе. Авторы программы правильно исходят из необходимости оздоровления финансов и денежного обращения, как предпосылки либерализации цен. Но тут проглядывают несколько наивные представления о том, что это оздоровление может быть достигнуто в течение трех месяцев — 100 дней.

Что касается предлагаемых мер по стабилизации, то каждое из них не вызывает возражений. Но в то же время нет уверенности, что осуществление только их может дать существенные результаты в укреплении рубля и нормализации товарно-денежного обращения. Они сводятся в основном к методам монетаристской политики. Такие элегантные меры хороши при сложившейся рыночной экономике, но в наших условиях они могут просто оказаться недостаточными.

Главное, с моей точки зрения, упущение в этой связи состоит в том, что, по сути дела, обойден вопрос о регулировании денежных доходов населения. Или во всяком случае он сведен лишь к политике дорогого кредита и изъятию излишней денежной массы только методами связывания уже выпущенных денег. А это все равно, что пытаться собрать тряпкой воду, залившую комнату, не перекрывая кран, из которого она хлещет. Конечно, введение любых механизмов регулирования денежных доходов — вещь непопулярная, но обойтись без нее не удастся, если ставить задачу предупредить раскручивание спирали и предотвращение гиперинфляции.

Вместе с тем, я со всей определенностью высказался за то, чтобы не противопоставлять, не сталкивать лбами обе программы. Ведь набор проблем, связанных с переходом к рынку, в шаталинском проекте в основном совпадает с тем, который и раньше обсуждался в связи с правительственными предложениями. Способы их решения предлагают разные, но тут, с моей точки зрения, нет абсолютной несовместимости. Можно и нужно сближать их.

Один из центральных пунктов обеих программ — переход к свободному рыночному ценообразованию. Разногласия касаются способов и темпов перехода к такой системе цен. По программе "500 дней" цены просто отпускаются, а правительственная программа предлагает начать либерализацию цен после предварительного проведения единовременного пересмотра цен с 1 января 1991 года.

Разве это такая уж коренная разница? Вопрос, в конечном счете, сводится к тому, с какого уровня отпускать цены, — с ныне существующего или с того уровня, который имелось в виду ввести через реформу оптовых и розничных цен. Мне думается, что предварительная реформа оптовых и розничных цен позволила бы иметь более обоснованный их стартовый уровень, облегчила бы переход к свободному ценообразованию. Во всяком случае тут есть простор для обсуждения и нахождения разумного решения.

В итоге я пришел к выводу, что по проблемам, относящимся к собственно экономическим аспектам перехода к рынку диаметральной противоположности между двумя программами нет. Главные разногласия лежат за пределами экономики и носят скорее политический характер.

Программа "500 дней", собственно, в экономическом отношении более привлекательна, но она и более политизирована. В ней предполагается наличие между республиками лишь экономического соглашения, единого экономического пространства и, по сути дела, предрешается судьба политического союза, т. е. затрагивается вопрос, не имеющий прямого отношения к рыночной реформе, являющейся предметом переговоров о Союзном договоре. Кроме того, как уже отмечалось, программа "500 дней" пронизана духом отторжения союзного правительства. Не случайно, что с появлением программы началась массированная атака на правительство с требованием его отставки.

Этим объясняются и непримиримость противоборствующих сторон, и тщетность моих попыток в контактах и с Шаталиным, и с Абалкиным добиться сближения позиций на основе чисто профессионального, экономического подхода, не отягощенного политическими факторами.

Здесь, по-моему, и кроется объяснение того, почему Президент, отдавая предпочтение программе Шаталина-Явлинского с точки зрения ее экономического профессионализма, не счел возможным принять ее в том виде, в каком она подавалась, а внес предложение создать компромиссную концепцию, поручив это Аганбегяну с участием Шаталина и Абалкина. Практически сведением двух программ под руководством самого Горбачева занимался Петраков.

К середине октября новый документ под названием "Ос-_ новные направления перехода к рынку" был направлен для предварительного ознакомления членам Президентского Совета и Совета Федерации.

16 октября, вечером, я, позвонив Михаилу Сергеевичу, чтобы поздравить его с присуждением Нобелевской премии, высказался за то, чтобы Основные направления перехода к рынку, как можно скорее принимались, хотя по ним еще возникают замечания.

Разговор был кратким, тем более, что началась передача по телевидению выступления Ельцина на заседании Верховного Совета Российской Федерации. Оно оказалось резко конфронтационным по отношению к центру. В адрес президентской власти высказаны обвинения в жесткой линии по отношению к республикам, в стремлении ограничить суверенитет Российской Федерации, сорвать переход экономики к рыночным отношениям, сохранить и упрочить господство административно-командной системы. Оратор не остановился даже перед обвинением в саботаже, правда, было неясно, в чей адрес. По существу высказано нечто вроде ультиматума — или принимаются требования Председателя Верховного Совета РСФСР, или встает вопрос о дележе власти, ключевых государственных постов, собственности, даже Вооруженных Сил. Прозвучал едва прикрытый призыв людей выходить на улицу. В речи, правда, было упоминание о левоцентристском блоке, о диалоге Горбачев-Ельцин, но оно плохо вязалось с выдвижением обвинений и ультимативных требований. По существу, это был ответ на предложенные Президентом Основные направления перехода к рынку.

У Горбачева вначале возникло намерение дать телеинтервью по проблемам перехода к рынку, включив в него и ответ Ельцину, но потом после дополнительного размышления решено было этого не делать, а высказать все необходимое в речи на Верховном Совете, который должен был состояться через два дня.

Как это ни парадоксально, выступление Ельцина имело, пожалуй, противоположные результаты, чем те, на которые было рассчитано. Оно облегчило рассмотрение и принятие Основных направлений перехода к рынку на Верховном Совете СССР, сильно озадачило и, может, даже напугало многих сторонников российского руководства. Верховный Совет Российской Федерации никак не отреагировал на него, продолжая обсуждение текущих проблем, как будто бы выступления Ельцина и не было. Со стороны оппозиции в Союзном Совете не последовало никаких ультимативных акций.

Сразу же после доклада Горбачева проект Основных направлений был поставлен на голосование и в основном принят. А дальше пошло обсуждение конкретных поправок и деталей. Пожалуй, никто не ожидал, что дело обернется таким образом и закончится дружным принятием документа. Против проголосовало всего 12 человек при 26- ти воздержавшихся. Рассчитывая на серьезную дискуссию, я тоже подготовился к выступлению, но почувствовал, что выходить на трибуну не следует. У депутатов складывалось настроение в пользу скорейшего принятия решения, если даже оно не всех удовлетворяет, чтобы побыстрее начать действовать.

Так закончилось противоборство двух рыночных программ.

Правда, вопрос о программе "500 дней" и в последующем часто поднимался в общественных дискуссиях. Непринятие этой программы Президентом вменялось ему в вину, как крупнейшая ошибка, которая чуть ли и не привела к драматическому развитию последующих событий. Президента обвиняли в том, что он осенью резко качнулся вправо, что он несет вину за срыв наметившегося летом диалога и соглашения с российским руководством.

Не претендуя на истину в последней инстанции, хочу высказать некоторые соображения по этому поводу. Вышеприведенные рассуждения исходят из преувеличенного представления о сути и значении программы "500 дней". К тому же принятый в конечном счете документ — Основные направления перехода к рынку — воспроизводил основное экономическое содержание программы Шаталина-Явлинского, освободив ее от налета романтизма и эйфории, декларативности и излишней детализации и, что особенно важно, — от претензий на то, чтобы предопределять будущее Союза, содержание Союзного договора.

А вот отставка правительства, которая маячила за программой "500 дней", реорганизация его на основе президентского правления, то есть то, что Горбачев вынужден был сделать тремя месяцами позднее, могла бы, вероятно, существенно повлиять на ход событий, ускорить осуществление рыночных реформ на основе продолжения и закрепления общественного компромисса.

Качнулся ли Горбачев вправо? Очень сильно сомневаюсь в обоснованности такого утверждения. Оно просто не подтверждается анализом событий лета и осени 1990 года. Я считаю, что Горбачев действовал в духе левоцентристской линии XXVIII съезда партии, рассчитанной на консолидацию перестроечных, реформаторских сил.

Об этом говорит сама попытка разработать совместно с Ельциным программу перехода к рынку. Но тут началось массированное давление на Президента со стороны радикальных демократов, не удовлетворенных, по-видимому, масштабом компромисса, на который пошел Горбачев. Кому-то показалось, что наступил момент, когда от него можно добиться значительно большего — если не полного перехода на противоположные позиции, то во всяком случае крупного шага в этом направлении. Не этим ли объясняются жесткость и ультимативность требований полной, по сути дела, без изъятия поддержки программы "500 дней", включая, в первую очередь, те ее моменты, которые предопределяли характер отношений между республиками, а также требование отставки правительства.

Как истолковывать тот факт, что российское руководство, сознавая, что программа "500 дней" в рамках одной Российской Федерации без развала Союза неосуществима, не дожидаясь реакции Президента СССР и принятия программы Верховным Советом страны, в спешном порядке провело ее через свой Верховный Совет? Кто тут и на кого давил? А когда Горбачев, сохранив практически полностью экономическую ткань программы "500 дней", но освободив ее от неприемлемой политической подоплеки, представил свои конструктивные предложения, давшие к тому же широкий простор для инициативы республик, последовала конфронтационная речь Председателя Верховного Совета Российской Федерации.

Можно ли говорить о какой-то уступке Горбачева консервативным силам, с которыми он в это время вел острейшую борьбу по вопросам перехода к рынку?

О чем, действительно, можно сожалеть, так это о том, что, во-первых, разработка и принятие рыночной программы недопустимо растянулись из-за политический распрей. Было потеряно драгоценное время для разворота стабилизационных мероприятий. И, во-вторых, прошедшая дискуссия не могла не отразиться на авторитете принятой в конечном счете программы, что затруднило ее практическую реализацию.

 

"Парламентский бунт" и реорганизация президентской власти

С переходом к президентской системе резко ускорился процесс легитимизации власти. Любой непредубежденный человек не мог не видеть, как активно идет размежевание партии и государства, преодолевается сращивание партийных и государственных структур. Никто из государственных руководителей и членов Президентского Совета не остался в составе Политбюро ЦК и никто из членов Политбюро не был введен в Президентский Совет. Не могло быть и речи о том, чтобы Совет действовал по указке Политбюро и тем более штамповал его решения. Утверждаю это с полной ответственностью и доскональным знанием прежних и возникающих вновь механизмов управления. Основные его нити, по крайней мере в центре, действительно, сосредотачивались в правительственных структурах, а партийное влияние все более ограничивалось общеполитическими аспектами в соответствии с принципами правового государства.

Меняющиеся взаимоотношения президентской власти и партии находились под пристальным и придирчивым вниманием общественности. Тема партийного диктата не сходила со страниц газет и из телепередач. Президентский Совет критиковался за то, что в нем состоят бывшие члены Политбюро. Президенту не раз пришлось отвечать на вопросы и в связи с моим назначением на эту роль. В «демократической» печати начался систематический обстрел членов Президентского Совета. Были пропагандистские залпы и в мой адрес. Смысл всего этого ясен — доказать, что, дескать, ничего не изменилось, сохраняется в новых, слегка завуалированных формах прежняя система власти партии.

В то же время в партийных инстанциях, в том числе и в новом Политбюро, стали нарастать критические настроения в адрес президентской власти в связи с тем, что Политбюро отстранено от важнейших вопросов, лишено возможности влиять на них, вынуждено лишь поддерживать уже принятые решения и т. д. Это была если и не ностальгия по старому, то инерция прежних представлений о роли ЦК КПСС, его Политбюро и Секретариата, которые должны решать все — от назначения руководителей до распределения ресурсов и награждения.

Сам процесс становления президентской власти протекал довольно сложно. Постепенно выявлялась неадекватность первоначально созданных президентских структур. Возьмем Президентский Совет. Надобность в таком авторитетном коллективном органе при Президенте, который мог бы служить ему опорой, обсуждать на высшем уровне важнейшие проблемы развития страны и вырабатывать решения, которые могли бы через указы Президента приобретать силу государственного закона, не подлежит сомнению. По сути дела, это те функции, которые во времена, когда партия была ядром государственной системы, взяло на себя Политбюро ЦК, но теперь они выполнялись бы в нормальных легитимных формах. Другое дело — реальная практика образования и функционирования Совета. Тут было многое не отработано и не додумано.

Члены Совета делились как бы на три категории: первая была представлена главой правительства и руководителями его основных ведомств (Рыжков, Бакатин, Крючков, Маслюков, Шеварднадзе, Язов, а позднее Губенко), вторая — штатными членами Совета, не занимавшими государственных постов (Яковлев, Примаков, Ревенко, Болдин, Медведев), третья — лицами, выполнявшими эти обязанности как бы на общественных началах, совмещая их с основной работой (Шаталин, Осипьян, Распутин, Каулс, Ярин). Распределение сфер влияния и круг обязанностей во второй и третьей категориях было проведено вчерне, в какой-то мере условно.

У членов Совета, занимающих высокие государственные посты, не возникало неясностей и вопросов ни с полномочиями, правами и обязанностями, ни с наличием аппарата: тут все было. Но этого нельзя сказать о членах Совета, не входящих в распорядительно-исполнительные структуры.

Мне, например, было поручено заниматься внешнеэкономическими проблемами. Но в правительстве существовал и заместитель Председателя Совмина по этому направлению с большим аппаратом, ряд министерств, ведомств и других организаций. Они через Рыжкова, да и непосредственно, имели выход на Президента, предлагая ему проекты указов, решений. Вторжение в этот процесс, если не отторгалось, то не вызывало положительных эмоций, несмотря на хорошие личные отношения с этими товарищами.

Еще более неопределенным оказалось положение членов Совета "на общественных началах". Я знаю, с каким чувством ответственности и желания внести лепту в общее дело встретили они это назначение. А потом постепенно наступило разочарование из-за невозможности реализовать себя в новом качестве.

Наметились тенденции превратить аппарат Президента в могущественную бюрократическую структуру, контролировать через рутинные, канцелярские функции прохождение крупных вопросов и по существу. Тут чувствовалась рука Болдина. Вместе с тем острая необходимость в серьезных службах политического анализа и планирования, без которых Президент мог превратиться в заложника правительства и разветвленных парламентских структур, не реализовалась.

Дело было не только в неясностях с Президентским Советом. Не отрегулировано распределение полномочий между Президентом и Верховным Советом. Последний, особенно в лице своих комитетов и комиссий," тянул одеяло на себя", пытаясь выполнять некоторые не свойственные ему контрольные и даже распорядительные функции. Не определен статус Совета Федерации, а его роль должна возрасти и т. д.

Все мы размышляли над этими проблемами, обменивались мнениями. Не раз я излагал свои соображения Президенту, написал ему ряд записок о путях становления сильной президентской власти в стране. Учреждение поста Президента — лишь первый шаг в этом направлении. Предстоит «достройка» президентского режима, как в центре, так и на республиканском и местном уровнях. В связи с переходом к рынку и повышением статуса республик отпадет надобность в большинстве нынешних министерств и во многих других звеньях управления и, напротив, возникнет потребность в создании сравнительно узкого распорядительно-исполнительного органа, работающего под прямым руководством Президента. Он мог бы включать в себя небольшой круг (10–12) должностных лиц, ведающих основными направлениями политики, и составлять правительственный кабинет. Нужен ли в таком случае Президентский Совет?

В конечном счете, мы должны прийти к единой системе исполнительно-распорядительной власти под руководством Президента и связанной определенным образом с представительными государственными органами. Это даст возможность эффективно управлять страной, без соединения в одном лице должности Президента и Генерального секретаря правящей партии. А пока такое совмещение остается необходимым.

Таковы были мои соображения. Они, по-видимому, шли в русле размышлений самого Президента, хотя и не во всем совпадали с ними. Корректировку институтов президентской власти и их функций он имел в виду осуществить на очередном Съезде народных депутатов в декабре. Но ход событий вынудил внести изменения в эти планы и привести в действие только еще формировавшиеся замыслы значительно раньше, чем это намечалось.

14 ноября на общем фоне усложнения ситуации в стране разразился своего рода парламентский бунт, инициированный правоконсервативными силами, в частности лидерами парламентской группы «Союз». Начал складываться своего рода альянс между крайне правыми и крайне левыми на антипрезидентской основе. Сказались влияние определенных сил из партийного аппарата, да и нарастающий критический настрой членов Верховного Совета: дескать, Верховный Совет отодвигается от главных проблем, которые решаются в рамках президентских структур, во взаимодействии между Президентом Союза и Председателем Верховного Совета РСФСР.

Был и предлог: после полосы перепалок Горбачев провел с Ельциным важную встречу, на которой были обсуждены основные моменты нынешней ситуации, пути выхода из нее. Рассмотрены экономические проблемы, последний проект Союзного договора и т. д. Накануне, на заседании Верховного Совета РСФСР Ельцин очень подробно и, естественно, с соответствующими комментариями изложил содержание своей встречи с Президентом, а Горбачев обещал выступить на Верховном Совете лишь через несколько дней. В этом также увидели ущемление прерогатив Союзного парламента.

С разбушевавшимися депутатами справиться не удалось. Начался настоящий депутатский бунт. Предложенная повестка дня была отвергнута и выдвинуто ультимативное требование об обсуждении текущего момента с выступлением Президента.

Я не присутствовал на этом выступлении в пятницу 16 ноября, ибо находился в Сеуле, хотя некоторые сюжеты готовил для него по поручению Горбачева. Выступление не удовлетворило Верховный Совет. Скандал разрастался. Отношения между Президентом и Верховным Советом дошли до точки кипения.

Президенту надо было незамедлительно решаться на крупные шаги и крутые меры. И они были предложены. Как мне потом рассказывали, в итоге бессонной ночи, с пятницы на субботу, родилось Заявление Горбачева, которое им и было произнесено на заседании Верховного Совета страны 17 ноября. Его основной смысл — в радикализа-ции экономических и политических реформ, существенной реорганизации механизма власти и управления. Было предложено упразднить Президентский Совет, создать Кабинет Министров, как распорядительный орган, работающий под непосредственным руководством Президента.

Заявление Горбачева из восьми пунктов, составленное в сжатой, энергичной форме, произвело впечатление на депутатов, было в основном одобрено Верховным Советом и передано на рассмотрение в комитеты и комиссии. В определенной степени напряжение в Верховном Совете удалось снять, но тем самым ожидания еще больше были переключены на предстоящий Съезд народных депутатов.

Открытие Съезда народных депутатов сразу же началось с сюрприза — предложения Умалатовой включить в повестку дня первым вопросом вотум недоверия Президенту. (Именно так был сформулирован вопрос — "вотум недоверия"). Безусловно, это был продуманный и подготовленный шаг со стороны депутатской группы «Союз». Предложение не прошло, но итоги голосования оказались довольно любопытными: в числе примерно 400 депутатов, поддержавших включение в повестку дня вопроса о вотуме недоверия Президенту оказались представители крайних крыльев и межрегионалов и «союзников». А Ельцин, Попов, Станкевич и многие другие их сторонники проголосовали против. Такой результат не мог не сказаться на всем последующем ходе работы съезда, способствовал изоляции крайних и диалогу между силами, тяготеющими к центризму.

Доклад Президента энтузиазма не вызвал, но и неприятия тоже не было. Выступления в большинстве своем отличались большей или меньшей конструктивностью и лояльностью, в том числе и Попова. Пожалуй, наиболее резкие суждения по вопросам суверенитета республик, программы "500 дней", действий Президента прозвучали у Назарбаева. Видимо, чувствуя какое-то неудобство, Назарбаев избегал в первые дни появляться в комнате Президиума. Встретившись с ним в кулуарах, я по старой партийной памяти высказал свое нелицеприятное мнение о его выступлении. В ответ были слова о том, что он поддерживает Горбачева. Но разве так в поддержку выступают?

На грани фола была выдержана речь и другого нашего восточного лидера — Каримова. Формула такая — "Президенту доверяем, а все остальное руководство должны сменить".

Напряженно ожидали выступления Ельцина. Он, к сожалению, не счел возможным воспользоваться открывшимся шансом на развитие диалога, воспроизвел свои осенние конфронтационные мотивы. Своему соседу по депутатским креслам Аркадию Мурашеву — секретарю Межрегиональной депутатской группы — я высказал такое предположение: "Выступление Ельцина, видимо, было подготовлено заранее и не скорректировано с учетом обстановки, складывающейся на самом съезде. Естественно, Горбачев вынужден ему ответить в таком же духе, и в результате мы не продвигаемся ни на шаг."

Мурашев ответил: "Ельцин просто не мог выступить менее резко, чем Назарбаев… Горбачев должен был вести диалог с Поповым, выражающим точку зрения межрегионалов".

На это я заметил: "Межрегионалам неплохо бы определиться, кто выражает ваши позиции, с кем вести диалог".

20 декабря съезд был потрясен заявлением Шеварднадзе об отставке в знак протеста против "надвигающейся угрозы диктатуры".

Самое прискорбное, что свой шаг Шеварднадзе предпринял без — какого-либо согласования и даже уведомления Президента. Один из самых близких Горбачеву людей поставил его в сложное и ложное положение. Единственно, что мог он сказать, было следующее: "… Не надо ставить точку, тут больше подходит многоточие…"

В эти дни немало говорилось о возможной подоплеке демарша Шеварднадзе. Ссылались на эмоционально-личностные мотивы, темпераментную реакцию на нападки со стороны «полковников». Высказывалось предположение о возможном желании Шеварднадзе в нынешних условиях дистанцироваться от нынешнего руководства. Наконец, указывалось и на грузинский подтекст, необходимость определиться в отношении к событиям в Грузии, приходу к власти Гамсахурдиа, независимости Грузии и т. д. Действительно, как выяснилось впоследствии, здесь больше подходило многоточие — началась полоса поступков Шеварднадзе, понятных, видимо, только ему одному.

Наконец, еще одна страница в работе съезда — решение, которое нельзя отнести к достижениям Горбачева, — избрание Янаева вице-президентом. Что это ошибка, было ясно многим уже тогда. Разговор о кандидатуре на пост вице-президента состоялся у меня с Горбачевым еще в начале декабря. В числе возможных кандидатов назывались Назарбаев и Шеварднадзе, хотя против последнего в это время уже была развернута сильнейшая атака. Я сказал тогда: "Предложите Ельцина. Потерь для Вас в любом случае не будет. Согласится — хорошо, не согласится — тоже будет какая-то ясность".

Президент советовался со мной по этому вопросу и непосредственно перед выборами. Правда, я думаю, что решение у него в голове уже сложилось, просто он хотел найти подтверждение ему. Названы были двое — Янаев и Примаков. Шеварднадзе и Назарбаев по разным причинам отпали. Мой ответ был таков: "Янаев, возможно, будет Вам помогать, но он не прибавит Вам политического капитала. Я бы отдал предпочтение Примакову. Весьма широка поддержка и у Дзасохова".

Высказал и такую крамольную мысль — сделать неожиданный выбор, взять кого-то из молодых, выдвинутых перестройкой. Риска здесь большого нет, ибо этот человек будет при Вас. Вопрос о Ельцине не поднимался.

Президент остановился все же на кандидатуре Янаева. На следующий день Болдин, которому, видимо, стало известно о нашем разговоре с Президентом, упрекнул меня за отрицательное отношение к кандидатуре Янаева и поддержку Примакова. Тут согласия между нами не было.

Как и следовало ожидать, выдвижение кандидатуры Янаева в вице-президенты встречено было тяжело, обсуждение ее было натужным. Он держался даже слишком раскованно, допускал вульгаризмы, плоские шутки, от которых, как потом говорили Лихачев, Гранин, Биккенин, многих покоробило. Депутаты из числа интеллигенции отнеслись к этой кандидатуре резко отрицательно. И ничего неожиданного не было в том, что Янаев не набрал нужного количества голосов.

В перерыве в комнате президиума высказывались предложения перенести избрание вице-президента на Верховный Совет, вообще его пока не избирать. В числе других и я склонялся к этому из-за опасения повторной неудачи с весьма тяжелыми последствиями. Но Президент был тверд и настоял на своем. И не потому, что он испытывал какое-то особое отношение к Янаеву. У меня есть все основания утверждать, что политической и тем более товарищеской близости между ними не было. Решающую роль сыграло нежелание признать свой неудачный выбор, добиться во что бы то ни стало принятия своего предложения. В итоге Янаев был избран, воля и настойчивость Президента одержали верх, но они не принесли ему лавров.

27 декабря съезд завершил свою работу.

Перед Президентом со всей остротой и неотложностью встала проблема персонального наполнения новых органов власти и управления, обновления состава своей команды. Его шаги абсолютным большинством комментаторов и наблюдателей в то время и позднее были расценены практически однозначно — как уступка правым. В подтверждение делались ссылки на уход от Горбачева ряда деятелей реформаторского толка, напротив, приближение к нему Янаева, Павлова, усиление влияния Крючкова и т. д.

Такая интерпретация является примитивно-прямолинейной, не отражает всей сложности отношений в окружении Президента, исходит из того ложного представления, будто Горбачев, как ему вздумается, переставлял бессловесные и безвольные фигуры на доске. В этой связи будет полезным несколько подробнее воспроизвести картину того, что произошло, обстоятельства, в которых принимались решения, касающиеся тех или иных деятелей.

Наиболее ответственным был выбор кандидатуры на должность главы вновь образуемого Кабинета Министров. Более месяца Горбачев вел интенсивные контакты, зондажи и советовался по этому вопросу. Бесспорной кандидатуры не было. Наряду с Павловым назывались Маслюков, Бакланов, Назарбаев, Щербаков, министры — Путин и Величко. Я считал, что было бы неплохо иметь в роли премьер-министра ученого-экономиста и советовал Президенту в этом случае не сбрасывать со счетов Абалкина. Его профессиональные и деловые качества не вызывают сомнений. К тому же он хорошо держит удары. Если же вести речь о фигуре крупного хозяйственника-практика, то я склонялся к кандидатуре В. И. Щербакова.

В отношении Павлова у меня были сомнения в смысле его способности отстаивать свою точку зрения. Решило же вопрос в его пользу мнение руководителей республик. Сыграли свою роль и соображения о том, что в деятельности кабинета возрастет роль денежно-финансовых проблем.

Президент понимал важность сохранения в структуре президентской власти крупных деятелей реформаторского толка. Я полностью разделял эту позицию и неоднократно излагал ее Президенту. Речь шла, в частности, о Шеварднадзе и Бакатине, ушедших в отставку со своих прежних постов в МИДе и МВД, правда, первый — по своей инициативе, а второй — с ведома Президента. Президент сделал свои предложения и тому, и другому, и решение зависело от личной позиции каждого из них. В итоге Шеварднадзе пожелал сосредоточиться на работе в созданной им внешнеполитической ассоциации, а Бакатин стал членом Совета Безопасности по вопросам правопорядка.

Целый ворох деликатных проблем всплыл и в связи с упразднением Президентского Совета. Оно, естественно, не вызывало положительных эмоций у «освобожденных» членов Совета, да и тех, кто выполнял эти функции на общественных началах. К тому же решение вопросов их дальнейшей работы затянулось до начала марта, хотя Президент время от времени собирал нас для обсуждения различных проблем.

Для меня лично это особой сложности не представляло, психологически я был готов сосредоточиться на научной работе еще после партийного съезда. Друзья и коллеги подсказывали мысль о возвращении в Академию общественных наук, передавали, что меня ждут в Институте марксизма-ленинизма. Но я пришел к твердому мнению, что не буду претендовать ни на какую руководящую должность, да еще в партийном заведении, что в политической деятельности для меня настал момент "сушить весла". Если же Президент попросит выполнять какие-то функции в его администрации, решил не уходить от этого.

Не откладывая дело в долгий ящик, еще в начале декабря, написал Горбачеву личное письмо следующего содержания:

"Дорогой Михаил Сергеевич! В момент принятия крупных политических решений неординарного характера, в которых так нуждается страна, естественно, задумываешься о своей работе и роли на новом отрезке перестроечного пути.

Вы знаете мое отношение к реорганизации президентской власти, включая создание Кабинета Министров при Президенте, что делает неоправданным дальнейшее существование Президентского Совета. Безусловно, нужны и персональные перемены, привлечение к руководству новых людей.

Что касается меня, то я был и остаюсь искренним и верным приверженцем проводимой Вами линии. Готов отдавать и впредь все свои силы и возможности для ее защиты и проведения. Но я не хотел бы в столь ответственный момент создавать для Вас какие-то проблемы. Взвесив все обстоятельства, я решил обратиться к Вам с просьбой разрешить мне перейти на другой режим жизнедеятельности, оформить пенсию, которую, как я надеюсь, заслужил, и продолжать помогать Вам в той форме, которую Вы сочтете целесообразной.

Надеюсь на Ваше понимание мотивов этой просьбы и поддержку.

"4" декабря 1990 г. В. Медведев

Мое письмо Горбачев сложил вчетверо и положил в карман, сказав, что хотел бы, чтобы я продолжал работать с ним и что будет размышлять, как меня использовать. Определилось решение этого вопроса где-то в конце февраля — начале марта. Президент сообщил, что хотел бы иметь меня своим советником по экономическим вопросам. Я согласился.

С Яковлевым, как мне известно, ситуация складывалась иначе. Он тоже не испытывал удовлетворения от выполнения функций члена Президентского Совета ввиду неопределенности его статуса. Но дело не только в этом. Насколько я могу судить, с осени 1990 г. начали проявляться расхождения в его позициях с Президентом по некоторым актуальным проблемам — о судьбе партии, возможности и необходимости опоры на нее, об отношении к программе "500 дней", о границах возможных компромиссов с оппозицией, о роли КГБ и некоторым другим. Я считал эти расхождения опасными, но не неотвратимыми. Их надо постараться преодолеть, не давая простора для эмоций. Но со стороны определенных сил — и левого, и правого направлений предпринимались настойчивые усилия к тому, чтобы раздуть эти противоречия, столкнуть Горбачева то ли влево, то ли вправо, поссорить его с ближайшим окружением.

Разве можно расценить иначе, чем коварный прием, публикации известных авторов в популярных изданиях, в которых утверждалось, что подлинным инициатором и архитектором перестройки является Яковлев, а Горбачев лишь озвучивает его идеи. Или сообщение массового еженедельника о том, что в день демонстративного выхода Ельцина из партии Яковлев позвонил ему и сочувственно призвал держаться. Александр Николаевич потом мне сказал, что звонил не он Ельцину, а Ельцин ему. Существенная деталь! Но комментариев ни в том, ни в другом случае не последовало.

Вместе с тем в отношении Яковлева была организована кампания в консервативной печати, плелась хитрая паутина. Президенту подбрасывалась информация о его, якобы, сепаратистских действиях, подозрительных контактах, чуть ли не о подготовке отъезда из страны и т. д.

Настроение у Яковлева было тяжелым. Он сетовал на невнимание Президента к его советам и мнению. Не стал Яковлев членом Совета Безопасности — нового, только что сформированного органа. С некоторых пор произошли неприятные перемены в его отношениях с Крючковым, хотя еще не так давно они были самыми тесными. Каким-то образом это было связано с конфликтом вокруг Калугина.

По моим наблюдениям, в конце 1990 г. — начале 1991 г. наступило отчуждение или во всяком случае охлаждение у Яковлева с Болдиным. Впрочем, это касалось и моих, да и других членов Президентского Совета отношений с Болдиным: руководитель аппарата Президента стал на себя брать слишком много в решении не только организационных, но и политических вопросов.

Не без участия Болдина возникла неприятная ситуация с определением нашего нового статуса. Горбачев решил создать, как свою ближайшую опору, группу советников, привлечь в нее бывших членов Президентского Совета — Яковлева, Ревенко, меня, а также советников, которые и раньше были в этой должности (Загладив, Ахромеев). Яковлев и по своему политическому опыту, и по старшинству, и по сложившейся системе неофициальных отношений был бы естественным координатором советников, хотя я лично полагал, что группу советников не следует строить на иерархических началах, как обычное структурное подразделение аппарата Президента. Это искажало бы ее смысл.

В дальнейшем вокруг статуса советников была затеяна какая-то возня. Возникла идея сделать Яковлева старшим советником и руководителем группы. Потом пошел разговор о том, чтобы старшим советником назначить и меня. Когда Горбачев сказал мне, что хочет к моему титулу прибавить эпитет «старший», я ответил, что "не воспринимаю всю эту игру с титулами и эпитетами, тем более, когда идет речь о Вашем окружении, где не нужны никакие титулы. Разве дело в этом? Впрочем решайте, как знаете, Вам виднее".

11 марта решение было принято, в том числе и в отношении меня. Узнав о нем, Яковлев сказал мне в разговоре по телефону: "Рад, что не у меня одного такая ответственность. Ты выбрал дерево для себя, ведь в первую очередь будут вешать тех, кто рядом?" — спросил он. "Это не моя забота", — был мой ответ.

Вся эта история отнюдь не укрепила товарищеские отношения в ближайшем президентском окружении, что было так важно в тот момент. Конечно, всем нам надо было подняться над этими вопросами, хотя и болезненными, но рутинными. Мне, по-видимому, следовало занять более жесткую позицию в вопросе манипулирования должностями.

Негативно, не скрывая этого, воспринял ликвидацию Президентского Совета Шаталин. В сочетании с отказом Президента безоговорочно принять программу "500 дней" это толкнуло академика на путь демонстративных шагов и резких заявлений. Порой они носили демагогический и открыто антипрезидентский характер, хотя и сопровождались постоянными заявлениями о том, что он высоко ценит Горбачева и готов с ним сотрудничать.

В свое время я был причастен к привлечению Станислава Сергеевича к работе в президентских структурах, вначале неофициально, затем и в качестве члена Президентского Совета. Хорошо зная его научные работы, считал и считаю его талантливым ученым и яркой, своеобразной личностью, немало сделавшим для становления в стране оригинального и плодотворного направления научной мысли — экономико-математической школы. Наши политикоэкономические воззрения были близки, хотя лично мы были знакомы не так давно — с конца 70-х годов. Долгое время Шаталин не признавался официальными кругами и даже подвергался гонениям.

Высшим своим достижением он считал участие в создании программы "500 дней", всерьез предлагал себя для реализации этой программы в качестве руководителя правительства. Для человека эмоционального непризнание программы оказалось трудно переносимым. Со своей стороны я прилагал все усилия к тому, чтобы удержать его в команде Президента, способствовать достижению взаимопонимания, недопущению резких движений и демаршей. А когда они все-таки произошли (заявление о несогласии с Президентом, поддержка требований о его отставке, выход из партии), я прямо высказал академику свою оценку таких шагов, как неоправданных и опрометчивых. Впрочем, возможности для профессиональных контактов и сотрудничества оставались открытыми.

Почти одновременно по своей инициативе ушел из аппарата Президента и Петраков, мотивируя это тем, что его взгляды по экономическим вопросам расходятся с позициями Президента. Правда, эта отставка не сопровождалась громкими заявлениями и эффектами.

К началу марта Президент завершил формирование Совета Безопасности. По Конституции он должен был согласовать кандидатуры его членов в Верховном Совете СССР. Верховный Совет без затруднений дал свое согласие на назначение в этом качестве Премьер-министра и членов Кабинета. С некоторой заминкой Совет согласился с кандидатурой Бакатина, при втором заходе прошел и Примаков, Болдин вновь оказался за чертой. "Это они напрасно" — прокомментировал Болдин случившееся, и я уловил чуть скрытую, глухую угрозу: ведь он оставался руководителем аппарата Президента.

 

Кризис начала 1991 и новоогаревский процесс

Наступление 1991 года не предвещало ничего хорошего. Оно было ознаменовано вспышкой бюджетной войны между союзным центром и российскими властями, фактическим обескровливанием союзного бюджета после того, как российское руководство приняло одностороннее решение о сокращении отчислений в него на 100 миллиардов рублей.

Уже в первые месяцы перестали выполняться соглашения между республиками по вопросам бюджета, продовольственного снабжения, межреспубликанским поставкам. Народнохозяйственные связи, особенно межреспубликанские, оказались в состоянии глубокого расстройства. В ожидании реформы цен, которая в силу разных причин откладывалась и состоялась лишь в апреле, была полностью дезорганизована торговля продовольственными и промышленными товарами.

Началось резкое, на грани обвального, падение производства, сопоставимое по темпам с началом великой депрессии на Западе в 1929 году. За январь-февраль по сравнению с соответствующим периодом предыдущего года произведенный национальный доход упал почти на 10 процентов. Денежные же доходы населения за то же время возросли на 19 процентов.

По стране прокатилась волна забастовочного движения, широких политических выступлений. Она охватила значительную часть шахт Кузбасса, частично перекинулась в Донбасс и на Воркуту. Но на сей раз на первый план были выдвинуты политические требования, и прежде всего об отставке Президента. В таком духе шахтеров настраивали московские визитеры, в том числе из числа народных депутатов.

В ночь с 12 на 13 января разыгралась драма в Вильнюсе, закончившаяся осадой парламента и захватом военными телецентра, гибелью людей. Непосредственной причиной этого явилось образование так называемого "Комитета национального спасения", который при поддержке вильнюсского военного гарнизона предпринял попытку свергнуть правительство республики, объявившей о своем выходе из состава Союза, и вернуть ее таким образом в рамки Союза ССР.

Конфликт в Вильнюсе надо рассматривать во всем контексте развития обстановки в Литве. Да и не только в Литве. Нельзя не учитывать доведенную до крайности тревогу тех, кто остро переживал за свою судьбу в связи с решением литовского руководства о немедленном выходе из СССР. На их настроениях играли приверженцы жестких мер по отношению к новым литовским властям.

В дальнейшем, правда, накал страстей там постепенно спал, "Комитет национального спасения", так и оставшийся анонимным, прекратил свою деятельность, военные части разведены по местам, хотя телецентр до конца августа оставался под их контролем.

События в Вильнюсе вызвали волну возмущения в демократических кругах, как попытка силой сломить движение за независимость. Приписывалась она центральным властям в Москве и даже Президенту СССР. Но критика Президента — не менее ожесточенная — шла и с другой стороны за то, что от Прибалтики он, дескать, отступился, не ввел президентское правление, свалил всю вину на армию. И в дальнейшем январские события в Литве оставались предметом острой дискуссии, различного рода домыслов, вроде того, что это была репетиция августовского путча.

Я не располагаю информацией, чтобы утверждать или отрицать причастность московских военных инстанций к событиям в Вильнюсе, но знаю, что Президент не имел к ним отношения. В любом случае действия так называемого "Комитета национального спасения" и военных руководителей в Вильнюсе были незаконными. Они привели к обратному результату — к сужению или даже к полной утрате возможности конституционного решения литовской проблемы, к укреплению позиций реакционного крыла национально-патриотических сил в республике. Угроза вмешательства военных, продемонстрированная в Вильнюсе, не оказала сдерживающего влияния на позиции руководства и в других прибалтийских республиках. Обстановка в этом районе приобрела еще более взрывоопасный характер.

Общественность страны с большим вниманием следила за первыми шагами нового Кабинета Министров и его руководителя. Бурную реакцию вызвал предпринятый по инициативе правительства обмен крупных купюр, который не принес сколько-нибудь заметного экономического эффекта, но взбудоражил публику, породил слухи о неизбежности большой денежной реформы.

Крайне неуклюжим, конфузным оказалось утверждение Павлова в интервью газете «Труд» с ее 20-миллионным тиражом о, якобы, имевшем место заговоре западных банков осуществить денежную интервенцию в СССР с намеком на то, что операция по обмену купюр была необходима для нейтрализации ее последствий. Эта история мгновенно облетела все западные информационные агентства и газеты. Удастся ли после этого Павлову восстановить свое реноме в западном мире и особенно в финансовых кругах?

Кульминационным моментом политического кризиса в стране явилось заявление Ельцина, в котором он, не стесняясь в выражениях, дал негативную оценку политике Горбачева и его практической деятельности, потребовал отставки Президента СССР и передачи власти Совету Федерации.

Непросто даже сейчас комментировать этот шаг. Могли, конечно, здесь повлиять и общее состояние дел в России, и неблагоприятно складывающаяся для Ельцина обстановка в парламенте, и нетерпение: ведь к тому времени не оправдалось ни одно из его предсказаний и заявлений о предельных сроках пребывания Горбачева у власти. Но, вместе с тем, трудно представить себе, что это был шаг спонтанный, эмоциональный, а не продуманный и взвешенный. Заявление не оставляло сомнений в том, что компромиссы, тактические маневры отодвигаются в сторону, Президенту СССР объявлена открытая война.

К сожалению, в антипрезидентскую кампанию оказались втянутыми и некоторые представители интеллигенции, в том числе сотрудничавшие ранее с Президентом. Впрочем, реакция на ультиматум Ельцина была далеко не однозначной. На некоторых, напротив, он произвел удручающее впечатление, вызвал тревогу за дальнейшее развитие событий. В те дни я встречался с Николаем Шмелевым, который весьма критически отозвался о конфронта-ционном характере этого шага, не скрывал своего мнения и в печати.

Многие российские депутаты требовали разъяснений, кто поручал Председателю Верховного Совета Федерации выступать с такой декларацией и с такими требованиями.

Сколько-нибудь широкой кампании за отставку Президента вызвать в стране не удалось. Это требование не поддержал ни один высший государственный орган в республиках. Не была подхвачена и забастовочная волна. Более того, постепенно стала возникать обратная реакция на забастовку шахтеров, особенно в металлургии, оставшейся без кокса, в сельском хозяйстве и других отраслях.

Горбачев не терял времени. По его инициативе 17 марта проводился Всесоюзный референдум. Подавляющее большинство граждан РСФСР и других республик, где он проходил, высказалось за сохранение обновленного Союза ССР. Итоги референдума явились сильной поддержкой политики Президента СССР по вопросу, который логикой событий все более становился главным и определяющим. В России, на Украине, в Москве, Ленинграде гражданам было предложено ответить и на дополнительные вопросы. Большинство россиян высказалось за учреждение поста Президента РСФСР, москвичи и ленинградцы — за введение постов мэров этих городов. Все это отражало реальное состояние общественных настроений, его сложность и неоднозначность.

Противоборство продолжалось. Фракция "Коммунисты России" поставила вопрос о созыве чрезвычайного съезда народных депутатов РСФСР с отчетом Председателя и постановкой вопроса о вотуме доверия ему. Но, в конце концов, дело ограничилось приближением сроков проведения очередного съезда с обсуждением положения в России и деятельности его руководства. Съезд был созван 28 марта.

Представители "Демократической России" и сторонники Ельцина решили накануне открытия съезда провести массовую акцию в Москве. Моссовет подтвердил свое разрешение на проведение митинга на Манежной площади и отказался выполнять Указ Президента СССР и постановление Верховного Совета СССР о проведении митинга за пределами исторического центра Москвы. Моссовет был поддержан Верховным Советом РСФСР. Наступила настоящая "война законов" и испытание нервов. А наутро оказалось, что в центре города размещено значительное количество сил МВД, автомобилей, установлены водометы, перекрыты улицы, усилен пропускной режим, в том числе на пути депутатов в Кремль. Возникла довольно острая и напряженная обстановка.

Вечером я был у Горбачева. По поступившей к нему информации, на Арбатской площади, на площади Маяковского, а также на Пушкинской собралось, по оценкам МВД, примерно 50 тысяч человек. Прошли митинги. Примерно с 20 часов люди начали довольно быстро расходиться. Ничего чрезвычайного не произошло, никакой опасности для конституционного правопорядка не возникло. Наводнение Москвы вооруженными силами оказалось мерой излишней и неоправданной, вызвало серьезное недовольство и даже возмущение москвичей, настоящую бурю на Съезде народных депутатов РСФСР. На следующий день улицы и площади города от воинских частей освободились.

Попытка оказать давление на российских депутатов с помощью военных возымела обратное действие, помогла российскому руководству направить работу съезда по своему руслу. Впрочем, и позиции Председателя Верховного Совета РСФСР, изложенные им в докладе, выглядели совсем иначе, чем в его Заявлении от 19 февраля. Конфронтационных формулировок и требований не выдвигалось, воспроизводились многие политические и экономические предложения, близкие к тем, которых придерживалось и руководство страны. Например, о "скорейшем подписании Договора о Союзе Суверенных Государств как федеративного, добровольного и равноправного объединения". В докладе говорилось о "немедленном создании коалиционного правительства народного доверия и национального согласия", но оно подано не как ультимативное требование, а как одно из политических условий. Вновь прозвучало предложение о диалоге, сотрудничестве с центром.

Сделав явные подвижки в сторону реализма, Ельцин обезоружил своих оппонентов, ослабил их критический запал. В конечном счете Полозков заявил, что фракция "Коммунисты России" выступает за сохранение российского руководства в прежнем составе. У «демократов» это вызвало иронию, а у ортодоксальных коммунистов — недоумение. Так или иначе замыслы противостоящих Ельцину сил были сорваны.

Более того, Ельцин решил перейти в наступление: вместо традиционного заключения после обсуждения своего доклада он неожиданно огласил Декларацию с требованием предоставления ему до избрания Президента РСФСР дополнительных полномочий, и оппоненты оказались застигнутыми врасплох, не смогли не то чтобы сделать, но и сказать что-то внятное. В форсированные сроки решено провести выборы Президента России — уже 12 июня.

Таким образом, острейший политический кризис начала 1991 года не удавалось разрешить ни атакой Ельцина на союзный центр (она захлебнулась), ни наступлением на Ельцина в российском парламенте, окончившимся полной неудачей. Следует при этом иметь в виду, что действия фракции "Коммунисты России" в парламенте контролировались правоконсервативным руководством Компартии России и далеко не были адекватными позициям Горбачева.

Возникло своего рода равновесное противостояние, ни одна из противоборствующих сторон не располагала достаточными силами, чтобы осуществить свой курс, свою программу разрешения острейших проблем в экономике, в межнациональных отношениях, в укреплении власти. Сама логика событий поставила вопрос о поисках подвижек и компромиссов.

Чувствуя ослабление поддержки со стороны партии, а также определенный поворот в общественных настроениях не в его пользу, Горбачев все больше задумывался над проблемой политической базы для дальнейшего продвижения страны по пути демократических преобразований. Его внимание привлекла идея центризма, которая спонтанно вырастала из глубины общества. По моей просьбе свои соображения на эту тему подготовили для Президента заместитель главного редактора журнала «Коммунист» Лацис, главный редактор журнала «Диалог» Попов, и. о. директора Института марксизма-ленинизма Горшков. В таком же духе с акцентом на идею государственности состоялся разговор с Ципко, который в свою очередь имел обмен мнениями по этим вопросам со Станкевичем. В контакте с Шахназаровым мы подготовили соответствующие разработки для Президента, и он реализовал их в порядке постановки вопроса на встрече с белорусскими учеными во время пребывания в Минске. Эта работа была своего рода теоретико-идеологической прелюдией к новоогаревскому процессу.

В начале апреля на заседании Совета Безопасности при обсуждении политической ситуации в стране и предложения оппозиции по "круглому столу" впервые, насколько помню, прозвучала мысль о выработке программы действий Президента СССР совместно с руководителями республик, выступающих за сохранение обновленного Союза, включая, разумеется, и Россию. Пусть это будут не все республики, а только «девятка», но нужна доверительная и узкая встреча Президента с государственными руководителями этих республик. Такая встреча была намечена на середину апреля, а 24–25 апреля должен был состояться Пленум ЦК КПСС.

В разговоре со мной Горбачев подчеркивал дилемму: или пойти на серьезное соглашение и подвижки с «девяткой», но тогда это может быть встречено в штыки на Пленуме ЦК, или, наоборот, проводить более жесткую линию с руководителями республик, но получить поддержку на Пленуме ЦК. Я высказался за то, чтобы повести активный диалог с российским руководством и с «девяткой» в целом, выработать совместную программу национального спасения, тем более, что непреодолимых разночтений, если брать существо вопросов, например, в экономической области, а не идеологические интерпретации, нет. С ней пойти на Пленум ЦК, вынудив критиков и слева и справа публично определить свою позицию. Конечно же, партию и поддержку с ее стороны надо постараться сохранить, иначе вас «демократы» проглотят и выплюнут, но сохранить именно на основе общенациональной программы обновления и спасения страны.

Горбачев попросил меня вместе с Шахназаровым продумать платформу для проведения совещания «девятки», имея в виду возможность принятия какого-то итогового документа. Он сообщил мне, не раскрывая существа вопроса, что Яковлев написал большую записку с анализом ситуации и со своими предложениями.

Встреча "1 + 9", положившая начало новоогаревскому процессу, произошла 23 апреля.

Еще поздно вечером стали доходить неофициальные сообщения о достигнутом поистине поворотном шаге. На следующий день в печати было опубликовано Совместное заявление Президента СССР и руководителей девяти республик о безотлагательных мерах по стабилизации обстановки в стране и преодолению кризиса.

Я не был в тот раз в Ново-Огареве, но из рассказов коллег и из того, что говорил Горбачев, стало известно, что заседали с небольшими перерывами девять часов, причем в узком составе только первых руководителей. Шел трудный, но конструктивный диалог, в ходе которого вырабатывались взаимоприемлемые оценки, выводы и формулировки.

Конечно, в Заявлении нашли отражение взаимные уступки и компромиссы, без них оно вообще не могло быть принято. Но в целом, это принципиальное соглашение, открывшее новую полосу в политике и практических действиях на основе широкого социального и межнационального консенсуса. В обстановке острейшего противоборства, экономических неурядиц, социальных и межрегиональных конфликтов появился свет в конце туннеля, надежда на то, что дальнейшее развитие ситуации будет направлено в конструктивное русло.

Президент СССР и руководители республик признали необходимым повсеместное восстановление конституционного порядка в стране, пришли к выводу о необходимости скорейшего заключения нового договора между республиками, объявившими себя вслед за Россией суверенными государствами, с учетом состоявшегося в марте референдума с тем, чтобы в течение шести месяцев после этого принять новую Конституцию и на этой основе провести выборы новых органов Союза. Подчеркнута недопустимость какой-либо дискриминации граждан по национальному признаку.

Чрезвычайно важно подтверждение главами республик экономических соглашений на текущий год, необходимости совместного проведения антикризисных мер, первоочередного обеспечения населения продуктами питания. Осуждены любые подстрекательства к неповиновению, забастовкам, призывы к свержению законных ор-, ганов власти. Последнее было особенно важным с учетом еще совсем недавних требований об отставке Президента СССР.

Апрельское соглашение, открывшее новоогаревский процесс, явилось победой здравомыслия, отразило назревшую в стране потребность общественного согласия во имя национального спасения. Это был, по сути дела, ответ на идею "круглого стола" с участием различных общественно-политических сил. Горбачев, как политик, показал свое умение реагировать на ситуацию в стране, учитывать общественные настроения.

Позицию Ельцина тоже можно понять. Его февральский призыв к отставке Горбачева не получил поддержки. Стало очевидно, что линия на обострение конфронтации и углубление раскола не принесет успеха. А ведь Ельцин шел навстречу президентским выборам… У него было единственно правильное и разумное решение — поддержать идею создания нового эффективного механизма согласованных действий.

Весьма показательно, что в среде оппозиции не было единодушия в оценке новоогаревского соглашения. Кое-кто из крайних радикалов открыто критиковали Ельцина за то, что он подписал Заявление и тем самым чуть ли не предал их и бастующих шахтеров. Но Ельцин на сей раз внял не этим людям, а голосу разума. В обществе же новоога-ревское соглашение было встречено со вздохом облегчения. Но что последует за ним — наступит ли разрядка политической напряженности, не постигнет ли это Заявление плачевная судьба многих других деклараций и заявлений, принимавшихся в последнее время?

Действенность Соглашения была подтверждена в тот же день. К исходу его стало ясно, что назначенная профсоюзами России предупредительная забастовка не имела успеха. В Москве лишь в отдельных цехах прошли митинги в обеденные перерывы, остановок производства практически не было. Да и по стране картина примерно такая же. Забастовка шахтеров Кузбасса продолжалась, но и там наметился спад. А после поездки туда Ельцина в начале мая постепенно все шахты, одна за другой, возобновили работу.

В дальнейшем в рамках новоогаревского процесса рассматривались все основные проблемы общественно-политического и экономического развития страны и главная из них — это выработка нового Союзного договора, вплоть до той ее редакции, которая должна быть подписана 20 августа.

Через день после подписания новоогаревского соглашения открылся объединенный Пленум ЦК и ЦКК КПСС. Обсуждение, вынесенного на Пленум вопроса о положении в стране и путях вывода экономики из кризиса, началось развернутым выступлением Горбачева, которое опиралось на новогаревское Заявление и задало первоначальный тон прениям.

Но этого хватило лишь на первый день. Следующий день отмечен массированной атакой на руководство. Уверен, что она была не спонтанной, а организованной. Началось все с выступления Полозкова, а затем критика Горбачева приобрела разнузданный характер. Предел терпению наступил во время речи секретаря Кемеровского обкома партии. Горбачев подал реплику: "Хватит. После вашего выступления я выскажусь по этому вопросу. Он вышел на трибуну и внешне спокойно произнес буквально несколько фраз, наполненных глубоким внутренним напряжением, смысл которых сводился к тому, что в обстановке такого отношения к Генеральному секретарю он не может дальше выполнять эти функции. Поэтому он предлагает прекратить прения и заявляет об отставке.

Зал оказался в состоянии оцепенения. Объявляется перерыв. Стали собираться группами — где-то военные, где-то по республикам и областям. Подошел Биккенин, поблизости оказался Вольский. Я к нему: "Что будем делать, промышленная партия?"

Минут через 10 зашел в комнату президиума. Там собрались члены Политбюро и секретари. Был и Горбачев.

Кто-то стал уговаривать Генсека отказаться от заявления. Но он стоял на своем, заметив при этом, что и в составе Политбюро нет единой позиции: "В таких условиях работать нельзя, и я настаиваю на том, чтобы заявление об отставке было рассмотрено".

Большинство высказалось за то, чтобы обсуждение не развертывать, а в отношении голосования мнения разошлись. Генсек заявил: "Я высказал свою позицию, а вы тут решайте", — и удалился. Началось вроде бы официальное заседание Политбюро под руководством Ивашко. Я, естественно, вышел (в это время я не занимал какого-либо поста в партии, а в работе Пленума принимал участие как народный депутат от КПСС) и лишь потом узнал, что приняли "соломоново решение" — поставить на голосование вопрос не о самом вотуме доверия Генсеку, а о том — обсуждать этот вопрос или снять его.

В кулуарах Пленума все бурлило. Более 70 членов ЦК поставили свои подписи под заявлением, составленным Вольским, в котором высказывалось категорическое возражение против отставки Генсека, констатировалось, что ЦК в данном составе не в состоянии руководить партией и выдвигалось требование о созыве нового съезда партии. Я уверен, что подписей под заявлением оказалось бы значительно больше, если бы все знали о нем.

Заявление не было оглашено на Пленуме, поскольку сразу же после окончания перерыва проголосовали предложение Политбюро о снятии вопроса об отставке Генсека с обсуждения. Оно было принято подавляющим большинством при 13-ти, по-моему, воздержавшихся. Знакомая ситуация — шумная критика, а при голосовании — в кусты.

Разгулялись страсти вокруг вопроса о Шаталине. Незадолго до этого он сам заявил о выходе из партии. Я не одобрял этого его шага, хотя понимал, что у Шаталина после его заявлений другого выхода не оставалось. Предмета для обсуждения на Пленуме не существовало: надо было просто принять решение о его выводе из состава ЦК, как выбывшего из партии. Тем не менее правоверные партийцы настаивали на исключении Шаталина из КПСС. Это было бы хорошей услугой для критиков партии и ничего, кроме злой усмешки и иронии, не могло вызвать. С большим трудом и не без вмешательства Горбачева удалось этого избежать.

Апрельский Пленум ЦК показал, что внутренние противоречия в партии достигли такой остроты, что размежевание становится не только неизбежным, но теперь уже и необходимым. С учетом новоогаревского процесса появилась надежда на то, что можно добиться привлечения на сторону реформаторов значительного, а может быть, даже и основного массива партии.

К этому времени относятся попытки организации реформаторских сил: образование в парламенте РСФСР фракции "Коммунисты России за демократию" во главе с Руцким, создание "Движение демократических реформ" во главе с Яковлевым и Шеварднадзе.

Мое отношение к этим инициативам было неоднозначным. Понимая их мотивы, связанные с неудовлетворенностью обстановкой в партии, засильем в ее многих структурах консервативных сил, я в то же время считал, что не надо уходить из партии, "убегать от Полозкова", а вести работу внутри не за завоевание и утверждение большинства партийных масс на реформаторских позициях. Тогда раскол партии не будет выливаться в создание небольших и далеких от народа группировок, обреченных на незавидное существование, а, наоборот, приведет к отторжению от нее крайних, прежде всего, правоконсервативных сил.

В связи с этим, по-новому встал вопрос о начатой еще несколько месяцев тому назад работе над новой Программой партии.

Мое отношение к работе над новой Программой партии было сдержанным, если не отрицательным (я был избран на съезде членом Программной комиссии). Ведь совсем недавно, на XXVIII съезде КПСС, принято реформаторское по своему духу Программное заявление. Но теперь с учетом того, что в повестку дня встал вопрос о идейно-политическом размежевании в партии, работа над Программой, напротив, приобретала принципиальное значение. Она могла и должна была стать критерием разделения партии на реформаторов и фундаменталистов.

Обсуждение проекта Программы на заседании Программной комиссии состоялось 28 июня. А еще через месяц, 23–24 июля, его обсудили на Пленуме Центрального комитета партии. Это был последний Пленум ЦК КПСС. На нем, пожалуй, было меньше развязной критики в адрес Генсека и Президента: все понимали, что раскол и размежевание не за горами. Явную заявку на лидерство в традиционном крыле партии сделал в своем выступлении Лукьянов.

К тому же незадолго до Пленума опубликованный Указ Президента Российской Федерации о прекращении деятельности организационных структур политических партий и массовых общественных движений в госорганах, учреждениях и организациях Российской Федерации по-видимому, стимулировал некое «сплочение» партии перед лицом нависшей угрозы…

В сфере внешних сношений новоогаревский процесс тесно корреспондировался с участием Горбачева в лондонской встрече руководителей семи развитых стран мира. Примерно к середине мая 1991 года у большинства этих стран сложилось намерение пригласить Горбачева в Лондон. Колебался лишь Буш.

Президент поручил мне с привлечением ведущих ученых и специалистов вникнуть в проблематику возможной встречи с «семеркой», мобилизовать имеющиеся наработки, продумать весь комплекс вопросов от политико-философского обоснования вхождение СССР в мировое хозяйство до конкретных предложений на этот счет.

К подготовке встречи были привлечены видные ученые Абалкин, Аганбегян, Ситарян, Яременко, Мартынов, Кокошин, председатель Внешэкономбанка Московский, заместитель министра иностранных дел Обминский, руководящие работники экономических министерств и ведомств, специалисты. В нашем распоряжении были разработки Явлинского и Аллисона "Согласие на шанс", Европейского банка реконструкции и развития. Брукингского института (США), Института экономических исследований (Германия), Королевского института международный отношений и других исследовательских центров. Каждый из этих материалов имел свои достоинства, но ни один в полной мере не отвечал стоящей перед нами задаче. Регулярно в Волынское-II, где шла работа, приезжал Горбачев, как правило, вместе с Павловым и Щербаковым, а иногда и Примаковым.

Менее чем за месяц была подготовлена развернутая концепция вхождения страны в мировое экономическое сообщество, а на ее основе — послание Горбачева главам «семерки» с содержательными приложениями, а также устное его выступление на встрече. "Это — фантастическое письмо — заявил Буш на встрече с журналистами, получив послание, — хотя у США существуют некоторые разногласия с отдельными пассажами этого документа".

Горбачев счел необходимым согласовать основные идеи с руководителями республик. Встреча в Ново-Огареве по этому вопросу состоялась в обстановке полного взаимопонимания. Президенту был дан мандат на осуществление его концепции.

В Лондоне Горбачев побеседовал отдельно со всеми лидерами. Что касается основной встречи во дворце «Ланкас-терхауз», то она, по оценке всех ее участников, прошла весьма успешно. Основные выводы из встречи ее хозяин — Дж. Мейджор — сформулировал на пресс-конференции в виде шести пунктов. По сути дела, это было неформальное коммюнике.

Лондонская встреча, как и предполагалось, не дала нам каких-то непосредственных экономических выгод, но она ясно прочертила перспективу экономических отношений с Западом, стала поворотным пунктом вхождения СССР в систему мировых экономических и финансовых структур и институтов.

Должен заметить, что в дальнейшем обсуждения и переговоры с Западом в основном не выходили из того круга идей и тех параметров экономической помощи, которые были обозначены в Лондоне.

В конце июля я ушел в отпуск и уехал с супругой в Крым, в санаторий Нижняя Ореанда близ Ялты. Конец лета 1991 г. выдался погожим. Изумительная черноморская вода, прозрачный крымский воздух, ежедневные трехкилометровые заплывы, прогулки в горы — все это настраивало на благодушный лад.

По сложившейся привычке занимался во время отпуска своими научно-литературными делами, обдумывал и взвешивал проблемы, вытекающие из глубокого кризиса экономической теории, необходимости выработки совершенно новых подходов, свободных от догматических представлений. Готовил доклад по этим вопросам, с которым собирался выступить в Институте экономики. Но внутреннее беспокойство и тревога за то, что происходит в стране, не покидали ни на день, ни на час.

В первый же день я позвонил Михаилу Сергеевичу в Москву, чтобы поделиться с ним своими тревогами и соображениями, особенно в связи с практическим отсутствием реакции со стороны партийных и общественных организаций на Указ Ельцина.

Горбачева на даче не оказалось. Сказали, что он в Ново-Огареве. Попросил соединить с ним, когда он будет на обратном пути в машине. Звонок раздался в 1.30 ночи. Михаил Сергеевич сообщил, что провел в Ново-Огареве откровенный, нелегкий разговор с Ельциным и Назарбаевым, прежде всего о том, как действовать после подписания Союзного Договора.

В разговоре затрагивался и Указ о департизации. Ельцин заверил, что никаких насильственных действий в связи с этим Указом предприниматься не будет, поэтому надобности в каких-то новых шагах со стороны Президента СССР нет. "А в общем надо уходить в отпуск…, - добавил Михаил Сергеевич. — Вероятно 4 или 5 августа. Там увидимся".

Дважды или трижды Горбачев звонил мне уже из Фороса. Один из разговоров был навеян его работой над статьей об исторических судьбах перестройки. В своих рассуждениях он вновь и вновь возвращался к сути начатого нами обновления общества, его смыслу и критериях: следует ли нам опасаться обвинений в социал-демократизме и отмежевываться от них и т. д. Моя позиция по этим вопросам: сейчас важно не размахивать жупелами, не пугать и не пугаться, отдать приоритет прагматическому подходу, социально-экономической эффективности тех или иных форм общественной жизни. В то же время следует четко и определенно отмежеваться от тех, кто тянет к дикому, необузданному капитализму. Ведь это пройденный этап. Наиболее плодотворна идея движения общества разными путями к новой цивилизации. Именно она дает теоретическое и политическое объяснение перестройки и должна быть центральной в новой Программе партии.

Соглашаясь с этим, Горбачев напомнил, что эта идея по существу уже сформулирована нами перед мировой общественностью. Он просил меня "поводить пером", чтобы потом свести все эти сюжеты, сказал, что пришлет материалы к статье, над которыми работает и Черняев. "А в Москве нас ждут важнейшие дела. На 20 августа намечено подписание Союзного договора, а на 21 августа — заседание Совета Безопасности с обсуждением наиболее острых текущих проблем — продовольствия, топлива, финансов".

Разговор зашел и об интервью Яковлева в связи с его заявлением об уходе из президентских структур и намерением ЦКК рассмотреть вопрос о его пребывании в партии. Надо сказать, что в течение последнего времени мои контакты с Яковлевым стали как-то незаметно и постепенно ослабевать и сходить на нет. Я не одобрял его уход от Президента и намерения порвать с партией, независимо от того, какие для этого были причины и побудительные мотивы. Об этом я и раньше говорил ему не раз. Вместе с тем с моей точки зрения, были совершенно неуместными, более того, вызывающими попытки со стороны ЦКК привлечь Яковлева к партийной ответственности, тем более в преддверии неизбежного размежевания в партии. Горбачев не стал вдаваться в обсуждение этого вопроса, я почувствовал, что для него он неприятен и даже болезненен.

Последний мой телефонный разговор с Горбачевым перед форосским заточением был 13 августа. Накануне состоялось заседание Кабинета Министров, на котором возникла конфликтная ситуация с представителями российского руководства по тем неотложным вопросам (продовольствие, топливо, финансы), по которым, кажется, раннее была достигнута принципиальная договоренность. Президент пребывал в состоянии серьезной озабоченности и, я бы сказал, возбужденности из-за того, что хрупкое согласие, достигнутое перед его отпуском, дает трещину.

Возвращаясь сегодня мысленно к тому разговору, я не исключаю того, что конфликт на заседании Кабинета Министров возник из-за попытки Павлова уже тогда провести пробу сил в смысле применения жесткой линии.

В воздухе пахло грозой, но мало кто предполагал, что она разразится столь быстро.