Август 91-го. — Кто кого предал. — Борьба за спасение Союза не приносит успеха. — Отставка Президента.

 

Август 91-го

Еще накануне, в воскресенье, ничто не предвещало беды. Весть о грозных событиях в Москве до меня дошла рано утром 19 августа на берегу моря. Бросился в свой номер к телефонам, но они молчали. Телефоны (спецсвязь и городской), оказывается, у меня отключили еще с вечера, но в воскресенье это просто не было замечено.

В санатории в это время проводил свой отпуск председатель Крымского рессовета Багров, Я — к нему. Но тот тоже толком ничего не знал, ибо был отрезан от правительственной связи, как и Главком Военно-Морского Флота адмирал Чернавин, находившийся в том же санатории. Багров в этот момент ждал машину, чтобы ехать в Симферополь.

Мое решение было ясно и определенно — как можно быстрее попасть в Москву, тем более, что, как сообщил Багров, прошедшей ночью со специального аэропорта Бельбек вылетели один или два самолета. Сразу же возникло опасение, что Горбачева не только отстранили от власти, но и вывезли из Фороса. Я настоятельно попросил Багрова по прибытии в Симферополь принять все меры для того, чтобы сегодня же отправить меня в Москву, может быть, поездом, ибо это в какой-то мере обеспечивает анонимность отъезда. Поддерживать связь договорились через главврача санатория, у которого городской телефон работал.

Попытался связаться с «Южным», где в это время находились Примаков и Шахназаров. Ответил лишь один телефон — в регистратуре. Попросил найти Примакова, чтобы он перезвонил мне тоже через регистратуру. Минут через десять позвали к телефону. Примаков, естественно, ничего нового сообщить не мог, за исключением того, что накануне днем у Горбачева был обычный телефонный разговор с Шахназаровым, значит, версия о болезни Горбачева — вымысел. Связи с Президентом никакой, да и со всем миром тоже, поскольку в «Южном» все телефоны, кроме одного, отключены. Решение у Примакова, как и у меня, — как можно скорее отправиться в Москву.

Настроения среди публики в санатории самые тревожные. Обращаются с расспросами ко мне, но я ничего не могу сказать, кроме того, что это какая-то безрассудная авантюра.

Где-то в четвертом часу через главного врача санатория поступил сигнал, что, кажется, можно улететь самолетом. Чемоданы были уже давно собраны, машина стояла, и через два часа мы с супругой были в Симферополе. В аэропорту встретились с Примаковым и Лучинским, а в самолете с нами летели также Биккенин и Дегтярев. Настроение у всех тяжелое, хуже некуда. Хотя почти ничего не было известно, но ясно — версия о недееспособности Президента прикрывает его насильственное отстранение от власти, над ним нависла серьезная опасность. Поразило более всего то, что за этими антиконституционными действиями стоят подписи известных и довольно близких Президенту людей.

Я был готов ко всему, ожидая каких-то акций и в санатории, и особенно в пути, но все вроде складывалось благополучно. Были опасения, как встретят у трапа во Внукове. Но и тут, как обычно, около депутатской стояли машины, вызванные по нашей просьбе. Будто ничего не произошло. Поразили улицы и площади Москвы, набитые вооруженными людьми и военной техникой.

Приехав домой, я был немало удивлен, узнав, что связь, в том числе и правительственная, работает. Решил прежде всего связаться с Болдиным. Вначале позвонил по его служебному телефону. Ответили, что Валерия Ивановича на месте нет.

— Где он?

— Болен, в ЦКБ.

— Дайте номер телефона.

Пауза. Переспросили, кто говорит, и назвали телефон.

Разговор с Болдиным в больнице около 23-х часов был кратким: по телефону такие вещи обсуждать рискованно. На мой вопрос, что произошло, что вы тут натворили, ответ был такой: "Ты не все знаешь. Завтра я буду на работе, и мы можем встретиться".

Прослушав вечером все официальные сообщения, я еще и еще раз раздумывал о случившемся. В этих сообщениях масса противоречий и несообразностей, которые не могут остаться незамеченными. Если Горбачев не может исполнять обязанности Президента, то почему он сам не заявил об этом? Если болезнь настолько серьезна, что он не в состоянии ни сказать, ни написать хотя бы несколько слов, то почему нет заключения о характере болезни? Зачем прервана его связь с внешним миром? Почему Заявление советского руководства подписывают три лица — Янаев, Павлов и Бакланов? Почему именно они объявляют о создании ГКЧП? В постановлении N 1 этого комитета говорится об учете всех ресурсов продовольствия, об уборке урожая, об ускорении жилищного строительства, но что же мешало Кабинету Министров делать это раньше? И т. д. и т. п.

Не скрою, что уже в первый день в разговорах с некоторыми людьми пришлось столкнуться с подозрением, а не согласовано ли все это с самим Горбачевым? Иными словами, не является ли сам Горбачев участником заговора, предоставляя другим выполнить "черную работу", а самому воспользовив ее результатами? Потом такого рода подозрения не раз фигурировали в печати и даже в заявлениях некоторых видных деятелей, в том числе близких Горбачеву. И для себя, и в разговорах с другими я решительно отвергал такой вариант. Он не согласуется с логикой событий и, главное, с характером и убеждениями самого Горбачева. Его просто надо знать.

На следующий день, 20 августа, как обычно делал, вызвал машину и направился в Кремль. У Боровицких ворот стояло несколько тяжелых танков и мощная бульдозерная установка для развала баррикад. Кремль был набит военными машинами и бронетранспортерами. Опасение, что не пустят в Кремль и в президентское здание, не оправдалось: лишь на въезде усиленная охрана и более тщательная процедура узнавания. Взял ключ в комендатуре, открыл свой пустой кабинет (мои сотрудники в это время находились в отпуске). Связь, как и дома, в порядке, но на всякий случай, "в целях конспирации", звонил не по своему аппарату АТС-1, а из смежного кабинета. Как условились, сделал звонок Болдину, но он, как ответили, на совещании. Какое может быть совещание? С кем?

Связался с Примаковым, а затем и спустился к нему на второй этаж. Там собрались Бакатин, Вольский и Ярин. Все были единого мнения — налицо заговор группы лиц, ими предприняты антиконституционные действия, ввод в Москву танков и вооруженных сил носит провокационный характер, создает реальную угрозу кровопролития, а жизнь Президента в опасности. В этом духе подготовлено Заявление Примакова и Бакатина, как членов Совета Безопасности. По моему предложению в него добавлены два требования — о гарантиях личной неприкосновенности Горбачева и предоставлении ему возможности выступить в средствах массовой информации. Сошлись на том, что нужны усилия, чтобы прекратить военное вмешательство, освободить Президента, потребовать его личного присутствия на заседании Верховного Совета.

Между тем, в Москве вокруг Белого дома развертывается массовое движение против путча, строятся баррикады. Активно действует Ельцин: выпускает обращения и указы. Состоялся мощный митинг, собравший более 100 тысяч человек. Был митинг и у Моссовета, на котором выступили в числе других Яковлев и Шеварднадзе. А со стороны самозванных властей никаких официальных сообщений, кроме указа Янаева об отмене указов Ельцина. По единственной работающей программе телевидения демонстрируются балеты, мультики. Не догадались или не смогли организовать, казалось бы, самое элементарное и выгодное для себя — заявлений, откликов в поддержку путча. Создавалось такое впечатление (оно потом подтвердилось), что среди путчистов царит неуверенность и растерянность.

Во второй половине дня позвонил Болдин, и произошла встреча с ним. У него был, в прямом и переносном смысле, бледный вид. Чувствовал себя он со мной крайне неловко, старался как-то смягчить разговор, подчеркнуть вторичность своего участия в развернувшихся событиях, неактивность ввиду болезни, заботу о судьбе Михаила Сергеевича. Болдин поведал, что 18 августа был вызван из больницы в ГКЧП. Ему с учетом близости к Президенту было предложено выехать в Форос для разговора с Горбачевым. На вопрос, кто был еще с ним, назвал — Бакланова, Варенникова и Шенина.

Эта группа, по рассказу Болдина, должна была убедить Президента в необходимости принятия чрезвычайных мер, а если он не согласится с этим, предложить ему уйти от власти то ли на какой-то период, то ли вообще. А аргументация сводилась к тому, что страна идет к катастрофе, экономика в страшном кризисе, Союз на грани распада в результате сепаратистских действий России и Украины. Ельцин снова встает на деструктивный путь. Без чрезвычайных мер остановить эти процессы невозможно.

"Ну, и как же Горбачев реагировал на вашу миссию?", — спросил я. Ответ на этот вопрос оказался для Болдина, пожалуй, самым трудным. Он не мог сказать правду, ибо она была для него уничтожительной. Но не решился и полностью извратить ее — ведь она все равно стала бы известной: "Президент высказался за то, чтобы действовать в рамках закона" (в действительности, он потребовал немедленно созвать заседание Верховного Совета и там решать все вопросы), "предупредил против нарушения демократических норм", но "я видел, что был внутренне не согласен с нами". (На самом же деле Горбачев обозвал собеседников крепким словом и категорически отверг их предложения). Вопрос о болезни Президента Болдиным вообще не поднимался ввиду очевидной абсурдности этой версии.

"Валерий, как же ты мог пойти на такой шаг?"

"Я сделал это в интересах самого Горбачева, чтобы после какого-то времени он мог вернуться".

Выслушав не очень связные объяснения Болдина, я понял, что он является одним из участников заговора, и заявил ему следующее:

"То, что произошло, — это авантюра, которая непременно закончится провалом. Вопрос лишь во времени, которое может на это уйти и числе жертв, которых это может стоить.

Отстранение Президента от власти и введение чрезвычайного режима не способны решить ни одной проблемы, а лишь приблизят страну к краху. Насилием не добиться политической стабильности, с его помощью невозможно подавить оппозиционное движение, напротив, можно прийти лишь к гражданской войне.

Нормализация экономики тоже недостижима. Пиночетовский вариант с щедрой иностранной помощью не пройдет; напротив, внутренние беспорядки и неизбежное перекрытие каналов внешнеэкономической помощи быстро приведут экономику к катастрофе. Переворот не только не ослабит центробежные тенденции в Союзе, а, напротив, вызовет неминуемый развал Союза, ибо республики не захотят ходить под такой властью".

Болдин заметил: "Да, но руководители республик, в частности, Казахстана и Украины, высказались в поддержку ГКЧП. В таком же духе идет много писем". — "Первая реакция, — продолжал я — не всегда основывается на глубоком понимании происходящего. А с помощью писем, — ты же хорошо знаешь, — можно доказать все, что угодно. Главное же — глубинные процессы и настроения, а тут сомнений быть не может.

Что касается возможного возвращения Горбачева, то на танках и штыках он никогда не вернется, и ты прекрасно это знаешь. А если возвратится, убрав войска, то все зачинщики этой авантюры пойдут под суд. Ты, как лицо, приближенное к Президенту, несешь особую ответственность за его безопасность и за возможное кровопролитие.

Что касается меня, то, конечно, в этой авантюре я не участвую, оставляя за собой право на свои оценки происходящего".

В тот же день я информировал Примакова и Бакатина о состоявшемся разговоре. Вечером, около своего кабинета столкнулся в коридоре лицом к лицу с Баклановым. Тот начал говорить о "противодействии развалу Союза", "авантюризме Ельцина и Кравчука", что "за Ельциным одна пьянь". Таков политический кругозор и уровень мышления.

— Что же вы делаете: обвиняете Ельцина и Кравчука, а бьете по Горбачеву? Что касается того, кто за кем идет, то попробуйте собрать хотя бы один стотысячный митинг.

Утром 21 стало известно, что ночью ситуация была на грани драматической развязки. Какое-то движение произошло в районе проспекта Калинина, погибли люди. Но из-за разногласий в руководящей верхушке ГКЧП события не были доведены до крайности — вооруженного столкновения.

Состоялась встреча с Голиком, работавшим в то время руководителем правового комитета при Президенте. Он попросил накануне об этой встрече. Собеседник больше слушал меня, чем говорил. Я ему, естественно, выложил свое мнение о происходящем, а на вопрос: что же он думает обо всем этом, последовали пространные и не очень внятные рассуждения.

Примерно в это же время раздался звонок по АТС-2 из "Комсомольской правды". Представился — Андрей Подкопалов. Сказал, что выпуск газеты приостановлен, но они надеются, что в ближайшее время она начнет выходить. Привожу заданные мне два вопроса и ответы на них:

— Чем объяснить ситуацию?

— Антиконституционными действиями группы лиц.

— Что надо сделать?

— Вывести войска, освободить Президента и дать ему возможность выступить перед народом.

Часов в 11 зашел к Примакову, там был Бакатин.

Появились явные признаки провала переворота. Стало известно, что коллегия Министерства обороны приняла решение о выводе войск из столицы. Бакатин информировал о том, что ночью Крючков предложил Ельцину совместно лететь в Крым к Горбачеву. Ельцин ответил, что без согласия Верховного Совета этого делать не будет. Вряд ли тут какие-то воинственные планы у Крючкова. Скорее всего это его маневр, чтобы спасти себя или облегчить свою участь. Пришли к выводу, что, если будут предложения со стороны российского руководства, полететь в Крым и Примакову с Бакатиным.

Примерно в это время позвонил Янаев и просил Примакова зайти на пять минут. Вернувшись, Примаков сказал, что Янаев, якобы, ночью отговаривал членов ГКЧП от штурма Белого дома и утром дал указания выводить войска. Сейчас к этому решению примазываются все. Лукьянов, по словам Примакова, тоже, якобы, давал такие указания. Янаеву был дан совет немедленно выступить с покаянием, осуждением путча и заявлением о роспуске ГКЧП.

Позвонил Вольский и сказал, что организует у себя в Научно-промышленном союзе пресс-конференцию. Пригласил принять участие в ней Бакатина и Примакова. Я предложил и свое участие, но настаивать на этом не стал.

Вернувшись к себе, набрал телефон Болдина и сказал ему одну фразу: кончайте эту авантюру и, как можно, быстрее. Ответ был довольно глухой, вроде он с кем-то говорил на эту тему.

Во второй половине дня стало известно, что у Президента восстановлена телефонная связь. Это было его первое требование после того, как он узнал, что к нему направляются Крючков, Язов, Бакланов, Лукьянов и Ивашко. Они вылетели в Крым около 14.00. А где-то вскоре после 16.00 туда направился и российский самолет с Силаевым, Руцким, Примаковым и Бакатиным.

Сделал попытку прорваться по телефону к Горбачеву через спецкоммутатор. Прошло полчаса. Позвонил второй раз, вышел на какого-то начальника, тот сказал, что Горбачев сделал ряд заказов, и потому переговорить с ним нельзя. Я потребовал соединить сразу, как кончится очередной разговор. Возымело. Где-то между 16 и 17 соединили, и я услышал голос Горбачева. Коротко информировал его о коренной перемене в обстановке. Настоятельно советовал вернуться в Москву, как можно, быстрее, ибо ситуация стремительно меняется и могут начаться необратимые процессы. Сказал ему о своих звонках Чернавину по поводу слухов о продолжающейся морской блокаде Фороса, Моисееву, Громову, некоторым секретарям ЦК, кратко информировал о вчерашнем разговоре с Болдиным.

Президент сказал, что он сделал уже ряд звонков в Москву, в некоторые республики и сейчас будет разговаривать с Ельциным, а здесь в Заре ждут приема гекачеписты. Посоветовал ему ни в коем случае их не принимать и не слушать. Горбачев сказал, что встретится с Ивашко и Лукьяновым, а остальных принимать не будет.

В течение вечера и в начале ночи советовались со мною по разным вопросам, информируя о ходе событий, Ярин, Карасев, Голик, находившиеся в Кремле и поддерживавшие связь с его комендантом, а Голик, как он сам выразился, "взял под контроль правоохранительные органы".

Янаев оставался в это время у себя в кабинете этажом, ниже, но за ним присматривали. Как мне сообщили, до 23 часов находился у себя в кабинете и Болдин, а затем уехал из Кремля. Было решено не препятствовать ему в этом. Комендант Кремля получил от Президента указание в Кремль его больше не пускать.

В этот день было чрезвычайно интересно наблюдать поведение многих лиц. Все полезли на телевидение, радио и в печать с интервью. Министр иностранных дел, например, привел с собой на пресс-конференцию даже врача, чтобы подтвердить, что он во время путча был болен. Смотреть на это было как-то неловко. Щербаков зачем-то пустился оправдывать Павлова, всячески его выгораживал, хотя сам вроде бы вел себя вполне прилично.

Поздно вечером стало известно, что Президент вылетел в Москву. Мы решили с Ожерельевым поехать в аэропорт. Встречали Президента Станкевич и Шахрай. Президент прилетел около 2 часов ночи на российском самолете вместе с Руцким, Силаевым, Примаковым, Бакатиным. Он был в легкой спортивной одежде, утомленный, но возбужденный.

В том же самолете летел и Крючков, который, как мне сказали, в начале полета был обыскан, а по прибытии арестован. Всех остальных визитеров доставил следующий самолет — президентский. Позднее в аэропорту был арестован и Язов.

Утром стало известно об арестах других участников заговора российскими властями. Стародубцев вроде бы куда-то уехал. Но куда он денется? Оказывается, и ему, и Тизякову уже были выделены кабинеты в Кремле.

Застрелился Пуго, смертельно ранена его жена. Несколькими днями позже покончили с собой Ахромеев и Кручина. Их трагедия мне понятна: хорошо знал Бориса Карловича, как по-своему цельного, преданного определенной идее человека, чуждого политиканства и карьеризма. Нет у меня сомнений в честности и в отношении Сергея Федоровича и Николая Ефимовича. По этому поводу было немало всякого рода домыслов, не обошлось и без злорадства.

В полдень Президент, прибыв в Кремль, пригласил в Ореховую комнату Яковлева, Бакатина, Примакова, меня, Моисеева, Алексеева, Трубина, Бессмертных, Смоленцева, Шахназарова, Абалкина, Кудрявцева. Потом подошли Черняев и Ожерельев. Я позвонил Президенту в машину и согласовал также приглашение Вольского и Голика. Сам состав приглашенных говорит о том, что полной информации о событиях в Москве и роли тех или иных лиц у Президента не было. Правда, одна ошибка была исправлена оперативно. Горбачев пригласил к себе в кабинет Бессмертных, переговорил с ним, в результате тот удалился и в работе не участвовал.

Позднее стало известно об участии в незаконных действиях генерала Моисеева, о двусмысленном поведении Трубина, Голика. Последний сам мне потом рассказывал (я так и не понял, зачем) о том, что 19 августа он получил в МВД оружие. В дни путча нанес визиты Крючкову, Пуго, лишь Лукьянов его, якобы, не принял. Содержание бесед осталось неясным.

В Ореховой комнате составлены и тут же подписаны указы Президента об отмене антиконституционных актов ГКЧП, об освобождении от обязанностей Павлова, Язова, Крючкова, начальника службы охраны КГБ СССР Плеханова с лишением его воинского звания генерал-лейтенанта.

А вот в назначениях исполняющими обязанности министров обороны и внутренних дел, председателя КГБ проявились недостаточная информированность Президента и всех нас, определенная неадекватность в понимании обстановки. Уже на следующий день пришлось вносить в них коррективы.

Горбачев часто покидал Ореховую комнату, чтобы переговорить со звонившими по телефону многими зарубежными лидерами. Это отняло очень много драгоценного времени, помешало обрести деловой настрой, реалистически оценить складывающуюся ситуацию. Она изменилась коренным образом и продолжала меняться головокружительным темпом.

Последствия путча, в котором участвовали руководители всех основных союзных органов власти и управления, поставил под вопрос само существование союзных структур. В самом начале развития событий Ельцин предпринял ряд шагов, направленных на овладение союзными структурами посредством подчинения их российским. Во все союзные органы, в министерства и ведомства были направлены представители российского правительства с неограниченными функциями. Деятельность союзных органов оказалась практически парализованной. Для противодействия путчистам эти шаги были вынужденными и оправданными, но с поражением путча этот процесс не спешили приостанавливать. Маховик продолжал раскручиваться. Поражение путча начало перерастать в контрпереворот — полный переход власти в Союзе в руки российского руководства неконституционным путем.

Сгустилась обстановка вокруг здания ЦК КПСС. Собралась возбужденная, агрессивная толпа, возникла угроза стихийного захвата и разгрома здания ЦК. Об этом мне сообщили Купцов и Дегтярев. Президент и по его поручению Примаков разговаривали по этому вопросу с Поповым. Бушующая толпа была отведена от здания ЦК, и эпицентр уличных событий переместился на Лубянку, где были предприняты попытки разрушить памятник Дзержинскому. Вмешался Станкевич, заявив, что памятник будет демонтирован с применением техники и правил безопасности. По наблюдениям и оценкам очевидцев, это были уже не те люди, которые смело и самоотверженно встали на защиту Белого дома. Там царили подтянутость и дисциплина, а тут — бушующая толпа хулиганов, в которой было немало пьяных. Конечно же, не обошлось без организаторов и подстрекателей.

Вечером в прямом эфире состоялась пресс-конференция Президента. Провел он ее в своем стиле — максимальной открытости и эмоциональности. Но и здесь, особенно в ответах на вопросы, проскальзывала неадекватность восприятия последних событий, необратимых перемен в стране, как будто после разгрома путча мы просто вернулись к до-августовскому положению.

Считаю, что этот решающий день был по существу потерян с точки зрения реалистических и эффективных мер по приостановке деструктивных процессов начавшегося контрпереворота и разрушения союзных структур. Было бы несправедливо взваливать все это на Президента, упрекать его одного. Не в меньшей, а в большей степени ответственны за это те, кто окружал его в этот момент. К ним я отношу и себя.

23 августа Горбачев собрал совещание руководителей девяти республик, на котором обсуждены первоочередные шаги, согласованы и приняты кадровые назначения: Шапошникова — министром обороны, Бакатина — председателем КГБ, Баранникова — министром внутренних дел СССР. Предрешен был вопрос и о роспуске Кабинета Министров СССР, отстранен от своих обязанностей в МИД СССР Бессмертных, как он сам выразился в разговоре с Бейкером, — "за пассивность во время путча". Участники совещания единодушно признали необходимость скорейшего подписания Союзного договора, как важного фактора нормализации обстановки, экономического положения в стране, достижения межнационального согласия.

Накануне Президент не нашел возможности поехать на заседание Верховного Совета Российской Федерации для того, чтобы высказать ему и Президенту России свою признательность за твердую позицию во время путча. Теперь же это была встреча не с Верховным Советом, работа которого закончилась, а с группой депутатов, журналистов, и она приобрела совсем другой характер. Президент оказался в унизительной роли. Он вынужден был отвечать на многочисленные, порой дерзкие вопросы и реплики в свой адрес, в митинговой, крайне неблагоприятной для него обстановке.

Во время этой злополучной встречи была разыграна еще одна драматическая страница августовской эпопеи: работникам ЦК КПСС под угрозой задержания предписано немедленно покинуть служебное здание. По-видимому, не случайно, что именно тогда Ельцин на встрече Горбачева с депутатами демонстративно подписал Указ о приостановлении деятельности Компартии РСФСР и организаций КПСС на территории Российской Федерации.

В первой половине дня 24 августа похороны Дмитрия Комаря, Ильи Кричевского, Владимира Усова, погибших во время путча. Море людей. В разговоре с Примаковым родилась идея о присвоении им звания Героев Советского Союза посмертно, об этом объявил Горбачев на Манежной площади. Впервые на траурной церемонии я оказался в непривычном для себя окружении руководителей России и Москвы, хотя с каждым из них в отдельности мы были хорошо знакомы.

В тот же день сформирован Комитет по оперативному управлению народным хозяйством. В кабинете Президента были Яковлев, Примаков, Бакатин, Ревенко, Черняев, Шахназаров, потом присоединились Силаев и Вольский, Попов и Лужков. Был и я. Силаев, после того как они с Президентом удалились на пять минут для конфиденциального разговора, согласился быть председателем Комитета, оставаясь главой российского правительства. Дали согласие быть заместителями председателя Вольский и Лужков, а немного позднее — и Явлинский.

Следующий трудный шаг — заседание Верховного Совета СССР, созванное 26 августа. Зал заседаний палат Верховного Совета был переполнен — негде яблоку упасть. Сразу же после лаконичного и самокритичного выступления Президента приняли решение о срочном созыве внеочередного Съезда народных депутатов.

Обсуждение ситуации в стране, как и ожидалось, было тяжелым и острым. Пожалуй, наибольшим накалом отличались выступления из республик. Они проходили под доминантой независимости, критики центра, ликвидации союзных структур и т. д. Даже такие разумные люди, как Акаев, поддались общему настроению.

Со стороны республик поднимается волна недовольства действиями российского руководства, критикуют и Президента СССР, что он действует, якобы, под диктовку россиян. 28 августа, например, стало известно об установлении российского контроля над Госбанком и Вшенэкономбанком, отстранении их руководителей — Геращенко и Московского. В эти банки направлены уполномоченные с целью контроля. Но ведь это банкиры, а не члены правительства, уходящие в отставку. Любое изменение статуса банков вызывает немедленную неблагоприятную реакцию в финансовом мире. А в какое положение ставятся республики Союза? Переговорил по этому вопросу с Силаевым и Вольским, потом доложил Президенту. Все они знали об этой ситуации и были крайне озабочены ею. В тот же день статус-кво в банках было восстановлено.

Одним из центральных на сессии оказался вопрос о Лукьянове. Вначале приняли решение об отстранении его от ведения сессии и руководства аппаратом, а затем в конце сессии он был лишен депутатской неприкосновенности.

Заседание Верховного Совета, продолжавшееся несколько дней, в какой-то мере "выпустило пар", позволило решить некоторые наиболее неотложные вопросы, но главные решения должен был принять предстоящий Съезд народных депутатов.

В эти дни Горбачев предпринимал немалые усилия для того, чтобы возобновить работу Совета Безопасности. Из старого состава, кроме самого Горбачева, в нем оставались только Примаков и Бакатин. Однако восстановить Совет Безопасности в прежнем виде — в составе руководителей основных политических ведомств и авторитетных общественных деятелей — оказалось делом невозможным. Не дали своего согласия стать членами Совета Шеварднадзе, Попов и Собчак. Но главное, без вхождения в него руководителей республик он оказался бы сейчас неэффективным. При создании же Совета из руководителей республик «зависли» бы Бакатин и Примаков.

Непростая ситуация сложилась вокруг МИДа. Я лично считал, что если не получится с Шеварднадзе, то наилучшей кандидатурой является Примаков. Он, думается, и сам был не против сосредоточиться на дипломатическом поприще. Но тут, по-видимому, возникли немалые сложности. Откуда они исходили? То ли от недостаточной поддержки и доверия со стороны российского руководства. То ли от преимущественно восточной, а не американской направленности профессиональных интересов Примакова. То ли от характера его отношений с бывшим мидовским руководством.

28 августа, вечером, в приемной Президента я встретил Панкина, которого хорошо знал еще со времени его работы в "Комсомольской правде", и приветствовал его, как будущего руководителя внешнеполитического ведомства. Такое решение было оправданным с точки зрения позиции Панкина во время путча, да и его интеллектуальных, человеческих качеств. Но Панкин с самого начала попал в трудную ситуацию во взаимоотношениях с российским руководством, будучи вынужденным отстаивать само существование союзного МИДа. Для такой роли его "весовая категория" оказалась явно недостаточной. Когда же через некоторое время было создано единое Министерство внешних сношений, его вновь возглавил Шеварднадзе. Правда, и это не предотвратило ликвидацию союзного ведомства, а Шеварднадзе остался "за бортом".

Что же касается Примакова, то он находился и в неопределенном положении, и в сложном психологическом состоянии, которое через некоторое время разрядилось — неожиданно для многих он возглавил разведывательную службу страны, а затем — Российской Федерации.

События, связанные с путчем, привели к возвращению Яковлева к Президенту и восстановлению сотрудничества между ними. Яковлев принимал самое непосредственное участие в важнейших решениях в те дни, во всех самых конфиденциальных встречах и обсуждениях. В официальных сообщениях Яковлев вновь назвался старшим советником Президента. Из этого следовало, что его решение, принятое в июле или августе об уходе из президентских структур, дезавуировано.

В суматошной обстановке последних дней неоднократно с ним сталкивался, но до поры, до времени не было серьезной встречи и серьезного разговора. 30 августа я позвонил Александру Николаевичу. Его не оказалось, но в конце дня он ответил на звонок, и сразу же состоялась наша встреча, на которой были обсуждены все основные события и перепитии последнего времени.

Поделился своими опасениями о том, что провал путча выливается в контрпереворот, сопровождающийся пренебрежением законами, распадом страны, подменой союзных структур российскими и т. д. Яковлев сказал, что он не хочет представать перед съездом, как кандидат в вице-президенты, но будет помогать Президенту в его усилиях нормализовать обстановку в стране, намерен продолжать работать в Моссовете, куда он был приглашен Поповым в качестве председателя общественного совета.

В конечном счете, идея восстановления Совета Безопасности трансформировалась в создание Государственного Совета в составе Президента СССР и высших руководителей республик. В то же время при Президенте был создан политический консультативный совет, в который вошли Шеварднадзе, Яковлев, Собчак, Попов, другие политические и общественные деятели, ученые.

В воскресенье, 1 сентября, накануне открытия Съезда народных депутатов, состоялось совещание Президента с руководителями республик. По существу, это было первое заседание Государственного Совета, хотя он еще не был конституирован. Оно имело принципиальное, можно сказать, переломное значение. Была выработана концепция структур власти на переходный период до принятия новой Конституции.

В отношении союзных структур она носила тяжелый, можно сказать, шоковый характер. Но иного выхода не было. Предлагалось создать Совет представителей народных депутатов по принципу равного представительства от республик вместо Съезда народных депутатов и Верховного Совета, Государственный Совет в составе Президента СССР и высших должностных лиц союзных республик, а для координации управления народным хозяйством и согласованного проведения экономических реформ — Межреспубликанский экономический комитет с представителями всех республик на паритетных началах. Имелось в виду заключить соглашение о сохранении единых Вооруженных Сил и единого военно-стратегического пространства, проведении радикальных реформ в Вооруженных Силах, КГБ, МВД и Прокуратуре с учетом интересов суверенных республик.

Вместе с тем говорилось о необходимости подготовить и подписать всеми желающими республиками Договор о Союзе Суверенных Государств, заключить экономический союз с целью взаимодействия в рамках единого свободного экономического пространства.

Предлагалось принять декларацию, гарантирующую права и свободы граждан вне зависимости от их национальности, мест проживания, партийной принадлежности и политических взглядов. Ставился вопрос о признании суверенных республик субъектами в ООН.

С заявлением на Съезде народных депутатов поручено выступить Назарбаеву.

2 сентября, когда я направился к Кремлевскому Дворцу съездов, мне был задан вопрос (этот сюжет вечером передали и по телевидению):.

— Какая задача стоит перед предстоящим Съездом?

— Начать работу.

— А потом?

— Продолжить работу.

В общем, это подтвердилось. И начать, и в особенности, продолжить работу съезда оказалось делом довольно трудным.

Первое заседание продолжалось минут десять. После оглашения Назарбаевым заявления Президента СССР и высших руководителей союзных республик председательствующий Лаптев немедленно объявил перерыв. Никто даже не смог опомниться, из зала долго не расходились, пожимали плечами в недоумении, раздавались протесты. Но потом постепенно депутаты стали осмысливать происходящее и приходить в себя.

Я тоже некоторое время оставался в зале, разговаривая с Граниным, который, как и все, пребывал в потрясенном состоянии. Сказал ему, что упреждающий удар был необходим, чтобы вывести Съезд из обычного состояния, не дать ему войти в привычную колею.

А по существу, такие решения необходимы, как последний шанс для спасения страны. Конечно, внешне они выглядят не очень демократично, но такова уж ситуация.

Через несколько часов заседание возобновилось, но шло не в традиционном для съезда, а более деловом духе. Последовали краткие заявления от республик, в том числе Грузии и Молдовы, выступления депутатов, в которых в основном одобрены предложенные меры. Правда, почти единодушное возражение вызвало предложение о роспуске Верховного Совета. Тут, наверное, авторы заявления перегнули палку. Верховный Совет лучше реорганизовать, но сохранить. Так и было сделано, но без восстановления должности Председателя Верховного Совета — категорически возразило российское руководство: достаточно председателей палат.

Постановление Съезда "О мерах, вытекающих из совместного заявления Президента СССР и высших руководителей союзных республик" было принято быстро, а на Законе "Об органах государственной власти и управления Союза ССР" споткнулись: оказалось трудным набрать две трети голосов.

Тогда Президент поставил вопрос так: или внести изменения в Конституцию, чтобы иметь возможность принять закон простым большинством, или прекратить работу Съезда ввиду того, что он не в состоянии принять конструктивное решение. Возникли замешательство и смятение. Провели дополнительную регистрацию. Последовало еще одно голосование и был получен положительный результат с довольно большим запасом. На этом Съезд закончил свою работу.

Первая фаза послепутчевого периода была пройдена. Ценой огромных усилий удалось в какой-то мере задержать, замедлить деструктивные процессы, выстроить некие хрупкие контуры и рамки общественно-политических структур и тем самым предотвратить немедленный распад страны.

Последствия путча были крайне тяжелыми. Говорить о их преодолении в результате принятых мер не приходится. Развязанные путчем разрушительные процессы огромной силы не только не сбавляли, а наоборот, набирали инерцию. Считаю, что драматическая судьба Союза, а вместе с тем и президентской власти, была по существу предрешена еще в августе. В этом главный результат путча и главная ответственность его организаторов.

Какая-то надежда еще существовала, какие-то шансы на предотвращение развала страны еще сохранялись. Они были связаны с действием объединительных, центростремительных сил, осознанием того, что несет распад Союза, что его ведь не остановишь у границ республик, особенно многонациональных.

Всю деятельность Президента в этот период надо было сосредоточить на сохранении отношений экономического и политического союза между республиками, используя для этого малейшие шансы.

Но прежде, чем говорить об этом, считаю своим долгом остановиться на драматических обстоятельствах развала партии.

 

Кто кого предал

Одним из самых главных последствий августовского путча явились распад партии и фактическое исчезновение ее с политической арены. Оно оказало огромное, далеко идущее влияние на весь последующий процесс развития событий, явилось личной трагедией для многих миллионов членов партии и близких им людей. Что бы ни говорили, партия рекрутировалась за счет самой активной части общества, аккумулировала в себе огромный интеллектуальный, организационный, кадровый потенциал. Не случайно, что и в новых оппозиционных течениях, общественных движениях и партиях тон задавали и задают в прошлом активные члены КПСС, занимавшие сплошь и рядом не последнее место в партийных, государственных и общественных структурах.

Конечно же, партия пала не только под ударами внешних по отношению к ней сил. В ней самой происходили сложнейшие внутренние процессы, порожденные демократизацией, разделением партийных и государственных функций, постепенным превращением партии из ядра административно-государственной системы в подлинно общественную организацию. Плюрализм мнений и убеждений в КПСС достиг к весне и лету 1991 года такой точки, когда соединение в одной партии реформаторов, выступающих за кардинальное обновление общества, и консерваторов-фундаменталистов стало приносить уже больше вреда, чем пользы.

Определились и перспективы размежевания: оно должно было произойти в связи с обсуждением и принятием новой Программы КПСС, проект которой, реформаторский в своей основе, был выработан и предложен для обсуждения. 8 августа его опубликовали в печати. К числу положительных шагов следует отнести изменения в руководстве Компартии РСФСР. 6 августа на Пленуме Центрального Комитета РСФСР Полозков подал в отставку "в связи с переходом на другую работу", и его отставка была принята. Конечно, дело не "в переходе на другую работу", а в том, что надо исправить допущенную ранее ошибку.

На пост первого секретаря ЦК Компартии РСФСР по рекомендации Политбюро был избран Купцов. Человек, хотя и не броский, но достаточно глубокий, тонко чувствующий политическую ситуацию, восприимчивый к новым идеям, пользующийся доверием Генерального секретаря ЦК КПСС. Я хорошо знал Валентина Александровича по его участию в работе в Идеологической комиссии ЦК КПСС, по совместной тяжелейшей поездке в Литву в январе 1990 года.

Благодаря усилиям Горбачева и его сторонников, партийной интеллигенции и печати, в частности, журнала «Коммунист», шаг за шагом постепенно создавались предпосылки для усиления реформаторских позиций, объединения вокруг них основного массива партии, чтобы размежевание имело бы своим результатом образование крупной политической силы, выступающей за обновление общества.

Но обстановка была далека от идиллической.

Реформаторские силы, полагаясь на идейное влияние, должно быть, действовали недостаточно активно, консерваторы же предпочитали старые, «испытанные» методы — окрик, нажим, не останавливаясь перед репрессиями против инакомыслящих. Только так можно истолковать решение бюро Президиума ЦКК, принятое без ведома Генерального секретаря ЦК КПСС, "за действия, противоречащие Уставу КПСС и направленные на раскол партии, считать невозможным дальнейшее пребывание Яковлева в рядах КПСС". Предложение по этому вопросу было направлено в первичную партийную организацию.

О каких действиях идет речь, умалчивалось. Если это идеологические расхождения, то зачем во время обсуждения этих вопросов, связанных с Программой КПСС, прибегать к дисциплинарным мерам, независимо от того, прав или не прав Яковлев в тех или иных вопросах. Последовало заявление Яковлева в партийную организацию о выходе из рядов КПСС. Можно понять мотивы этого, я думаю, непростого для него шага, хотя вывод о том, что "служить делу демократических преобразований в рамках КПСС уже невозможно и аморально", сделанный Яковлевым, с моей точки зрения, не был оправдан.

Попытки расправиться с неугодными в партии со стороны консервативных сил свидетельствовали о том, что почва стала уходить из-под их ног, что в результате широкого политического процесса они могут остаться у разбитого корыта. Это, к слову, та же причина, которая толкнула некоторых партийных лидеров к участию в антиконституционном заговоре и определила линию их поведения в дни самого путча.

Для проведения путча было выбрано такое время, когда Генеральный секретарь в отпуске, заместитель Генерального секретаря в больнице, в Москве отсутствовало большинство членов Политбюро и Секретариата ЦК, и особенно те, кто мог бы оказать какое-то противодействие заговору. В результате от имени партии получили возможность действовать люди, не пользующиеся ее доверием и авторитетом. Этим не хочу смягчить ответственность Политбюро, Секретариата, Центрального Комитета КПСС за их роль в августовские дни. Тем более не хочу высказываться о личной роли кого-либо из партийного руководства. История, в конечном счете, все расставит по своим местам.

Главный факт состоит в том, что партия, сохранявшая еще огромное влияние в обществе и в различных звеньях государства в центре и на местах, не сумела, не нашла в себе силы преградить дорогу путчистам. Более того, в центральном, республиканском, областном звеньях партийные органы во многих случаях выступали фактически в поддержку антиконституционных решений, если не предпринимали каких-то действий на стороне путчистов, то больше сочувствовали им, чем осуждали. И уж совершенно непостижимо, что партия и ее руководящие органы, узнав об отстранении ее лидера от обязанностей Президента, его фактическом аресте, не выступили с осуждением этих действий, с требованием освободить Горбачева и дать ему возможность предстать с оценкой происходящего перед народом.

В те дни, да и после них, вплоть до последнего времени, особенно в общении с бывшими партийными работниками и активистами, оказавшимися не у дел, мне не раз приходилось выслушивать антигорбачевские филиппики, что, дескать, он в трудный момент отвернулся от партии, бросил ее, предал и т. д. Не хочу защищать каждый шаг Горбачева и каждое сказанное им слово, но кто же кого предал, если ни ЦК КПСС с его Секретариатом, ни ЦК компартий республик, насколько известно, не сделали ни одного публичного заявления, не приняли ни одной резолюции в защиту Горбачева, с требованием его освобождения? Зато шли телеграммы и звонки с рекомендацией поддержать действия ГКЧП. Принимались заявления и резолюции в их поддержку со стороны местных партийных органов.

Для противников путча почему-то сомнений не возникло, для них все было ясно — Президент не болен, а насильственно отстранен от власти и изолирован, и, выйдя на улицы, они потребовали его освобождения, а партийные организации, в лучшем случае, пребывали в сомнении, храня мертвое молчание.

О себе хочу сказать следующее: вернувшись в Москву и сориентировавшись в обстановке, я понял, в какую ситуацию поставлены своим руководством партийные массы, какая опасность нависла над партией. В Москве разворачиваются такие грозные события, а руководство партии молчит. Отгоняя от себя мысль о его причастности к заговору, я счел необходимым, хотя и не занимал какого-либо официального положения в партии, переговорить с секретарями ЦК, которым больше доверял и которых сумел найти на месте (Гиренко, Купцовым, Строевым, Дзасоховым), настоятельно советуя руководству ЦК или хотя бы какой-то его части незамедлительно выступить с заявлением, осуждающим антиконституционный захват власти группой лиц, отмежевывающимся от тех партийных деятелей, которые активно участвовали в путче.

Пытался связаться с Ивашко, но нашел его только в середине дня 20 августа, когда он находился на пути во Внуково в машине. Владимир Антонович сослался на постановление Секретариата с просьбой к "исполняющему обязанности Президента СССР" Янаеву о встрече с Горбачевым, чтобы выработать оценку происходящих событий и сориентировать партию. Сказал ему, что такое постановление совершенно недостаточно: нечего тут выяснять, надо действовать, и прежде всего немедленно принять политическое заявление. Счет идет не на часы, а буквально на минуты. Ивашко заявил, что выполняет поручение Секретариата и направляется в Крым. Посоветовал мне связаться с Дзасоховым, с которым я переговорил еще раз, но тот сообщил лишь о том, что на 16 часов назначил пресс-конференцию, где он выскажется от себя. Время было потеряно.

Правда, 22 августа появилось запоздалое Заявление Секретариата ЦК КПСС, но было уже слишком поздно. К тому же оно оказалось очень слабым, размытым, не содержало осуждения путча и его организаторов. Наивной выглядела попытка оправдать позицию партии тем, что руководящие органы КПСС якобы поставлены перед тяжелыми фактами и необходимостью давать оценку уже свершившимся политическим событиям. Спрашивается, что мешало дать такую оценку событиям, когда они только начинали разворачиваться?

Секретариат ЦК выступил "за срочное проведение Пленума ЦК с непременным участием Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева". А почему Пленум ЦК не был собран 19 или 20 августа с "непременным участием" Горбачева? В Заявлении ничего не сказано об осуждении действий ГКЧП в отношении Генерального секретаря, не дана оценка прямому участию некоторых руководителей партии в заговоре против Президента. Вместе с тем, в прежнем поучительном тоне, как будто бы ничего не произошло, Секретариат ЦК в своем Заявлении призвал "проявлять выдержку и спокойствие", "не допускать сбоев в трудовом ритме", "особое внимание уделять завершению уборки урожая, подготовке к зиме".

Лишь еще через день Секретариат ЦК высказался об участии ряда членов ЦК "в действиях, связанных с попыткой государственного переворота", и обратился в Центральную Контрольную Комиссию КПСС с предложением незамедлительно рассмотреть вопрос об их ответственности.

Такие запоздалые шаги, предпринимавшиеся, как бы нехотя, под давлением событий, ничего уже не могли изменить. Может быть, они даже имели обратное действие и использовались для подогревания настроений против партии, подталкивания к ее разгрому. Становилось все более ясным, что у одних партийных руководителей были связаны руки для каких-то активных действий по спасению партии, у других — не хватило мужества, чтобы пойти на активные действия против заговорщиков, третьи — помогали ГКЧП.

Во второй половине дня 24 августа Горбачев опубликовал Заявление о сложении с себя функций Генерального секретаря ЦК КПСС. Мне пришлось участвовать в его составлении. Скажу, что взвешивался каждый нюанс, каждое слово с учетом принципиального значения этого шага. Считаю полезным воспроизвести его текст полностью, ибо в дальнейшем он оброс всякого рода комментариями, домыслами, которые существенно исказили истинный смысл документа. Вот он:

"Секретариат, Политбюро ЦК КПСС не выступили против государственного переворота, Центральный Комитет не сумел занять решительную позицию осуждения и противодействия, не поднял коммунистов на борьбу против попрания конституционной законности. Среди заговорщиков оказались члены партийного руководства, ряд партийных комитетов, средств массовой информации поддержали действия государственных преступников. Это поставило миллионы коммунистов в ложное положение. Многие члены партии отказались сотрудничать с заговорщиками, осудили переворот и включились в борьбу против него. Никто не имеет морального права огульно обвинять всех коммунистов. И я, как Президент, считаю себя обязанным защищать их, как граждан, от необоснованных обвинений. В этой обстановке ЦК КПСС должен принять трудное, но честное решение о самороспуске. Судьбу республиканских компартий и местных партийных организаций определят они сами.

Не считаю для себя возможным дальнейшее выполнение функций Генерального секретаря ЦК КПСС и слагаю соответствующие полномочия. Верю, что демократически настроенные коммунисты, сохранившие верность конституционной законности, курсу на обновление общества, выступят за создание на новой основе партии, способной вместе со всеми прогрессивными силами активно включиться в продолжение коренных демократических преобразований в интересах людей труда".

Как видно из текста Заявления, Горбачев, сложив с себя функции Генерального секретаря ЦК КПСС, не принимал решения о роспуске партии и даже выходе из нее, не предопределял ее судьбу так же, как и судьбу республиканских партий и местных партийных организаций. Чтобы предотвратить произвольные действия, разгром зданий и самовольный захват партийного имущества, Президент издал Указ, которым Советам народных депутатов поручается взять под охрану имущество КПСС. Вопросы дальнейшего их использования, говорилось в Указе, должны решаться в строгом соответствии с законами СССР и республик.

Во время работы над этим документом, а также Указом о роспуске Кабинета Министров и образовании оперативного Комитета по руководству народным хозяйством я сообщил Горбачеву, что с ним ищет встречи группа членов ЦК, в том числе Биккенин, Дегтярев, Лацис. Такая встреча состоялась в Ореховой комнате. Товарищи были ознакомлены с проектом Заявления Генерального секретаря ЦК КПСС, высказали по нему свои соображения, которые были учтены при окончательном редактировании текста. Они сделали и свое заявление, которое передано по телевидению и опубликовано в печати.

В дальнейшем к Горбачеву не раз, в том числе через меня, пытались обращаться некоторые члены ЦК, ставя вопрос о созыве Пленума. Я считал, что это дело самих членов ЦК, а Горбачева, сложившего обязанности Генсека, не следует втягивать в этот процесс. Рекомендация Горбачева, адресованная ЦК КПСС, так и осталась нереализованной.

На местах же, и в первую очередь в республиках, последовала незамедлительная реакция. Президент Казахстана Назарбаев заявил, что выходит из Политбюро и ставит вопрос о выходе из КПСС всей республиканской компартии. Примерно такое же заявление сделал Малофеев — первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии. О выходе из состава ЦК КПСС и Политбюро ЦК КП Украины объявил Кравчук. В дальнейшем судьба республиканских компартий сложилась по-разному. В одних случаях их деятельность была запрещена, как в РСФСР и на Украине, а затем восстановлена; в других — они были преобразованы в новые партии с сохранением преемственности с компартиями и даже прежних лидеров.

Определенными силами в стране нагнеталась антикоммунистическая истерия. Приостановлен выпуск «Правды», а уже это — нарушение и общедемократических норм. Закрыта и опечатана вооруженными «демороссами» Академия общественных наук; причем опять не обошлось без унизительной и оскорбительной процедуры досмотра ее работников. Несмотря на решение Президента о создании на базе Института общественных наук Фонда исследований, его здание на какой-то период было опечатано. Произведены обыски с нарушением депутатской неприкосновенности у Фалина, Дзасохова и некоторых других секретарей ЦК. В печати началась массированная кампания о сокрытии, якобы, незаконных средств партии.

Эти неприглядные действия не встретили поддержки общественности. Большую роль сыграли принципиальные выступления в ряде газет против запрета «Правды» так же, как и других органов печати, осуждение антикоммунизма многими авторитетными деятелями. Благодаря всему этому удалось не допустить, чтобы страну захлестнула антикоммунистическая истерия. Она ведь не пощадила бы никого, в том числе и партийных деятелей прошлого из числа нынешних реформаторов. В начале сентября возобновился выход «Правды». К сожалению, после этого она еще более сдвинулась вправо.

Тем не менее Президент РСФСР, ссылаясь на итоги двухдневных открытых слушаний в Верховном Совете РСФСР, счел необходимым принять 6 ноября Указ — о прекращении на территории РСФСР деятельности КПСС и КП РСФСР и роспуске их организационных структур. Это была чисто политическая акция, означавшая введение запрета коммунистической партии.

Вызывали серьезные сомнения не только юридическая обоснованность этого указа (как и указа от 23 августа 1991 года о приостановлении деятельности КП РСФСР), но и политическая аргументация. Она построена на том, что КПСС, якобы, "никогда не была политической партией", что руководящие структуры КПСС фактически поглотили государство. Но ведь как раз перестройкой и начат был процесс превращения КПСС из фактора власти в общественно-политическую организацию, а ее руководство явилось инициатором демократического поворота в развитии страны.

Что касается ссылок на поддержку со стороны тех или иных деятелей и структур КПСС попытки переворота 19–21 августа, то одно дело — моральное осуждение, а другое — установление их юридической вины в судебном порядке, что сделано не было.

Дальнейший ход событий известен: Конституционный суд Российской Федерации не нашел оснований для подтверждения запрета на деятельность Коммунистической партии РСФСР, а вопрос о КПСС вообще отказался рассматривать. К сожалению, в возобновившей свою деятельность коммунистической партии России верх взяли фундаменталистские консервативные силы, ее руководство сомкнулось с деятелями пресловутого ГКЧП, отвергло реформаторскую программу. Опираясь на традиционную приверженность коммунистов старших возрастов к партии, особенно на периферии, она в течение предстоящего периода, по-видимому, будет способна играть заметную роль в политической жизни. Но не имея широкой поддержки со стороны молодежи, интеллектуальных слоев общества, не может рассчитывать на сколько-нибудь серьезное будущее.

Возникли и некоторые другие более мелкие партии и группировки коммунистической и социалистической направленности, не располагающие, однако, массовой базой. Ниша демократического социализма и социал-демократии в политическом пространстве страны остается незаполненной.

Следует учитывать, что в общественном сознании пока доминируют по меньшей мере пассивное, а то и резко отрицательное отношение к политическим партиям вообще, своего рода антипартийные настроения: "обжегшись на молоке, дуют и на воду". Конечно, это парадокс — в высшей степени политизированном обществе практически нет спектра серьезных политических партий.

Мое глубокое убеждение состоит в том, что во многом наши нынешние беды и передряги связаны с отсутствием необходимого для нормального общества демократического механизма, который в свою очередь немыслим без системы серьезных политических партий. Процесс политической кристаллизации общества неизбежно должен привести к появлению таких партий.

 

Борьба за спасение Союза не приносит успеха

Основной смысл деятельности президентской администрации в послеавгустовский период состоял в сохранении Союза республик, предотвращении его начавшегося распада.

В этом вопросе, как в фокусе, сходилось все: и судьба экономической реформы, успех или неуспех антикризисных усилий, и политический климат, духовное и моральное самочувствие народов, и роль страны на международной арене.

Ситуация в межнациональной сфере и раньше предопределялась соотношением двух тенденций. Одна из них связана с экономической интеграцией, производственной кооперацией, развитием научно-технических связей, духовно-культурным взаимодействием народов, процессами миграции населения. Своими корнями эта объединительная тенденция уходит в глубь веков.

Другая тенденция выражается в росте национального самосознания народов, национальной идентификации, развитии языка и культуры, все большего неприятия любых проявлений национального неравенства и тем более притеснения — одним словом, национального самоопределения. Эта тенденция также имеет многовековую историю.

В годы перестройки она получила доминирующее значение. Решительная критика старых порядков, административно-командной системы, проявлений унитаризма, исходивших от Москвы, привели к тому, что центростремительные, интеграционные процессы оказались оттесненными на какой-то период на второй план. И напротив, в бурных формах стало проявляться действие центробежных сил.

Августовский путч взвинтил эти силы. Республики еще острее почувствовали, что от Москвы нельзя ждать ничего хорошего ни политически, ни экономически, а угроза для их национальных устремлений вполне реальная. Ссылки на первоначальные заявления некоторых республиканских руководителей, не содержавшие решительного осуждения переворота в Москве, неосновательны. Отмежевание от Москвы, причем в резких формах, в этом случае было совершенно неизбежно, и оно было чревато серьезнейшими осложнениями и конфликтами.

Но и подавление путча, сопутствующие ему действия российского руководства, не способствовали стабилизации отношений внутри Союза. Республики почувствовали опасность с другой стороны — от тех, кто встал на пути путча, но затем сам оказался во главе власти и приступил к разрушению союзных структур. К этому со стороны сепаратистских сил сложилось двойственное отношение: во-первых, заинтересованность в ослаблении и разрушении центра, открывавшую благоприятные возможности для выхода из Союза, и во-вторых, крайняя обеспокоенность действиями российских руководителей по овладению союзной собственностью, союзными управленческими структурами. Масла в огонь подлили и непродуманные заявления о возможности изменения границ между республиками.

В этих условиях Украина уже 23 августа сделала свое известное заявление о независимости, которое положило начало серии заявлений о независимости и со стороны других республик. Украина объявила о проведении 1 декабря референдума о независимости. Ясно, о чем шла речь. Начался период лавирования украинского руководства, фактического отхода его от договорного процесса, постепенного ограничения участия в работе союзных структур.

Я не думаю, что в этой эскалации распада Союза следует винить лишь одну какую-то республику. Но, конечно же, очень многое определялось политической линией и конкретными шагами Российской Федерации и Украины. Я считал и считаю, что у руководителей этих республик не хватило адекватного обстановке понимания необходимости сохранения Союза, своей ответственности за судьбы страны, многонационального государства, складывавшегося веками и не по чьей-либо субъективной воле, а в силу реальных условий и объективных потребностей.

Эти руководители не новички в политике. Трудно предположить, что они не ведают, что творят. Вольно или невольно рождается подозрение, не принесены ли интересы союзного государства в жертву политическим устремлениям этих лидеров, укреплению их власти. Очень не хотелось бы думать, что это так Но факты, логика событий — очень упрямая вещь: чем другим, если не стремлением к укреплению своей политической власти, объяснить действия российского руководства по подчинению союзных структур властям Российской Федерации даже после того, как путч провалился и было совершенно очевидно, что союзные структуры не представляют никакой опасности.

Компромиссные решения Съезда народных депутатов в начале сентября приостановили этот процесс, на каком-то уровне зафиксировали резкое снижение компетенции союзного руководства и соответствующее расширение прав республик, но этот компромисс, по-видимому, расценивался как временный, промежуточный рубеж в демонтаже Союза. На нем дело не остановилось. Разрыв союзных связей, правда, в иных формах, продолжался.

Линия российского руководства и в дальнейшем была по меньшей мере очень противоречивой. Подтверждая необходимость подготовки и заключения Договора о союзе суверенных республик и экономических соглашений между ними, в то же время в практическом продвижении по этому пути, мягко говоря, не проявлялось никакого энтузиазма, никакой заинтересованности в быстрейшем достижении реальных результатов. Напротив, выдвигались всевозможные проблемы, ставились условия, различного рода большие и малые препятствия, чинились всевозможные помехи для деятельности союзных структур.

По-видимому, в течение определенного времени у российского руководства шел поиск и не было четко выраженной линии. Но вот с начала октября она стала «прорезаться» в виде курса на полную экономическую независимость Российской Федерации при сохранении на какой-то период неких переходных союзных структур. При этом была публично высказана претензия на роль Российской Федерации как правопреемницы Союза. Думается, что оговорка о сохранении на какой-то период политического союза была чисто тактической, не меняющей основной сути курса — на роспуск Союза.

В практической работе и на заседаниях Госсовета шло своеобразное перетягивание канатов, тактическое маневрирование. Тон в этом смысле задавали россияне и украинцы, а на них, естественно, посматривали и другие.

Так, на заседании Госсовета 11 октября Кравчук, не без сочувственной поддержки некоторых других членов Госсовета, предложил ограничиться обсуждением первых двух вопросов — об экономическом соглашении и продовольственном обеспечении, а по остальным (в том числе по работе над союзным договором) ограничиться информацией.

"Секрет" позиции Кравчука обнаружился, когда вопреки его предложению все же начался обмен мнениями по вопросу о работе над Договором о союзе суверенных государств. Кравчук заявил, что Украина не намерена участвовать в этой работе, сославшись на соответствующее решение Верховного Совета республики. Увещевания Кравчука, естественно, не помогли делу, тогда Горбачев внес предложение обратиться от Госсовета к Верховному Совету Украины и народу этой республики, четко сказать, что процесс создания нового Союза немыслим без участия Украины, призвать украинский парламент изменить свое решение, принятое в сложной послепутчевской обстановке 23 августа.

О ходе работы над Договором об экономическом сообществе на Госсовете доложил Явлинский.

В сложившейся ситуации работа над договором об экономическом союзе приобрела особое, можно сказать, решающее значение. Он мог поставить преграду или во всяком случае ограничить процесс дезинтеграции экономики, разрушения народнохозяйственных связей и тем самым устранить одну из главных причин острой фазы экономического кризиса, создать лучшие условия для перехода к рынку. Безусловно, это способствовало бы нормализации и политических отношений между республиками через заключение нового Союзного договора. Проект экономического договора был подготовлен Явлинским в кратчайшие сроки и уже в начале сентября представлен Горбачеву. В нем были, с моей точки зрения, определенные слабости — недостаточная проработка проблем рублевой зоны, рынка труда и социальных гарантий и другие, но основной вопрос — о едином экономическом пространстве выглядел сильнее, чем в программе "500 дней". Имелось в виду, что договор будет дополнен пакетом соглашений по конкретным вопросам.

Дальнейшая работа над Договором уже на многосторонней основе протекала очень трудно. Противоречивую позицию занимали некоторые республики и прежде всего Российская Федерация. Ее представители вроде бы и участвовали в процессе работы над основным текстом Договора и над приложениями к нему, но вместе с тем постоянно резервировали свои позиции. Все ждали, что же скажет Ельцин на Госсовете по этому поводу.

Борис Николаевич высказался в поддержку Договора, даже за "быстрейшее его подписание", но в качестве условия выдвинул подготовку серии соглашений по конкретным вопросам — оговорка, сводящая на нет положительное решение, ведь таких соглашений около 30 и тут впереди была еще трудная работа.

Члены Госсовета основательно «насели» на российского президента, в результате была принята формулировка, предложенная Горбачевым, — подписать Соглашение в ближайшие дни, а ратификацию провести позднее, когда будут подготовлены хотя бы основные соглашения по конкретным вопросам.

Проект Договора теперь уже об "экономическом сообществе" 15 октября был подписан главами правительств в Алма-Ате. От Российской Федерации свою подпись поставил заместитель Премьер-министра Сабуров, но правительство Российской Федерации сразу же дезавуировало эту подпись. Сабуров подал в отставку, и только Ельцин вроде бы разрешил этот конфликт, не приняв отставку Сабурова и высказавшись еще раз за подписание соглашения.

Но все это было маневрирование перед решающим шагом — обнародованием программы, экономическая часть которой была подготовлена новыми людьми, Гайдаром и его командой.

Ожерельев, помощник Горбачева по экономике, и я знали, что такая работа идет. Гайдар был нам хорошо известен.

В течение последних лет он «варился» в экономической, журналистской кухне. Хорошо образован, современен, прошел школу экономического факультета МГУ. На научном поприще сотрудничал с Шаталиным, а в последние годы — с Аганбегяном. Участвовал во многих ситуационных анализах и мозговых атаках и у нас в аппарате Президента. Привлекался к подготовке материалов для Горбачева, последний раз в начале сентября после путча.

Наконец, Ельцин выступил со своим программным заявлением. Это было 28 октября. Оно было составлено в довольно общих выражениях и не позволяло составить сколько-нибудь четкое представление о конкретных шагах. Было ясно одно — намерение совершить решительный прорыв в рынок, независимо от степени согласованности экономической политики с другими республиками. Ознакомление с первыми указами и постановлениями показало, что планы российской администрации носят гораздо более резкий характер, создают серьезную угрозу гиперинфляции и экономической войны между республиками.

Не хочу сказать, что и среди советников Горбачева было какое-то единодушие. Наоборот, разброс мнений оказался довольно широким — от крайне негативных оценок Явлинского до умеренных позиций Ожерельева. Ничего удивительного в этом нет. Даже в ближайшем окружении президента РСФСР были несогласные, например, Руцкой.

После обмена мнениями с Абалкиным, Мартыновым, Яременко Горбачеву была представлена обстоятельная аналитическая записка о Российской экономической программе. В ней содержалась констатация того, что пакет российских указов находится в русле общей линии реформ, большинство из предлагаемых мер уже предлагалось ранее и фигурировало в предыдущих программах.

Вместе с тем, подчеркивалось, что эта программа во многом носит шоковый характер, имеет ряд серьезных изъянов. Реформу предлагается начать во многом спонтанно, без подготовительных мер — прямо с либерализации цен, при отсутствии конкурентной среды, без проведения оздоровительных мероприятий в области бюджетной, налоговой и банковской политики. Это очень опасно.

Упускается из вида важнейшая задача — стимулирование предпринимательства и производства товаров, особенно предметов потребления.

Российская реформа не увязана по содержанию и не синхронизирована во времени с мерами по переходу к рынку в других республиках. Допускаются элементы прямого диктата по отношению к ним. Начинать столь глубокую и решительную рыночную реформу, контролируя лишь немногим больше половины денежной массы, бюджетных и кредитных ресурсов в рублевой зоне, значит обрекать ее на неопределенность и неуправляемость, породить необузданную межреспубликанскую гонку цен и доходов, подстегнуть до гигантских размеров инфляцию.

И тем не менее в записке Горбачеву не предлагалось отмежеваться от ельцинской программы, отвергнуть ее в принципе, что советовали ему некоторые горячие головы. Это было бы ошибкой. Ведь программа получила поддержку на российском съезде да и в самом обществе. Напротив, в принципе, с точки зрения основного смысла ее надо поддержать, но при этом отмежеваться от тактики и методов проведения. И опять-таки не для того, чтобы задержать реформу, а для того, чтобы внести необходимые коррективы и обеспечить ее быстрейшее осуществление при минимальных социальных издержках.

К тому времени единственной союзной структурой, которая еще продолжала действовать и была способна оказывать влияние на ход дел, был Госсовет.

Правда, еще в конце октября была предпринята попытка возобновить работу Верховного Совета СССР в новом составе, но он даже не смог конституировать себя в этом качестве. Не была представлена Украина, естественно, Прибалтика и Грузия, а ряд республик прислал лишь своих наблюдателей. Состав Верховного Совета и от других республик обновился кардинально, был сильно разбавлен российскими и другими республиканскими депутатами. Нишанов и Лаптев ушли со своих постов. Работа Верховного Совета в результате всего этого была практически парализована. Это было нечто вроде собрания некоторой группы депутатов. Межреспубликанский экономический (МЭК) комитет так и не был сформирован.

4 ноября на Госсовете Горбачев сделал развернутое выступление о текущем моменте, в котором остро поставил вопрос — куда же мы идем и не растрачиваем ли политический капитал, полученный в результате разгрома путча. Имелось в виду обменяться мнениями в связи с программным выступлением Ельцина 28 октября.

Российский президент отвел приглашение к дискуссии, предложил "идти по повестке". К нему прислушались, но при обсуждении основного вопроса — об экономических соглашениях и структуре МЭКа — каждый все-таки высказался по волнующим его вопросам. Оказалось, что всех задело за живое одностороннее решение российского руководства о размораживании цен. Звучали с трудом скрываемое недовольство этим решением и настоятельное требование согласовать изменения в ценовой политике.

Бурно проходило заключительное обсуждение Союзного договора на заседании Госсовета 14 ноября. Поздно вечером в разговоре по телефону Горбачев рассказал мне, что по, казалось бы, согласованному вопросу о характере Союза вновь мнения разошлись. Большинство членов Совета высказалось за то, чтобы считать новый Союз лишь союзом государств, но не союзным государством. Он, Горбачев, заявил, что, если формула союзного государства будет отвергнута, то все остальное без него. "Это будет большая беда, и я в этом не участвую. Готов хоть сейчас оставить вас для продолжения обсуждения вопроса в моем отсутствии". Был объявлен перерыв, во время которого состоялся разговор с Ельциным. В итоге после продолжительной дискуссии «вырулили» на формулу Союза, как "демократического, конфедеративного государства".

25 ноября было созвано заседание Госсовета для парафирования Союзного Договора. Уже в середине дня стала поступать тревожная информация о серьезных затруднениях. Камнем преткновения опять явился вопрос о характере Союза — является ли он государством или нет? Парафирования не получилось, но Горбачев, казалось, и тут нашел выход — Государственный Совет не парафирует договор, но одобряет его проект для публикации и обсуждения на Верховных Советах Союза и республик. Конечно, такое обсуждение в ряде республик имело весьма сомнительные перспективы, но ничего другого, по-видимому, не оставалось.

Это заседание Госсовета оказалось последним. По всему было видно, что не только Украина, но и Российская Федерация отворачиваются от Договора о союзе. Не помогло и обсуждение этих вопросов в Политическом Консультативном Совете, заявления некоторых авторитетных деятелей, в том числе, и Собчака, о необходимости предотвратить распад Союза, эмоциональное обращение Президента к парламентариям страны 3 декабря с серьезнейшим призывом выступить против разрушения союзной государственности.

Во всем чувствовалось, что назревают новые шаги, направленные против Союза, в результате которых могут наступить обвал, необратимые перемены.

 

Отставка Президента

Толчком для развязки послужил референдум на Украине. Даже Крым, юг и восток Украины проголосовали в пользу независимости, не говоря о Киеве и тем более о западных областях республики.

И до референдума и после обнародования его итогов немало говорили о том, что голосующие были поставлены в щекотливое положение — надо было ответить на вопрос: ты за или против уже принятого Верховным Советом республики акта о независимости. Может быть, это действительно повлияло на мнение какой-то части граждан, занимавшей неопределенные или колеблющиеся позиции. Но все же этим объяснять итоги референдума было бы неправильно.

Я думаю, и национальный момент не имел здесь самодовлеющего значения. Ведь и значительное число русских высказалось в пользу независимости республики. По-моему, главное в том, что в глазах населения Украины сильно упал авторитет Москвы, России, Центра. Просто не хотят "ходить под Москвой" с ее неразберихой, экономической нестабильностью и материальной необеспеченностью, угрозой диктатуры. На Украине до этого времени было больше порядка и относительного благополучия. Следует иметь в виду, что настроения отчуждения от Москвы, регионального сепаратизма оживились по всей стране, даже в русских районах Российской Федерации. А тут они переплелись и с национальными моментами.

Как теперь поведет себя украинское руководство, какую линию займет Кравчук? Ведь интерпретация итогов референдума в принципе возможна и в ту, и в другую сторону, некоторые из республик, объявивших ранее о независимости, отнюдь не хотят выходить из Союза. Как будет с Украиной?

Многое здесь зависело от российского руководства. Характерно, что Ельцин практически сразу, после получения итогов референдума, признал независимость Украины, выступил за установление с ней дипломатических отношений и тем самым не оставил никаких сомнений относительно позиции российского руководства. За этим, естественно, последовало признание независимости Украины и со стороны других республик Союза. Началась полоса международно-правового признания Украины и странами мира.

Горбачев пытался воздействовать на ход событий. Еще до референдума он решительно отреагировал на заявление Буша, которое могло оказать давление на избирателей. Заявил о том, что положительный ответ на вопрос референдума сам по себе не означает выхода Украины из Союза. 3 декабря выступил с эмоциональным обращением к парламентариям страны, призвал их со всей ответственностью отнестись к обсуждению Договора о Союзе Суверенных Государств, предостерег от разрушения государственности. 4 декабря все-таки собравшиеся палаты Верховного Совета СССР даже одобрили проект Договора о Союзе Суверенных Государств. Но все это были уже последние, можно сказать, отчаянные усилия. Союз поставлен на грань распада, а вместе с ним рушится и последний рубеж, который защищал его Президент.

2 декабря зашел к Яковлеву в кабинет поздравить его с днем рождения. Появился и Примаков. Естественно, разговор шел о событиях в стране, особенно в связи с референдумом на Украине. Высказывалось недоумение некоторыми действиями российского президента в отношении Союза, методов проведения рыночной реформы. Непонятно, зачем он отталкивает от себя известных политических деятелей реформаторского, демократического толка, не считается с их мнением и вместе с тем допускает доходящий до неприличия «раздрай» в верхнем эшелоне российского руководства. Руцкой, будучи на Алтае, раскритиковал российское правительство, "мальчиков в розовых штанишках", но его тут же «понесла» демократическая печать. Кому нужна напряженность в отношениях правительства и президента с парламентом? Тут же я впервые услышал формулу "бурбулизации России".

В общем, настроение довольно тяжелое. Признание, что (разгром путча демократическими силами дал не тот результат, на который можно было бы надеяться. По мнению Яковлева, если бы защитники Белого дома в августе знали, чем все это обернется, они бы еще подумали, нужно ли было идти на баррикады.

В одном из разговоров, состоявшихся в эти дни с Горбачевым, я сказал ему:

— Михаил Сергеевич, рушится последняя «союзная» позиция, которую Вы защищаете, как президент. Надо уловить момент, когда придется принимать решение, чтобы уйти самому, сохранив свое лицо.

— Да, это так, но буду отстаивать сохранение Союза до конца, опираясь на те общественные силы, которые выступают против разрушения союзной и российской государственности, отбросив идеологические различия во имя одного — спасения государства.

Горбачев попросил меня еще раз вернуться к аргументации о необходимости и важности Союза, пагубности его возможного распада для перспектив экономического развития. 8 декабря, в воскресенье, он позвонил мне на дачу в Успенское и сказал, что материал ему нужен сегодня для подготовки заседания Госсовета, назначенного на 9 декабря, на котором он предполагал вновь вернуться к проблеме подписания Договора о Союзе Суверенных Государств. За несколько часов такой материал был сделан и направлен в приемную, там его перепечатали и отправили Президенту.

Утром позвонил Президенту в машину (это был наиболее удобный «выход» на Горбачева для оперативных переговоров по каким-то вопросам) и спросил, не нужно ли дополнительно что-то подготовить к заседанию Госсовета. Михаил Сергеевич ответил, что теперь уже нужны не аргументы, а нечто другое.

Смысл его слов я понял, когда развернул газеты и увидел «беловежские» документы, подписанные главами РСФСР, Украины и Беларуси. Они в корне меняли дело, создавали совершенно новую обстановку, по сути дела, узаконивали развал Союза.

Этот шаг, хотя в принципе и не был неожиданным, являлся новым потрясением для страны, да и для всего мирового сообщества. Беловежское соглашение трех руководителей — логическое завершение линии на разрушение Союза, проводимой определенными общественно-политическими силами, того контрпереворота, который, по сути дела, начался в стране в ходе подавления августовского путча, на время приобрел подспудные, скрытые формы, а теперь снова вышел наружу и одержал верх, несмотря на все усилия со стороны Президента остановить его.

Что касается декларации об образовании Содружества Независимых Государств (СНГ), то для одних это должно было служить успокоительным средством (не все уничтожается), для других некоей переходной формой, для третьих — просто прикрытием истинных целей.

Соглашение трех руководителей своим острием направлено против Центра. Собственно, его основной смысл и сводится к ликвидации союзных структур. Ведь в том, что касается экономических отношений между республиками, оно воспроизводит многие положения проектов политического и экономического договоров, но решительно отрицается необходимость Центра. Правда, говорится о создании неких координирующих органов с пребыванием в Минске, но никто всерьез этой оговорки не воспринял, она стала предметом шуток

Вот один штрих. Несколько дней спустя я принимал своего частого собеседника последнего времени — посла Республики Корея г-на Ро Мен Кона. Информируя меня о ходе решения вопроса со зданием для Южнокорейского посольства, в котором я ему чем-то помогал, посол, хитро улыбнувшись, спросил: "Может, теперь надо обзаводиться таким зданием в Минске?"

Особый вопрос о законности принятых решений. Как могли руководители трех республик из пятнадцати, входящих в Союз, не имея на то полномочий высших органов власти своих республик, собраться и решить вопрос о существовании СССР? Можно было бы еще понять, если бы они выступили с предложением другим республикам рассмотреть этот вопрос. Но принималось не предложение, а решение, лишь открытое для присоединения других республик и государств.

Никакого заседания Госсовета, естественно, не состоялось. Горбачев встретился с Ельциным и Назарбаевым, а затем с Муталибовым, Набиевым и еще с кем-то. Что касается Кравчука и Шушкевича, то они вообще в Москву не приехали.

Вечером было опубликовано заявление Президента. Оно было выдержано в принципиальном, но не конфронтационном духе. Отмечены даже некоторые позитивные моменты беловежских решений: участие Украины, признание необходимости сохранения единого экономического пространства. И вместе с тем в Заявлении со всей определенностью подчеркивается, что вопрос о судьбе Союза должен решаться только конституционным путем с участием всех суверенных государств и с учетом воли их народов. Необходимо, чтобы все Верховные Советы республик и Верховный Совет СССР обсудили этот документ вместе с проектом Договора о Союзе Суверенных Государств. А с учетом того, что формула государственности входит в компетенцию Съезда народных депутатов СССР, выдвинуто предложение для этой цели созвать съезд. К сожалению, эти предложения, отвечающие конституционным нормам, были проигнорированы.

Беловежские соглашения были буквально на следующий день, что называется сходу, практически без обсуждения ратифицированы парламентом Украины, еще через день — Беларуси, а 12 декабря и Верховным Советом Российской Федерации. Последовали и другие лихорадочные шаги. Кравчук объявил себя Верховным Главнокомандующим вооруженных сил республики с подчинением себе трех военных округов на территории республики и Черноморского флота с оставлением в центральном подчинении лишь стратегических сил. Спрашивается, а разве Черноморский флот — не стратегическая сила? На встрече Ельцина с Бейкером в присутствии Шапошникова и Баранни-кова в открытую обсуждался вопрос о верховном главнокомандовании без Президента СССР.

Реакция со стороны других республик, в частности, среднеазиатских, вначале была недоуменной и даже раздраженной. Шутка ли — без них приняты столь важные для судеб народов решения. Замаячила опасность возникновения «мусульманского» блока республик в противовес «славянскому». Она стала приобретать реальные очертания, когда появилось известие о предстоящем совещании республик Средней Азии и Казахстана в Ашхабаде.

Многое зависело от позиции, которую займет Казахстан. Он мог стать и соединительным мостом между славянским Западом и мусульманским Востоком, но мог превратиться и в глубокий ров между ними. Назарбаев после встречи с Горбачевым и Ельциным уехал к себе в смятении и досаде. Но затем постепенно стали раздаваться заявления со стороны среднеазиатских республик о готовности присоединиться к «тройке», но только в качестве соучредителей.

Что касается настроения общественности, то любопытно было наблюдать, как многие, признавая антиконституционный характер и вероятные негативные последствия Брестских соглашений и высказывая в кулуарах острую критику в их адрес, в то же время не решались заявить об этом открыто. В верховном Совете Российской Федерации лишь Травкин и Бабурин выступили против ратификации Беловежских соглашений и то с оговорками.

На неопределенной ноте закончился съезд Движения демократических реформ (ДДР), проходивший в эти дни, хотя мне было хорошо известно негативное отношение Яковлева к беловежскому сговору.

Попов, реагируя на обстановку, объявил о разногласиях с руководством Российской Федерации и о своей отставке с поста мэра Москвы. Но через некоторое время после встреч и бесед с Ельциным отказался от своего намерения и остался во главе московской администрации.

Во второй половине дня 12 декабря была сделана попытка собрать Верховный Совет Союза. Но это оказалось невозможным. Теперь и российским, и белорусским членам Верховного Совета было не рекомендовано участвовать в его работе. Так что о кворуме, а, значит, и принятии решений, имеющих законную силу, не могло быть и речи. Выступления с самого начала приобрели характер резкой и даже грубой непарламентской ругани, часто с неприемлемых экстремистских позиций. Горбачев вначале имел в виду прийти в Верховный Совет и выступить, но в сложившейся ситуации это утратило смысл, тем более, что заседание было сравнительно быстро прервано и перенесено на вторник.

Больше уже депутаты не собирались. А17 декабря предпринята одна из самых неприглядных акций — разгон Верховного Совета с унизительными процедурами в отношении депутатов и работников аппарата. Основание — акт о переходе имущества Верховного Совета в ведение Российской Федерации. Так через овладение зданием и имуществом при отсутствии законного решения о роспуске решилась судьба высшего органа государственной власти Союза. Чем это лучше действий матроса Железняка?

Можно себе представить состояние Горбачева в эти дни. Я видел, как он тяжело переживал распад Союзного государства, мучительно делая выбор между тем, чтобы "хлопнуть дверью", и реалистическим подходом, склоняясь к последнему.

Мне не раз приходилось в последующем выслушивать мнение, что, дескать, Горбачев в декабре вновь проявил нерешительность, склонность к соглашательству, не принял всех, якобы, имевшихся в его распоряжении средств, чтобы сорвать сговор лидеров некоторых республик и предотвратить распад Союза, ведь он оставался его Президентом, главнокомандующим и т. д.

Конечно, можно было даже в конституционных рамках начать открытую конфронтацию, попытаться мобилизовать общественные силы к резервы, выступающие за сохранение союзной государственности, обратиться к трудовым коллективам, общественным движениям и партиям с призывом провести митинги и манифестации. Рассмотреть ситуацию на Совете Обороны, активизировать деятельность Политического консультативного совета, обратиться к международной общественности и т. д.

Такие предложения делались Горбачеву, но для их реализации не было уже ни сил, ни времени. Основные рычаги власти с августа находились не в руках Президента, и пожалуй, главное — не было адекватной общественной поддержки. Президент мог рассчитывать, по существу, лишь на свой личный авторитет, который был, конечно, уже не таким, как два года или даже год назад. Оставался один путь — дав принципиальную оценку принятых решений, стремиться оказывать конструктивное влияние на начавшийся процесс с целью предотвращения его наиболее тяжелых последствий и сохранения всего полезного, что накоплено в отношениях между республиками.

В одном из телефонных разговоров, видимо, проверяя себя, рассуждая вслух, он говорил о том, что "необходимо как-то помогать выруливать на более приемлемые формы сотрудничества республик с учетом возникающих реальностей". Я согласился с этим: "Чтобы без оглядки действовать в этом духе, Вам надо бы еще раз отмежеваться от версии, что, дескать, Горбачев цепляется за власть. Конечно, повернуть кардинально дело не удастся, но использовать сохранившиеся возможности до конца надо". Пожелал ему душевного равновесия, хотя это и не просто, добавив, что готов помогать, чем могу.

На продолжительной и откровенной встрече с прессой 12 декабря Горбачев заявил, что "в случае создания аморфной структуры на месте Союзного государства он не видит в ней места для себя и уйдет в отставку по принципиальным соображениям". Вместе с тем обратился с письмом к участникам предстоящей встречи руководителей республик в Алма-Ате, в котором изложил свой взгляд на характер отношений между государствами содружества. Он предложил сохранить " гражданство содружества" наряду с гражданством входящих в него государств, подтвердить решимость участников Содружества соблюдать Договор об экономическом сообществе, безотлагательно определить структуры единого контроля и главнокомандования стратегическими силами, придать содружеству статус субъекта международного права, договориться о координации в области науки и культуры. Горбачев предложил назвать новое политическое образование Содружеством Европейских и Азиатских государств (СЕАГ), а после ратификации документа о содружестве провести заключительное заседание Верховного Совета СССР.

Вокруг алма-атинской встречи складывалась непростая ситуация. Кравчук вообще не хотел туда ехать, но, видимо, вовремя понял, что это было бы явным признаком его негативного и пренебрежительного отношения к соглашению о СНГ. Встреча переносилась, но в конечном счете состоялась, приняв декларацию и ряд документов. К сожалению, к предложениям Горбачева опять не прислушались.

Руководители одиннадцати республик приняли протокол к Соглашению о создании СНГ, подписанному в Беловежской пуще в декабре Республикой Беларусь, Российской Федерацией и Украиной. Это значит, что конституционная ошибка и бестактность, допущенные тремя руководителями, так и не были поправлены: Соглашение трех республик о ликвидации Союза и образовании СНГ так и осталось основополагающим, а документ 11 декабря — лишь протоколом к нему.

Но дело, в конце концов, теперь было не в этом. Путь назад оказался окончательно отрезанным. Невозможными стали и конституционное решение о роспуске Союза, и прекращение деятельности союзных органов. Добиваться созыва Съезда народных депутатов СССР, откладывая дело на январь, было бессмысленно: результат был бы тот же, но в скандальном варианте.

Еще 19 декабря стало известно, что подготовлен Указ о переходе имущества Президента в распоряжение российских властей, который вот-вот должен быть выпущен. Переведены в российское подчинение служба охраны Президента и правительственная связь, так что в любой момент ниточка могла быть окончательно перерезана. И здесь назревал «железняковский» финал.

23 декабря весь день Горбачев вел переговоры с Ельциным (к ним подключался и Яковлев) о порядке и характере завершения деятельности союзных президентских структур. Позиции российского руководителя были достаточно жесткими, в частности, отвергнуто предложение о сохранении статуса неприкосновенности Президента СССР после ухода его в отставку. На ближайшей пресс-конференции Ельцин по этому поводу язвительно заметил: "Если Горбачев что-то хочет сказать и в чем-то признаться, пусть делает это сейчас".

24 декабря Президент в зале заседаний Госсовета (раньше там заседало Политбюро) провел заключительную встречу со своим аппаратом. Присутствовало человек сорок — пятьдесят. Президент поблагодарил всех за сотрудничество в столь сложной обстановке. Он объявил о прекращении деятельности аппарата с 29 декабря и предпринимаемых шагах по трудоустройству работников аппарата. Президент объявил, что сам он переходит работать в образуемый фонд его имени.

25 декабря состоялось выступление Горбачева по телевидению — выступление искреннее, откровенное, принципиальное, в определенной мере самокритичное. Отклики были разные. Со стороны бывших партийцев сетования на то, что Горбачев опять, якобы, забыл о своих сторонниках, недостаточно отмежевался от Ельцина. Другие, напротив, восприняли его, как слишком оппозиционное.

Говорят, его смотрели всем российским правительством. Ельцину оно почему-то сильно не понравилось. Последовала реакция. Ельцин не приехал на процедуру принятия "черного портфеля", стал «досрочно» вытеснять Горбачева из главного Президентского кабинета.

Во второй половине дня 26 декабря, зайдя к Горбачеву, я нашел его во взвинченном состоянии. Через охрану ему было дано понять, что Ельцин собирается уже наутро занять этот кабинет вопреки ясной договоренности о том, что до конца недели будет продолжаться работа Президента и его аппарата. При мне Михаил Сергеевич переговорил с товарищами из окружения Ельцина, дал поручение Ревенко связаться по этому вопросу с Петровым. Вроде бы все было урегулировано.

27 декабря, в полдень, я позвонил в приемную, чтобы, как обычно, перед тем, как поднять трубку прямой связи с Президентом, узнать у ребят в приемной, на месте ли он и кто у него. Ответил незнакомый голос: "Его в кабинете нет и не будет". Я был немало удивлен. И лишь после этого узнал о том, что в тот день произошло.

Ранним утром в аппарат Горбачева сообщили, что Ельцин в 8.30 начнет свою работу в этом кабинете. У Горбачева на утро была намечена беседа с японскими журналистами, предусматривались и другие встречи, да и кабинет не был еще полностью освобожден. Пришлось ему встречаться с иностранцами в другом месте, а оставшиеся в кабинете вещи перебазировать в комнату охраны.

Рассказывают, что новый хозяин кабинета прибыл туда в девятом часу, встретился в течение короткого времени с несколькими людьми, поднял тост со своими ближайшими сподвижниками и уехал в другое место. Спрашивается, для чего нужна была вся эта унизительная концовка?

28 декабря я в последний раз накоротке заехал в Кремль, в свой кабинет. В Президентском здании уже царили другие люди. Забрал оставшиеся бумаги и книги и уехал домой, пребывая во власти сложной гаммы чувств. В чем-то они были схожи с теми, которые владели мной после последнего партийного съезда. Вроде бы, как и тогда, с плеч спала огромная тяжесть ответственности, но теперь несравненно мучительнее были размышления о происшедшем в стране, острей тревога за настоящее и будущее.

Страна вступала в новый, 1992 год, а вместе с ним — и в новый период, полный неизвестности и суровых испытаний.

Эпоха Горбачева закончилась? Не считаю так, ибо она измеряется не датами пребывания Горбачева у власти, а тем мощным импульсом перемен, который был придан им развитию общества и который будет, я уверен, действовать до тех пор, пока страна не выйдет из глубочайшего кризиса, в который ее ввергла командно-бюрократическая система, и не вольется в общий поток современной цивилизации.