Статус журналиста – аналог защитного скафандра, в котором корреспондент спускается в иной мир. Так, во всяком случае, мне прежде казалось. Ещё одна иллюзия, рождённая затишьем доперестроечной жизни и магической властью советской прессы.

Трещина в моем иллюзорном скафандре появилась сразу по приезде в Ворух, в первый же вечер, когда стали размещаться на ночлег. Дружину Даврона и присоединившуюся к отряду шпану поместили в сельской школе, выкинув из классов во двор столы и парты. Пару школьных столов дружинники тут же расколотили на дрова и принялись готовить на костре ужин. Даврона уложили спать в роскошной мехмонхоне. Я удостоился гораздо меньшей чести. Поместили, правда, в господском доме, однако не в отдельной комнате, а вместе с челядью – двумя личными телохранителями Зухуршо. Таков, стало быть, ранг репортёра в его глазах…

Впрочем, этот расклад предоставил случай понаблюдать за парочкой своеобразных экземпляров местной биополитической фауны в их естественной среде. Телохранители огромны, облы и… не определил ещё, к какому виду их следует отнести. Нечто среднее между гориллой, троглодитом и йети. Старший из них, Гафур, даже смышлён. На свой лад, по-звериному. Это здоровенный детина с лицом и руками, испещрёнными витилиго. Белые, лишённые пигмента пятна на смуглой коже вызывают у меня лёгкую брезгливость, несмотря на то, что болезнь не заразна. Кстати, таджики ошибочно приравнивают её к проказе. Кожные покровы второго примата, Занбура, чисты, но он по-звериному туповат. Разумеется, они немедленно вступили в соперничество за территорию. Комнатка была небольшой, а они, как я понял, только притирались друг к другу и пока ещё не выяснили, кто из них доминирующий самец.

– Я у стены лягу, – пробурчал Занбур, туповатый гуманоид.

Второму пришлось бы лечь ближе к двери, на менее статусной позиции.

– Моё это место! – рявкнул Гафур.

– Моё…

– Моё место!

Силу и агрессию они лишь демонстрировали, в прямую схватку не вступали. Видимо, силы были более или менее равными. Я понаблюдал за ними, но однообразие диалога наскучило.

– Ты куда?! – пробурчал Занбур.

– Подышать свежим воздухом.

Занбур задумался. Видимо, соображал, стоит ли выпускать.

– Пусть идёт, – проревел разумный Гафур. – Иди дыши. Со двора не уходи.

Я вышел во двор. Над головой в низко нависшей тьме густо цвели махровые звезды. В здешнем резко континентальном климате они вызревают на жирном небесном чернозёме особо крупными, мохнатыми и в неимоверном количестве. Страшное это, скажу я вам, зрелище – бездна, полная звёзд. Не разумом, а всем нутром, без мыслей и слов, ощущаешь себя крохотным комочком протоплазмы в беспредельном мире неживой жизни…

Когда я вернулся в дом, приматы уже улеглись – бросили на пол узкие матрасики, курпачи, и спали, укрывшись цветными ватными одеялами. Раскинулись они вольготно, оставалось лишь место у самого порога. Я взял матрасик, одеяло и кое-как примостился на незанятом пространстве.

Нет, шут с ней, с этологией, лучше жить отдельно от человекообразных. Утром они проснулись первыми, и тупой Занбур, перешагивая через меня на выходе, споткнулся.

– Зачем у двери лёг? Не видишь, люди ходят?

Днём я столкнулся в коридоре с Зухуршо и впервые увидел бывшего райкомовского инструктора во всей царской красе. Он сменил цивильный костюм, который носил в Курган-Тюбе, на камуфляжную воинскую робу из фантастического серебряно-чёрного материала. Впоследствии он вырядился в золотую парчу и стал походить на третьесортного поп-певца, что, на мой взгляд, сильно подпортило стиль. Но в то утро он выглядел сногсшибательно.

Я сказал:

– Меня поселили в одной комнате с вашими людьми. Я журналист. Мне необходима возможность сосредоточиться, поработать. Ну, вы сами понимаете… Заметки, наброски и всё такое… Нельзя ли где-нибудь отдельно?

Он посмотрел на меня как Господь Бог, которому грешник жалуется, что в аду плохо топят. Однако снизошёл:

– Возьмите свои шара-бара.

Я взял кофр с камерами и рюкзак. Зухуршо распахнул соседнюю дверь.

– Заходите.

Я вошёл в абсолютно пустую, как подумал вначале, комнату. Четыре голые стены, некрашеный пол. Только у дальней стены вытянулся длинный – метра в три – отрезок пятнистого пожарного шланга.

Зухуршо стоял в дверях и наблюдал.

– Нравится комната?

Змей я боюсь с детства. Мои приятели летом ловили ужей и таскали их за пазухой. В один прекрасный день я всё же набрался решимости и взял гада в руку – до сих пор передёргивает от воспоминания, как шевелилась в ладони омерзительная, шершавая и холодная тварь…

Зухуршо – интуиция у него зоологическая – уловил мой страх. Никогда прежде я не видел столь явного удовольствия, какое промелькнуло в его глазах.

– Боитесь?

Пожав плечами, я пробормотал что-то неопределённое. Зухуршо подошёл к удаву, поднял его и положил себе на плечи. Змей изогнулся наподобие носика дьявольского чайника.

– Сфотографируйте.

– Не получится. Темно.

Зухуршо шагнул к двери. Я непроизвольно отпрянул подальше от удава.

– Возьмите фотоаппарат, – бросил Зухуршо и вышел.

Двор был залит солнечным светом. Зухуршо встал посредине и принял величественную позу. Зрелище оказалось вовсе не смешным. Я ожидал, что с удавом на шее он станет походить на циркача или пляжного фотографа, таскающего на себе питона… Нет, Зухуршо выглядел устрашающе. Расцветка удава сливалась с узором камуфляжа, и казалось, что змей вырастает из плеч бывшего райкомовца.

Я сделал несколько снимков. Приматы глазели издали. Гафур отвернулся, туповатый Занбур подошёл.

– Зухуршо, просьба есть. Можно, я тоже фото сделаю… Вот с этим змеем…

С тем же успехом он мог бы спросить, нельзя ли примерить царский венец. Зухуршо счёл просьбу настолько нелепой, что даже не разгневался. Впоследствии он таскал на себе удава во всех случаях, которые расценивал как особо торжественные.

Как извращённо, однако, работает фантазия у бывшего райкомовца. Нетрудно понять, почему он тщится играть роль древнего царя, – характеру таджиков вообще свойственна тяга к величественным, героическим образам. А уж откуда их черпать, как не из «Шах-намэ» Фирдоуси! Удивительно другое – какой прототип отыскал для себя Зухуршо в великой поэме. В качестве образца для имперсонизации он избрал Заххока, а не благородного и мудрого государя, коих в «Шах-намэ» предостаточно.

Заххок – неправедный тиран и угнетатель. Сын, убивший отца и незаконно завладевший его троном и царством. Нарушитель запретов, из плеч которого выросли две огромные змеи, которых он кормил человеческим мозгом.

Удав, которого таскает на себе Зухуршо, собственно, и выполняет роль одной из этих гадин. Конечно, для полного сходства с Заххоком следовало бы обзавестись двумя…

Слов нет, образ этот поражает воображение. Помню, когда-то в младые годы была у меня книжка с картинками, пересказ «Шах-намэ» для детей, где художник изобразил Заххока. Рисунок, как теперь понимаю, был довольно корявым, но царь-злодей с гигантскими змеями выглядел до чёртиков страхолюдно. Вероятно, Зухуршо именно того и желает – не просто нагонять страх на людей, а вызывать у них запредельный, мистический ужас. Любопытный случай для психоаналитика. Я не Зигмунд Фрейд, но полагаю: кроме всего прочего, дело в том, что доморощенному Заххоку не хватает уверенности в собственной харизме. И все же странный у него выбор. Заххок в поэме дважды терпит поражение – его свергает восставшая чернь, которую возглавил кузнец Кова, а впоследствии убивает царевич Фаридун. Стоило бы поостеречься, подыскивая для себя образец…

Поразительно, сколь точный и, главное, современный образ нашёл Фирдоуси. Правитель состоит в симбиозе с рептилиями и, следовательно, вместе с ними питается мозгами подданных. Гениальная метафора, выражающая самую суть власти. Насилие совершается прежде всего над умами подчинённых и лишь во вторую очередь над их телами…

До сих пор не знаю, откуда взялся удав. Разве что лежал в одном из многочисленных ящиков, что таскали в дом накануне, по приезде в Ворух.

Кстати, о самом этом приезде, обставленном в добром старом вкусе. В Ворух мы въезжали с помпой. На въезде чёрная колесница Зухуршо загудела, вся колонна подхватила и мчалась теперь, сигналя во всю мочь, словно свадебная процессия или похороны водителя в провинциальном городке. Караван, трубя, влетел в кишлак. Так и просился репортаж в какую-нибудь местную газету:

В горном селении Ворух, расположенном высоко в горах, на границе с Афганистаном, царит радостное возбуждение. В кишлак прибыл караван с гуманитарной помощью, присланной Народным фронтом Таджикистана. На центральной площади селения состоялся митинг, на котором жители кишлака выразили свою благодарность новой демократической власти республики.

– В первую очередь хотим поблагодарить нашего земляка товарища Зухуршо Хушкадамова, который не пожалел сил и времени, чтобы доставить продукты в голодающий край, – сказал в своём выступлении председатель кишлачного совета Махмадмурод Салимшоев. – Заверяем руководство Народного фронта и лично товарища Зухуршо, что распределим продовольствие по всей справедливости. В первую очередь, муку получат наиболее нуждающиеся семейства. Выдачу начнём завтра с утра…

На этом торжественный ход митинга застопорился.

– Есть в кишлаке большой склад? – прервал Зухуршо оратора.

– Зачем склад? Не надо склада, – возразил оратор. – Разве наших людей не знаете? Никто и горстки чужого не возьмёт. Оставим мешки на машинах. Даже охраны ставить не надо. Прямо с машин будем раздавать… Можно, конечно, и сегодня начать, но вы с дороги устали… Надо вас принять, угостить…

– Уважаемый, – перебил его Зухуршо, – ты на вопрос не ответил.

– Есть склад. Пока пустой стоит. Но туда всё, наверное, не поместится. Но зачем склад? Туда таскать придётся, обратно…

Их прение прервали народные возгласы:

– Фотима, Фотима!

– Матушка Зухуршо…

К площади торопливо спускались маленькая старушка и статный старик. За ними поспешала вереница женщин разных возрастов и комплекций в ярких платьях. Видимо, родственницы и прислужницы. Народ раздвинулся. Старушка приблизилась, застенчиво прикрывая лицо рукавом.

– Бачам, сынок…

Робко протянула руку. Обнять не решилась – при чужих, должно быть, неприлично – и смиренно встала в сторонке. Её могущественный сын возвысил голос:

– Эй, люди! Идите к складу. Разгрузите мешки с машин.

Он повернулся к Даврону:

– Твои пусть проследят. Поставь охрану. Что не поместится, отвезёте ко мне.

– Я не завхоз, – отрезал Даврон.

– Как брата прошу. С матерью хочу побыть. Сколько лет не виделись… Будь другом…

Даврон расправил ремень с кобурой.

– Ладно, ради матери. Где тут у них амбар?

Тем временем сопровождавший старушку старец, словно бы снабжённый этикеткой «Муж матери товарища Хушкадамова», скромно остановился в стороне. Зухуршо подчёркнуто его не замечал. Живая иллюстрация к загадке: «Муж моей матери, но мне не отец».

Зато персонаж, которого я мельком видел в пути, вырвался откуда-то из-за кулис и бросился к старцу. Они крепко обнялись. Живая иллюстрация к отгадке «Муж моей матери, а мне отец».

– Их сынок, – пояснил стоящий рядом поселянин то, что было само собой очевидно. – Гадо.

Сынок был молод, лет тридцати, статен, красив. По всем канонам антропонимии человеку со столь рыжими волосами и рыжей бородкой надлежало именоваться Сурхаком, то есть Красненьким. Однако его имя означает «нищий», «дервиш», что в принципе тоже подходило – несмотря на камуфляжный прикид, вид у Гадо был скорее робкий, нежели воинственный. Типичный младший братец, к тому же сводный.

Гадо потянулся было обнять и мать, но Зухуршо – видимо, намеренно, – принялся усаживать старушку в автомобиль. Она неловко вскарабкалась на заднее сиденье, сам он сел впереди. Втиснулись Гафур с Занбуром, защемив меж собой старушку, и экипаж пополз по узкой улице к сияющему дворцу на горе.

Гадо с родителем двинулись пешком вслед за экипажем, степенно беседуя. С тех пор я папашу ни разу не встречал, несмотря на то, что жил с ним в одном доме, – вероятно, старик отсиживался в какой-то каморке.

Дальнейшие события происходили без участия товарища Хушкадамова. Вторая половина воображаемого репортажа о прибытии гуманитарной помощи менее парадна и походит на разоблачительную заметку:

Гуманитарный груз был частично заперт под охраной на пустующем совхозном складе для комбикормов, а частично – в подсобных помещениях усадьбы Зухуршо. Попутно выяснилось, что Зухуршо ухитрился вывезти из Курган-Тюбе вместе с гуманитарным грузом фургон, до отказа набитый холодильниками, телевизорами, стиральными машинами и прочей бытовой техникой, мебелью, посудой и коврами, похищенными, очевидно, из разграбленных магазинов и городских квартир.

Один из жителей Воруха, имя которого мы не приводим, в беседе с нашим корреспондентом прокомментировал ситуацию:

– Этот Зухуршо, за хвост я его таскал, всегда говнюком был. Мальчишкой тоже очень говнистым был. Дрался всегда. Никто его не уважал. Сейчас большим человеком стал. Зачем он солдат привёл? Думает, если солдаты, уважать начнут? Ты только не говори никому, что я так сказал. Ты корреспондент? Приходи ко мне, я тебе всё про Зухуршо расскажу…

Засим анонимный информант – старец с внешностью библейского патриарха с полотна Семирадского, облачённый в серый застиранный пиджак из «Сельторга», – объяснил, где живёт, и через пару дней я отправился к нему.

Картинный старец мог рассказать немало. Лет ему было под девяносто, а случайно выяснилось, что он помнит события борьбы с басмачеством в двадцатые годы, сохранил в памяти народные стихи и песни тех лет и – более того, своими глазами видел знаменитого героя партизанской войны, о котором поётся в песне:

На самом деле, за пределами Дарваза никто о Диловаре и не слыхивал, но в родных местах его помнят до сих пор. Принимал он участие и в осаде Куляба, и в битве при Бальджуане, в которой был убит Энвер-паша, но в народе повествуют в основном о подвигах витязя на родине.

Я пожалел, что приехал ненадолго, и нет времени записать рассказы патриарха. Его-то больше волновало не далёкое прошлое, а насущное настоящее. Не терпелось выложить подноготную Зухуршо:

– Ты видел, как он почтенного Муборакшо оскорбил? Не подошёл, руку не пожал, о здоровье не спросил, уважения не выказал. А он, почтенный Муборакшо, – его отчим, матери муж.

– Поссорились когда-то, – предположил я.

– Разве с отцом, даже приёмным, ссориться разрешено? Нет, порода плохая. Какая-то, видать, в его роду порча имеется. Отец-то Зухуршо тоже с изъяном был…

– Умер?

– Нет, живой! – воскликнул патриарх. – После тюрьмы в Душанбе поселился, в Ворух ни разу не приезжал. Потому говорю – был…

И он изложил историю Зухуршо и его родичей.

Робкая старушка, мать товарища Хушкадамова, происходит родом из самого влиятельного в кишлаке семейства из сословия ходжей. Было общеизвестно, что замуж она выйдет за Муборакшо, её двоюродного или троюродного брата. Во-первых, иного достойного жениха для девушки «белой кости» в селении не имелось, а ходжи ни при каких условиях не выдают своих женщин за смердов. Во-вторых, имущество, на которое женщина приобретёт право в замужестве и которое, согласно шариату, неделимо, при эндогамном браке остаётся в семействе.

Но вот в один прекрасный день в селение прибыл небольшой отряд геологов, проверявших научное предположение, что в Санговаре находится большое золотое месторождение.

– Люди им говорили: «Нет золота. Мы в этих горах живём, мы знаем», – повествовал патриарх. – Отвечали: «Профессор сказал, есть. Он лучше знает».

Вообще-то Дарвазский хребет золотом богат, дарвазцы издавна добывали его примитивным способом, промывая песок на кошме, бараньей шкуре или в деревянной чашке. А в окрестностях современного золоторудного комбината «Дарваз» в верховьях реки Ях-Су ещё сейчас можно встретить древние шyрфы и штольни, в которых золото рыли со времён Чингисхана.

Геологов поселили в усадьбе родичей Фотимы, и одному из них, молодому парню по имени Усмон, девушка настолько приглянулась, что он посватался. Безродному чужаку низкого происхождения, естественно, отказали. На его счастье, первый секретарь райкома был настолько заинтересован в поисках золота в своих владениях, что нередко наведывался в кишлак, – это был первый в истории Воруха случай, когда селение посещал начальник столь высокого ранга. Его-то геолог, потерпев неудачу, и попросил посвататься вторично. Такому свату родичи Фотимы отказать не сумели.

Не слишком понятно, откуда геолог раздобыл деньги на калинг – люди, искавшие золото, в золоте не купались, зарплаты получали скромные. Как бы то ни было, сословный барьер был пробит – что также случай редкий, если не уникальный, – молодой человек женился, золота всё-таки не нашли, экспедицию свернули, геолог увёз с собой в город молодую жену. Через некоторое время Фотима вернулась в Ворух с маленьким ребёнком. Муж угодил в заключение на десять лет; в кишлаке толком не поняли, справедливо или облыжно его обвинили. Как бы то ни было, он прислал из лагеря письмо, в котором давал жене развод по шариату и советовал вернуться домой, на Дарваз. И по советскому, и по шариатскому законодательству Фотима имела право развестись, независимо от согласия мужа. Однако геолог освободил её добровольно, что свидетельствует о его благородстве и благочестивости.

В итоге Фотима стала женой своего кузена Муборакшо. У них родился чуть ли не десяток дочерей плюс один сын, Гадо, мальчик умненький, скромный, благонравный, в отличие от старшего, сводного брата, буяна и задиры. По мнению патриарха, оно и понятно: один – чистых благородных кровей, а другой…

– От кривого дерева прямой тени не бывает, – завершил он рассказ. – Отец Зухура мало того, что простолюдин и в тюрьме сидел, он ещё из Матчи родом. Ты, конечно, знаешь, все матчинцы – разбойники.

– Ну, Зухуршо все же привёз гуманитарную помощь, – возразил я, чтобы вытянуть побольше сведений.

– Э, помощь – что такое? Мы газеты тоже читаем… – Старец вздохнул: – Раньше читали. Сейчас почту не возят, радио тоже молчит, где-то в горах провода порвались, починить некому… А помощь? Нет, нам эдакой милостыни не надо. Маленький узелок дадут, большой мешок заберут.

– Кажется, взять-то у вас особенно нечего.

На лице патриарха выразилось чрезвычайно учтивое и деликатное удивление по поводу моей неосведомлённости.

– Кое-что ещё имеем.

Я в свою очередь без слов изобразил учтивое недоумение: в толк не возьму, о чем вы.

– Ты человек городской, – сказал старец, – тебе, наверное, не ведомо. Земля у нас есть. Боимся, землю могут отнять.

– Ну, это вы напрасно беспокоитесь. Зачем Зухуршо земля? Он тоже городской человек.

– Люди разное говорят… Мне один парень из тех, что с ним приехали, сказал, Зухуршо сеять что-то задумал.

Я вспомнил туманные упоминания о некоем новом сорте, которые слышал в дороге и которым не придал значения, и произнёс вслух:

– А-а-а, новый сорт…

Старец поморщился:

– Назови дерьмо халвой, вони не убавится. Кукнор! Мак он хочет выращивать.

Вот те на! А я-то расквакался: горы, атмосфера, поселяне… Акция Зухуршо начала смердеть с момента, когда к каравану присоединилась шайка шпаны, но я настолько упивался пейзажами, дорожными впечатлениями и радовался случаю вновь попасть на Дарваз, что не замечал очевидного.

Вскоре мне удалось разузнать побольше о предприятии и его участниках. Информация сама шла в руки. Мне даже показалось, что её в меня намеренно запихивали. Не знаю лишь, с какой целью.

Гадо явился в мою каморку с «пузырём», оглядел пустую комнату с брошенным на пол тонким матрасиком и ватным одеялом, поставил бутылку на подоконник и вышел. Минут через пять вернулся в сопровождении женщины с тюком. Следом явился парень с рулоном на плече. Парень раскатал на полу шерстяной палас, женщина разложила курпачи и подушки. Прибежала девчонка с дастархоном, свёрнутым в узел, раскинула на паласе скатерть, выложила лепёшки и сушёный тут, расставила пиалы. Обслуга удалилась, Гадо прилёг на подушки, открыл бутылку и разлил водку по пиалам.

– Зухур мне не брат, – заговорил он без предисловий. – Сын моей матери от первого мужа и больше никто. Понимаете?

Я постарался сохранить безучастную мину, и Гадо счёл нужным выложить более убедительные доводы:

– Приведу пример: вот имеется у моей матушки в личной собственности козел. Матушка его козлёнком взяла, вырастила, заботится о нем, но никто не станет считать козла моим братом. Согласны? Аналогично: был у матушки сын. Не от моего отца, от другого человека – этот самый Зухур. Какое отношение он имеет лично ко мне? Никакое. У меня сестры есть, дочери моего отца. Ещё был брат, в детстве умер. А Зухуршо? Он мне никто.

Пришлось как-то откликнуться из элементарной вежливости:

– Идея понятна. Аналогия неточна.

Гадо возразил:

– Зря так считаете. Это, наверное, потому, что вам наши отношения не известны. Мой отец – ходжа. Мы из Бухары в это ущелье пришли, одними из первых поселились. До революции наш каун большей половиной всех окрестных земель владел… А кто отец Зухура? Я коммунистам никогда не прощу, что они насильно заставили матушку выйти за него замуж. Девушку белой кости выдали за безродного матчинского простолюдина. А он, к тому же, преступником оказался. И весь его род таков. Родной дядька Зухура – тоже вор. И Зухур ничем своих родичей не лучше, только сумел в начальство пролезть. С самого института лез – учился кое-как, зато стал комсомольским секретарём факультета, через пару лет – всего института и дальше полез. Из комсомола в партию перебрался и наконец дополз – сделался инструктором заштатного партийного райкома. Выше подняться ума не хватило…

Теперь Гадо говорил холодно, бесстрастно. Точно читал сводный бухгалтерский отчёт о прегрешениях и провинностях Зухура.

– Раздулся от гордости, как лягушка. Я в то время учился, а отец рассказывал – Зухур вначале в кишлак часто приезжал. По его словам, мать проведать, а на самом деле, чтобы покичиться перед односельчанами. Ходил важный как павлин, с моим отцом обращался неуважительно, как к нижестоящим. Позднее даже мать навещать перестал. Однако не повезло ему – в девяносто первом году компартию прикрыли, и остался Зухур не у дел. Чем занимался, я не интересовался, но однажды он вдруг у меня появился. Я в Душанбе экономистом работал в… А, неважно, где… Дела неплохо шли. Зухур к тому времени в Курган-Тюбе перебрался, а в Душанбе приехал по каким-то своим делам. Я-то знаю, зачем он пришёл – передо мной похвастаться хотел. «Твои родичи – моим не чета. Чем гордитесь, нищие люди? Вот мой дядюшка родной, Каюм, брат отца, он – большой человек. Помощь мне оказал, своё дело открываю. Может, тебя к себе возьму. Ты бухгалтер, да? Посмотрим, может, бухгалтером у меня будешь». Нахвастался вдоволь и исчез. Два месяца назад опять приехал. На этот раз со слезами просил: «Гадо, помоги, я в трудное положение попал». Я спросил: «Разве вам, кроме меня, не к кому обратиться? Вы большим человеком были, в райкоме работали, неужели никаких хороших связей не осталось?» Зухур смутился, сказал: «Эти люди, поев, в солонку плюют. Добра не помнят». Я понял, что он в Пянджском районе авторитетных людей тоже против себя настроил, обидел или подвёл… Я спросил: «А ваш родич в Курган-Тюбе? Ваш дядя. Он большой человек, почему к нему не обратитесь?» Зухуршо ещё больше смутился, сказал: «Дядя Каюм тоже не поможет».

О Каюме я слышал ещё в Курган-Тюбе. Смутные упоминания лишь раздразнили моё профессиональное любопытство – собрать материал для статьи о роли криминалитета в событиях в Таджикистане, конечно, вряд ли удастся. Но хоть крохи информации хорошо бы нарыть. Прерываю Гадо:

– А кто он такой, этот Каюм? О нем разные слухи ходят…

– Говорят, бизнесмен, – презрительно скривился Гадо. – Ещё говорят, вор в законе. Я точно не знаю. Знаю, несколько раз в тюрьме сидел, теперь богатый человек, большое влияние имеет. Ещё я понял, что Зухур перед ним тоже в чем-то виноват, раз помощи у него просить не решается. Ответил ему: «Если даже ваш дядя помочь не может, то я как смогу?» Зухур долго юлил, наконец я заставил его признался: он какое-то дело начал – какое, не сказал, Каюм деньги в долг дал, дело прогорело, деньги пропали, а Каюм долг не простит даже родному племяннику. Что теперь делать? Я посоветовал: «Вам уехать из Таджикистана надо». Зухур принялся на жалость бить: «Куда я поеду? Без денег, без связей только улицы подметать или кирпичи на стройке носить… Уеду, дядя Каюм ещё больше рассердится. Он такой человек, его люди всюду меня найдут. Я от тебя, Гадо, других слов ожидал, за хорошим советом как к младшему брату приехал. Ты очень умный, из любого трудного положения сумеешь найти выход». Когда змее хвост прижмут, она как голубь ворковать начинает. Зухур всю жизнь презрение мне выказывал. В детстве, когда я маленький был, колотил меня, обижал. За то ненавидел, что я умнее, способней…

Гадо вознаградил себя за страдания в детстве, плеснув водки в пиалы:

– Ну, давайте! За все хорошее… Я тогда Зухуру старых обид вспоминать не стал. Зачем? Будет ещё время отплатить, а я сразу вычислил, как можно его положение использовать, через него на Каюма выйти и большое дело сделать. Мне Зухур послужил ключом к сейфу, в котором воровские сбережения лежат. Я сказал: «Не беспокойтесь, я знаю способ и долг отдать, и даже доход получить. Надо в Курган-Тюбе ехать, к вашему дяде». Зухур испугался, огорчился: «У меня надежда была, что ты что-нибудь путное придумаешь». Я ему свой замысел рассказал, как можно большое пастбище в наших горах использовать. Зухур сначала обрадовался, но, подумав, загрустил: «Сложное дело, я один справиться не сумею». Я сказал: «Поеду с вами, во всем вам помогу. Вам останется только дядю убедить, что от него никаких затрат не потребуется. Он ничем не рискует – ни копейкой денег, а свой долг получит и даже прибыль. Вы его лишь об одном попросите – пусть поговорит с Сангаком, чтобы разрешил взять с мелькомбината немного муки и сахара…»

Я смотрел на Гадо во все глаза. Вот кто, выходит, заварил кашу! Мышка рыжая, тихоня, а самим Сангаком манипулировал.

– И вы были уверены, что Сангак разрешит?

Маска мышонка на миг сдвинулась, и из-под неё на меня глянула зверушка совсем уж непонятной, но явно опасной породы:

– Представьте, что хотите разбить большой камень. Сколько ни стараешься – молот отскакивает, а камень цел. Год будешь трудиться, ничего не получится. Но если правильную точку найдёшь, один удар – на куски разлетится. Знать надо, куда бить…

Как хотелось бы мне знать, в какой болевой центр он долбанул Сангака! Но спрашивать не стал. Не расскажет.

– Повёз я Зухура в Курган, – продолжал Гадо. – Он трусил, боялся встречи с Каюмом, дрожал от волнения, но я научил, что и как говорить. Ушёл… Часа три или четыре его не было. Вернулся от своего дяди-вора измученный, встрёпанный, но счастливый: «Поможет». Спасибо мне, конечно, не сказал. Напыжился: «Так-то, Гадо! Вот каких родичей надо иметь». Он постоянно случай искал, чтоб меня унизить. Завидовал, хотел доказать, что сам выход нашёл. Вы свидетель, как он меня на людях обижает…

Молча изображаю на лице нейтральное сочувствие. Азы профессии…

– Другого не знаете – как Зухур со мной наедине разговаривает, когда рядом людей нет. Вежливый, ласковый: «Гадо, дорогой, не обижайся. Поневоле приходится – у горцев традиции дикие, а мне надо авторитет поддерживать». Боится, кто-нибудь догадается, что это я решения принимаю, а он всего лишь перед народом мои распоряжения повторяет.

– Но вам-то в том какой прок?

– Чтоб люди были уверены, что Зухуршо главный.

Каюсь, у меня вырвалось совершенно непрофессионально:

– Зачем?!

– Многие в кишлаке недовольны, – сказал Гадо. – Отца будут корить: «Твой сын народ разоряет», перестанут уважение оказывать.

К этому моменту водки в бутылке осталось на два глотка. Гадо вылил её в свою пиалу, выпил, встал с подушек и вышел из комнаты.

Какие-то очень уж нелестные для меня аналогии навевал этот уход. Во всяком случае, я уверен, что он не добивался моего уважения или признания и не вербовал союзника. Возможно, просто хотел на время расправить свою скомканную личность перед чужим, посторонним человеком, который никому не расскажет и скоро уедет.

А я был намерен уехать как можно скорее. До меня наконец-то дошло, что происходит в действительности. Даврона я отыскал во дворе школы, окончательно обретшей облик казармы. По баскетбольной площадке вразнобой маршировал десяток-другой деревенских новобранцев в цветных куртках и полосатых халатах. На гимнастическом бревне сохли выстиранные хэбэ. Груда школьных парт, составленных у стены, за минувшие дни заметно понизилась.

Даврон на плацу жучил качка в бронежилете:

– Слушай, ты, урка, Гург тебе не указ. В отряде один командир – я. И ты будешь мне подчиняться.

Качок нагло лыбился, но молчал.

– Понял?

– Хай, командир, базара нет.

– Свободен.

Качок враскачку удалился.

– Броник сними! Кур напугаешь, нестись перестанут, – крикнул Даврон вслед. Повернулся ко мне: – Тебе чего?

Держался он по-прежнему отстранённо.

– Я выяснил кое-что… – начал я.

– Ну и?

– Ты знал про мак? С самого начала знал?

Даврон мрачно:

– Не лезь в здешние дела. Тебя они не касаются.

– Чрезвычайно даже касаются. Ежу понятно, куда пойдёт эта дрянь. В Россию.

– Прикажи Зухуру не выращивать, – предложил Даврон насмешливо.

– А ты что же?! Примешь участие?

Взгляд его не стал теплее, но лёд словно бы треснул. Не сомневаюсь, что Даврон испытывал мощный внутренний конфликт, и, насколько понимаю, он – законченный интроверт. Никогда и ни с кем не делится переживаниями. Почему он внезапно приоткрылся, начал оправдываться? Сработал эффект случайного попутчика? Вряд ли. Вероятно, я случайно произнёс кодовое слово, открывшее замок. Может, подействовало не слово, а интонация или бог знает что ещё. Впрочем, это лишь догадки.

– Я Сангаку обещание дал, – сказал Даврон. – В тот день, когда с тобой познакомился, шестнадцатого марта. Он вызвал, вхожу к нему, он говорит: «Садись». Раз предлагает сесть, разговор важный. Сангак говорит: «Даврон, надо одно дело сделать. Кроме тебя, послать некого. Это моя личная просьба. Нужно человеку помочь. Он продукты на Дарваз доставляет, возьми своих ребят, поедешь с ним, будешь караван охранять. Останешься, присмотришь, чтоб ему не мешали работать. Чтоб спокойно было и чтоб чужие не лезли. С человеком личная охрана поедет, за ней тоже присмотри. Я на тебя надеюсь». – «Ладно, всё сделаю, – обещаю. – Не беспокойтесь. Слово даю, не подведу». – «Не подведи, – говорит Сангак. – За этого человека люди просили». – «Лады, – говорю. – И надолго?» «Время придёт, сам тебя отзову».

Я спросил:

– Выходит, Сангак умолчал, что Зухуршо едет дурь выращивать?

– Да хоть бы и сообщил…

– И что ты об этом думаешь?

– Ничего.

– Я не о тебе спрашиваю. О Сангаке. Он-то почему позволил?

– Значит, по-другому не получалось.

– И послал именно тебя! Знал ведь, как тебя будет корёжить… Или ошибаюсь?

Даврон усмехнулся:

– Пораскинь мозгами.

Объяснение и впрямь напрашивалось проще простого. Сангак сказал: «присмотри, чтоб спокойно было»? А понимать следует: обеспечь, чтоб крестьяне не бунтовали. Сангак выбрал для щекотливого поручения командира, который в любых ситуациях не станет лютовать. Но перед соблазном ввернуть колкость я не устоял:

– И ты, стало быть, сменил меч на бич.

– Считай, как знаешь, – Даврон уже наглухо закрылся, двинулся прочь, словно мимо пустого места.

– Даврон, постой! Хочу попрощаться. Уезжаю.

Он отозвался безо всякого выражения:

– Прощай.

А затем ледяная оболочка неожиданно вновь раскололась. Даврон приостановился, молвил неловко:

– Не поминай лихом… Помнишь, я в Кургане предупреждал: ты сам за себя отвечаешь…

– До сих пор удавалось.

– Ну что ж, удачи.

И все. Мы расстаёмся, оставшись чужими, случайными встречными, незнакомцами друг для друга. Даврон никогда не узнает, что я сын человека, который когда-то отыскал и спас его в развалинах кишлака, разрушенного землетрясением. Хотя и узнай он, вряд ли смягчился бы. Я помнил слова Джахонгира: «У него нет друзей. Он вообще ни с кем не сближается». Для меня в детстве Даврон был воображаемым братом. Года в четыре я услышал рассказ отца о том, как в как день моего рождения он нашёл мальчика. Меня заворожила эта история, я долго упрашивал: «Давайте возьмём его к себе, пусть с нами живёт». – «Да где ж его теперь найдёшь?» – Разыскать мальчонку, думаю, оказалось бы делом несложным, но родители были слишком увлечены каждый своей работой. Пришлось мне довольствоваться фантазиями: вот мы с ним играем, вот он защищает меня от обидчиков, вот мы убежали в горы, живём в пещере, охотимся на диких коз и жарим мясо на костре… До самой школы он почти постоянно присутствовал где-то рядом. Как могли сложиться наши отношения, если б родители усыновили Даврона? Оттаял бы он, оправился от потрясения, стал настоящим братом или же, к моему разочарованию, остался замкнутым чужаком, мрачным и неприступным?

Могу весьма отдалённо представить пережитый им шок. Примерно в том же возрасте, что и он, я увидел, как разрушается мой дом. Мы переехали из коммуналки в двухкомнатную квартиру в новой пятиэтажке. Родители были счастливы, я тоже радовался, пока, разбирая картонную коробку с игрушками, не обнаружил, что нет самой любимой. «А где Ия?» Была у меня золотая рыбка – большая, из жёлтой пластмассы, с широким туловищем и выпученными глазами. Она исполняла желания, звали её почему-то Анастасия. Однажды мама жарила рыбу, это занятие понравилось мне чрезвычайно. Я схватил Анастасию, положил её на спиральную электрическую плитку и даже не успел понять, что произошло: пучеглазая рыбина вдруг вспыхнула, красным пламенем, вонючим и коптящем, и в одно мгновение от неё остался один хвост – уродливая штуковина вроде обгоревшей скрюченной рюмки с раздвоенным хвостовым плавником вместо ножки. Папа сказал: «Не огорчайся, ничего страшного. Просто теперь она будет исполнять не целиком желание, а лишь часть. Придётся звать её коротко – Ия». И вот она пропала. «Кажется, я видела на подоконнике, – сказала мама. – Ещё подумала: как бы не забыть, но, видно, захлопоталась». «Завтра сходим и заберём», – сказал папа.

Когда мы пришли к нашему дому, то увидели, что рядом притулилась приземистая железная избушка на гусеничном ходу. Из избушки торчала длинн-ю-ю-ющая решетчатая стрела. Она была похожа на колодезный журавль, однако на цепи висело не ведро, а чугунный шар. Огромный и корявый, как драконье яйцо. Избушка постояла-постояла, покачивая стрелой, вдруг подползла к нашему дому, размахнулась, ударила шаром в стену и пробила безобразную дыру. Прямо рядом с нашим окном на втором этаже. Я заплакал. «Чего ты, Олежка? – нагнулся ко мне папа. – Да мы тебе новую купим. Лучше прежней. Во всяком случае, цельную». «Не надо. Ничего не надо… Зачем они наш дом разрушают?!» Папа перестал улыбаться той нестерпимо снисходительной усмешкой, с которой отцы утешают детей, и сказал серьёзно: «Сынок, наш дом – не старые стены. Дом, это место, где мы вместе: ты, мама и я… Понимаешь?» Но я понял совсем другое. Я впервые понял, сколь беззащитен и хрупок любой дом, любая защитная оболочка. Ночью мне приснилось, как железная избушка ползёт по городу, размахивая своим ужасным яйцом, и рушит всё без разбора. И вот я стою среди развалин, один-одинёшенек, вокруг ни души – ни папы, ни мамы, никого – а чугунное ядро летит на меня…

Мне-то посчастливилось переболеть потерей дома в ослабленной форме, чем-то вроде недомогания после вакцины с неопасным возбудителем. На Даврона болезнь обрушилась со всей сокрушительной мощью и оставила неизлечимые травмы на всю жизнь…

Я вернулся во дворец, собрал пожитки, забросил на спину рюкзак и, миновав золочённые ворота, зашагал вниз к площади.

Найти попутку я рассчитывал около единственного в кишлаке магазина. Пятачок возле него – своеобразный клуб, в котором всегда немало народу. Со стороны может показаться, что мужчины проводят в безделье целые дни. Это неверно. Жизнь в горах неспешна, но полна трудов и забот. Постойте с часок, и вы заметите, что общество в «клубе» постоянно обновляется. Одни уходят, появляются другие. Магазин расположен в таком месте, что, куда бы ни шёл человек, он непременно проходит мимо. Останавливается, узнает новости, рассказывает свои, отводит душу в беседе с односельчанами и идёт по своим делам. Почти каждый успевает побывать мимоходом возле магазина несколько раз за день. Лучшего информационного бюро не найти.

Мне не повезло. Заветная площадка была безлюдной. В магазине – тоже ни души, если не считать продавца за прилавком. Большая часть полок пустовала. Когда-то на них, очевидно, выставлялись продукты, а сейчас были кое-где расставлены и разложены оцинкованные ведра, резиновые сапоги, мотки верёвки, нехитрый инструмент… Остальной перечень легко дополнит всякий, кто побывал в любой сельской лавке.

Магазинщик встретил меня возгласом на русском:

– Здравствуйте! Водки нет, извините.

Я смутился:

– И слава богу, что нет. Я зашёл узнать, не намечается ли попутная машина. Вы наверняка в курсе.

– Конечно, в курсе, – подтвердил магазинщик. – Куда ехать изволите?

– В Душанбе… А вообще-то мне лишь бы на большую дорогу выбраться.

– Нет, извините, в ту сторону никто больше не ездит.

– Ну, а если пешком… Далеко идти придётся?

– Почему далеко?! – вскричал магазинщик. – Близко. Километра два. Или три. Может, пять. Только, извините, не выпускают.

– Кого не выпускают? – спросил я туповато.

– Всех не выпускают. – Он поманил меня к себе, перегнулся через прилавок и прошептал: – Зухуршо боится, что люди убегут.

– Меня выпустят, – сказал я самонадеянно.

– Конечно, выпустят, – согласился магазинщик.

Я вышел и пустился в путь, прикидывая, что до большака, вернее всего, километров десять. Быстрым шагом часа за полтора доберусь. За кишлаком дорогу стиснули с правой стороны скалы, слева – обрыв к реке, а путь преграждал самодельный шлагбаум – кривая жердь на двух сложенных из камней столбиках. Под скалой на домотканом коврике, расстеленном возле шлагбаумной стойки, располагались двое караульных. Один лежал, другой сидел и безо всякого интереса наблюдал за моим приближением. Я кивнул ему, огибая шлагбаум. Он крикнул вслед по-русски:

– Эй, куда идёшь?

Я приостановился:

– Уезжаю. Журналист из Москвы, брал интервью у Зухуршо. Удостоверение показать?

– Назад иди.

Пожав плечами, я двинулся дальше. Прошёл несколько шагов…

Меня догнали, схватили за плечо, развернули и сильно ударили кулаком в лицо. Молча, без слов. Это был тот, что сидел. Отступив на шаг, он неторопливо снял с плеча автомат, так же молча, передёрнул затвор. Не угрожал, нет. По невыразительной физиономии я видел, что он попросту пристрелит. Даже врать начальству не станет – уехал, мол, корреспондент. Скинет тело под обрыв, в реку, и вся недолга. За тем и поставлен, чтоб не выпускать. Всех. А чем журналист из Москвы лучше дехканина, задумавшего сбежать из ущелья?

В грудь мне упирался ствол древнего «калашникова», истёртый до состояния тускло блестящей железки. Караульный смотрел мне в глаза абсолютно равнодушно, но каким-то запредельным чутьём я понимал: если скажу хоть слово, сделаю хоть одно движение, посмотрю вызывающе или даже если у меня просто что-то дрогнет внутри, шевельнётся, пересекая несуществующую грань, – он выстрелит.

Дрожа от гнева, страха, возмущения, чувства бессилия, я поплёлся обратно. Караульный прошёл вперёд, бросил автомат на подстилку и присел рядом. На меня он более не обращал внимания. Его напарник возлежал в прежней позе, нимало не любопытствуя, что происходит окрест.